... BAT BLOG :: /b/books/Иноземье/Ли._Игроки_зимы.fb2
Игроки зимы (авторский сборник)

Annotation

   Очередная книга серии «Игроземье» представляет читателю известную английскую писательницу Танит Ли. Все произведения, включенные в этот сборник, на русском языке публикуются впервые.
   Содержание:
   Попутчики (перевод А. Козлова)
   Одержимый Шон (перевод Е. Левитиной)
   Игроки зимы (перевод Н. Меликовской, Н. Раевой)
   Серебряный любовник (перевод М. Чернышова)


Танит Ли Игроки зимы

Попутчики

   АВИЛЛИДА
   Ночь, когда пала Авиллида, была ночью крови и багряных пожаров.
   Это был последний город по эту сторону Большой Реки, — финал долгого осеннего похода, совершенного по приказу короля. Деревья торчали черные и бесплотные, словно старые скелеты, когда отряды шли с юга вверх по течению; на блеклом небе затаился снег. Король и его вельможи решились на осаду, и среди людей царило недовольство. Солдаты на корточках сидели у своих костров, офицеры громко говорили за вином в своих палатках. Молва следовала за армией по грязным колеям, пробитым телегами, и вдоль разоренных дорог, тихая, но со своей особой настойчивостью, в то время как город за городом падал перед королем, и полоса битв отодвигалась все дальше на север.
   В ту ночь, когда должна была пасть Авиллида, нечто нависло над лагерем, как туман. Господин Авиллиды, по Слухам, находился в союзе с силами, тьмы.
   Хейвор из Таона сидел у костра один, когда наступили ранние сумерки. Был второй день осады, как и все. Солдаты и он настроился на долгое ожидание. Глухое чувство бессмысленности нависло над ним — чувство, связанное с пустотой надвигающейся зимы, но прежде всего с его собственным, отрезвлением в отношении войны, в которой он участвовал уже два года.
   Хейвор был чужеземцем, пришедшим с той стороны Большой реки, высокий, стройный, долговязый, с темно–пепельными волосами и желто–коричневыми глазами сокола, которые обеспечили ему соответствующее прозвище среди солдат. Будучи моложе многих, он получил я начале осеннего похода командование, хотя и не бог невесть какое, над одним отрядом. Ему исполнилось всего восемнадцать, а он уже носил изображение медведя — знак короля — и отдавал приказы тридцати солдатам. Неплохое начало для человека, которому захочется подниматься ступень за ступенью в королевском войске. Для нет в этой войне все складывалось удачно, но вонь, картины разрушений и крики боли, тянувшиеся за ней как стервятники, наполняли его горечью. Да, Хейвор умел сражаться. И убивать. Он боялся смерти — как и другие, ему просто удавалось забывать о ней во время сражения. Но вид последних курящихся дымом руин произвел в нем странный переворот. Он больше не видел смысла в войне; это происходило, видимо, оттого, что он дрался не для себя, а для короля, не понимая истинной цели.
   Родные Хейвора давно умерли; он их едва помнил. Говорили, что их забрала чума, сам Хейвор попал в один из больших, руководимых священниками сиротских домов на севере. Мало хорошего было в том месте, где множество бездомных детей жили без всякой ласки. К десяти годам Хейвор прошел огонь, воду и научился пробиваться в жизни сам. Он, поработал купеческим посыльным, учеником в пекарне, качал меха в кузнице, был перевозчиком на реке, продавал лошадей на восточных рынках, а став старше, намного умнее и жестче, нанялся в войско короля.
   Неподалеку, в лощинке между деревьями, сыпали ругательствами и шумели за пивом его люди, но в их смехе был странно неестественный оттенок.
   — Ага, — сказал кто–то за его спиной, — сегодня вечером ты выглядишь мрачным соколом, Хейвор!
   Голос был легкий, благодушный, но Хейвору он не нравился. Фелуче, назначенный его заместителем, подкрался как тень. Манера его речи всегда была вежливой, с налетом иронии. Фелуче был сыном торговца сукном, с юга, и всегда внимательно следил за тем, чтобы быть на виду, так как считая себя чем–то особенным. Обойдя вокруг костра, Фелуче, улыбаясь, стоял перед Хейвором, двумя пальцами зацепив ремень, — элегантный, приятного вида, белокурый и, вероятно, надменный. Он возбуждал в Хейворе горькую ненависть, которую юноша всегда старался подавить, так как подлинной причины назвать не мог.
   — Ну, — заговорил Фелуче, — знаешь новости о Господине Авиллиды? По всей Видимости, он превратился в черное облако и уплыл навстречу закату. По крайней мере сто человек клялось, будто видели это собственными глазами, и сотворили знак Святого Круга.
   — Нет, я ничего об этом не слышал.
   — Конечно, все это ерунда! Просто сказочки с мурашками и привидениями! Кровавые жертвы силам зла… Причем Господин Авиллиды, оказывается, бывший маг, его сын — колдун, а дочь — ведьма! Говорят, у нее золотые волосы… — добавил Фелуче, считавший, что имеет успех у женщин. — Во всяком случае, семейке, имеющей такие, дружеские отношения с чертями и демонами, должно быть, удалось уйти от нашей жалкой осады, а?
   — Рассказывают, что жители Авиллиды ненавидят Господина и его детей, — вмешался другой голос.
   Хейвору, обладавшему хорошим слухом, не надо было поворачиваться, чтобы узнать говорившего. Голос принадлежал Лакону, одному из его людей, еще неопытному в драке мальчику. Предстоящая битва, если до нее дойдет, станет первой на его счету.
   — Э, малыш! — сказал Фелуче. Он всегда так называл Лакона, подчеркнуто дружески, а Лакон, связанный дисциплиной субординации, краснел от оскорбленной гордости и приглушенного гнева.
   — Фелуче, — сказал Хейвор спокойно, — проверь лучше, получили ли люди пайки. Прежде из–за этого бывали неприятности.
   Фелуче залился своим тихим, мелодичным смехом и прежде чем отправился в направлении лощины, поклонился как комедиант. Это был предлог, и он знал это. Хейвор почувствовал в Лаконе мечущийся страх, тягу поговорить. С другой стороны, всегда тяжело было отдать Фелуче приказ, не вызвав спора.
   — Садись, — если хочешь, — сказал Хейвор юноше. Уже поел? Лакон присел с другой стороны маленького костерка. Над ними показывались холодные белые созвездья зимы. Лагерь и огромные валы, отдаленные половиной мили, срастались в одну темную массу, тут и там разрываемую красными пятнами костров.
   — Я…не голоден, сир.
   Хейвор бросил юноше кожаную флягу.
   — Вот! Глотни–ка отсюда.
   Юноша смущенно поблагодарил и припал к фляжке. Хейвор удивлялся собственному поведению. Он знал, что через неделю, ну, месяц, придет же осада когда–то к концу, и отряды будут распущены, он избавится от этой жизни, от своих обязанностей, и тогда больше не будет никаких Лаконов, пытающихся объяснить свои страхи. Но Лакон ошарашил его.
   — Сир, в войске я еще недавно… Но.., можно попросить вас об одном одолжении.., личном одолжении?
   — О чем это ты?
   — О моей семье, капитан.., о моей матери и двух сестрах. Они живут на ферме, на юго–западе, недалеко от Венки. Земля там неплодородная. Я попытался сберечь для них часть своего жалования. И.., если со мной что–то.., если будет сражение за Авиллиду, и я… Не могли бы вы потом доставить моим вот это?
   Лакон протянул дрожащей рукой маленький матерчатый кошелек, в котором тихо позвякивали монеты. Хейвор сидел совершенно тихо, не принимая деньги. Доверие юноши потрясло, ошеломило его.
   — Я знаю.., много требую… — добавил Лакон и убрал было руку назад.
   — Лакон, — сказал Хейвор медленно, — откуда ты знаешь, что я не прикарманю эти деньги.., все равно, умрешь ты или останешься в живых?
   — О, нет, капитан. Вы этого никогда бы не сделали. Хейвор слабо улыбнулся.
   — У меня что, честность на лбу написана? — он взял кошелек и спрятал его. — Ну, ладно. Не волнуйся. Сохраню, пока наш король не возьмет Авиллиду. Тогда ты получишь его обратно и сможешь сам передать своей матери.
   Лакон встал и серьезно сказал:
   — Большое спасибо, капитан. Рядом с фермой проходит старая дорога…, а дом вы узнаете по высокой кривой сосне с западной стороны… — Затем он глубоко втянул воздух и, немного смущаясь, добавил:
   — Теперь я буду спать спокойнее. Если вы не против.., там в низинке они жарят мясо, а я что–то вдруг проголодался… Странно, какими разными бывают страхи у людей! Чуть позднее Хейвор завернулся в одеяло и сонно глядел на огонь. Уже погружаясь в сон, он услышал вой волка, — где–то далеко–далеко в черных лесах–скелетах…первого волка зимы.
   Кто–то тряс его за плечо.
   — Капитан, встань! Будите ваших людей! Хейвор уставился в залитую лунным светом ночь. Ветер имел вкус дыма.
   — Что случилось? Они нападают?
   — Нет, — человек усмехнулся. — Мы на них. Город ненавидит своего господина и терпеть осаду ради него не желает. Один изменник открыл ворота и дал нам знать.
   — Это может оказаться ловушкой.
   — Король в это не верит.
   И человек кинулся дальше — стряхивать сон со следующего.
   Хейвор разбудил отряд. Пока люди вооружались, орали приказы и забрасывали костры землей, Хейвор, стоя на гребне холма, смотрел на лагерь. Лихорадка предстоящего сражения была ему хорошо знакома, однако в эту ночь, благодаря темноте и таинственности, в которой все должно было произойти, она содержали в себе нечто чуждое, лживое. Били копытами лошади, в воздухе висел дым. Тут и там звучало монотонное бормотание полевых священников, в спешке принимавших исповеди. Люди Хейвора были неверующим сбродом, только Лакон украдкой удалился и вскоре вернулся с тем странным выражением удовлетворения на лице, которое Хейвор никогда не мог понять. Ребенком он слишком близко соприкоснулся со скверной стороной религии, чтобы воспринимать ее как утешение. На родине священники католики его заставляли голодать, и эти воспоминания наложили отпечаток на его отношение к Святому Кругу Вечной Жизни.
   Через полчаса отряд тихо скакал по бледной осенней траве холмов к Козьим Воротам города, где с узкой калитки засовы были сняты. Прокравшиеся вперед разведчики вернулись с известием, что сторожевая башня покинута. На улицах шмыгали только крысы.
   Для Хейвора вторжение разыгрывалось как жуткий сон. Молчаливо продавливалась через маленькие ворота Огромная масса войска, всасываемая тьмой и молчанием притонов я переулков, чтобы потом разделиться на воинские единицы и развернуться длинной цепью. Их никто не замечал, нигде не загорелось, ни огонька.
   О том, что происходит в Авиллиде, люди в своих халупах наверняка знали. Была ли это ненависть к своему господину–магу, заставившая их молчать, или ужас перед захватчиками?
   Дело шло к полуночи. Тишина и крадущиеся тени давили на Хейвора.
   Улицы начали расширяться. У домов авиллидской знати взмыл боевой клич, красным и желтым зазмеились языки факелов, ударили в высоту, осветили город и небо.
   Хейвор видел, как занялся в пламени первый дом, — огненные нити на стенах, переходы, поднявшиеся подобно ребрам к пылающему сердцу, — в то время, как люди словно муравьи высыпали на улицу. Авиллида была самым последним городом похода и самым густо населенным. Король — Хейвор это знал — имел собственное представление о справедливости. Он бы приказал разрушить Авиллиду без всякого сожаления, а то, что город достался ему благодаря предательству, только усугубляло наказание. Король ненавидел измену, хотя в ходе войны часто использовал ее к своей выгоде.
   Когда темнота закровоточила карминовым цветом, хаос сражения сомкнулся над Хейвором. Извилистые улицы были полны шума и огня. От битвы сохранились только отрывочные воспоминания, например, как он добирался по круто поднимающимся улицам к цитадели. Они взяли укрепление штурмом, меч встречался с мечом с глухим, жестоким лязгом.
   Первоначальный страх обратился в грубое насилие. Не встретив достойного сопротивления, солдаты обрушились на Авиллиду, как обрушились бы в своих деревнях на знахаря, потому что приняли его за чародея. Из цитадели, которая находилась в самой высокой точке города внезапно ударило пламя, и дымные колонны взмыли в пурпурное зимнее небо.
   Хейвор стоял в колеблющейся тени и пытался успокоить свою возбужденную лошадь. Его меч блестел красным в отсветах пламени. Ревущие банды бежали по улицам, а где–то крикливо били в колокол. Выше горел дворец Господина Авиллиды.
   Он пристально смотрел туда, пока пламя не стало гаснуть, и пытался понять, сдались ли Господин его дети. Как–то в это мало верилось. Значит, дворец стал их погребальным кострищем.
   Хейвор вел лошадь по улицам. Вокруг царила та странная предрассветная полутьма, которая делает высоким небо и выбеливает ландшафт задолго до того, как первые пальцы света ощупывают горизонт. Город был местом опустошения. Повсюду солдаты грабили дома: они казались единственными живыми существами в Авиллиде, которая подобно трупу на погосте ожидала восхода солнца.
   Тут и там происходили конфликты. В одном переулке Хейвор обнаружил солдата, пытавшегося вырвать серьги у хромой девушки, и сбил его с ног. Девушка тут же заковыляла прочь. Вмешательство показалось Хейвору бессмысленным. Повсюду в городе происходило нечто подобное, а он не мог быть сразу везде.
   На одной из улиц грузили на телеги узлы шелка и Мехов. В помещении разграбленного господского дома Хейвор передал свое подразделение и знаки различия ругающемуся, покрытому щетиной полковнику, положившему на почерневший от огня табурет свою кровоточащую ногу. Полковник пошутил в адрес Хейвора и на том же входе обругал фельдшера, накладывавшего бинты.
   Хейвор вышел на улицу с солоноватым привкусом во рту. Он имел так мало и столь многое отдал. Из амуниции ему принадлежали лишь меч и черная лошадь с серой гривой. Король не считал нужным снабжать нижние чины чем–то, кроме самого необходимого. А все остальное, что он приобрел за последние два года, было отнято у него одним махом. Хотя решение покинуть армию Хейвор принял уже давно, он все же чувствовал себя сбитым с толку, нерешительным, а прежде всего, страшно усталым.
   На углу стояла небольшая винная лавка. Дверь еле — держалась на петлях и наружу сочился свет. Помещение было забито солдатами короля, которых украденная водка сделала шумными и драчливыми. Группа, в которой Хейвор узнал кое–кого из своих людей, глазела в желтом свете входа на белокурого парня, элегантно подносившего к губам мех с вином.
   Несколько человек заметили Хейвора и смущенно отсалютовали, возможно, заметив, что знак «медведя» исчез с его левого плеча. Фелуче опустил мех, повернулся и рассмеялся.
   — Не соколок ли из Таона.., наш храбрый капитан? Давай, Хейвор, выпей–ка с нами за нашу победу!
   — Лакон с вами? — спросил Хейвор, игнорируя предложение своего бывшего заместителя.
   — Лакон? Нет, — Фелуче усмехнулся. — Видел его кто–нибудь из вас? Думаю, он боится простыть на утренней прохладе.
   Некоторые хохотнули. Фелуче обладал грубым шармом, неотразимо притягивающим определенных людей, которые восхищались его внешностью и острым языком.
   С краю толпы стоял человек с повязкой на голове.
   — Ему уже не простыть, капитан. Лакон лежит у восточной стены, где копают могилы. А ты, Фелуче, не имеешь права насмехаться над мертвыми.
   Воцарилось неловкое молчание. Даже сейчас разговор о смерти воспринимался как нечто роковое.
   — Ба! — Фелуче сплюнул, — Верши свой Святой Круг где–нибудь в другом месте! Ты–то уцелел, баран, а?
   Хейвор повел свою лошадь прочь, вверх по улице. Где–то в восточной стороне разрушенного города редко и безнадежно раздавались удары погребального колокола.
   Значит, Лакон все–таки погиб. Неужели чувствовал, что Авиллида его не отпустит, когда пришел со своими сбережениями и доверил их человеку, которого почти не знал? Хейвор нащупал кошелек в поясе. Ну, по крайней мере, ясно, куда ведет его путь. Черная, горькая дорога с черным, горьким посланием, которое он должен передать. Добравшись почти до конца улицы, Хейвор заметил, что Фелуче следует за ним. Белобрысый солдат с улыбкой поравнялся.
   — Что дальше, Хейвор? Зимовка в столице или приключения в дороге? Вижу, ты оставил знак «медведя».
   Хейвор не ответил. Фелуче раздражал его и было бы неплохо оказаться милях в сорока от него, но темное лицо северянина не выдавало мыслей, и только привычное непроницаемое одиночество окутало Хейвора как угрюмое дыхание.
   Они завернули за угол. В конце короткой аллеи внезапно взмыли к холодному бледному небу черные каменные цоколи цитадели. Пепел и дым висели над обрушившимся дворцом Авиллиды.
   — Ты слышал? — спросил Фелуче. — Маг и его отпрыски не захотели сдаться нашему королю. Остались в своем гнезде и сгорели.
   В этот момент из ниши ворот вылетел человек.
   Все произошло молниеносно, неожиданно. Незнакомец столкнулся с Хейвором, споткнулся, словно ухватился за Фелуче… Хейвор нащупал свой нож, так как подумал о нападении. В какой–то миг он разглядел кольчугу южанина, рыжие вихры и лисье лицо с узкими глазами. Затем человек пробормотал извинение и побежал через аллею к большим дворцовым воротам.
   Хейвор стоял, сбитый с толку. А Фелуче, недоверчивый по отношению к потенциальным мошенникам, так как подобное было близко ему самому, прошипел:
   — Дьявол его забери.., мое жалование! Хейвор схватился за пояс и обнаружил, что исчез маленький матерчатый кошелек. Сбережения Лакона.
   Единственное утешение, которое он мог доставить бедной женщине на ферму вблизи Венки. В нем вскипела ярость.
   — Наверняка посчитал нас за пьяных, — выдавил Фелуче. — Давай, Соколок, на коня! Изловим этого подлеца!
   Дурацкий инцидент сделал их союзниками. Хейвор прыгнул в седло, Фелуче сел позади него и крепко ударил лошадь в бока. Они прискочили под темной, холодной тенью ворот и галопом проскакали по террасовым ступеням вала, очутившись возле высоких останков стен, через которые лился утренний свет.
   — Вон эта крыса! — Фелуче снова дал шенкеля лошади.
   Но человек, юркий как ласка, мчался дальше, возможно, уже привыкший к погоням.
   В стене оказалась дыра… Вор с лисьим лицом проскользнул в нее и исчез. Лошадь, гнавшаяся за ним, внезапно остановилась. Они оказались в кошмарном саду. Каждый куст и каждое дерево, благодаря огню, превратились в скрюченные чёрные скелеты.
   Фелуче спрыгнул и кинулся в обгоревшие заросли. Взлетело облако черной пыли. Фелуче выволок маленького рыжего вора и приставил к его горлу нож.
   Рыжий не шелохнулся. Его взгляд шнырял по Хейвору.
   — Он твой, капитан, или нет? — зашипел он на Фелуче. — Ты не можешь меня убить, пока командир не прикажет. Фелуче ударил вора по лицу.
   — Сволота грязная! Куда ты засунул деньги?
   — В поясе, сударь.
   Фелуче вытащил оба кошелька, один маленький, другой больше и тяжелее. Фелуче всегда имел денег больше, чем другие в его чине. Без сомнения он обладал собственными воровскими приемами, возможно, более изощренными, чем пойманный вор. Хейвор ощутил жжение в горле и желание забрать большой кошель и доставить его семье Лакона.
   — Пожалейте, — забормотал маленький человек со страхом
   — Я вовсе не хотел красть деньги.., это.., эта…
   — Даю тебе время для молитвы, — сказал Фелуче. — Потом перережу твою бесполезную шею!
   — Подождите!
   — Молись!
   — Предлагаю вам сделку. Вы оставите меня в живых, а я.., расскажу то, что знаю об этом месте…
   Фелуче улыбнулся.
   — Что ты можешь знать?
   — Это правда.., клянусь.., во дворце. Господина есть сокровище.
   — Возможно и было. Но теперь оно уже погибло в пламени. Глаза рыжего заблестели.
   — Нет. Под дворцом тайные камеры… Я знаю, как туда добраться.., случайно узнал несколько месяцев назад… Один старик в кабаке показал мне карту… Не убивайте меня сударь, и я вас поведу.
   Фелуче бросил взгляд на Хейвора.
   — Как полагаешь, герой–капитан?
   — Полагаю, врет, чтобы спасти свою жизнь, — ответил Хейвор и слез с лошади. — А вот это не тебе решать! — Он нагнулся, чтобы поднять матерчатый кошелек, и быстрым движением выбил у Фелуче нож. Тот зафыркал, как хищный кот.
   Секундой позже рыжий вырвался, но не убежал.
   — Честность есть честность, — сказал он с наигранным великодушием. — Мое слово крепкое. Меня зовут Качиль, и я, рад, что мне не придется идти туда одному.
   КУБОК
   В общем и целом Качиль казался безобидным мошенником. Но он представлял для Хейвора загадку, подобно темному хаосу сгоревшего дворца. Голова Хейвора гудела от усталости и пережитого раздражения. Злость улетучилась, но накатила жесткая, со скрежетом зубовным, решительность. Он тоже хотел грабить и не постеснялся бы обшарить карманы мертвецов. Он хотел наполнить кошель Лакона, чтобы хоть немного смягчить тяжелое известие, которое должен был доставить в Венку.., не только ради матери и сестер юноши, но и ради самого вестника. Оставить что–то себе ему не приходило в голову. Богатство имело в его глазах что–то стесняющее.
   Оно ковало свои собственные цепи. А так как пребывание в карцере было ему знакомо, он предпочитал идти свободным.
   Они проникли вглубь дворца. Качиль провел их через дыру с зазубренными краями, которая когда–то была Воротами в наклонную штольню. Из сумерек они вступи–ли в ночь.
   — Эй, рукосуй! — крикнул Фелуче. — Не думай, что ты одолеешь меня в темноте!
   — Терпение, сударь, я взял с собой огарок. Один момент! Бледно–желтый, беспокойный свет, затанцевал на их лицах. Шелковый занавес, черный и мягкий как воронье перо, клочьями висел перед ними. Качиль отодвинул его в сторону, и они двинулись дальше.
   Коридор опускался вниз. Хейвору казалось, что на своих плечах он чувствует груз разрушенной цитадели, тяжелая масса земли давила на виски. Мертвая тишина нарушалась только их шагами. Но даже их шаги звучали странно приглушенно.
   Качиль боялся тишины. Его глаза стреляли вокруг, свеча в руке дрожала. Фелуче казался натянутым как струна арфы, вибрирующая от собственного напряжения. Через некоторое время он прошипел:
   — Это помойная крыса не знает, куда нас ведет!
   — О нет, сударь. На карте стояло, что проход изгибается… И затем — скрытая камера… — Как мы увидим ее, если она скрыта, болван? Или ты колдовать умеешь?
   В этот момент проход резко повернул и кончился голой черной стеной.
   — Ха! — воскликнул Фелуче презрительно и слишком громко в мертвой тишине — Придется мне здесь, внизу, положить конец твоей жалкой жизни.
   — Что означают эти знаки на стене? — спросил Хейвор. Он видел высеченные в камне очертания сказочных животных и незнакомые символы.
   — Вход, — сказал Качиль шепотом. — Это должен быть вход. Одну секунду. Если я не давлю здесь. И здесь…
   Они услышали грубый скрежет камня о камень.
   — И.., вот! — Окрикнул Качиль с триумфом в голосе. Стена разделилась и освободила темный прямоугольник. Фелуче испустил тихое проклятие. — Не так уж был глуп маг Авиллиды!
   Хейвор заметил, как выражение испуга скользнуло по лисьему лицу вора, и тот описал в воздухе Святой Круг. Фелуче расхохотался и пихнул Качиля вместе с его свечой через зияющее отверстие.
   — Стой! — сказал Хейвор. — А дверь останется открытой, когда мы войдем?
   — Да, пока мы снова не нажмем на символы. Во всяком случае, так было указано на карте старика… А пока все подтверждалось.
   — Интересный старик… — начал Фелуче и ступил через порог.
   — Отчего он сам не пришел сюда, пока маг со своим колдовским отродьем не был где–нибудь занят?
   Качиль усмехнулся, его усмешка в свете свечи казалась демонической, а голос звучал хрипло:
   — Возможно, старик и был тут. Я же говорил, что его рассудок помутился. Именно.., в этом помещении.., правители вызывали силы тьмы и приносили злу жертвоприношения.
   — Удивительно, что они не укрылись здесь, когда пришло войско короля.
   Хейвор, вошедший в покои последним, почувствовал, как его обхватил; жестокий, гнилостный холод. Холод, сказал он себе, который бывает во всех подземных помещениях.
   Фелуче взял свечу и поднял ее над головой.
   Желтый колышущийся свет озарил камеру. Стены были сложены из камней и, казалось помещение не содержало ничего, кроме теней. Затем, чуть заметно, одна из теней шевельнулась. Качиль начал тихо скулить. Фелуче отпрыгнул, но тут же разразился грубым смехом:
   — Черный занавес, такой же, как снаружи! И подняв мерцавшую свечу, подошел ближе.
   — И столько усилий ради заплесневелого драного бархата!? Фелуче рванул занавес вниз и стал глотать воздух как утопающий.
   На стене за занавесом висело багряное полотно, расшитое такими же животными и символами, что снаружи были высечены в камне.., шелковые нити в крикливых цветовых тонах, от зеленого и голубого до шафранового и пурпурного. Ниже находился белый мраморный блок, на котором было несколько темных пятен.
   Хейвор почувствовал, что сердце его заколотилось с бешеной скоростью.
   На блоке стоял кубок, величиной с трех–или четырехлетнего ребенка, изготовленный из чистого золота.
   Работа производила впечатление чуждой и древней, возможно из другого времени или даже из другого мира. Извилистые спирали, напоминавшие безглавых змей, вращались и пучились под чужим солнцем, а раковины и, усики содрогались под ветром неизвестного мира.
   В золото были вправлены камни: голубые сапфиры, огненные диаманты, кровавые рубины и топазы серного пламени. Свет свечи пенился и дрожал как море вокруг кубка, вливался в желтый огонь, ныряй в мерцающие каскады каждой грани и каждой горящей драгоценности.
   Неожиданно Качиль начал подпрыгивать:
   — Что я говорил! Что я говорил!
   — Целое состояние, — прошептал Фелуче. — Целое состояние для человека. Даже для троих…
   Хейвор вынул свой меч и в холоде покоев лязгнуло железо. Качиль в ужасе повернулся.
   — Сейчас ты хочешь меня убить?
   — Нет, — объяснил, Хейвор, — хочу спасти твою шкуру. И твою тоже, Фелуче, и свою собственную. — Видите Святой Круг на, рукоятке? Кладите на него правую руку, как делаю я, и клянитесь или поделить это сокровище по справедливости или вообще не трогать! Клянитесь, что не обманите и не убьете друг друга. Пока мы не продадим кубок, и выручка не зазвенит в карманах, мы вынуждены оставаться соратниками.
   Фелуче улыбнулся:
   — Видишь ли, суровый Соколок… Ты больше не мой капитан…
   — Иначе ты, убьешь меня ночью в какой–нибудь ночлежке, — сказал Хейвор. — Или я тебя. Или мы Качиля. Или Качиль нас…
   Качиль бросил на Фелуче оценивающий взгляд и быстро сказал:
   — Клянусь. Это мудрая предосторожность. Может статься и так, что мы будем обязаны держаться вместе, если другие будут наступать нам на пятки.
   Хейвор положил свою руку на руку Качиля и сказал:
   — Теперь ты, Фелуче.
   — Право, не знаю, северянин. Ты же не веришь в Святой Круг и тому подобное. Можно ли доверять твоей клятве?
   — Я имею обыкновение держать свое слово, независимо от того, чем клянусь.
   Фелуче был в ярости, он чувствовал твердую решимость своих спутников и уступил. Он положил свою руку и поклялся в братстве. Гарантия эта призрачная, подумал Хейвор, но лучше, чем ничего. Его взгляд скользнул по золотому великолепию. Эта вещь принесет смерть, если быть невнимательным! У Хейвора не было оснований для такого мнения, оно просто возникло в нем. Кубок оказывал какое–то давление. И не золото было тому причиной. Скорее — безупречная красота. Он испытывал желание коснуться переплетающегося узора, золотых лепестков, хотел окунуть пальцы в холодный огонь драгоценных камней…
   Хейвор вернул меч в ножны и, шагнув к высокому кубку, поднял его с цоколя. Странно, но кубок оказался достаточно легким, нести его могла и девушка.
   Повернувшись Хейвор посмотрел на Фелуче с Качилем и, бросив взгляд мимо них на дверь, двинулся к темному прямоугольнику выхода.
   Снаружи их ожидал бледный, холодный день.
   К седлу Хейвора был прикреплен кожаный мешок, в котором он хранил провиант, огниво и повседневные мелочи. Они положили туда кубок, заложив его разными вещами с тем, чтобы мешок выглядел обыденно и его содержимое нельзя было узнать по очертаниям.
   Хейвор вел лошадь, Качиль шел с другой стороны, а Фелуче замыкал шествие.
   Они вернулись к кабаку, где Фелуче оставлял своего коня, красно–сивой масти. Светильники были погашены, шум умолк, а солдаты храпели во дворе. У Качиля не было лошади, но исчезнув на некоторое время, он вернулся со смирной кобылкой, которая явно принадлежала не ему. К тому же он явно отяжелел и на два кошелька, когда они покинули кабак.
   На юго–запад от Авиллиды вела всего одна дорога, которая шла через разбросанные деревни и торговые местечки, которые до прошедшей ночи платили городу подати, а теперь принадлежали королю. Потом дорога поворачивала на запад и вела к Венке, городу золотых дел мастеров и торговцев драгоценностями.
   — Нам лучше отправиться этим путем, — сказал Качиль, — ведь большая часть войска пойдет на юг, в столицу. Чем меньше людей мы встретим, тем лучше.
   Хейвор согласился с ним, так как вспомнил о форме.
   Перекусив, они двинулись в путь. Дорога начиналась у западных ворот, покрытые выщерблинами железные порталы которых все еще плотно закрыты. Несколько высоких, черных как вороны деревьев с жесткой зимней корой теснились за стенами города и сопровождали дорогу с разными интервалами, подобно стражникам.
   Копыта лошадей выбивали из камня глухой металлический звон. Тут и там в щелях скопился мох. Дорога была древней, построенной неизвестным народом, который когда–то владел этой страной.
   Бледно–желтое солнце взобралось на небесный купол, когда они отъезжали от Авиллиды.
   ВЕЧЕР В АКСЕ
   В течение трех часов долгой скачки путники никого не встретили. Видимо в этом направлении не было шумных, сыплющих ругательствами солдатских толп, несущих домой военную добычу. Они вообще не встретили ни одного человека. Дорога словно вымерла. По обе стороны от дороги находились густые переплетения низкого зимнего кустарника, и только изредка взлетали к небу одинокие черные деревца. За кустарничком простирались мерцающие голубые волны далеких холмов. Было очень тихо, и лошадиные копыта гулко звенели по булыжнику. Один раз с дерева, резко взмахивая крыльями, взлетела черная птица и беззвучно стала описывать круги. Больше никаких следов жизни они не видели.
   — Эй, ворюга! — крикнул Фелуче рыжему. — Ты сказал, что знаешь дорогу. Есть тут поблизости деревня или хотя бы ночлежка, где мы найдем ужин и приют на ночь?
   — Сам я здесь никогда не бывал, — торопливо возразил Качиль. — Но по рассказам мы должны скоро наткнуться на одно поселение. Его называют Акса, и там есть трактир.
   Фелуче зевнул:
   — Наверняка жалкая дыра, где проезжающим подсовывают крысиное мясо!
   С самого отъезда Фелуче вел себя заносчивее и жеманнее, чем прежде. Его взгляд скользнул по кожаному мешку, прикрепленному к седлу Хейвора.
   — Сокровище–то надежно спрятано, благородный капитан?
   — Вполне надежно.
   Усталость Хейвора уступила место сосредоточенному напряженному, почти невесомому состоянию. Лента дороги и небо пульсировали в одинаково яркой белизне. Каждый жест казался обрамленным серебром так, что оставлял легкое очертание в воздухе. Хейвор обратил внимание, что Качиль уже более часа, постоянно поворачивается и со страхом всматривается назад. Видимо, Фелуче тоже заметил это, так как спросил:
   — Преследователей боишься, Длинные Пальчики?
   — Я всего лишь начеку, — объяснил Качиль. Его страх перед Фелуче видимо еще не прошел. — Мы же не хотим, чтобы нас надули, а? — Он сделал паузу и неуверенно добавил:
   — У меня такое ощущение, что за нами едет парочка всадников. Уже час это чувствую, но сказать точно.., не могу…
   Фелуче бросил взгляд через плечо.
   — Нет, не видно. Рыжий Лис. Ты галлюцинациями не страдаешь?
   — Странно, я бы мог поклясться…
   — Эй, Хейвор, а ты как? Напряги свои соколиные глазки!
   Хейвор заметил, что Качиля гложет нечто неприятное. Рыжий нервно перебирал поводья украденного коня. Да и заносчивость Фелуче выглядела попыткой вскрыть какое–то иное чувство.
   Повернувшись в седле, Хейвор внимательно осмотрел пройденный отрезок пути.
   Дорога долго казалась совершенно пустой, но далеко позади, на пределе зрения что–то двигалось. Вначале Хейвор не доверился своему глазу, казалось, он видит сгусток тумана, но вот сгусток распался, переменил форму, принял новый образ.
   — Солдаты? — спросил Качиль.
   — Нет, — ответил Хейвор тихо. — Три темных всадника.., один из них в желтом шлеме.
   Он отвел взгляд от дороги и посмотрел на двух мужчин рядом с собой. Фелуче снова зевнул, подчеркнуто небрежно. Качиль жевал нижнюю губу.
   — Кто это может быть? Возможно, священники, — сыронизировал Фелуче. — И мы будем иметь возможность исповедоваться в этом дерьмовом захолустье в наших позорных деяниях!
   Он запрокинул голову и начал распевать веселую песенку. У Фелуче был красивый голос, но в этот момент мелодия звучала ненатурально.
   Они двинулись дальше по древнему мощеному пути. Солнце медленно потухало. За деревьями, когда стены Аксы появились за вершинами ближних холмов. Это были мощные стены из темно–красного камня, с двумя или тремя узкими красноватыми башнями и большим числом косых крыш на заднем плане.
   Темнота захватывала небо и часовые как раз хотели запирать ворота. Они впустили трех всадников, но с большим недоверием рассматривали кольчуги южан.
   — Эй, вы! — крикнул Фелуче повелительно. — Где здесь ближайший приличный трактир?
   Стражники обменялись взглядами. Один, помедлив, ответил:
   — Попытайтесь в «Черной птице»… Сначала налево, потом по Куриному переулку… — Он осекся и спросил. — Вы идете из Авиллиды?
   — Авиллида? — Фелуче дернул плечом. — В нескольких милях позади лежат кучи дымящихся развалин. Возможно, это была Авиллида. Стражник побледнел. Трясущейся рукой он сотворил знак Святого Круга.
   — А Господин Авиллиды? — спросил он снова.
   — Превратился в пепел. Вместе со своим сыном и прекрасной дочкой–ведьмой.
   Иронически отдав честь, Фелуче развернул коня и они поскакали. Стражник остался стоять в темном переулке, застывший словно камень.
   Пока они ехали по тесным улицам между приземистыми домами, чьи фронтоны словно сплетничали, склоняясь друг к другу, Качиль причитал:
   — Этим не нужно было хвалиться, сударь… Это не правильно…
   — Придержи язык, слизняк! Пусть знают, что наш король делает с непокорными захолустьями. Нас будут здесь касаться бархатными рукавичками. К тому же эти дураки боялись Господина, это видно по их лицам. Как ты думаешь, Хейвор?
   — Похоже на то.
   Качиль бормотал что–то. Его морозило, зубы стучали, а худощавое лицо, казалось, пылало. Озноб охватил Качиля час назад, и это сделало его капризным и боязливым. Внезапно он расхохотался.
   — Чему радуешься, паяц? — зашипел Фелуче.
   — Те, другие.., эти всадники.., пока достигнут.., ворота будут закрыты.
   — Они добрались до конца Куриного переулка и нашли трактир — широкое строение с изогнутыми, окошками, в которых мерцал теплый свет камина. Над входом раскачивалась большая старая латунная клетка, в которой сидела ворона, блестя черным опереньем, с одним глазом, резко мерцавшим словно бисерина. Она теребила пару сырых кусков мяса, но все же испустила хриплые стенания и запрыгала на жердочке, когда увидела всадников.
   Фелуче засмеялся. Он приподнялся в стременах и стукнул рукояткой ножа клетку так, что она Сильно закачалась. Ворона заскользила на жерди, пытаясь удержаться, и громко начала вопить.
   На улицу выскочил человек и, заметив их, резко остановился. У него было широкое обветренное лицо и прорезанный голубыми жилками нос. Взгляд его коснулся кольчуг.
   — Чем могу?..
   — Мы люди короля, — объяснил Фелуче с ухмылкой. — Смотри, чтобы мы получили хороший ужин, лучше, чем тот, к которому привыкли твои убогие гости! К нему лучшее из твоих, без сомнения, отвратительных вин, а позднее, хорошо проветренные постели, по возможности без клопов и блох!
   — Сударь, да здесь самый чистый ночлег!
   — Этого ты не говори! Пошли конюха, чтобы позаботился о лошадях, и подай пива!
   Хозяин ушел с ничего не выражающей миной внутрь. Качиля морозило, он похихикивал про себя. Наружу выбежал подросток и принял их лошадей.
   — Чтобы к утру их вычистить и хорошо накормить, обнял? — крикнул ему вслед Фелуче.
   Янтарно–золотистый свет камина заливал гостиную, и белокурая девушка как раз зажигала свечи в закапанных воском стенных нишах. За столиками и у огня сидело несколько посетителей, судя по всему местных жителей. Разговоры умолкли при появлении трех путешественников. Все глаза были направлены на них
   Фелуче уверенной походкой подошел к камину и презрительно оглядел группу, удобно расположившуюся у огня. Его рука элегантно покоилась на рукоятке меча. Люди, один за другим, безмолвно поднялись, предоставив место ему и его спутникам.
   Фелуче бросил на Хейвора насмешливый взгляд:
   — Тебе мешают мои манеры? Душа моя разрывается от боли! Где там наш сувенир? Хейвор положил мешок на скамью рядом с Фелуче.
   Качиль уставился на тючок и снова захихикал.
   — Хочу пить вино из золотого бокала! — неожиданно заговорил он. Фелуче вдавил его в стул:
   — Придержи язык, слабоумный! Когда ты прекратишь испытывать наше терпение своим чертовым идиотизмом?
   — Оставь его в покое, — сказал Хейвор спокойно. — Он болен.
   — А меня он делает больным своей простотой, — Фелуче повернулся и во весь голос потребовал пива. Девушка с испуганными глазами бросилась из гостиной. В кабачке не было слышно ни звука кроме потрескивания в очаге, эха голоса Фелуче и торопливых шагов девушки.
   Хозяин сам вышел из кухни, неся пиво. Лицо его все еще ничего не выражало, когда он поставил кружки на стол возле камина.
   — А теперь, — потребовал Фелуче, — тащи жареную рыбу, мясо и овощи, свой лучший сыр, свежие фрукты, белый хлеб и красное вино!
   — Здесь я должен разочаровать вас, сударь, — подчеркнуто вежливо ответил хозяин. — В доме нет ни овощей, ни рыбы. Могу предложить баранину с чесноком, брынзу и Ягодное вино. Придется вам довольствоваться тем, что есть.
   Фелуче сплюнул в очаг. Глаза его приобрели опасный холодный блеск.
   — Возможно, мы должны были остановиться в другом месте?
   — Возможно и должны.
   Хозяин был здоровенный малый, а сейчас он казался еще выше. Пальцы–Фелуче двинулись к мечу. Хейвор сделал шаг вперед и отбросил его руку в сторону.
   — Прошу прощения, хозяин. Мой спутник позволил себе шутку. Мы удовлетворимся тем, что будет на столе.
   Хозяин долго смотрел на Хейвора. На лице молодого северянина не дрогнул ни один мускул. В конце концов, трактирщик кивнул.
   — Хорошо, сударь, — он повернулся и вышел.
   — Черт побери, Хейвор! — зашипел Фелуче — Зачем ты испортил игру? Я бы с этим типом разделался по–своему.
   — Из–за твоего «по–своему» вышли бы ненужные неприятности, а желудки наши остались бы пустыми.
   Вскоре появилась девушка и накрыла на стол. Помедлив, остальные гости возобновили разговоры. Когда принесли еду, она, несмотря на происшедший спор, оказалась горячей и вкусно приготовленной.
   Хейвор почувствовал, как тепло, ужин и вино расслабили его и вызвали дремоту. Но надо было оставаться начеку. Качиль только поковырялся в своей тарелке, при этом сильно налегая на вино. Теперь он пьяно смеялся, и был идеальной мишенью для злых шуточек Фелуче.
   Хейвор проклинал их обоих и одновременно злился, что, поддавшись желанию утяжелить кошелек Лакона, связался с ними. Уйди он сейчас наверх, чтобы завалиться спать, эти двое могут натворить бог знает что. Но даже оставаясь здесь, с трудом держа открытыми слезящиеся от усталости глаза и неутомимо напрягая натруженные мускулы, действительно ли он сможет предотвратить ссору, которая казалась неизбежной?
   Фелуче грохнул пустой кружкой по столешнице и громко позвал хозяина. Хозяин пришел, выполняя свой долг обслуживать гостей, но взор у него был какой–то особый, углублявшийся с каждым разом, когда Фелуче призывал его.
   — У меня нынче вечером праздничное настроение, — объявил Фелуче звенящим голосом. — Принеси каждому из твоих гостей кружку лучшего пива!
   Тихая беседа в комнате оборвалась. Было уже поздно, и в трактире оставалось всего девять человек.
   Вскоре всем присутствующим принесли пиво. Люди смотрели в пол. Фелуче поднял свою кружку и выжидательно осмотрелся. Мужчины медленно поднимали свои.
   — Кто платит, тот произносит тост, — сказал Фелуче.
   — За короля! Фелуче выпил и был ошарашен, когда никто не последовал его примеру.
   — Но, государи мои, это граничит с государственной изменой!
   Люди один за другим, помедлив, чуть отпивали. Фелуче расхохотался, радуясь удавшейся выходке, в то время как Качиль глазел на пламя и бессмысленно похихикивал. Фелуче снова треснул кружкой по столу.
   — Куда подавалась белокурая девица? Хозяин подтянул плечи:
   — Она моет посуду. Фелуче щелкнул языком:
   — Какая жалость! У нее руки от этого покраснеют, кожа потрескается… Есть ли у нее сходство с дочерью Господина Авиллиды? По слухам, у ведьмы тоже были светлые волосы.
   Качиль крякнул от удовольствия, но в целом наступило неловкое молчание.
   — Нет, — сказал хозяин приглушенно. — Она всего лишь моя дочь. Госпожа Авиллиды во всем превосходила ее.
   Эти слова обладали странным подтекстом. Они казались ритуалом успокоения, который свершали, чтобы отвести зло… Почти как молитва или суеверное постукивание костяшками пальцев но дереву. — Ладно. Умеет твоя дочь петь, танцевать? Мы, южане, такое любим.
   — Моя дочь не танцовщица, сударь. А что до нения — она немая от рождения.
   По спине Хейвора пробежал холодный зуд.
   — Хватит, Фелуче, — сказал он.
   — Что хватит, Хейвор? Ничего страшного не произошло. Я пытаюсь оживить этот мрачный балаган. Ну–ка, хозяин, веди свою дочь! Возможно, она умеет жонглировать ножами если уж не умеет петь и танцевать!
   — У моей дочери есть работа на кухне. — Вот как? Упрямишься? — Фелуче допил пиво, встал и шагнул к хозяину, с улыбкой отодвинув его в сторону.
   Хейвор смотрел, как Фелуче, покачиваясь, направился на кухню. В затихшую гостиную проник хрупкий звон разбитой миски, — ясный, как ливень искр в камине, Дурашливое хихиканье Качиля началось сызнова.
   Лицо хозяина побагровело от гнева, но он сдержал себя. Очевидно он уже слыхал, что король мстит жестоко, если плохо обращаются с его людьми.
   Фелуче появился в дверях. Он тащил за руку белокурую девушку к свободному пространству перед камином. Одним рывком он поставил ее на стол, где стояли пустые кружки, а затем начал бить в ладоши, притопывать ногами и насвистывать мелодию.
   — Давай, девушка, танцуй…
   Та, полупарализованная от страха, сделала пару неловких шагов.
   Хейвор вскочил, чтобы прекратить балаган, но в этот момент самообладанию хозяина пришел конец. Он двигался быстрее, чем можно было ожидать от его грузной фигуры. Прежде чем Фелуче смог отпрыгнуть в сторону или вытащить меч, хозяин нанес ему в грудь удар кулаком. С криком боли Фелуче упал на длинную скамью у камина. Хейвор видел, как кожаный мешок скользнул на пол, с густым звоном большого колокола ударился о жесткий каменный пол. Все безобидные предметы, которые они засунули для маскировки, вылетели наружу. Кожа, как показалось, жутким образом сама собой вывернулась, и свет огня блеснул на золотом крае кубка.
   Еще до этого царила тишина, то теперь наступило гробовое молчание. Оно отражалось от стен, сочилось из щелей каменного пола, молчание, порожденное первобытным ужасом, передающимся от поколения к поколению. Никто не шелохнулся. Люди словно окаменели. Все глаза были направлены на яркий круг вокруг черной горловины. Хейвор как в трансе подумал о том, что он до сих пор не смотрел на этот кубок под таким странным углом зрения. Красота кубка терялась совершенно, если человек смотрел внутрь, в это отверстие, напоминавшее круглую широко разинутую пасть;
   Затем тихо, почти беззвучно заговорил хозяин, но его голос отдавался в тишине слишком громко.
   — Я чуть было не послал вам проклятие, южане. Теперь да будет с вами мое сочувствие.
   Фелуче поднялся, его глаза превратились в щелки. Вынув меч, он направил острие в грудь хозяина.
   — Ты отважился сбить меня с ног! Я должен тебя убить! Хозяин не обратил на него внимания. Он был все еще скован желтым огненным пятном на полу. Фелуче кольнул его мечом.
   — Предупреждаю тебя! Не вздумай касаться золота! Оно принадлежит нам троим. Мы умеем драться, и сон у нас легкий. — Он развернулся. — Это всех касается, понятно?
   Пустые бледные лица уставились на него, а хозяин ответил так же тихо, как и раньше:
   — Ни один человек в Аксе не коснется этой вещи и пальцем. Не коснется, чтобы спасти от голодной смерти свою жену и детей. Не коснется, чтобы выкупить себя у палача!
   Фелуче, сморщив лоб, спрятал меч.
   — Надеюсь, что ты говоришь правду.
   Девушка осторожно спустилась со стола. Белокурые волосы были растрепаны. Она прижалась к руке своего отца, и он наполовину повернулся, готовый увести ее.
   — Погоди–ка! — крикнул ему Хейвор. Мужик остановился, не глядя ему в глаза.
   — Значит, вы знаете, что мы несем с собой?
   — Кубок Авиллиды.
   — Что ты имел в виду, когда сказал, что твое сочувствие с нами?
   Все так же отвернувшись, хозяин сказал:
   — Об этом вы скоро догадаетесь сами.
   Он увел девушку на кухню, и вскоре там погас свет.
   Вокруг дома мела пурга. Входная дверь громко ударила засовом. Хейвор вскинул брови и, увидел, что они остались в гостиной одни. Он подошел к одному из окон и глянул на улицу. За туманными вогнутыми стеклами жались тесные переулки и нависающие друг к другу дома. Во всей Аксе не было, кажется, ни огонька.
   В гостиной вскрикнул человек. Это был крик, знакомый Хейвору по битвам, смесь боли, страха и отчаянья, смертный крик. Он стремительно повернулся, держа нож в руке.
   Качиль, постанывая, стоял на коленях у камина, направив взгляд на кубок.
   Хейвор подошел к нему. Большие капли пота выступили на лбу рыжего вора.
   — Надо его отвести наверх, — сказал Хейвор. — Лихорадка совсем его развалила. Фелуче пожал плечами.
   Свечи мерцали и блекли.
   Мальчик, который отвел их лошадей в стойло, тихо проскользнул в гостиную, чтобы показать им комнаты. Он не отваживался смотреть в глаза, держался в отдалении, словно они страдали заразной болезнью. Фелуче и Хейвору не оставалось другого выбора, как тащить Качиля наверх, по узкой деревянной лестнице. На каждой ступени белокурый южанин испускал проклятия. Хейвор уложил больного в постель и прикрыл его, в то время как Фелуче небрежно прислонился к косяку.
   — Прилежная ты нянька, Хейвор!
   Хейвор ничего не ответил. Он привык к Фелуче и его манере разговора.
   — При таком уходе, — продолжал Фелуче, — он уж точно быстро выздоровеет.
   — Да, если он ночью крепко пропотеет, утром, возможно, почувствует себя лучше.
   Когда Хейвор оставил помещение и прикрыл за собой дверь, Фелуче подумал вслух:
   — Мы могли бы поехать дальше, здоров он или нет.
   Это увеличило бы нашу долю…
   — Может быть, — согласился Хейвор. — Но я не хочу менять наши планы. Ночью мешок будет в моей комнате, Фелуче, и я предостерегаю тебя! У меня тоже легкий сон.
   Фелуче почувствовал жесткость во взгляде и голосе Хейвора,
   — Смотри–ка, — мимоходом обронил он, — Соколок показывает когти. Хорошо–хорошо, я нахожу твою честность похвальной.
   Добравшись до своей комнатушки, Хейвор снял кольчугу, сапоги и залез под одеяло. Рубаху и штаны он оставил, а нож лежал наготове под подушкой. Не только Фелуче, но и мрачная ночлежка с ее суеверными хозяевами делала его недоверчивым.
   Целый вечер он боролся с усталостью, но теперь сон не хотел приходить, вел себя как строптивый полудикий конь, который уступает, когда не нужен, и упирается, как только видит сбрую и седло. Тем не менее Хейвор чувствовал себя достаточно уютно. Он мог слышать ветер, со стонами бежавший вокруг углов дома, но здесь, внутри, Хейвора укутывал теплый мир, и было приятно вытянуться на мягком ложе; Хотя постель была достаточно жесткой, земля у ворот Авиллиды была гораздо тверже. Сегодня он, как и его спутники, изрядно потратился на еду и постель. Фелуче и Качиль рассчитывали на то, что продажа кубка покроет это мотовство. А он? Ну, новую–то заботу он нашел наверняка, новую калитку в конце этой дороги, если передаст свою долю золота трем женщинам на одиноком, бедном дворе вблизи Венки.
   Бедняга Лакон, подумал Хейвор неожиданно. Чтобы я не терял, чего бы не лишался.., жизнь я все–таки надеюсь сохранить
   Качиль недоверчиво жмурился. Он не мог вспомнить, где находился, и скверное предчувствие пронизало его.
   Такое пробуждение было ему знакомо в карцере или подвале мелкого дворянина. Качиль, знал, что будет дальше. Его будут морить голодом, бить, пороть, пока он не скажет, где находится его жалкая добыча, а затем выкинут на улицу. Жизнь Качиля постоянно проходила по этим станциям — кража, насилие, отчаянье. Он не видел никакой возможности избежать такого круговорота. Он обладал некоторой хитростью, но не подлинным умом и уж совсем не встречал удачи.
   Хотя, здесь, кажется, карцера не было. Это была ночлежка.
   Качиль открыл глаза и, успокоившись, осторожно потянулся, как человек, который не хочет привлекать к себе излишнего внимания
   Трактир казался знакомым, но Качиль не мог вспомнить, что когда–либо был здесь. Он видел грязное окно и больший очаг. Потом заметил, что его предосторожности излишни: большая комната, душная, была совершенно пустынна. Или нет?
   В самом дальнем углу он обнаружил стройный, закутанный в плащ силуэт и камеевый профиль девушки. Незнакомка медленно повернулась и глянула на Качиля, затем, слабо шевельнув рукой, дала понять, что он должен подойти поближе.
   Качиль был удивлен, польщен, испуган. Он встал, радуясь, что можно отойти от огня, который мучил его своим жаром, хотя зной, казалось, последовал за ним.
   Не говоря ни слова, незнакомка знаком предложила ему сесть и что–то положила перед собой.
   Это была коробочка с камнями, разрисованными с двух сторон, которыми пользовались предсказатели. Коробочку нужно было встряхнуть и изображения на трех Или четырех верхних камешках становились символами твоей судьбы. Подобные вещи беспокоили Качиля. Как многие преследуемые несчастьем, он научился их уважать. Кроме того, Качиль сразу увидел, что камни для девушки выпали скверно. На самом верху были череп, сломанное кольцо и горящая башня. Тем не менее девушка улыбнулась, привела в порядок камни и протянула коробочку Качилю.
   — О нет, леди, — сказал Качиль. — Лучше не надо. Я лучше подожду пока…
   Но она снова улыбнулась и сама потрясла коробочку, выбросив три верхних камня.
   Качиль содрогнулся. Пот побежал по бровям и затуманил зрение. Ему тоже выпал череп, а в довесок стрела, обозначавшая болезнь, и веревка палача.
   Качиль судорожно глотнул и заставил себя невесело усмехнуться:
   — Жуткое содержимое у этого ящичка, леди! Словно придерживаясь того же мнения, незнакомка оставила лежать камни и поднялась. Что–то заставило Качиля следовать за ней.
   Девушка открыла дверь на улицу. Качиль надеялся, что зимняя ночь охладит его, но ничего подобного не произошло; В его животе и висках бушевало пламя. Никакого облегчения не было.
   Ветер сбросил с головы женщины капюшон и развернул ее волосы как шафрановый веер. Что–то в этих волосах сильно встревожило Качиля.
   Он видел на дороге темный экипаж и черных лошадей с белыми гривами. Рядом ждали две неясные фигуры, а дверца экипажа была широко открыта. Карета явно принадлежала незнакомке, но ожидавшие не помогли ей войти туда…
   Неожиданно они схватили Качиля и крепко держа, потащили к открытому экипажу, он беззвучно сопротивлялся, но все было бесполезно. Его последний взгляд поймал улыбающуюся женщину с развевающимся веером волос. Затем он рухнул в экипаж.
   Почему внутри было так темно и душно.., а звуки доносились так приглушенно? И почему дверь открывалась сверху, а не сбоку, как в нормальных экипажах? И так тесно было…
   Неожиданно Качиль понял ответ, в тот же момент дверь над ним с шумом захлопнулась.
   Качиль катался и извивался. Он был заперт в гробу, вместе с жарой и удушливым чадом. Он не получал ни глотка воздуха… Качиль почувствовал, как что–то мягко скользнуло вдоль его горла и шеи. Качиль заскулил от ужаса. Это ощущалось.., как волосы… Одна прядь, мягко щекоча, легла на его губы, затем вторая. Затем волосы заструились в темноте. Он бил руками, задыхался. Он хотел наполнить свои трескавшиеся легкие, и чернота взорвалась в груди и мозгу.
   У Хейвора создалось впечатление, что не было разделительной черты между бодрствованием и сном. Теплая постель неожиданно исчезла, и он уже мчал по пустынной дороге.
   Только ветер следовал за ним во сне, холодный, тоскливый, по–волчьи завывающий ветер.
   Других звуков не было.
   Белый свет плыл высоко в небе. Хейвор поднял глаза, рассчитывая увидеть луну, но вместо нее ему улыбался мерцающий перламутром череп: из пустых глазниц которого сочились облачные черви.
   Он бросил взгляд через плечо. За ним по чуть белеющей дороге двигалась похоронная процессия. Черное знамя, позолоченный катафалк с покрытием из чернильно–черного бархата; темной масти кони с белыми гривами, из–под копыт которых разлетались искры,
   Страх охватил Хейвора, страх, который он не мог определить. Он стал понукать свою лошадь, но та не могла или не хотела бежать, а двигалась торжественно, как и другие; грива ее становилась все светлее, пока не приобрела цвет соли.
   Ветер выл.
   Вой разбудил его, и Хейвор понял, что это был голос человека, кричавшего от ужаса где–то в доме.
   — Качиль, — сказал он громко.
   Воспоминание о сне висело в комнате как клейкая, рваная паутина.
   Хейвор вскочил с кровати. Спальня казалась затхлой и холодной. Лихорадка у Качиля явно усугубилась, если он так кричал. Хейвору были знакомы подобные припадки, и он знал, что они могли привести к смерти, если за больным не следить. Хейвор был не в восторге от ночной вахты, но он обладал чувством ответственности по отношению к другим людям.
   Вытащив огниво, он зажег свечной огарок, и, закутавшись в плащ, вышел. Качиль, кажется, успокоился, и во всем доме снова царила давящая тишина.
   За порогом висела темнота, которую не могла одолеть маленькая мерцающая свеча Комната Качиля находилась за изгибом коридора, сразу напротив узкого оконного отверстия в стене. Серое стекло светилось в блеске луны, но, как и свеча, этот свет казался неспособным проникнуть в черноту.
   Хейвор был почти у окна, когда из тени выступила фигура и выделилась на фоне оконного прямоугольника, несомненно стройный девичий силуэт, словно скроенный из черного материала на фоне лунного света. Видимо дочь хозяина, та белокурая, боязливая немая девица, проснувшаяся, как и он, от крика Качиля. Хейвор тихо сказал:
   — Не бойся.., я погляжу за ним.
   Контур, казалось, расплылся по краям, как это часто происходит на ярком световом фоне. Затем фигура скользнула в сторону и снова исчезла в темноте. Когда Хейвор прошел мимо окна, там никого не было. Странно, он должен был встретить ее, когда сворачивал за угол. Его охватила жуть. Он встряхнулся, словно сбрасывая клочья сна, и открыл дверь Качиля.
   Слабый свет падал на скрюченную фигуру в постели. Рука лежала вытянутой на подушке, и, когда Хейвор поднес свечу ближе, его взгляд упал на нечто длинное, блестевшее у рукава. Он дернул за это, отчего пламя, казалось, взвилось выше. Одинокий золотистый волос.
   Когда он отпустил его, волос медленно опустился на одеяло. Хейвор наклонился и осмотрел покрывало внимательнее. Ему вспомнилась собака одного торговца лошадьми с востока» которая каждую ночь спала в ногах хозяина и утром как знак своего присутствия оставляла на штанинах старого мошенника большое количество грубой шерсти. Хейвору показалось, что поперек постели Качиля спал огромный пес. Пес с волосами, такими тонкими, длинными и золотистыми как у девушки.
   Пламя свечи затанцевало на лице Качиля. Его глаза и рот были широко раскрыты, но тело было холодным и безжизненным, как ночь.
   ДОРОГА
   Утро подсветило тьму до матовой костяной белизны, а солнце всходило как дешевая стекляшка без какого бы то ни было огня. В трактире ничто не шевелилось. Даже Фелуче, казалось, еще крепко спал несмотря на свои слова накануне вечером. В гостиной большой огонь в очаге превратился в кучу пепла. Холодный утренний свет лился через широкое окно и делал комнату большой, пустой, неестественно необитаемой и бесцветной.
   — Хозяин! — позвал Хейвор. Собственный голос показался ему тонким и тихим, но через некоторое время мужик вступил в помещение, с той же каменной миной, как и вечером.
   — Чем могу служить, сударь?
   — Один из моих попутчиков сегодня ночью умер, — Сказал Хейвор. Странным образом он не ждал от хозяина удивления или какого–либо другого проявления чувств. Мужик, и правда, скрестил руки на груди так хладнокровно, словно Хейвор говорил о погоде или о состоянии пути.
   — В Аксе есть священник?
   — Да.
   Хейвор ждал некоторое время, но мужик молчал и пришлось спросить снова:
   — Где я могу его найти?
   — Не здесь. Вам придется ехать миль двадцать к Осилю. Сейчас священник выполняет там свои церковные службы. Мы ждем его возвращения только к ближайшему празднику. Здесь, в Аксе, вам не видать похорон со священником.
   — Значит, нам самим придется выкопать могилу. Хозяин спокойно возразил:
   — Здесь вам не предоставят ни заступа, ни клочка земли.
   — Чтобы мы верно друг друга поняли… — сказал Хейвор, — человек, о котором я говорю, не тот, который вчера вечером удручал вас. Я говорю о рыжеволосом, который сидел у камина. Он умер от лихорадки.
   — Вы это точно знаете?
   Ветер, завывавший вокруг дома, казалось, прошелся холодом между лопаток Хейвора.
   — Да, хозяин, я это знаю точно. Ты полагаешь что–то иное?
   — Я полагаю, что в Аксе вздохнут с облегчением, если вы уедете с вашим другом.., живым или мертвым!
   — Твоя дочь, — заговорил Хейвор снова. — Что ей надо было ночью в коридоре? Она хотела покопаться ,в наших вещах?
   — Моя дочь? Она не покидала своей комнаты.
   — Тогда какая–то служанка. Я видел возле спальни больного белокурую девушку.
   Впервые что–то дрогнуло в лице хозяина. Он улыбнулся холодной, кривой улыбкой.
   — Не удивительно.
   Хейвор посмотрел на него и промолчал.
   Вместо этого он пошел наверх, чтобы разбудить Фелуче, а затем в город, чтобы найти лопату и выкопать, для Качиля могилу.
   Небо было покрыто исхлестанной массой белых облаков, в которые вгрызалась буря. Ворона в латунной клетке над дверью трактира съежилась в растрепанный клубок перьев. На улицах не было ни души.
   — Хейвор некоторое время бродил по ним. То здесь, то там он замечал наблюдавшее из высоких окон лицо, которое живо скрывалось, едва он поднимал голову. Один раз он встретил ребенка, одиноко игравшего на дороге гальками, но тот вскочил и помчался прочь, когда заметил Хейвора. Новости в Аксе распространялись быстро. Жители избегали его. Подобным образом относились к заразным или больным, если свирепствовала чума. Он почувствовал мурашки на коже. Ветер бил ему в лицо.
   Наконец Хейвор услышал глухие, но далеко отдающиеся удары молота. Он пошел на звук по узенькому проулку и вышел к кузнице. Ворота стояли открытыми, и за ними багряный жар смешивался с пульсирующими тенями. Хейвор разглядел могучую, темную фигуру человека, который в ровном ритме бил по наковальне — оглушительное эхо в тихом, ломком воздухе.
   Хейвор остался стоять у широкой пасти входа, и, немного погодя, человек перестал ковать, потому что почувствовал присутствие незнакомца. Не оглядываясь, кузнец выпрямился, огни горна ярко–красными ручейками бежали по его голым рукам, крепким и напряженным как сам металл. В тишине гудело воспоминание об ударах молота.
   — Что ты хочешь?
   — Город кажется необычно пустым, — ответил Хейвор. Кузнец снова повернулся к нему спиной и промолчал.
   — Почему ты не затаился в доме, как другие?
   — Если я затаюсь в доме, работу никто не сделает и я останусь без денег.
   — Мне нужен инструмент, чтобы выкопать могилу, — сказал Хейвор.
   — Могилу для друга?
   — Для человека, который мне повстречался.
   — Значит, ты не печалишься по–настоящему о нем? Ть — не обязан его хоронить. Волки были бы тебе благодарны/
   — Ты продашь мне лопату? — спросил Хейвор тихо.
   — Вон в углу стоит одна, — ответил кузнец. Сам он даже не оглянулся, когда Хейвор прошел через мастерскую и взял железный заступ.
   — Сколько я за нее должен?
   — Я не возьму ничего, — объявил кузнец.
   — Боюсь, мне придется похоронить мертвого за пре–делами Аксы. Тогда ты лопату больше не получишь.
   — Я бы и так ее не взял, после того, как ты ее коснулся, — серьезно сказал кузнец.
   Хейвор обошел наковальню, глянул на кузнеца и обнаружил железное самообладание в широком, покрытом потом лице.
   — Кубок, — сказал Хейвор ясно и отчетливо. — Из золота.
   Кузнец взял молот и с убийственным взмахом грохнул им по наковальне между собой и чужаком. Зашипели и брызнули фиолетовые искры. Но глаза кузнеца были как у слепого. — Хейвор взял заступ и побрел через покинутые улицы назад к трактиру.
   — Какие идиоты! — торжествовал Фелуче. — Какие идиоты!
   Они снова ехали по древней дороге. Акса осталась позади.
   Качиль лежал поперек своего коня, завернутый в попону. Хейвор привязал кобылу за повод к своему седлу. Фелуче, смеясь, ехал немного впереди. Ветер облизывал его волосы подобно невидимому кошачьему языку.
   Хозяин не принял от них денег. Ужин, хорошие отдельные комнаты и теплые постели — все это оказалось бесплатным. Они везли кубок Черного Господина из Авиллиды. Теперь ни один человек во всей Аксе не мог коснуться даже их монетки. Но жители отказались укрыть их на следующую ночь и не позволили, чтобы они погребли мертвого в городе.
   Примерно в трех или четырех милях от Аксы между деревьями показались первые прогалины. Хейвор слез, привязал лошадь и начал копать.
   Фелуче сел рядом, посмотрел на него и сказал:
   — Мы ведь понимаем друг друга, Хейвор! Я не собираюсь выступать в роли могильщика. Если тебя это дело не оставляет в покое, то тебе придется улаживать его одному.
   Хейвор промолчал. Заступ вгрызался во влажную черную почву.
   — Чем глубже ты выкопаешь дырку, тем лучше. Ты же не хочешь, чтобы волки в ней порылись.
   Затем Фелуче замолчал и начал обкусывать ногти. Слышен был только скрежет заступа.
   Хейвор не думал ни о чем, пока копал могилу. Как только углубление было готово, он подхватил Качиля и уложил его в темный овал. Когда Хейвор выбрался наверх, перед его глазами возникла картина: деревья и пышные цветы, росшие из этой земли. Одновременно его захлестнула волна сострадания и жалости. Хотя он едва знал этого Качиля, вора с лисьим лицом, Хейвор со всей остротой видел убогость и низость его жизни, все упущенные возможности и, наконец, последнее поражение. Словно по принуждению он забормотал слова полузабытой молитвы.
   Фелуче не мог не сыронизировать;
   — Язычник молится за проклятого!
   Они двинулись дальше, оставив Качиля под свеженасыпанным холмиком. Хейвор по–прежнему вел третью лошадь за повод, так как в Аксе никто не захотел ее купить. Заступ остался возле могилы, прислоненный к дереву.
   Дневной свет мерцал разгораясь. Облака тянулись теперь медленнее, обрамленные дымно–желтым блеском. Дорога, казалось, повторяла окраску неба, словно она была сделана из застывшей воды или гладкого, плохо отражающего стекла.
   В полдень путники поели черного хлеба, и выпили выдохшегося пива — солдатский обед, который приняли на ходу. Они миновали одну деревню, но она была пуста и покинута. Венка лежала еще в нескольких днях пути. Венка с ее широкими улицами, с домами богатых торговцев и ювелирными лавками.
   — Он еще у тебя? — спросил Фелуче внезапно.
   — Конечно.., ты же знаешь!
   — Я хочу его видеть! Дай бросить взгляд на золото! Хейвор развязал мешок и дал Фелуче посмотреть на золотой край.
   Фелуче нежно погладил кубок пальцем.
   — Теперь нас только двое, — сказал он. — Каждый получает половину. — Он вскинул глаза и любезно спросил:
   — Ты убил Качиля, Хейвор? Он умер, а обнаружил его ты. Или это было иначе?
   В облаках над ними что–то изменилось. Они, казалось, сразу стали тяжелее и мрачнее.
   — Скоро пойдет снег, — сказал Хейвор. — Поторопимся! Фелуче задумчиво улыбался.
   — Хотел бы я знать, как она выглядела, эта–Госпожа Авиллиды, дочь мага.., с золотыми волосами…
   — Ты никогда этого не узнаешь.
   — В известном смысле я это и так знаю. В последнюю ночь она мне снилась. Длинные, развевающиеся белокурые волосы и черное одеяние с голубым отли–вом, — он усмехнулся. — Если бы я верил в такую чепуху, тут же пошел бы к заклинателю и попросил вызвать ее, чтобы поглядеть еще разик.
   Бледные хлопья стали приглаживать их кожу, таяли на гривах лошадей.
   Хейвор бросил взгляд через плечо. С того момента, как они удалились от могилы Качиля, он больше не оборачивался. Сквозь белый снежный рой он видел какое–то движение.
   — Наши попутчики все еще тут, — констатировал Фелуче легкомысленно. — Странно, что они не пришли в Аксу, когда мы там были. Возможно, они поедут с нами, если мы остановимся и подождем их.
   — Мы же договорились, что будем по дороге избегать чужого–общества, — возразил Хейвор.
   Фелуче только усмехнулся. Хейвор заметил тонкий волос, подобно змее обвившийся вокруг рукава. Фелуче, и еще один на его вороте, две золотые шелковые нити, которые не подходили к его белокурой шевелюре.
   Через полмили они добрались до развалившейся башни, которая проглядывала сквозь снег подобно закутанному в темные клочья призраку, так как ползучие растения покрывали ее снизу доверху. Это была сторожевая башня былых времен, возможно, построенная каким–то королем, покорившим страну и оставившим гарнизон.
   Руины не могли дать укрытия. Они проехали, было, мимо, но нечто выползло оттуда и стало на дороге.
   Было тяжело разобрать что–то сквозь вихри снега. Конь Фелуче отпрянул и забил по снегу передними копытами. Фелуче с руганью рванул поводья. Хейвор разглядел женскую фигуру. Женщину, закутанную в темные лохмотья. Его сердце послало по телу глухой удар паники. Но это была только старуха, древняя и сгорбленная, насколько он разобрал, с бегающими безумными глазами на морщинистом лице.
   — С дорога, старая карга! — прикрикнул на нее Фелуче.
   Но женщина не тронулась с места. — — Что ты хочешь? — спросил Хейвор и немного склонился. Возможно, она была нищенкой, изголодавшейся на колоде… Рука его нашаривала кошелек под рубахой, но тут старуха завопила тонким голосом гнездящейся в лесах черной птицы:
   — Я не возьму ничего, что принадлежит тебе!
   — Что ты тогда ждешь? — спросил он.
   — Сокол… — забормотала она. — Сокол и Кот… Лис ушел. Лис мертв. Сначала Лис, потом Кот, потом Сокол! Фелуче улыбнулся:
   — Что за обворожительная дама! Тебе надо бы поберечь язык, старая!
   Хейвор удивился, что она знает о Качиле. Он закопал его в нескольких милях позади. Она не могла увидеть, а потом добрести сюда по холоду, пешком, в такую даль.
   — Я много, что знаю, — сказала старуха, словно могла читать его мысли. — Полет птиц, падение листьев, форма облаков. У всего есть свой смысл.
   — Может ты и мертвых вызываешь? — спросил Фелуче, глаза которого блеснули, а в щеки бросилась краска, словно его охватили тайная радость и возбуждение.
   Старуха рассматривала Фелуче, немного скосив голову. Теперь она напоминала хищную птицу.
   — Не нужно, — прокаркала она, — Совсем не нужно. Только потерпи!
   — До ближайшего местечка далеко? — резко спросил Хейвор.
   Когда она отвернулась от Фелуче и глянула на него, то, казалось, претерпела обратное превращение и опять выглядела как старая мужичка.
   — До Арноса? К наступлению темноты туда не доберетесь, если доберетесь вообще.
   Фелуче склонился и положил ей руку на плечо:
   — А как насчет того, чтобы расположиться у тебя, красавица?
   — Это слишком далеко. И у меня в хижине тесно. Но ты сегодня найдешь убежище на дороге. И, возможно, общество.
   Они оба напряженно рассмеялись, словно впряженные в жуткий, спонтанный разговор, — красивый молодой человек, скользкий и элегантный, чья злобность обнаруживалась только в дрожи уголков рта и остром языке, и костлявая старуха с дырами вместо зубов и глубоко запавшими в складки глазами. Хейвор почувствовал мурашки на затылке. Он стряхнул неприятное чувство, выудил из кошелька, который носил на шее, монету и бросил ее карге.
   Она отпрыгнула с резким вскриком, как будто в нее швырнули пылающий уголь.
   Медная монета покатилась по дороге. Голова старухи
   Натянулась, как у гадюки, и она плюнула между собой и медяшкой. Затем заковыляла прочь, в сторону леса и исчезла за снежным занавесом.
   Фелуче запел. Его голос звучал мелодично и самоуверенно. Он дал шпоры коню, и они поскакали быстрее по уже смутно различаемой дороге.
   Снег залеплял Хейвору глаза, ему приходилось постоянно моргать. Однажды он видел жениха, который ехал на свою свадьбу, подобно Фелуче, радостный молодой парень, работавший полгода и копивший деньги, чтобы заключить в объятия девушку своей мечты.
   И, возможно, общество.
   Ночь начинала менять окраску окружающего. Лавандовые и сумерки и хлопья снега, которые напоминали бледно–голубые перья птицы. Фелуче все еще галопировал впереди.
   Посреди размытой голубизны возник темный твердый контур. Все казалось призрачным, а новообразование — в особенности. Неужели они в конце концов добрались до Арноса? Или это был город–мираж, вызванный колдовством старой ведьмы?
   Когда подъехали ближе, Хейвор различил форму и величину. Не город, а старый замок… Покинутые руины у края дороги.
   Когда–то в строении бушевал пожар. Оно было выедено пламенем, как устричная раковина, изжевано, как мозговая кость жадной собакой. Было безжалостно голо. Оставалась только маска.
   НОЧЬ
   Чернота ночи накрыла небо и землю, но мерцающий снежный узор бледно выделялся на фоне темной почвы. За краем светового круга, который образовывал костер, поднимались обглоданные руины. За ними лежала чужая, тихая местность, серо–белая лента дороги, на которой ничто не двигалось, не шевелилось, кроме слабого снежного ветерка, веявшего над пустотой.
   Они накормили лошадей и поели сами. Фелуче казался возбужденным, нетерпеливым и вздрагивающим, как костер или же как человек в лихорадке. Как Качиль. Он травил анекдоты, рассказывал о своей семье на юге, об отце, тучном торговце полотном, о заботливой матери или о своих проделках в войске. Говорил быстро и непрерывно.
   Хейвор слушал, но сам не произнес ни слова. Он наблюдал за Фелуче. Прежде он никогда не видел своего спутника в таком настроении, и в закоулках его мыслей постоянно гнездился настойчивый, могильный страх.
   Один раз Хейвору показалось, что он услышал тягучий вой волка. Он напряг слух, но звук не повторился. Это было странно, следовало бы услышать множество волков. Теперь, когда выпал первый снег, стаи наверняка выходят из чащобы.
   Фелуче лежал, опираясь на локоть, и с улыбкой смотрел на кожаный мешок с кубком, словно он и это сокровище разделяли какую–то тайну. Через некоторое время он завернулся в свое одеяло и зевнул.
   — Ночь безлунная, — сказал Хейвор — Нам лучше посменно сторожить. Первые часы мои, а потом я тебя разбужу…
   — Залезай под одеяло! Я посплю и без твоей защиты, но, надеюсь, со сладкими снами, — Фелуче тихо засмеялся.
   Пока Хейвор за ним наблюдал, он, улыбаясь, закрыл глаза, и, казалось, тут же погрузился в сон. Огонь бросал бронзово–красные блики на его лицо. Через некоторое время Фелуче повернулся спиной к Хёйвору.
   Хейвор время от времени бросал ветки в костер, но свинцовая усталость овладела им. Он внимательно огляделся и лег, как это сделал Фелуче.
   — Мне нечего бояться, — подумал он и тут же поправился. — Пока нечего бояться.
   Неожиданно над ним появилась огромная луна. Надутая, темно–желтая луна, вырезанная из янтаря или изготовленная из золота, гигантское водяное колесо в небе. И на фоне желтого шара вырисовывались три дымных пятна, которые, сжимаясь, образовывали три силуэта. Двое мужчин с жесткими, ясными очертаниями, а между ними девушка с длинными развевающимися волосами. Гиганты в воздухе.
   Вот, где поджидал страх, во сие, как он и подозревал.
   Хейвор боролся, чтобы остаться бодрствующим, но фигуры уже побледнели, и сама луна съежилась как
   Свечной огарок. Эта ночь не была предназначена для него. На него опускалась глубокая, темная сфера сна. Он погружался, словно отягощенный свинцом, в складки плаща, и его страх тонул вместе с ним.
   Фелуче проснулся у ворот замка. Проснулся, полный Ожидания, и не обманулся. Все кардинально переменилось.
   Замок был цел и так светел, словно сиял изнутри. На колоннах больших решетчатых ворот горели два факела в пестрых стеклянных трубках, они отбрасывали зеленые и рубиновые пятна света на широко раскрытые железные створки и вымощенный въезд. Фелуче пересек проход и шагнул на ступени.
   Он прошел резной деревянный портал и каменные хищные птицы с глазами из отшлифованного кварца с хрустом вытягивали шеи, чтобы глянуть, когда он проходил мимо них. Он засмеялся, в восторге от их причуд.
   Полы замка были выложены маленькими квадратными плитками черного, багряного и белого цвета. Он дошел до распахнутой створчатой двери, на этот раз обитой золотом, и обнаружил банкетный зал.
   Светильники в зале были из голубого, фиолетового и темно–красного стекла, поэтому хаотичные, необыкновенные расцветки пульсировали в помещении. Занавески и гобелены украшали стены, каждый гобелен стоил целое состояние, как Фелуче, будучи сыном торговца полотном, догадался сразу, бросив украдкой взгляд. На длинном столе в золотых канделябрах горели высокие свечи. Столешница сгибалась под испускающими пар блюдами с мясом, изящными печеностями и изысканными фруктами, а между ними стояли сосуды с вином, как будто все только что было доставлено с кухни. Где–то играла тихая музыка, но музыканты оставались невидимыми.
   Четыре золотых стула были придвинуты к столу. На верхнем и нижнем конце стола сидели двое мужчин в черных одеяниях — его хозяева. Напротив Фелуче сидела прекрасная женщина, взглянуть на которую он мечтал уже несколько дней. Когда он посмотрел на нее, она встала и, обойдя вокруг стола, вышла ему навстречу. Она была всем, о чем он грезил, и даже больше.
   Ее кожа казалась светлой и гладкой как тонкий пергамент, волосы сейчас не падали свободно, а были заправлены в искусную прическу, с локонами и косами, пронизанными перламутровыми шнурами; Ее брови и густые длинные ресницы имели тот же золотой оттенок, как кайма накидки священника, но глаза мерцали черным, как глаза каменных птиц в портале. Она носила одежду из темно–голубого шелка, которая зимой напоминала о лете, и скреплялась поясом в виде глотающих друг друга золотых гадюк. Из змеиных пастей выглядывали сапфиры.
   Она улыбнулась, взяла Фелуче под руку и подвела к стулу. Он должен был сидеть напротив нее, между двумя одетыми в черное мужчинами. Он почти не замечал их, так приковывала его взгляд женщина. Не предрекала ли его тщеславная мать, что ее красавчик сын в один прекрасный день сделает блестящую партию и, благодаря женитьбе, поднимется над своим сословием?
   Мужчина слева налил Фелуче пива, а другой отрезал ему мяса. Фелуче ел и пил с волчьим аппетитом. Еще никогда он не пробовал таких вкусных блюд и тонких напитков. Хозяева замка ничего не ели, но это не удивляло Фелуче. И то, что они не произнесли ни слова, не беспокоило его.
   Конечно, он следил, чтобы не есть с жадностью. Он чувствовал благородную атмосферу сдержанности. И это чувство не обмануло, так как через некоторое время блондинка поднялась, протянула ему руку, и Фелуче каким–то образом догадался, что должен пригласить ее к танцу.
   Это был торжественный танец, Фелуче не знал его, но ему удалось так элегантно делать свои шаги, что этот прокол не бросался в глаза. После танца партнерша повела его в небольшие покои, где светильники мерцали зеленым и небесно–голубым, а бассейн в середине пола был наполнен. Комната была так прекрасна, что Фелуче не мог себе такое представить даже в самых смелых мечтах.
   Из ноздрей причудливых каменных тварей бил в бассейн фонтан, заставляя пузыриться гладкое зеркало посередине. Маленький пруд был зеленым, и роскошные пестрые рыбки шныряли в нем тут и там.
   На краю бассейна женщина остановилась и протянула ему кончики пальцев для поцелуя.
   До этого момента Фелуче был возбужден и уверен в победе, но, когда его губы коснулись прохладной, бледной кожи пальцев, от них, казалось, взметнулся холод, пронзивший все его тело.
   А затем ее белые, прекрасные руки скользнули мимо его лица и легли ему на шею.
   Порыв ветра прошел через помещение. Это был вороненый ветер, потушивший пестрые светильники, и в наступившей темноте Фелуче обнаружил, что его обняла
   Не девушка, а высокая темная тень с жесткими, беспощадными костистыми руками. Фелуче попытался ее оттолкнуть и не почувствовал под своими трясущимися пальцами ни кожаных перчаток, ни плоти, а жесткие, голые кости. Руки скелета душили его.
   Фелуче испустил приглушенный крик. Он колотил по призрачной фигуре и натыкался на кости. Из глазниц черной маской навстречу ему зияла пустота.
   Отчаянно защищаясь, Фелуче поскользнулся, упал и почувствовал обжигающе–холодную воду бассейна на своей коже. Пол под его ногами был скользким. Тень не оставляла его, она последовала за ним с нечеловеческой силой вдавила его в ледяной, жидкий огонь.
   Хейвор открыл глаза. На утреннем небе стояли нежные облака–паутинки, а за ними солнце распространяло бессильный розовый свет.
   Его тело было пронизано холодом. Он крепко спал, и свинцовая усталость все еще сжимала его. Костер уже давно не горел.
   Хейвор одеревенело поднялся и потянулся. Затем, нагнувшись, чтобы заново раздуть огонь, он заметил, что Фелуче не было.
   Он резко повернулся и бросил взгляд на кожаный мешок, но контур кубка выделялся ясно. Он увидел одеяло Фелуче на земле — точно там, где южанин прошлым вечером улегся спать. Три лошади стояли, привязанные в углу, и тряслись от холода.
   Хейвор пошел тяжелыми шагами по искрошенной плитке к одной из трещин в стенах старого замка и глянул через нее. Снежный простор, черные остовы деревьев. Ни дымка, ни звука, ни следа жизни.
   Хейвор пошел назад и остановился возле серого пепла кострища. Через некоторое время он крикнул:
   — Фелуче!
   Где–то потрескивали на морозе старые ветки. Хейвор побрел через руины, ища дорогу между ^кучами обломков рухнувшей крыши. Он пришел к месту, где когда–то находился высокий портал, на полу лежал толстый слой пестрых стеклянных осколков.
   — Бывший банкетный зал, — догадался он. Длинный металлический стол был перекошен от жара когда–то бушевавшего тут пожара. Тяжелая балка лежала поперек столешницы.
   В стене виднелась арка, а за ней находилась разрушенная комната, в которую сверху и с двух сторон стекал холодный зимний день. В центре комнаты в пол был вделан бассейн, нежный зеленоватый лед покрывал воду, по краям растрескавшийся и поломанный.
   Хейвор подошел ближе и заглянул в глубину. Через лед и отражения облаков он пристально смотрел в пару широко раскрытых глаз.
   Осознание как туман рассеялось в извилинах мозга Хейвора.
   Фелуче лежал в искусственном водоемчике, достаточно глубоком, чтобы утонуть. И когда Хейвор заново рассматривал остекленевшие глаза, что–то шевельнулось, всплыло на поверхность. Горсть волос, длинный, мерцающий золотом, водоворот, медленно описывающий круги и извивающийся.
   — Итак, я следующий, — подумал Хейвор. И ужас вошел через широко открытую дверь в его мысли.
   Он пошел к лошадям, взобрался на своего вороного, а двух повел за поводья следом. Ветер дул ледяными иглами, но он его не чувствовал. Кубок, прикрепленный к седлу, ударял по колену.
   Удалившись на полмили от руин, он оглянулся через плечо и заметил вдали что–то похожее на тень, отражение, облако.
   Хотя теперь он ехал один, он по–прежнему имел попутчиков. И отделаться от них не имел, видимо, возможности, до самой смерти.
   АРНОС
   Вторая половина дня наступила в Арнос, усталая и желтая под низким небом.
   Улицы были пусты, в сточных канавах скапливался снег, достигая узких дверей. Только горбатый карлик, приютившийся в тени ворот и клянчивший монеты, услышав стук копыт, вскинул голову. Он увидел подъезжавшего на вороной лошади солдата, ведущего за собой двух коней без всадников.
   Карлик выскочил на дорогу и поднял свою чашку за подаянием.
   Солдат повернулся в седле, выудил монетку, а затем, казалось, ему пришла в голову какая–то мысль, и он помедлил. Но тоскливое, отчаявшееся лицо калеки переубедило его. Он бросил в сосуд блестящий круглешок.
   — Скажи, где живет священник?
   Карлик, тряся головой, показал на свои губы. Он был нем.
   — Ты можешь проводить меня? Карлик засиял и помчался по улице, останавливаясь время от времени, чтобы посмотреть, следует ли за ним солдат.
   Так они двигались через переулки и улицы Арноса. Карлик ковылял и подпрыгивал впереди, солдат медленно ехал позади него. Они достигли площади, где полуразвалившаяся церковь склонилась к стенам маленьких соседних домов. Карлик указал на один из них. Дом священника.
   Хейвор посмотрел сначала на дом, затем на жалкую церковь. Его глаза слезились от холода. Бедность этих стен подавляла его. Чтобы жить в них, одной надежды было мало. Но ведь он пришел, чтобы найти надежду, утешение или защиту? В принципе он не ожидал ничего. Хейвору пришло в голову, что он осуществляет своего рода ритуал, подобно лицедею, который великолепно провел свою роль, не упустив ни одного слова или жеста.
   Он поймал себя на том, что детально рассматривает церковь. Она была стара. Башня поднималась тремя уступами из бурого камня, с узкими черными оконными щелями. Свет играл вокруг одной, повернутой к солнцу стороне. Тени теснили другую. Святой Круг на шпиле возвышался серебром в мутных желтых облаках.
   — Он видел как умирают люди. Одни расставались с жизнью гордо и слепо, другие кричали — во власти страха. Третьи, подобно ему в нынешней ситуации, казались вцепившимися в какой–то предмет, булыжник, соломинку, — как будто хотели сохранить в своей памяти его форму, цвет и структуру, каждую песчинку и каждое и каждое волокно, дабы унести его в мир, лежащий по ту сторону гильотины или виселицы.
   Хейвор отвел свой взгляд от башни и оглянулся, ища карлика, но маленький калека уже спешил прочь.
   Перед церковью были перила. Хейвор привязал к ним лошадей, отцепил кожаный мешок и положил в тени ворот. Затем он ступил в глубокую полость церкви, неожиданно плененный воспоминаниями детства.
   Мрачно, пыльно, голо. Центральный неф. Отражающая эхо вымостка между стройными колоннами, подобно Призрачным пальцам, тянувшимися в высоту, штандарты мутно–красного и пятнисто–золотистого цвета, развернувшиеся опахалами над алтарем, Святой Свет в своих зеленых лампадках, бледные, капающие воском ряды свечей.
   Он стоял перед высеченным в камне Кругом и думал о том, как его, пятилетнего, избили священники, потому что он сказал, что эта штука выглядит как тяжелое колесо.
   На его плечо неожиданно легла рука. Это была рука, которая тянулась из детства в настоящее. Он ощутил на спине жгучую боль от удара кожаного ремня и резко повернулся, хватаясь за нож.
   Священнику было около тридцати. Строгий, сильный и высокий мужчина, способный при необходимости защитить себя. Взгляд монаха скользнул по боевому поясу Хейвора, но он спокойно сказал:
   — Я не хотел тебя пугать, солдат, но ты носишь кольчугу южанина, и богу ведомо, что мы хорошо оберегаем те немногие ценности, которые у нас еще остались.
   Храбрый человек, подумал Хейвор. Знает грубые привычки южан и отваживается открыто об этом говорить:
   — Я пришел не за тем, чтобы ограбить вас, отец, — сказал Хейвор. — Я хотел кое о чем спросить. Священник улыбнулся.
   — Это моя обязанность отвечать на вопросы, солдат. О чем же идет речь?
   — Об Авиллиде. И о мертвом Господине Авиллиды. Священник сразу же стал очень серьезным, глаза его, казалось, сузились.
   — Я полагаю, у тебя есть весомое основание спрашивать именно об этом. На карте, явно, стоит многое.
   — Моя жизнь, — ответил Хейвор.
   До сих пор в нем жило некоторое отрицание существующего положения вещей. После этого ответа оно больше не имело смысла. Он видел черноту преисподней, встающую из сосуда, и бросающуюся на него. Священник, внимательно смотревший ему в глаза, видел ее, очевидно, тоже.
   — Иди со мной! — сказал он и повел Хейвора из церкви в свой дом. У портала Хейвор поднял кожаный мешок, священник не сказал ничего.
   Дом священника был довольно жалок, голый, как и церковь, но без ее замкнутого великолепия. К тому же было темно и священник, сняв с полки, зажег маленький светильник. Несмотря на жестокий холод, в камине не было огня.
   Священник сел и предложил Хейвору сделать то же самое. Затем воцарилось молчание, молчание, пожирающее само себя и нараставшее до тех пор, пока не начало казаться, что никто из них уже не способен его нарушить.
   Наконец Хейвор собрался с духом.
   — Вы, возможно, знаете, что произошло в Авиллиде. Новости здесь распространяются быстро.
   — Да. Три дня назад мы видели знамение на северной стороне неба — красный свет и красный дым.
   — Авиллида стояла в пламени, — подтвердил Хейвор. Король — Черный Медведь покорил город. Потом пошел грабеж.
   — Так я и думал, — сказал священник.
   — Значит, вы, возможно, знаете и то, что здесь? Священник отшатнулся, все краски спали с его лица, кожа стала напоминать высушенное дерево.
   — До меня дошел слух.., о большом золотом бокале… Хейвор достал кубок. Вся комната засияла в его блеске, мерцание пронзило его руки, словно сделав их прозрачными, заставило, подобно пламени свечи, выступить темные артерии пальцев.
   — Я нашел эту вещь в развалинах Авиллиды.., вместе с двумя людьми. Один умер от лихорадки, второй утонул. Что–то преследовало нас. Я предполагаю, что следующая очередь — моя.
   — Ты суеверен? — спросил священник хрипло. — Боишься мертвецов?
   — Нет, отец? Я верю только в то, что вижу. За нами в отдалении следовало трое всадников, один из них в золотом шлеме. Сегодня я понял, что этот шлем в действительности состоит из белокурых волос.., так как с восходом солнца эти трое приблизились.
   Глаза священника были направлены на руки Хейвора. Хейвор опустил взгляд и заметил, что гладит металл, как будто это грива любимого коня или волосы возлюбленной.
   — Вы видите сами, — сказал он и заставил свои руки остановиться. — Что произойдет теперь? Моя смерть неизбежна?
   — Этого я не знаю, — ответил священник тихим, вымученным голосом. — Но скажу тебе одно: Ты не должен смыкать глаз, пока не избавишься от этой вещи!
   — Тогда скажи мне, как от нее избавиться, отец! Разве здесь.., в церкви?
   — Нет! Ради всего святого, не здесь.., и нигде на старой дороге! Ее построили древние люди темного времени. Она бы притянула зло и силы зла, как высокие деревья притягивают молнию. Попытайся продержаться до Венки! В полумиле от города эта дорога кончается. А в Венке есть большая церковь со святыми реликвиями… Возможно; там ты найдешь помощь.
   — Всего лишь, возможно, — вымолвил Хейвор. — А до Венки три дня конного пути? Что произойдет, если я просто оставлю кубок в Арносе, в сточной канаве или перед какой–нибудь закрытой дверью?
   Бледные черты лица священника сразу стали жестче.
   — Тогда ты навлечешь на невинных проклятие, которое навлекла на тебя алчность! Где бы ни спрятал ты это золото, это место будет осквернено во веки веков. Кроме того сброд, который тебя преследует, чует тебя. Только сильные слова и сильная воля еще способны спасти тебя. Возможно, в Венке…
   — А, возможно, и нет, — добавил Хейвор. Внутри его, казалось, зазвенел, а затем замолчал колокол.
   — Совершенно верно, — ответил священник и опустил взгляд.
   Хейвор поднял мешок. Золотой блеск опустился туда и лишил помещение своих лучей.
   — Глупец, вот кто ты! — священник разом вышел из себя. — Неужели ты никогда не слышал историй, которые рассказывают о черном Маге и его отродье? Этот бокал, до краев наполненный кровью, Служил при его греховных мессах для принесения жертв гнуснейшим, отвратительнейшим из всех… — далее он не говорил. Когда Хейвор достиг двери, священник тихо добавил:
   — Ты имеешь знак Святого Круга на своем мече, чужак?
   — Да, — ответил Хейвор. — Но он мало полезен, так как я не верю в него. Прощайте, отец, спасибо за совет!
   Священник поклонился и скоро услышал цокот копыт на улице. Но дыхание смерти долго не хотело выветриваться из маленькой комнаты.
   Круглое красное солнце стояло совсем низко. Хейвор иногда видел его между крышами, пока ехал по извилистым улочкам Арноса.
   Мешок казался тяжелее, словно кубок приобрел больше веса, словно смерть двух человек легла грузом в зияющем черном отверстии. Возможно, и его собственная гибель, которой он явно не мог уже избежать.
   Какой же будет его смерть?
   Ключом к душе Качиля были суеверие и страх, к душе Фелуче — честолюбие и чувственность. С чем они подступятся к нему?
   Я могу выехать из города, думал он, сесть на краю дороги и ждать ночи. Ждать своих преследователей. Просто. Легче всего. Тем не менее, при всех обстоятельствах он вел себя как животное, еще чуявшее возможность бегства.
   У ближайшего угла стоял старик, вылавливавший отбросы из стока.
   Хейвор окликнул его. Когда старик обернулся, Хейвор увидел, что тот был слеп. Его бросило в дрожь от этой картины. Он встретил за последнее время слишком много ущербных и искалеченных, они казались частью тьмы, которая сжималась вокруг него.
   — Ты знаешь в Арносе знахаря или собирателя трав? Старик склонил голову набок.
   — Собирателя трав, — сказал он, немного подумав. — В крайнем доме у южных ворот.
   Когда Хейвор хотел тронуться дальше, человек резким голосом крикнул ему вслед:
   — Милостыни! Есть ли у вас монетка, сударь, без которой вы можете обойтись?
   — Конечно, — ответил Хейвор. — Но со мной кубок из Авиллиды. Ты все еще хочешь моих денег?
   Он не получил ответа, а когда повернулся, то увидел, что старик, нащупывая дорогу, торопился прочь, как ослепленная светом дня мокрица, которую обнаруживают под камнями.
   Горькая улыбка заиграла на губах Хейвора. Он вез с собой огромное сокровище, но был застрахован от разбойников лучше, чем любой торговец с парой жалких медных монет.
   Дома у Южных ворот плотно прижимались к валу — жалкие лачуги с крохотными окошками и затхлой вонью бедняцкого квартала. Домишко торговца травами был сооружен из бурого рассыпчатого кирпича, как и все здешние строения, однако над притолкой, как знак его промысла, висела цепочка из нанизанных на бечевку крысиных черепов.
   Хейвор привязал лошадей к столбу перед домом. Входная дверь была вынесена глубоко внутрь. Хейвор помедлил. Мутное зеленое оконце было такое маленькое, что в нем нельзя было ничего разглядеть, однако из щелей и трещин стен просачивался причудливый запах, смесь из растений, гнили. Компоста и сена, острый и затхлый одновременно.
   Хейвор постучал рукавом кольчуги. Казалось, от этого звука содрогнулся весь дом. Вначале никаких признаков жизни не обнаруживалось, но затем за волнистым зеленым стеклом мелькнула тень.
   — Кто там? — спросил грубый голос.
   — Проезжий, который хотел бы воспользоваться твоими услугами, — ответил Хейвор.
   Голос пробормотал нечто нечленораздельное. Потом возвысился снова:
   — В чем же ты нуждаешься?
   — Впусти меня и я объясню тебе все. Наступила долгая тишина, в то время, как существо в доме, то ли мужчина, то ли женщина, по голосу было не узнать, размышляло. Затем раздался скрежет ржавого засова, и дверь чуть приоткрылась.
   Хейвор вошел в маленькую мрачную комнатку. Запах растений и корней охватил его как оглушающий туман. Лавочник был сутулым типчиком в бурой блузе, из которой торчала сморщенная черепашья голова и маленькие черепашьи лапки. Пальцы сжимали свечной огарок.
   — Чего вы хотите от меня? — спросил мужчина и описал свечкой круг, который окунул комнату в мерцающую бледность. Хейвор бросил беглый взгляд на различные кучки зерен, ступки с серо–зелеными растениями и втиснутыми туда цветами, а также на ряды узких, закрытых пробками сосудов. Высоко на стене висели оленьи рога, рядом с гладко отполированными костями черепа — дьявольская картина. Через более низкую дверь в глубине сочилась чернота и погребной запах грибов.
   — Ты можешь изготовить напиток, который убережет человека от сна?
   Лавочник согнулся еще ниже и поднял свечу так, что ее тонкий, жесткий свет упал на лицо Хейвора.
   — Напиток, который убережет от сна? Люди большей частью требуют противоположное.
   — Бывают исключения.
   — Возможно, вполне возможно. Снова наступила длинная пауза, и лавочник что–то тихо бормотал себе под нос. Затем спросил:
   — Вам нужен напиток, чтобы подлить его другому человеку? Или чтобы совершить преступление?
   — Ни то, ни другое. Я должен три–четыре ночи бодрствовать.
   — А что произойдет, если вы заснете?
   — Это будет означать для меня смерть, — сказал Хейвор спокойно, так же, как прежде священнику, и его снова охватило это чувство неотвратимости.
   — Вы можете заплатить? — живо спросил торговец травами.
   — Да.., если ты возьмешь что–то от меня.
   — А отчего не взять? Здесь, в городе, я редко получаю живыми деньгами. Люди приносят тощих кур и поношенную одежду.., или обещают вещи, которые они никогда в руках не держали.
   — Я украл золотой бокал Господина Авиллиды и несу его с собой, — объяснил Хейвор. — Кубок Крови.
   Теперь он откажется мне помочь, подумал он. Я должен был сказать правду позднее или, вообще, не выдавать ее.
   Но человечек только звонко рассмеялся.
   — На улице стоят три коня, — сказал он. — Я сварю вам напиток, если отдадите мне двоих. В один прекрасный день их наверняка можно хорошо продать. Ну,., что вы задумались? Это абсурдно высокая цена, я знаю, но вы находитесь в отчаянном положении.., а я жаден, но не боюсь.
   — Ты прав, — сказал Хейвор. — Я нуждаюсь в твоих услугах. Лошади принадлежат тебе.
   — Тогда садитесь и ждите.
   Целый час Хейвор просидел в комнатке, пропитываемой острым паром, в то время, как этот человек рылся в своих травах, смешивая их, и бормотал под нос что–то непонятное. Возможно, этот тип — шарлатан, — думал Хейвор, — и понимает в травах не больше, чем в свойствах луны. Я заплачу и буду пить его варево, а оно в конце концов не поможет. Но ему не оставалось другого выбора. А оба коня означали для него только обузу.
   Снаружи пряталась вторая половина дня. Хейвор не заметил, как подкрался вечер, так как комнатушка не имела порядочного окна, но тени незаметно сгустились. Огромные оленьи рога, казалось, расплылись по краям и слетались матовой белизной, когда все вокруг стало темным.
   Наконец лавочник вынырнул из темной соседней комнаты. В руке он держал фиолу из мутного стекла. Жидкость, плескавшаяся в ней, напоминала болотную воду.
   — Это то самое?
   — То самое, — подтвердил лавочник. — Принимайте с интервалом в два часа маленький глоток! О большой точности говорить нечего. Чем дольше будете оставаться без сна, тем слабее будет действовать микстура. Поэтому ближе к концу вашего бодрствования придется принимать дозу побольше. Возможно, средства не хватит, чтобы вас спасти. Я делал, что мог.
   Хейвор поблагодарил. Честные слова, хотя и укрепили его сомнение в исходе дела, но придали напитку правдоподобность. Его морозило. Отвратительно цепенящий холод, казалось, глодал его кости. — Торговец травами последовал за ним на улицу.
   Лошади скребли копытами и топтались. Кобыла Качиля и сивый Конь Фелуче, казалось, признали нового хозяина. Они заржали и стали тыкать носами в бурую блузу. К удивлению Хейвора человечек извлек из кармана немного сахарку. Значит, не так уж плохо им придется. Хейвор был рад этому.
   Он вскочил в седло и поскакал через Южные ворота Арноса на древнюю дорогу.
   Мы еще поборемся, — думал он. И хотя настоящего страха не испытывал, но большой надежды тоже не питал.
   Возможно, это и была ключом к Хейвору из Таона — то, что он добровольно и со стоическим хладнокровием шел навстречу судьбе.
   Через некоторое время он принял полглотка варева. Оно горело на языке, и вскоре после этого стали гореть его глаза. Щекочущая, напряженная энергия помчала по его телу, как лихорадка.
   СНЕЖНАЯ ПУСТЫНЯ
   Арнос исчез за холмами, и на вечернее небо напялилось серое облачное покрывало. Затем снова начал идти снег.
   Вначале хлопья падали мягко и легко, словно крылышки насекомых, задевавших его лицо. Затем в горах проснулся ветер и ; понесся, визжа, с востока по склонам. Буря хлестала снегом, превратив его мягкое изобилие в миллионы игл, и скрыла землю за разлетавшимся занавесом хлопьев.
   Долгое время Хейвор продолжал ехать с опущенной головой. Мокрые тяжелые комья падали с копыт его коня. Он ,не видел ничего, кроме сотрясаемой ветром белизны, ничего не слышал, кроме пронзительного ветра. Снег глушил цокот копыт по покрытию дороги.
   Неожиданно из снега возникла черная масса. Лошадь отпрянула, но это были только останки старой стены.
   Хейвор слез и повел коня под низкую арку из раскрошившегося камня. Возможно, это была сторожевая башня, как и та, задушенная плющом руина, на которую они с Фелуче уже натыкались. Он подумал о старухе, выползшей из–под стены, об отвратительной тайне, которая сделала ее и Фелуче улыбающимися заговорщиками. Но думал он недолго, думать о смерти было слишком холодно и безутешно.
   Снег продолжал свою круговерть. Создавалось впечатление, что он собирался бушевать целую вечность.
   Огромная волна усталости наползла на Хейвора, когда он присел подветренной стороны руин. Он извлек травяной настои и сделал еще один маленький глоток. Огонь запылал в его горле. Через некоторое время ветер стал спадать. Снег падал длинными, белыми полосами, а Затем стал прекращаться.
   Хейвор увидел широкую, белую равнину, тут и там пробитую отдельным деревцем или мелким кустарником. Всклоченные, низкие лесочки растворились в небытии, с От дороги не осталось и следа.
   Он посмотрел назад, на дуть, который прошел.
   Ландшафт казался пустым, хотя отдельные его черты можно было с трудом различить. Тем не менее его сердце начало колотиться, словно требовало ответа.
   В буране он сбился с дороги. Могло ли получиться так, что он оторвался и от своих темных попутчиков?
   Снег перестал. Он вышел из–под защиты арки и глянул вверх. Холодные белые звезды усеяли небо. Теперь ему придется наблюдать за созвездиями как моряку, если он хочет достичь Венки.
   Хейвор вывел лошадь и сел в седло. В голове все расплывалось. Он вцепился в лику седла, чтобы не потерять равновесие, и звезды завихрились как кометы в его глазах. Но головокружение быстро прошло, и он пустил лошадь по нетронутой белой почве. Знаки зодиака указывали ему дорогу на запад.
   Он ехал сквозь ночь. Только один раз он принял глоток травяного отвара. Он чувствовал себя таким бодрым, как будто никогда в жизни не был обязан спать, таким уверенным и решительным, как будто внезапно овладел сверхъестественной защитой.
   Но в уголке его мозга все время горела крохотная искра, предостерегавшая: «Не доверяй этому чувству! Оно обманывает! Ты в опасности! У тебя нет никакой защиты! Это трава вводит тебя в эйфорию!» Тем не менее, именно в данный момент ему было тяжело приглушить надежду.
   Утро — наступило внезапно, сшило золотой нитью воедино края холмов и облаков. Ландшафт не переменился, словно в течение ночи он не двигался с места. Звезды бледнели и исчезали, но, судя по положению солнца, он по–прежнему ехал на запад.
   Ночью он не миновал ни одного хутора, да и сейчас не видел следа человеческого жилья. Это была покинутая страна.
   Хейвор взглянул на себя и на своего коня со стороны. Он увидел обоих глазом хищной птицы: два маленьких живых существа, нацарапанных–темным на снежной равнине, простиравшейся во все стороны в; бесконечность.
   Он почувствовал, как лошадь под ним стала спотыкаться от усталости, и свернул к далекому кустарнику, темным пятном выделявшемуся на снегу.
   Добравшись до деревьев, он привязал коня, накормил его и накрыл собственным одеялом. Затем расчистил маленькую площадку от снега, устроил костер и присел
   Возле него с куском черного хлеба. На равнине он, чувствовал себя неуютно. Небо над ним также казалось слишком высоким и пустым, он представлял собой отличную цель в этой снежной пустыне.
   Хлеб пришелся не по вкусу, но он заставил себя есть. От влажных ветвей восходил плотный, голубоватый пар. Хейвор прикрыл глаза, так как они начали слезиться.
   До сих пор он не чувствовал себя усталым, но закрытые глаза как бы дали сигнал телу, и гигантская волна сна накатилась на него.
   Хорошо. Сейчас–то он поспит. Дорога исчезла; те другие — тоже, с самого снегопада он больше не видел преследователей. Прошедшей ночью он уже остался в живых, а кроме того, сейчас на небе стояло солнце… Тяжелый прибой окатил его и понес в журчащее море.
   По снегу двигалась девушка.
   На ней были голубые, расшитые золотом сапожки. Хейвор поднял глаза и глянул ей в лицо. Оно напоминало пламя свечи, белый овал жара в середине, обрамленный желтым сиянием. Ее левая рука помахивала двумя пушистыми кусками меха, одним рыжим, другим белым. Хейвор узнал хвост лиса и хвост белого кота. Правой рукой она протянула ему словно в подарок длинные, связанные пучком перья сокола.
   Она улыбалась.
   Что–то укололо его в запястье. Он вздрогнул и испустил крик. Горящий кусок ветки вылетел из костра и обжег кожу. Он рассеянно тер ранку. Пот, словно огонь и лед, бежал по телу.
   Значит спать он все же не должен. Даже днем. Еще бы чуть–чуть… Тем не менее, он не достаточно ясно разглядел ее лицо, только белую кожу и золотистое сияние волос. И улыбку.
   Хейвор глотнул из стеклянной фиолы. Он размышлял. Я потерял дорогу. Можно ли полагаться на то, что солнце приведет меня к Вейке? Два дня дороги, возможно даже три, без проводника, и фиола уже наполовину пуста. Кроме того измучена лошадь.
   Кожа между лопатками зудела. Он, повернувшись, стал всматриваться назад, и увидел их. Приподнятое настроение, затуманившее его глаза, исчезло. Далеко–далеко позади, как и прежде, но совершенно отчетливо. Три черных коня с бледными гривами, три черных фигуры, одна с беспокойным желтым пламенем вокруг головы. Они стояли совершенно тихо, ждали. Три черных ворона на дереве висельника.
   Какой–то момент на губах Хейвора теснилась молитва, но он не мог вымолвить ни слова. За себя молиться он был неспособен. Для него эти слова навсегда захлебнулись в свисте кожаного ремня, в хныканье голодных мерзнувших детей и голой убогости сиротского приюта на далеком севере, из которого он бежал восемь лет назад.
   Через некоторое время он затоптал костер, взял лошадь под уздцы и пошел дальше. Ему нельзя было спать.
   Он оставался в движении целый день. Дважды по полчаса останавливался, чтобы дать отдых лошади. Во второй половине дня снова появились леса, как темные тени, протянувшиеся поперек равнины. У опушки корявых деревьев он нашел широкий пруд. Хейвор сломал лед и начерпал воды для себя и для лошади. Когда он выпрямился, то решил, что видит в глубине два неподвижных глаза, но это были лишь два светлых камешка, которые лежали рядом друг с другом.
   Тело болело от усталости, но спустя некоторое время он этого почти уже не замечал; ему казалось, что он так чувствовал себя всегда. Незадолго до захода солнца он увидел блестевший на его рукаве длинный белокурый волос и удалил его. Назад он не посмотрел.
   Солнце опустилось — огромный красный шар из северной меди. Когда наступили сумерки и плотной пурпурной мантией зацепились за кроны деревьев, Хейвор увидел Качиля и Фелуче, стоявших на его пути. Но, подъехав поближе, нашел только темные тени между двумя искривленными деревцами.
   Хейвор почти ни о чем не думал. Тело его, казалось, парило и одновременно одеревенело. Ему было трудно оценивать расстояние, так что он время от времени спотыкался на своем пути о предметы, которые, казалось, уже миновал. А когда поднялись звезды, их расположение на небе не обнаружило для него смысла. Звезды образовывали сочетания, которые он не знал.
   Показался тонкий серп луны. Немного позднее один гигантский корень, казалось, вздыбился перед ним, как змей, и обвился вокруг ног.
   Падение оглушило Хейвора. Мир вращался, и ему было плохо. Он боролся с тьмой, но она поглощала его.
   В темноте было окно, высокое желтое окно с темной решеткой. Он не знал, состояло ли оно из желтого стекла или же за ним мерцал желтый свет, а возможно, желтоватое небо. В окне висела черная луна.
   Хейвор открыл глаза и, тяжело дыша, выпрямился.
   Позади заржал конь. Вокруг морды была пена, он выкатывал глаза и взбудоражено танцевал. Хейвор схватился за узду и заметил светлый волос на локте, Скользнувший на землю, как гадюка.
   — Пошли! — закричал он коню хрипло, — Пошли!
   Лошадь вздернула голову и вздыбилась так, что ее копыта блеснули в темноте, как серебряные метеоры. Что–то упало с глухим металлическим звуком на почву. Конь пронзительно заржал и помчался прочь.
   Хейвор пробежал за ним два или три шага и затем остановился, задержанный толстым древесным стволом. Кожаный мешок лежал у его ног в снегу.
   Он поднял его. В мешке не оставалось больше ничего, кроме кубка. Напуганная лошадь, умчавшаяся в ночь, унесла его последний провиант, теплое одеяло, огниво. Теперь оставалось ничтожно мало защиты между ним и тьмой, и тем, что тьма подготовила для него.
   В какой–то момент он просто думал оставить кубок лежать, но в мыслях возникла отвратительная картина: голые, скрюченные деревья, вонь безымянной чумы, ужас и кошмар, сочащиеся из широких краев золотого кубка, и распространяющиеся, пока их яд не покроет всю местность. Могло ли произойти, действительно, нечто подобное, он не знал, но слова священника всё еще звучали в ушах. Поэтому он взял мешок, как кающийся грешник в священных книгах, влачивший груз своих пороков по жизни. А мешок давил тяжело, по крайней мере так ему казалось.
   Потом Хейвор побрел дальше, без дороги и без цели. Он не знал, где лежит Венка или существует ли Венка, вообще, он только смутно осознавал, что за ним следуют Охотники, и ему нельзя останавливаться.
   Шло время, которое он не мог измерить, и которое не имело для него никакого значения. Затем из черного, как смола, и белого, как кость, беззвучного мира отделился резкий звук, отзвеневший и снова опустившийся в пустоту.
   Вой волка.
   Хейвор остановился. Поднял голову и напряженно вслушался, повторится ли жуткий, тягучий звук. Долго ждать ему не пришлось. Издали отчетливо эхо, потом еще одно. Значит, волки, много волков. Стая.
   Озноб пробрал Хейвора, но это был примитивный, чисто физический страх. Он продолжил блуждание между деревьями, и волчьи призывы сопровождали его как хриплые тона треснувшей флейты. Но пока волки были далеко.
   Он подошел к возвышенности и взобрался на нее. Деревья расступились, и у его ног легла темная масса вытянутых строений хутора, из окон которого жалили копья янтарного света.
   Придорожный трактир.., одна из этих, похожих на укрепление, ночлежек юга… Значит, он был ближе в Венке, чем полагал. Возможно, его чувство времени заплутало в снежной пустыне…
   Глубоко и тяжко дыша, Хейвор побрел вперед. Теперь он чувствовал холод, боль и страх, все обрушилось на него, потому что неожиданно появилась надежда на выигрыш.
   На переднем дворе росло одно из высоких, черных деревьев. На его ветвях висели сосульки, зазвеневшие при приближении Хейвора, как стекло. Из высоких окон падали снопы света, образуя узор на снегу.
   Над дверью висела на золотой цепочке серебряная клетка. Хейвор посмотрел наверх. Что–то подобное он уже видел. На полу клетки лежал череп большой птицы, в одной из глазниц торчал рубин.
   Хейвор рукой толкнул дверь. Обрывки черного шелкового занавеса лизнули его по лицу. Он очутился в вытянутом, низком помещении, освещенном пламенем камина. Худощавый рыжеволосый человек стоял у огня.
   — Добро пожаловать, Хейвор, — сказал человек, поворачиваясь. Это был Качиль.
   Хейвор подошел ближе, встал перед камином, но огонь не давал тепла. Взглянув на пламя, Хейвор увидел очертания башен и дворцов на колосниках — горела Авиллида.
   — Две ночи, — сказал Качиль. — Две ночи ты у них уже украл, но ускользнуть не сможешь.
   — Да, мой благородный капитан, ты не сможешь ускользнуть, ни в снежной пустыне, ни в Венке.
   Хейвор повернулся и увидел Фелуче, небрежно прислонившегося к дальнему краю камина. Южанин улыбнулся и поклонился, как актер. Вокруг его затылка обвилось илисто–зеленое водяное растение, а в складках рукава поблескивали осколки льда.
   — Мне все это мерещится, — сказал Хейвор.
   — Ну, хотя бы и так… — Фелуче пожал плечами.
   — Это все от травяного напитка и долгой бессонницы, — продолжал Хейвор. — Галлюцинации…
   Качиль засмеялся и превратился в кроваво–красного лиса, который хрипло затявкал и прыгнул в огонь. Хейвор глянул на Фелуче, но Фелуче исчез, и белый кот зашипел на него, выгнулся дугой и растаял в воздухе.
   Хейвор пересек комнату и поднялся вверх по лестнице. Он очутился в огромной церкви с черными колоннами и высокими узкими окнами, в которых светилось желтое стекло. Каким–то образом через эти окна струился снег и образовывал на полу сугробы. Черный снег. Хейвор нагнулся и провел по нему пальцами, и это был не снег, а воронье оперенье.
   На алтаре стоял Святой Круг, но посреди него проходила трещина, а перед ним, как Костер, пылал золотой кубок.
   Хейвор бросил взгляд в черную впадину но она была сейчас до краев наполнена красным, темным красным…
   — Нет! — завопил Хейвор. — Я тащу тебя на спине!
   Кубок растворился в дым.
   Хейвор оглянулся и стал нащупывать колонны.
   — Деревья, деревья…
   В голове его раздалось глуховатое пение. Он встряхнулся и открыл глаза, вокруг снова был белый пустой мир. Никакой гостиницы. Только пустыня, и вой волков.
   Он поглядел через плечо. Прямо над землей, полускрытые в переплетении кустарников искристые волчьи глаза. Вот где, значит, был его конец. Одного похитила лихорадка, другого — вода, третьего — клыки дикой бестии. Или волки ему тоже мерещились?
   Хейвор прошел пару шагов и услышал слабый шорох в кустарнике, не слишком близко, вероятно, в броске копья.
   Он безусловно побрел прочь. Через некоторое время юноша заметил, что его преследует один–единственный зверь, другие выли далеко–далеко. Он чувствовал запах хищника, слабый на холоде, но очень ровный. Отчего волк не нападал на него? Возможно, он тоже был неуверен, ослаблен голодом, болен и изгнан из своей стаи. Да, видимо, так. Поэтому охотился в одиночку, тащился за двуногим, который означал для него жизнь. Сейчас волк не нападает, но будет следовать за своей жертвой, не спуская с нее глаз, будет наступать на пятки, пока не упадет…
   Хейвор неожиданно увидел себя глазами волка — кровь, мясо. И при этом взгляде возникла какая–то жалость к самому себе и странное упорство. Вот это самое он мог осмыслить, этому противнику он мог оказать сопротивление. Он мог забыть любого другого охотника, потому что здесь грозила непосредственная опасность.
   — Значит, ты положил на меня глаз, браток, — сказал Хейвор громко. — Ты хочешь моей плоти.
   Не останавливаясь, он извлек фиолу торговца травами и опрокинул в горло два или три глотка. Оставалась четверть смеси.
   — Ну, давай, двинемся дальше! — сказал он волку. — Я пытаюсь добраться до города, а ты хочешь вцепиться мне в горло. Поглядим, кто быстрее!
   На этот раз, жидкость прояснила голову Хейвора. Он почувствовал себя крепче, бодрее. Иногда луна казалась ему черепом мертвеца, но он говорил: «Луна!» — и видел ее вновь такой, какой она была на самом деле. Иногда лес казался заполнен высокими резными колоннами, тогда он прижимал к ним ладони и говорил: «Деревья!» Однажды из–за ветвей на него глянул Качиль, он услышал пенье Фелуче, но девушка с золотым сиянием волос не показывалась. Новый охотник находился между ними.
   Хейвор и волк тащились дальше. Это было своего рода товарищество.
   Утренние сумерки пробили в небе широкую щель и просочились сквозь нее. Лес остался позади.
   Хейвор прислонился к стволу дерева и немного передохнул. Нигде не было видно ни деревни, ни хутора, ни жалкой хижины. Солнце рисовало красноватые пятна на снегу.
   — Ну, брат, — сказал он волку, — Выглядит, вроде так, будто ты можешь выиграть.
   Волк, казалось, понял, что он сказал, так как неожиданно выбрался из кустарника в двадцати шагах от него и сел, наблюдая.
   Хейвор предполагал правильно, зверь был болен. Его мех не обладал глянцем, глаза казались молочно — мутными.
   Сострадание охватило Хейвора. Он бы охотнее всего бросил волку пару кусков снеди, но, когда зверь поднялся и подкрался ближе, Хейвору пришлось бросить твердый снежный ком. Волк отпрыгнул и уселся снова.
   — Бедный брат, — сказал Хейвор. Волк моргнул. Юноша залюбовался его осанкой, даже сейчас зверь был еще красив.
   Через некоторое время Хейвор выпрямился и побрел дальше. К полудню его ноги ослабели. Поднялся ветер, и там, где местность возвышалась, в ушах его визжали и свистели вихри.
   — Долго это не продлится, — сказал он волку.
   Хейвор ничего не чувствовал. Страха у него не было. Он мог упасть и волк убил бы его. Все произошло бы так быстро, что те, другие, не успели бы вмешаться. Он не позволит им взять себя во сне. Он предпочитал долгую темноту, которая, по его мнению, следовала за жизнью, и надеялся быть в ней один.
   Ветер превращался в хлещущие ремни священников. Хейвор ругался и стонал под свистящими ударами, а затем почва пошла на него, и он покатился, увидев небо и мчащиеся по нему тучи — конные отряды войска призраков.
   Затем Хейвор увидел волка, стоящего у его ног. Юноша нащупал нож на своем поясе. Он был почти рад тому, что его смерть, если она оказывалась неизбежной, означало спасение для голодного волка.
   — Подожди, брат, — сказал он. — Еще одну минутку! И волк, испуганный его голосом, отпрыгнул. Пальцы Хейвора так окоченели, что ему было трудно держать нож. Когда он уже совсем решил нанести удар, по воздуху пронесся подобный молнии луч, ударивший волка между глаз.
   Зверь не издал ни звука. Он повернулся один раз вокруг своей оси, рухнул и остался лежать неподвижно.
   Хейвор с усилием приподнялся на локтях и коснулся волка. Тело зверя было теплым. Снег приклеился к его меху, а из лба торчала рукоятка ножа.
   — Бедный брат, — сказал Хейвор. Глаза его сразу наполнились слезами.
   — Я его убила без всякого желания, — сказал кто–то сверху. — Но волчий сброд убивает, чтобы поддерживать друг друга, и мы, люди, должны держаться вместе. Кроме того, думаю, он и так был близок к смерти.
   Хейвор снова опустился в снег и поднял голову, слишком слабый, чтобы встать.
   Он решил, что видит стройного парня, еще очень молодого, закутанного от холода в меховой плащ с капюшоном. Чужак показался ему знакомым. Хейвор вспомнил лагерный костер, матерчатый кошелек с деньгами, испуганный голос… Лакон. Лакон, попросивший его отнести сбереженное жалованье матери. Лакон, ради которого он боролся за долю в кубке. Лакон, который был мертв и лежал, погребенный под стенами Авиллиды.
   — Ты — привидение, — пробормотал Хейвор. Юноша опустился на колени возле него.
   — Я человек. А ты болен. Ты прошел длинный путь? Неожиданно Хейвор понял, что перед ним не парень, а девушка, девушка шестнадцати или семнадцати лет, с нежным овалом лица и своеобразными зелеными глазами, цвет которых напоминал молодые желуди. Длинные коричневые волосы, вылезавшие из–под капюшона. Она была настолько иной, нежели его видения, и ее черты имели так мало общего с лицом свечного пламени, что он доверился ее словам
   Она взяла свой нож и быстро очистила его в снегу. Ее лицо было бледным, но спокойным и решительным.
   — Пойдем, солдат, — сказала она. — Попытайся встать. Я помогу тебе…
   Силы у нее оказалось больше, чем можно было ожидать от ее хрупкой фигуры. Она поддержала его, и Хейвор выпрямился.
   Под защитой деревьев ждал маленький пони с вязанкой хвороста на спине. Девушка сбросила груз на землю и помогла Хейвору взобраться на лошадь. Затем взяла поводья и пошла вперед.
   — Мой дом за ближайшим пригорком, — сказала она. — Зимой я не решаюсь уходить далеко. Это было счастье, что ты говорил громко, иначе бы я тебя никогда не нашла. Ты куда добирался? В Венку?
   — Да, — ответил он.
   — Заедем сначала на хутор, — сказала она. — Ты можешь обогреться, подкрепиться и идти дальше, когда выспишься. До Венки не больше мили.
   — Все, только не спать, — пробормотал он, но так тихо, что она не услышала.
   Они достигли пригорка, и он увидел хутор — сараи, кладовые и старый дом, из камина которого поднимался тонкий шлейф дыма. С западной стороны одиноко стояло дерево, искривленная сосна.
   Голос в мозгу Хейвора сказал: «Вы узнаете дом по большой кривой сосне с западной стороны…»
   — Лакон, — сказал он громко.
   Девушка помедлила и не оборачиваясь, спросила:
   — Так ты познакомился с моим братом на войне короля, солдат?
   — Да, — ответил Хейвор непослушным языком. Значит теперь он добрался до цели и должен передать весть о смерти и кошелек с монетами. Мать и две сестры Лакона.
   Он извлек напиток, выпил его до последней капли и бросил фиолу в снег.
   В Венке для него никакой помощи не было — это он знал. Он думал, что волк принесет ему смерть, но это оказалось заблуждением и смерть все еще сидела в засаде. Но теперь–надо было держаться, чтобы уладить еще одно дело.
   Были ля Деньги Лакона запятнаны, потому что исходили из его рук? Ну, он мог предупредить женщин. Взял же лавочник его лошадей. Но воздействовало ли на третьих лиц золотое проклятье, которое он тащил с собой?
   Девушка не обменялась с ним больше ни словом. Возможно, поняла, что брата больше не было в живых. Он бы позднее сказал им правду, протянув маленький матерчатый кошелек.
   После этого он, как уже один раз было, взял бы заступ и ушел подальше. Хейвор хотел выкопать глубокую яму, опустить в нее кубок и ждать поблизости. Ждать смерти.
   СИЛСИ
   Тело Хейвора, казалось, понимало, что должно оказать последнее сопротивление. Кровь начала шуметь, голова стала совершенно ясной. Он воспринимал холод и яркий дневной свет. Когда во дворе он слез с пони, ноги уже не подгибались и у него уже было чувство, что он способен пройти мили, не уставая. Но между тем Хейвор прекрасно знал, что эйфория обманчива, и надеялся, что она продержится, пока он не справится со своей последней задачей.
   Ему бросилось в глаза, что на ферме нигде не было видно живности; Он тщетно прислушивался: ни мычанья коров, ни похрюкиванья свиней или лая собаки. Даже куры или утки не показывались во дворе.
   Девушка увела пони в один из низких сараев и сразу же вернулась. Она отворила толстую дощатую дверь в дом и ждала, пока он войдет — старинный жест вежливости южан.
   Внутри было бедновато: только стол, скамья, три больших потемневших от времени сундука и высокий стул возле огня. Девушка зажгла воск в глиняном светильнике, так как, за исключением крошечного глазка над дверью, комнатка была без окон и, несмотря на тлеющий очаг, темной. Она сказала с некоторым упрямством в голосе:
   — Я владею немногим, но охотно поделюсь с тобой.
   Меня зовут Силси.
   — Твоей матери и твоей сестры нет? — спросил он.
   — Нет.
   Она сказала это со странной горечью, которая скрывала нечто другое. Хейвор как–то стал восприимчив к этим тонкостям. — Далеко они? До захода солнца вернутся?
   — Недалеко, солдат, но домой они больше не придут. На холме за фермой их могила. Я выкопала ее сама. Была эпидемия, многие в деревнях вокруг Венки умерли. Они больше никогда не придут домой. — Она посмотрела на него и добавила:
   — Прошу тебя, никакой жалости и утешительных слов. Они не могут быть серьезными, потому что ты не знал их обоих.
   — Твой брат Лакон, — объявил Хейвор тихо, — погиб на севере, в Авиллиде.
   Ее лицо осталось неподвижным.
   — Так и и думала, — ответила она кратко. Она отвернулась и уставилась на огонь.
   — Он вбил себе в голову, Что должен сражаться в войске короля. А чем бы его удержали? Жалким клочком земли, которая ничего не родит, и каждый день на которой проходит так же серо, как любой другой? Он верил, что разбогатеет с помощью войны и обогатит нас. Мираж. Но он был таким юным.
   — Он сберег это для вас, — сказал Хейвор и извлек маленький матерчатый кошелек из пояса, положив его на стол.
   Девушка пристально посмотрела на Хейвора.
   — Ты прошел такой долгий путь, чтобы принести нам деньги?
   — И да и нет, — ответил он. — Сначала я хотел уладить в Венке дело, а затем зайти сюда. Но вышло иначе.
   Он снял кожаный мешок с плеча и тоже положил на стол. Силси не стала задавать вопросов и склонилась над очагом, чтобы согреть пиво.
   — Мое имя Хейвор, — сказал он медленно. — Хейвор из Таона. Я родом с севера. В последнее время я был капитаном твоего брата. Я не знаю, как Лакон нашел смерть, но знаю, что он хотел, чтобы вы получили этот кошелек.
   Девушка ничего не ответила и Хейвор продолжил, медленно подбирая нужные слова, в то время, как свет и тепло старой каморки проникали в него и будили желание молчать и не бояться больше ничего на свете.
   — Прежде, чем оставить Авиллиду, я с двумя другими похитил большое сокровище. Золотой бокал. Я несу его с собой.
   — Так ты грабитель? — спросила она тихо. — Это меня удивляет. Ты терпел нужду?
   — В известном смысле, да.
   Она подошла и поставила перед ним пиво, а также поднос с сыром и хлебом. Он сделал пару глотков, но не чувствовал голода, хотя почти два дня ничего не ел,
   — Угощайся! — упрямо сказала она — Я не так бедна, чтобы не могла угостить гостей.
   Внезапно все завращалось в его голове. Короткий, резкий приступ головокружения совершенно разбил его. Он ничего не хотел ей рассказывать, но услышал лишь собственное бормотание:
   — Не растрачивай свою еду на проклятого!
   — Проклятого? Что ты имеешь в виду? Ты что, совершил убийство?
   — Убийство? А что такое война как не убийство? Однако нет, Силси, не это я имею в виду.
   — А что тоща?
   Он заметил, что она села возле него. В ее юном, нежно очерченном лице чувствовались воля, желание помочь ему, несмотря на собственные печали и заботы. Она излучала странную силу, которая только подчеркивалась ее хрупкой фигурой. Ее доброта будила в нем намерение ничего не рассказывать, чтобы не усугублять горе, уже пережитое Силси, но потом он сделал полностью противоположное: описал, запинаясь, отрывистыми фразами, что произошло. Он думал, что она способна его понять. Или, если не поймет, выкажет презрение и страх. Она, однако, не шелохнулась вообще. Только лицо девушки казалось таким же бледным, как в тот момент, когда она очищала нож в снегу.
   — Да, — сказала она, когда он закончил. — Я знаю такие проклятия. Читала о них.
   — Отнеси деньги Лакона священнику, в Венку, — продолжал Хейвор, хотя его губы словно пересохли. — Возможно, они смогут произнести над ними свои молитвы.
   Она улыбнулась тонкой пренебрежительной улыбкой.
   — Священники еще никогда не помогали нашей, семье. Кроме того, сейчас это по сравнению с другим — мелочь. Я только — все еще не понимаю, зачем ты взял кубок.
   — Сейчас это уже не играет роли.
   В очаге треснул уголек, и искры взвились в высоту. Они засветились в глазах девушки, затем потухли, как будто бы их поглотило зеленое море.
   — Вечереет, — сказал он.
   Маленький квадратик над дверью потемнел. Скоро заход солнца и его время остановится.
   — Для нас! — внезапно воскликнула Силси. Он снова посмотрел на нее. — Ты украл тот кубок для нас, правда? Лакон рассказал тебе, как мы бедны, и, когда ты увидел кубок.., ты подумал, что золотом сможешь смягчить наше горе.
   — Нет, — возразил Хейвор. — Или, в лучшем случае, вначале… Но даже тогда уже вмешалось колдовство. Я хотел взяться за кубок, держать его. Не думай, что я украл его для вас. Это была такая же алчность, которая охватила и Качиля, и Фелуче.
   Она затрясла головой.
   — Не забывай, я слышала, как ты говорил с волком. Ты украл для нас, не для себя. Я чувствую такие вещи — это дар, которым владеет наша семья, Лакон предугадывал свою смерть, не так ли?
   — Сейчас это безразлично, — сказал Хейвор И встал. Все его тело болело и сопротивлялось. Теперь недолго, утешал он свои мускулы, как утешал волка. Скоро всему конец.
   — Погоди, — сказала она.
   — Зачем?
   — Куда ты идешь.., что ты намерен делать?
   — Хочу взять заступ, если такой у тебя есть, — сказал он. — Затем унесу эту штуку как можно дальше отсюда, выкопаю глубокую яму и опущу ее туда.
   Она бросила взгляд на кожаный мешок. Она не хотела видеть кубка. Все другие страстно желали этого, даже испытывая страх.
   — А потом? — спросила Силси.
   — Конечно, — Хейвор пошел к двери и чуть–чуть приоткрыл ее. Ледяной ветер проскочил мимо ног, и пламя в очаге гневно затрещало. В течение минуты огонь казался ему огромным рыжим псом, защищавшим Силси. Но он отбросил эту мысль и посмотрел на заснеженные поля.
   Солнце уже опустилось. Вечер всходил в голубизне, и выше к лесу, на гребне холма, по которому он недавно спускался, он увидел их: три всадника, черные на голубом фоне, на своих темных конях, и над головой одного пламенные языки белокурых волос.
   Только сейчас он заметил, что Силси стояла рядом с ним. — Ты видишь их? — спросил он. Почему–то он не верил, что Эти три фигуры могут причинить ей вред. Они положили глаз только на него.
   — Я различаю.., что–то. Возможно, тени. Хорошо, подумал Хейвор, пусть они для тебя останутся тенями. Для меня они обладают субстанцией.
   — Ты можешь дать мне заступ?
   Она помедлила.
   — Да.
   — Неси его немедленно, Силси, — сказал он. — Я хочу, чтобы как можно большее расстояние было между мной и твоим двором, прежде, чем мне придётся остановиться.
   Она повернулась и вышла на двор, в сумерки. В то время, как ее не было, он пристально смотрел на трех всадников на вершине холма или на тени, которые он принимал за трех всадников, но они не двигались с места, а Силси вскоре вернулась.
   — Вот.
   Он взвесил тяжелый старый инструмент в своей руке. Лезвие было зазубрено, рукоятка отполирована от долгого употребления. Использовала ли Силси этот заступ, чтобы выкопать могилу матери и сестре?
   — Спасибо, — сказал он.
   Она отступила на шаг и холодно спросила:
   — Далеко ли ты уйдешь? Ты и сейчас уже полумертвый.
   — Достаточно далеко. Если выйду немедленно.
   Ее губы сжались. Казалось, Силси приняла решение.
   — Здесь есть узкая тропа, по которой идти быстрее. Я могу показать ее тебе.
   — Нет, — отказался Хейвор. Он не хотел, чтобы она выходила с ним в ночь, если троица следовала за ним.
   — Пошли! — сказала она. — Это недалеко, но нам надо идти по склону.
   Все формы имели теперь размытые края. В голове его стучало и звенело при каждом ударе сердца. Они прошли мимо кривой сосны. Он видел дерево как нечто, находившееся под водой, и снова были видения. В ветвях сидела нимфа, искалеченная, как и дерево, и плакала в своем жилище из коры.
   Склон был гладким как стекло. Он скользнул, то и дело съезжал, идя вслед за девушкой. Раз или два он оглянулся, но ничего не смог различить сквозь шепчущий ветер. Он становился слабее с каждым шагом.
   Раньше он полагал, что знаком с отчаяньем, но теперь понял» что всегда был далек от этого. Подлинным отчаяньем был этот болезненный подъем, это упрямое стремление к тьме. Это был черный груз на его шее, черная пещера, которая его поглощала.
   Теперь дороги назад не было. Дело шло к завершающей схватке. Избежать ее нельзя. Они подобрали тот же самый ключ к нему, как к Качилю и Фелуче. Согласие. Качиль пошел на согласие в страхе, сломленный… Фелуче — радостный и полный ожидания. Теперь шея на согласие Хейвор, без подлинного страха, но уж точном и без радости. Но этого было достаточно.
   Они достигли вершины холма. Хейвор стоял, тяжело дыша, и девушка посмотрела ему в лицо. Ее собственные черты были белыми, ясно различались только глаза, такие светло–голубые, что напоминали благородные камни восточных стран.
   Затем запылала рукоятка заступа в его ладони, он посмотрел в сторону и увидел торчащую из–под снега памятную дощечку.
   — Да, — сказала Силси, не поворачиваясь. — Они похоронены здесь, моя мать и маленькая сестра. Я вырезала их имена на дощечке. А вон там дорога.
   Хейвор повернулся и увидел извилистую тропу, более низкую, чем окружавшая ее почва. Контур тропы казался ему по жуткому выделенным, словно тушью провели по снегу.
   Он хотел сказать Силси еще что–нибудь, но ему не доставало настоящих слов.
   — Иди же! — крикнула она внезапно, — Иди же, наконец! Хейвор подумал, что девушка боится, он быстро повернулся к тропе и почти бегом сделал первые шаги, в То время, как она осталась возле могилы.
   ТЬМА
   Взошла луна. Сейчас она не казалась Хейвору черепом мертвеца, а скорее, белой бумажной маской, повисшей на небе. Ветер успокоился. Было очень тихо. Только его сапоги поскрипывали в снегу.
   Он шел по тропе. Вначале окружение представлялось бесконтурным, но затем снова пошли леса, растопырившие свои припудренные белым пальцы. Один раз он увидел вдали отблеск на горизонте, словно тысяча светильников и факелов города в ночи. Возможно, Венка, но наверняка он не знал. Действительность, или иллюзия, теперь это было все равно.
   Он шел по тропе. Шел внимательно, потому что боялся сделать круг и снова оказаться вблизи старой фермы. Но он боялся и того, что тропа может привести к какой–нибудь деревне, он представлял себе, как уронит кубок, и черное дыхание вырвется из его зева, заражая все вокруг. Поэтому примерно через час он — оставил тропу и углубился в лес.
   Сосульки блестели и позванивали над его головой. Хейвор ничего не чувствовал — ни холода, ни колючек кустарника, ни острых камней под подошвами. Вскоре он перестал чувствовать ноги и ему приходилось следить за каждым шагом, каждым движением колена, каждым соприкосновением с почвой, чтобы не споткнуться.
   Затем земля перед ним кончилась.
   Он остановился и уставился в бездну из снега и черной скалы. Старая каменоломня, давно забытая. Сюда уже никто не являлся, кроме птиц, змей и сбившейся с пути дичи, которая опрометчиво попадала в эту яму, ибо на дне впадины, примерно в двадцати футах, лежали кости животных, полускрытые снегом.
   Хейвор почувствовал, что это подходящее место. Здесь он должен оставить кубок и ждать своего конца.
   За края каменоломни цеплялись деревья. Он использовал их ветви и рукоять заступа как опоры и благополучно одолел пару шагов. Но дальше склон был голым. Он поскользнулся, заступ вылетел из рук и полетел вниз. Хейвор прополз на четвереньках, примерно, метр, затем снова поскользнулся, больно упал на спину и покатился в глубину.
   Он лежал в снегу и хохотал, не зная, почему. Он был так оглушен, что не мог сказать, поранился он или нет. Хейвор поднялся и почувствовал, что может стоять.
   Заступ торчал вертикально в снегу. Он вытащил его. Была ли земля здесь внизу мягкой? Лезвие проскрежетало несколько раз по обломкам скалы. С каждой попыткой у Хейвора становилось меньше сил. На его руках, как золотые спирали, лежали два или три бледных волоса. Он не тратил сил, чтобы стряхнуть их.
   Затем заступ врезался в почву, и Хейвор начал Копать. Кубок раскачивался в мешке при каждом движении то туда, то йода.
   Это продолжалось недолго, так как скоро Хейвор снова наткнулся на твердую скалу, но дыра, которую он выкопал, была достаточно глубока. Ом развязал ремни, открыл мешок и, вытащив кубок, поднял его вверх.
   Где–то наверху, на краю каменоломни, ему послышался звук ударов копыт по снегу.
   Хейвор поднял голову.
   — Ладно, вы там, трое, — сказал он. Голос прозвучал пусто и металлически в ледяном воздухе. — Я здесь. Спуститесь и берите меня! Нет? Вы можете победить меня только во сне, не правда ли? Так борются только трусы.
   Он выпустил кубок. Сосуд упал в плоскую яму, с колокольным звоном ударившись о скалу. Хейвор взял заступ и с усилием стал бросать полусмерзшуюся землю и снег. Когда яма была заполнена, он пристально посмотрел и подумал, что видит, как сквозь почву мерцает желтоватый свет.
   Мысль пришла неожиданно, из кубка вырастет дерево, золотое дерево с драгоценными камнями на ветвях. Ему вспомнилось, Что что–то подобное он думал, когда хоронил Качиля.
   Где–то наверху, на краю каменоломни, ему послышался звук, подобный вздоху ветра. Он ничего не видел.
   — Да, да, — шептал Хейвор, — нетерпеливое отродье! Вам придется еще немного подождать.
   Он нашел каменный обломок и подтащил его к месту, где зарыл кубок, затем еще один и еще. Чем меньше были камни, которые он таскал, тем тяжелее они весили. Он представлял себе, как дерево с золотыми руками–змеями проникает сквозь почву вверх и раздвигает камни в сторону.
   Была старая сказка: королевский сын дрался с великаном, оглушил его и связал. Затем наколдовал Гору перед входом в пещеру, чтобы враг не мог ускользнуть.
   — Мне нужна гора, — пробормотал Хейвор. Где он слышал эту сказку? Возможно, в сиротском приюте. Там был мальчик, который ночью рассказывал истории…
   Где–то наверху, на краю каменоломни шорох теней, дыхание. Хейвор лег на застывшую почву, но не чувствовал холода, только холод в глубине своей души.
   Что дальше? — размышлял он. — Засни! И тогда они явятся. Никакой борьбы, никакой боли. Встреча во тьме.
   Хейвор закрыл глаза. Гигантское море сна накатило на него.
   Он не имел веры–Ее задушили священники. Но сейчас, в это последнее мгновение, он шептал молитву, без всякой надежды и желания, и, собственно, без какой–либо осознанной причины, ту молитву, которую он шептал ребенком восьми лет в убогости и одиночестве севера:
   «О мой Бог, прости мне мои грехи и вину, избави меня от ночи и от тьмы ночи, дай мне силу против страха и предохрани меня от зла, чтобы дожил до ближайшего утра. Аминь.»
   Затем высокие волны обрушились, накрыли его, а прибой бушевал в его голове, и Хейвор потерялся в океанской пене.
   Дорога. Он был на дороге.
   По обеим сторонам лежал снег, мертвенно–белый, но дорога была белее. Царила темнота, но утро было не за горами, так как на краю неба виднелась светлая краснота.
   Он мчался, не на своем гнедом, а на создании из ночи и снега, черном, как уголь, с бело–лунной гривой и хвостом, с кожей, которая ощущалась гладкой и холодной, как полированный камень.
   Над дорогой бежали облака, которые обвивались вокруг ног лошади, распадались и снова бежали дальше, черные облака, которые мчали вперед независимо от ветра.
   Лошадь достигла возвышенности, и наверху, на гребне, его ждал траурный экипаж.
   Черные знамена. Три черных коня с белыми гривами стояли совершенно тихо и смотрели на него. Они были впряжены в черный катафалк, очертания которого вырисовывались на фоне небесного багрянца. Над ним был натянут черный шелковый балдахин с золотом, а с четырех углов поднимались медные факельные держаки, из которых извивались зеленые языки пламени. На краю балдахина беззвучно восседал ворон.
   Двое мужчин и женщина стояли рядом с лошадьми. Мужчины были закутаны в черное, с черными капюшонами, а на узких пальцах перчаток блестели топазы и диаманты, но в глазных отверстиях капюшонов не было ни блеска, там таились только тени. Женщина тоже носила черное, и черная вуаль покрывала ее волосы, но лицо, плечи и руки были обнажены и белы как воск. На ней не было драгоценных камней, колец, но у нее были глаза, угольно–черные глаза с золотыми ресницами.
   Отчего она обладает плотью, подумал Хейвор, в то время как отец и брат только скелеты? Ах, да, маг и его сын сгорели а она задохнулась в дыму и умерла, прежде чем пламя охватило ее. Такие они в своих воспоминаниях, такими остались и по ту сторону могилы.
   Хейвор размышлял обо всем этом совершенно спокойно, но сердце его свинцовыми ударами отстукивало медленный, холодный ужас. Он казался себе одновременно двумя людьми — жертвой и наблюдателем.
   Лошадь, на которой он ехал, одолела вершину, и Хейвор был теперь достаточно близко, чтобы заглянуть женщине в лицо. Она была еще очень молода. Он ощутил странную вспышку сочувствия, а затем обнаружил, что он и она едут бок о бок на светлогривых конях, а катафалк катится за ними. Хейвор смотрел на ее профиль и думал: в действительности ее нет, только призрак.
   Он громко сказал ей:
   — Ты — мой сон. Тебя не существует. Как ты можешь причинить мне зло?
   Но девушка ничего не ответила. Его слова, казалось, не имели реальности, и он понял, что подчинен законам этого призрачного царства.
   Затем Хейвор бросил взгляд на ее стройные руки и заметил, что Ногти были длинными и изогнутыми, как когти. Значит, верно, что, ногти мертвецов еще некоторое время продолжают расти в могиле? Ужас охватил его, так как девушка принадлежала к ожившим трупам и исчезала из логического порядка вещей.
   Копыта лошадей выбивали искры из булыжника. Хейвор видел, что утренний багрянец все еще стоял на горизонте, но это была не та сторона неба. Он понял, что вдали бушевал пожар: Авиллида.
   Они подъехали к высокой башне, очень древней, но не разрушенной, хотя части стены недоставало. Как черный разрыв торчала она в небе, пронизанном пламенеющими жилами. Лошади остановились. Один из мужчин подошел ближе и помог женщине сойти на землю.
   — Вежливость среди мертвецов, — подумал Хейвор. — Они взяли с собой во тьму господские обычаи. На затем к нему пришла мысль, что они, возможно, очень любили друг друга, эти трое, и снова его захлестнула жалость. — Глупец, — подумал он. — Глупец, они хотят убить тебя! Не расточай в их адрес никаких чувств!
   Хейвор заметил, что тоже сошел с коня. Он не знал, когда это сделал. Казалось, не было никаких промежутков между отдельными сценами, как в обычном сне. Внутри башни находилась лестница. Женщина шла впереди, а он следовал за ней. Он слышал шелест ее одеяния, и на его спине лежал тяжелый груз, как бремя смерти. Иногда они проходили мимо узких оконных щелей, сквозь которые светились далекие огни горящего города.
   На верху башни находилась большая платформа. В лицо Хейвора пахнуло дымом. Облака теперь находились прямо над ним, они клубились и скатывались в темно–илистую Зелень. Головокружение охватило Хейвора. Из головокружения и из облаков сформировалось нечто, и внезапно на террасе башни возник катафалк. Вопил и хлопал крыльями ворон. В клюве он держал кость.
   Хейвор рассматривал кость, как зачарованный. Кость человека? Она повернулась в клюве черной птицы и указала вниз, на гроб из эбенового дерева. Хейвор подошел к гробу и глянул внутрь. Сначала он увидел Качиля, потом Фелуче, затем Хейвор увидел себя самого, спокойно вытянувшегося, как мраморная фигура, на гробовой доске.
   Хейвор вскинул голову. Они стояли здесь и ждали, немного в отдалении от него. Перед разрушенной стеной возвышался каменный блок, и на блоке стоял огромный кубок, не золотой, а черный, и из него вился тонкий, багровый дымок.
   Женщина сделала знак, но двое мужчин остались стоять неподвижно.
   Хейвор пошел к ней.
   — Мне не остается другого выбора, — подумал он. — Я зарыл кубок, а он снова здесь. Красный дым ослепит меня, и если женщина меня коснется, я почувствую ее пальцы как огонь. Я упаду с башни и разобьюсь. Значит, вот какова моя смерть.
   Что–то внутри его говорило, что кубок выкопал он и вместе с ним вскарабкался по откосу каменоломни, а не по ступеням башни, и что он упадет вниз на скалу, а не на твердую мостовую древней, языческой дороги. Но это почти не играло роли. Так или иначе, он бы умер.
   Черный кубок гигантом обозначился на фоне неба. Дым пах священными травами. Женщина взяла его руку и свою. Ее пальцы были очень маленькими и холодными. В ее вуали свернулась гадюка.
   Они были на краю башни. Земля в глубине завращалась. Женщина выпустила его руку.
   — Сейчас! — подумал он.
   Он полагал, что руки скелетов схватят его и столкнут через край, но ничего не произошло.
   Хейвор повернулся. Дым.., это явно был дым, который обманывал его, являя шесть фигур вместо трех…
   Под возбужденным водоворотом неба, закутанная в вуаль женщина и двое мужчин в капюшонах. Но за ними — трое других, совсем слабые, как бледный туман, однако становившиеся отчетливее с каждой секундой… Хейвор уставился на них. Юноша и женщина средних лет, ведущая за руку ребенка. Они казались бесцветными, размытыми, но позади них обозначилось странное сияние, своего рода скважина в облаке.
   Госпожа Авиллиды повернула голову. Змея вокруг ее шеи, блеснув, зашипела. Женщина же зашипела как разъяренный леопард. Так на рынках Востока в своих клетках шипели хищники, если видели плеть, принуждавшую их к послушанию. Две темные фигуры — маг и его сын — отпрянули назад. Дым повалил из кубка, взмыл багровой колонной.
   Хейвора начали трясти. Он упал на колени, потому что не мог больше стоять. Он видел, что трое из Авиллиды стали нерешительными и ждали.
   — Чего они боятся? — подумал он. — Тех, других, которые сметно обозначились на фоне неба?
   Глаза Хейвора стало жечь, когда он попытался рассмотреть появившиеся фигуры — женщину с заплетенными волосами, маленькую девочку.., да, с тряпичной куклой на руках, это он мог видеть точно.., юношу в кольчуге южан, с мечом на поясе…
   — Лакон! — закричал Хейвор.
   Небо прорезала белая молния. Слезы сбегали у Хейвора по щекам, горячие слезы радости, ужаса или отчаяния, точно он сказать не мог.
   Лакон… — запинаясь, бормотал он. — Погибший, погребенный в Авиллиде… Мать и сестра Лакона. Обе, умершие от чумы — на старой ферме с кривой сосной…
   На этот раз зигзаг света распорол тени. Хейвор видел проем, пучину. Где–то тряслась и дыбилась земля. Часть башни раскрошилась и ушла из–под левой руки Хейвора, но он стоял, наклонившись вперед, и смотрел на фигуры.
   Ароматный дым уступил место вони паленого мяса и падали. Ворон на краю балдахина внезапно сорвался с места и расплавился в черном дыму. Гроб сам собой распался, балдахин опрокинулся набок и разлетелся кучей черного пепла.
   Золотоволосая дочь Господина Авиллиды закричала. Ее голос не имел в себе ничего человеческого. Он ничем не напоминал душевную муку женщины. Крик походил на вой бестии, у которой отняли добычу, дикий, переполненный ненависти.
   Светлые фигуры плыли по направлению к башне. Когда они достигли кубка, дым опустился и белое развевающееся нечто достигло мага и его детей, опутало их тонкими дымными нитями, закрыло. Хейвор видел, как в тумане воспламенились золотистые волосы, а затем потухли как свеча.
   Теперь над террасой была только гигантская, возвышающаяся колокольней серо–белая туча. Туча извивалась и напирала на какую–то силу, которую теснила назад, в расщелину в небе, вжимала ее туда, пока та не исчезла вместе со своей последней нитью.
   Хейвор, стоявший на коленях у края башни, видел, что небо опустело. Он медленно повернул голову в поисках кубка. Там, где тот стоял, сейчас была клетка из костей, и в клетке находилось нечто бесформенное, которое вспыхнуло и угасло.
   Затем мир содрогнулся и обрушился. Каменный край под ним поддался. Хейвор почувствовал, что скользит по воздуху, воздух был гладок как стекло и он не мог удержаться. В бездне таилось последнее черное облако, которое раскрыло свою пасть и поглотило его.
   Хейвор смотрел в гигантское, исхлестанное ветром опаловое небо. Небо, принадлежащее к настоящему миру, а не к империи снов, с мягким золотисто–розовым цветом подлинных утренних сумерек.
   — Я живу, — подумал он внезапно. — Я живу, и я совсем здоров. В этом не было никаких сомнений.
   Хейвор помнил каждую мелочь — с первого мгновения своей сознательной жизни до последней секунды своего падения сквозь пространство… Он ничего не утратил, ничем не заплатил за то, что видит восход нового дня.
   Хейвор с удивлением оглядывался. Он лежал на середине ската каменоломни, удерживаемый ветвями колючего куста, которые вцепились в него и оградили от падения. Дно каменоломни было покрыто обломками скалы и галькой, которая скатывалась из–под него, но сам он лежал совершенно невредимый в сильных ветвях кустарника. Он расслабился и спокойно вздохнул, пока мысли пробегали в его голове.
   Я никогда не верил, что увижу это утро.
   В нем царил полный покой, он чувствовал себя как человек, наслаждающийся жизнью после долгой болезни.
   Хейвор повернулся и осторожно высвободился из объятий колючих ветвей.
   Он не чувствовал усталости, пока не ощутил под пальцами холодную скалу и не начал взбираться по склону каменоломни. Слабость пришла внезапно, но она не содержала страха.
   — Скоро ты сможешь отдохнуть, — подумал он. Это убежище придало ему сил, он пополз выше, преодолел место, где обрушилась земля, и выпрямился.
   Утреннее солнце обливало его лучами. В их светлых снопах лежало что–то черное, обугленное, словно они сами опалили это.
   Хейвор коснулся этой вещи, оказавшейся деревянным кубком, украшенным дешевыми, растрескавшимися стекляшками. Когда–то он упал в огонь, и пламя закоптило его.
   Он собственноручно закапывал кубок Авиллиды и накладывал сверху обломки скалы, а это был только дешевый бокал для питья, но все–таки… Хейвор присел на холодную землю. Солнце упало на его пальцы, когда он поднял сосуд. Он не знал, превратился ли кубок в эту штуку после того, как силы тьмы были сломлены, или он всегда был таким невзрачным хламом, и только его колдовство ослепляло так, что они видели его драгоценностью. Хейвор вспомнил, как легко его было нести, несмотря на величину и металл. Так легко, что его могла бы поднять и девушка, и, возможно, его и поднимала…
   Бокал выпал у него из рук, разбился и стекляшки покатились по земле как слезы.
   Хейвор повернулся. Темноволосая, со светло–зелеными глазами девушка стояла под деревьями и смотрела на него.
   — Так значит, ты спасен, — сказала она.
   — Как видишь, — он не шелохнулся. — А ты.., ты тоже ведьма, Силси?
   — Я знаю обычаи Древних. Ничего Злого в них нет. Они могут показаться немного странными, но только, если их не знаешь.
   — Что ты сделала? — спросил Хейвор.
   — Я произносила определенные слова над могилами, — объяснила она. — Я рассказала им, что ты сделал и почему.
   — И они пришли, — добавил он. — Твой брат, твоя мать, твоя сестра… Она несла куклу в руках…
   — Она держала ее в руках, когда умерла, — сказала Силси. — Я дала ее ей в последнее успокоение. Я рада, что она приносит ей утешение.
   — Значит они пришли, — продолжал Хейвор. — Но почему они смогли спасти меня?
   — Потому что их было трое, как и тех, что тебя преследовали, и потому что они умерли в страданиях.., но без злобы. Потому что ты украл бокал не из жадности, и они могли это засвидетельствовать. И еще потому, что силы тьмы не выносят сочувствия. Ты пожалел их, и благодаря этому они потеряли часть своей силы. Но прежде всего потому, что ты такой, какой есть, Хейвор.
   Она стояла совершенно тихо и смотрела на него, и он, казалось, понимал ее так, как будто они знали друг друга всю жизнь.
   — Сейчас пойдем обратно, — сказала она. — В камине горит огонь.
   Перед глазами возникла старая ферма, искривленное дерево, янтарный свет в маленьком окне, который сопровождал его до последнего, и все это ждало его как родной дом, которого он никогда не знал и о котором тосковал всегда.
   — Позднее ты можешь ехать дальше, в Венку, — сказала она.
   Хейвор улыбнулся девушке, и она ответила улыбкой. Он пошел к ней навстречу, и они вместе побрели домой, как будто оба знали, что Венка ему больше не нужна.
   На тропе остался разбитый бокал.
   К вечеру солнце потемнело, и поднявшийся ветер погнал перед собой голубовато–белую снежную пыль. Когда снег в плотных, бледных прядях лег на землю, от черного бокала не было уже ничего видно.
   Ночью над облаками плыла луна и бросала на тропу свой жесткий, холодный, лишенный теней свет.

Одержимый Шон

   Глава 1
   КАБАН
   С опушки еловой рощи открывалась большая часть долины.
   В очень ясное утро, как говорили, можно было увидеть даже Мертвый Угол.
   Хотя вряд ли.
   Чаще всего, как и сегодня, горизонт был окутан мягкой красноватой дымкой, а лес казался далекой темной туманностью. Окружающая местность опускалась в долину широкими зелеными террасами. Над рощей возвышалась скала. Это был пик горной цепи, плотно окружающей долину, с юга и запада на севере она переходила в невысокие горы. Еще никто не перебирался через скалы.
   Лес скрывал восточную часть долины, и за лесом лежала земля, выжженная, подобно пустыне. В этом направлении тоже никто не ходил. Так как река текла через лес с юга на север, и на ее восточном берегу…
   Не стоило предаваться раздумьям о том, как было бы хорошо на том берегу реки, в ту сторону смотрели также редко.
   Днем вообще никто не думал о племени Ворона.
   Небо было светлое и голубое. Трава на террасах нежно зеленела, а листва деревьев казалась темно–зеленой. Повсюду виднелись протоптанные овцами тропы, видно было и колышущееся стадо овец — как текущее вниз облако. Между прямыми черными стволами елей Рощи струился дым костра; так же прямо поднимались дымки над хижинами.
   Стояла отличная погода для охоты, как в общем–то и должно было быть. Поскольку сегодня был день кабаньей охоты. Охоты Трома — короля Еловой Рощи. Кабан считался принадлежащим Трому, если его убивали в лесу западнее реки.
   Шон, сын Наула, стоял на краю террасы спиной к роще. Рядом замерла его изящная дикая собака, прислонившись в ожидании к длинным ногам Шона. Его волосы и шерсть собаки были почти одинакового цвета — цвета дубовой коры. Глаза Шона отливали холодной синевой, иногда они мерцали, подобно драгоценным камням, хотя он не часто смотрел на мир, широко раскрыв их.
   — Привет, Шон! — крикнул кто–то, и собака навострила уши. — Ты уже мечтаешь о кабане?
   Шон обернулся.
   — Или ты мечтаешь только о себе?
   По траве к Шону шел Лорт, такой же загорелый и темноволосый, но глаза у него были другие.
   — Я мечтал о таком месте, где меня не могли бы найти ворчуны.
   — Неужели?
   С криками они кинулись друг на друга и кубарем покатились в траву. Собака — она понимала, что они дурачатся, — прыгала вокруг, усердно лая. Через некоторое время юноши отпустили друг друга так же внезапно, как и сцепились.
   — Теперь мне придется идти на охоту со сломанным ребром, — сказал Лорт.
   — С чего ты взял, что пойдешь на охоту? — возразил Шон.
   — А тебя кто там ждет?
   — Ну, конечно, не кабан.
   — Это же замечательно, что дикие звери боятся Шона.
   — Еще лучше, что они совершенно не боятся Лорта.
   Глухой, гудящий звук наполнил воздух. Его издавала полая глыба, оставшаяся от ледника, под ударами каменного молота, глыба находилась в середине деревни, это был сигнал сбора. Юноши вскочили на ноги и пошли между елями назад, а собака прыгала вокруг них.
   Шон и Лорт были ровесниками, им обоим шло семнадцатое лето. Лорт был чуть–чуть повыше. Оба были обуты в мокасины, одеты в одинаковые кожаные штаны и мокасины и в тонкие шерстяные безрукавки, которые обычно носили мужчины в долине. Женщины украшали их различными узорами, рубашка Шона была выкрашена с помощью ягод шелковицы и сока грецкого ореха в бледно–лиловый и ярко–янтарный цвета, рубашка Лорта — в различные оттенки желтого с помощью дикого шафрана. За кожаные пояса были заткнуты ножи из коричневого металла, их носили только воины короля. С тех пор, как Шон и Лорт стали воинами короля, времена года сменились шесть раз, однако друзьями они были гораздо дольше. Свою дружбу они пронесли через непрерывный поток колких шуток и бравады, что впрочем было обычным делом.
   — Я все вспоминаю последнюю охоту, последним летом, — сказал Лорт, когда они шагали к каменному барабану, по дороге между хижинами. — Вспоминаю, что я слышал, как Шон умолял кабана остаться в своей шкуре и не обижать его.
   — Интересно, как ты мог это слышать, — ответил Шон слащавым голосом, — если ты так далеко оттуда умчался.
   Королевские воины спешно собирались возле каменного барабана. Женщины приносили печеный хлеб, мясо дичи, фрукты и пиво, сваренное из трав. Перед охотой всегда был грандиозный завтрак. Сам Тром восседал на скале. Он был молодой король, здоровый и сильный, склонный к насмешкам. Его старший сын стоял рядом с ним, бедный Бэл был лишь двенадцати лет от роду и слишком молод, чтобы идти на кабанью охоту.
   Правдивый Кай сидел на небольшом бочонке возле Трома. Отполированные и нанизанные на шейную цепочку кабаньи зубы свидетельствовали о многих успешных охотах. Хотя Кай был отцом Лорта, он не пошел к нему. Кай был предсказателем, волшебником Еловой Рощи — посредником между людьми и богами долины, — и Лорт лишь вежливо кивнул, как было положено, и подошел к пище вместе с Шоном, Наулом и старшим братом Шона — Джофом.
   Джофу было девятнадцать, но выглядел он примерно также, как Наул: приземистый и с удивительно густой темной бородой. Он ухаживал за дочерью Трома Иррой, и потому он хотел сегодня особенно блеснуть, чтобы произвести впечатление на Трома — Ирра уже была покорена. Шон не очень–то походил на отца и брата, да и на свою мать Ати тоже. Джоф и Шон держались друг с другом подчеркнуто нейтрально: верный знак глубокой взаимности. Тут подошла Ати; ее золотисто–рыжые волосы были закреплены на голове заколкой из коричневого металла, отдаленно напоминавшей птичью голову. Она несла плетеную корзину, наполненную мелкими абрикосами, которые росли над хижиной Наула. Их было столько, что хватило и Лорту. Мать Лорта умерла десять зим назад. И для Ати, которая из двух своих сыновей Шона любила больше, Лорт, как друг Шона, был на втором месте.
   — Ты не заслужил такую мать, — сказал Лорт.
   — Точно, — ответил Шон.
   Ати хихикнула как девочка, которую они оба обожали. Джоф и Наул обсуждали прошлогоднюю охоту и совершенно не замечали при этом Шона, Лорта и Ати, только машинально запихивали себе в рот абрикосы. И подчеркнуто — чтобы ввести в заблуждение Трома — они игнорировали Ирру, одетую в свежевыкрашенное шерстяное платье, застегивавшееся на плече брошью из белого металла.
   Металл — коричневый, белый и желтый появлялся в Роще путем меновой торговли. Овцы Трома давали шерсть, кожу и мясо, все это обменивалось на иглы, ножи, броши, кольца и наконечники для копий из Пещерного Города, находящегося в дне пути на северо–восток, и на глиняную посуду и шлифованные камни из Джетбрюке, до которого было полдня пути — он располагался к югу у притока реки. Два лета назад Шон побывал в Джетбрюке, а в Пещерном Городе ни разу не был. Вообще мужчины Еловой Рощи вели торговлю с жителями Города в общем лагере, который находился на полпути между деревнями, так как находясь на востоке, Пещерный Город располагался на востоке слишком близко к гиблой стороне леса. И всегда, что ухо надо было держать востро. Как раз в прошлую весну в Пещерном Городе был один случай.
   Шон как раз об этом подумал, увидев заколку в волосах матери. Была одна заколка для волос из красного металла в форме листа, появившаяся из Пещерного Города. Шон однажды отшлифовал для себя хороший обоюдоострый нож из кремня, однако, когда увидел заколку, решил выменять ее у Трома для Ати за свой нож. Некоторые мужчины из Еловой Рощи оставались в общем лагере на день дольше, вернувшись, они принесли весть, что за ночь один мальчик из Пещерного Города стал одержимым. Его поймали и хотели убить в тот же вечер; однако и сами торговцы из Пещерного Города внушали подозрение. Чего доброго, одержимый мальчик прикасался к какой–либо вещи или даже помогал при ее изготовлении, поэтому товар был закопан в месте под скалой, и Кай–вещун провел там ночь, выполняя ритуал оберега. Когда предметы на утро снова выкопали, заколка–лист исчезла.
   Шон вздрогнул, когда Джоф снисходительно хлопнул его по плечу.
   — Привет, брат мой, — произнес Джоф, дожевывая абрикос, — на пару слов!
   Они отошли немного в сторону под ели. Неподалеку громко булькал ручей и раздавалось дребезжание горшка, который был полон.
   — Насчет кабана, — сказал Джоф. — Я сам хочу его убить и вручить Трому щетину и копыта. Если их будет больше, я хочу убить обоих. Из–за Ирры, ты знаешь. Остальные будут держаться в стороне и пропустят меня. Я дал им подарки. Как насчет тебя и Лорта?
   — Мне не нужен подарок, брат, — тихо сказал Шон.
   — Подарок? Я лишь хочу, чтобы ты стоял в стороне, если я его убью. Ты же мой брат, Лорт — твой друг. Мне незачем дарить подарки двум мальчикам.
   — Значит, незачем?
   — Незачем. Ну, ты сделаешь то, о чем я прошу?
   — Ты мог бы заплатить выкуп за Ирру. Наверняка тебе не нужен еще и кабан.
   — Я хотел бы сэкономить на выкупе, — сказал Джоф. Он заговорчески ухмыльнулся.
   — Лорту и мне по семнадцать, — сказал Шон, — и мы еще не были первыми копьями на охоте. В это лето мы должны ими стать. За Лорта говорить никак не могу.
   — Ты не хочешь этого делать? — обиженно спросил Джоф.
   — Извини! — холодно сказал Шон, повернулся и пошел назад к Лорту.
   — Ну и что случилось? — спросил Лорт. — Ревность твоего брата?
   — Он хочет взять кабана себе, — ответил Шон, глядя на свою собаку. Ати отошла к хижине Наула. Наул сидел рядом с Тромом и Каем и беседовал с ними о кабаньей сети, сплетенной из шерсти и стеблей растений, и об отесанных деревянных кольях. — Он сказал, что задарил остальных, чтобы они оставались в стороне, все же у него ничего не получится, он слишком экономит свое добро. В последнее лето мы были едва ли не первыми копьями. Он боится, что я опережу его в глазах Трома.
   — Ну и ладно, отдай ты ему этого кабана! — сказал Лорт.
   Шон холодно глянул, и так же холодно произнес:
   — Нет.
   — Да почему?
   — Ему нужна Ирра только потому, что она королевская дочь. Кроме того в этом году мы будем первыми в цепи. Это традиция. Если я останусь в стороне, я окажусь трусом.
   Глаза Лорта широко распахнулись.
   — Покажешься?
   Шон ухмыльнулся и лед исчез из его голубых глаз. Как следует размахнувшись он дал Лорту легкого тумака. Ати стояла с пустой корзиной в дверях хижины Наула и смеялась над ними обоими.
   Часом позже они спускались с террас по тропе, минуя пастбища, где паслись кремовые овцы. Поджарые охотничьи собаки, следовавшие за мужчинами по пятам, презрительно поводили носом и даже не смотрели на покорных овец. Далее тянулись наспех огороженные поля Рощи. Несколько женщин пололи грядки и сеяли озимые. Еще ниже росли дикие плодовые деревья, между ними стояли хижины, в которых всю осень жили сборщики фруктов. Примерно в миле оттуда террасы достигали дна долины, тянувшейся на восток к лесу.
   Они шли еще час до опушки леса.
   Между тем стало уже жарко. Люди Трома, которые несли свои копья, повесив за спину, сделали на опушке привал, чтобы влить в себя теплое травяное пиво из кожаных овечьих бурдюков. Сам Тром, окруженный своими старшими воинами, смеялся и пил вместе со всеми. Тром не убивал кабанов. Король представлял такую возможность молодым мужчинам своей деревни. Однако он замечал, кто был быстрым и ловким, а кто медлил. Конечно, он предполагал, что в этом году кабана первым настигнет Джоф. Хотя зверь принадлежал Трому, тот, кто его убивал получал копыта и щетину и мог подарить его кому угодно.
   Вскоре они уже шагали в глухой тени деревьев.
   Каждый раз, оказываясь тут, они открывали лес с его таинственными шорохами как бы заново. Кай произнес защитное заклинание, поскольку западный лес был не вполне безопасен, и хотя мужчины имели большой опыт охоты, они всегда шли очень осторожно. Вот уже 60–е лето, как ни один король не заходил западнее кромки деревьев. Тогда часто видели Крея, по крайней мере об этом рассказывалось в старых историях. В те времена было десять деревьев на плоскогорье севернее притока, и каждый год, как говорили, несколько мужчин и женщин становились одержимыми. В конце концов остались только Джетбрюк, Пещерный Город и Еловая Роща. В Джетбрюке уже 80 лет никто не становился одержимым, а в Еловой роще напасть не появлялась уже 50 лет. Лишь Пещерный Город оставался под властью несчастья…
   Шон поймал себя на том, что думает об этих вещах в то время, как они продирались через переплетенные папоротники и подлесок. На мгновение он покрылся «гусиной кожей». Что с ним случилось? Мысли пришли тогда, когда он смотрел с опушки на восход солнца. Крей и его проклятье. Лорт нарушил эти мысли. Однако потом, во время завтрака, возле Барабанной скалы, когда он вспоминал о листе–заколке и об одержимом мальчике… Теперь в лесу, который скрывал его в тени, эти смутные фантазии ожили в его сознании вновь.
   Да, лес всегда оказывал на него такое влияние. Начиная с тринадцатого лета, когда он впервые пошел на кабанью охоту. И не волнение вызвало это чувство. Во время облавной охоты на поросшей высокой травой пустоши он не испытывал ничего подобного.
   А сейчас он был взбешен, что ухудшало дело. Честно говоря, он проснулся уже взбешенным. Он с самого утра как–то предчувствовал, что скажет ему Джоф.
   Три собаки Джофа, а также по паре Наула и Стека использовались для выслеживания. Они проворно рыскали в папоротниках, с азартом, но без суеты.
   Лорт был справа с сыновьями Стека. Джоф находился слева вместе с большинством мужчин, которые следовали за Наулом, Тромом и собаками. Шон приостановился, так как хотел занять позицию в середине, откуда он мог бы сделать внезапный рывок вперед, и Лорт уступил ему место.
   Вскоре собаки начали рычать. В нескольких шагах на сырой земле стали заметны следы. Следы вели в просвет между дубами с молодыми елями. Там были густые заросли, задерживавшие зеленый солнечный свет. Однако ободранная кора на деревьях напоминала о монстре, который устроил здесь себе логово.
   Шон отвлекся от своих мыслей. Мышцы его напряглись, когда он осознал, что должно сейчас произойти и что ему предстояло сделать. Он никогда не боялся, а если бы и боялся, то никогда не назвал бы свое чувство страхом и, конечно же, никогда ни от чего не убегал. Ни один воин деревни не мог себе этого позволить, нельзя было показать страх или хотя бы втайне поддаться ему.
   Наул и Стек сдерживали ищеек, да и все, кто взял с собой собак, крепко держал их за ошейники. Это было трудно, потому что собаки рвались с поводков, гавкали и рычали, обезумев от запаха кабана. Джоф и двое других мужчин натягивали сеть, сплетенную из стеблей растений и шерсти, просвете чащи и привязывали ее к кольям, оставляя при этом достаточно места, чтобы пропустить собак.
   Джоф глянул через плечо. Он заметил Лорта справа рядом с сыновьями Стека. Остальные молодые мужчины встали слева от сети. Джоф уставился на Шона.
   Шон подождал немного. Затем он улыбнулся и направился в сторону группы, где стоял Лорт, где была и его собака. Джоф ухмыльнулся. Он кивнул Шону, одобрительный возглас прорвался сквозь его бороду.
   По обе стороны сети теперь стояло шесть или семь мужчин, а остальные, с копьями наготове, рассыпались между деревьями; Тром в позе наблюдателя стоял рядом с ними. Обычно кабана останавливали, прежде чем он заходил так далеко. Мгновение все было тихо, лишь лаяли собаки.
   Спустили собак.
   Они стрелой метнулись в чащу. Гавканье превратилось в непрерывный грозный лай, сквозь который слышался треск сучьев и выдираемого с корнем кустарника.
   Вдруг чаща будто бы взорвалась. Из центра ее выломился кабан, собаки отлетали от него как сломанные балки рушащейся хижины. Он был очень большой и молодой, черный, как ночь. Он ломился прямо в сеть, которая выдержала три его удара, однако недолго. Затем колья были вырваны из земли или сломаны. Джоф прыгнул вперед, чтобы выйти навстречу кабану, однако тот зашел слева. Шон еще был на пятачке справа, куда он, казалось, отступил. Он ожидал, что кабан сломает колья: следы и экскременты указывали на величину зверя. Конечно, и другие тоже этого ожидали, но никто не хотел быть первым.
   Когда запутавшийся в сети кабан рванулся, Шон прыгнул вперед.
   Зверь поднял рыло, маленькие глазки горели жаждой крови. Не останавливаясь, он бросился на Шона. Это был так хорошо знакомый миг, длившийся, казалось, вечно, — миг равновесия между загнутыми кверху бивнями чудовища и копьем человека. Затем копье погрузилось, и начался страшный танец с пронзенным кабаном.
   Кабан бросался в разные стороны и пытался ослабить хватку Шона. И каждый такой бросок почти достигал цели. Казалось, будто поймали материализовавшуюся молнию или смерч. Шон был слишком легок, чтобы удержать то, что он пронзил, и знал это. Он надеялся, что Лорт поможет ему, однако, казалось, тот вовсе не хотел этого делать. Вдруг справа к нему с криком прыгнул Лорт. Второе копье вонзилось так точно, будто было время рассчитать его движение: прямо в складку кожи над сердцем.
   Кабан, чувствуя, что умирает, в последней яростной конвульсии встал на дыбы и рухнул в траву.
   Лорт и Шон выдернули свое оружие из угольно–черной безжизненной туши. У Шона древко копья расщепилось, когда он его вынул. Еще один миг, и оно бы сломалось, и разъяренный кабан мог бы с ним сделать то же, что он сделал с деревьями, вверх корнями лежащими вокруг. Но все это длилось недолго и внезапный вихрь стих так быстро, что никто не смог вмешаться.
   В том числе и Джоф.
   С раскрасневшим лицом, раздосадованный и ошеломленный тем, что его опередили, он уставился на собственного брата. У него–то был необходимый вес, чтобы одному удержать и убить кабана. Но, очевидно, недоставало быстроты и сообразительности, чтобы сделать это.
   Улыбаясь, подошел Тром. Он играючи потрепал по затылку Шона и Лорта.
   — Так это и есть Шон, которому нужна моя дочь? — спросил Тром громко, показывая каждому, что он заметил разочарование Джофа и не придал этому никакого значения.
   — Нет, король, — ответил Шон, — мне нужно лишь мое право.
   Джоф что–то прорычал.
   — Тихо, — рявкнул Тром. Он не только не придал значения разочарованию Джофа, казалось, он даже был обрадован этим. — Один брат был достаточно проворен, а другой нет. Это все, что тут можно сказать. Шон пошутил с тобой, Джоф, сын Наула.
   Сам Наул стоял на коленях в папоротнике и осматривал одну из собак, которую оцарапал бивень кабана. Он даже не повернулся.
   Джоф опустил голову. Остальные мужчины подошли к мертвому кабану, чтобы его разделать.
   Четверо совсем молодых парней лет четырнадцати–пятнадцати тащили куски мяса к опушке леса. Здесь они сушили мясо на солнце. Они делали это, недовольно ворча, раздосадованные тем, что охота продолжается без них. В действительности оснований для ворчания не было. Воины короля Еловой рощи не загнали в тот день больше ни одного кабана. Пять часов рыскали они по лесу, на севере и на юге до самого Холодного Ручья. Еще треть западного леса лежала между ними и Опасной Рекой, однако такое далекое путешествие на восток, до ручья, было достаточно большим риском.
   Дважды собаки брали след, но каждый раз теряли его снова в зарослях папоротника и корней. Однажды они нашли вторую лежку, однако следы были старые: кабан покинул ее или умер.
   Золотисто–зеленое сияние окрасило кроны деревьев. Полуденные тени исчезали, как дым. Люди Трома бросили охоту и двинулись на запад.
   Радужное настроение утра улетучилось. После первой охотничьей удачи счастье покинуло их. Наул был раздражен — охотничья собака, которую поранил кабан, хромала и, скорее всего, будет уже непригодна.
   Джоф, который с оскорбленным видом плелся рядом с Наулом, тащил сеть, разорванную кабаном. Он ворчал про себя, что Шон ответит за все, что случилось.
   Что касается Шона, то его охватило страшное уныние. Победив, он стал терзаться сомнениями, не поступил ли он все–таки неправильно с Джофом. Лорт молчал, чувствуя настроение Шона, а его рыжая собака подавленно поджала хвост.
   День потерял свой блеск, подобно потемневшему лесу.
   Вдруг Джоф раздраженно огрызнулся на Наула и исчез один между деревьями. Проходя мимо Шона, он что–то нечленораздельно прорычал.
   — Если бы взгляды могли убивать… — заметил Лорт дружелюбно.
   — Куда это он? — спросил Шон, ни к кому не обращаясь.
   Лорт развеселился.
   — Кто знает? Порыв души, я бы сказал, ты так не считаешь?
   Они шли вместе с другими дальше, однако у Шона начала зудеть шея в ожидании треска и топота тяжелых ног преследующего его старшего брата. Но ничто не нарушало тишину в узкой заросшей лощине, кроме их собственных шагов.
   Деревья теперь стояли немного гуще, и тонкие закатные лучи света едва проникали сюда. Еще полмили, и они должны были достичь временного охотничьего лагеря, который разбили мальчики. Там бы они сидели и смотрели, как солнце медленно склоняется к скале высоко над долиной, допивали пиво и ели маленькие куски наскоро пожаренного кабана, чтобы отведать добычу. На дне долины еще два или три часа должно было быть светло, а выше — еще дольше. Более чем достаточно, чтобы добраться домой.
   Вдруг Наул остановился и посмотрел назад на дорогу, которую они уже прошли, потом взглянул на Шона, раздраженно наморщив лоб.
   — Где Джоф, мальчик?
   Шон остановился и Лорт тоже. Остальные продолжали свой путь.
   — Не знаю, — сказал Шон.
   — Боги сегодня отвернулись от меня, — пробормотал Наул. — Сыновья, которые ненавидят друг друга, собака с раной на ноге… Ты не видел, как прошел Джоф, мальчик? Его уже давно не видно.
   — Да, отец.
   — Это твой брат, — сказал Наул многозначительно. Если у Ати был любимый сын, то и у Наула тоже.
   — Я должен пойти искать его, отец?
   — Я пойду с тобой, — сказал Лорт.
   — Нет.
   Лорт усмехнулся. Он держал собаку Шона, понуро вилявшую хвостом.
   — Одному тебе будет страшно, — сказал Лорт, но Шон не ответил — разъяренный взгляд Наула, как и взгляд Джофа, жег его огнем. Даже если ты ушел на запад — лес есть лес. А Джоф, оглушенный собственной яростью, мог быть неосторожным…
   — Я найду его отец, — сказал Шон, — и заключу с ним мир.
   — Сомневаюсь я, — буркнул себе под нос Наул. — Хочешь быть первым копьем, не так ли, ты, заносчивый цыпленок, и разрушаешь счастье Джофа. Иди! И не возвращайся без брата.
   Шон отвернулся. Глазам его было больно, и жгло одно место под ребрами, как будто у него болело сердце. Он слышал, как Наул, Лорт и собака поспешили на запад, в то время как он пошел в противоположную сторону.
   Почти сразу, как только охотники исчезли из виду, он нашел Джофа. Это не было случайностью, так как Джоф, притаившись за широким замшелым стволом дуба, явно ждал его.
   — Я говорил об этом с Наулом, — сразу сказал Джоф и медленно вышел на дорогу. — Ты подвел меня с кабаном. Ты виноват.
   — Что? — спросил Шон. Он дрожал, но не от того, что нервничал — его обуревали противоречивые чувства.
   — Только это, — сказал Джоф.
   Затем он, наконец, стремительно бросился на него, а Шон застыл на месте, охваченный непонятным смятением, которое хотел бы, но не мог подавить. Он попытался уклониться от огромного кулака, в котором сконцентрировалась сила всего массивного тела Джофа. Однако ему показалось, что он почувствовал удар раньше, чем кулак достиг его.
   Шон слышал, как он издал беспомощный хрюкающий звук, голова наполнилась болью и мир исчез.
   Глава 2
   ПЛЕМЯ КРЕЯ
   Когда мир снова пришел в порядок, он был уже несколько другим, чем в его воспоминаниях. Земля с папоротниками и корнями повисла в пространстве, а сам он лежал на воздухе, вернее, на чем–то твердом в воздухе и листья шелестели вокруг него.
   Затем он догадался, что, наверное, лежит на суку в шести метрах над землей. Его лицо обращено к земле, а крона дерева шевелится над ним. Перед глазами у него плавали голубые пятна, он чувствовал себя разбитым и ощущал во рту металлический вкус крови. Голова тупо гудела. Однако постепенно он разобрался что к чему: Джоф ударил его, он потерял сознание, оттащил подальше в лес и повесил повыше на сук. Кроме того, Джоф завернул его в порванную сеть, которую он нес, и ею привязал к суку. Затем забрал копье и нож Шона и был таков.
   Естественно, Джоф будет лгать. Хотя, конечно, часть правды он расскажет: что он поколотил своего брата и что тот, теперь дуется между деревьями и стыдится идти за королевскими воинами.
   Сначала Тром будет смеяться и язвить. Лорт скажет, что должен пойти к Шону в лес, а Тром будет его отговаривать, насмехаясь.
   Джоф заявит, что Шон вблизи опушки и вне опасности. Без сомнения он скроет, что Шон привязан к дереву и у него нет ножа, чтобы освободиться.
   Шон страдал не столько от того, что находится в висячем положении, сколько от побоев. Стало смеркаться. Скала загораживала дорогу солнечному свету, он уже не проникал на дно долины, хотя наверху было еще светло. Мужчины будут карабкаться вслед за солнечным светом и ловить его. Они хотят уйти от темноты, которая сперва накроет лес…
   Шон начал дергать стяжки сети, которые были слабые и должны были порваться. Вскоре ему стало дурно. Он лежал на суку и пыхтел, пока дурнота постепенно не прошла. Когда он почувствовал себя лучше, он снова принялся рвать и теребить. Через некоторое время он услышал, как с сухим звуком одна из жил порвалась, и вскоре почувствовал ослабление оков, которые опутывали его. Он подумал, что теперь все будет гораздо проще, однако легче нисколько не стало. Наконец он оставил свои усилия, чтобы успокоиться, и заметил, что лес теперь стал еще темнее. Это была удивительная красно–коричнево–зеленая темнота.
   Намеревался ли Джоф держать его здесь всю ночь? Наверняка он хотел этого.
   В сказаниях это была ночь, когда видели Крея. Крей — это смерть, а племя Крея — это дети смерти. Они выходили из трясины Крея, места обитания смерти на восточной стороне реки. Они скакали по лесу на зверях, которые бежали на четырех ногах, как обычные дикие звери, но их ноги были из белого металла. Их головы были длинными, как головы змей и покрыты бахромой из волос. Хвосты их вихрем болтались от бешеной скачки.
   Забудь это! И забудь Джофа! Лучше думай о сети, которая после нескольких усилий порвется и отпустит тебя.
   Конечно, это были только легенды о Крее, который являлся в лесу.
   Нет, это не просто легенды. Ведь были одержимые — те, кого коснулась смерть, те, кто стал одержимым злыми духами, кто ночными ветрами переносился в трясину Крея и отталкивал души живых…
   Что на самом деле случилось с тем одержимым мальчиком в лагере между Пещерным Городом и Еловой Рощей? Что рассказывали мужчины? Мальчик два дня провел в лесу, чтобы нарубить дров и вернулся поздно после захода солнца и очень тихо. Вещун Пещерного Города расспросил его, однако мальчик показался ему нормальным. Затем ночью, в торговом лагере, он начал кричать о вещах, которые считались магическими, и говорить о которых было запрещено, а затем попытался скрыться страшным и необычным способом. Они его поймали и убили, так как это был их долг.
   Казалось, земля выгнулась большой аркой и качалась перед глазами Шона. Он снова почувствовал себя жалким и лежал без движения, чтобы дурнота прошла. Однако она не проходила, ему казалось, что он погружается в яму собственного желудка.
   Когда он снова очнулся и открыл глаза, лес был погружен в густые, как слизистые, сумерки, солнечный свет погас и темнота стояла на пороге.
   Птицы, которые целый день пели на деревьях, молчали. Молчание было пронизано тенями. Шон почувствовал, что готов поддаться панике, и разозлил себя. Он кричал во все горло, качался и катался по суку туда и сюда и не раз пробовал упираться в дерево. И вдруг сеть порвалась, он освободился и полетел…
   На полдороге к земле сеть, в которую он еще частично был завернут, зацепилась за нижний сук. Это спасло Шона, и он не сломал себе ни ногу, ни шею. Судорожно дергаясь и извергая проклятия, он высвободился из обрывков сети и пролетел последние два метра до земли. Он покатился по папоротнику, встал и встряхнулся, как собака.
   Люди Трома уже наверное были дома, и Ати плакала. Наул скажет, что завтра пойдет искать своего младшего дурного сына. Они все будут нервничать и молча размышлять об опасностях леса. Конечно, будет нервничать и Джоф. Шон догадывался, что Джоф не обдумал последствия своей мести. Если с Шоном действительно что–то случится, то, конечно, будет виноват Джоф. А если Шон придет в деревню и позабавит всех рассказом о поступке Джофа, тот будет беситься. Он был слишком глуп, чтобы совершить обдуманные действия.
   Шон язвительно улыбнулся сам себе в темноте — лес был теперь совсем темным, — когда он представил себе поражение Джофа.
   Однако вскоре улыбка исчезла.
   Шон понял, что в темноте ему придется трудно без огня и без его собаки, и он не сможет найти край леса.
   В любом направлении лес казался одинаково густым. Солнце просто исчезло, или по крайней мере так казалось Шону, когда он трепыхался в сети. Запахи леса, которые могли бы ему что–то подсказать, стали другими после захода солнца. Все теперь пахло одинаково, как глубокая река, и запах не исчезал, там, где лес был светлее, как это бывало днем. Ну, и где же запад?
   И где восток?
   Шон придумал для себя план. Как многие из племени Хижин, он мог примерно различать полные часы и их половины (хотя днем ориентироваться помогал ход солнца). Тем не менее он решил идти в ту часть леса, где солнце, по его мнению, задержалось дольше всего. Если он не достигнет поляны за время, которое он определит в полчаса, он повернется и побежит час в другом направлении.
   Он не достиг просвета в деревьях за выбранное время, повернулся и пошел назад по своим следам — однако почти наугад, так как звездный свет едва сочился сквозь густые кроны деревьев. Часто он оказывался почти в полной черноте, ударялся о стволы деревьев и пробирался вперед наощупь, как слепой. Иногда вверху появлялся просвет в листве и становилось чуть светлее, но этого было недостаточно. Восходившая луна могла бы указать на восток, но луны не было.
   Шон был сбит с толку. Что за местность, сколько времени?
   Наконец, он убедился, что два или три часа ходит кругами.
   Темнота и телесная усталость одолели его. Когда он выбрался из особенно густых, опутанных тенями зарослей, он заметил между деревьями лунный свет. Небо здесь было свободным, и свет мерцал на водной поверхности.
   Какое–то мгновение Шон не мог поверить, что во время своих кружных блужданий забрел на восток к Холодному ручью.
   Однако он пришел к нему не с запада, а с севера… По меньшей мере, думал он с мрачноватым удовольствием, теперь он может сказать, какую дорогу он должен выбрать. Запад находился там…
   Он почувствовал жажду. Но из Холодного ручья пить было опасно.
   Он выглядел холодным, холодным как лед и казался теперь светлее, когда он подошел ближе. Или яркость увеличилась?
   Блеск в ручье усилился. Маленький бутон света медленно поднимался кверху, чтобы расцвести на поверхности воды.
   Очарованный и испуганный, Шон стоял и смотрел.
   Издавая мелодичный плюхающий звук, подобно прыгающей лягушке, на воде танцевала звезда. Нечто похожее на звезду. Оно так выглядело, круглое, гладкое и светящееся, цвета белого металла.
   Шон уставился на нее, а звезда легко ударилась о поверхность ручья и стала рассыпать нежный шепот. Пока он вдруг не превратился в громкий, звонкий, почти человеческий крик:
   — Здесь у воды! Он здесь! Он здесь!
   И созвучно этому крику раздался жуткий барабанный бой, словно из–под земли.
   Хотя Шон был ошеломлен, он осознал, что это предвещало, и вихрем бросился назад между деревьев.
   Бежать было трудно. И бесполезно. Он споткнулся и упал. Снова поднялся на ноги, побежал, споткнулся, упал.
   Он заметался, прямо как затравленная дичь или кабан, когда он в чаще спасает свою жизнь. Шон тоже боролся за свою жизнь. Он знал это. Казалось, его сердце спотыкается, как и он, и вываливается из груди. Он едва слышал шум, причиной которого был он сам или таинственный, страшный барабанный бой в земле, похожий на его сердцебиение, с каждой секундой становившийся все громче.
   Им овладел страх. Он недолго скрывал его. Именно благодаря страху он обрел способность бешенно продираться все дальше, несмотря на препятствия, падения, боль и черноту.
   Но все–таки он не мог скрыться, так же, как дичь или кабан.
   Они схватят его.
   Кто?
   Не думай об этом!
   Но он мог догадаться.
   В конце концов путь ему преградил овраг, и он на бегу угодил в него, как в западню. Пыхтя, и барахтаясь, цепляясь за корни растений, он попытался преодолеть западный склон; сердце его бешенно колотилось, и в паузах он слышал, что барабанный бой перерос в чудовищный грохот. Прежде чем ©я выбрался наверх, грохот разбушевался вокруг него, захлестнув его волной.
   Были так же и огни.
   Вокруг пенился и ревел шум, и огни стекали и разрывались. Все кружилось, и ночь гудела.
   Огненный зной искрился теперь всеми красками, густо плясали тени, и можно было различить отдельные звуки, какие издают фыркающие звери, тут и там в овраг Шона сползали то камень, то груда земли.
   — Ты думаешь, он жив? — спросил кто–то высоко вверху.
   — Конечно. Он шевелится, пробует спрятаться. Пробует, чтобы не видеть нас. Жалкая тварь, хочет стать кротом и зарыться.
   Это был уже второй голос. Затем третий:
   — Посмотри сюда, крот! Ты находишься в обществе. Посмотри сюда и окажи Детям Смерти свое почтение.
   Раздался смех, наверное, пяти глоток. Настоящий хохот Детей Смерти: жесткий, язвительный и буйный.
   Шон вдыхал сырой запах земли. Вещун молился за деревню. У Шона не было молитвы, которую он мог бы предложить богам в обмен на свою жизнь. Через некоторое время, дрожа и смирившись со своей судьбой он посмотрел вверх.
   Он все понял. Легенды были бестелесными, так как никто из тех, кто видел Крея не оставался в живых. Хоть он и понял все, Шон еще не был побежден. Но сердце его было вялым, и он долго не мог услышать, как оно бьется.
   Он не знал, сколько их было, он хоть и видел их, но он не мог сосчитать. Они скакали на зверях, упоминавшихся в легендах. Однако были еще животные, о которых не рассказывали легенды, — черные и блестящие. Волосы на их головах и шеях, а так же хвосты струились, как шелк, блестя и звеня. Уздечка была из металла, и поводья с бахромой тянулись от морд в руки тех, кто на них сидел.
   Мертвые, народ Крея.
   Наверное, они, да и сам Крей, получили это имя и из–за накидок. Вороньи крылья, покрытые черными или белыми, как у альбиноса перьями, которые отливали зеленым, темно–малиновым или ядовито–голубым. Из под накидок топорщились белые руки, усеянные искрящимися камнями и поверх этого головы, полностью обросшие волосами, обесцвеченными, блеклыми или же мрачными красно–черным» или кислотно–зелеными, цвета чешуи ящерицы или лавандово–белыми, как цветы. У них совершенно не было лиц. Там, где собственно должны были быть лица, зияла ночь, и иногда там, как на воде, блестели лучи и краски. В волосах они несли цветы, расцветающие ночью. Он мог ощущать их горько–сладкий аромат. Над их головами парил огонь, который все это освещал. Ледяной или багровый огонь в форме шара, как звезда, которая выпрыгнула из Холодного ручья.
   — Крот несчастен, — сказал один из них.
   — Бедный крот!
   Огненная петля просвистела в воздухе. Она опустилась сверху на Шона и легла ему на грудь и руки. Блестящая веревка, которая, как ни странно, казалась настоящей, начала поднимать его вверх. Они вытаскивали его из ямы.
   Шон уже не пытался ни помогать им, ни оказывать сопротивление. Было слишком поздно. Он перестал дрожать — не имело смысла дрожать.
   Они вытащили его. Он ждал на склоне и рассматривал их. У них были туманные фигуры, неясные очертания…
   Сильные тонкие руки взяли его за плечи. Они все смеялись над новеньким, охотно принимали его, так как могли сделать ему больно. Один стоял перед ним и протягивал ему золотой кубок. В кубке был напиток. Шон мог его попробовать, так как он слегка касался его губ.
   — Пей! — сказало Водяное лицо.
   Шон выпил. Вкус был мягкий и приятный. Он тоже засмеялся без причины.
   — Этот какой–то другой, — сказал кто–то.
   Темно–красные кудри казались шелковыми. Накидки из перьев были сняты. Тонкий палец коснулся его кожи. Любопытный. Этот был немного ниже его. Хотя, впрочем, у мертвых много форм и масок.
   — Взять бы его с собой, — сказал красно–черноволосый кротко.
   — А что на это скажет Крей?
   Они закричали и завизжали от веселья. Они были сумасшедшие.
   Их голоса, шедшие из воды, которая образовывала их лица, звучали совершенно необычно. И все же красно–волосый говорил при этом голосом девочки.
   Он не должен был пить их напиток.
   Но что теперь? Он был уже обречен.
   — Мне жаль его, — сказал красно–волосый.
   — Он скоро будет мертвым, — пробормотал кто–то нежно.
   — Мы можем привязать его между лошадьми и заняться спортом… — еще один.
   — Нет, — сказал красно–волосый. Она (да, она должна быть девочкой, мертвой девочкой) взяла лицо Шона обеими руками. — Не ходи домой! — прошептала она. — Мы нечестивые, но я все же могу тебя предупредить. Ты знаешь, что твои люди лишь убьют тебя?
   Цветы в ее волосах были карликовыми нарциссами, величиной с желудь.
   — У тебя голубые глаза, — сказала она. Ее голос зазвучал печально.
   Затем она отпустила его.
   Где–то в лесу ухнула сова. Шон стоял на коленях. Огненная веревка растаяла; всадники садились на своих зверей и удалялись, и лошади били копытами о землю.
   — Какое направление? — крикнул один из мертвых.
   — Там просвет между деревьями! — крикнул другой. — Это направление.
   А потом…
   А потом Шон осознал, что накидки из перьев были вовсе не накидки, а крылья лошадей, сложенные сзади, чтобы укутать всадника. И крылья били, хлопали, как гигантские вееры. Воздух был полон хлопаньем крыльев и ветром, пахнувшим цветами и пламенем. Они взлетали один за другим к просвету в кроне деревьев, пролетали насквозь и исчезали.
   Шон опустился на склон. Он заплакал. Не от страха или облегчения, изумления или разочарования. Он не мог бы сказать, почему. В любом случае не было никого, кто бы спросил его об этом.
   Глава 3
   ВОЗВРАЩЕНИЯ ШОНА ДОМОЙ
   — Не ходи домой, — сказала мертвая девочка. Но ему некуда было больше пойти. Опасность приблизилась и снова стала весомой. Хотя это уже не играло никакой роли. Он должен поспать на склоне под деревьями.
   Незадолго перед восходом солнца он проснулся. Он вернулся немного назад по своим следам (он недалеко ушел во время бегства) к Холодному ручью. Так как это было уже все равно, он напился оттуда. У воды был необычный вкус после звезд.
   В предрассветной мгле он быстро побежал через лес к дому.
   Он был в смятении и не думал: я должен сделать это и то–то. Или: что я должен сделать? Он просто инстинктивно двигался к Еловой Роще. Однако, когда он вышел из–за деревьев на открытое пространство долины и увидел террасы, поднимающиеся в утреннее небо крутыми солнечными ступенями, он заколебался.
   Его коснулась смерть.
   Но ведь это было как будто мечтой. Могло быть мечтой — и ничем иным?
   И вдруг страх, который до сих пор владел им, даже во сне, спал с него как пелена. Почему бы и не мечта? И снова в мире было солнце и он был жив.
   Совершенно ясно, что он не стал одержимым. По меньшей мере он знал бы, если бы им стал. Он все еще был Шоном, сыном Наула. И он хотел свести счеты со своим братом.
   С чувством облегчения он поднимался ухабистой тропинкой вверх по поросшей травой террасе, видя примерно в миле перед собой дикие плодовые деревья, походившие на высокий сине–голубой дым.
   Возникло слабое предчувствие. Тень на его настроении, но она была слишком легкой, чтобы из–за этого тревожиться.
   Он прошел последнюю тропинку, перед ним лежала деревня. В первое мгновение что–то показалось необычным. В деревне что–то было не так. Она выглядела… ветхой… неприветливой… чужой. Шон поморгал, прогоняя обман зрения. Всю дорогу вверх по террасам ему чудилось, что не хватает какой–то детали и здесь. Поля были покинуты, и вверху на пастбищах не паслась ни одна овца. При свете утра прошло уже больше трех часов, и обычно в это время люди из деревни заполняли террасы, жизнь била ключом. Женщины шли к журчавшему между елями ручью с кувшинами и бельем, или возвращались обратно. Или готовили пищу на общем костре или в собственных костровых ямах перед хижинами. Или чесали шерсть, или пряли, или смешивали травяные краски, чтобы окрасить шерсть. Дети носились вокруг с собаками. Мужчины выделывали овечьи шкуры или мастерили копья и ножи, а калеки сидели у стен и играли разукрашенными камушками в кости.
   Но сегодня нет. Сегодня никого не было. Было так тихо, что можно было услышать шум ручья, доносившийся с нижней террасы, или несчастную овцу, закрытую в своей изгороди. Была видна пара дымков, но общее кострище выглядело серым и холодным.
   Шон остановился. Теперь он понял, почему замерла жизнь в деревне и никого не было, почему никто не вышел его поприветствовать. К горлу подступил комок. Он различил еще один звук — сдавленное женское рыдание.
   Шон нахмурил лоб. — Я разъярен и ничего не боюсь. Он трижды свистнул тихо, но пронзительно — так он звал свою собаку. Сразу же послышался неистовый лай. Он доносился изнутри хижины, из–за стены над которой висели желтые абрикосы. Вход в хижину был закрыт меховой занавеской, как и входы других хижин.
   Шон ждал, что собака выбежит к нему, пока он подойдет; но кто–то удерживал ее. Затем шкура отлетела, и собака вырвалась наружу. Шон засмеялся от удовольствия, когда ярко–рыжая собака устремилась к нему. Он протянул руки, чтобы обнять жилистое тело, одетое в шелковистый мех, и уже встал потверже, чтобы принять на себя весь вес зверя. Но внезапно собака упала на землю. Вытянувшись на траве, она смотрела на Шона. Она оскалилась и зарычала, тогда как он в недоумении смотрел на нее.
   Шон почувствовал, как это было в лесу, что сердце его остановилось. Он видел, как шерсть на загривке собаки встала дыбом. Она снова зарычала. Глаза ее выражали укор и кровожадность.
   — Что случилось? — все еще в недоумении спросил он собаку. Сон оставил на нем запах, который она учуяла? Во сне они касались его. Дети Смерти. — Хорошенький прием, — сказал он собаке и пошел к ней. Собака выгнулась, и глаза ее засверкали. Она оскалила зубы. Она была готова вцепиться ему в горло.
   Шон решил больше не пытаться приблизиться к ней. Потерянно стоял он в траве, между ним и деревней лежала собака. Наконец, он заметил, как на дверях задвигались занавески. Когда он поднял глаза, все были здесь. Они уставились на него так же, как собака. Ни одно лицо больше не казалось знакомым. Даже лицо Стека. Даже лица Наула и Джофа. Они были не такими как в воспоминаниях Шона, поскольку он вспоминал о них с симпатией, как о родных. Ати не пришла. Но Лорт был здесь, он стоял примерно в десяти метрах от Шона, один. Лорт не мог поднять глаза на Шона. Никто из этих людей больше не был реальным.
   Тром медленно шествовал по дороге от королевского дома. Кай шел с ним, но немного отстав.
   Тром остановился возле барабанного камня. Он расправил плечи и прокричал Шону:
   — Где ты был?
   Это был риторический вопрос. Бессмысленный вопрос. Они знали, где он был.
   — В лесу, — Шон снова взглянул на Джофа. Шон ждал, что в нем закипит ярость, — это бы ему помогло. Но Джоф выглядел не как Джоф. Мужчина с бородой, еще один чужак.
   — Джоф, — сказал Шон, бесцветным голосом — он был не в силах придать ему какое–нибудь выражение, — привязал меня кабаньей сетью к дереву. Когда я освободился, стало темно. Я заблудился. Я спал в лесу.
   Джоф не отпирался и не возмущался. Тром снова крикнул:
   — Посмотрите на собаку! Она вам все расскажет, не так ли?
   Люди Деревни Хижин не ответили словами. Но их общее телодвижение показалось Шону угрожающим.
   — В лесу ничего не произошло, — сказал Шон. — Я спал, вот и вся история.
   Уголком глаза Шон видел, как Лорт ковыряется маленькой палочкой в пепле костра. Он больше не слышал плача Ати. Может быть, у нее высохли слезы. Нельзя вечно оплакивать мертвого сына.
   Тром жевал свою бороду, формулируя новые предложения, которые он хотел прокричать. Но тут подошел Кай, сказал что–то, и Тром кивнул. Кай так же уставился на Шона.
   — Ты утверждаешь, что ничего не произошло. Однако я должен тебя испытать. Это наша традиция, — Кай говорил с ним, как с чужим, не знающим жителей деревни и их обычаев. Конечно, так оно и было. Они казались Шону чужими, потому что воспринимали Шона как чужого. Как отверженного.
   Шон ухмыльнулся. Это был единственный вызов, который он мог бросить. Впрочем, все было бессмысленно.
   — Я готов.
   — Тогда пошли!
   Кай повернулся на каблуках и шейные цепочки с кабаньими зубами звякнули. Кай поднимался вверх к елям, за деревню, туда, где тек ручей. Кто–то схватил рычащую собаку Шона за ошейник и оттащил в сторону. Шон больше никого не замечал и пошел за Каем.
   По тропинке между хижинами они пошли вдвоем, Кай впереди, Шон в нескольких шагах позади. Когда они вступили в еловую рощу Шон услышал крадущиеся шаги остальных, они осторожно шли за ними. Старые воины, молодые, сын Стека, Лорт. Позади, как и полагается, женщины.
   Он был одним из них, теперь он стал врагом, которого боялись. И должны были убить.
   — Нет! — громко сказал Шон самому себе.
   — Молчи! — ответил Кай, даже не глядя через плечо.
   Они достигли ручья и перешли его по торчащим выступающим из воды камням. Ручей был стремительный и кипел, как горшок на огне. Дальше к северу он разбивался о скалу и падал в долину: белое облако из воды. На восточной стороне ручья была широкая площадка, над которой возвышалась гранитная скала, юго–западный склон долины.
   Эта густо поросшая травой площадка была местом прорицаний. Она обладала свойством давать силу, благодаря текущей воде, свободному небу и растущим в форме круга деревьям. Здесь волшебник совершал ритуалы, от которых зависела безопасность и благополучие деревни, отсюда он регулярно наблюдал за звездами и делал выводы из их движения. И сюда же он приносил опасные предметы, чтобы испытать их и либо очистить, либо уничтожить.
   Из травы поднималась скалистая глыба примерно до высоты рослого мужчины. Наверху она была плоской, как платформа, и достаточно велика, чтоб на ней могли сидеть двое или трое. С одной стороны были высечены грубые, замшелые ступени. Кай взобрался на скалу и уселся на широкий бочонок, который ему уже кто–то подставил. Он кивнул Шону, и Шон тоже взобрался наверх.
   — Садись! — сказал Кай. Шон уселся напротив вещуна. Между тем лужайка внизу наполнялась людьми. Шон устремил взгляд в пространство, окаймленное елями, — поверх головы Кая. Впрочем, может быть Шон хотел встретить случайный взгляд друга или матери чужака…
   — Это хорошо, — сказал Кай и его голос прогремел в тишине. — Хорошо, что ты добровольно подвергаешься испытанию, Шон, сын Наула. А скажи–ка, что это?
   Кай протянул руку — на его ладони лежал шарик из металла.
   — Это? — спросил Шон. — Просто шарик.
   — А из чего сделан шарик?
   У него закружилась голова. Он не мог вспомнить названия. Несколько секунд он боролся с собой, затем сказал:
   — Красный металл.
   Слабый вздох вырвался из толпы.
   Значило ли это, что название было правильным?
   Холодное лицо Кая ничего не говорило. Он показал другой шарик.
   — А этот?
   — Коричневый металл, — сказал Шон.
   — А этот?
   — Белый, — сказал Шон, — белый металл.
   Что–то запнулось в его голове.
   Серебро.
   Кай, который смотрел на него внимательно, как ищейка, казалось, слышал неслышимое.
   — Что?
   — Белый металл, — сказал Шон.
   Серебро, слышался голос предмета в его голове. Серебро, затасканная бронза, красная медь. Дураки, пела вещь.
   — Я… — говорить Шон.
   — Что же? — нежно спросил Кай.
   — Ничего.
   — Хорошо, тогда давай дальше. Расскажи мне еще раз о твоем пребывании в лесу.
   — Была ночь, — сказал Шон, — и я перепутал дорогу. Я пошел к Холодному Ручью… — нет, он нарочно не будет об этом упоминать. Шон встретил безжалостный взгляд Кая и отвел глаза. — Джоф накрепко привязал меня к дереву. Я спал. Утром я вернулся сюда.
   Кай наклонился вперед. Он вдруг повел себя, как отступник.
   — В лесу можно увидеть странных тварей. Не кабана, не дичь, не куропаток, не собак, не людей. А это что?
   Шон отшатнулся назад. В протянутой руке лежал наконечник копья.
   Бронза.
   — Коричневый металл.
   — Твари, которые бегают на четырех ногах, а ноги у них, как звезды. Что это?
   Серебро.
   — Белый металл…
   — И у их всадников есть другой металл, желтый металл…
   Золото. Золотой кубок. Пей, но не ходи домой.
   Шон закрыл глаза и увидел летящих зверей.
   — Это главное испытание, — сказал Кай Шону. — Вещун из пещерного города слишком поздно применил его, и мальчик свободно ушел, воспользовавшись его ошибками.
   Шон вдруг понял, что Кай при этом испытывает высокомерное священное удовольствие. Кай уничтожит всякого, кто станет одержимым. Это был его долг и он наслаждался им.
   — Вещун из Пещерного Города был дурак, — сказал Кай.
   — Ты сам дурак, — сказал Шон.
   Это случилось быстро и совершенно непреднамеренно. Шон не предусмотрел этого. Он испугался, но лишь на мгновение.
   — Что ты сказал? — спросил Кай.
   — Дурак! — ответил Шон коротко. Он стремительно вскочил на ноги. В конце концов, все они ему теперь безразличны, эти жалкие невежественные жители деревни, которые теперь хватали ртами воздух и улепетывали от скалы.
   — Может быть, — сказал Кай. — С кем ты разговаривал в лесу?
   — Это были всадники на лошадях, и лошади были подкованы не звездами, дурень, а серебром.
   Кай вскочил. Он сам возвышался несокрушимой скалой, подавляя силой и авторитетом. Шон смотрел на него с презрением.
   — Хватит! — крикнул Кай.
   — Ну уж, нет. Ты хотел, чтобы я говорил. Теперь я хочу говорить. Эти жалкие шарики. Ваши идиотские суеверия! Что для вас дорого в этой ужасной жизни? Вы так боитесь смерти, что даже не смеете взглянуть на запад, из вашего страха вы могли бы построить крепость. Страх перед лесом. Страх перед всем. Вещам, которых вы не понимаете, вы даете неверные имена.
   — Хватит! — заорал Кай.
   — Ты меня не заставишь молчать, старик! Иди позови своего жалкого короля, чтобы он это сделал. Король! — Охваченный презрением Шон едва выговаривал слова. — Король нескольких разрушенных и грязных дровяных хижин. Король навозной кучи.
   Шон смеялся. Это был смех, которому он научился в лесу.
   Из травы под скалой раздались визг и рев. Как высока была скала! Выше, чем он думал.
   Шон понял, что его ноги больше не стоят на скале. Вместо этого они находятся в воздухе — ни на чем. Он стоял в воздухе примерно в трех метрах над землей.
   На какое–то мгновение он опьянел от радости. Однако это быстро кончилось, ликование сменилось ужасом. Закричав от ужаса, Шон упал. Небо и деревья перевернулись, его соплеменники надвинулись на него, давя друг друга. Он ударился о землю и остался лежать. У него перехватило дыхание и пропало всякое желание бороться. И пока он так лежал, мужчины подкрались к нему и забросали его веревками и охотничьими сетями, сплетенными из стеблей растений. Они закручивали его до тех пор, пока он не оказался опутанным, как насекомое в паутине.
   Шон не выдержал испытания. Он продемонстрировал свою отверженность, свою болезнь.
   Он был одержимый.
   Его связали. Так и должно было кончиться.
   Было специальное место прямо в скале. В камень были вделаны кольца из коричневого металла, через которые протягивали веревки. Уже 50 сезонов кольца не использовались. Это было более 20 лет назад…
   Однако годы ничего не значили для Шона. Жители деревни исчисляли бег времени не так.
   Собственно, кольца были из бронзы. Так назывался коричневый металл. Шон продолжал биться в своих путах. Это было так же бессмысленно, как спрашивать себя: «Что произошло?» Он был одержим. Он должен был умереть. Так предписывала традиция.
   Его должны были забить камнями — такая ему была уготовлена смерть — ведь когда его душа покидала тело, она становилась злым духом, который заколдовал ее. Если кто–нибудь касался одержимого, то злой дух мог овладеть и им. Но когда его побивали камнями, это было безопасно, так как совершалось с расстояния. Тем не менее каждый, кто принимал в этом участие, сперва очищался вещуном, купался в определенных травах и одевал различного рода амулеты. Выбранные камни мыли и разрисовывали символами. При этом было еще одно обязательное правило: одержимых должны были убивать ночью. Темное может оставаться верным лишь темноте. По слухам, отверженные, убитые при дневном свете, позднее снова появлялись и бродили. Это могло быть лишь легендой, однако тот, кто мудр, не навлечет на себя опасность.
   Тот, кто мудр. Тот, кто мудр, не сидит по ночам в лесу в ловушке.
   Он не чувствовал в себе никаких существенных изменений. Но все–таки он изменился. Он стоял в воздухе…
   День почти кончился. Он казался длинным, и в то же время непостижимым образом слишком коротким. Никто не принес Шону еды или воды. Да и почему кто–то должен тратить на него еду и воду? Никто не приходил к нему. Да и почему с ним кто–то должен был прощаться?
   Небо над ним стало красным и большие тени задвигались от куста к кусту, от дерева к дереву, к деревне. Ручей стал уже цвета темного пива. Пели птицы. Шон не был уверен, боится ли он смерти, или просто боится.
   Примерно через час Кай должен был привести на склон выбранных мужчин. Шон увидел бы их, идущих по двое или трое под елями через ручей. Камни они будут держать в руках. И вскоре после этого эти камни раскрошат его ребра, его ноги, его голову.
   Вдруг ему показалось, что время сделало скачок вперед. Впрочем, так происходило весь день. Хотя небо еще было совсем светлым, от края рощи к нему двигались фигуры. Шон оцепенел. Он начал икать. Он попытался думать о своей жизни, о тех семнадцати годах, которые он прожил. У него должно было быть хоть что–то, что он мог унести с собой.
   Однако это был не Кай и мужчины с камнями. Когда они пересекли ручей, он увидел, что их всего лишь двое и что одна из них — женщина. Это были Ати, его мать, и Лорт.
   Ступив на траву, оба как будто бы заколебались; им показалось, что лучше идти по голому склону. Однако, подойдя немного ближе к скале, они снова засомневались, прошли еще пару шагов. Остановились. Они подошли достаточно близко, чтобы их хорошо было видно, но нельзя было коснуться. Сердце Шона забилось, когда он узнал их; теперь же оно ушло в пятки. Сумасшедший, он надеялся. На что? Что они освободят его? Как бы они смогли? Нет. Это лишь потому, что в конце концов еще никто не пришел попрощаться с ним.
   Они оба были бледными, и глаза Ати были полны слез. Рядом с Шоном она не плакала, и он был благодарен ей за это; однако он не мог вымолвить ни слова. Ати тоже молчала. Она только смотрела на него. Не взглядом чужака, как остальные, но все же как будто искала в нем что–то, что погубило его жизнь. Впрочем, это ей удалось так же мало, как и самому Шону. Лорт, как и прежде, не хотел взглянуть на Шона, однако он произнес голосом, полным отчаяния.
   — Мне жаль… Жаль…
   Затем Лорт повернулся и помчался к ручью. Добежав до туда, он, очевидно, вспомнил об Ати и резко остановился, взмахнув, как безумный, руками в воздухе, чтобы не потерять равновесие.
   В этом странном положении он оставался, пока ждал Ати.
   Ати не заставила себя долго ждать. Она стояла и смотрела на Шона до тех пор, пока могла это вынести. Потом пошла за Лортом. Отвернувшись, она прижала руки к лицу и сдерживала слезы, пересекая поросшую травой поляну и ручей. Лорт помог ей перейти его по камням. Когда они вошли в Еловую Рощу, она опустила руки. Лорт обнял ее, и они исчезли.
   Шон весь день оставался один, однако в ту секунду на него вдруг нашло новое, ужасное одиночество, как будто налетел сильный ветер. Оно скрючило его, сдавило и ослепило. Ему казалось, что это никогда не кончится, но, наконец, прошло.
   Когда он снова увидел ели, где исчезли Лорт и Ати, там кто–то показался.
   Шон вытаращил глаза от удивления, он надеялся, что это Лорт, что он вернулся, но это был не он. Человек был слишком приземистым, слишком большим и приближался большими прыжками.
   Вскоре последние закатные лучи упали на бородатое лицо Джофа.
   — Вот пришел один из тех, кто меня убьет, кто первый бросит в меня камень, — с горечью подумал Шон.
   Однако руки Джофа были пусты.
   Он прыгнул в траву и побежал, он не сомневался, как Лорт и Ати. И не останавливался. Он налетел на Шона, почти ударился о него. Шон, вертикально висевший на скале, заметил, что Джоф принес бронзовый нож, и этим ножом стал резать веревки, которыми Шон был привязан к кольцам. Все это время Джоф яростно ругался и дергал, и толкал Шона свободной рукой. Наконец, сеть отделилась от стены, и Шон упал в объятия Джофа. Продолжая ругаться, Джоф прижал Шона к себе. Это было объятие, достойное медведя.
   — Моя вина, — бормотал медведь. — Во всем я виноват. Брат мой, я никогда не думал… Однако ты меня не слушай! Беги! Беги на север! Там, где начинаются холмы, они, может быть, не найдут тебя.
   Ошеломленный Шон проговорил, запинаясь:
   — Что с тобой? Они догадаются, что это ты сделал…
   — Не думай об этом! — заорал Джоф Шону в ухо, массируя при этом его колени.
   — Но я же одержимый — ты слышал, видел…
   — Ты мой брат.
   — Ты это не обдумал, Джоф. Ты никогда ничего не обдумывал, и когда к дереву меня привязывал…
   — Я никогда этого не забуду, брат мой. Поэтому я здесь.
   Джоф отпустил его, подтолкнув вперед. Спасая его, Джоф не позаботился о том, что он мог бы принести Шону еды. Впрочем, долина была плодородной. И ручей тек на протяжении двух миль на север.
   — Иди, брат мой! — напирал Джоф, сжимая и разжимая кулаки. — Беги!
   Шон, ослабевший и смущенный, весь дрожа, резко повернулся и послушно пошел, потому что у него не было другого выбора.
   Он бежал довольно быстро, иногда спотыкаясь, и холодный вечерний воздух наполнял его легкие, а земля под ним уходила назад.
   Он скользил между елями мимо скалы и притаившейся под деревьями деревни. Однако вскоре отвесная скала осталась позади и он оказался на плоскогорье. Ели уступили место высокой, до колен траве.
   Слева, прежде чем он успел о нем подумать, зашумел невысокий водопад. Ему пришлось немного спуститься, чтобы напиться из ручья, который здесь делал изгиб, его дорога прерывалась и вновь продолжалась ниже водопада.
   Напившись, Шон вброд перешел ручей и побежал дальше в наступающих вечерних сумерках.
   Глава 4
   ТОПОР ДИРНА
   Они хотели убить его ночью, но не стали бы его ночью преследовать. Люди из деревень оставались вблизи своих домов во время темноты. И не было луны, которая помогла бы им в поисках, повела преследователей. Шон знал это. Сам он не боялся темноты, больше не боялся. Ночь означала для него свободу, а не смерть. Что было удивительно, так как смерть отметила его ночью в лесу.
   Может быть, так и проявлялась одержимость. Стоило ему лишь вспомнить о случившимся на скале, чтобы покрыться потом и задрожать. Однако, пока он бежал, у него не было времени для воспоминаний.
   Кроме того, вся его прошлая жизнь была отсечена одним единственным днем. Все ушло.
   Он бежал на северо–запад по степи. Когда он больше не мог бежать, он свалился в папоротники и заснул. Потом проснулся и подумал о Джофе, но прежде чем им
   овладело какое–либо чувство, он снова вскочил на ноги и побежал дальше.
   Это было легко — бежать и ни о чем не думать. Казалось, звезды бежали вместе с ним, а все остальное — склоны, трава, деревья, рощи, скалы — как будто уносилось в противоположном направлении.
   Начало светать. Солнце взобралось на небо и осветило окружающий пейзаж. В темноте Шон отмахал около десяти миль. Примерно в восьми милях возвышались массивные горы, они были продолжением гранитной скалы, пики которой терялись в тумане на севере и на востоке. Сам утес остался далеко, растаяв в серо–голубом свечении уходящей ночи. Холмы были ближе. Там, где они сливались с горами и отвесной скалой, были пещеры, утесы, потухшие вулканы. И, может быть, там открывался проход в неизвестный мир?
   Это было то, что он искал, на что мог направить свою надежду. Цель.
   Шон поднялся на пригорок и увидел у своих ног лощину с заводью, напоминавший жемчужину. На терновнике росли ягоды. Шон напился, поел ягод. Он все думал о том, как люди Еловой Рощи обошлись с Джофом.
   Ему надо было изо всех сил бежать к холмам, чтобы избавиться от этих мыслей, но он слишком для этого устал. Неподалеку из чащи на пригорке выскочили три рыжеватые косули и помчались вниз по колышащейся волнами траве. На холмах трава была ниже, и белая скала просвечивала сквозь нее. Летние цветы пестрели среди камней и жесткой травы. Было жарко и цветы источали теплый аромат.
   Не было никаких признаков погони. Перейдя вброд ручей, он, видимо, запутал собак.
   А в степи и на холмах было бесконечное разнообразие запахов растений и зверей. Шон мог прибывать здесь в безопасности, наверное, неограниченное время.
   Если бы был проход между скалами…
   В полдень он остановился, чтобы прийти в себя, в широкой нише скалы, которая закрывала его с востока и юга. Здесь над цветами гудели пчелы.
   Это было не так уж трудно — не замечать легкую тень боли, которая лежала на нем. Он не обращал внимания ни на страх, ни на боль. Он их чувствовал, когда они касались его. Это было почти телесное чувство, легкое давление на позвоночник, жжение под лопатками и кожи головы.
   Затем он задумался, и чувство исчезло. Пришло страшное ощущение, что его неотступно преследует судьба. Он не мог ее избежать, она его не минует. Потому что он шел по дороге, которая вела к одному единственному месту.
   Затем он заснул, и ему приснилось, что по небу летит на вороне девочка без лица и неуместными маленькими нарциссами в темно–красных волосах. Ворон противно каркал, вся его голова казалась двумя половинками клюва. Девочка смеялась.
   Она смеялась потому, что Лорт и Ати внизу на земле тоже смеялись, забивая камнями Джофа вместе с остальными.
   Шон проснулся, рыдая. В лесу он тоже плакал. Он ненавидел себя, потому что плачут только маленькие дети или женщины, но не мужчины. Как только смог, он поднялся и побежал дальше, пытаясь скрыться от самого себя.
   После обеда он преодолел большое расстояние между холмов. Он достиг местности, где они почти полностью рассыпались на отдельные глыбы, похожи на стопки тарелок на кухонной полке. В поисках пещеры он карабкался по камням. Скальные пещеры и кратеры иногда вели в глубь горы очень далеко. Однако просветов в скале не было видно. Что касалось подъема на скалу, то это было невозможно. Начиная с некоторой высоты, она была очень гладкой, без единой трещины или выступа, которые могли бы служить опорой для ноги.
   В одной из пещер по камням струилась вода. Там росли грибы, а у входа стояла дикая груша, вся в зеленых плодах.
   Шон оценил пещеру и решил, что едва ли она станет его домом, однако временное пристанище он здесь найдет. Это был хороший наблюдательный пункт, и достаточно безопасный. Он мог обозревать окрестности далеко на юг, восток и север. Если бы кто–нибудь пришел, он был бы готов. Он не думал о том, каким образом он бы приготовился. Не думал и о том, как именно устроится здесь, пещера будет его временным пристанищем.
   Грубая жесткая трава пучками росла между камней. Шон натаскал много охапок этой травы в пещеру. Когда он заснул, ему снился не такой кошмарный сон, как сегодня. Это был сон о мясе, которое, истекая соком, жарится на огне. И когда Шон открыл глаза, запах не исчез.
   Он услышал голоса и увидел красные отблески, мелькающие на низком потолке пещеры.
   Снаружи было почти темно, тепло и тихо. На востоке показался серп молодой луны, повсюду уже мерцали звезды. Шон намеревался встать ночью и отправиться на охоту. Ниже, на склонах, паслись зайцы. У него, правда, не было ни ножа, ни копья, но вокруг в изобилии валялись камни. Отрезанный от выхода, он, конечно, не мог пойти на охоту. Сквозь ветви груши он смотрел на огонь, который был разведен неподалеку между двумя обломками скалы.
   Трое мужчин сидели возле огня и ждали, когда приготовится мясо. Шон уловил еще один запах и в страхе догадался, что у края костра лежали зеленые груши именно с этого дерева. Значит, кто–то поднимался сюда, к выходу пещеры и срывал их с дерева, стараясь не мешать Шону, либо не заметив его.
   Определенно это не были мужчины Еловой Рощи. Но, конечно, сейчас он был ближе к Пещерному Городу, чем к деревне Трома. Жители города тоже охотились в степи и на холмах. Но необычно было то, что охотники остались на ночь вне дома; очевидно, след завел их так далеко, что они не смогли вернуться до заката. Конечно же, они поймали свою дичь.
   Шон притаился у входа из пещеры, глаза его наполнились слезами, рот — слюной, а в желудке заурчало.
   Он начал уговаривать себя, что это лишь трое жителей Города, которые, наверное в темноте стали намного боязливее — их тихие голоса не долетали до него. Разве не мог он их поразить, промчаться между ними, вырвать кусок мяса?
   Но потом в голову ему пришла другая идея. Люди из Еловой Рощи и Пещерного Города примерно дважды в году приходили в общий лагерь для торговли. Мужчины из деревень редко встречались друг с другом. Так что те трое внизу не могли знать, что Шон стал отверженным, годным лишь на то, чтобы его убить. Разве не мог он хотя бы ночью быть невиновным?
   Шон почувствовал вдруг воодушевление, уверенность в своих силах. Даже с оттенком зазнайства. Он сможет их перехитрить. Запросто. Он не сопротивлялся этому чувству, так быстро захватившему его, оно было слишком желанным.
   Он вышел из пещеры, легко спрыгнул вниз с обломка скалы и приземлился примерно в двух метрах от костра. Трое мужчин смотрели на него; они явно не были ни испуганы, ни враждебны.
   Это были такие же юноши, как и он. Их свежезаточенные копья лежали рядом. Разделанная дичь медленно жарилась на самодельном вертеле из веток, который вращал один из мужчин. В свете огня его волосы, волнистые, как овечье руно, отливали золотом.
   — Ну, — мягко сказал этот житель Города, — у нас гость!
   Когда он поднял голову, то Шону показалось выражение его лица знакомо.
   — Я наблюдаю за вами уже некоторое время, — сказал Шон.
   — Не очень долго, — возразил другой. — По меньшей мере не более получаса, так как когда Хоук поднимался наверх, чтобы нарвать груш, ты еще храпел.
   Шон промолчал.
   — Без сомнения, было не гостеприимно не позвать тебя к нашему ужину, — сказал мужчина с золотыми волосами. — Но мы решили, что ты спустишься вниз, когда тебя разбудит жаркое.
   — Его волосы топорщатся как у собаки, — сказал человек, которого назвали Хоуком. — Еще минута, и он бросится на тебя, Дирн.
   — О, нет! Мясо пригорит.
   Шон пропустил намек мимо ушей — он удивленно озирался.
   — А где же ваши собаки? — спросил он.
   Двое других мужчин не ответили, а золотоволосый Дирн просил, снова поворачивая вертел:
   — А где твоя?
   Шон пожал плечами. Приходилось быстро импровизировать, и это было трудно. Он самоуверенно ответил:
   — Два дня назад мою собаку убил кабан.
   — Это объясняет, почему ты один, но не объясняет, почему ты здесь.
   — Вас трое и у вас есть ужин. В обмен на ужин я вам объясню.
   — Пожалуйста.
   — Я договорился встретиться здесь с девочкой. Ее отец не должен об этом знать. Но она слишком боится, чтобы отважиться на это.
   — Это была бы девочка из Еловой Рощи. А ты откуда?
   — Джетбрюк, — импульсивно ответил Шон, исчерпав свою способность лгать до конца. — Я пошел, чтобы приобрести собаку, но у них нет никаких. Мои люди ждут меня назад лишь через два дня.
   — Как замечательно.
   — Может быть. Я рассказал вам лишь правду.
   — Правду?
   Мужчина, которого называли Хоуком, потрогал мясо и сказал, облизывая обожженный палец:
   — Готово.
   — Садись, — дружески сказал Дирн Шону.
   Шон сел. Ему в голову пришло новое объяснение, почему эти трое мужчин были здесь. Они могли быть ворами или задирами, которых выгнали из Пещерного Города и которые теперь должны были заботиться о себе сами. Однако они не походили ни на тех, ни на других. Особенно Дирн. Дирн протянул Шону ветку с нанизанным мясом и Шон забыл обо всем остальном.
   Когда он немного утолил голод и снова осмотрелся, все благосклонно кивали ему. Второй мужчина, которого Дирн называл Немом, предложил ему еще порцию.
   — Осторожно! — сказал Дирн. — Он не ел день или два. Его стошнит, если он не остановится. Это было бы расточительством!
   Шон бросил хрящ в огонь. Он выдержал долгий пристальный взгляд Дирна.
   — Не суди желудок другого по своему собственному!
   Дирн рассмеялся, а Нем протянул ему мясо, а затем горячую кислую грушу.
   Общая трапеза сделала их друзьями. Они познакомились и, казалось, сошлись характерами. Нем и Хоук были нейтральны и готовы поверить всему. Дирн, о котором никак этого нельзя было сказать, явно лицемерил, но Шон чувствовал к нему симпатию так же, как ему нравились огонь, еда и новое общество.
   Цвет пламени с приходом ночи стал ярче. Юноши оперлись на локти и вновь и вновь подбрасывали сучья в рубиново–красный костер. Нем и Хоук рассказывает об охоте на дичь. Они старательно не говорили ни о чем, кроме охоты, чтобы Шон ничего не узнал. Дирн, который бывал разговорчив, когда хотел, лишь наблюдал за ними. Наконец охотничий разговор иссяк, и Дирн сказал, пристально глядя в огонь:
   — Я думаю, Шон должен послушать историю о топоре. Может быть, она выдумана.
   — Может быть, — сказал Хоук. — Но ведь и мы не верим истории Шона, не так ли?
   Шон слишком разомлел, чтобы протестовать, и ничего не возразил. Он был заносчив, но в разумных пределах, стараясь следить за собой; однако не всегда получалось. Он знал, кто он, и не чувствовал, что изменился. Дирн разглядывал его, испытывая, и Шон, улыбаясь, позволял ему это делать.
   — Поулыбайся–ка! — сказал Дирн. — Посмотрим, как ты будешь улыбаться, послушав историю.
   — Я все–таки должен ее послушать?
   — Почему бы и нет? — спросил Дирн. — Я думаю… — он остановился, — … что вы, наверное, слышали в Джетбрюке новость… о мальчике из Пещерного Города… который весной стал одержимым.
   — Да, мы слышали об этом.
   — Он пошел в лес, чтобы нарубить дров. Топор сломался, так как был сделан кое–как. Мальчик сам его сделал, поэтому ему некого было винить. Мальчик не от большого ума попробовал починить топор. Это длилось слишком долго. Наступила ночь. Случается, что ночью в лесу ты не можешь найти дорогу. И в конце концов, пока он там блуждал, мальчик встретил Крея и его свиту. Когда наступил день, мальчик уговорил себя, что он видел дурной сон, и пошел домой. Вещун тоже был глуп. Мальчика испытали, и он выдержал экзамен. Однако позже, в торговом лагере, среди мужчин из Пещерного Города и Еловой Рощи, мальчик ощутил вдруг презрение ко всем, кто там находился. Он говорил и делал то, что было запрещено. Он выпускал на волю кроликов, пойманных для жаркого. Он летал, поднимаясь сам собою над землей. Он вообразил себе, что он мог бы летать, как лошади в лесу. Я упомянул о лошадях? Впрочем, все равно он ушел не далеко. Жители Пещерного Города поймали его, притащили в надежное место и забили камнями. Это традиционная смерть для одержимых. Может быть, ты знаешь это?
   Шону потребовались все его силы, чтобы не задрожать.
   — Теперь–то он мертв?
   — Не совсем. Произошло нечто необычное. Один из камней, которыми в него бросали, сломал кость левой ноги мальчика. От боли он упал в обморок. Голова его тоже была в крови, и его посчитали мертвым. Не счастье ли? Дальше еще лучше. Чтобы похоронить его, были выбраны его братья. Они добывали металл в горах и, узнав, что их младшего брата забили камнями, пришли в ярость.
   Когда они обнаружили, что он жив, они отнесли его к высоким холмам и выходили его, и он выжил. И все это из–за сломанного топора. Что ты на это скажешь?
   — Я скажу, что не верю.
   — О, и это говоришь ты, Шон? Я упомянул, что топор был из бронзы?
   Шон закашлялся и долго не мог остановиться.
   — Ну вот, — сказал Дирн. — Его все–таки вырвало.
   — Ты… ты не мальчик… — сдавленно сказал Шон.
   — Сейчас нет, это верно. Но я был им в то время. Семнадцатилетним, как и ты. Это ведь мальчик. Но если ты поцеловал смерть в губы, и тебе раздробили ногу, и твои два брата спасли тебя — этого вполне достаточно, чтобы стать мужчиной.
   — Все так, как он сказал, — добавил Хоук.
   — Мы живем на северо–запад отсюда, — сказал Нем. — Где скалы достаточно круты для собак. Днем мы чаще всего прячемся. Однако иногда мы выходим на верх, чтобы охотиться. В любом случае мы очень устаем. Соплеменникам мы не мстим. Может быть, они думают, что мы ушли в лес к Крею, или прямо в трясину.
   — Они думают так, как им удобнее, — сказал Дирн. — Ты можешь быть уверен, что они не похвастаются никому из деревенских, что одержимый Дирн еще жив.
   — Ты не мог провести здесь весь месяц, — сказал Шон.
   — Почему не мог? Ты же собирался здесь жить, не так ли?
   Шон промолчал, а Нем сказал:
   — Никто, кроме отверженных, не может находиться в холмах в темноте.
   Шон заскрипел зубами и сказал:
   — Но вы–то, Нем и Хоук, вы–то не одержимые, а находитесь здесь.
   — Да нет, мы одержимые, — тихо сказал Хоук. — Это заразно. Почему же тогда одержимых убивают?
   Шон колебался. Он посмотрел на Дирна и сказал резко:
   — Но что это означает?.. Способность… подниматься над землей, чужие слова, имена…
   — Я не знаю, — сказал Дирн. — Это волшебство приходит и уходит. Ты не можешь его контролировать, не так ли? Кажется, оно нас контролирует. Однако я не хотел бы из–за этого умереть. И ты тоже, Хоук, — сказал он, — помоги мне, пожалуйста!
   Хоук вскочил, нагнулся и протянул руку. Дирн, который сидя казался так же силен, как и красив, встав, стал пародией на самого себя. Левая нога срослась криво. Качающейся походкой калеки он двигался по покатым камням. При ходьбе он насвистывал, чтобы помочь себе.
   Насвистывал он и когда возвращался. Его светлая голова на фоне звездного неба походила на огарок свечи. Он плюхнулся в траву рядом с Шоном.
   — Все из–за проклятого топора! — сказал Дирн. Однако глаза его блестели от безудержного смеха, которому его научил лес.
   Полузамерзший и полусогретый, полунесчастный и полууспокоенный, — таким заснул Шон в эту ночь между своими новыми спутниками.
   Глава 5
   ДОМ ДИРНА
   Iона разбудил сильный толчок в плечо. Увидев, что он проснулся, Хоук отошел.
   — Время исчезать, Шон!
   Небо над ними было уже скорее голубое, чем черное, звезды потеряли свой блеск и растаяли. Час перед рассветом.
   Они по очереди напились воды из кожаного бурдюка. Нем и Хоук уже уложили жареное мясо. Дирн стоял прямо, опираясь на копье. Когда они целеустремленно взбирались по скалам вверх, Дирн останавливался на каждом шагу. Каждый шаг, должно быть, причинял ему боль, однако он к этому уже привык и не думал об этом. Его лицо дернулось лишь раз или два, когда покалеченная нога соскальзывала с камня или попадала в углубление. Из–за этого они шли медленно. Цель их находилась в двух милях отсюда, и они потратили на дорогу час.
   Восток посветлел, а затем стал шафранно–желтым. Дирн казался совсем золотым, как небо, — покалеченный золотой бог. До сих пор Шон мало думал о богах. Боги долины не имели обличья. Но теперь, как и другим вещам, он придавал богам, в своих мыслях, какие–то формы.
   Плоская стена скалы распалась на отдельные горы. Между каменными глыбами виднелись упрямые деревья. Они карабкались по сланцевым и гранитным уступам — кипарисы, сосны и кривые лиственницы. В тени с серебристым журчанием бил ключ. В одной из скал, прикрытый ветками, загороженный обломками, был вход в пещеру.
   — Пожалуйста, входи в наш скромный дом! — сказал Дирн с язвительным поклоном–жестом, который был незнаком людям из деревень.
   Это была огромная и удивительно сухая пещера, так что казалось, деревья добывают влагу из камней. В задней части пещеры, примерно в 20 метрах от входа, находился самый настоящий камин. За ним было прорублено еще одно отверстие — явно это было сделано инструментами из Пещерного Города. Это был очаг, совсем не похожий на печи в хижинах. Дым вытягивался через камин и тепло излучало все каменное сооружение.
   — Не увидит ли кто дым? — пробурчал Шон.
   — Летом мы зажигаем огонь только ночью, — сказал Нем. — Зимой дым скрывает туман. Да и кому быть снаружи, чтобы заметить его?
   У входа висел занавес из шкур, и рядом наготове были камни, чтобы придавливать его в ветреную погоду. В стенах, как и возле очага, были вырублены ниши. В них лежали куски жира с фитилями из кишок, а рядом с ними кресала, чтобы высекать искры. Постели представляли собой усовершенствованный вариант постели Шона: уложенная слоями трава, предварительно высушенная на солнце, как сено. В одной из расщелин находились копья, длинный нож, коса, мотыга и сильно потрепанный топор. Для защиты от сырости все было завернуто в пропитанные жиром кожи.
   — Несмотря на теперешний комфорт, — сказал Дирн, — зима в этих скалах будет суровой. Поэтому у меня есть другой план.
   — План сумасшедшего, — прервал его Нем.
   — Ну, мы все тут сумасшедшие. Сумасшедшие главным образом от скуки, мы здесь заперты, как ежики в зимней спячке.
   — Что за план? — спросил Шон.
   Дирн уселся и осторожно вытянул кривую ногу.
   — Пересечь лес, перейти реку и пойти по той стороне долины на юго–восток.
   — Страна жажды, — сказал Шон. Это было имя, слышанное им в деревне. — Пустыня.
   — Кто знает? Кто там побывал за последние сто лет? Никто не переходил через реку. Но в конце–то концов дикий страх перед лесом у нас прошел. Все, что мы бы ему сказали: «Привет и до свидания». И пошли бы дальше.
   До сих пор они сидели, как придется, но теперь все склонились к Дирну, как к огню или лампе.
   — Разве смерть так мало значит? — спросил Шон. — Разве встреча с Ним и его племенем не имеет значения?
   — Обычно это означает смерть, но мы–то живем.
   — Но мы ведь отмечены смертью.
   — Может быть.
   Хоук закашлялся. Нем занялся тем, что стал полировать краешком рубашки свой нож. Это была шерстяная рубашка, как и все рубашки, которые выменивали у Еловой Рощи, — из шерсти овец, принадлежащих Трому.
   — До сих пор я не встречал других одержимых, — сказал Дирн. — Мои братья заразились моей одержимостью, или, по крайней мере, утверждают это. Но, что касается меня и тебя, Шон; сама смерть отметила нас. И теперь я вижу, что у тебя голубые глаза. Это интересно. В Пещерном Городе есть поговорка: лес зовет голубые глаза. Шон, если ты признаешься, что сказал Крей тебе, я расскажу тебе, что он сказал мне.
   Шон раздумывал. Конечно, они должны бы обменяться историями, чтобы проанализировать то, что с ними случилось в лесу. Сначала он убедил себя, что это был кошмарный сон. Затем, когда он прилагал все усилия, чтобы выжить, он мало вспоминал об этом. Однако если что–нибудь из того, что произошло, имело смысл, он должен был это вспомнить. Обсуждение воспоминаний с Дирном, могло послужить этому.
   — Ну, хорошо!
   Шон рассказывал сдавленным тихим голосом. Почти обо всем: о кабаньей охоте, ревности Джофа, о том, как тот привязал его к дереву. Потом ночь, звезда, поднявшаяся из Холодного Ручья, всадники с развевающимися волосами, золотой кубок, цветы, большие крылья лошадей. Все это было так чуждо, что когда он об этом рассказывал, казалось, что все это произошло с другим. Однако он не рассказал конец истории: об Ати, Лорте и Джофе. Этого бы он никогда не смог рассказать, слишком опустошенным было его сердце. К этому он еще не был готов. Крей и волшебство были попроще. Затем он рассказал про экзамен Кая и про то, как висел в воздухе, будто на веревках.
   Он заметил, что Нем и Хоук нервно заерзали, а Дирн стал совершенно неподвижным. Таким неподвижным, что когда он шевельнулся, боль в ноге пронзила его, и он грубо выругался, а затем ухмыльнулся, чтобы показать, что ничего не произошло.
   — Хм, — сказал Дирн, — мне нравится момент про девочку. Тебе повезло. Безлицая, но красивая, хорошо сказано. Дочь Крея? Я сам, однако, встречал только стариков. Пожалуй, их было около десяти, но я не мог бы поклясться в этом. В центре старец с… птичьей головой. Черные перья, клюв, как кинжал, глаза, как капли забродившего вина. Но у него был человеческий голос… Хоук, Нем! Пойдите и наполните пару бурдюков водой!
   Пораженные и потому послушные, оба брата выскользнули наружу обрадованно и без возражений.
   — Они никогда к этому не привыкнут, — сказал Дирн, когда они вышли. — Я им обязан жизнью, и они живут со мной без единого худого слова. Но они боятся. Не их маленького брата, в этом я могу поклясться, а приключений маленького брата. Рассказать конец?
   — Расскажи! — попросил Шон.
   — Крей сказал, обращаясь прямо ко мне: «За моим взглядом последует твоя смерть» При этом вокруг головы Крея сияли звездообразные шары пламени, голубые, зеленые и белые. Он явился как сон, и я до сих пор считал, что так оно и было. Никто не предлагал мне питья… и не предупреждал. Я не был так поощрен, как Шон из Еловой Рощи. Но Крей, старая смерть, подскакал ко мне и ударил меня рукой по щеке. Это было, как удар ледяной снежинки: колющий, холодный и бестелесный.
   «У тебя никогда не будет расти борода, мой прекрасный мальчик», — сказал он. Однако он оказался неправ. — Дирн легко провел рукой по золотой бахроме на подбородке. Но взгляд его был пуст. — Это все. Они исчезли, а я пошел домой. Конец ты знаешь. И все–таки…
   — Все–таки?
   — Такое впечатление, как будто Крей наградил нас своей властью, правда? Но мы не можем приручить эту власть. И он этого тоже не хочет. Он хотел моей смерти. Ему нравилось это. Смеялся в кулачок. А еще…
   — Что еще?
   — Эти новые названия. Когда ты их узнал, ты понял, что многие исконные названия в деревне нелепы.
   — Какие, к примеру?
   — Король!
   Шон уставился на стену пещеры, как будто слово было написано на ней.
   — Да, — сказал он, подумав, — ведь король — это правитель стран и… городов. Но не…
   — Не навозной кучи хижин.
   — Да, и все остальное тоже, — сказал Шон. — И во всем этом нет никакой логики.
   — Верно. Зачем бы я, к примеру, стал хромать в такую даль, если бы мог носиться по воздуху? Однако я не могу применить волшебство полета. Это удалось лишь один раз, когда меня захлестнуло презрение, а людям открылась моя одержимость, и они попытались меня убить.
   — Дирн! — закричал Хоук от входа в пещеру. — Иди сюда и посмотри!
   Дирн оперся на руку Шона и встал. Они пошли к выходу. Хоук стоял с двумя бурдюками воды и смотрел наружу. Нем, согнувшись, бежал с двумя другими бурдюками среди темных кипарисов.
   По ту сторону склона за скалами находились холмы. Какое–то неясное движение появлялось на их гребнях и вновь пропадало в низинах. Примерно в милях трех от них.
   — Они движутся с юго–запада, — сказал Дирн, — от Еловой Рощи.
   Шон холодно ответил:
   — Я никогда не подумал бы, что они станут так далеко преследовать меня.
   — О, для этого они взяли твою собственную собаку. Она сможет найти тебя там где не смогут найти другие собаки. Однако, ты был вместе с нами. Это должно было стереть след.
   — Мне жаль, — сказал Шон. — Это я привел их сюда.
   — Еще не совсем. Эту пещеру трудно найти, если не знаешь.
   Нем прыгнул внутрь и уронил бурдюки с водой.
   — Что, кого они ищут? — спросил он.
   — Давай, я выйду один, — сказал Шон. — Они будут этим довольны. Они не заметят, что я был с кем–то.
   — Собаки здесь плохо ориентируются, и деревья нас скрывают. Нечто похожее было весной и с нами, и мы им не достались.
   Вскоре они услышали лай собак сквозь бормотание воды и шуршание листьев.
   — Я пойду, — сказал Шон, — чтобы отвлечь их.
   — Подожди!
   Они ждали.
   Звуки становились громче, потом снова тише, наконец, опять громче. Затем они услышали и крики. За много лет кроны лиственниц сильно разрослись и загородили вход, прикрывая их. Заслоняли его и валявшиеся повсюду обломки скал, и стволы деревьев. Кроме того, были другие пещеры, которые отвлекали внимание. Было множество запахов, покрывавших запах человека. Однако у них было предчувствие, у этих четверых в доме Дирна. Они чувствовали, что это день расплаты, что так предопределено богами или смертью. Они забились еще глубже в тень по обе стороны входа в пещеру. Хоук, опустившись на одно колено, глянул на завернутые копья. Дирн сказал:
   — Вскарабкаться нелегко. И у нас преимущество. Очевидно, мы сможем отбиться.
   На гребне показалась толпа мужчин, они уже были примерно в четверти мили внизу. Голоса сливались друг с другом, ударяясь о камни, порождали эхо. Все это сопровождалось воем собак.
   Шон сделал шаг к выходу из пещеры. С неожиданной быстротой Дирн схватил его и втащил обратно.
   — Нет, ты не пойдешь. Неужели ты хочешь сделать им подарок?
   — Это я виноват. Дай им меня поймать! Позже я наверняка снова освобожусь.
   — Тихо!
   Снаружи сдерживали собак. Шон вспомнил о кабаньей охоте. С тех пор он сам стал кабаном, на которого в лесу охотилось племя Крея — а теперь и его собственное племя. И он думал о том, здесь ли Наул, Лорт и Джоф. Из–за деревьев не видно было лиц и фигур; мелькали лишь тени и цветные пятна.
   Хоук бесшумно проскользнул вниз и начал разворачивать копья и передавать их. Их было по два на каждого. Восемь древков с бронзовыми наконечниками.
   Снизу раздался треск веток — это спустили собак, но науськанные собаки снова заскользили вниз. Зеленый град оборванных листьев обрушился на них. Шон и не подозревал, как хитро Нем выбрал тропу к этой пещере. На секунду у Шона появилась надежда.
   Потом ему стало ясно — ведь чтобы к утру пройти такой путь, воины Трома должны были остаться в холмах уже прошлой ночью. Что табу было сломано, и они преодолели боязнь ночи. Все это свидетельствовало об их решимости: они сделали бы буквально все, чтобы вновь поймать Шона. От людей, которые готовы на это, невозможно уйти.
   Теперь снаружи и внутри пещеры вновь стало тихо.
   Внизу и вверху каждый стоял с копьем в руке и пересохшим горлом, подвластный судьбе.
   — Одержимый! — заревел кто–то. — Одержимый, которого зовут Шоном!
   — Мы знаем, где ты! В пещере над источником.
   — Не трать зря время! Выходи!
   Дирн, обвивший рукой шею Шона, прохрипел:
   — Только попробуй, и я первый проломлю тебе череп.
   — А что делать? — хрипло спросил Шон.
   — Пусть они нас осадят. Они побоятся в одиночку или вдвоем взобраться сюда, что они должны бы сделать. Собаки тоже не могут высоко взобраться. У нас есть мясо и вода. Они устанут от бездеятельности и вернутся домой.
   — Так было и с нашими воинами, — бросил Хоук. — Правда, они боялись еще и темноты, а эти, из Еловой Рощи, кажется нет.
   — Одержимый! — раздался хор голосов, полный ненависти. Затем отдельный голос. — Выходи! Или мы подожжем деревья.
   — Проклятье! — хватка Дирна немного ослабла. — Почему твоя вонючая деревня хитрее, чем моя? Эти бы никогда не додумались.
   — Дай мне уйти! — сказал Шон.
   — Это было бы не умно. Эти ослы превзойдут сами себя.
   Так и было. Едва они пригрозили, как кто–то уже принялся исполнять. Внизу возник вихрь. Как будто бы голубую муку смешали с водой, и прозрачное воздушное трепетание пламени поднялось к солнцу. Все затянуло дымом. Взлетела стая птиц, затем еще одна и еще одна. Дерево обуглилось и, казалось, стало плавиться.
   Однако, местность вокруг ключа была сырой и затененной. Когда огонь дошел до туда, он потух. Темный и густой столб дыма поднялся вверх и проник в пещеру.
   Отверженные начали кашлять и пятиться назад.
   — А теперь, — сказал Дирн, — либо мы выскочим им прямо в лапы, либо проскользнем под завесой чада наружу и нападем на них.
   Они притаились в задней части пещеры, вцепились друг в друга и зашлись в бесконечных ужасных судорогах кашля.
   — Или, — прокряхтел Дирн, — мы задохнемся.
   Шон что–то сказал. Он едва мог говорить, а они едва могли слышать.
   — Камин! — прохрипел он.
   Чтобы попробовать, выполнить это предложение, им пришлось скрючиться еще сильнее. В таком состоянии было проще пролезть в очаг, и медленно выпрямляться, если голова прошла в шахту. Хоук был первым. Он подавил желание вернуться обратно, и Шон и Нем, которые сами задыхались, немного приподняли его и затолкнули в просвет. К их удивлению, он сразу вскарабкался дальше, загромыхал прочь от них по стене скалы. Прошла минута, шум прекратился, и Хоук закричал, чтобы остальные лезли за ним. Дирн подтолкнул Шона, однако вместо этого Шон и Нем схватили Дирна и, не слушая его, отправили вслед за Хоуком.
   Обезумевший от кашля и от того, что его молотили по голове ноги Дирна, Шон почувствовал, как груз наконец–то с хриплым криком ослабевает. Далеко вверху, оперевшись одной рукой на выступ в шахте, схватил Дирна за волосы и ворот и тащил его к себе.
   Шон следовал за ними, продираясь сквозь темноту и шарахаясь во все стороны, но все же вперед; иногда он останавливался, наполовину вися: они составляли веревку из человеческих тел, которую удерживал Нем, карабкаясь вверх.
   Стены узкой шахты были покрыты трещинами и имели выступы, благодаря которым можно было карабкаться наверх; но тому, кто ударялся о них, они причиняли боль. Вверху, между карабкающимися телами тьма редела, или по меньшей мере так казалось.
   Они продвигались очень медленно, гонимые отчаянием; кашель мучил чуть меньше, чем раньше, однако все же не отпускал их, так как дым теперь проникал и в камин.
   Хоук, следовавший в авангарде, ставил ноги надежнее всех. Дирн, которому мешала покалеченная нога, казалось, цеплялся зубами за скалы, чтобы не упасть на товарищей под ним. Никто не останавливался, чтобы подумать, приведет ли к успеху эта отчаянная попытка. Это было безумием, но другой возможности у них в распоряжении не было.
   Свет, проникавший между судорожно дергающимися конечностями и согнутыми телами, постепенно становился ярче. Хоук издал свист и исчез, очевидно, через дыру наверху, затем снова появился, уже головой вниз, чтобы опять схватить Дирна и вытянуть из камина. Напоследок Дирн тоже доставил Шону столь же мало приятное удовольствие.
   Снова оказавшись на ногах, Шон обнаружил, что они вышли высоко наверху между скалами. Пещера внизу была скрыта в клубящемся черном дыме. Отсюда он мог лучше видеть мужчин Еловой рощи, хотя они стали мельче; вместе со своими собаками они отошли от деревьев и стояли тесной группой. Огонь, казалось, потух, однако дым все еще поднимался. Невероятно — он и Дирн, Нем и Хоук взобрались на двенадцать метров в темноте, наполовину пробив себе путь головой. Из отверстия шахты показалась голова Нема.
   — Отсохни мое ухо, будь оно все проклято! — выругался он. Нем оперся руками о край шахты, в то же время болтая ногами в шахте. Он осмотрелся. — Отлично, они не придут сюда, потому что не смогут здесь нас достать. Это точно. Однако как мы теперь спустимся обратно?
   Интересный вопрос. Скалы громоздились друг на друга вертикально, а вверху высилась блестящая стена совсем без трещин.
   — Еще раз через шахту, — сказал Шон.
   — Сюда–то было тяжело, — сказал Хоук, — вернуться той же дорогой назад — слишком много требовать у фортуны.
   — Тогда лететь, — съязвил Шон.
   Братья посмотрели на него, все трое с красными лицами, все еще страдающие от отдышки, и засмеялись. В какой–то момент камень, образующий край шахты, дрогнул под руками Нема и медленно вывалился из скалы. Выражение на лице Нема было скорее недоуменным, чем испуганным, когда он без крика соскользнул обратно в шахту и исчез.
   Они услышали равномерный шум камней по всей двенадцатиметровой длине шахты, а затем тяжелый, глухой звук упавшего тела Нема. После этого уже ничего не было слышно.
   Хоук наклонился над шахтой, а затем отошел назад и остался сидеть возле нее на корточках. Никто не задавал ему вопросов, а Хоук ничего не говорил. Это было ненужно.
   Здесь наверху они едва слышали грызню собак, и кричали птицы, кружившие над ними. Сами они молчали.
   Смерть выбрала свой час — тот, о котором говорили легенды.
   Внизу дым медленно рассеивался. Охотники из Еловой Рощи разделились на две группы. Одна из них, человек из пятнадцати, медленно искала дорогу к пещере.
   С восхода солнца прошло три часа. Час с тех пор, как погиб Нем. Шон все это время наблюдал за людьми из Еловой Рощи, не из страха или интереса, а по обыкновению, по необходимости наблюдать что–нибудь вокруг себя. Теперь его лицо вновь ожило. Он мысленно вернулся к своему запутанному положению, как если бы час назад все случилось по–другому. Слова были фальшивы, но в конце–концов он должен был это сделать.
   — Дирн! Они войдут вовнутрь. Если они подумают о камине…
   Дирн ничего не ответил. Хоук сказал, помедлив, бесцветным голосом:
   — Нем блокировал камин.
   Шон тяжело сглотнул.
   — Я тоже так думаю. Но это будет для них указанием. Они вынут его, потому что они помешались на том, чтобы поймать меня. Они могут попробовать так же вскарабкаться сюда.
   Дирн очумело уставился на него, как будто он заговорил на новом языке.
   — Один убит, — сказал Шон. — Но трое–то живы. Да здравствует жизнь!
   Хоук вздохнул.
   — Ты прав, — он прервал молчание и обернулся к Шону. — А что теперь?
   Шон был уверен, что смерть Нема вызвала в нем необычное, твердое чувство собственной безопасности.
   — Мы обладаем особыми силами. Мы должны научиться их применять.
   — Не неси чепухи! — сказал Хоук.
   Шон принял наклонное положение. Он ощутил перемену в себе и фактически слился с ней. Он выпрямился. Теперь он смотрел на Хоука, но почти не видел его.
   — Мы одержимые. Мы одержимы злыми духами, но они волшебники и могут сделать волшебников из нас. Зачем же это отрицать?
   Шон представил себе, как его ноги покидают каменную плиту, как его тело, невесомое и все же полное сил, поднимается в воздух. Лицо Хоука начало вращаться и исчезло из поля зрения. Яркие краски брызнули в глаза Шону. Он думал: я сделал это однажды, и теперь я должен это сделать, и я сделаю это. Однако каменная плита была как будто приклеена к его подошвам.
   — Шон… — проворчал Хоук, и тут в первый раз Дирн свирепо прервал его. — Оставь его в покое!
   Вдруг откуда–то взялась волна, произошел какой–то перелом внутри Шона. Как будто кровь потекла по–новому, и взгляд его прояснился. Он почувствовал, как легко, без видимых усилий, воспаряет над скалой.
   Ты и я, сказал он духу одержимости, мы с тобой приятели.
   Спускаться было легко. Он низвергся на Хоука, схватил его и крепко обнял.
   Хоук замычал, его ужас был забавен. Шон поднял его над землей, и Хоук стал сопротивляться.
   — Нет!
   Шон отпустил его, и Хоук, упав с высоты полуметра, забился между каменными осколками; он ругался и скалил зубы, как испуганная собака.
   — Дурак! — сказал Шон. — Как и все остальные. Овца, трясущаяся от страха.
   Он отклонился в сторону и улегся в воздухе горизонтально. Он смотрел на Дирна.
   — А ты?
   Дирн кивнул с белым лицом.
   — Ничего не имею против. Но как это делается?
   — Ты должен этого захотеть. Не сомневайся, в том, что обладаешь силой, перестань ее отрицать. Пожелай этого, и оно произойдет.
   Дирн закрыл глаза и опустил золотую голову. Он кисло улыбнулся, и улыбка застыла на его губах. Ничего не произошло. Хоук подошел к Дирну и сердито закричал на него. Дирн отодвинул его в сторону. Он поднял голову и сказал Шону:
   — Дай мне твою руку.
   Шон нагнулся вниз и обхватил Дирна, а затем поднял его в небо. Дирн, висевший в его объятиях обладал весьма солидным весом, он казался гораздо тяжелее, чем в камине.
   — Унеси нас прочь от скал! — прокричал Дирн. Хоук глядел на них во все глаза. — Когда мы будем за склоном, отпускай!
   — Падение убьет тебя, — сказал Шон почти презрительно.
   — Как Нема? Я заслужил это. Но я уже больше не мальчик из деревни хижин. У меня есть замысел. Риск упасть, возможно, вернет мне силу, и я смогу спастись.
   Это не составляло труда — сбросить его на скалы. Теперь Дирн казался легче. Внизу проплывали серые сланцевые плиты в волнующимся море листьев. Слабые крики доносились оттуда: воины Еловой Рощи, стоявшие на скалах и под деревьями, увидели что–то в небе.
   Какая–то птица взметнулась со скалы прямо перед глазами Шона. Невольно он разжал свои объятия, и выпустил Дирна. Дирн падал боком с широко раскинутыми руками. Хоук на скале закричал так, будто его пронзило копье. А потом Дирн неподвижно повис в воздухе, не падая.
   Как пловец, он лениво повернулся в голубой воде атмосферы и поднялся вверх к Шону. Он ласково толкнул его и смотрел, как Шон, перевернувшись через спину, снова выровнялся. Дирн засмеялся.
   Воины Еловой Рощи выли внизу от ужаса, беспомощно показывая вверх руками.
   — Хоук, — сказал Дирн с невыразимым сочувствием в голосе, — этот дар сделал нас богами. Стань и ты богом, Хоук!
   — Не подходи ко мне близко! — сказал Хоук. Он вжался еще глубже между каменными глыбами. — Ты не мой брат, не Дирн. Ты тварь, чудовище. Проваливай! Ступай к папе Крею в лес!
   Дирн презрительно надул губы.
   — Я послушаюсь с удовольствием, глупец. Счастливо оставаться в камнях!
   Он развернулся, двигаясь в воздухе, как орел — элегантно и беспощадно. Его глаза были полны гордости и одиночества. Шон повернул вслед за ним. Мир исчез под ними и вместе с ним исчезли друзья, родные, все люди.
   — Что еще может нам помешать? — спросил Дирн.
   — Ничего.
   Два орла, они поднимались вверх. На восток.
   Глава 6
   ЯРОСТЬ ШОНА
   С неба долина выглядела, конечно, по–другому. Она походила на котел с зеленовато–бирюзовым содержимым, частично загроможденная горами, частично покрытая лесами. Все выглядело зыбким и ненастоящим. Зато в небе все казалось более вещественным. Облака, поднявшиеся высоко в голубизну, были плотными и имели четкие очертания. В противоположность тому, что было на земле.
   Двое летящих держались на восток, затем повернули к югу; под ними плыли лишь темные и светлые пятна лесов, тоже похожие на облака.
   Шон был так захвачен полетом, что едва мог соображать. Впрочем, нужно было только следовать воздушным потокам, совершая плавательные движения и отдаваясь восхитительным порывам ветра. Конечно, под горячим солнцем он был рад иметь товарища, с которым можно было разделить это необычное путешествие, который не боялся его и которому это, по крайней мере, не казалось странным.
   Дирн закричал. Этот крик не был крикам радости. Шон обернулся и увидел, что Дирн медленно падает. Потом быстрее. Быстрее…
   — Оно покинуло меня! — кричал Дирн. Аура дикого леса, волшебство одержимости пропали. Он был лишь напуганным ошеломленным юношей, падавшим на землю.
   Шон не чувствовал ослабления силы, которая подняла его в воздух. Сам он все еще был орлом, он ринулся вниз и схватил Дирна. Тот же мертвый вес, что и раньше. Под гибельной тяжестью этого веса, которую он ощущал почти физически, Шон теперь тоже падал. Не очень быстро, но непрерывно. Столбы воздуха проносились мимо него. И вдруг фонтаны деревьев взвились у его головы вверх. Полетели сучья, земля приближалась.
   Они упали на земляной холм, поросший травой, мхом, папоротниками и усеянный камнями, перекатились на спину и остались лежать, кряхтя.
   — Снова дома, — сказал Дирн. Его голос дрожал. — Я пытаюсь понять, что произошло, и не могу.
   Шон молчал. Он сел и уткнул лицо в колени. Что–то внутри него сломалось.
   — Рассказать тебе, что случилось? — тут же спросил Дирн. — Я подумал о Хоуке. О Неме. С каким–то равнодушием, но все изменилось. Мое человеческое я прорвалось, и дух трясины Крея — если это действительно был он — покинул меня. И я бы просто сломал себе шею, от чего ты спас меня, и я благодарен тебе за это.
   Оказаться снова на земле, отказаться от полета было невыносимо. Шон потрогал папоротник, коснулся земли. Стыд или какое–то другое крадущееся чувство заполнили тот пробел, который оставило после себя веселье. Он выругался и снова замолчал.
   В этом напряженном молчании они сидели в лесу, в то время, как мыслями Шон все еще носился в облаках — он дрожал от ярости, понимая, что больше ни на сантиметр не сможет подняться над скучной землей. Власть покинула его. Ему было все равно, благодаря чему он обладал этой силой — благодаря болезни или здоровью, жизни или смерти — теперь она исчезла.
   К этому времени солнечный свет озолотил ажурными пятнами света. Утро перешло в день, и золото стало ярче. Лес больше не страшил Шона. Он стал частью целого. Все было зловещим, все нужно было перенести.
   Раздражение осталось. Даже ярость. Она бушевала в нем уже несколько часов, не находя выхода. Шон не знал, что он должен был сделать дальше, но каким–то образом чувствовал, что ему следует что–то предпринять. Но ничего не приходило в голову.
   Дирн лежал рядом с отсутствующим лицом и смотрел на листву; его кривая нога одеревенело застыла в траве. Наконец, он сел, потянулся, покривился от боли, свистнул, чтобы скрыть это, как птица на деревьях и сказал:
   — Лучше всего нам двигаться вперед, Шон из Еловой Рощи.
   — Ты не король, чтобы приказывать мне, — прорычал Шон.
   — А без меня бы ты, как стрела, прямиком помчался в Страну жажды.
   — Наверняка.
   — А я хромой, и если мы пойдем пешком, я буду замедлять твое движение. Я стал обузой, как мне кажется. Иди один. Мое благословение у тебя есть.
   — Я не могу тебя оставить. И уж, конечно, не здесь.
   — Почему бы и нет? Мне больше некого опасаться. И ты мне не брат, ты не должен страдать из–за меня.
   — Брат! — простонал Шон. Его голос сорвался, чего не случалось уже много лет. Его собственная жестокость, выплеснувшаяся наружу, шокировала его. — У меня был друг, которого я считал своим братом, и который ничего не предпринял, зная, что я должен был умереть. У меня был брат, которого я считал своим врагом, а он меня освободил и, очевидно, был за это забит камнями. А ты–то? Нем в камине. Хоук на скалах.
   Казавшийся невозмутимым Дирн вскочил, качнувшись, и бросился на Шона, обрушивая на него удары. Худая рука схватила Шона за горло, а другую он отвел назад, чтобы посильнее размахнуться для удара. Шон сделал выпад против этой руки, отбросил ее в сторону и сам нанес удар Дирну кулаком в ребра, которые от удара как–будто сдвинулись. Оба упали. По лицу Шона тускло растеклась кровь, из руки, сжимавшей его глотку. Выкатив глаза и ничего не соображая, он барахтался на Дирне. Рука Дирна скользнула по его плечу и крепко схватила за волосы так, что его шея выгнулась вверх, в то время как другая рука все еще сжимала горло. Три мысли пришли в голову Шону. Что они дерутся, как маленькие дети: безумно, неловко и зло. И что Дирн хотел его убить. И что он тоже хотел убить Дирна, так как нож Дирна лежал в его руке — он бессознательно выдернул его из–за пояса. Каким–то нечеловеческим усилием Шон отшвырнул нож. Затем он отклонился, отказавшись от сопротивления, в том же направлении, куда Дирн выгибал его шею.
   Когда Шон полетел вниз, Дирн последовал за ним с яростным криком изумления, при этом его хватка ослабла. Твердые корни царапали Шону хребет, однако он едва замечал это, болтая руками и ногами, чтобы сбросить в папоротники Дирна.
   Хватая ртом воздух, Шон вскочил, как только услыхал шум от падения Дирна. В долю секунды Шон вцепился в больную ногу своего противника мертвой хваткой.
   — Сдавайся, — прошипел он, — или твоя старая рана станет новой!
   Дирн лежал обессиленный.
   — Я сдаюсь, волк, сдаюсь.
   Шон отпустил его и плюхнулся, совершенно измотанный, на землю.
   — Что ты там сказал про волков?
   — А, они борются за лидерство, — менторским тоном ответил Дирн. — Если проигравший подставляет свое горло клыкам победителя, тот принимает унижение, и они снова становятся друзьями. Только за какое лидерство мы боролись?
   Шон не мог на него смотреть. Он вспомнил о золотом волосе Дирне в свете пламени, о Дирне, к которому он тянулся, как к фонарю.
   Одержимость делала не только высокомерным, как оказалось, она толкала к ненависти и убийству. Ну, хорошо. Но он должен найти другую цель, вместо Дирна.
   — Ты дерешься как девочка, — сказал Шон тоном, которым он разговаривал с Лортом.
   — А ты, — дружески сказал Дирн, — как собака, которую бросают в огонь.
   Шон поднял голову и глянул Дирну в глаза.
   — Почему мы идем на юг? — спросил он.
   — Мы еще не идем. Сперва мы должны пересечь реку на востоке и поприветствовать трясину Крея, если мы ее пересечем.
   — А почему бы и нет?
   — Что ты хочешь этим сказать? — Я думаю — и ты тоже этим хвалился, — у нас нет никаких оснований избегать Крея или смерть, или что там еще есть по ту сторону реки. Он уже показал, на что он способен. Он разорил наши очаги и лишил нас родных. Сделал нас сумасшедшими. А способности… Они приходят, когда они нам нужны, не так ли?
   — К тебе, Шон, они, кажется, приходят.
   — К тебе тоже, ведь только воспоминания сбросили тебя с неба. Это то, что держит нас на земле. Но…
   — Но?
   — У них есть лошади с крыльями.
   — Я говорил тебе, что мечтал об этом?
   — Нет.
   — Хорошо. Что дальше?
   — Племя Крея после наступления темноты разъезжает по лесу. Они охотятся и ловят каждого, кто заблудится. Хорошо, пусть они нас заманивают. Пусть они нас найдут, если они того желают.
   Глаза Дирна вытаращились от удивления. Глаза Шона тоже.
   Кто–то другой говорил его ртом. Одержимость. Или какое–то безумие? Или внутренняя ярость, мучительное желание овладеть судьбой и потребовать расплаты за все лишения.
   — Но я не хочу встречи с ним, мой дорогой Шон.
   — Да ты послушай! Кто же ищет смерть? А мы сделаем это. Мы загоним этого кабана к нему в логово.
   — Безумие.
   — В трясину Крея, скача на их собственных конях. С прекрасной мертвой девочкой возле луки. Смерть будет подпрыгивать от страха.
   — Пусть подпрыгивает. Что дальше?
   — Отомстить, как сделал бы любой мужчина из деревни хижин. Отомстить за то, что он сотворил с нами, со всем, чего коснулся.
   — Отомстить. Но как?
   — Убить его.
   — Кого убить? Смерть убить?
   Они уставились друг на друга, испуганные взбудораженные, почти не веря в эту ерунду. Шон бессознательно сказал о мертвых, как о живых. Он еще не убил ни одного человека. Убить смерть было, очевидно, невозможно. Или…
   — Послушай, — сказал Шон, — что–нибудь еще известно? Что позволило бы хоть что–то понять? В один момент мы стали одержимы духами, благодаря чему мы, как птицы, летали по небу. А потом мы ползали по земле и пытались друг друга задушить или заколоть. Мы потеряли все, что у нас было, только лишь из–за твари в образе человека с вороньей головой и его отродья. Есть в этом какой–нибудь смысл? И все же это произошло. В таком случае, вероятно, мы могли бы и смерть убить. Я не знаю. Но только… — в нем снова поднималась ярость. Он уставился на Дирна, скрипя зубами и сжимая кулаки, — … я намерен попытаться сделать это.
   Дирн медленно кивнул. В этот момент лицо его уже было невеселым.
   — Ты хорошо аргументируешь. Тогда к Гнилому углу, король!
   Они шли к Холодному Ручью. Это было длительное путешествие. Золотые блики на земле мягко светились; вода в ручье, там, где падали солнечные лучи, была цвета прозрачной зелени, а в тени казалась черной жидкой смолой. Они напились воды. Есть было нечего. Может быть, вода, к которой благоволила смерть, была сытнее. Они чутко подремали на берегу, перекинувшись случайными словами, так как разговор был опасен. Да и что им было обсуждать, кроме прошлой жизни в деревнях, которая была полна лишений? То же, что им предстояло, было слишком невероятным, чтобы дать тему для разговора?
   День клонился к концу: он ускользал между деревьями. Полумрак охватил лес. Он стал ночным лесом, лесом Крея.
   Дирн и Шон лежали на земле с пустыми животами и смотрели в ручей. Когда–то оттуда всплыла звезда. Но поверхность воды была гладкой. Сова, промчавшаяся над их головами в ветвях, заставила обоих вскочить и грубо выругаться. Шон взял горсть камней и швырнул их в воду.
   — Вставай, смерть! — закричал он в ручей: мальчик, со страхом вытолкнувший из себя угрозу темноте.
   Ручей оставался безмолвным и темным. Темнота действовала на нервы.
   — Ты можешь еще немного пройти? — спросил он Дирна.
   — Я могу, а ты считаешь, что мы должны идти дальше до реки, чтобы встретить его в его владениях?
   — Может быть, смерть не хочет принимать вызов, — сказал Шон.
   — Что за ерунда!
   Шон ухмыльнулся. Он подставил Дирну плечо, и тот оперся о него как можно легче. Они пошли дальше. Дорогу находить было нетрудно. Тут и там сквозь крону леса можно было видеть молодую луну, которая указывала им дорогу. Шон про себя ругался. Если бы в ту ночь, когда Джоф привязал его к дереву, светила луна… Он поймал себя на том, что тихо зарычал, как волк.
   Однако примерно через милю по ту сторону ручья деревья стали гуще и, казалось, оттуда вытекала чистая чернота, дыхание ночи. Они двигались еще медленнее, постоянно спотыкаясь. Иногда случайный бледный луч пробивался там, где листва была немного реже, но по большей части идти приходилось совершенно вслепую.
   — Здесь мы можем потерять направление, — сказал Шон. Он остановился, глубоко вздохнул и заревел в черную дыру леса. — Крей! Крей! Крей!
   Эхо, взявшееся неизвестно откуда, прошелестело вверху, как стая летучих мышей, и исчезло вдали. После этого мгновение ничего не было слышно. А затем не далее, чем в двух шагах, раздалось чудовищное, непрерывное карканье. Карканье ворона, величиной с человека и с глоткой быка. Карканье, которое, казалось, разрывает барабанные перепонки.
   Оба юноши застыли в неподвижности: у них оцепенели не только ноги и руки, но и легкие, сердце и мозг тоже. И пока они так стояли, всюду начали зажигаться огромные лампы с пурпурно–красными, серыми и холодновато–белыми огнями. Звездные шары детей смерти. Огненное освещение наполнило лес кошмарным великолепием; все было вроде бы видно, хотя и терялось в невообразимо ярких красках. Карканье еще было слышно, но уже пришли другие люди. Стенания, пронзительные крики, взрывы бессмысленного хохота, протяжный рев не прекращались ни на минуту: невидимые бестии злорадно насмехались над ними.
   Шон, который стоял в центре всего этого, как пригвожденный, сжал руку Дирна.
   — Они играют. Новая игра. Но все же еще игра.
   Говоря, он почувствовал, как дрожат его ноги. Он вспомнил о барабанном бое серебряных копыт, который казался громом в земле.
   — А вот и они идут, — сказал он тихо, и шум в этот момент угас, как глубокий затихающий вздох.
   Огненные шары колыхались. Они начали кружиться в воздухе.
   Сверху раздался треск ветвей. Посыпались оборванные листья. Что–то опускалось на вершины деревьев, змееголовое, с ушами, подобными большим волосатым листьям, с огромные крыльями, поднимавшими ветер, как веера.
   Летучая лошадь, прекрасная и страшная, коснулась земли в пяти метрах от них и сложила крылья немного назад, чтобы прикрыть безликого всадника. Вторая лошадь заржала у Шона за спиной, третья пронзила свет, принеся огонь с собой. Шары жужжали вокруг ее головы, как пчелы.
   Это было так же, как и в прошлый раз. Развевающиеся, переливающиеся волосы. Металл, украшения. Запах цветов и нечестивости.
   — В этот раз двое! — прокричал голос.
   — Две бедные мышки.
   Затем всадник, прилетевший последним, сказал холодно и угрожающе:
   — У одного из них голубые глаза. Он уже был однажды в лесу. Почему он здесь? Он должен быть мертв.
   — Я должен? — закричал Шон всаднику. — Ну так сделайте меня одним из вас? Дети Сатаны. Одним из Мертвых.
   Затем он помчался прямо на прилетевшую лошадь. Она испугалась и, приплясывая, забила о землю блестящей, как нож, подковой.
   Под шатром из гигантских крыльев была нога, сапог… стремя… Да, Шон знал название этой вещи, как он знал названия металлов, драгоценных камней, зверей, событий.
   У Шона не было обдуманного плана. Никакого плана. Однако его действия, казалось, были заранее отрепетированными.
   Он подбежал к лошади, увернулся, когда та вильнула боком, и ухватился за нее там, где висела в стремени обутая в сапог нога. Выбить ногу из стремени оказалось на удивление легко. Каким–то образом ему удалось сделать это, прежде чем всадник, то ли мертвый, то ли живой волшебник, Дитя Крея, смог оказать сопротивление.
   Шон отпихнул сапог под оперение. Перья, шершавые и очень сухие, зашелестели ему в лицо. Лошадь пронзительно заржала, забилась, встала на дыбы — и всадник с волосами цвета пара скатился с ее крупа, растопырив руки и ноги, лишенный всякой опоры. Волшебник падал в кусты, по–человечески неловко и громко вопил. А Шон…
   Ухватившись за гриву и повод с бахромой, увернувшись от опущенного крыла и вставив ноги в пустые стремена, он вскочил на спину летучей лошади.
   — Дирн! — закричал он. Лошадь забилась. Шон крепко сжал ее. И усмирил. Широкая спина стала спокойной, стремена, узда, смесь запахов земного зверя и птицы казались почти знакомыми. Как будто он во сне часто так скакал. Его одержимостью было знание, констатировал он, способность осознать воспоминания, которые были в нем. Но если они ему помогли, для чего же их превратно истолковывать?
   Дирн, спотыкаясь, шел к нему. Позади в папоротнике ворочался всадник, а в отдалении топтались две другие лошади, и завернутые в крылья Мертвые, сидевшие на них, были неподвижны и безмолвны.
   Шон легко ударил стременами, на которых были серебряные шпоры. Лошадь шагнула к Дирну, и Дирн отшатнулся. Лошадь ударила крыльями. Тогда Шон наклонился и грубо ухватил Дирна за плечо, рубашку и волосы, как тогда в камине. И Дирн неуклюже вскочил на лошадь, подавив отвращение.
   Шон не был уверен, дал ли он лошади невольный сигнал, или попробовал взлететь с отягощающим двойным грузом. Как бы то ни было, лошадь рванулась вверх, как пущенная тетивой стрела.
   Небо бросилось Шону в лицо. Казалось, все его существо не хотело отрываться от земли. Звезды и луна, клочки листьев стремительно понеслись мимо. Дирн сидел, вцепившись руками в гриву. Шон, придерживая его, сам крепко держался. Лошадь, на которой он сидел, казалась жутким ланигафтом из мускулов и перьев — нечто пульсировало под ним и несло его с собой.
   Она летела в Трясину Крея, в этом не было сомнений. В королевство, или город, или могилу самой смерти.
   Лес под ними казался облаком, черным облаком, небо было соткано из блеска и темноты, а лошадь была ветром.
   Глава 7
   МЕРТВЫЙ УГОЛ
   Там река.
   — Что?
   — Восточная река. Открой глаза, Шон!
   Ты что, заснул?
   — Едва ли.
   — Если ты упадешь, я тоже упаду.
   Я едва держусь на этом звере духов. Куда он летит?
   — В Мертвый Угол. Куда же еще?
   — Теперь другой вопрос, о король. Почему эта скачка — если можно это так назвать — кажется такой настоящей? Прямо как собственный полет, пока я не потерял умение.
   — Мы одержимы. Сила, которая вселилась в нас, может таким образом ездить верхом и находит в этом удовольствие.
   — Нема бы стошнило, — сказал Дирн. — Проклятье, он снова лезет мне в голову.
   — Забудь! — сказал Шон.
   Река разрезала лес, протянувшись с севера на юг, потом становилась тоньше и, наконец, исчезала. Однако под ними река была широкой: мили четыре, а то и больше. Она была едва освещена, но блестела, и по блестящей поверхности скользило единственное пятно, на которое смотрел Шон, пока не понял, что эту тень отбрасывала лошадь, летящая между водной гладью и тонкой луной.
   Дирн посмотрел через плечо Шона.
   — Они, наконец, летят за нами, но очень далеко.
   Шон тоже посмотрел. Одна белая и одна черная птица были в небе: оставшиеся верховые звери Детей Смерти, следовали за ними, и одна из них, вероятно, несла такой же двойной груз.
   — Скоро мы должны увидеть кладбище, — сказал Дирн. — Что это будет? Большой могильный холм с рассыпанными костями?
   — Такая лошадь, как эта, не возникает из могилы.
   — Такая лошадь, как эта, может возникнуть как угодно и где угодно.
   Под ними снова шумел лес, они пересекли реку. Белая и черная птицы летели позади. Шон и Дирн должны были достичь Трясины Крея задолго до них.
   Трясина Крея. Мертвый Угол.
   Внезапный порыв ветра ударил им в лицо, когда лошадь круто пошла вниз, выровнялась и заскользила на широко раскинутых крыльях. Лесистая равнина наклонилась. Сквозь ее деревья они пролетели около 100 метров и спланировали в плоский лог в конце долины. Тут деревья густо росли лишь на небольшом пространстве, а затем лесной массив распадался на темные острова, рощи, подлесок. В той стороне звезды как будто упали с неба и усыпали всю местность. Так показалось бы деревенскому жителю. Тому, кто утверждал, что если быть внимательными, то в ясные дни из Еловой Рощи можно видеть Трясину Крея, — но при такой удаленности это было невозможным. Нет, это никакие не звезды. Тысячи огней. И бледный мягкий свет, который они рассеивали по всей низине.
   Трясина Крея была… да, новое имя, которое он употребил, даже не постигнув его смысл: городом.
   Лошадь окунулась в город, как рыба ныряет в ручей.
   От ее крыльев расходились маленькие волны воздуха. Незнакомый теплый воздух, который держался у плоского дна низины, обтекал их. Он был полон неясных шумов и запахов и пронизан светом, из–за чего казался стеклянным.
   Город достигал 26 метров в высоту и уже несся им навстречу.
   Частокол из башен, тонких, как стебли, с блестящими окнами невообразимых форм — круглыми и серпообразными, как молодой месяц, подобные лепесткам маргариток' или звездам с узкими лучами — и все это многоцветное, пестрое и прозрачное.
   За башнями тянулись бесчисленные крыши, между которыми погружалась лошадь. Раздалась музыка, в высшей степени удивительная музыка, которую исполняли на неизвестных инструментах. Над свисающими балконами, будто птицы, собирались светящиеся огни. Разукрашенные мосты были переброшены по воздуху от одного сияющего окна к другому. Лошадь плыла между препятствиями или пританцовывала, обходя их и все время наклонно опускаясь.
   Один раз они попали в поток света, как будто прошли через настоящий огонь. Голоса и песни окружали их хаосом звуков, и вещи, которые невозможно было рассмотреть, неслись мимо; они казались обрывками цветков, шелка, колокольчиками, звеневшими на серебряных цепочках. А на смену огненному потоку, пришла приятно темная, прохладная тень. Неожиданно, но мягко лошадь коснулась земли. Это была полоса шелестящей травы, окруженная благоухающими деревьями, — парк, разбитый среди зданий города.
   Лошадь сразу опустила голову и начала щипать траву. Шон огляделся и постепенно различил других летающих созданий, пасшихся под деревьями. Целый табун этих зверей свободно разгуливал тут. Без сомнения, их вызывали волшебством, если кому–то нужно было ехать верхом.
   — Наша лошадь дальше не полетит, — сказал Шон, — а наши преследователи приземлятся в том же парке, что и мы. Лучше нам исчезнуть.
   — А что дальше, о король?
   — Я думал, у тебя есть план, который ты захочешь здесь попробовать, — сказал Шон с невинной миной.
   — А я… я полагался на тебя…
   Они тихо и зловеще засмеялись в молчащей, но ненадежной темноте. Они очутились по ту сторону сомнений, поэтому все было сомнительно; по той же причине они не испытывали ни страха, ни сожаления.
   — Я скажу тебе, что мы будем делать, — сказал Шон. — Мы смиренно навестим Крея. Мы представимся будущими воинами. Какая неожиданность для него.
   — Прекрасная идея. Как он сможет отказать нам в гостеприимстве?
   — Позже мы еще раз поразим его. В день, когда мы его убьем.
   Ничто не мешало им высказать такое пожелание. После летающей лошади все казалось возможным.
   Они стали медленно, как мог Дирн, продвигаться к колышущемуся скоплению огней между деревьев, стараясь при этом держаться небрежно и праздно.
   Листва разошлась, группа лошадей, с плавно шуршащими крыльями, рысью пробежала мимо. Прямо перед ними открылась лужайка перед отдельно стоящим большим зданием, поднимавшимся в небо и обрамленным огнями.
   Вот это был дом. Дом короля. Настоящего короля, а не правителя деревни хижин. Нужны были королевское расположение духа, чтобы задумать такую вещь, и власть короля, чтобы его построить. Каждая его деталь представляла ценность сама по себе. Здесь были башни — тонкие стебли, подобные тем, которые они уже видели, но с вычурными листьями, тянущимися вверх, и цветами, обрамлявшими крыши завитыми лепестками лилий и нарциссов. Виднелся и центральный зал в форме гигантской разы с карминно–красными окнами, светившимися из–под опущенных лепестков. А под розой находилась змеиная голова, отливавшая золотом меда, с широко открытой пастью и золотыми клыками, которые свисали вниз, как сосульки: это был вход с открытыми дверями.
   — Он позволяет нам войти, — сказал Дирн, — старый Крей, который ударил меня в лицо ледяной рукой.
   В воздухе зашипело.
   Оба невольно посмотрели вверх и потеряли драгоценные секунды. Они закричали от ярости и упали на землю в огненной сети, свалившейся на них с неба.
   Беспомощно катаясь и рыча, подобно лисам в западне, запутываясь еще больше, они как в тумане видели белую и черную лошадей, которые опускались на траву.
   Шон перестал бороться с мерцающей сетью.
   — Тихо, брат, остановись! — сказал он Дирну. — Я думаю, они доставят нас туда, куда мы и так хотели попасть.
   Трое Детей Смерти были довольны. Сперва они отобрали у пойманных все, что те могли применить как оружие. Затем концы сети всадники привязали к лошадям и пустили их вскачь вверх по склону, при этом лошади местами летели, местами шли шагом. Все возможные препятствия на склоне Шон и Дирн пересчитали собственными телами. К старым синякам добавились новые. Однажды Дирн даже закричал от боли. Разбитые и полностью обессиленные, они достигли гигантской светящейся змеиной морды. Там сеть отвязали от лошадей, опустившихся на траву.
   Затем трое всадников потащили сеть вместе с содержимым через полукруглый палисад из клыков и золотой коридор. Блеск золота больно бил Шону в глаза. Он закрыл их. Но вскоре открыл их вновь, услыхав шум, который становился все громче. Эти звуки так же, как и аромат, были связаны с Трясиной Крея: музыка, смех и цветущие ночью цветы.
   Они прошли через шею змеи и оказались в большом помещении в форме срезанной розы. Розовые огненные шары горели на тонких серебряных колоннах или парили высоко вверху под куполом из серебряных полос и драгоценных камней. Пол походил на ручей, стены — на заледеневшие водопады, все было блестящее и слабо отражало свет. На гигантских подушках и диванах, убранных цветами, и на искристых ковриках, тоже в цветах, размещались Дети Смерти, племя Крея.
   Они были не такие, как в воспоминаниях Шона.
   На этот раз у них были лица. Человеческие лица. Некоторые красивые, некоторые обыкновенные, некоторые прекрасные, но все они были нормальными: лоб, два глаза, нос, губы, щеки и подбородок. У некоторых мужчин росли бороды, а у девушек были нежно–красные губы и черные тени вокруг глаз. А вот драгоценные камни были такими же, как в его воспоминаниях, так же как и богатые одеяния. И необыкновенные волосы: лавандовые, белые, зеленые.
   Музыка и шум стихли. Все смотрели на сеть. Они казались заинтересованными, по крайней мере, как развлечением. Однако Шон заметил и какой–то невротический страх в некоторых глазах. На другом конце помещения было место, лежавшее в тени. Туда и тащили сеть трое всадников, хоть и очень медленно, чтобы каждый мог их видеть. У всадников тоже были лица, которых не было в лесу. Может быть, лица автоматически восстанавливаются, когда они возвращаются в Город Смерти. Шон снова поймал себя на том, что мыслит, как суеверный деревенский житель. Лица приходят и уходят не просто так, но с благословения Крея, не так ли? Тогда что же? Волшебные маски, чтобы нагонять в лесу ужас…
   Тень в конце помещения обрела форму.
   — Дирн, — прошипел Шон, — посмотри на это!
   Но Дирн лишь стонал. У Шона не было времени, чтобы позаботиться о нем. Сеть остановилась, ее убрали и толкнули их вперед в розовый свет перед…
   … Кем?
   Если это был он, то он был трех метров высотой и каменный.
   Это была статуя из черного мрамора — мужчина, но мужчина с вороньими крыльями, перья которых можно было разглядеть каждое в отдельности, и без рук; согнутыми когтями хищной птицы он упирался в пол. У него была зловещая голова ворона с клювом и двумя круглыми глазами, тлеющими, как угли — и они двигались.
   Шон сбросил с себя сеть и встал. Он пошел навстречу чудовищу, точнее, навстречу глазу, который был ближе к нему.
   Крей уставился на него и сказал глухим бестелесным голосом:
   — Тяжело ждать вас, дети мои. Эти двое герои. До сих пор никто не проникал в наш город. Однако здесь двое смертных людей, которые совершили это. Чествуйте их!
   Но голос насмехался над ними. Каким–то образом, несмотря на его безжизненность, слышалась насмешка. Шон повернулся и громко сказал тем троим, которые их притащили:
   — Вы слышали короля Крея. Чествуйте нас!
   Трое молодых людей (мертвых) отвесили Шону придворные поклоны, которые они явно прежде отрепетировали. Да, его и Дирна здесь ожидали. Звездные шары в лесу, которые светились, подражали голосу и могли вызывать племя Крея, были, наверное, разбросаны для того, чтобы передать весть, что в лесу двое, которые уже были здесь прежде. И Крей послал троих своих людей, чтобы нагнать на обоих страху и заставить их сбежать оттуда. Но вместо этого двое отобрали у троих летучую лошадь. Потом, возможно, Трясины Крея достигла вторая весть: приближаются непрошенные гости. Да, их ждали.
   Шон выбросил вперед руки. Он схватил две склоненные головы и резко стукнул их друг о друга. Когда оба с воем упали, он нанес удар в третий подбородок, который затрещал под его кулаком — придворный также очутился на полу, где и остался лежать. Шон мог даже посмеяться над произведенной паникой. Оказалось, мертвым, вопреки здравому смыслу, действительно можно было сделать больно.
   Ни звука не было слышно в розовом зале, пока статуя снова не заговорила.
   — Легче, — пробормотала она Шону, — легче!
   По хребту Шона пробежала холодная дрожь.
   — Я прошу прощения, король Крей, — сказал он, — но грубость заразительна.
   И Крей, король Смерти, не нашел что на это ответить.
   Трое барахтались на полу и стонали. Дирн, наоборот, пришел в себя, хотя был еще бледен; с отсутствующим лицом он тер кривую ногу.
   Шон подошел к нему и встал возле него. Он был готов к любой битве, которая могла разразиться. Он казался таким же непроницаемым и неподвижным, как статуя Крея. Холодной, застывшей голубизной своих глаз, похожих на драгоценные камни, встречал он взгляды таких разных глаз в розовом зале.
   Племя Крея подходило все ближе. Их улыбки были чуть ли не примирительными, а руки касались игриво и почти дружески.
   — Пойдем, тебе с нами будет хорошо, герой!
   — Мы должны чествовать тебя. Так велел наш король.
   — Мы будем заботиться о тебе. Ты будешь счастливее, чем мог бы быть в своих снах.
   И, наконец, то, что все время сковывало его, сломалось. Он думал, что находится среди мертвых, что сам умер, наверное, и забыл об этом. Шон перестал дрожать лишь тогда, когда Дирн с большим трудом поднялся и положил ему руку на плечо, чтобы опереться.
   Шон проснулся и решил, что он в лесу. Утро капало на него сверху, капля за каплей, сквозь зеленые метелки папоротников. Однако пахло не так, как в лесу, или в степи, или в холмах над Еловой Рощей. Вскоре он по кусочкам восстановил в памяти башню во дворце Смерти. Крыша была единственным окном со стеклянными ставнями, которые были открыты. В последнюю ночь он видел звезды. Теперь внутрь лился дневной свет. А метелки папоротника? Это были сверкающие зеленые ленты, переброшенные от одной стены к другой, и в них были вплетены живые цветы.
   Это были вечные волшебные цветы. Придворные Крея рассказывали ему об этом. Странный парадокс: бессмертные цветы в Королевстве Смерти. Но, конечно, смысла в этом не было. Странно было тут искать в чем–либо смысл.
   Вспомнить хотя бы вчерашний вечер, прежде чем он провалился в сон на этой гигантской качающейся софе.
   Сперва племя Крея угощало его, усадив за хрустальный стол. Мощные хрустальные колонны шли от стола к полу, и, стоило постучать по столешнице, в колоннах начиналось движение. В то время, как Шона и Дирна потчевали разными незнакомыми винами, столешница разделилась на части и раскрылась.
   В деревне пища была простой. Более того, ясно было, откуда она берется, если ты сам убиваешь дичь или смотришь на женщин, когда они пекут хлеб или варят овсяную кашу. Но здесь еда была необычной, она появлялась по волшебству и сама казалась волшебством. Мясные блюда были приготовлены совершенно не известным им способом и выглядели они не как мясо, поскольку были приправлены соусами и незнакомыми вещами. Хлеб был не хлеб; он имел… сладкий вкус, но не как мед. Здесь были замысловатые дворцы из… ? И фрукты, которые были не фрукты, а… ? И засахаренные розы? Пикантности и пряности, и кушанья, вкус которых был так тонок, что казалось, его и вовсе нет.
   Между тем они пили вино, от которого некоторые стали прозрачными, другие розовыми, а третьи — бледно–лиловыми. И праздник казался естественным. Или правдоподобным. Вина они выпили столько, что Шон вдруг увидел, что хрустальные колонны тянутся глубоко под землю и достигают подвалов, полных льда, который почему–то не тает. Там сами собой резали ножи, зажигался огонь, все смешивалось, и появлялись кушанья, сами передвигавшиеся.
   Это было настолько необычно, что он громко спросил, откуда, собственно, появляется еда. Придворные Крея окружали его и предлагали и то, и это, следя за тем, чтобы он попробовал все и проглотил каждый кусок. Они были восхищены его вопросом. Однако толком на него не ответили. «Крей — наш король», говорили они. «В Трясине Крея все предметы сами действуют» — «Но как?» — «С помощью нашего гения и гения Крея» Он видел по их улыбающимся лицам, что они, возможно, все скрывают, хотя одновременно казалось, что они хвастаются.
   Очевидно, дух, который поселился в Шоне, был их тайной; отсюда видение магической пещеры со льдом и кухонных чудес. Было странно иметь такой случайный доступ к тайному знанию.
   Тем не менее Дирн и Шон играли свои роли невинных посетителей и старались получить как можно больше сведений. За едой они обменивались многозначительными взглядами, но из осторожности не произносили ни слова.
   После трапезы они осмотрели королевские покои. Их провели по многочисленным помещениям, а затем вверх по широким стеклянным ступеням винтовой лестницы.
   Шон вновь заметил, что к их появлению подготовились. Все было тщательно прибрано. Помещения были с окнами в крыше и украшены живыми цветами, вплетенными в ленты. Была также ванна с натертым мраморным полом. Стены были гладкие и округлые и могли впитывать воду, которая по желанию текла из золотых труб. Холодный (и горячий) водопады обрушивались сверху и заливали пол водой.
   Дирн и Шон не решались войти в воду, пока свита Крея сидела в стороне и смотрела на них — ведь они не были ни рыбаками, ни собаками. Придворные Крея тактично оставили их одних. И все же оба они недолго пробыли в теплом, источающим пар, потоке. Казалось, в стенах скрывались глаза — так и могло быть.
   Шон направился к кровати, намереваясь заснуть, хотя, он был уверен, что ни он, ни Дирн не в состоянии быть начеку. Он уже не думал ни об опасности, ни о приветливости Трясины Крея. Последним туманным предчувствием его было то, что наутро одежда их исчезнет и для них снова по волшебству будет приготовлена новая одежда, не говоря уже о завтраке. Однако мысли о еще одном дне в Мертвом Углу и бесчисленных днях, которые могут последовать, слились в его голове с мечтами о смерти, и все это погрузилось в сон.
   Ему снилось, что люди с горящими огненными шарами над плечами пришли к нему и, хихикая, наблюдают за ним. Возможно, так оно и было. Когда он проснулся, у него было неясное предчувствие или воспоминание, что он сам испытующе смотрел на толпу и пытался сделать значительное лицо. Это было смешно. Девочка в лесу, девочка, которая когда–то давно (всего лишь четыре дня и четыре ночи назад) предупредила его, была так же замаскирована, как и остальные. Он не мог ее узнать, даже если бы очень этого захотел.
   В городе, лишенном смысла, он, вероятно, не мог надеяться встретить кого–нибудь во второй раз. Может быть, лица непрерывно изменялись, так же, как маски превращались в плоть. Ничто не откладывалось в его памяти. Они были племенем Крея, фантастической толпой, но не личностями.
   За исключением черного мраморного ворона в розовом зале, в котором, собственно, и было сосредоточено волшебство, хотя он верил, что он существует, чтобы нагонять страх. Была ли у одержимости память, в которой запечатлелась статуя ворона?
   — Шон! — произнес Дирн.
   Шон поднял глаза и увидел Дирна: тот стоял, небрежно прислонившись к стене. Через некоторое время Шон заметил, что Дирн полным весом опирается на покалеченную ногу.
   — Одна из дочерей Крея — ее волосы были цвета лент там наверху — подмешала что–то в мой кубок с вином. И боль покинула меня меньше чем через минуту. Пока я пил, она ускользнула к остальным. Они выглядят все одинаково, не так ли? Нереальны и все одинаковы в своей нереальности. Однако нога с тех пор оставила меня в покое. Хотя я все еще хромаю.
   — Да, они волшебники, — сказал Шон.
   — Или мы мертвы? Я думаю, что мертвые не чувствуют боли.
   — Те трое, с которыми имели дело мои кулаки, чувствуют боль. И их расквашенные носы подтверждают это.
   — Это так. И это означает, что они тоже не мертвы.
   Чудовищность этих слов поразила их обоих одновременно. Подобно последнему удару топора по дереву, которое целый день рубили не покладая рук. И вдруг ствол затрещал, и дерево упало.
   — Для жителей деревни, — сказал Шон, — они мертвые. Только это тоже ерунда, потому, что наши люди никогда не попадали в Трясину, умирая — кроме тех, кого дух сперва сделал одержимыми. А люди Крея проливают кровь и падают с лошади, если их оттуда стащить. Они загадочные и веселые, и это достаточно по–человечески — это живая человечность. Однако тогда возникает проблема духов, которые поражают, — существ, которыми мы одержимы. Если Дети Крея не мертвые, тогда откуда берутся духи?
   — Конечно же, мы разберемся в этом, — сказал Дирн, — если останемся здесь.
   Шон тихо рассмеялся.
   — О, ну тогда мы здесь останемся, брат мой!
   Они пошли в ванную комнату. Купаться в горячей воде казалось таким же обычным делом, как и все остальное, что прежде им и не снилось.
   Их одежда исчезла, как и ожидалось. Взамен в сундуке, вычурно отделанном серебряными завитками, изображающими деревья, лежала другая. Одежда племени Крея была удобной и красивой. Они полюбовались в зеркале, по сравнению с которым полированные медные и бронзовые зеркала в деревнях были просто тусклыми железками. Оба они впервые так ясно видели сами себя. В этом что–то было.
   Затем с ироничным смущением они постучали по хрустальному столу и наружу выпрыгнули кушанья, за которые они с удовольствием принялись.
   Позже у края окна в крыше повисли три звездных шара, светившихся при дневном свете, хотя и не горевших. Шары пропели им какую–то мелодию. Как будто звучали два женских голоса и старомодный струнный инструмент.
   Почему–то это вызвало у Шона и Дирна громкий смех. Пока они тряслись от хохота, не в состоянии вымолвить ни слова, дверь комнаты открылась, и трое или четверо живых Детей Смерти с большим достоинством вошли в помещение. Это показалось юношам тоже смешным, и они захохотали еще громче.
   Дети Смерти, очевидно, не привыкли к тому, что над ними смеются. Их лица напряглись, стали неприветливыми и нервозными. Они замахали золотыми кинжалами и сорванными цветами, но даже не пробовали их остановить. Когда спектакль, наконец, закончился, один из юношей, со снежно–белыми волосами, шагнул вперед.
   — Нас радует, что вы проснулись в хорошем настроении.
   После недолгой паузы, девочка с фиолетовыми волосами сказала:
   — Мы ночные существа. Но Крей попросил нас сопровождать наших гостей также и днем. Пойдемте! Вы можете прогуляться по нашему городу.
   — Б–большое спасибо, — заикаясь, ответил Шон и хлопнул руками перед лицом.
   За язвительной сладкоречивостью он видел их страх, и мог объяснить его. Племя Крея боялось его. Это была лучшая шутка из всех. Не менее забавным было то, что Дирн и Шон в одеждах Трясины Крея в зеркале едва отличались от племени Крея.
   По лестницам великолепного дворца они спустились вниз и вышли в прекрасный город, который возвышался над ними блестящими башнями, украшенными цветными окнами.
   В просторном дворе, выложенном зелеными мраморными плитами, прыгала стая черных ворон. На шее у них были серебряные цепочки, закрепленные за маленькие серебряные стержни в мраморе. Их держали здесь только потому, что они были символом Крея. Придворные Крея защебетали и бросили им из золотых корзинок куски мяса, после чего вытерли руки разукрашенными салфетками.
   Как и было обещано, они гуляли по городу, и у Дирна ничто не болело.
   Город таил в себе чудеса.
   Была, например, особенная башня. Возле нее вставали на землю, и земля плавно поднималась до купола. Внутри другого дворца росли деревья, на которых сперва проклевывались почки, затем распускались листья и сразу после этого созревали плоды. Потом все стряхивалось и начиналось снова. Сброшенные листья и плоды образовывали ковер, который не истлевал, и, несмотря на это, не казался глубоким. Они видели фонтан, изображающий своими струями птиц, зверей и человеческие фигуры. Сад, в котором цветы были больше или меньше обычного, и не увядали после того, как их срывали. Показали им латунную трубку с головой дракона на конце, из которой в воздух вырывалось светлое холодное пламя.
   — Есть еще много достопримечательностей, — говорили Дети Смерти.
   На улицах кроме них никого не было.
   Они привели Шона и Дирна к круглому сооружению, которое вращалось и пело. Они продемонстрировали им шар, который нырял в ручей и выскакивал с другой стороны. Они показали им внутренности четырех или пяти гигантских разрезанных зверей. Дом, где двери рассказывали истории, открываясь сами собой. Неожиданно они вышли на широкую, мощеную гипсом улицу, и девочка с фиолетовыми волосами быстро сказала:
   — Это плохая дорога.
   Улица вела вниз с холма. У его подножия участок темного, густого леса был огорожен высокой стеной.
   Двустворчатые ворота были закрыты. Между деревьями виднелись светлые силуэты камней…
   Дети Смерти беспокойно завертелись.
   — Пойдем! Здесь ничего нет.
   Это означало, что там что–то было.
   Шона бросило сначала в жар, потом в холод, как будто он стоял под душем в волшебной ванне. Либо потому, что он догадался, либо потому, что дух, околдовавший его, знал это. Откуда приходят эти духи, которые делают одержимыми? Ответ был здесь.
   Там, внизу, между деревьев (главная нелепость Мертвого Угла, если это действительно было местом смерти), находилось кладбище.
   Глава 8
   ДОЧЬ КРЕЯ
   Шон пристально смотрел на придворных Крея. Они не назвали своих имен; фактически не прозвучало ни одного имени, кроме имени «Крей». Однако в их улыбках сквозил страх. Шон кивнул в направлении того, что он определил как кладбище Трясины Крея, и вежливо сказал:
   — Та стена интересует меня. И лес, который она охватывает.
   — Нет… — ответил юноша.
   Шон пожал плечами.
   — Не беспокойтесь, Дирн и я можем пойти одни.
   Он подмигнул Дирну и они в ногу весело зашагали вниз по гипсовой улице.
   — Стойте! — закричала девочка с фиолетовыми волосами.
   Шон повернулся и отвесил едва заметный элегантный поклон. Дирн и он пошли дальше. Никто не кинулся вслед за ними. Очевидно, придворные пребывали в затруднении. И, видимо, у них не было антипатии к кладбищу Смерти.
   — Ну, что здесь такое? — спросил Дирн чуть погодя.
   — То, о чем мы говорили перед этим. Место пребывания одержимости, духов Трясины Крея: место погребения.
   — Откуда ты это знаешь?
   — Моя одержимость знает это.
   — Да, теперь, когда ты это сказал… я верю, я тоже так считаю, даже знаю. Но почему свита Крея боится, что мы это найдем?
   — Потому, что это окончательное доказательство того, что они обыкновенные и уязвимые живые. Сверхъестественно живые. Мертвые не нуждаются в таком месте.
   Стена была белая и высотой около трех метров. Они подошли к закрытым воротам. Створки их были сделаны из матового необработанного золота. На них было выгравировано два узора, черным по золотому, один — зеркальное отражение другого, вместе составлявших целое, так как ворота были закрыты. На рисунке были листья, нарциссы и другие цветы, а в середине они образовывали какую–то странную картинку. Нижняя ее часть чем–то походила на лошадиную голову или голову змеи. Виднелись уши, или это были листья, из которых она вырастала. Над нею высились рога и между ними — как будто лицо и плечи девочки с длинными волосами. Над головой девочки был изображен цветок, напоминавший стилизованное крыло ворона. Все эти детали были чернее, как будто их добавили позже. По обе стороны узора были нарисованы черепа, тоже вроде бы недавно.
   Они рассматривали рисунок несколько секунд, затем Шон толкнул ворота, но они даже не шелохнулись.
   — Через стену? — спросил Дирн. — Я не знаю, сумеет ли моя удивительно безболезненная нога сделать это вместе со мной…
   — Или перелететь, — сказал Шон. — Я все время спрашиваю себя, почему они пользуются летающими лошадьми, если у них есть способность летать? Почему они все время ходят пешком? Они должны иметь эту способность, не так ли, если мы ее изначально получили от их духов. — Шон уставился на ворота и совсем тихо произнес. — Откройся!
   Обе створки распахнулись, и, когда они далеко разошлись, рисунок распался.
   — Так легко? — спросил Шон.
   — Может быть, и нет. Посмотри–ка на твоих друзей наверху.
   Придворные Крея выглядели сбитыми с толку. Они показывали пальцами на Шона и ворота. Минутой позже куда–то понеслась девочка с фиолетовыми волосами.
   — Это для тебя не было предназначено и они бегут за помощью к папочке Крею, — сказал Дирн.
   Но Шон смотрел на кладбище.
   Оно было не таким, как в деревнях, где человека опускали в могилу и забрасывали землей, насыпали маленький холм и иногда ставили разрисованный камень, чтобы отметить место. Королю насыпали холм побольше и в ноги клали его ножи, копья и золото, принадлежавшее ему. Здесь, однако, между аллеями не было никаких холмиков, лишь мраморные статуи, раскрашенные памятники, фонтаны. Это был сад Смерти.
   И тут Шон подпрыгнул. Он увидел статую, которая двигалась. Ее зеленая юбка скользила по такого же цвета траве. Волосы вились и были украшены миниатюрными нарциссами. Темные волосы, днем отливающие красным сильнее, чем это было в лесу, редкий, темный оттенок, как загустевшее вино.
   Он думал, что никогда ее не узнает. Однако не было никаких сомнений, что это была она. Он каким–то образом знал это, и не только из–за волос. Ее лицо выглядело бледным, и она не видела Шона, но все–таки это было лицо.
   — Девочка, — сказал он.
   — Я знаю. Я вспомнил о твоем описании. Ты должен пойти и напомнить ей об этом. Я останусь здесь и буду высматривать Крея. Удачи тебе!
   Шон не знал точно, как поступить, однако ухмыльнулся и вошел в ворота, бросив через плечо:
   — Смотри на меня и учись, как это делают. Очевидно, она не видела, что ворота открыты и не
   слышала, как он быстро и тихо приближается к ней по траве. Она стояла возле мраморной статуи и смотрела в синеву. Шон остановился примерно в метре от нее. То ли из мстительности, частично потому, что больше ему ничего не пришло в голову, он громко и пронзительно крикнул:
   — Дочь Крея!
   Она резко обернулась. Она была белее кости и казалась перепуганной насмерть. Ему стало жаль ее. Но тут он подумал: почему я должен жалеть кого–то из племени Крея?
   — Ты, — сказала она. Было видно, что она больше ничего не скажет.
   — Я. Ты тоже вспомнила?
   — Уходи! — сказала она вяло и слишком поздно.
   Он пропустил это мимо ушей.
   — Ты предупредила меня в лесу. «Не ходи домой», — сказала ты. Справедливое предупреждение. Если бы ты знала, что я приду в ваш город, ты бы меня об этом предупредила?
   — Ты, должно быть, дурак, — сказала она. — Или сумасшедший.
   — Конечно, сумасшедший. Каждый, кого коснулся Крей, становится сумасшедшим. Обычно их забивают камнями родственники и друзья, прежде чем они смогут использовать это волшебное состояние.
   — Но ты–то жив.
   — Счастливчик Шон! Он сумел уйти.
   — Шон, — сказала она. Казалось, она собирается что–то добавить, но промолчала. — А там еще один, не так ли?
   — Дирн из Пещерного Города. А тебя как зовут?
   — Этого я тебе не выдам, — сказала она.
   — У меня все еще голубые глаза, — сказал он недружелюбно. — А вот ты изменилась. Ты надела лицо.
   Она покраснела. Ее лицо было красивым и открытым, в противоположность другим лицам Трясины Крея. Ее смущение было настоящим.
   — Мы носим маски, когда выезжаем из города. С одной стороны зеркало, а с другой все видно.
   — Еще одно волшебство, — сказал он. — Зачем?
   — Чтобы пугать дураков, которые блуждают ночью по нашим лесам, — насмешливо сказала она.
   — Это действует, моя дорогая, — сказал он.
   Она была моложе него. И если он все еще сомневался, состояло ли племя Крея из мертвых или нет, то насчет нее он был совершенно убежден, что она живая.
   — Я бы хотел прогуляться вглубь, — сказал Шон, — и найти могилу того особенного духа, которого вы ночью берете с собой, когда встречаете нас. Духа, который заколдовал меня и столь многому научил.
   — Ты все еще этому веришь, да? — сказала она с презрением.
   Шон пристально посмотрел на нее, но она продолжала дальше:
   — Я пришла сюда, чтобы не встретиться с тобой, когда узнала о твоем прибытии. Как ты открыл ворота?
   — Я сказал:»Откройся!»
   Она засмеялась, но это был злой, дурацкий смех придворных Крея.
   — Мудрый Шоннор, — сказала она.
   — Как ты меня назвала?
   Ее темные глаза потеряли всякое выражение.
   — Ох! — она оглянулась на могилы и тихо сказала. — Это наша версия твоего чужеземного имени. Как мы бы тебя здесь называли.
   — Шоннор, — он прислушался. Звучало необычайно правильно. — А Дирн?
   — Уходи! — повторила дочь Крея, медленно удаляясь. Шон не отставал. — Ну, хорошо, если ты хочешь знать. Дирна звали бы… Дирнарас.
   — А ты?
   Она снова остановилась. Она потупила глаза и сказала:
   — Меня зовут Захидда. Ты и так уже много знаешь.
   — И ты дочь Крея?
   — Все мы тут дочери и сыновья Крея. Мой собственный отец мертв.
   — Все–таки Мертвые умирают, — сказал он саркастически.
   — Почему ты не веришь, что мы мертвые, а другие глупости тебя не смущают?
   — Я знаю это. В Трясине я не видел никого много старше 20 и не видел детей.
   Захидда, которая, конечно же, не была никакой дочерью Крея, прошептала:
   — Тогда ты должен об этом спросить у Крея.
   — Я должен? Статую в розовом зале?
   Захидда повернулась к нему спиной.
   — Статуя — это его рот. Однако вскоре ты встретишься с самим Креем. Несомненно, еще сегодня.
   Шону показалось, что сердце у него остановилось, как в лесу. Дирн рассказывал о встрече с Креем: человеческое тело, голова птицы, ледяной удар сверхъестественной руки. И это хотели они убить.
   — Ну, да, — сказал Шон, — Дирн и я предложим ему новые имена. Шоннар, Дирнарас.
   Она метнулась к нему и схватила его за плечи.
   — Ничего не говори Крею об этом! Никогда не рассказывай ему о том, что я сказала!
   Он хотел было высмеять ее, но ее страх сбил его с толку.
   — Ну, хорошо. Но почему ты боишься?
   — Ты увидишь сам, — сказала она. Она повернулась и что–то крикнула в воздух. Среди сучьев дерева, росшего неподалеку, что–то замерцало. Пять дневных огненных шаров.
   Шон очарованно смотрел, как они приближались. В следующую секунду шары зажужжали над его головой, как рой огромных рассерженных шершней. Он протянул руки и почувствовал укол в ладонь. Все еще испуганный, он почувствовал второй укол в щеку. Третий укол он проследил. Это было шелковистое щупальце, появлявшееся откуда–то изнутри шара и наносившее по коже быстрый, но сильный удар и оставлявшее после себя крошечную красную припухлость.
   Следующие пять минут были неприятными, и пришлось побегать. Ему удалось раздробить один шар, схватив его и швырнув в нос ближайшей статуе. Четыре остальных, наконец, улетели, после того как нанесли уколы в шею и запястья. Шон крепко выругался, однако не стал утруждать себя поисками Захидды, которая под защитой нападения, конечно, скрылась. Он лишь понял, что она прокричала: приказ шарам напасть на него. Очевидно, он мог бы также отменить этот приказ, как открыл ворота, однако у него не было свободного времени попробовать это.
   Первые припухлости уже проходили, однако ощущение жжения осталось.
   Он хотел бы задать еще тысячу других вопросов. Она знала это и сбежала; черт бы ее побрал.
   Шон оглядел аллею, ведущую к воротам. Девочка исчезла среди деревьев. Может быть, она поднялась в воздух. Он не мог положиться, что его способность не подведет, если он последует той же дорогой. Затем Шон увидел, что у ворот никого нет. Дирн тоже исчез. Шон выбежал через ворота на улицу. Она была пуста.
   — Дирнар… — крикнул Шон и осекся. Новый вариант имени Дирна показался ему более легким. И хотя ему было не за что благодарить девочку, кроме как за несколько маленьких красных припухлостей, он все–таки не хотел навлечь на нее гнев Крея. Поэтому он вернулся к прежнему имени и закричал: — Дирн! Дирн!
   Никакого ответа. Не было видно и придворных Крея. Пока он болтал с Захиддой на кладбище, Крей прислал подкрепление; стража бесшумно арестовала Дирна — что было в высшей степени необычно — и забрала его с собой. В королевский дом.
   Не было никакого смысла вновь утруждать дух одержимости попыткой подняться в воздух. Но и оставаясь на земле, Шон мог сориентироваться; прикинув направление, он побежал во дворец.
   Они ожидали в зеленом дворе. Его сопровождающий впереди, за ним девочка с фиолетовыми волосами и еще несколько из тех, кто в последнюю ночь находился в розовом зале. И, конечно, здесь были вороны, бедные, закованные в цепи, прыгающие рабы. Однако, Дирна не было.
   Шон прислонился плечом к стене, перевел дыхание и задал само собой разумеющийся вопрос:
   — Где Дирн?
   Дети Смерти развлекались.
   — Ему хорошо.
   — Ты скоро увидишь его.
   — Но прежде кое–кого другого.
   — Кого? — спросил Шон, хотя ответ был ясен. Но они ответили ему.
   — Крея, короля. Или Короля Смерти, если угодно. Шон размышлял о жутком страхе Захидды, о своих
   планах мести и отсутствии какого–либо оружия. Затем он сказал:
   — Я готов.
   В душе он сам себя спросил, готов ли он.
   Тут все окружили его, гладили его по волосам, снисходительно хлопали по плечам, пока он подавленно не двинулся вперед. Было бессмысленно еще раз спрашивать о Дирне. Встреча с Креем была важнейшим событием, от которого зависело все.
   Они вели его к розовому залу. Какое–то мгновение он верил, что все ограничится черной каменной статуей с подвижными глазами. Однако кто–то пробормотал что–то одной из туманных зеркальных стен, и она скользнула вверх в потолок. За нею была чернильно–черная пустота.
   — Входи, пожалуйста! — сказали они. Они были обрадованы, так как надеялись посеять в нем страх. Он шагнул прямо в темноту, и стена закрылась за ним, отрезав придворных.
   Он видел насквозь трюк Крея с темнотой. Это было нужно для того, чтобы вывести его из равновесия и запутать, и против воли Шона цель была достигнута. Жители деревень ненавидели темноту. Это было время, когда скрючиваются под шерстяным одеялом и ждут, когда вещун прочтет достаточно молитв. И эта темнота шуршала как лес. Хотя Шон немного больше подружился с темнотой с тех пор, как всю ночь провел в лесу, эта ночь за стеной была отвратительной.
   Она начала шептать и сыпать холодные снежинки на него. Он был испуган, но ему удалось остаться на месте. Затем что–то поползло по сапогу, вокруг лодыжки, что–то скользкое шмыгнуло вдоль позвоночника: ведьмовские проделки и призраки. В этой темноте, по всей вероятности, не было ничего кроме него. Всю силу воли он направил на то, чтобы стоять тихо.
   Через некоторое время неясное ощущения и шепот прекратились, и Шон подумал, что, по крайней мере, эту битву он выиграл. Секундой позже вспыхнул свет, от которого стало больно глазам, и все–таки он был желанным. Шон находился один в каменной комнате. Перед ним была лестница, ведущая наверх и исчезавшая из виду. Не было никакого другого выхода, кроме как подняться вверх по лестнице. Он пошел вперед и стал подниматься.
   Сто ступеней. Больше, так как он начал считать лишь примерно после двадцати, увидев, что лестница продолжается. Она окончилась каменной площадкой перед черной дверью из кованого железа. На двери висела золотая колотушка: символ Крея, как и тот, что был добавлен к рисунку на воротах кладбища: свисающий клюв и два распростертых зазубренных крыла.
   Шон не стал стучать. Он ударил ногой в дверь, она подалась и, громыхая, отползла от стены вовнутрь.
   Огромное помещение, открылось его взгляду. Оно было убрано черными драпировками и освещено дымящимися золотыми сосудами с красным пламенем, висящими в воздухе.
   Посреди него стояла девочка в зеленом, опустив голову.
   Хотя он все еще хотел с нею посчитаться, он не назвал ее по имени.
   — Так–так, девушка, — сказал он, — ты не дочь Крея, но его любимица.
   Она не посмотрела на него, но довольно гордо объявила:
   — Я наказана за то, что проявила к тебе жалость.
   — О, не надо меня жалеть! — съязвил он. Но она удивила его.
   — Как же мне не жалеть такого дурочка? — возразила она. Она плакала. Он видел следы слез на ее щеках.
   Его изумление все увеличивалось. Он запутался. Если она плакала из–за него, то должна была быть причина.
   — Где твой король? — спросил он.
   — Он стоит позади тебя.
   Шон резко обернулся, и воздух улетучился из его легких, как будто он получил страшный удар в живот.
   — Ступай дочка! — сказало создание, которое стояло так же близко, как перед этим Захидда. Шон слышал шуршание ее юбки по полу, когда она шла, но не повернулся, чтобы взглянуть на нее. Глаза его были прикованы к Крею.
   Крей был таким, каким его описал Дирн. Но одно дело выслушивать рассказ, и совсем другое — стоять от него в двух шагах.
   Он был не таким большим, как статуя в розовом зале, примерно около двух метров. Он был одет в черное и золотое, оттуда торчали длинные, одетые в перчатки, усыпанные драгоценными камнями руки. Одеяние скрывало ноги, если это были ноги. Голова была головой ворона. Масляно–блестящее жабо из перьев на шее, гладкий черный выступ лица, угольно–черный клюв. И сверкающие, как темные рубины, глаза. Это не была маска, это было живым — плоть и кровь, перья и глаза. И когда клюв открывался, оттуда вылетали человеческие слова, нечеткие, но слышимые, и вместе со словами вырывалось отвратительное зловоние.
   Одетые в перчатки руки были руками у короля. Они могли угрожать Шону ножом или веревкой. Но клюв — он мог его буквально разрубить на кусочки.
   Глава 9
   ШУTKA КРЕЯ
   — Что скажешь? — спросил Крей.
   — Мы уже разговаривали, — сказал Шон. Больше он ничего не смог из себя выдавить, и это прозвучало грубо.
   — Да, но не так приятно, как здесь.
   Ну, нравлюсь я тебе теперь, когда ты меня увидел? Считаешь ли ты меня красивым?
   Крей начал медленно двигаться вокруг него. Он поймал себя на том, что поворачивается вокруг своей оси, чтобы все время видеть это омерзительное птичье лицо.
   — Ну, — сказал Крей, — ты можешь меня не бояться. Ты нашел дорогу в мой город, чтобы посетить меня, не так ли? Может быть, чтобы предложить мне свою службу, как какому–нибудь свиному королю из ваших убогих деревень на террасах. Или тебе рассказали, а ты не поверил, что мастер Смерть живет здесь, мастер Смерть с вороньей головой и властью?
   Шон был не в состоянии владеть собственными мыслями. Как будто Крей заковал в цепи его язык и разум. Это было больше, чем страх. Это был род инстинктивной антипатии, так как подобное существо не имело права существовать в этом мире. Но только не в мире безумия.
   — Я разочарован, — прогнусавил Крей. — Я слышал, ты слывешь бойцом, преданным своим друзьям.
   Это было ключевым словом, вернувшим Шону память.
   — Где Дирн? — спросил Шон.
   — Наконец–то! — сказал Крей. Половинки черного клюва щелкнули друг о друга, затем снова раскрылись. — Дирн заперт в глубоко спрятанной комнате. Дай мне сказать. Я готов принять тебя в мой город при условии, что ты заслужишь свое место. Ты должен быть голубоглазым героем. Ты должен бороться. Я выберу из рядов моего племени бойца. Если ты его убьешь, Дирна освободят, и вы оба станете моими сыновьями, детьми Смерти. Но если мой боец победит тебя, Дирна убьют. Боец, конечно, убьет и тебя, юный воин. Это именно борьба не на жизнь, а на смерть.
   — А если откажусь? — спросил Шон.
   Это был риторический вопрос, на который Крей лишь ответил бы: тогда Дирна убьют сразу. И правильно, это именно его ответ.
   — Считай это, — добавил он, — моей шуткой.
   — Ты…
   — Нет, нет! Не наноси оскорблений, в чем ты позже будешь раскаиваться. Теперь, когда ты снова обрел свой голос, используй его с умом. Ты единственный в своем роде. До сих пор никто из тех, кто видел нас в лесу, не уходил далеко от смерти. Тебе повезло. Поэтому я тебе сразу даю преимущество.
   Сердце не помещалось у Шона в груди, казалось, оно стучит ему в уши.
   — Ваши волшебные силы заразны, — сказал он, — и…
   — Ах, да. Дух, которым, как ты веришь, ты одержим, и который учит тебя нашему волшебству. Мой друг, по сравнению с Креем и его двором ты не более, чем младенец. Тем не менее ты можешь во время поединка извлечь немного пользы из того маленького волшебства, которым ты владеешь.
   Пот покрыл тело Шона, как вязкая роса, и его тонкая одежда приклеилась к нему. В Трясине Крея он танцевал, когда нужно было бежать, зевал, когда нужно было быть начеку. Все происходило легко, он был уверен в себе и теперь должен за это расплачиваться — так, как ему назначат!
   Стоя напротив этого мерзкого чудовища, он все еще не мог спокойно думать о Дирне или о том запутанном положении, в которое попал.
   — Ну, если у меня нет другого выбора… — сказал Шон и откашлялся. — Что я должен делать?
   — Следуй за мной, — сказал Крей. — Твой король милостив и поведет тебя.
   Из отделанной черным комнаты они вышли в черную шахту. Над пропастью была натянута латунная решетка. Крей встал на решетку, Шон последовал его примеру. Решетка медленно опускалась в шахту.
   Чудеса города не слишком впечатляли Шона. Его ярость вернулась, и он был рад этому. Когда он был в ярости, он мог забыть свой страх. Когда он был в ярости, он мог бороться и побеждать, так же, как в деревне Трома. И все точно рассчитывать.
   Они опустились на дно шахты. Железная дверь откатилась в сторону и они прошли в нее.
   За ней был коридор, в конце которого мерцал свет. В той стороне раздавался барабанный бой. Они вышли наружу.
   Они находились на балконе одной из башен дворца с лепестковой крышей, а под ними расстилался парк, в котором ночью паслись летучие лошади. Теперь он был заполнен Детьми Смерти, пестро одетыми, сверкавшими драгоценностями, кричащими и махавшими им или королю Крею.
   — Как все–таки прекрасно, когда тебя любят! — сказал Крей. Он помахал рукой, при этом его кошмарный профиль повернулся в ту и в другую сторону. — Нам лучше сойти вниз.
   И Крей прыгнул с балкона в воздух.
   После отважного прыжка он рывком выпрямился. Он грациозно падал, а шум под ним перешел в вопль восхищения. Через минуту Крей обратил свои красные глаза к Шону.
   — Ты идешь? — спросил Крей.
   Шон почувствовал, как вся кровь отлила от его лица. Он вскочил на балюстраду и бросился вниз. Одержимость на это не откликнулась. Крей лишил Шона спасительного влияния. Воздух свистел вокруг него, опьянял, и он закричал… И тут Крей поймал его. Не руками, нет, — волшебной силой. Шон висел в небе, он был спеленут властью Крея, которая опускала его на землю сантиметр за сантиметром.
   Повсюду слышался безудержный хохот, и мишенью для насмешек был Шон.
   Шутка Крея.
   Шон стоял на траве, дрожа и мрачно озираясь. По его самолюбию был нанесен болезненный удар. Сдержать раздражение было тяжело, но он должен был это сделать. Он посмотрел на лица вокруг себя, и вновь в нем вспыхнула ярость.
   Крей опять исчез; очевидно, он потерял к Шону интерес. Придворные Крея окружили Шона. Его вели по траве к деревьям. Там стоял голубой балдахин, натянутый на золотые колья. Они завели его внутрь и стали одевать, как куклу: пристегнули ремнем кольчугу из позолоченных металлических колец, затем подавали разные предметы: большой нож, скорее меч; прямоугольник из голубого лакированного металла с золотым тиснением: щит. «Голубой, как твои глаза», — прошептала одна из девушек. Он вспомнил о том, что за их вежливостью крылся страх, но сейчас страха не было или он был хорошо замаскирован.
   Они не выказывали страха, когда присутствовал Крей. Шон был запуган их королем и выставлен на посмешище. Крей сделал это достаточно хорошо. Так Шона вооружали на этот поединок и смеялись над ним, уверяя, что будут носить его цвета, чтобы воодушевить его.
   Его раздражение вылилось в глухую, клокочущую ярость, и он цеплялся за нее. Ему могли помочь только ярость и надежда завоевать свободу для Дирна. И воспоминания о Захидде и обо всех несведенных счетах.
   О присутствии Крея он попробовал забыть. Можно было думать, что не следует верить тому, что Крей говорил или обещал, а можно было предположить, что Крей был более человечным, и притом неуязвимым — во всяком случае, эти гложущие сомнения должны были подождать.
   Однако Креем было предписано ему сражаться длинным ножом с золотой рукояткой и с лакированным щитом — шутка, так сказать.
   — А вот шлем, чтобы защитить глаза и голову.
   Он уставился на шлем. В отличие от меча и щита он казался чужеродным.
   — Но тогда я буду замаскирован, как и вы, — сказал он.
   — Таким образом мы защищаем себя при поединках, — ответили ему певучими голосами. — Кому охота иметь обезображенное мечом лицо?
   Шлем был из золота и закрывал всю голову и шею. Лицо скрывалось за этим водяным зеркалом, которое они носили в лесу, и сквозь которое, как они уверяли, можно было отлично видеть.
   Он не слишком сопротивлялся, так как было бессмысленно обращать внимание на такие мелочи. Они нахлобучили шлем ему на голову и пристегнули его. Теперь перед его лицом находилось зеркало, и он прекрасно мог видеть, как они разговаривают. Напротив носа и рта находились крохотные отверстия, через которые он мог дышать и говорить, хоть это и звучало глухо и непривычно.
   Чего он меньше всего хотел, так это быть похожим на одного из них.
   Вновь затрещали барабаны.
   — Идет воин короля! — закричали придворные.
   Шон тоже посмотрел. Он не мог бы сказать, кого ожидал увидеть: гиганта или какого–то другого волшебного монстра, которым он будет, без сомнения, побежден. Вместо этого он увидел молодого человека, такого как он сам. Это был юноша со снежно–белыми волосами, который утром гулял с Шоном и Дирном по городу. Юноша, над которым они посмеялись.
   Теперь он гордо шествовал в кольчуге, и нес такой же золотой шлем под мышкой. Он неуклюже поклонился.
   — Я заранее сожалею о твоей смерти, — сказал беловолосый.
   — Я могу ответить тем же.
   — Ну, я удивляюсь твоему бахвальству. Конечно, я имею преимущества, так как привык к этому оружию. Мы регулярно занимаемся спортом с мечом и щитом.
   — Хорошо. Тогда ты проживешь немного дольше, чем я предполагал.
   И вдруг Шон подумал: «Верно, ведь я должен его убить» Мысль эта была горьким лекарством, которое он должен был проглотить. Еще ни разу в жизни он не убивал человека. А те потасовки, что он устраивал с друзьями, были бурными, но без злого умысла.
   Однако беловолосый герой Крея самоуверенно прошествовал мимо. Шон тоже было пошел, но его оттянули назад.
   — Подожди барабанного сигнала, нетерпеливый!
   Дети Смерти хихикали.
   Воин исчез среди деревьев, и все погрузилось в глухую тишину. Птицы пели, но короткими, печальными трелями. Было жарко. Деревья вокруг балдахина, да и весь парк, казалось, вибрировали в болезненном напряжении единственного, сдерживаемого всеми силами вздоха.
   Шон переминался с одной ноги на другую. Клинок в его руках стал блестящим от пота. Он проклинал их и их хихиканье; казалось, они от души наслаждались шуткой своего короля.
   Барабанный бой. Он разорвал день на две части: что прошло и что должно было случиться. И теперь он не мог пошевелиться. Он прирос к земле. «Убить его, — думал он. — Может быть, я сам умру». Однако с этой мрачной перспективой к нему вернулось его мужество, которое было так необходимо, его инстинкт выживания. Он вышел из–под балдахина и пошел между деревьями по траве парка. Дети Смерти следовали за ним по пятам.
   Поле боя было четко очерчено и он сразу увидел его. Большое зеленое поле в окружении придворных, похожее на цветочную клумбу. Оно находилось примерно в 200 метрах ниже по склону. Воин Крея уже стоял на поле и блистал в солнечном свете своими доспехами, как украшенный драгоценный жук.
   Размеренными шагами Шон двигался по полю боя к жуку, а его сердце так же размеренно ударялось в груди, трижды в каждый шаг.
   Он достиг края толпы. Что–то мягкое коснулось его руки, и он посмотрел туда. Они забрасывали его цветами, оставляя узкий проход для него, — чтобы он убил или был убит.
   Он стоял в открытом поле. Воин находился примерно в 200 метрах от него, а может быть, в 10 или 12. Все произошло слишком быстро. Шону нужно было больше времени. Чтобы вдохнуть полной грудью, подумать. Но никто бы не позволил ему этого. Воин был одет так же, как и он, только щит на его левой руке был красным. Красным, как глаза Крея.
   Шон осознал, что последние секунды растрачивает на то, что озирается и ищет Крея. Он не нашел его — да это уже и не имело смысла. И тут вновь забили барабаны.
   Солнце слепило, отражаясь в металле. Шон бросился на противника.
   Бой начался, и даже если Король Смерти отсутствовал, сама смерть, несомненно, была здесь.
   Толпа почти сразу начала кричать. Они разделились в соответствии с цветами — голубым и красным. Они заключили пари на победителя, как это делали мужчины в деревне, когда два пса бились из–за самки или кости.
   Никогда прежде он не пользовался мечом и щитом. Однако это не должно было его беспокоить. Ведь это дух, который его околдовал, сражался таким способом: меч — в правой руке, щит — на левой, и дух будет руководить им, если он отдастся ему. Дух всегда будет руководить им, если он позволит ему, действительно этого захочет и будет поддаваться. Подобно тому, как он взлетел со скал над пещерой Дирна, вызвав дух Трясины Крея.
   Меч противника ударил его. Это был плохой удар, и Шон решил, что беловолосый юноша играет с ним для увеселения толпы, опускаясь до его уровня, передразнивая неуклюжесть Шона. Ладно, он будет беречь себя.
   Шон резко ударил по ноге воина и пролетел мимо него. Теперь их разделяло метров двадцать. Он выбросил все постороннее из головы и сконцентрировался на мече и щите и на духовном противоборстве с противником. Дух должен был отвечать за то, чтобы спасти его жизнь; он хотел, чтобы Шон жил, так как он поселился в нем. Крея не было здесь, чтобы этому помешать. Ну, давай же! Быстро! Покажи мне, как!
   Воин ринулся на него. Как и прежде, Шону показалось, что бег его крови вдруг изменился. Внезапно он почувствовал щит и меч так же, как он чувствовал свои собственные руки, свое тело. Он рьяно бросился навстречу атакующему противнику.
   Шон остановил протянутый клинок краем щита, и когда тот соскользнул, рассыпая дождь искр, нанес удар. Меч царапнул кольчугу воина Крея, не повредив ее. Это было еще одно, на что он должен был обратить внимание. Лишь удар большой силы мог рассечь кольца. В ближнем бою он должен был целиться в узкую полоску оголенной шеи между шлемом и кольчугой, или в незащищенные ноги, или в более слабые кольца под руками, или в застежку вдоль позвоночника.
   Клинок воина вновь взметнулся над ним. Шон выбросил свой клинок вверх. Мечи лязгнули друг о друга, на миг скрестившись, и, звеня, разлетелись. Рука Шона загудела от этого столкновения. Вроде бы какое–то постороннее воспоминание мешало ему: подумалось, что глаза воина могли выдать его действия в бою мерцанием зрачков в момент, когда произойдет опасный или особенно замысловатый выпад. Может, для того Крей и замаскировал своего воина, чтобы скрыть предательские глаза? Но Шону показалось, несмотря на слова Крея, что придворные мужчины сражались, не маскируясь.
   Неожиданно воин Крея упал на одно колено, благодаря чему его красный щит ушел далеко вниз. Шон был недостаточно осторожен. Красный щит находился теперь в горизонтальном положении под его собственным — последовал удар снизу. Шон зашатался, беззащитно открываясь противнику, потерял равновесие, и его меч опустился. А воин бросился на него.
   Казалось, возникла огненная дуга: меч героя свистел в небе, чтобы обрушиться на уязвимое горло Шона. Голова Шона против его воли откинулась назад, и тем самым еще сильнее оголилась шея. Шатаясь, как сломанная палка, он видел над собой мерцающую, свистящую сталь, и ему казалось, что невозможно отклонить ее или увернуться.
   Но в самый последний миг инстинкт — скорее, инстинкт королевского воина из деревни, чем рыцаря — подсказал единственное движение, которое, могло его спасти. Он прекратил попытку удержать равновесие, так как меч приближался к его шее, и вместо этого неуклюже упал вниз.
   Удар меча настиг его, и он почувствовал его огненный укус, но не на горле, а на груди. Кольчуга уберегла его от гораздо худшего, чем болевой шок, от которого он лишь запыхтел.
   Он упал на траву. Хотя он был оглушен мечем и падением на землю, он нашел в себе достаточно сил, чтобы откатиться назад. Он слышал, как меч героя воткнулся в землю там, где еще мгновение назад был он. Прежде чем он снова вскочил, меч опустился в третий раз. Удача улыбалась ему недолго, и в этот раз клинок остудила кровь.
   Удар пришелся по лодыжке Шона, рана была незначительной и неглубокой, но потеря крови могла значительно ослабить его и притупить сообразительность. Теперь он должен был спешить, поскольку был раненым и каждую неиспользованную минуту как бы дарил противнику.
   Снова встав на ноги, Шон увидел меч противника, красный от крови, как и его щит. Меч качался перед его глазами туда и сюда. Качание меча предвещало следующий удар, нацеленный в грудь, и было, конечно, лишь финтом. Шон понял это. Он поднял щит вверх, как будто защищаясь от удара. Меч противника отклонился, чтобы кольнуть под поднятую руку Шона: еще одно уязвимое место. Но Шон уже отклонил свой щит в сторону, отражая удар. Когда меч грубо стукнул по выпуклости щита, Шон тоже сделал выпад, направляя клинок под поднятую руку своего врага, где были более слабые кольчужные кольца.
   Это означало бы конец боя и конец воина Крея.
   Шон не слышал шума толпы, вообще забыл о толпе. Мир сжался до размеров клочка зеленой травы, где бились два воина, один из которых должен был умереть. Но теперь шум проник в этот мир, и произошло это потому, что качество его изменилось. Это уже не было шумом толпы. Из сотен голосов, требовавших крови и смерти, выделился один единственный голос, который кричал:
   — Нет! Нет, Шоннор, НЕТ!
   Шон споткнулся и замер. Его глаза были прикованы к противнику. Нужно было оторваться лишь на краткий миг. Но именно этот миг был решающим, а крик — слишком внезапен. Черная летучая лошадь вынырнула из толпы Детей Смерти, и ее светлые подковы засверкали в воздухе. А в блестящих, как звезды, стременах стояла с протянутой рукой, будто хотела что–то бросить или схватить его девочка в зеленом, как трава платье, и кричала:
   — Нет, Шоннор!
   Что–то внутри Шона щелкнуло, как щелкает сустав, возвращаясь в правильное положение. Хотя он как бы знал, что тот этого не сделает, он обернулся к противнику, чтобы защититься от нападения. К его удивлению, герой тоже был в смущении, обескураженный криком Захидды. Прежде чем хоть какая–то мысль или сомнение возникли в нем, клинок Шона, как будто сам собой двинулся вперед. Он пронзил слабую кольчугу воина ниже поднятой руки, как и было изначально задумано.
   Шон достаточно побывал на кабаньих охотах в лесу, чтобы знать, что пронзил сердце. С дрожью, полной отвращения, он почувствовал, как живая машина сломалась и ее сила потекла по мечу.
   Воин Крея рухнул в траву. Задыхаясь, Шон склонился над ним. С отвратительным чувством триумфа победителя он снял шлем своего противника и отбросил его в сторону. Сперва он подумал, что глаза изменили ему. Волосы были не белые, как он помнил, а золотого цвета, как и шлем. Помедлив, он отбросил волосы с лица. Это было лицо Дирна. И он был действительно мертв.
   Шон упал на колени. Он смотрел на воина Крея и пытался осмыслить произошедшее, изменить его.
   Он не слышал топота копыт, не волновал его и голос девочки, непрерывно повторявшей: «Торопись, торопись! Ты не можешь здесь оставаться» И вдруг Шон подумал, что ее крик был причиной того, что произошло. Он повернулся и ринулся к ней, вскочил на лошадь и лошадь взмыла в воздух сквозь ветер, поднятый крыльями. Девочка плакала. Она плакала и тогда, когда он видел ее в последний раз.
   — Я пыталась тебя остановить, помешать тебе… — лепетала она. Ему хотелось схватить и трясти ее, сделать ей больно, объяснить ей, чем обернулось ее волшебство против него. Но ничего такого он не сделал, потому что каким–то образом он уже все знал.
   Небо было широкой голубой долиной. Фантастическая скачка по ней делала нереальным все остальное. Мертвое лицо Дирна могло быть иллюзией, новой маской.
   Вдали возникла башня с разноцветными окнами, которые раскрылись при их приближении, и они влетели в круглую комнату высоко над крышами Трясины Крея.
   Захидда сказала лошади какое–то слово, и та в ответ опустила крылья и тихо стукнула копытом по ковру, покрывавшему пол. Еще одно слово стеклянным ставням — и они с щелканьем закрылись. Затем еще одно слово самой комнате — и как будто повеяло тонким, легким запахом. Волшебством, которое она создала.
   Она опустилась на пол.
   — Здесь ты некоторое время в безопасности. Я лучше других в этом городе разбираюсь в том, что касается волшебства. Но, конечно, не как Крей. — Ее слезы высохли, она собралась и тихо сказала Шону. — Крей рассказал мне, что он задумал. Шутка заключалась в том, что ты должен был бороться за свое место при его дворе, а Дирн — за свое. Но когда Крей ушел, я вдруг догадалась, что означает эта шутка. Крей отвратительный и жестокий. Ты понял, что он сделал?
   Шон, сидевший на лошади и разглядывавший ее шелковую гриву, сказал:
   — Да, я понял это. Кто–то подошел ко мне в кольчуге и без маски, а потом ушел, а я должен был ждать барабанного сигнала, прежде чем схватиться с ним. Он перед этим подходил к Дирну, и так же заставил его ждать. Дирн, как и я, был где–то спрятан, но ближе к полю боя. Он тоже не мог видеть, куда исчез воин. Я думаю, Крей рассказал Дирну, будто поймали меня и что меня освободят, если Дирн выиграет бой. Мы были замаскированы, встретившись на поле боя. Каждый из нас, естественно, считал другого тем человеком, которого только что видел. Но когда ты прокричала мое имя…
   — … Дирнарас… Дирн… понял… трюк, — сказала Захидда. Голос ее звучал твердо и горько. — Это я сглупила. Я должна была прокричать оба ваших имени.
   — Да, — глухо сказал Шон. Он начал считать волосы в гриве лошади. И вдруг перестал. — Но ведь Дирн не мог сражаться. У него была покалечена нога…
   — О, — сказала она, вздохнув. — Мы дали ему лекарство, чтобы избавить от боли, а затем применили волшебный прибор, выпрямляющий и укорачивающий ногу, чтобы он мог прямо и проворно передвигаться. Крей даже дал Дирну преимущество. Все это я узнала от проклятых дураков из этого города. Проклятые дураки, один из которых — я. Я думала, Крей не все мне рассказал, так как предвидел, что вопреки своим намерениям я не смогу не помочь тебе. Но в конце концов я все же помогла Крею.
   — Почему он это сделал? — спросил Шон. — В наказание?
   — Да. И еще, чтобы сломать ваш дух и лишить вас мужества — кто бы из вас ни стал победителем. Конечно, он понял, что когда–нибудь вы захотите убить его. Он боялся вас. Он боялся Дирнараса. Да, Крей боялся. Но в этот раз он был проворней. Он убил твою инициативу. Теперь ты больше не сможешь напасть на Крея. Твое сомнение — лучшее оружие, которое он смог бы выковать.
   То, что она сказала, не имело смысла. Так же, как пересчитывать волосы в лошадиной гриве. Смерть Дирна настолько запала ему в душу, что никакое событие не могло вытравить мысли об этом.
   Шон соскользнул с лошади. Он стоял и смотрел на бесконечные блестящие стены комнаты. Девочка выплакала ему все свое горе, и больше ничего нельзя было поделать.
   Но Дочь Крея не оставляла его в покое.
   Откуда–то она принесла воду, промыла и перевязала раны, нанесенные рукой Дирна. Хоть что–то от Дирна останется, кроме воспоминаний. Шрам. Два шрама. На теле и в душе. Но, может быть, и ненадолго. Крей не всегда будет далеко. Шон понадобится ему. Король Смерти… И как Шон мог когда–то мечтать о том, чтобы проткнуть его?
   — Нет! — сказала Захидда. — Хватит!
   Он решил, что он проговорил свои мысли вслух, и это было страшным оскорблением, которого он не мог вынести. С невнятным рычанием он ринулся на девочку, чтобы ударить ее. Но ее лицо было таким же белым и ненавидящим, как и его собственное.
   — Послушай! — закричала она ему. Она схватила его за волосы и дернула. Боль вонзилась ему в голову и почти ослепила его. — Разве ты не видишь, что я готова рисковать ради тебя? Не стыдись меня. Не стыдись самого себя. Если бы у тебя была возможность, ты бы попытался снова его убить?
   — Кого? — простонал Шон, отдирая ее руку от своих волос.
   — Кого?! Крея! Волшебника из Трясины Крея!
   Горячая красная боль в голове вновь сделала ее ясной. Нужен был толчок, чтобы разбудить его ярость и упрямство.
   — Но я не могу себе представить никакой возможности. Открой мне ее! — прошептал он.
   Она гордо вскинула подбородок, как будто сама выиграла бой.
   — Я могу.
   Глава 10
   КНИГА ЗАХИДДЫ
   Захидда положила ладонь на то место стены, где был выгравирован цветок. Крестообразная часть стены сразу откатилась вверх вместе с цветком, и образовался люк. Захидда запустила туда руку и вынула золотой ящичек, украшенный драгоценными камнями. Этот предмет она положила перед Шоном на маленький стол.
   — Что это такое? — удивленно спросил он, ведь они говорили о том, как убить Крея, но что можно сделать этим золотым ящичком?
   — Книга, — ответила Захидда, тем самым еще больше запутав его.
   — Как может пригодиться мне книга?
   — Больше, чем ты думаешь, Шоннор!
   — Как, ведь я не умею читать? Жители деревень, если им надо было что–то сообщить, рисовали картинки. Но книг у нас никогда не было.
   Захидда наморщила лоб. Она нагнулась вперед и расстегнула пару застежек на боку книги. Подняла обложку и откинула ее назад. Между обложками лежала одна единственная белая дощечка, абсолютно пустая.
   — Хватит с меня шуток, — сказал Шон.
   — Коснись книги твоим правым указательным пальцем, — сказала Захидда.
   — И что тогда?
   — Сделай, и ты увидишь.
   — Я должен тебе поверить?
   — Собственно, больше нет никого, кому бы ты мог поверить.
   — Чья это книга? Твоя?
   — Не моя. Это книга города. Я нашла ее случайно. Она была спрятана в стене. Я часто опускала свою руку на цветок. Однажды, когда я сделала это в вечерних сумерках, стена открылась.
   Шон посмотрел ей в лицо и решил, что она не лжет, хотя она говорила странные вещи.
   Он коснулся книги так, как она его просила.
   Белая табличка перед ним ожила. По ней понеслись краски, фигуры. Шон отдернул руку назад, и табличка снова опустела. Он вновь посмотрел на девушку. От нетерпения она кусала губы и озабоченно смотрела на него. С преувеличенной осторожностью он снова положил руку на книгу.
   Вновь началось чередование форм, и он не мог ничего понять. Пока с доски к нему не обратился мужской голос.
   — Сейчас я сделаю это сообщение, — сказал голос Шону, — и я должен быть краток, так как у меня мало времени, лишь столько, сколько могут действовать мои заклинания. Моя волшебная сила теперь слаба, как это случилось со всеми нашими волшебными силами в этом городе. Мы находили удовольствие в роскоши и не развивали наши способности, растрачивая их лишь на ничего не значащие забавы и нелепые идеи. По этой–то причине пришедшее из пустыни ужасное войско и смогло нас победить; злодеи, называвшие себя племенем ворона — его изображение было начертано на их знаменах — и творившие черные дела.
   Картина на доске растворилась и изменилась. Теперь это был город, какое–то мгновение ярко блиставший в солнечном свете и вдруг исказившийся; клубы дыма окутывали его башни, а улицы охватила война. По ним маршировала армия, и над толпой, закованной в железо, с окровавленными мечами, трепетали знамена, с угольно–черным символом ворона с раскрытым клювом и с распростертыми крыльями…
   — Они такие же волшебники, как и мы, — сказал голос. — Но в то время, пока долина убаюкивала нас своей мягкостью, пустыня преподала вороньему народу свои жестокие уроки. Они учились своему искусству, испытывая голод, жадность и ненависть. Затем они устремились на запад, в этот плодородный край, напав на наш город. И их волшебная сила победила нашу. Падких на развлечения и слабых, какими мы стали, они легко победили нас мечом и колдовством. Они принесли нам поражение и смерть.
   Город лежал в молчании, грязный, со следами пожаров, и убитые валялись на улицах и в парках под деревьями.
   — Они хотели всех нас убить. Всех, кого могли поймать. Они охотились на нас. На меня тоже охотились, и если я услышу их поступь на лестнице башни, это будет означать, что пришло мое время. Для чего же тогда я говорю все это? Потому что я верю, что Дети Смерти, погрузившись в роскошь нашего города и наслаждаясь ею, вкушая наши удовольствия и забавляясь нашими игрушками, также разрушат свои силы. В конце концов, их волшебные способности уменьшатся, пока совсем не ослабеют, как это стало с нами, и им придется хуже, потому, что их злобная сила иссякнет быстрее, чем наше невинное благодушие. Есть и вторая причина для этого сообщения. Я знаю, что некоторые жители моего города сумели убежать. Где теперь они бродят? Они ушли далеко на восток за реку и лес, так далеко, как только возможно. Они создадут новые поселения в пещерах и на холмах у большой скалистой стены, окаймляющей западную долину. Вороний народ, наслаждающийся здесь роскошью и комфортом, недолго будет их преследовать. После того, как они покинули пустыню, город очень быстро размягчит их каменную твердость. Но что можно ожидать от наших беглецов, принужденных создавать новую жизнь в диких холмах? Их слабые силы найдут там применения. Как только они растратят сокровища своего волшебного города, так заботившегося об их благополучии, они, конечно, снова впадут в дикость. Наверняка они все забудут. Все, что останется в их воспоминаниях от этого города — что оттуда их выгнала война, что там их ждет смерть и что они когда–нибудь туда вернутся. Они будут считать его местом смерти, но не своим собственным. Местом с плохим предзнаменованием. На доске появилось несколько убогих хижин, перед дверями которых горели дымные костры. Мужчины в кожаных брюках и женщины в грубо раскрашенных одеждах бродили вокруг. С презрением взглядывая на восток, они быстро отводили глаза и рычали, как собаки.
   — И все же. Такая жизнь вновь сделает их твердыми, грубыми и яростными, так же, как пустыня выковала вороний народ. Они будут желать лучшего, будут о нем мечтать, и я верю, что их силы, которые в сытости стали слабыми, в труде и нужде вновь возрастут, даже если они все забыли. И я также не верю, что дети волшебников когда–нибудь полностью забудут свое наследие. В недрах их памяти, в глубине надежно останется тень воспоминаний. Может быть, даже случится так, что они будут бояться своего наследия как проклятия, поскольку оно будет неуместным в их жалкой жизни. Но все–таки это сохранится и, если получит какой–то толчок, то может вновь заблистать, как блестит извлеченное из илистого ручья золото. И тогда они могли бы без страха вернуться назад и вырвать свой город из лап завоевателей. Тогда он недолго будет оставаться вороньим гнездом, кладбищем, а вновь станет тем, чем был до сегодняшнего дня: Садом короля — Мор–конза Шоннор.
   Фигуры на доске исчезли.
   — Я слышу внизу шаги, они сбиты с толку моим заклинанием, — сказал голос. — Мне осталось еще лишь несколько минут. Вполне достаточно, чтобы спрятать мою книгу и запечатать замок последним заклинанием. Хватит ли столетнего запрета? Нет, вороний народ может оставаться в силе и дольше. Тогда 300 лет! А потом… я надеюсь на то, что рука, покоящаяся на цветке, принадлежит кому–нибудь из моего народа. Или другу.
   Пелена на доске разошлась, как круги на воде в ручье. Возникло лицо мужчины, бледное, искаженное, но гордое и упрямое.
   — Итак, ты, кто слышал меня и видел мои картины, закрепленные здесь волшебством, будь мне и моим потомкам другом.
   Его волосы были золотыми, как у Дирна. А глаза — такими же, как глаза Шона: голубыми. Затем он закрыл веки и картина растаяла, а доска стала пустой и безмолвной, как вначале.
   Захидда протянула Шону серебряный кубок с вином.
   — Пей! — сказала она. Ему вспомнилась их первая встреча в лесу. Тогда с ее губ слетело: «Давайте возьмем его с собой», и остальные истерически завизжали от восторга.
   И все же он выпил. И вскоре вновь почувствовал, что у него есть тело, кости и кровь, а в груди вместо белесого тумана — сердце.
   Девушка вновь мягко обратилась к нему. Очевидно, ей тоже вспомнился лес.
   — Накануне той ночи, когда я скакала по лесу по ту сторону реки, я положила руку на выгравированный цветок, стена открылась, и я нашла книгу. Когда я коснулась ее, она заговорила, рассказав мне то же, что и тебе. Когда бы я ее ни коснулась, она говорит те же слова и показывает те же картины. Я не понимала этого. Но я испугалась, и это означало, что какая–то частичка меня поняла это. Так я и ускакала. Некоторые из нас скачут по лесу каждую ночь. Это традиция в Трясине Крея. Наш король вдохновляет нас на это. Если какие–нибудь варвары из деревень в западной части долины отваживаются остаться ночью в лесу, мы должны унизить их. Потом с ними что–то происходит, и их собственные родственники казнят их. Огромное наслаждение… У Крея много таких забав, как эта. Например, никто в этом городе не должен жить дольше 25 лет. Еще недавно он позволял своим людям жить до 35 лет — мой отец был одним из них. В его 35–й день рождения Крей вызвал его к себе и дал хрустальный кубок, наполненный ядом. Мой отец покорно проглотил яд и умер. Тогда мне было 6 лет. Теперь мне 16. Но ужас с тех пор сидит во мне. Другие сыновья и дочери Крея совсем не такие. Они переносят все подобно овцам, повинующимся своему пастуху. Но я с тех пор ненавижу Крея, и моя ненависть, кажется, придает мне волшебную силу или развивает способность воспринимать волшебство города. Потому что волшебен город, а не мы. Волшебник здесь только Крей. Он правит нашей расой 300 лет. Возможно ли это? Да, я верю, что это так. Но почему–то он всегда держал меня возле себя, поступал так, как будто я его любимица, и благодаря этой близости мне стало кое–что понятно, хотя я никогда не отваживалась показать это. Крей чувствует приближение смерти. Поэтому он поставил в зале бессмертную богоподобную статую — памятник самому себе. И он не хочет, чтобы хоть кто–нибудь из нас пережил его. Мы должны принять яд, каждый из нас, когда ему исполнится 25 лет. И мы должны… не можем рожать детей. Он наложил на нас это проклятье.
   Она замолчала и посмотрела на Шона.
   — Ты должна мне все рассказать, — сказал Шон. Он был оглушен, но какая–то часть его мозга работала, искала.
   — Мне немного осталось рассказать тебе, — сказала Захидда. — Я нашла книгу и прослушала ее. Конечно, я держала это в тайне. Я поскакала в лес, и шары прокричали нам, что они обнаружили юношу. Мы преследовали тебя. Твои глаза оказались голубыми, как глаза мужчины на картине. Я помчалась обратно в город. Я начала все понимать, и меня обуял жуткий страх. Мы не имели никакого права на это место, благами которого едва умели пользоваться и слишком безоглядно наслаждались. Да, волшебник, который создал книгу, был мудр. Все силы, которыми мы обладали, покинули нас. Лишь Крей еще имеет силу, но он всем ненавистен и скоро умрет.
   — А я? — очень тихо спросил Шон. — Я и мой народ?
   — Вы — потомки волшебников, которые раньше правили городом, потомки тех, кого выгнала армия Крея. И все происходит так, как предсказал ваш предок–волшебник.
   — Это действительно так? Правда, что мы дикие. Правда, что мы боимся сил, которые так или иначе возвращаются к нам, когда мы в лесу вспоминаем о подобных вам. Мы верим, что мы заколдованы духами. Одержимые. Хотя это всего лишь наша собственная волшебная кровь, которая волнуется в нас, воспоминание нашей расы. Спящая сила, которая передалась нам и которая проснулась от взгляда на драгоценные камни и крылья наших врагов из Трясины. Однако… мы слишком мало владеем этой силой. Сильна ли она так же, как и ваша?
   — Да, — выдохнула Захидда. — По тому, как ты об этом говоришь, я узнаю твою силу. Ты должен снова научиться владеть ей, вот и все.
   — Нет, — сказал он, тряся головой. — Я и наполовину не уверен в том, что говорю. Я вспоминаю о том, как летел над лесом, однако…
   Кубок с вином выпал из его руки, и красное, как кровь, вино разлилось по ковру, на который 300 лет тому назад, видимо, действительно пролилась кровь. Виновата в этом была Захидда, схватившая Шона за запястье.
   — Власть летать! — воскликнула она. Она смеялась. — Не один Крей может летать.
   — Я видел, как он это делает, — возразил Шон. — С балкона в раскинувшийся под ним парк. Он летел и кричал мне, чтобы я следовал за ним, и я сломал бы себе шею, если бы он не поймал меня волшебной силой.
   — Вовсе он тебя не ловил. Ты сам себя спас. Чтобы произвести впечатление на своих Детей, он регулярно бросается вниз с этого балкона. С помощью волшебного пояса, который он носит под одеждой, и заколдованной, тонкой, как нить, веревки, которая опускает его вниз и после приземления по его приказу растворяется. Он стар и почти ничего не весит. И кто, как ты думаешь, мой Шоннор, держит рукоятку системы блоков, с благодаря которой он так элегантно парит? Я!
   Она вновь засмеялась. Шон, не знавший, радоваться ему или огорчаться, тоже засмеялся.
   Они стояли, смеясь и держась за руки, а к ним уже входила Смерть.
   Дверь в круглой стене исчезла, скользнув в сторону. Воздух стал душным. Волшебство Захидды иссякло.
   Всюду господствовал Крей — одетый в черное, птицеголовый, один. Непобедимый.
   Любые силы, любая уверенность таяли перед ним, как пламя свечи. Он был убийцей расы волшебников. Ему было 300 лет, а может, и больше. Сырой и холодный тухлый ветер, веющий из могилы.
   — Сын и Дочь, — сказал Крей, — мне жаль, но я должен вам сообщить, что тайные заговоры не пользуются моим одобрением, — отверстие, из которого вылетало карканье захлопнулось и вновь открылось. — Между тем созерцание трупа твоего друга, которого ты сам зарубил, Шон, — редкостное наслаждение.
   Горький привкус появился у Шона во рту. Однако, он беспечно произнес:
   — Это все из–за страха, который ты испытал. Считал нас безвредными в нашем невежестве там, на западе, пока мы убивали собственных людей. Но мы поумнели, и тогда Дирнарас и я проникли в твою крепость.
   Клюв Крея на какую–то долю секунды отвис.
   Шон посмотрел на Захидду. Он употребил древний вариант имени Дирна, но, казалось, девушка не жалела об этом. Лицо ее открыто выражало ненависть, когда она смотрела на Крея.
   — Захидда — предательница, — заметил Крей. — Но мы все были так осторожны, что не называли наших имен. Что она еще выдала?
   — Все, что я знала, — сказала Захидда.
   — Ну, тогда, — сказал Крей, — прошу прощения, но вы оба должны умереть.
   Довольно холодно Шон думал: какие бы силы ни просыпались в моем народе, в конце концов они не могли себя спасти и умирали, когда их забивали камнями. И все же, казалось, угроза смерти разбудила в Дирне эту силу, и она держала его, когда мы летели высоко над скалами. Тем не менее позже он упал… Но я сам себя спас при падении с балкона — хотя, может, и не стоило это делать…
   Запутавшись и не зная, что ему считать правдой, он не оказывал Крею сопротивления, но и не покорялся ему.
   Крей взмахнул в воздухе руками в перчатках, и между ними возник искрящийся блеск: огненный меч.
   Захидда тяжело дышала. Видимо, она тоже погибает. Она вручила свою судьбу в руки Шона, как будто он мог ее защитить. А может быть, ей было все равно. Она была гордая, как волшебник в книге.
   И вдруг она начала говорить, как будто Крея не было здесь.
   — Шоннор! Я поняла еще одну вещь. Человек из книги голубоглазый, а имя города — Сад короля: МорКонза–Шоннор. Шоннор означает «король». Понимаешь, твоих родителей побудило выбрать это имя воспоминание о волшебстве или что там от него осталось. У тебя голубые глаза: признак их королей, Шоннор. Их короля.
   Крей поднял меч, сверкающую молнию. Его конец вонзился в потолок, и оттуда сразу брызнуло пламя.
   Теперь меч падал сверху на обоих, на девушку и на юношу.
   — Шоннор! — закричала девушка.
   Казалось, крик пронзил три столетия. Это был крик десятков тысяч, убитых на улицах города, крик короля–волшебника, прятавшего свое послание в ожидании меченосцев врага. Это был крик Дирна и того, кем он мог бы стать, если бы не пал жертвой потехи. Крик, на который не хватило времени у сорвавшегося Нема. Крик всех одержимых, которых уничтожали за то, что они обрели мудрость.
   Это был крик правды, восставшей против лжи. Жизни, восставшей против смерти. Но крик оказался не бесплотным. Он закружился вокруг девушки и юноши. Он превратился в огненную изгородь, на которую обрушился пылающий меч Крея… и взорвался молниями, громом и глухим содроганием борющихся сил.
   Крей дрожал, судорожно хватаясь за пустоту и медленно превращаясь. Он был уже без меча и без головы… затем голова появилась.
   Но это была не голова ворона, а голова беспомощно улыбающейся, дряхлой, съежившейся куклы, почти череп мертвеца. От него веяло смрадом сгнившей души, причем он исходил именно изнутри. Вырвавшись наружу, мерзость оказалась безоружной, немой и уязвимой. Голова покатилась вниз и ударилась об пол.
   Король Смерти был мертв. Сраженный неожиданностью и волшебником 17 лет отроду.
   — Что с остальными в городе?
   — Они овцы, я уже говорила. Новый пастух будет казаться им таким же хорошим, как старый. Они позволят вести себя каждому, кто продемонстрирует им свою силу.
   — Дирнараса надо похоронить по–королевски. Так хочу я, хотя он бы счел это ненужным.
   — Надгробный памятник из мрамора под зелеными деревьями. Но есть идея получше: назови в его честь своего сына.
   — Сына? Ни одна женщина не может этого знать. Кроме того, ведь есть проклятье Крея.
   — Оно исчезло вместе с Креем. А что касается знания… Не забывай, что я почти волшебница.
   Глава 11
   ВОЗВРАЩЕНИЯ КОРОЛЯ
   На вершине своей волшебной власти племя Крея вывело летучих лошадей с вороньими крыльями, так как сами они летать не могли. Но волшебник, который умел летать по небу, не отказался прокатиться на великолепном верховом звере из Мор–Конза–Шоннор.
   Путь на запад верхом на лошади был коротким. Изумрудно–зеленый внизу, сапфировый вверху — таким проносился мимо мир. На севере громоздились облака над приземистыми горами. На юге и западе округлость скалистой стены образовывала в утреннем солнечном свете серо–золотистое кольцо. Для человека на летящей лошади местность по ту сторону скалы вовсе не была недоступной. Но это приключение он оставит для другого утра. Сегодня же был день возвращения. Возвращения Шоннора в деревню Трома, в Еловую Рощу.
   Он пустил лошадь пониже, достигнув последних террас. Внизу он видел фруктовые сады, которые с этой высоты казались манящими, и точки между деревьями работников. Он слышал неясные крики, видел испуганные жесты: они показывали вверх. Они принимали его за орла. Или молились, чтобы это не оказалось ничем иным. Теперь он различал темные ели и белый ручей и дальше внизу лоскутное одеяло из огороженных полей, пастбищ и хижин. Дым костров струился в воздухе. Аромат овсяной каши, хлеба, горящих дров и еловых шишек достигал его. Некоторое время он лениво кружил над деревней. Это было вызвано не жестокостью и не насмешкой и даже не желанием рассчитаться с ними за задуманную расправу. Скорее он делал это, чтобы снова поближе познакомиться с деревней, по крайней мере, с ее видом сверху. Три месяца прошли в городе, а ему казалось, что три года. Сад Короля с его чудесами, которые нужно было постигать, с его послушными жителями, с мраморной могилой, скрывавшей друга, и дворцом, в котором осталась молодая жена, обещавшая ему к весне следующего года подарить ребенка. Город стал его родным домом, а Еловая Роща — чужим местом.
   По земле носились фигуры. Они стекались друг к другу, как сироп, наливаемый в котел. Они кричали и размахивали руками. И тут показался еще один: Тром, смотрящий вверх. Вслед за ним еще один, увешанный кабаньими клыками, бесстрастно спокойный: вещун Кай.
   В Мор–Конзе был момент, весьма похожий на этот. Когда Шоннор вытащил из башни труп Крея. Но Захидда была права: племя Крея совершенно разучилось думать самостоятельно. Они были подобны воронам, отказавшимся покидать удобную кормушку, когда Шон расковал их в зеленом дворе. Пара угроз, несколько обещаний и демонстрация еще нетвердой, едва оперившейся будущей силы дали блестящие результаты. Они были рады, что их спасли от Крея. Его низость на фоне их непротивления казалась еще более мерзкой. Шоннор даже не размышлял, отдавая этих полусумасшедших на три месяца в руки своей жены. Захидда, мнимая любимица Крея, обладала множеством способностей и всегда пользовалась авторитетом. Шоннор вспомнил, как в первую ночь в лесу его, видимо, хотели привязать между лошадьми и растерзать насмерть, если бы она не вмешалась и не остановила их.
   Шум на земле между тем перешел в суматоху. Шоннор заставил лошадь пикировать. Она скользила над деревьями, над крышами, над головами, и жители деревни разбегались в разные стороны, ища защиты. Мягко, как перо, лошадь и всадник приземлились возле большого пустотелого барабанного камня в середине деревни.
   Шон представил себе, не без сарказма, как они оба выглядели. Одержимый Шон, одетый в расшитые шелка Трясины Крея, весь в драгоценностях, с волосами, окрашенными по моде Детей Смерти в золотистый цвет, сидящий на вороной лошади, из гривы которой капают жемчужины, а сложенные назад крылья покрывают его, как накидка из перьев.
   Никто не подошел к нему. Никто даже не двинулся. Некоторые устремились в свои дома или укрылись за ними, или скрючились за дождевыми бочками и поленницами. Те же, кто остался, в ужасе таращились на него. Это было смешно. И очень печально, очень горько.
   Затем кто–то пошевелился. Это был Кай–вещун. Он мог бы поступить, как и остальные, но он был смел и пытался защитить тех, кто был под его покровительством. Бряцая цепочками с клыками, он пошел к Шоннору и остановился метрах в трех от него. Воздев к небу руки, он швырнул в него страшный монолог. Без сомнения, он должен был подействовать и превратить хоть мертвого, хоть живого человека в пыль, или в худшем случае, заставить его бежать. Шон просто подождал, пока у Кая прервется дыхание и иссякнут слова.
   — Кайем, — сказал Шоннор, так как это было полное имя Кая в городе, — я не мертвый и приехал сюда не для того, чтобы причинить вам страдания.
   — Ты одержим злом, — прорычал Кай.
   — Нет, вовсе нет, я надеюсь лишь, что, взглянув правде в глаза, вы освободите ваши души, как моя освободилась в лесу.
   — Уходи! — сказал Кай.
   — Еще рано, — Шон оглянулся.
   Все глаза, смотрящие на него или скрытые, были направлены на него. Но не было никаких признаков, что хоть что–то всплыло на поверхность их памяти. Тут Шон ощутил легкий удар в руку. Лошадь дернулась, Шоннор посмотрел вниз и заметил маленький камень, лежавший в траве. А поодаль он увидел человека, который его бросил. Наул, его отец.
   Когда он встретился глазами с отцом, внутри Шона как будто открылась бездна. Он должен был говорить, невзирая на это, но чувствовал, что его слова никогда не достигнут человека с каменным лицом, который держал в руках камни.
   — Наулос, отец. Ты тоже боишься?
   — Ты не мой сын. У тебя фигура моего сына, его тело. Но ты не мой мальчик.
   Позади человека стояла женщина в дымчатой тени хижины. Желтых абрикосов не было возле ее стены, исчезла и бронзовая игла из ее волос, и красота ее померкла.
   — Ати, — сказал Шоннор, но она лишь опустила веки. Она закрыла руками рот, в знакомым жестом, которым заперла горе в себе.
   Болезненное чувство, разраставшееся в груди Шона, стало невыносимым. Он резко сказал:
   — Наулос и Атива! Вы можете больше не беспокоиться на мой счет. И ты тоже, Стекар. И ты не волнуйся, Кайем, твой сын Лортен, где он там скрывается. И ты тоже, король–предводитель хижин, Тромеро: я пришел не для того, чтобы требовать твою корону. Я уйду, и вы можете последовать за мной, если вспомните о вашем городе. Или оставайтесь с вашими овцами на склонах, если вы ничего не вспомните.
   Шоннор коснулся шеи лошади, но потом остановил ее и вернулся назад.
   — Еще один вопрос! — прокричал он, уже ни на кого не глядя. — Мой брат Джоф. Вы убили его вместо меня?
   Сперва он подумал, что ему никто не ответит. Но, наконец, ответил Кай, чтобы окончательно от него отделаться.
   — Джоф в твоем распоряжении, Ускользнувший–от–Смерти. Он жив. Ищи его в степи!
   Впервые Шон вздохнул свободно, подумав о нем.
   Вместо того чтобы дать знак лошади лететь, он пустил ее галопом прямо через разбегающихся жителей деревни, а потом повернул на тропу между хижинами в сторону степи.
   Он нашел хижину за час до полудня. Она стояла среди высокой травы в тени трех больших деревьев: их корни оплетали хижину, чтобы осенние ветра не разнесли ее.
   Возле нее горел огонь, девушка что–то варила. Там же скоблил шкуру косули человек с темной бородой. Этот человек был Джоф.
   Оба были погружены в свою деятельность. Но когда лошадь спрыгнула со склона, они оба уставились на него, и Шон мог видеть, как их глаза стали большими, а лепешки на решетке начали обугливаться. Метрах в двух от них он приземлился и пустил лошадь пастись. Напрягшись, он шел дальше, готовый встретить их резкими словами или даже кулаками. Снова Джоф задел его, как и раньше.
   С рычанием Джоф вскочил и бросился к нему. Не думая о том, дух ли Шоннор, демон или дьявол. Он стал задавать вопросы лишь после того, как обнял его и долго тряс, извергая непонятные звуки — то ли радости, то ли ярости.
   — Ты жив! — наконец закричал Джоф.
   — Да. Но нельзя сказать, что ты много приобрел, большой брат.
   — Есть небольшое приобретение. Жена.
   — Кто же оказался таким глупым?
   — Ирра, — сказал Джоф, ухмыляясь и продолжая трясти Шоннора.
   Шоннор посмотрел через плечо Джофа на Ирру. Она улыбалась, поскольку улыбался Джоф, почти уже готовая успокоиться.
   — Привет, Ирра! Он не заслужил тебя, девочка. Если лепешки сгорят, он должен будет их съесть.
   Ирра вскрикнула и сбросила лепешки в траву. Слишком поздно.
   Они сидели с кувшином травяного пива на мху перед хижиной.
   Обмен новостями шел вполне непринужденно. Шоннор рассказал о Мор–Конзе и был весьма удивлен, как спокойно принял это Джоф. Джоф кивал и качал головой, выражал возбуждение и радость, — и только.
   Наконец, Шоннор сказал:
   — Ты сумасшедший. Как ты можешь все так воспринимать, если деревня от страха сошла с ума?
   Джоф дернул плечом. Он обнял рукой Ирру, которая теперь открыто улыбалась. И вдруг Шон понял цену простоты. Быстрый в гневе, но так же легко успокаивающийся, не просчитывающий события, скупой в мелочах и обладающий здравым смыслом, отметающий в сторону все опасности и трудности. Открытый, как окно для ветра и солнечного света.
   — Теперь ты рассказывай, — сказал Шоннор.
   — Рассказывать–то нечего. Кай испытал меня. Я не знал названий металлов или чего–нибудь опасного в этом роде. Однако Кай изгнал меня, за то, что я спас тебя от казни. И Иррау. Моя Ирра разделила со мной мое изгнание.
   Ирра сияла. Она спросила из–под прикрытия гигантской руки Джофа:
   — Ты можешь сказать, как звучит имя Джофа по–городскому?
   — Джоффрид, — ответил Шон. — А твое имя — Ирралия.
   — Ирр–арл–ия! — горланил Джоф. — Мне нравится.
   — Джоффрид, — сказала Ирра. — Мой муж — Джоффрид.
   — Лортен ушел в Джетуробрюк, — сказал Джоффрид. Он медлил, ожидая реакции. — Ты говоришь, что это городские варианты Лорта и Джетта? — спросил он.
   — Нет, Джоффрид, ничего подобного я не говорил.
   Какое–то время все смотрели в огонь.
   — Эту хижину, — сказал Шоннор, — ты, наверное, строил, когда был пьян. Пристанище в Мор–Коизе за рекой лучше.
   Они дружно встали и неторопливо пошли к пасшемуся летучему зверю.
   — Могут ли на этой лошади скакать трое? — соображал Джоффрид.
   — Лошади? — переспросил Шоннор.
   Ирралия засмеялась. Она гладила шелковую гриву.
   — Жемчуг, — сказала она.
   — Жемчуг? — спросил Шон одними губами.
   — И золотая уздечка с бахромой, — сказала Ирралия. — И стремена из серебра.

Игроки зимы

   СЕРОСТЬ МОРЯ
   Зимнее море было холодным и серым, как крылья чаек, которые с криком кружились над ним. Лишь там, где волны выкатывались в бухту перед маленьким храмом, море становилось зеленым, цвета смарагда. Большинство нижних ступеней лестницы, ведущей от стены в воду, тоже были зелеными — во время прилива их омывала морская вода. Бушующие штормы забрасывали волны через ограду Храма во внутренний двор.
   Девочка, стоявшая на послеполуденном ветру на одной из нижних ступеней лестницы, подняла сеть, чтобы посмотреть, что подарил ей прилив. В сетях трепетала рыба. Девочка вытряхнула ее обратно в воду. Рыба ей не нужна, еду приносят из деревни. Она разбирала ракушки и плавающие обломки, захваченные ячейками сети. Однажды она нашла ветхий кошелек с потускневшими монетами — деньги утопленника или пожертвование экипажа корабля Демонам моря. Но сегодня особого богатства сети не принесли.
   Ветер развевал длинные, с оттенком матовой бронзы волосы девочки. Придерживая их, чтобы они не закрывали лицо, она разглядывала раковины и складывала в свою корзину. Она украсит их орнаментами и подарит людям из деревни, когда они снова придут к ней. Приходившие к ней считали ее Приносящей счастье, потому что она была Хранительницей Святилища, Жрицей. Наконец девочка опустила сети обратно в море и поднялась по лестнице. Имя ее было Оайве, по крайней мере, так ее называли люди, — имя, звучащее, как удар морской волны. Ей исполнилось семнадцать, однако Избранной она стала еще до своего рождения. Придет время, и она, когда станет совсем старой или очень больной, изберет себе наследницу тайным способом, описанном в Древней Книге.
   Отец Оайве был рыбаком, и за несколько месяцев до ее рождения пропал в море. Мать вырастила ее, научила писать и ткать, но не проявляла к дочери особой любви. Слишком глупо и безрассудно привязываться к ребенку или добиваться его симпатии, зная, что потеряешь его.
   С самых ранних лет Оайве знала, что она — другая, не такая как все. Сверстники никогда не приглашали ее в свои игры, но не смели и обидеть ее. Даже когда она была маленьким ребенком, все смотрели на нее как на взрослую и никогда не поручали ей детских дел, обычных для девочек ее возраста. Вместо этого Оайве посещала Храм, где ее обучала жрица.
   Жрице было тогда почти девяносто лет. Лицо ее избороздили морщины, а глаза стали бесцветными и влажными, как рыбья кожа. Когда жрица шевелилась, суставы ее скрипели. Поначалу Оайве мучили кошмары со старой волшебницей и мрачным святилищем в главных ролях. Но со временем она привыкла к ним и смирилась со своей участью, как вьючное животное свыкается со своим ярмом.
   В день когда Оайве исполнилось четырнадцать, жрица взяла ее с собой в заветную келью, где хранились реликвии — святые и тайные реликвии ее народа. Только жрицам дозволялось видеть их. Одной из них было кольцо, другой — драгоценный камень, третьей — короткая узкая кость. Каждая излучала свой собственный Свет. После того, как Оайве было разрешено взглянуть на реликвии, жрица начала обучать ее таинствам Святилища.
   Именно тогда взгляды на жизнь Оайве коренным образом изменились. Она никогда не испытывала особой симпатии к старухе, однако чувствовала нечто, связывающее их друг с другом, нечто, исходящее от Святилища, что в неуклонной последовательности переходило от жрицы к жрице. Оайве осознала, что ее больше не угнетало это бремя, что она была Хранительницей народа — посредницей между ним и Богом. Ее даже радовало, что за ней никогда не будут ухаживать парни из рыбацкой деревни, что она никогда не выйдет замуж и у нее никогда не будет детей. Никогда она не проведет вечер спокойно и уютно среди людей деревни. Она не принадлежала очагу, она была среди Пастырей.
   В конце года, когда Оайве исполнилось пятнадцать, старая жрица умерла, и девочка заняла ее место.
   Стена вокруг Святилища была сложена из тесаных каменных блоков. Само Хранилище возвышалось среди двора, защищенного оградой. Дорожка из досок вела снаружи вдоль стены от лестницы у воды к воротам на западной стороне ограды. Сейчас перед воротами стоял мальчик. Лет ему было примерно тринадцать, но он уже был просолен морем, как морская раковина. Он почтительно поклонился.
   — Приветствую тебя, Леди. Меня прислал Старейший. В деревне чужестранец. Он пришел, чтобы посетить Святилище.
   Зимнее солнце над головой мальчика опускалось на вершины гор, и тяжелые тучи образовывали собственную горную цепь по ту сторону настоящей. Еще до наступления ночи пойдет дождь.
   — Чужестранец. Недоброе время для путешествий…
   — Да, Леди. Так думает и Старейший. Но незнакомец засмеялся и сказал, что это его наказание — путешествовать зимой. Так велел ему священник по Ту Сторону Тумана.
   «По Ту Сторону Тумана» — так называли неизвестную территорию в глубине страны, которую не видел ни один человек из их мест. Иногда приходили странники, они шли по холмам и скалистым горам, через долины, где, как они рассказывали, дымящаяся, испускающая пар вода клокотала, как варево в котлах ведьм, и устремлялась в реки. Время от времени в мягкую летнюю пору некоторые странники пересекали даже море в поисках Храма. Но это случалось редко. За последнее время здесь появлялись только двое: по одному в каждый год пребывания Оайве в новом качестве жрицы.
   — Значит, сейчас он в рыбацкой деревне? — спросила Оайве у мальчика.
   — Да, Леди. Сегодня с полудня. Такого человека я еще никогда не видел… — взволнованно выпалил мальчик и старательно объяснил: — Чужестранец носит плащ из черной волчьей шкуры, на которой есть голова и лапы с когтями. Он рассказывал, что сам убил этого зверя. И у него на боку висит длинный узкий блестящий серый нож. Мой отец говорит, что это меч. Зубы у него очень белые, однако его волосы — цвета клинка, совсем как волосы старого человека, но он молод. И глаза его тоже светлые…
   — Хорошо, — мягко сказала Оайве. — Когда он придет к Хранилищу? На закате солнца?
   — На закате, если вы разрешите ему.
   — Пусть приходит. И передай мой привет Старейшему.
   Мальчик кивнул и побежал вдоль мыса к рыбацкой деревне.
   На восходе и закате солнца Оайве совершала священный ритуал в Хранилище. Те, кто посещал его, обычно стремились принять участие в ритуале и, если возможно, возжечь жертвенный огонь.
   С гор дул холодный ветер. Оайве ощущала его как предвестник перемен. Ее научили понимать знамения внешнего мира так же хорошо, как и те, что она чувствовала внутри себя. Когда мальчик сказал ей о чужестранце, чувство жуткой тоски охватило ее. Молодой мужчина с волосами старика и мечем на боку! Она не верила в историю с наказанием. Почему чужестранец солгал?
   Оайве пересекла двор и вошла в покои жрицы.
   Это была сумрачная келья без окон. Тени полумрака не мешали ей, они были знакомы. На ее узкой постели лежали поблескивая разложенные для просушки раковины. На полке у стены стояли глиняные сосуды с отварами, настоями и мазями, которые она изготавливала для жителей деревни. Из Древней Книги ей было известно лучшее время для сбора трав и водорослей. Незажженная лампа висела над ткацким станком, в раме которого уже виднелся изрядный кусок ткани синей, как слива.
   Оайве поставила корзину, зажгла светильник над станком и начала ткать. Руки и ноги ее были заняты работой, а голова свободна для размышлений.
   Она еще ничего не могла предпринять, но чутье уже предостерегало ее. Итак, ей оставалось только ждать.
   Незадолго до заката солнца небо потемнело и пошел дождь. Оайве собиралась встать из–за станка, чтобы идти в Храм, когда явственно услышала шум дождя. Она взглянула на дверь и увидела стоящего там мужчину.
   Она не знала, долго ли он там находился. Лампа освещала только ткацкий станок, оставляя незнакомца во мраке.
   — Добрый вечер, — спокойно поздоровался он. Голос его был голосом молодого человека, смелым и острым, как кремень, готовый царапнуть. — Не будете ли вы так любезны сказать мне, где найти жрицу?
   — Она перед вами, — сказала Оайве.
   — Вы? — Он произнес насмешливое проклятие, подобного которому она никогда не слышала, хотя мужчины в деревне за крепкими словечками в карман не лезли. — Простите, благочестивая Леди, но я не ожидал застать вас за такой обычной женской работой.
   — Разве все и всегда бывает так, как вы себе представляете? — серьезно спросила она.
   Мужчина рассмеялся. Оайве его улыбка одновременно понравилась и не понравилась, она не доверяла ему. Она почистила фитиль и направила на него свет лампы.
   Мужчина соответствовал описанию мальчика и казался хорошо знакомым. Худой, как настоящий волк, он завернулся в свой плащ из волчьей шкуры. На голове волка поблескивали, будто живые, глаза, сделанные из двух белых драгоценных камней. Остальная его одежда была серой, как клинок на боку и как длинные волосы, которые мерцали, словно море зимой, а его глаза напоминали маленькие зеркала. Сверкающие зубы незнакомца были белыми и острыми, как и его голос.
   — Я соответствую тому, как вам меня описали, Леди?
   — Мне не назвали имени.
   — О! Если вам необходимо имя, зовите меня Седым из–за цвета моих волос.
   — Вы боитесь назвать мне свое настоящее имя?
   — Это относится к моему наказанию, Леди. Мне приказано сохранять имя в секрете.
   Оайве знала, что мужчина лжет, но промолчала.
   Она взяла свою шаль.
   — Настало время вечернего ритуала. Желаете последовать за мной к Хранилищу? Вы желаете от чего–то очистится или вас привело что–то другое?
   — Я слышал, — ответил он, — что в Хранилище есть нечто, что может затягивать раны, лечить болезни и снимать проклятия. Верно ли это?
   Она догадалась! Страх ледяной рукой сжал ее сердце.
   — Все это делает Вера, — сказала Оайве. Вы должны верить.
   Она набросила шаль на голову и вышла в дождь, мужчина последовал за ней.
   Дождь ударял в землю прямыми струями, похожими на древки оперенных охотничьих стрел.
   Оайве прошла через арку ворот священной комнаты. В нишах прямоугольного помещения горел красноватый цвет. Алтарный камень находился у задней стены. Он потемнел от пламени жертвенных костров и ритуального огня, который возжигали здесь при каждой смене дня и ночи. В стене за алтарем были три железные двери.
   В священном покое пахло рыбьим жиром, которым заправлялись светильники, камнем, заросшим мхом, ржавым железом, дымом и морем.
   — Здесь очень скромно, — услышала Оайве позади себя голос незнакомца. — Куда ведут эти двери?
   — В другие комнаты, — сказала она. — Прошу вас, больше не отвлекать меня, пока я сама не заговорю с вами. Мне пора начинать молитву.
   — Хорошо, жрица, — сказал он смирно. И снова она почувствовала скрытую насмешку. Он был старше ее, старше как по земному, мирскому опыту, так и по годам. Это подсказало ей чутье.
   — Вы должны подойти к алтарю, — приказала Оайве. — Не думайте ни о чем или думайте о Боге.
   — С закрытыми глазами и широко распахнутым сердцем, — пообещал он.
   Оайве оставила мужчину у алтаря и приблизилась к средней двери. Она чувствовала, что он наблюдает за нею очень внимательно, как кошка за мышью. На двери было железное кольцо. Только она знала, сколько раз нужно повернуть кольцо и в каком направлении. Ее тело укрыло от глаз незнакомца то, что она сделала. Дверь покачнулась.
   Крохотная каморка за дверью была черной, как смола, но по давней привычке она уверенно ориентировалась в ней, как слепой в своем собственном маленьком мире. Она вынула из ларца все необходимое, захватила сосуд с ладаном и, вынеся все к алтарю, расположила все предписанным традицией образом. Затем она совершила колдовство, одно из многих таинств Хранилища. Она сделала это не для того, чтобы запугать гостя, хотя это и вселяло некоторый страх, а потому, что это было собственной частью ритуала.
   Она вызвала огонь. И вызвала его из себя. Жар начался в ее правом плече, понесся по руке, завертелся, закружился в ее локте и, пока жидкое пламя волновалось в ее предплечье, кожа накалилась, стала прозрачной, стали видны красная кровь и строение костей. Затем огонь полился в кончики ее пальцев. Оайве позволила ему капать на алтарь, где он вспыхивал, взлетая вверх бледными бесцветными языками, заставляя ладан благоухать.
   Лицо чужестранца осталось неподвижным и бесстрастным, однако глаза его открылись широко, как у кошки, и если бы у него были кошачьи уши, он, наверное, прижал бы их.
   Тут Оайве произнесла заключительные слова не очень долгого ритуала.
   Когда она произносила их, на нее всегда нисходил внутренний покой. Эти молитвы были такими старыми, что только жрицы понимали их: язык молитв был языком Древней Книги. Но сегодня их власть не подействовала на Оайве. Оайве произносила их, но мыслями она была в другом месте. Присутствие незнакомца действовало на нее подобно потоку леденящего воздуха.
   Наконец Оайве, как этого требовал ритуал, обратилась к нему:
   — Теперь говорите! Скажите мне, что вы хотите?
   — Вашего благословения и снятия моего проклятия.
   — Желаете ли вы этого от всего сердца?
   — О да, — ответил мужчина. — Если вы дадите то, что сможет помочь мне.
   Волоски на ее руках и затылке зашевелились.
   — А что это? — спросила она.
   — Крошечный кусочек некой известной вам кости. — Он взглянул Оайве в глаза, и взгляд его был уверен и тверд. — Только кость способна даровать мне покой.
   Если бы она и не догадывалась раньше, то сейчас все стало бы ясно. — О чем вы говорите? — осведомилась Оайве. Ей хотелось знать, как далеко он зайдет.
   — Об одной реликвии. Содержимом Хранилища. В дальних странах Ваш Храм называют Домом Кости. Меня послали, чтобы найти ее.
   Оайве ответила осторожно и рассудительно:
   — Если реликвии существуют, то они сокровенны.
   — Одна из них кость?
   — Они сокровенны.
   — Нет!
   Оайве испугалась, но не смела показать это перед чужаком. Постаравшись сохранять спокойствие, она невозмутимо сказала:
   — Я произнесу для Вас молитву, как принято. Это все, что я смогу сделать. Желаете ли Вы произнести молитву? Прядь Ваших волос или кусочек одежды? Это обычное жертвоприношение.
   — Я пожертвую серебро, — ответил он. — Лично для Вас, если…
   Но она поспешила начать молитву прежде, чем он договорил до конца.
   Мужчина вел себя тихо, пока жрица не сказала последних слов, а потом произнес:
   — Я не могу принести жертву, пока Вы не покажете мне кость. Это — единственное, что может мне помочь.
   — Вы обманули меня. — Оайве взглянула на него. Он не уклонился от ее взгляда, но его глаза стали белыми, как глаза, сделанные из драгоценных камней на волчьей шкуре, единственное, что выдавало его страшную ярость. Затем он повернулся и вышел из Хранилища. Меч с бряцанием скользнул по дверному косяку.
   Одной реликвией было кольцо из зеленоватого металла, сделанное древними мастерами. Другой — бесцветный сверкающий драгоценный металл. Третьей — крошечная тонкая кость размером с кончик пальца, гладко отшлифованная временем и частыми прикосновениями. Рассказывали, что они обладали удивительной силой, и даже на ощупь в них было нечто необыкновенное.
   Никто кроме Посвященных Жриц не знал о реликвиях, которые хранились в секретном помещении. Помещение находилось за кельей, где стояли сосуды с ладаном, за железной дверью с запирающим кольцом. Каждая жрица приводила сюда свою преемницу, прежде чем начать посвящение в таинства Хранилища. Никто не мог объяснить сегодня, что за истории связаны с этими священными предметами. Все, что было о них известно, укрыл туман прошлого.
   Никто, кроме служительниц Храма, не знал о святынях.
   Никто!
   И однако ОН знал это, этот седовласый мужчина с волчьей головой за плечами.
   Откуда? Что он хотел?
   Он вышел в дождь. Вернется ли он?..
   В одиночестве она стояла в священном покое, прижав ладони к алтарю.
   Ливень вскоре прекратился. Опустилась ночь, словно еще один, более темный дождь.
   Мужчина вернулся в полночь. Она не спала, потому что ждала его. Он пришел беззвучно, как вор, потому что он и был вором. И все же Оайве его услышала.
   Ворота ограды были закрыты на засов, а сама стена высока и несла заклятие. И все же он взобрался на нее. Да, стены было мало, чтобы задержать, остановить его. Дверь в свою келью Оайве тоже заперла, хотя и не думала, что он придет сюда. И не ошиблась. Как бы тих и осторожен он ни был, она слышала, как мужчина пересекает двор, пробираясь к Хранилищу. Ночь была темна, луну скрыли тучи.
   Она ждала. Вдруг он вскрикнул, и вслед за этим Оайве услышала приглушенные проклятия. Он наткнулся на то, что она приготовила для него.
   У священного покоя не было дверей. В пору прилива, когда море поднималось и переливалось через стену, волны заливали пол. И не было возможности запереть двери от существ из плоти и крови.
   В час после захода солнца она стояла перед аркой открытых ворот и шептала. Она вызывала тени и заклинала их стать завесой перед входом, и они выглядывали теперь, как мятущиеся языки пламени.
   Это было одно из волшебств, которому научила ее старая Хранительница — вызывать тени и придавать им вид пылающего огня.
   Обычный вор, вероятно, просто удрал бы. Однако чужак видел, как во время вечернего ритуала она заклинала огонь, так что знал, что она это умела. Он не убежал. И она знала, что он этого не сделает.
   Она чувствовала, что он стоит перед Хранилищем без растерянности и страха, не ломая голову над тем, что он должен сделать. Он воспользовался своим разумом. Она слышала, как чужак заговорил.
   — Тени не обжигают, — сказал он и больше не произнес не слова, но и этого было достаточно. Он понял, что это иллюзия, что ее можно преодолеть, если в нее не верить. Она чувствовала, что пламя растворялось, и знала, что он переступил порог священного покоя.
   Странная, смешанная со страхом печаль наполнила ее сердце. Но она открыла свою дверь и пошла к Хранилищу. Она миновала арку, где от волшебного огня не осталось даже дыма. Как бы бесшумно не передвигался чужой, она ступала еще тише, так что он ничего не слышал.
   Он стоял за алтарным камнем перед средней дверью. Только жрица знала, сколько нужно повернуть кольцо замка. И если бы пришелец попытался отпереть его он наверняка потерял бы мужество.
   Когда он отступил от двери назад, она была почти убеждена в этом, но вместо того, чтобы повернуться и уйти, он тихо позвал:
   — Старая дверь, и ты старый замок, ты знаешь, как тебя нужно повернуть. Сколько раз поворачивали тебя ведьмы — Хранительницы Святилища? Ты помнишь! Ты знаешь это! Повернись! Я помогу тебе!
   Оайве вздрогнула. Он понял! Он знал логику колдовства и был достаточно умен, чтобы правильно применить эти знания. С самого начала она предчувствовала нечто подобное. Теперь Оайве была уверена в этом. Он был не меньше ее сведущ в колдовстве, а может и больше!
   Металлическое кольцо послушалось чужака. Медленно, неохотно, со ржавым скрипом оно повернулось.
   Тогда Оайве обратилась за помощью к своим самым глубинным Силам. Она сотворила вокруг себя неощутимую мантию–ауру, сделавшую ее намного внушительнее и выше, чем она была в действительности. Аура окутала ее ослепительным светом, будто ее кожа и глаза излучали сияние. Мантия придала ей ощущение непобедимости. Силы, создавшей ее, хватит ненадолго, но это последняя возможность противостоять незнакомцу.
   Колесо медленно отсчитало свои обороты, дверь распахнулась, и он вошел в комнату.
   Оайве последовала за ним. Когда она достигла двери, мужчина уже искал тайник.
   Ослепительное сияние, исходившее от ее кожи, наполнило комнату. Он замер, уставившись на нее, и какое–то мгновение она отчетливо видела его страх.
   — Вы осквернили Храм, — проговорила Оайве, и голос ее прозвучал подобно звону ледяных кристаллов. Он вздрогнул. — Убирайтесь прочь! — Приказала она грозным магическим голосом. — Вам потребуются годы, чтобы замолить грех, который вы совершили.
   Любой другой обратился бы в паническое бегство. Но не этот человек. Он содрогнулся, но выглядел так, словно пытался подавить скорее неуверенность, чем страх.
   — Не вмешивайтесь, Леди! — предостерег он. — Я вижу, что вы сверкаете, как фарфор, вижу, что ваша голова почти касается потолка и что глаза ваши блестят, как кинжалы… Но я хорошо помню, что Вы всего лишь девочка, которая едва достигает мне до подбородка. Вы надели свою колдовскую мантию, чтобы внушить мне страх? Это вам не удастся. Я не верю в проклятия. Существует только одно, которого я боюсь, но оно не здесь. Оайве не рассталась со своей аурой.
   — Убирайтесь прочь! — снова приказала она. — Или готовьтесь к худшему!
   — Я не боюсь. Мне нужно то, о чем я Вам говорил. Я мог заплатить, если бы вы согласились. Но нет, Вы не захотели этого и мне пришлось стать грабителем. Тайник не в стенах, он в земле. Да это так, я прав, я вижу, как вздрогнули ваши веки. Он под землей. Прекрасно!
   Опустившись на колени и больше не обращая на нее внимания, чужак быстро нашел тайник.
   Оайве чувствовала, как слабеет ее аура, и не могла больше удерживать ее. Собрав остатки силы и превратив их в огненное копье, она подняла руку, чтобы швырнуть в него ускользающую Силу, парализовать пришельца. И, прежде чем он опомнится, она успеет вызвать помощь из деревни…
   Но мужчина неожиданно резко вскочил на ноги и напугал ее. Сила руки, державшей копье ослабла.
   — Ладно, — сказал он. — Раз вы хотите бороться… Меч против меча, девочка!
   И он исчез. То есть, исчез человек, мужчина с седыми волосами, а на его месте стояло кошмарное видение: серебряный волк с глазами, как две холодные луны.
   Только мгновение, равное удару сердца, она смотрела на призрак, потом он поднялся, открыл пасть и дохнул на нее, сквозь зубы цвета соли, холодным, как снег, дыханием, и ударом лапы отшвырнул ее обратно в ночь. Она очнулась ранним утром, голова раскалывалась от боли. Какое–то время она никак не могла вспомнить, что случилось, однако память постепенно вернулась к ней, услужливо подсказав подробности.
   СЕДОЙ ВОЛК
   Оайве поднялась на ноги. Поблизости горел светильник, и свет его падал на лестницу, ведущую в тайник под плитами пола.
   Конечно, чужак побывал там. На верхней ступени лестницы стоял раскрытый ларец из черного дерева. Отсвет пламени падал на сверкающий кристалл и матовое, без блеска кольцо. Он специально оставил светильник зажженным, чтобы она сразу увидела две святыни, которые не были ему нужны и которыми он с презрением пренебрег. Он не желал их и не прикоснулся к ним. Не было только кости.
   Невыносимое чувство неудачи, ведь она не справилась с задачей, и невыносимой потери мучило ее. Может быть, ей стало бы легче, если бы она заплакала или попросила кого–то о помощи. Но Оайве не привыкла лить слезы и еще меньше — искать совета или утешения. Она была жрицей, Хранительницей Святилища, она была одна.
   Оайве медленно покинула Хранилище, пересекла двор и вышла на дорожку над бухтой, выложенную из деревянных досок. Небо было серым, звезды поблекли. Море отступило от побережья. Все вокруг казалось мрачным, лишенным света, бесформенным, слышался только слабый шум ветра и рокот волн.
   Оайве думала: «Если я никогда не скажу о том, что случилось, кто об этом узнает? Никто, кроме жриц не знает о реликвиях» Тут она вспомнила, как незнакомец сказал, что в дальних землях их Святилище называют Домом Кости. Или это тоже была ложь? Неправда, как и он сам? Человек он или зверь?
   Если под священной крышей Бог был как у себя дома, зачем тогда вообще нужны реликвии, таинства, символы? И все же эта ужасная пустота внутри ее оставалась, будто чужак украл этой ночью часть ее души. Что значила для него кость, для этого серого мужчины, Серого волка, если он, чтобы получить ее, должен был решиться на кражу?!
   Она размышляла, раздумывала, как ей поступить. Сейчас ей не поможет даже Древняя Книга. Она не нашла в ней ни строчки о краже, перевоплощениях, изменении облика или демонах.
   С приближением утра небо над морем постепенно светлело. Взошло пурпурное солнце, и его первые лучи сверкали на волнах. Шесть или семь рыбацких лодок в нескольких милях от берега выделялись темными точками на фоне солнечного восхода. Рыбаки везли домой ночные уловы.
   Оайве обернулась и посмотрела в глубь страны. Кармин утра уже окрасил ближайшие горы, но на дальних вершинах уже лежали фиолетовые сумерки. Наверное, овцы там только просыпались, как и люди, пасущие их, как и охотники с собаками, которым нужно добыть дичь прежде, чем зима скует леса стужей.
   Каждый год они молились о мягкой зиме, которая обошлась бы с ними не слишком жестоко. Но даже самые мягкие зимы на их суровом Побережье были лютыми. Запасов еды не хватало, и к весне немало людей умирало.
   «Какой же будет предстоящая зима? — спрашивала она себя. — Ведь треть того, что приносило им счастье, похищено из Храма»
   И вдруг Оайве все стало ясно. Новое знание испугало ее, но в тоже время подняло настроение. Ее путь лежал перед ней так же отчетливо, как тропинка, вытканная солнечными лучами на волнах моря.
   Уверенно и спокойно она начала произносить слова ритуала прямо здесь, под открытым небом. Огонь она вызывать не стала. Закончив свои молитвы, Оайве отправилась в деревню рыбаков.
   Трое Старейших по одному от каждой деревни, заседали в Длинном доме общины «Людей моря», а все остальные протискивались вовнутрь, узнав, что их созвала сама жрица. Солнце стояло высоко в небе.
   В Длинном доме не было окон. На потолочных балках чернели ряды развешанных для копчения рыбин. Факелы и огни светильников излучали яркий, но не уютный свет, свет без тепла.
   Большинство присутствующих здесь были старше Оайве, а Старейшие были просто стариками, но их годы не позволяли ей чувствовать свою юность. На самом деле душа ее значительно старше любого из пришедших сюда, потому что на ее плечах лежали столетия Храма.
   Оайве сообщила им о похитителе, но не упомянула о его колдовских силах. Они бы догадались, что он более искусный маг и смог победить ее.
   — Леди, — спросил Старейший рыбацкой деревни, — что вы намерены предпринять?
   — Я должна найти его и вернуть украденное. Испуганный шепот пронесся среди молчавших до сих пор людей:
   — Если Вы уйдете, что станется с Храмом, кто будет о нем заботиться? Он никогда не оставался без Хранительницы…
   — Святыни старше любой жрицы, которая когда–либо там служила. Хранилище появилось ради реликвий. Оно воздвигнуто, чтобы они там находились. Две святыни остались. Я наложу на них чары, которые не сумеет нарушить ни один вор. Только после этого я отправлюсь вслед за третьей.
   И все же люди волновались и избегали ее взгляда, опуская глаза. Но они почитали ее должность и уважали ее власть, поэтому отговаривать ее от того, что она собиралась сделать, никто не пытался, но вопросы задавали.
   — Если вы уйдете, как быть с ритуалом?
   — Я буду произносить для Вас слова ритуала, как всегда, — заверила она. — На восходе и на закате солнца, где бы ни оказалась. Я не забуду об том. Молитвы будут звеньями цепи, соединяющей меня с вами.
   Бросьте жребий и посылайте женщин подмести пол и зажечь светильники в Храме так, как делаю это я.
   Когда бы вы не посещали Хранилище, для молитвы или жертвоприношения, блюдите его священность. Больше, чем Жрица–Хранительница, вам нужна Вера. Равнодушие убивает Веру, а тот, кому недостает Веры, гасит Божий огонь, горящий в каждом из нас. Поэтому я не могу спокойно отнестись к похищению священной реликвии.
   — Леди, возможно Вы будете отсутствовать слишком долго…
   Оайве поняла. Старейший осторожно намекал, что она может умереть и никогда не вернуться.
   Она склонила голову. Смятение и замешательство остальных накрыло ее как покрывалом.
   — Если меня не будет слишком долго, — сказала Оайве, — вам придется выбрать себе новую жрицу.
   — Но это против обычаев! Жрица должна учиться. Только вы знаете забытый язык! Как может новая Хранительница читать Древнюю Книгу, если Вы ее этому не научите? Она не сможет произносить древние молитвы!
   — Тогда, — ответила Оайве, — она должна молиться так, как подскажет ей ее сердце.
   Люди недовольно переговаривались. Оайве покинула их. Они не понимали ее, не знали насколько для нее было важно единство святынь. Они не видели кость и не знали, какой силой она обладает. Но это было не все. Дело было не только в похищении. Она не смогла бы объяснить даже себе, что заставляло ее преследовать вора, но это было необходимо, как возможность дышать. Она должна это сделать!
   Лица женщин застыли как камень, две из них плакали. Она пригласила их в свою келью при Хранилище, показала им отвары, настои, мази и ответила, от чего они могут помочь. Сначала казалось, что женщины отказываются понимать что–либо. Наконец одна вдова, привыкшая сама заботится о себе, образумилась и стала вразумительно отвечать и задавать толковые вопросы.
   Когда женщины ушли, Оайве спрятала раковины, которые так и не успела раскрасить. Стоял чудный яркий день, так что ей не понадобилась лампа, когда она соединяла нити сотканного ею куска ткани. Она заметила, что две нити порвались. Сердце Оайве сжалось. Было ли это предзнаменованием? Порванные нити как знак разъединенных уз или самой смерти? Она вспомнила слова Старейшего, но тут же прогнала дурные предчувствия. На это не было времени.
   За час до заката солнца она начала поиски следа. Оайве была уверена, что в оскверненном Хранилище остался след вора и от его прихода в образе человека и от его ухода в образе волка, след, каким бы незначительным он ни был, может быть, всего лишь волосок его седой, как море, гривы.
   Она старательно обыскала двор. Ничего. Она вспомнила о стене, через которую он проник сюда. Она вышла из ворот и обстоятельно осмотрела шероховатую внешнюю сторону ограды. Между камнями застрял крохотный лоскуток серой ткани.
   «А, теперь ты у меня в руках!» — подумала она с яростным торжеством. Сердце застучало быстрее, согревая ее. Оайве сама удивлялась этому настойчивому желанию поймать и уничтожить вора.
   Преисполненная сознанием своего Долга, она произнесла положенные для заката слова ритуала, стоя под открытым небом на лестнице и обратив взор в даль над заливом. Небо несло угрозу, море потемнело. Она почувствовала неуверенность и странное, тоскливое волнение, будто стояла здесь в последний раз.
   Вернувшись в Святилище, Оайве зажала лоскуток между ладоней, закрыла глаза и заставила свой дух пронизать тонкие волокна.
   Это было тяжело. Она должна была направлять свой дух, как рыбаки держат на курсе свои лодки. И вдруг ее воля проколола ткань как игла.
   Лоскуток, вырванный из одежды серого мужчины, был ее частью и все еще чувствовал себя ее частью и стремился обратно.
   Кусочек ткани напомнил ей о биении пульса на запястье, о стальном браслете — он был виден из–под левого рукава его куртки… Она слышала отдававшееся в мозгу звяканье трензелей на уздечке, стук копыт скачущей галопом лошади и видела склонившегося под ветром всадника. За туманом, на холмах в глубине страны, где дикие кабаны с пеной у рта пробивали себе дорогу…
   Оайве вернулась в действительность. С этого момента она могла следовать за ним, за этим похитителем, этим волком. Кусочек его одежды станет ей проводником.
   Она устала и легла спать, уже одетая для далекого путешествия: ноги ее были обернуты полосками меха, накидка из овечьей шкуры, подаренная пастухами, закрыла ее колени.
   Она долго не могла уснуть, а когда, наконец, заснула, ей приснился странный сон. Ей снилось, будто она привязана к столбу в полосе морского прибоя, но она разрезает узы и устремляется в глубь страны, в раскаленное свечение заходящего солнца…
   Ей понадобилось три дня, чтобы пересечь горы. К югу простирались леса, чернеющие на фоне дали, укрытой бархатной темнотой. Было как в море: казалось, что у лесов не было границ, а на севере и западе тянулись без конца изрезанные пещерами горные кряжи, хребты которых выглядели как спины наполовину лишенных шерсти, изображенных ветром каменных животных.
   Почти с самого начала путешествия Оайве не хватало моря, его вида, его шума и биения волн о скалы, его соленого запаха. Не хватало ей и Храма, и размеренности ее прежних будней. Здесь все было чужим, и она не знала, правильно ли она вела себя. Если бы не ее цель, то беспредельная свобода просто ужаснула бы ее.
   В сумке на ремне она несла с собой продукты на дорогу, совсем немного. Она знала, какие растения годились в пищу и где их искать. Она не хотела тащить с собой слишком большой груз. У Седого было преимущество во времени: один день и почти две ночи. И все же каждый вечер и каждое утро она находила время для молитвы. Здесь слова звучали слабее, с меньшей силой, казалось, что так далеко от Святилища они утрачивали свое значение.
   Только пастухи жили в горах, где на скудных лугах паслись их стада. Люди и животные в этих местах были низкорослыми, заросшими шерстью, и у тех и других были одинаковые блеющие голоса. Пастухи почтительно приветствовали ее. Даже так далеко от Побережья в ней узнавали жрицу. После второго дня пути она не встретила больше ни одного человека, и потеряла того, кого искала. Ее собственные овечки, ее паства остались далеко позади.
   Похититель ехал верхом на лошади. Время от времени ей попадался конский навоз. Когда он отправился в Храм, ему пришлось привязать где–то своего коня, может быть, в пещере или в одном из каменных сараев, которыми пользовались пастухи, когда ягнились овцы. Лоскуток служил ей проводником. Когда Оайве сосредоточилась на нем, то могла чувствовать биение пульса чужака и видеть его коня, скачущего галопом. Она все время шла по его следам, но сумеет ли она его догнать?
   Ему тоже придется останавливаться, хотя бы для того, чтобы дать отдых лошади. Иногда Оайве находила золу костра. Ночами, слишком устав, чтобы идти дальше, она укладывалась под кустом или под защитой каменной глыбы, завернувшись в свой плащ из овечьей шкуры. Огонь она разжигала редко. Ноги ее сильны и выносливы, да и сама она такая же. Она никогда не спала больше трех или четырех часов.
   На исходе третьего дня она всмотрелась в даль с вершины горы и увидела, что холмы кончаются и переходят в пустынную местность, в дикую степь. Высокие травы колыхались, как морские волны, кое–где росли сухие узловатые деревья. Луна, мерцающая белым светом, стояла низко, и, казалось, будто порывистый ветер настойчиво пытался сдуть ее к краю небоскреба.
   Необъятное открытое пространство чужой земли внушало ей неприятные чувства.
   Оайве уже прокладывала путь в траве по пояс, когда взошла луна и на черном обсидиане небесного свода холодно заблестели звезды.
   Утром Оайве увидела деревню. Она провела ночь совсем рядом, их разделяла только вершина низкого холма.
   Десяток крестьянских лачуг стояли среди полей. Крыши их покрывала солома, из труб струился дым. Тот, кто называл себя Седым, проходил через эту местность и Оайве знала это.
   Тропа, ведущая в деревню, извиваясь вела между полями и крестьянскими хижинами к утоптанной площадке с колодцем посередине. Две женщины наполняли свои кувшины. Они взглянули на Оайве, когда она подошла.
   — Можно мне взять немного воды? — попросила жрица. Женщины не ответили, но деревенский народ обычно опасался чужих, и она спросила снова: — Можно мне взять воды? Я иду издалека и очень хочу пить.
   Обе женщины поступали несколько странно. Не отводя от Оайве глаз, они отошли от колодца и от жрицы. Одна осторожно поставила на землю свой кувшин, другая крепко прижала его к груди. В этот момент из дома вышла девочка и вытаращив глаза, издала пронзительный вопль.
   Оайве стало страшно. Нужно было успокоится. Хотя на ее просьбу не ответили, она зачерпнула воды из колодца и напилась из наполненных ладоней. Жрица чувствовала, что за ее спиной все больше людей стекалось на площадь и теснилось вплотную друг к другу на безопасном расстоянии от нее.
   Наконец Оайве взглянула на них. В нескольких шагах перед толпой стоял рослый широкоплечий мужчина. К нему она и обратилась:
   — Спасибо за сладкую воду.
   Его лицо было как камень. Он явно решил не показывать своих чувств.
   — Вы немедленно уйдете, — его губы едва шевелились.
   — Хорошо, если вы настаиваете. Не видели ли вы мужчину в сером с седыми волосами?
   — Вы немедленно уедете, — повторил мужчина без выражения.
   — Сначала ответьте на мой вопрос.
   Шушуканье в толпе стало громче. Что–то острое ударило жрицу по плечу. Кто–то бросил в нее камень.
   — Проклятие! — крикнул мужчина. — Вы что с ума сошли?
   Он взглянул на Оайве сквозь полуприкрытые веки:
   — Да, он был здесь, и сказал, что вы преследуете его.
   От выпитой воды у нее внезапно заболело горло. Она должна была понять, что Седой Волк с помощью своих собственных колдовских Сил увидел, что она следует за ним.
   — Почему вы меня боитесь? — спросила она мужчину. Сзади в толпе одна женщина пронзительно крикнула:
   — Прогоните ее! Убейте ведьму! Убейте ее!
   Оайве обернулась на голос:
   — Если я так опасна, почему вы верите, что меня можно убить?
   Она покинула колодец и пошла прямо на толпу, боязливо расступившуюся, чтобы пропустить ее. Когда Оайве миновала последний дом, вслед за ней полетели камни.
   Хитрый Седой!
   Она могла представить себе, что он рассказывал. Проклятая ведьма с побережья преследует его, чтобы отомстить. По–видимому, без причины, или потому, что он потянул за хвост ее любимую кошку или наступил на ее жабу. Ведьма безумна, зла и коварна. Остерегайтесь ее! Она может выглядеть как молодая девушка, но это лишь маска, которую она надевает, чтобы обмануть вас, ввести в заблуждение. На самом деле она стара и безобразна, и вместо волос на ее голове извиваются змеи… И когда Оайве думала о том, что он говорил о ней и что он сделал, она спрашивала себя: не верил ли отчасти он сам в свою историю?
   Остаток дня она шла по пустынной местности, и деревни ей больше не попадались. Только к полудню следующего дня Оайве увидела несколько тесно прижавшихся друг к другу хижин и обошла их стороной. Мужчина, работавший на скудной ниве, увидев ее, поспешно убежал.
   Она собиралась попросить еды, ведь то, что она взяла с собой уже давно кончилось. За это она могла вылечить с помощью своих знаний больного ребенка или даже почистить горшки, если для нее не найдется другой работы. Но сейчас никто не даст ей и куска хлеба, никто не захочет ее помощи — об этом позаботился Седой. Хотя она и знала о его способностях, она его явно недооценила.
   С тех пор она начала питаться тем, что ей могла предложить земля. Она ела кизиловые корни, которые можно было найти на лугу, пила горькую на вкус воду ручьев. Грязную буро–зеленую степь покрывали заросли осеннего дрока и бледно–пурпурной степной травы. Часто шел дождь, но он не бывал долгим. В накидке из овечьей шкуры ей было тепло и почти сухо.
   На восходе и закате солнца она произносила слова ритуала, иногда забывая некоторые из них, словно чужой край отнимал их у нее.
   На девятый день своего путешествия Оайве увидела на горе разрушенную башню и маленький поселок, прижавшийся к ней.
   Зазвучал колокол. Звон его был печален, словно звал на похороны. Она намеревалась держаться подальше от жилья, но тут у подножия горы между деревьями сверкнула гладь пруда.
   Она пила из него, когда увидела, как из поселка по вьющейся с горы дороге к пруду спускалась процессия людей. Мужчин в черных одеяниях она приняла за священников. Их напряженные лица замерли и побледнели, и они усердно трясли деревянными трещотками, с помощью которых, как полагали суеверные люди, можно было прогнать злых демонов.
   С обеих сторон и позади процессии святых отцов шли мужчины со сворами собак на коротких кожаных поводках.
   Оайве поняла, что это была необычная процессия.
   Она поднялась и вышла из рощицы. На опушке жрица остановилась. Процессия остановилась тоже. Жрецы указывали в ее сторону пальцами. Залаяла одна собака, и тут же к ней присоединились остальные. Языки, как пламя, свешивались из их пастей. Она знала, что собирались сделать эти люди. Они специально не покормили животных, чтобы они были злее и разорвали ее на части. Колокол продолжал жалобно звонить
   Мужчины спустили собак. Псы сразу помчались вниз по склону, прямо к ней.
   Оайве прижала ладонь к губам. Она чуть не вскрикнула, но не дала воли страху и собралась с силами. Глубоко дыша, жрица сомкнула веки. «Я не могу видеть вас, поэтому вы не можете видеть меня. Вы не можете меня учуять, вы не можете меня выследить. Я — тень дерева. Меня здесь нет».
   Ей с трудом удавалось поддерживать иллюзию. Лай собак грозил сдуть с нее чары, как порыв сильного ветра утренний туман. Вся свора столпилась вокруг, их тела задевали ее, холодные носы тыкались в ноги.
   Желание открыть глаза почти победило ее волю, но тут собаки побежали дальше, в ту сторону, откуда она пришла. Они не учуяли ее! Колдовство подействовало!
   Она не поднимала глаз. Люди на склоне кричали и ругались. Им казалось, что ведьма растаяла в воздухе. Однако она знала, что стоит ей взглянуть на них, и они ее обнаружат. Она повернулась к ним спиной.
   Звон колокола и лай собак преследовали ее на протяжении многих миль. Они снились ей этой ночью и еще много последующих ночей.
   Одна из ночей преобразила землю. Оайве легла спать в степи, но лучи утреннего солнца показали ей на горизонте скалистый ландшафт, напоминающий лестницу в доме великана. Устав, она не заметила вчера вздымающиеся вершины, темнеющие в черноте агатового неба.
   Произнеся ритуальные слова, Оайве отправилась в путь. Час спустя она поняла, как высоко ей придется взобраться.
   Это был безжалостный, беспощадный подъем. Ветер бил и хлестал ее, когда она карабкалась со скалы на скалу. Все ее тело невыносимо болело, и все же она лишь иногда позволяла себе короткую передышку. Часа через два после полудня она добралась до вершины и присела на землю, чтобы отдышаться и осмотреться.
   Казалось, она находилась на крыше мира. Степь позади стала буро–зеленой тенью. Скала впереди водопадом спускалась на покрытую лесом равнину, а в глубине этой равнины как разбитое зеркало блестела вода.
   На мгновенье у нее перехватило дыхание, когда ей почудилось, что она вернулась к морю. Но вскоре она заметила, как неподвижна была эта водная гладь по сравнению с морем. На много миль дальше громоздились другие вершины, похожие на ее гору над морем. Кое–где вершины соединял с озером водопад, выглядевший тонким столбом из дымчатого хрусталя.
   Никогда раньше Оайве не видела ничего подобного. Свежий ветер высоты ударил ей в голову как выдержанное вино. Это продолжалось недолго, пока она вспомнила, зачем вообще оказалась здесь.
   Она всмотрелась в заросшую лесом равнину с зеркальной полосой озера. Внизу ничего не двигалось, только птица с белыми крыльями кружилась над несколькими хвойными деревьями.
   Оайве решительно достала из сумки крошечный лоскуток и сжала его между ладоней. Глаза ее испуганно расширились. Казалось, будто искра, поддерживающая жизнь в кусочке ткани, погасла. Он больше не передавал ни картинки, ни биения пульса, ничего.
   Большая белая птица висела неподвижно, будто ее держал воздух, а потом поспешно упорхнула прочь.
   Как глупо и безрассудно! Если Седой знал, что она преследовала его, он должен был знать и то, каким образом ей удавалось находить его след. Итак, в одной из деревень, жителей которых он тоже настроил против нее, Седой приобрел другую куртку, может быть, купил, обменял или тоже украл.
   И когда решил, что время пришло, он просто сменил порванную куртку на новую. Одежда, которую он больше не носил, потеряла силу притяжения, и связь ткани с тканью прервалась. Она упустила его! Или нет?
   Седой был внизу, на равнине. Это подсказывало ей чутье. И он приближался к озеру, собираясь пересечь его. Может быть, сейчас он даст себе возможность отдохнуть и не станет особенно осторожничать, ведь, без сомнения, он считал, что перехитрил ее…
   Оайве решила спуститься вниз, к деревьям. Ее руки, израненные острыми камнями, начали кровоточить. Когда она добралась до подножия скал, солнце уже зашло. Косые тени пихт и лиственниц рассекали последнее пылание вечерней зари.
   Эту ночь Оайве провела в лесу. Было относительно тепло, и маленькие звери, еще не спрятавшиеся для зимней спячки, шмыгали по редкому подлеску. Шаги лисицы на ковре из опавших листьев шелестели, как дождь на пыльной проселочной дороге.
   Еще до восхода солнца жрица собралась в путь, полная решимости найти Седого или хотя бы его след. Как он перевел коня через скалы? Или он не делал этого? По эту сторону гор ей ни разу не попадался конский навоз.
   Она не забыла произнести слова ритуала, однако на этот раз ей пришлось читать молитву на ходу.
   Туман поднялся подобно дыму и затопил лесок. Вскоре он окутал все деревья, сделав так, что их крепкие стволы стали выглядеть бесплотными.
   И вдруг сквозь туман впереди она увидела на поляне фигуру мужчины.
   Оайве медлила, колебалась. Лицо мужчины было обращено к ней, но он остался неподвижен, хотя теперь должен был видеть ее. Может быть, он, как и остальные, боялся ее? Возможно, он держал наготове камень, чтобы бросить в нее, или, еще хуже, копье или нож? Девушка медленно подняла руку для приветствия, чтобы увидеть его реакцию. Когда мужчина и на этот раз не шевельнулся, она продолжила путь.
   Было в этой фигуре что–то странное. И не только в его неподвижности и молчании. Что–то неестественное было в его неподвижности и молчании. Что–то неестественное было в его облике, может быть, и поза и то, как он прямо, не сгибая, держал руки…
   Она подошла достаточно близко, чтобы узнать, что это была за фигура: пугало!
   Две палки как ноги были воткнуты в землю, а две другие образовывали руки. Туловищем служил набитый соломой мешок, стянутый на высоте трех четвертей так, что верхняя часть выглядела головой.
   В деревнях на Побережье такие пугала ставили, чтобы уберечь урожай на полях. Это пугало отличалось от всех виденных ею лицом, грубо намалеванном на том, что изображало голову: два круглых красных глаза и ухмыляющийся рот. Для Оайве это злорадно смеющееся из тумана чучело было ужасающим зрелищем: на его туловище и руках висела одежда — длинная серая куртка с разорванным левым рукавом.
   Да, Седой знал. Стащив пугало с поля, надев на него свою куртку и нарисовав лицо, он поставил его здесь в качестве насмешливого послания.
   Волосы у нее на голове зашевелились. Чучело испугало ее. На один короткий миг Оайве стало страшно все: то, что она сделала, что намеревалась сделать, лес, равнина за ним и весь мир за пределами Святилища.
   Но туман рассеялся и унес ее сомнения. Она прошла мимо пугала, оставив позади пихты. И тут она увидела, что они от нее скрывали.
   Пологий склон, весь покрытый грязными зимними полями, на расстоянии примерно полумили переходил в плоскую равнину. Она обрывалась, заканчиваясь у горизонта, где заливы озера глубоко вдавались в сушу. А в долине начинался другой лес — гигантский бор из деревянных домов и каменных башен.
   Ранний солнечный луч высветил за ним гладь озера, огромного, как море. Корабли, выделявшиеся на фоне воды, казались отсюда крошечными: как рассыпанные зерна, с парусами, подобными комариным крылышкам.
   Это был путь, который выбрал он, ее враг. Оайве была убеждена в этом. Он даже нашел время для потехи, поставив у нее на дороге сворованное огородное пугало.
   Наверняка Седой продал свою лошадь здесь или по ту сторону горного хребта. Деньги, которые он за нее получил, несомненно, заплачены за переправу на корабле. Оайве чувствовала, что он был уже далеко и все еще впереди нее.
   Но, как и прежде, он был тем, за кем охотились, а она была охотником.
   Может быть, он решил, что ведьмы неспособны переправляться через воду?
   КРАСНЫЙ КОРАБЛЬ
   — Мой брат, — говорила Оайве настойчиво. — Вы уверены, что не видели моего брата? Вы не могли его не заметить. Волосы у него рыжие, как морковь, а плечи — такие… Посмотрите… Одно чуть выше другого. И у него веснушки…
   — Нет, — нетерпеливо ответил мужчина. — Я его не видел.
   — Но в городе мне сказали, что именно сюда отправился мужчина просить, чтобы его взяли на корабль. Не был ли это мой рыжий брат? Этот бездельник, который бросил на произвол судьбы нас с отцом и двор со всей работой… и который к тому же еще прихватил с собой все наши сбережения из горшка с трещиной, что мы прятали под плитой очага… О, если я его поймаю! Разве он не приходил сюда семь дней назад?
   — Позавчера сюда прибыл один чужеземец и вчера вечером он отправился дальше, — неприветливо ответил мужчина. Он хотел побыстрее отвязаться от этой назойливой крестьянской девчонки. — Это был человек благородной крови, с мечом на боку.
   — И рыжими, как морковь, волосами?
   — Да нет же! Совсем нет!.. Его волосы были седыми! Цвет волос, необычный для такого молодого мужчины. И на спине он носил волчью шкуру. Может быть, это твой брат?
   — Если вы говорите, что видели его…
   — Я видел этого незнакомца. Он не захотел плыть на дешевой посудине, а нанял корабль для себя одного. Это был Красный корабль Курля. А вот там сын Курля Курль. Иди мучай вопросами его, а меня оставь в покое!
   Оайве не знала, подстрекал ли Седой и здесь людей против нее. Скорее всего, нет, ведь он, наверное, вообразил, что обставил ее.
   Кроме того, здесь была не уединенная крестьянская деревенька, где чужих встречают с испугом и подозрением. Да и суеверия не воспринимались тут слишком серьезно. Город жил торговлей с другими городами на противоположной стороне озера, и корабли постоянно пересекали озеро, некоторые, без сомнения, плавали и дальше, вверх по широкой реке, проложившей ущелье сквозь горы на западной оконечности озера.
   И все же Оайве не хотела рисковать понапрасну. Она отправилась прямо в гавань, которую стерегла высокая башня и где вплотную стояли суда. Распахнутые глаза и широко открытый рот помогли ей произвести впечатление очень юной и наивной простушки.
   Она придумала себе историю и приложила максимум усилий, чтобы надоесть здешним обитателям. Она знала характерную особенность людей отвечать только на те вопросы, которые вообще не были заданы. Если бы она прямо осведомилась о Седом, ей, возможно, не ответили бы вовсе. Но когда она настойчиво уговаривала их, жалуясь на своего несуществующего брата, люди — только потому, что очень хотели от нее отделаться — невольно выдавали ей то, что она стремилась узнать.
   Курль, сын Курля, долговязый неуклюжий малый, смолил в доке днище перевернутой лодки. Неподвижно уставившись на нее, он теребил несколько волосков на подбородке, будто хотел заставить этим вырасти их до бороды.
   — Да, Старина Курль сдал внаем свой Красный корабль. Корабль вышел в плавание с десятком человек на борту: Хунд по прозвищу Пес, Гиль и еще шестеро на веслах, Старина Курль за рулевого и мужчина с седыми волосами. Это все–таки маленький корабль.
   — Седые волосы? — причитала Оайве. — У моего брата…
   — Да, девушка, это я уже слышал. Но у чужестранца волосы седые. Только вот корабль красный.
   Оайве еще больше округлила глаза.
   — Это выдумка папаши, — с досадой сказал парень. — Мой отец, Старина Курль, непременно хочет всех поразить, вот и выкрасил корабль в красный цвет и поставил красный парус. Теперь он воображает себе, что все, увидев его, тут же вытаращат глаза и закричат: «Ах, это Красный корабль Курля!».
   — Мой брат собирался на восток, — Оайве настаивала на своем. — Значит, корабль плывет на восток…
   — Нет, он плывет на запад, к устью реки! — грубо прервал ее парень. — Тебе давно следовало искать своего брата где–нибудь в другом месте!
   Оайве для вида заплакала, вытерла нос рукавом и пошла дальше.
   День впереди был долгим, и до вечера ей нечего было делать. По узкой улице она вышла на рыночную площадь, где царило бойкое оживление. Выбрав хорошее местечко, не слишком далеко от центра рынка и совсем рядом с колодцем, откуда женщины брали воду. Оайве села, прислонившись к стене и завернулась в свою просторную накидку.
   Как только к колодцу подходила какая–нибудь женщина, она звала ее мягко и настойчиво:
   — Давайте я прочитаю ваше будущее, Леди. Дайте мне принести вам счастье!
   Почти каждая женщина, к которой она так почтительно обращалась, оглядывалась. Многие останавливались, большинство чтобы поторговаться, получить что–нибудь за просто так, но кое–какая совала ей в руку медную монету и просила погадать.
   Оайве узнавала больше через прикосновение, а не по линиям руки, а то, что она рассказывала, было взято не с потолка. Иногда она видела что–то плохое и советовала женщине, как можно предотвратить или избежать этого. Жизнь этих женщин была небогата событиями и бесплодна, как высохшие деревья, и тогда Оайве приукрашивала свое предсказание, обещая им чуточку счастья. Чудесно, если можешь верить, что тебя где–то впереди ждет нечто приятное. Это не приносит вреда, и даже если предсказанное добро так никогда и не приходит, все равно можно надеяться на лучшее.
   Под вечер похолодало, на небе сгустились тучи. Оайве пересчитала заработанные монеты и отправилась к лотку пекаря купить себе хлеба.
   Солнце зашло, на улицы постепенно опускались сумерки. Вернувшиеся из порта мужчины отправлялись кто по домам, кто в винные погребки. Оайве направилась к озеру.
   Сигнальный огонь маяка посылал в ночь свой свет с каменной сторожевой башни. Несколько человек дозором обходили корабли. Она укрылась в тени и бесшумно последовала за ними. Когда кто–нибудь приближался к ней, она закрывала глаза и становилась невидимой.
   Оайве выбрала узкую лодку, пришвартованную вне полосы света, отбрасываемого башней. Парус был убран, но он пока и не нужен. Несколько слов, обладающих волшебной Силой, разомкнули цепь лодки, когда она ступила в нее.
   — Тебе не нужно весло, — сказала лодке Оайве, — тебе не нужен ветер, который тебя подгоняет!
   Потом жрица прошептала еще несколько древних слов, и лодка, шевельнувшись как спящее животное, скользнула в озеро.
   Вода была гладкой как лед, и казалось, что лодку несет желтоватый свет, струящийся с башни. Даже если кто–то и увидел бы лодку, с приглушенным размеренным плеском скользящую без весел и паруса, он не поверил бы глазам и, скорее всего, держал бы язык за зубами.
   Оайве управляла лодкой, сидя на корме.
   В озере, блеснув подобно клинку, прыгнула рыба.
   В полночь над ней плыли плотные облака. Оайве подняла парус, и он выгнулся как лук. Она пересекла ветер, и лодка полетела вперед. Оайве была родом из племени «людей моря» и кое–чему научилась у них прежде, чем пришла в Храм.
   Она уверенно вела лодку между водоворотов.
   Позже Оайве скрепила парус и румпель шкотом, обмотав его конец вокруг талии, чтобы внезапный порыв ветра или изменившаяся скорость лодки тут же разбудили ее, и поспала несколько часов.
   Седой опережал ее только на один день. Он поступил беззаботно и неосторожно, позволив себе передышку. Всего лишь на один день он был впереди, на Красном корабле Курля.
   Утром земля на севере и юге казалась оборкой, сотканной из тканей. Впереди и позади лодки под ярким солнцем серебром сверкала вода.
   Оайве съела кусочек хлеба. Ветер гнал лодку вперед, и нужды в колдовских Силах пока не было. То, что она сделала, поражало ее. Все чары, которые она использовала, были всего лишь вариациями обыкновенного, простого соединения и разъединения, искусством маскировки и умением оказывать влияние, которое Посвященный приобретает над чувствами и ощущениями других.
   С тех пор, когда ее впервые познакомили с колдовством, она и не думала, что воспользуется Магией подобным образом, не представляла, что вообще когда–нибудь воспользуется ею.
   К полудню ветер стих, и Оайве пришлось подгонять лодку с помощью своих Сил. Тут ей пришло в голову, что она, возможно, сумеет догнать Красный корабль, ведь без ветра он может продвигаться вперед только на веслах. На виду у всей команды Седой вряд ли воспользуется теми же средствами, что и она, разве что он уже обнаружил, что жрица по–прежнему преследует его, и позаботится о ней раньше…
   Она сидела на румпеле, всматриваясь вперед и ждала.
   Незадолго перед вечерней зарей на фоне заходящего солнца обрисовалась высокая мачта с убранным на рею парусом. Когда стали видны очертания корабля, Оайве узнала его. Это был Красный корабль. В штиль он лишь медленно дрейфовал вперед.
   Она не стала заставлять лодку плыть быстрее. Постепенно на борту Красного корабля она разглядела людей. Один мужчина стоял на корме, но это был не рулевой. Это был Седой.
   Отчаяние охватило жрицу, она поняла, что чужак тоже видел ее.
   Оайве услышала, как он закричал через всю поверхность воды, разделявшую их. Но он звал не ее, а кого–то, кто находился позади нее. Он поднял руки — и тогда взвился ветер.
   Он толкнул лодку гигантским кулаком. Оайве едва смогла удержать румпель. Пылающая краснота солнечного заката слишком рано сменилась чернотой ночи. Ветер несся теперь в небе огромной крутящейся воронкой. Седой вызвал эту бурю, словно позвал собаку.
   На Красном корабле подняли парус и судно бешено помчалось на запад, рассекая волны словно отточенное лезвие клинка. Кильватерная струя, настигнув, ударила лодку, как тяжелая плеть.
   Способность совершать чудеса покинула Оайве. Теперь ветер яростно атаковал ее лодку. Он сорвал с мачты парус, и парус хлопал под порывами ветра, удерживаемый только несколькими тонкими фалами. Оайве испугалась и в то же время рассвирепела. Лодка летела как на крыльях.
   Небо и вода стали цвета свинца. Красного корабля она больше не видела. Вода клокотала, будто из ее глубины всплывали, разъяренно сражаясь, огромные чудовища.
   Во мраке сверкнула молния, и на мгновенье Оайве увидела впереди Красный корабль, похожий на спасающегося бегством черного лебедя.
   Какими волшебными силами должен располагать Седой, чтобы подчинить, сделать полезной себе стихию!
   У Оайве было ощущение, что под днищем лодки бьется, стараясь вырваться из сетей, взбесившаяся касатка.
   И вдруг касатка вынырнула! Озеро поднялось на дыбы, увлекая за собой лодку. Оайве отчаянно вцепилась в румпель. Мир, казалось, взлетал высоко в небо и с оглушительным грохотом обрушивался вниз, и все это захлестывала вода. Казалось, лодка наскочила на стену. Мучительно рванувшись, парус оторвался вовсе, гик, качнувшись, слегка ударив ее по лбу.
   Искры засверкали у нее пред глазами, казалось, они взрывались у нее в голове. Она почувствовала, как качающаяся лодка вышвырнула ее, но в странном оцепенении это не показалось ей столь уж значительным и важным событием. Вода была такой холодной, что Оайве почти сразу потеряла сознание.
   Наполненная приятным теплом, она парила в черной тишине. «Дура! Глупая безрассудная ведьма! — ругался кто–то ей в ухо. — Не смей тонуть, проклятая дрянная девчонка!»
   Она пыталась оттолкнуть этот беспокоящий ее голос. Тишина намного приятней…
   «Дура! Слушай, ты, сумасшедшая! Реликвия. Кость! Я украл ее у тебя. Разве ты хочешь оставить ее у меня? О, конечно, проще утонуть, чем попытаться одолеть меня! Но ты сделаешь это! Кровью и душой в твоем теле заклинаю — ты это сделаешь!»
   Что–то причиняло ей боль. Внезапно Оайве начала сопротивляться, дернула ногами. Голова ее вынырнула на поверхность воды, а руки ухватили воздух, пытаясь удержаться за него. Пальцы наткнулись на что–то твердое, и она обхватила этот предмет руками. Это оказалась сломанная рея ее лодки. Треснувшие доски обшивки и части рангоута расплылись во все стороны и бессмысленно качались на волнах. Ее вдруг затошнило, и из нее вылилась вода, которой она наглоталась.
   Скорчившись, Оайве лежала на рее. Вода снова успокоилась, и жрица видела, как в ней отражаются прояснившееся небо и бледные звезды. Шторм прекратился. Она намеревалась отослать обратно в город взятую без спроса лодку, но теперь это было невозможно — от лодки остались лишь обломки.
   Только сейчас Оайве заметила, что движется по лучу света. Она подняла голову. Вокруг реи был обвязан канат, за который ее тянули. Канат поднимался вверх через фальшборт Красного корабля, где горел фонарь. Двое мужчин извлекли ее из воды, будто рыбу.
   Каюта в центре корабля была темным помещением с низким потолком и без окон. Стены были выкрашены в красный цвет не только внутри, но и снаружи каюты, а пол, на котором она сидела, покрывали мягкие меховые ковры. Даже угли в закрепленных металлических жаровнях рдели багровым светом, словно хотели быть в тон всему остальному.
   В воде Оайве потеряла свою накидку. Кто–то из команды принес ей грубый шерстяной плед, чтобы она могла обсушиться. Никто из мужчин не заговорил с нею и даже не взглянул на нее.
   Сначала она настолько обессилела, что мысли о плене просто не приходили ей в голову, но теперь она пришла в замешательство. Несомненно, Седой намеренно опрокинул ее лодку: Зачем же тогда он ее спас? Может быть, он не хотел отвечать за ее гибель? Он мог убить ее еще в Храме. И не сделал этого.
   Враждебное отношение команды напомнило ей о жителях деревень. И это запутало ее еще больше. Седой был магом, они же видели, что именно он вызвал бурю. Почему они считают опасной ее?!
   Тут Седой вошел в каюту.
   Она думала, что по–прежнему ненавидит его, но почему–то не почувствовала злости, ничего от прежней жажды мщения, а, напротив, необычайное облегчение — его лицо вызывало доверие и не внушало страха.
   — Ну? — сказала она. — Что же дальше?
   — Да, что же дальше? Не пожелаете ли вы уничтожить меня колдовством? Видите, вас не связали. Конечно, ведь вас не удержит ни один канат.
   — Почему они меня боятся? После того, что сделали вы… Он рассмеялся. Его волчьи зубы произвели на нее
   сильное впечатление.
   — Я утверждал, что это сделали ВЫ; вы — искушенная колдунья и вызвали бурю, — объяснил я им. Я же только пытался предотвратить ее своими скромными Силами, но безуспешно. Вы должны были слышать, как они ликовали, посчитав, что вы утонули. Но я распорядился выловить вас.
   Я сказал им, что благодаря купанию, ведьма лишается своих колдовских сил как минимум до следующего полнолуния, и что может произойти несчастье, если они позволят вам утонуть. Ну, как вам моя история? Они бы поверили всему, как бы безумно это ни прозвучало. Но вы и в самом деле потеряли в озере свою волшебную Силу, не так ли? Стоило разразиться шторму, и вы ударились в панику, как гусыня, которую преследует волк.
   — Вы очень метко выбираете слова, — съязвила она. — Седой Волк!
   Оайве ожидала, что это оскорбительное уточнение заставит его взорваться, выплеснет наружу все его зло, но этого не случилось. Лишь его глаза стали вдруг бледными и безжизненными, будто он каждый миг опасался нападения, которое, похоже, было первым подобного рода.
   И тут она вспомнила голос, прозвучавший в ее ушах, когда она чуть не утонула, голос, своей насмешкой возвративший ее к жизни, голос Седого!
   Оайве медленно заговорила, обдумывая каждое слово:
   — Вы могли похитить реликвию, не заходя в Храм, однако явились лично и в своей излюбленной манере объявили мне, что намеревались совершить. Вам было ясно, что я должна буду последовать за вами. Вы возводили препятствия на моем пути, но я преодолела их. Возможно, вы знали, что я с этим справлюсь?..
   И даже когда я потеряла связь с вами, все же оставалось предчувствие, что я должна была вас найти. Куртка и огородное пугало были указателем. Вы попросту теряли время в городе, хотя могли продолжить путешествие немедленно. Вы наняли корабль, который больше других бросался в глаза и… вызвали шторм, с помощью которого могли бы разделаться со мной. Вместо этого…
   — Вы бы могли укротить бурю! — сказал он с осуждением. Неприятно удивленная, Оайве увидела, как потемнело от гнева его лицо. — Да, вы могли это сделать! Вам дарована Сила, только вам не хватило ума воспользоваться ею!
   — Значит, вы бы хотели, чтобы я одолела вашу Магию? Это было испытание? И вы разочарованы, что я не справилась! Почему?
   Седой пристально смотрел на нее, долго и настойчиво. Оайве могла выдержать взгляд любых глаз. Этому она научилась. Но выдержать взгляд его серых, как сталь, глаз было трудно. Она была не в состоянии прочитать, что жило в них, но они требовали, чтобы это было прочитано и понято.
   — Я не могу вам этого сказать, — ответил Седой после долгой паузы. — Возможно, вы сами разберетесь, в чем суть дела. Это странная игра, которую мы ведем, вы и я. Есть еще и третий игрок, правда, он об этом пока ничего не знает… Оайве нерешительно сказала: — Кажется, вы хотите моей помощи. Другой причины вашего поведения я не могу представить. Но вы же могущественнее меня!
   — Я? — удивился Седой и спросил. — Что есть могущество?
   — Могущество в заклинаниях.
   — Заклинания — это слова, а слова — шум. Заклинание — плавильный горн, в котором руда принимает форму Магии. Но маг — это вещество руды. Я допускаю, что не все жрицы вашего Храма были столь умны, как им полагается. Или они выбирались особым способом, который определял, какая из них будет располагать Силой? Каждый может выучить слова и жесты волшебного искусства, может идеально произносить каждый слог и в совершенстве выводить каждое движение руки, но если в нем нет Магии, он не сумеет ее творить. Иначе этот мир переполнили бы волшебники, или вы так не считаете?
   — Меня обучали…
   — Вы волшебница до мозга костей, и не из–за обучения. Не считайте себя слабее, чем вы есть на самом деле. Я оценил ваши способности. Когда я пришел в Святилище и застал жрицу сидящей за ткацким станком, как домовитая дочь рыбака, я решил, что она не лучше остальных. Но вы вызвали огонь, и это выдало ваш Дар. Тогда я подумал: «Вот колдунья с русалочьими волосами, подобными светлому металлу. Она может выжимать воду из камня и разрушать горы». И моя оценка подтверждалась до бури, Оайве.
   Никогда прежде Седой не называл ее по имени. Он, должно быть, спросил его у рыбаков в деревне. Это создало между ними странную связь, хотя Оайве и не знала, почему. То, что он говорил о ее Магии, испугало и взволновало девушку. Каким–то образом она осознала истину его слов, правда, пока лишь неопределенную, расплывчатую, как неясные образы в тумане.
   — Отдайте мне похищенную кость, реликвию и я обещаю помочь вам.
   — О нет, — возразил Седой. — Вы не поняли. Я должен убегать с костью, а вы должны меня преследовать. Я вынужден делать это. Это та игра, о которой я уже упоминал.
   — Это безумие!
   — Заклятие, которое наложено на меня, совсем другое, не это, — шевельнулись его бескровные губы.
   — Я должна продолжать преследовать вас, словно мы никогда не встречались?
   — Да.
   — Если вы мне ничего не расскажете, я не сумею ничего сделать для вас.
   — Я назову вам свое имя, — пробормотал мужчина. — Да, несмотря на то, что, воспользовавшись им, вы можете причинить мне вред. Многие зовут меня Седым, но лишь немногие знают меня как Сирдина. Я выдаю вам свое имя не без причины. Однажды может понадобиться, чтобы вы назвали меня этим именем. Возможно, вы не сделаете этого. Кто знает?
   — Сирдин, — прошептала Оайве. Зародившееся в ней сочувствие взяло верх над досадой. — Сирдин Седой.
   — Я родился седым, — признался он. — Это посчитали предзнаменованием того, что мне нужно стать великим учеными и магом. Эти волосы отчеканили мою жизнь, сделав ее такой, какова она есть.
   Дверь каюты открыл мужчина, кого называли Псом из–за его длинного носа, похожего на морду легавой собаки. Его приход разрушил связь, установившуюся между ними. Пес поставил около жаровни кружку с куском хлеба и вышел, не взглянув ни на Оайве, ни на Седого.
   — Поешьте и поспите сегодняшнюю ночь здесь, — велел Седой девушке. — Завтра мы продолжим разыгрывать наши роли охотника и дичи. В предрассветных сумерках Курль снимется с якоря. До этого вас уже не должно быть на борту. Я подозреваю, что в Городе На Реке, мы приедем туда утром, команда собирается продать вас как рабыню, пока к вам не вернулась волшебная Сила.
   Вполне может статься, что страх возьмет верх над разумом, и вы, вопреки моему совету, выпрыгните за борт. Но когда вы окажетесь на земле, вам нечего будет бояться. До реки полдня ходу. Потом вы сможете выйти на мой след на горных тропах.
   — Может быть, вы объясните, каким образом я должна попасть на землю?
   Седой улыбнулся.
   — С помощью вашего волшебства, — ответил он.
   Оайве пристально смотрела на него.
   — Я говорю серьезно, — заверил он. — Для Посвященного есть немало возможностей выйти сухим из воды. Вы знаете, как я верю в ваш Дар!.. Или вы хотите отказаться и оставить кость мне?
   — Если бы у меня были эти волшебные Силы, в которые вы пытаетесь меня заставить поверить, я могла бы убить вас тут же и забрать кость обратно, — сказала она с обидой.
   — И все же попытайтесь! — Он усмехнулся и покинул каюту.
   Оайве взяла принесенную матросом кружку и отпила глоток кислого вина. Она чувствовала себя обманутой и почти униженной, потому что перестала ненавидеть Седого. Она не могла больше проклинать его и вести с ним борьбу. Она чувствовала, что он находился в ужасном положении, более скверном, которое она вообще могла вообразить для человека. И он доверил ей свое настоящее имя, хотя колдунье ничего не стоило использовать это против него самого, обратив такую откровенность во зло. То, что он ей рассказал и посоветовал сделать, было лишено смысла. И все же она призналась себе, что готова последовать советам Седого.
   Оайве склонила голову и погрузилась в себя, пытаясь найти хоть какой–нибудь ответ.
   Когда небо возвестило о рассвете, Оайве тенью проскользнула к носу Красного корабля. На корме у штурвала стоял Курль. Озеро походило на жидкое стекло.
   Оайве бросила за борт взятый из каюты ковер и он, развернувшись, поплыл по воде, как кровь. Она не знала подходящего заклинания, поэтому заколдовала ковер своими собственными словами.
   — Неси меня, — пробормотала она. — Неси меня, словно я легкая как перо.
   Курль, услышавший шепот, обернулся, всматриваясь в ту сторону, но не увидел жрицу, потому что она закрыла глаза, став невидимой.
   Крепко зажмурившись, Оайве перелезла через фальшборт корабля и прыгнула на ковер. Подошвы коснулись густой шерсти. Во рту пересохло. Она не позволяла себе думать о том, что делала. Ковер унесет ее. Она легкая, как перышко.
   Ковер не промок, он только слегка покачнулся. Оайве не отпускала поводья своих мыслей.
   — Неси меня к берегу! Быстро, как птица!
   Ковер старательно устремился вперед, унося ее с собою.
   Только теперь девушка открыла глаза. Ее бил озноб от страха, который она не позволяла себе ощущать. Если она начнет сомневаться — она пойдет ко дну. Это было проще простого.
   Ковер двигался с плеском, подобным ударам дождевых струй, разбрасывая вокруг холодные брызги.
   Позади заревел увидевший ее Курль. Но ей нельзя было тратить на него ни времени, ни мыслей.
   Приблизившийся пляж, усыпанный галькой, засверкал под первыми солнечными лучами, отразившимися от влажных камней. Отчаянное желание добраться до берега причиняло боль, как засевший в позвоночнике железный шип. Силой воли Оайве направила ковер к земле.
   И вот он скользнул по гальке.
   Оайве вскрикнула. Силы оставили ее, но она находилась уже на твердой земле. Она справилась с этим, создала волшебство, вызвала Магию без заклинаний, только силой своей воли! Именно так, как говорил Седой.
   Девушка засмеялась. Повернув голову, она увидела Красный Корабль, по палубе которого взволнованно бегала команда.
   Парус повернулся по ветру, и корабль поплыл по озеру, прочь от нее.
   Оайве смеялась, набрав полные пригоршни мелкой гальки.
   СТРАНА БЕЛЫХ МЕЧЕЙ
   Водопад с ревом обрушивался в озеро, и ветер уносил его гром с собой. Город На Реке лежал совсем близко, как раз там, где озеро сужалось и начиналась река. Стена, защищая, окружала город, а за городом возвышалась еще одна стена — из невысоких гор, тяжело громоздящихся в небо. Через них пробивала себе путь река.
   Оайве не стала заходить в город. С одного косогора она заметила у пристани судно с багряным парусом.
   Вероятно, Курль и его люди уже насплетничали про нее. Она не осуждала их. То, что она сделала, основательно напугало и ее самое. Оайве двинулась вокруг города по проселочной дороге, которая в конце концов превратилась в скалистую горную тропку.
   На перевале можно было купить лохматых пони, привычных к горным переходам. Седой, по всей видимости, уже приобрел одну из них, чтобы сохранить преимущество во времени. Оайве перестала ломать голову о мотивах его поведения. Новая истина, сформировавшись, отлилась в четкую форму.
   Обстоятельства помешали ей отслужить обычный ритуал вчера и сегодня. Она забыла произнести слова ритуала и вспомнила о нем, когда положенное время давно миновало. Она заверяла Старейшего, что будет всегда и везде помнить о молитве. В этот вечер, когда солнце опускалось за вершины гор, она остановилась и произнесла древние слова с особым старанием.
   В глубине сердца Оайве знала, что новая задача изменила ее. Все, что было связано со Святилищем, постепенно исчезало из ее памяти, словно свет догорающей свечи.
   Ее задачей стал Седой, а реликвия, кость — это был всего лишь символ. Седой был вопросом, на который она должна была найти ответ. Сейчас это стало совершенно ясно. И все же ей было стыдно за невольную измену своей пастве, своим овечкам.
   В сумерках Оайве встретила пастуха с отарой овец. На последнюю монету она купила у него немного хлеба и овечьего молока. Высокий темноволосый мужчина совсем не походил на пастухов в горах Побережья.
   Эту ночь жрица провела на склоне горы, а на следующее утро уже шагала дальше. Она привыкла видеть и делать вещи, которые раньше были ей совершенно чужды. Неведомое стало для нее буднями.
   На второй день тропа внезапно оборвалась у селения, притулившегося, как воронье гнездо, около отвесной стены скал. Казалось, эта скала, последняя в цепи гор, настолько велика, что скрывала от вздора все находившееся с другой стороны.
   На извилистой узкой улице одна женщина тронула Оайве за рукав:
   — Я никогда еще не видела волос такого цвета, как у вас. Вы, должно быть, и есть она.
   — Она?
   — Та, за которой я должна присмотреть, как поручил мне седой мужчина.
   Это было что–то новое. Не смотря на разговор на корабле, Оайве скорее ожидала встретить на своем пути новые преграды и новые испытания.
   — Возможно, что это я и есть. Ну и что же?
   — О, почти ничего.
   Женщина заговорщицки улыбнулась, радуясь поручению, сделавшему ее важным действующим лицом в чужой игре. Она привела Оайве к маленькому покосившемуся дому, дала ей плащ из толстой ткани и узелок с продуктами на дорогу.
   — Он сказал, что вам это понадобится, — объяснила женщина Оайве, удивленно смотревшей на подарки. — Он сказал, что вы должны пройти через Ворота в скале и спуститься по тропе, по которой ходят пони. А потом, сказал он, вы должны угадать дорогу, как вы делали это прежде.
   Женщина подмигнула:
   — Странные указания, скажу я вам!
   — Где эти Ворота в скале? — осведомилась Оайве.
   — Я проведу, если вы предскажете, что написано у меня на руке.
   — Это он сказал, что я это сделаю?
   — Он сказал, что вы — колдунья, — ответила женщина. — Но он, наверное, пошутил. Какая колдунья так изранит себе ноги, если она умеет летать?
   — Да, действительно! Колдунье так не суметь!
   Оайве предсказала женщине судьбу и увидела только хорошее. Обеих это обрадовало.
   Стоял ужасно холодный день, и Оайве очень обрадовалась плащу, купленному или украденному для нее Седым. Женщина проводила ее. Верхняя улица кончалась у скальной стены. Подойдя ближе, Оайве увидела лестницу и у ее подножия прорубленное в скале отверстие туннеля.
   — Это и есть Ворота, — объяснила женщина. — По этой дороге ушел седой мужчина. Немногие выбирают этот путь…
   Оайве, благодаря и прощаясь, положила руку на плечо женщины и ступила в отверстие. Она оказались в темном сыром коридоре, по–видимому, петлявшем внутри горы. Через плечо она оглянулась на женщину, махавшую ей рукой у входа. Предзнаменования были нехорошими: сумрачный туннель и прощальный взмах руки.
   К счастью, проход оказался не слишком длинным. Добравшись до его конца, Оайве с удивлением остановилась.
   Мир изменился. Она стояла на пороге другой страны.
   Скала террасами спускалась вниз, на равнину, синюю как сланец, с далями, полными фиолетовых теней. Далеко на севере блестела извилистая линия реки. Этот новый мир казался пустым до самого горизонта, замкнутого горами, выглядевшими совсем не так, как оставленные позади. Стройные и остроконечные, они стояли в ряд, словно зубы в челюсти земли. Они, должно быть, были необычайно высокими, потому что сверкающий снег укутывал не только их вершины. Оайве рассматривала горы, узнавая их силуэты, словно они были местом ее собственного рождения, а не родиной Седого.
   Нет, они походили не столько на зубы, сколько на белые мечи, с клинками, осветленными белой кровью. Поставленные на эфесы, они указывали в холодное небо…
   Равнина была голой и страшно холодной. Солнце зашло, и горы, окрасившиеся в черный цвет, казалось, несли угрозу, вырисовываясь на багровом небе.
   Пять дней девушка мучилась, бредя по равнине. Погода и скверная дорога затрудняли ее продвижение вперед, и ни разу ее путь не пересек ни человек, ни зверь. Иногда она проходила мимо старых развалин. Тут и там у грязно–серых каналов росли деревья.
   Весной земля, возможно, воспрянет к жизни, но сейчас в это как–то не верилось. Создавалось впечатление, что здесь промчалась эпидемия чумы, положившая предел всему живому.
   В воздухе парили редкие прозрачные снежинки. Ночами Оайве вызывала огонь. Потрескивание и шелест пламени отзывались эхом по всей вымершей местности. Она подумала о словах женщины, что колдунья полетела бы, и спросила себя, может ли она сделать такое. Седой бы это знал!
   К исходу шестого дня Оайве добралась до гор.
   Горы выглядели нереально и мерцали, как декорации из отшлифованного мрамора. Равнина обтекала их. Когда она обнаружила некоторое подобие улицы–аллеи из огромных валунов, посыпался крупный град.
   Лишь после того, когда он утих, она увидела, что аллея из валунов кончается приблизительно через полмили, засыпанная обвалом. Возможно, это случилось тысячу лет назад. Огромные обломки скал в беспорядке бежали один над другим, а самые верхние покрывал снег. В расселинах, как плющ на стенах разрушенных домов, росли деревья. Остальные вершины величественно и равнодушно вздымались рядом. Но, несомненно, однажды придет и их время.
   Деревья звали Оайве, и в их голосах слышался мучительный стон. Охотнее всего она убежала бы отсюда: невыносимое, ужасающее впечатление производило на нее это страдание.
   Но она двинулась дальше, к ближайшим деревьям.
   Оайве казалось, что она птица и летит над обвалившейся вершиной. Гора была громадной, простиравшейся на несколько миль, а между ее ребрами и дальше, много дальше к западу, рос вечнозеленый лес.
   Река с севера поворачивала назад, прокладывая канал к югу сквозь деревья у подножия горы. Русло реки было здесь узким, а на обоих берегах молодые хвойные деревца, разрастаясь, скрывали развалины нескольких деревень. Подобно ветру, Оайве влетала в зияющие окна и снова мчалась дальше.
   На утренней заре своего сна Оайве добралась до каменного дома с башнями, стоящего на возвышенности на восточном берегу реки, там, где река ближе всего подходила к обрушившейся горе. Ветер дул через открытую дверь, наметая еловые шишки и сломанные ветки на пол большого мрачного зала. Очаг был пуст и холоден.
   Широкая лестница вела к верхним покоям. В одном из них нечто, выглядевшее через густую паутину большим животным на четырех лапах, приняло форму резной сосновой кровати.
   Птица–Оайве села на стойку кровати. Луч, похожий на солнечный, осветил комнату, и она увидела маленького мальчика, в возрасте трех лет, который весело прыгал и бегал, играя в придуманную им самим игру. Волосы его мерцали, как бледная сталь.
   И тут она услышала волков.
   Они были повсюду вокруг нее — и они были в доме.
   Их голоса звучали печально и в то же время свирепо.
   Оайве открыла глаза и приподнялась. В темноте она заснула под деревьями, а теперь в небе стояло солнце. Никакой волк больше не пугал ее, и единственным звуком, доносившимся до нее, был шум ветвей.
   Неожиданно из леса вышел старик и направился в ее сторону. Он с трудом нагибался, чтобы поднять сухую ветку и присоединить ее к вязанке хвороста, которую нес на спине. Заметив девушку, он очень испугался, а когда Оайве заговорила с ним, повернулся и, ковыляя, поплелся прочь.
   С этого мгновения у Оайве возникло чувство, что лес наблюдает за ней, что люди, полные болезненной неприязни, не показываясь сами, не спускают с нее глаз. К полудню она выбралась на просеку.
   Там стояли три ухоженные хижины, их двери были заперты и, хотя из труб вился дым, внутри ничего не шевелилось. И все же Оайве почувствовала прислушивающиеся со страхом уши, сдержанное дыхание и прошла мимо…
   Она придерживалась направления к увиденной во сне реке. Она верила, что сон каким–то образом соответствовал действительности и поэтому не удивилась, увидев, когда далеко впереди блеснула вода.
   Солнце садилось, когда Оайве добралась до берега. Все было так, как в виденном ею сне: река здесь была скорее каналом с буйно разросшимися водяными растениями и свисающей с откосов зеленью. И с обеих сторон реки стояли разрушенные дома. Ей захотелось найти каменный дом из своего сна. Идея провести еще одну ночь под открытым небом ей не нравилась.
   Вдруг дом оказался прямо перед ней. Между его башнями всходила луна. Это был родной дом Седого. Здесь, под остроконечной двускатной крышей он родился под мягкие вздохи высоких елей, так же, как она была рождена под нежные вздохи морских волн.
   Дверь косо висела на петлях. Пол был усыпан ветками, как и в ее сне. Все было как во сне: очаг, лестница, тени.
   Оайве вздрогнула. Она не боялась дома, но чувствовала живущее в нем горе.
   Она прикрыла дверь и произнесла слова, которые заперли ее. Затем она вернулась в большой зал и сказала его призракам:
   — Ведите себя тихо!
   Собрав с пола ветки, она положила их в очаг и вызвала из себя огонь. Это удалось ей с трудом, словно ее Магия не хотела помогать ей в таком месте. Наконец искры разлетелись из кончиков ее пальцев, заставив вспыхнуть сухое дерево.
   Пламя ярко осветило комнату, и Оайве увидела мужчину, сидящего по другую сторону очага, там, где до этого тени были гуще всего.
   Ее сердце подпрыгнуло, но она постаралась успокоиться и заставила себя взглянуть на него. Он испугал ее только в первое мгновение.
   Лицо мужчины было длинным и белым, как лицо гор–мечей. Его черты, растянутые и плоские, походили на незаконченную резьбу по дереву. Мужчина кутался в плотный плащ, капюшон которого бросал тень на плоский лоб, но глаза его были ясно видны.
   Невозможно было описать, какими они были, но ими и через них явственно глядело Зло.
   Его рот, узкий, как черта, и почти лишенный губ, произнес:
   — Ты будешь называть меня Нивус. Нужно, чтобы ты знала мое имя. Нам с тобой придется кое–что сделать вместе.
   Оайве пристально смотрела в его глаза. Ей пришлось собрать все силы.
   — Вы назвали мне имя, — ответила она, заставив свой голос звучать холодно и спокойно. — Что вы мне еще скажете?
   — Я скажу тебе многое. Ты рассматриваешь меня. Что ты видишь во мне?
   — Большую Силу. — Лгать было глупо.
   — Ты права. Великую Силу. Что еще?
   — Вы хотите, чтобы я что–то отгадала.
   — Морская ведьма права. Острые глаза, острый ум. Мы оба жрецы. Мой храм находится поблизости, на вершине разрушенной горы, под самым небом, Оайве.
   — Я уважаю вашу мудрость, Лорд Священник. Вам известно мое имя и вы знаете, откуда я иду. Вы даже знали, что я войду в этот дом. Примите мое восхищение!
   — Я принимаю его, если оно искренне. Но это знание я получил не с помощью моих Сил, а от моего слуги. Нет, Оайве, я говорю не о Посвященных или злых демонах, как ты, вероятно, подумала. Я узнал все это от мужчины с седыми волосами, который похитил реликвию из твоего Хранилища. Ты должна знать: он добыл и принес ее для меня, Белого Нивуса, священника, своего Повелителя.
   Оцепенев, Оайве вспомнила, как мальчик из рыбацкой деревни рассказывал ей: «… незнакомец засмеялся и сказал, что это его наказание — путешествовать зимой. Так велел ему священник По Ту Сторону Тумана» И она вспомнила, как Седой пробормотал: «… есть третий игрок..»
   — Это удивило тебя? — спросил Нивус. Голос его смеялся, но сам он — нет. И не засмеется никогда. — Да, он слушается моих указаний — в любое время. Я предвидел, что ты последуешь за реликвией, поэтому поручил ему бросить тебе вызов, разбудить твой гнев, возводя у тебя на пути препятствия и вражду. Ты никогда не отправилась бы в путешествие по доброй воле, Оайве. Но ты была горда и рассержена. Ты захотела помериться силами с наглым чужаком, погнаться за ним, выследить и уничтожить. Седой был отличной приманкой и до конца поддерживал в тебе жажду погони. И вот ты смотришь в западню и видишь совсем не того зверя, за которым охотилась.
   — Он отдал вам кость, — сказала Оайве. — Я вам не нужна.
   — Неправильно. Ты — Хранительница Святилища и его реликвий. Поэтому нечто связывает тебя с костью, нечто, чего ты, по–видимому, даже не осознаешь. А я, возможно, смогу установить связь. Однако на это потребуется время, а его и так потеряно слишком много. Тебе даже не известна сущность кости, не так ли? И ты не догадываешься, для чего она мне нужна?
   Оайве вспомнила о том, что ей сказал Седой: Сила волшебника исходит из него самого, а не от ритуала, колдовских средств или колдовских формул. Она спросила себя: знает ли Нивус что–нибудь о их встрече на корабле? Она считала Седого могущественным магом, но ей стало понятно, что волшебство создавал не он, оно было всего лишь даром, который уступил ему на время Нивус, чтобы помочь Седому выполнить свое поручение.
   — Где Седой? — спросила Оайве.
   — Он скоро будет здесь. Смотри! Когда–то это был его дом. Здесь он родился. Этот зал был тогда гораздо уютнее. Ковры покрывали пол и висели на стенах, и дорогие лампы распространяли теплый свет. Мать Седого любила сидеть за большим ткацким станком. Черно–рыжие собаки его отца дремали перед очагом или предостерегающе рычали друг на друга, карауля большие куски мяса в своих мисках. Род Седого властвовал когда–то над всей страной.
   Когда он родился, его ждали сундуки, полные золота и серебра, и многие мили плодородной земли. А на горе в уединении смиренно жил священник. Эта странная история все изменила…
   Вдруг дверь распахнулась, несмотря на чары, которые Оайве наложила на нее. Вошел Седой, плотно закутанный в свой плащ из волчьей шкуры. Его лицо застыло. Не взглянув на Оайве, он шагнул к Нивусу.
   — Вы расскажете мне эту историю, Лорд Священник? — кротко попросила Оайве.
   — Да, может быть. Хотя будет лучше, если это сделает Седой.
   Глаза Седого напряженно и странно настойчиво глядели в пустоту.
   — О чем я должен рассказать ведьме, Повелитель?
   — Историю о маленьком сыне благородного дворянина и бедном священнике с гор.
   Седой равнодушно и размеренно начал рассказывать.
   — Когда у вельможи родился сын с седыми волосами, все посчитали это знаком того, что он обладает магическим даром. Конечно, это скорее было верой жителей деревень вдоль реки на земле, принадлежащей этому вельможе, нежели убеждением самого благородного господина. Однако мать Седого услышала эти разговоры и поверила им, приняв за истину.
   Тогда она уговорила своего супруга отправить мальчика для обучения к отшельнику, уединенно живущему в часовне на горе. Он был благочестивым человеком, этот священник, и сведущ в Магии. Но однажды зимой к нему нагрянула болезнь и в ночь, предначертанную богом, он умер. Однажды утром мальчик, которого я называю Седым, нашел священника окоченевшим и холодным.
   Седой сделал паузу.
   — И тут начинается самая забавная часть истории, не так ли, мой Повелитель?
   Нивус молчал.
   — Седому было тринадцать лет, и он испугался, когда увидел холодное тело священника. Он понял, что учитель мертв, но со свойственной юным горячностью надеялся, что сумеет вернуть его к жизни. Священник, занимавшийся целительством, записал немало магических формул, имеющих отношение к его искусству. Мальчик видел деревянные таблички с написанными на них заклинаниями, но священник строго–настрого запретил ему даже открывать сундук, в котором они хранились. Но, находясь в глубокой печали, Седой не послушался запрета и вынул дощечки из сундука. Скорбь о священнике и страх перед смертью придали ему силы воспользоваться волшебной формулой. Но то, что он заклинал, не было душой священника, улетевшей уже слишком далеко, чтобы вернуться. Вместо этого он вызвал скитальца, одного из тех призрачных духов, связь которых с эти миром слишком велика. Не все, но многие из них несут зло. Тот, которого вызвало заклинание, был стар. Он много скитался и забыл свое прошлое. И все же он использовал шанс вновь обрести плоть и кровь.
   Дух перешел в тело мертвого священника, и вместе с телом ему досталось все знание, а также искусство волшебства, которым владел священник.
   Когда мальчик заметил первые признаки жизни в теле своего старого учителя, он ликовал. Но потом он узнал, какую ужасную ошибку совершил.
   Конец истории прост. Имя духа было Нивус. Этим именем он привязал меня к себе, и произошло это за один удар сердца.
   Священник разбирался в колдовстве намного больше, чем пользовался им, ведь он был добрым, благочестивым человеком. Зато Нивус себя не ограничивал. Шесть лет я служу ему. За это время внешний вид тела моего старого учителя очень изменился. Конечно, вам бросилось в глаза, что он выглядит как нечто незаконченное, лишенное крови. Это следует приписать его злой сути. О, Нивуса не беспокоит, когда я обижаю его. Он допускает, что у меня есть для этого причины.
   Нивус прервал его:
   — Ты еще не рассказал ей о своем отце.
   — Ах да, мой отец! Я должен был знать, что он заставит меня рассказать об этом… Отец поднялся против колдуна, чтобы освободить меня от его власти. Однако борьба была безнадежной. Вскоре отец потерпел поражение.
   — Случилось кое–что еще, — спокойно вставил Нивус.
   — Еще? Ну хорошо. Оайве видела, кем я становлюсь, меняя свой облик. Разумеется, она полагала, что это моя собственная свободная воля…
   Седой в первый и единственный раз мельком взглянул на нее.
   — Шел снег, и Нивус стоял в снегу перед этим домом. Он свистнул, и я должен был прибежать к нему как собака. Мне было шестнадцать. Был праздничный день. В большом зале нашего дома веселились гости, а жители деревень зажгли вдоль реки огни, отражения которых сверкали и качались на волнах. Мой отец вышел к двери и призвал к себе своих людей, и также мужчин из деревень. Он бросил Нивусу вызов и, прежде чем обнажить меч, призвал Всевышнего, прося у него покровительства и защиты. Тут Нивус произнес колдовское заклинание. Можно было увидеть слова, когда он говорил их: они вылетали из его рта и клубились в воздухе, как туман.
   Мой отец упал на колени с пеной у рта. На его руках, на спине выросла шерсть. В зале закричала моя мать, и этот крик вдруг превратился в визг. Охотничьи собаки отца, лежавшие в зале у огня, с воем вырвались из дверей и унеслись прочь. Ни один мужчина и ни одна женщина из моего рода и никто из приближенных моего отца не получил пощады. Нивус превратил нас в волков и мы остаемся волками. Мы — волки. Мы всегда волки. Кроме Седого. Иногда колдун на короткое время возвращает ему человеческий облик. Но когда Седой — волк, то и думает он по–волчьи.
   Седой снова замолчал.
   — Расскажи ей о черном волке! — вновь потребовал Нивус.
   — Да, — тихо начал Седой. — Черная волчья шкура, которую я ношу, потому что этого хочет мой Повелитель… Я убил черного волка не клинком и не стрелой, а вонзив ему клыки в горло. Он был вожаком стаи. Волки дерутся за лидерство. Теперь я — вожак стаи.
   — Скажи, — настаивал Нивус, — кто был черным волком, которого ты убил и чью шкуру ты носишь, потому что так хочу я?
   Лицо Седого напряглось от сдерживаемой ярости и глубокого страдания, но голос по–прежнему звучал холодно и равнодушно:
   — Черным волком был мой отец. Я убил своего отца.
   Оайве перестала дышать. Воздух показался ей отравленным ядом. Она взглянула на Седого, потом на Нивуса. Колдун пробормотал что–то. Слова причиняли боль ее ушам, ее разуму. Она зажмурила глаза, а когда снова открыла их, Седой исчез.
   На границе тени и света, отбрасываемого колеблющимся пламенем очага, она увидела волка, наполовину стоящего, наполовину прогнувшегося. Радужки его глаз были как серебряные штрихи. С низким рычанием в груди он следил за колдуном.
   — Убирайся прочь, волк! — приказал Нивус. — Иди, вой на луну!
   Волк повернулся и выскочил из зала в ночь.
   ЧЕРНЫЙ ЧЕРТОГ, ЧЕРНАЯ ДОРОГА
   Оайве сидела в темноте, пытаясь сообразить, что же теперь делать.
   С закрытыми глазами оказалось легко представить, что она снова вернулась в Святилище у моря, и шум деревьев в лесу был плеском морских волн. Лишь на одно короткое мгновение она позволила себе поддаться обману. Разве это поможет? Это для нее не выход.
   Нивус опережал ее на три или четыре часа. Он велел ей прийти к нему утром, в рассветных сумерках, на вершину обрушившейся горы. Там находилось жилище отшельника. И там Нивус исполнит заклятье с костью, а она должна ему в этом помочь.
   Оайве не хотела помогать ему, участвуя в его Черной Магии, но знала, что Нивус может заставить ее. Его Могущество было вездесуще и всепроникающе, как дыхание зимы. Она не могла воспользоваться в его присутствии своими Силами. Она не могла ему сопротивляться. Она вообще не могла ему ничего возразить.
   Она думала о Седом, о Волке.
   Но сейчас о нем она думать не должна. Она должна придумать какой–нибудь план. Оайве пристально вглядывалась в золу очага.
   Ее разбудило солнце, луч которого украдкой пробрался сквозь щель под висящей дверью. Оайве сникла. Она не придумала плана.
   И тут, словно веревка обвилась вокруг ее тела, и кто–то сильно тянул за нее.
   Нивус звал ее.
   Она думала: «Он нуждается во мне, я нужна ему для его колдовства. Я важна для него!»
   Выйдя из дому, перед тем, как лезть в гору, Оайве задержалась, чтобы сказать ритуал.
   От берега реки земля поднималась отвесно вверх крутыми уступами. Вчера ей понадобился почти целый день, чтобы, обогнув подножие горы, достичь реки, однако здесь нашлись старые проходы, давшие ей возможность сократить путь.
   Незадолго перед полуднем лес начал редеть, и Оайве смогла разглядеть сквозь деревья глубокие тени долин и горы. И тут она различила в прозрачном воздухе очертания часовни священника. Приземистая и мрачная, часовня напоминала изготовившегося к прыжку хищника. Приблизившись, девушка различила, какой покосившейся была эта хижина. Часть внешней ограды упала, и дикая растительность вилась через камни. Часовня стояла на голом плоскогорье, и небо было так близко, словно служило ей крышей.
   Оайве прошла через калитку в развалившейся ограде, пересекла двор и приблизилась к дому. Через лишенный двери пролет она видела только темноту. Как в Хранилище. Как бы она хотела действительно оказаться там!
   — Нивус! — крикнула она. — Я здесь!
   Его голос ответил из мрака:
   — Так входи же!
   Оайве подчинилась.
   Внутри было поистине черно, как в бочке со смолой, несмотря на проем двери позади нее. Спустя некоторое время она заметила дальше и впереди дверь, правда, только потому, что контур ее рамы слабо мерцал.
   — Входи! — Голос Нивуса, казавшийся бестелесным, витал в воздухе.
   Помещение по ту сторону двери оказалось намного больше, чем могло вместиться в стенах старой часовни. Высокий потолок открывал взору множество оконных проемов, которых она не видел снаружи. Леденящий и неестественный свет дня проникал сквозь них отдельными холодными лучами, и один луч отличался от другого. Они пересекались, скрещивались друг с другом как серебряные нити, а угрюмая мрачность теней между ними была густой, как шерсть.
   В центре чертога с куполообразным потолком стоял гранитный алтарь. За алтарем в лучах света в кресле с высокой спинкой сидел Нивус.
   — Оайве, — неожиданно приказал он, — вызови огонь на алтаре.
   Она шагнула туда прежде, чем сообразила, что делает, и остановилась.
   — Если я должна помогать в Вашей Магии, расскажите, о чем идет речь, чтобы я могла все сделать правильно.
   Он промолчал и поднял руку с бескровными высохшими пальцами. Мизинец украшало светло–желтое кольцо. Реликвию, крошечную тонкую косточку он катал между большим и указательным пальцами.
   — Она здесь! — сказал он. — Она очень могущественна. Почему — я не знаю. Может быть, всего лишь потому, что многие поколения жриц служили и поклонялись ей, создавая таким образом ее Силу. Ты же поклонялась ей, не так ли?
   Оайве подавила крик. Для нее это было больше, чем поклонение. Словно она вновь обрела потерянное дитя или добыла сокровище, укрытое на морском дне.
   С начала моей второй жизни я искал эту кость и ее колдовство, — сказал Нивус. — Я помню жизнь, которую я вел до этого. С плотью я потерял и память. Ну, а с тех пор, как у меня снова есть тело, я все больше и больше забываю свое существование в качестве духа. Однако я с самого начала знал, что найду эту кость и ее колдовскую Силу. Да, я знал это совершенно точно! Особенное соединение страха и страстного желания обладать ею… В общем, мы соединим кость с Магией, потом я должен растереть ее в порошок, а порошок съесть. Сила кости перейдет в мою кровь и станет частью меня. И мне не придется больше ни бояться ее, ни искать. Ее Магия станет моею!
   — Нет! — возразила Оайве.
   Нивус удивленно взглянул на нее
   — Нет? — спросил он. — Нет?
   Она дрожала, не зная, что ответить. Безумием было противоречить ему, и все–таки она это сделала!
   — Нет, я не буду вам помогать!
   — Я заставлю тебя!
   — Не удастся, — возразила она. — Если нужна моя помощь, вы не станете рисковать, причинив мне зло. Если я откажусь, сами вы не сумеете сделать ничего.
   — Я могу наказать тебя, — свирепо напомнил Нивус. — Я могу позаботиться о том, чтобы ты пожалела, что вызвала мой гнев.
   Оайве ощутила на себе его каменное давление.
   — Попробуй!
   Его глаза постоянно менялись, словно в логове позади них извивался червь. Затем он погас, как свеча.
   Исчез и свет в высоких окнах. Стало темно, как в бочке со смолой, и Оайве не могла больше ничего разглядеть. Ощупью она побрела вперед, пока ее рука не коснулась стены. Она пошла вдоль стены, но двери больше не было.
   Нивус удалился, заперев ее в жилище отшельника, если этот странный чертог вообще находился в часовне.
   Темнота, как пальцем, давила на ее веки, пытаясь все глубже и глубже вдавить глаза в череп.
   Почти сразу Оайве потеряла ориентацию: в этой темноте она едва ли отличала верх от низа. Она опустилась на холодный каменный пол и сосредоточилась. Пробормотала зажигающее огонь заклятие, но пламя не вспыхнуло. Конечно, могло оказаться и так, что ее тюрьма — всего лишь обман, иллюзия, видение…
   Она прислонилась к стене и снова попыталась вызвать огонь, чтобы хоть что–нибудь увидеть. И снова неудача. Чары, сотворенные Нивусом, оказались сильнее. Но все же какие–то заклинания у нее остались?
   «Заклинания — это слова. Слова — это шум… Вы волшебница до мозга костей не из–за Вашего обучения. Не считайте себя слабее, чем Вы есть в действительности..»
   «Но, Седой, я не смогла вызвать даже огонь!»
   Отчаяние переполняло Оайве и она заплакала, хотя не проливала слез с тех пор, как была ребенком.
   Человек тяжело шагал сквозь снег. Его ноги и длинный плащ оставляли на мягкой белизне полные синих теней борозды.
   В лесу было совсем тихо. Звуки доносились только с одной стороны, оттуда, куда он шел.
   Выйдя вслед за мужчиной из леса, она увидела веселые огни вдоль речного берега и их зеркальное отражение на воде. Слышалась музыка, звуки флейты, радостные удары барабана, топанье, перезвон колокольчиков.
   На верху косогора стоял дом с двумя башнями. Бесчисленные ноги вытоптали снег вокруг дома до состояния хлебной корки. Факелы ярко горели, освещая двор, а через открытую дверь большого зала падали сияющие блики света.
   Мужчина впереди нее не дошел до ограды двадцати шагов и остановился, свистнув. Она не слышала звука, но знала, что он это сделал.
   Из арки ворот выскочил Седой. Он был молод и очень бледен. Он кивнул человеку на снегу и пошел навстречу. Затем послышались крики, музыка и пляски прекратились. Кто–то шагнул из ворот вслед за Седым. Это был мужчина высокого роста, вдвое старше Седого, с угольно–черными волосами. На его боку висел меч. Он кричал, и люди мчались к нему — из домов, от речного берега, из деревень на реке. Они несли в руках пылающие факелы, кинжалы, палки и камни.
   «Мы достаточно натерпелись от Вас, — сказал отец Седого. — Немедленно оставьте в покое мою семью!»
   Мужчина на снегу не ответил.
   «Отец, — попросил Седой, — это не поможет. Позволь мне уйти с ним!»
   «Замолчи! От тебя и так слишком много неприятностей. Придется мне сейчас исправить это! Бог мне защитник и покровитель!»
   С именем Бога он выхватил меч из ножен.
   Тут заговорил Нивус:
   «Ты воешь, как волк, и свора псов лает позади тебя. Так станьте теми, кем вы кажетесь!»
   Оайве хотела проснуться, хотела отбросить сон, хотела не видеть, что происходило. Но она видела все. Слова, подобно туману, повисшие в воздухе, людей, упавших на колени, и их превращение. Она услышала, как в доме истошно закричали женщины, и их крики перешли в визг. Она увидела охотничьих собак, с выпученными глазами ринувшихся из дома… Потом она проснулась, но это не было обычным пробуждением: ее душа скользнула обратно в тело, словно вернулась из странствования. И она вспомнила о другом сне, в котором она видела тот же дом и Седого — беззаботно игравшего маленького мальчика…
   В непроглядной тьме возникло мерцание. Она вздрогнула и отступила. Вихри светящихся точек, собравшись воедино, образовали Нивуса — или, по крайней мере, его контур — на другом конце черного чертога.
   — Я вернулся, чтобы получить ответ.
   Оайве не знала, как долго она пробыла взаперти. Состояние ее души изменилось. Ее слезы и сны отточили ее разум до степени, ранее неизвестной и недостижимой.
   — Можете получить мой ответ, — сказала она устало. — Я страдала в темноте. Дайте мне свободу, и я покорюсь вашим желаниям.
   — Отлично.
   Нивус крикнул во мрак. Тени сморщились, сложились вместе, как тканные занавесы, и навели окончательный порядок, убравшись сами.
   Наконец Оайве увидела часовню отшельника, какой она была на самом деле. Сумеречный свет падал через поврежденную кровлю на растрескавшиеся стены и доски пола, растекаясь среди сорной травы.
   Нивус встал около алтаря.
   — Подойти! — приказал он. — Вызови огонь, как я тебе велел.
   Медленно, с безвольно опущенными плечами Оайве пошла к алтарю. Она умела вызывать огонь. Ну, а сейчас, когда он разрешил ей воспользоваться Магией, это было проще простого. Она ожидала, что теперь, когда она сделала, что он приказал и больше не нужна ему, он ее вероятно убьет.
   Кость покоилась в его руке. Он протянул реликвию ей навстречу:
   — Возьми и думай о том, что она для тебя значит, тогда между вами установится прочная связь. Потом ты произнесешь слова, которые я тебе подскажу.
   Оайве склонила голову и взяла кость. Но как только ее пальцы сомкнулись вокруг святыни, она с трудом подавила дикую радость и непоколебимую уверенность в себе — еще немного, и она бы выдала себя.
   Ее вид выражал полный разгром и глубочайшее унижение, но в это время ее аура начала складываться, расти и внезапно окутала ее всю с головы до ног. Оайве почувствовала себя легкой и огромной. Она взглянула на Нивуса.
   Его лицо не выражало ничего, да ведь она никогда и не видела его другим.
   — Зачем ты сделала это? — спросил Нивус. Он не доверял ей, однако так же мало он ее боялся. Она просто застигла его врасплох, когда он думал, что она полностью в его власти.
   Накал ауры достиг своей высшей степени. Оайве подняла руку и, преобразовав ауру, метнула молнию. Сияние ауры и Сила покинули Оайве, а отдача, когда аура выпрыгнула из кулака с зажатой там костью, едва не отбросила ее к стене.
   Сверкнула ослепительная молния, и Нивус зашатался. Он не издал ни звука, но Оайве знала, что заряд попал точно в цель, потому что он больше не поднял щит силового барьера.
   У нее оставались минуты или даже секунды, потому что он был ужасающе могуч, чтобы ускользнуть, уйти от преследования, спрятаться.
   Отдача молнии заставила жрицу опомниться. Она пробежала мимо алтаря, через два дверных проема и выскочила наружу, на ледяное горное плато. Она помчалась к ближайшим деревьям. Ветви хлестали ее по лицу, однако они помогали ей удержаться на ногах на крутом скользком склоне.
   Один раз она все же поскользнулась и упала, но не выпустила кость из сжатого кулака.
   Остановившись перевести дыхание, она бросила взгляд назад. Сквозь деревья еще виднелась крыша часовни, безмолвно возвышавшейся на фоне мрачнеющего неба. Ничто не двигалось вокруг. Пока еще нет!
   Когда у нее не осталось сил не то что бежать, но даже брести, Оайве выбрала единственное убежище, которое здесь можно было найти. Она взобралась по стволу на ветку суковатой сосны. Ветви сосны были широки, как балки, и даже еще шире. Она устроилась на одной из них, а разлапистые сосновые ветки с жесткими зелеными иглами защищали ее от случайного взгляда с земли. Здесь было не слишком надежно, но все же безопаснее, чем внизу.
   Лес казался бесконечным. Оайве не смогла найти дорогу отсюда. Иногда она видела блеск реки, но ей не удалось достичь ее. И в этом нельзя было винить ни волнение, ни облачную безлунную ночь. Она опасалась, что здесь, на горе ее задерживает волшебная сеть. И то, что ее, очевидно, не преследовали, беспокоило ее больше, чем обманчивое чувство безопасности, убаюкивающее ее.
   Обессиленная, она прислонила голову к стволу. Оайве не собиралась спать и, не смотря на это, почти тотчас задремала.
   Ее разбудил холод.
   Открыв глаза, Оайве с изумлением увидела, что ее дерево поднимается вверх сквозь вихри белых лент. Немного приглядевшись, она поняла, конечно, что взлетает не сосна, а падает густой непроницаемый снег.
   Она стащила с головы плащ и отряхнулась. Должно быть, снег начался уже давно, потому что ствол и крона сосны были основательно покрыты белым.
   Снег постепенно прекратился. Лес вокруг сосны стал совсем другим. Деревья уподобились угрожающим бесформенным белым животным с косматыми шкурами. Между деревьями сновали тени. Скорее всего, это пронзительно яркая белизна сыграла с ней шутку, обманув ее глаза. Когда же тени сгустились и приблизились, она в это больше не верила.
   Темнеющий поток, приближаясь, дико бурлил среди леса. Он был безмолвен, но у него были глаза. Волки! Они не торопились, однако неуклонно приближались к ней, обтекая деревья. Сколько их было, она не знала, но их было очень много.
   Когда–то все они были людьми, мужчинами и женщинами, но давным–давно позабыли об этом. Теперь они были только волками, волками Нивуса, его рабами и подданными. Колдун послал их за ней в погоню.
   Волчий поток волновался на снегу, разбиваясь о толстый ствол сосны.
   Безмолвно и пристально смотрели они вверх на крону дерева. Каждый раз, когда она бросала взгляд вниз, она видела среди корней их горящие глаза.
   Подействуют ли чары невидимости, если она закроет глаза? Оайве прикрыла веки и не почувствовала в себе Силы. Она устала, была испугана. Значит, Седой был прав. Решающее значение имеет не столько ритуал и его чары, сколько то, что находилось за ним.
   Волки скреблись о подножие ствола, ворча и повизгивая. Чуть поодаль с чудовищной силой взвыла одна из жутких бестий. Этот вой мучительно отозвался в мозгу Оайве, и волосы у нее на голове встали дыбом. Другие волки подхватили вой, и образовался ужасный хор различных тембров.
   Внезапно в центр стаи шагнул высокий человек в длинном плаще с низко надвинутым капюшоном. Нивус! Он шел, раздвигая волков, как колосья хлебной нивы, они расступались перед ним, давая дорогу, и в бессильной злобе с ворчанием бросались на своих сородичей.
   Нивус остановился так, чтобы она могла его видеть.
   — Прежде я собирался оставить тебе жизнь до тех пор, пока ты мне нужна. Ну, а поскольку я не могу тебе больше верить, ты умрешь. Сейчас я позову тебя вниз. Ты не будешь сопротивляться. Ты вернешь мне кость. А потом я оставлю тебя моим слугам здесь, под деревом.
   Оайве спрятала косточку за пояс, когда взбиралась на дерево. Теперь она взяла ее в руку, и пальцы ее судорожно сжались. Страх сильнее, чем когда–либо, овладел ею.
   Сумеет ли она воздвигнуть барьер против злого колдовства заклинаний?
   Она снова сомкнула веки и, прижав кость к лицу, стала думать о Святилище у моря.
   Она слышала слова, которые произносил Нивус и которые должны были заставить ее спуститься вниз. Если она прислушается к ним, ей придется подчиниться. Но она не будет слушать Нивуса, лучше она будет слушать шорох ветвей, которые шумели на ветру, как море.
   Это подействовало. Святилище было обителью, где она росла, где училась. Она ускользнула от Нивуса, погружаясь в себя, возвращаясь к Хранилищу, Дому Кости…
   Да, она поступила умно.
   Она уже не слышала Нивуса.
   Вместо этого она услышала жрицу, читающую ритуал в священных покоях Храма. Поначалу это был один голос, но потом к нему присоединился второй, третий, и скоро они стали бесчисленными. Оайве слышала всех жриц, когда–либо служивших в Храме. Она возвращалась назад, в прошлое Хранилища, к его началу, к реликвиям — источникам святости Храма.
   Кольцо, кристалл и кость…
   Внезапно сосна исчезла. Оайве летела теперь по Черной Дороге, в черном тумане и то, что увлекало ее вперед, было костью.
   Оайве выронила ее, и кость обрела собственную жизнь. Она привела ее к месту, где во мраке невозможно было ничего разглядеть. Молитвы жриц исчезали, становясь частью журчания моря По Ту Сторону Тумана.
   По Ту Сторону Тумана! — с течением времени она поняла смысл этих слов. Так обитатели деревень побережья называли неизвестные дали, откуда иногда появлялись чужестранцы. Как странно, что она сейчас думает об этом!
   Внезапно она утратила ощущение земли под ногами. Она падала. Туман разорвался, и она, покинув ледяную ночь, погрузилась в холодный блеск зимнего утра.
   Оайве знала, где она находилась и как здесь очутилась. Она совершила переход через время и пространство.
   В отчаянии она рискнула дать отпор Нивусу. И Силой отчаяния она перенесена во времени и пространстве, через столетия, к источнику, который она хранила, и в котором могла черпать новые Силы — к месту Святилища. Она находилась в эпоху возникновения или открытия — реликвий. Они были источником ее волшебных Сил.
   Оайве этого не планировала, но инстинкт сам привел ее в этот Молодой Мир, чтобы, разыскав святыни и узнав их историю, она смогла создать оружие против черных чар.
   Конечно, и до этого она уже путешествовала во времени. Ведь это были не сны, когда она видела Седого ребенком или стала свидетелем проклятия Нивуса. Однако теперь она путешествовала не только как дух — вот почему она посчитала эти видения снами! — но и телесно. Она находилась здесь во плоти и крови!
   Оайве разжала кулак. Косточка исчезла. Она так и думала! Это было еще одним подтверждением того, что здесь ей придется обрести реликвию снова. Кость привела ее сюда. Она была силой притяжения.
   Оайве не чувствовала ни страха, ни волнения. Теперь, оказавшись в Прошлом, она не спрашивала себя, сможет ли она вернуться в Настоящее, Она испытывала свою Силу и полностью доверяла ей. Она удивилась сама себе. Седой говорил, что если она сама уверует в это, то сможет делать все, что угодно.
   Оайве осмотрелась вокруг. Море на востоке отзывало свои волны назад — был отлив. Бухта была более мелководной, чем в ее воспоминаниях. Зато вереница горных вершин на западе была выше и круче, чем станет столетия спустя под взаимодействием дождя и солнца. Никакого священного места не было, Храм возвели позднее. Зато она увидела алтарь — необработанный почерневший от жертвенного огня камень, возвышавшийся на мысе.
   На илистом пляже ниже утеса несколько мужчин и женщин искали съедобные дары моря, крабов и раковины, изредка копаясь в тине с ножами из темно–красного металла.
   Солнце медленно поднималось над водой. Оайве повернулась и, подойдя к алтарю, начала произносить слова ритуала.
   Вскоре она заметила людей, поднимавшихся от берега по скалистой тропе. Они остановились, увидев ее, и ни один не раскрыл рта, когда Оайве закончила молитву.
   Она вызвала огонь. Он промчался вниз по руке, и когда рука заполыхала и стали видны ее кости, люди вдруг зашептались. Пламя вспыхнуло на алтаре.
   Оайве оглянулась на людей.
   Их лица были грубы и простоваты, полны почтения и боязни, однако это был не слепой страх, который заставил бы их бежать прочь от нее.
   В виде опыта Оайве улыбнулась им, и люди ответили ее улыбке с глубоким уважением.
   Невысокий человек выступил вперед и заговорил. Его речь была ей понятна, потому что говорил он на знакомом ей языке, только немного необычном и с другими ударениями. Во всяком случае, Оайве поняла, что он — сын Старейшего и просит последовать ее за ними в их селение. Очевидно, они признавали Магию и уважали ее. Он спросил, сумеет ли она исцелить больного ребенка.
   Оайве медленно ответила и посмотрела, понял ли ее этот человек. Она попытается сделать все, что сможет, заверила она его. Мужчина энергично кивнул.
   ГОЛУБАЯ ПЕЩЕРА
   Их деревня стояла на месте, где когда–нибудь возникнет деревня рыбаков. Однако она была другой. Так близко от моря почва была болотистой, и все хижины были выстроены на коротких деревянных сваях, чтобы их не заливало во время прилива. Дома были сложены из высушенных глиняных кирпичей с отверстием вместо дымовой трубы. Большого Дома для собраний не было, а хижина Старейшего была ненамного больше остальных.
   Зубы Старейшего почернели за прожитые годы, а душа, казалось, странствовала где–то. Сын постоянно подталкивал его, чтобы пробудить к действительности.
   Прежде всего Оайве доставили в хижину, где лежал больной ребенок. Несколько женщин сидели вокруг и смотрели на нее полными надежды глазами. Оайве попыталась объяснить, какие травы нужны ей для лечения ребенка, но они только глядели на нее, не понимая, что она хочет. Наконец, дав женщинам знак, чтобы они следовали за ней, Оайве повела их на склоны гор. Она не была уверена, что там росло что–нибудь, что она знала и что могло ей понадобиться, но вскоре ей повезло. Они нарвали охапки различных трав и в деревне бросили их в полные воды котлы над дымящимися кострами.
   Язык, на котором говорили местные жители, был языком, на котором была написана Древняя Книга, и Оайве поняла, что никогда не говорила слова ритуала с правильным ударением. Она принялась тщательно изучать его.
   Люди быстро приняли ее в свое общество как целительницу и жрицу. Они привыкли просто обходиться с простыми вещами и не тратили зря мыслей по поводу ее странного появления среди них. Она была полезной и потому желанной.
   Через два дня больной ребенок поправился. Но еще до того, как это случилось, в распоряжении Оайве предоставили отдельную хижину и котел из темно–красного металла, в котором она могла варить свое лечебное питье. Она была теперь их колдуньей. И жители деревни гордились ею.
   Оайве не знала, как долго ей предстоит оставаться среди них, чтобы заслужить доверие местных жителей, прежде чем начинать осторожные расспросы. Ей нужна была их помощь, чтобы найти то, что она искала, но действовать предстояло осмотрительно и не спеша.
   Времени у нее было много — и это было непривычно. Как бы долго она здесь ни находилась, она могла в любой момент вернуться к сосне, в любое мгновение того дня, который она изберет. Конечно, при условии, что она вообще сумеет вернуться. Но она не позволяла себе сомневаться в этом, хотя с каждым днем это удавалось все труднее и труднее.
   Она чувствовала ответственность за жителей деревни точно так же, как несла ответственность за людей моря, когда служила Хранилищу. Поэтому она никогда не отказывала в помощи.
   Целый день вокруг ее хижины происходит оживленное хождение. Женщины учатся у нее, помешивают травяные отвары и весьма старательно наблюдают за всем, что она делает. Предусмотрительная Оайве обучала своему искусству самую смышленую из маленьких девочек, приходивших в ее хижину вместе с матерями. Учить ребенка — самое разумное, знания усваиваются лучше, когда мозг еще не забит слишком многими вещами.
   Оайве все еще старалась делать правильные ударения в словах: люди доверяют тебе больше, если ты говоришь так же, как они.
   На каждой утренней и вечерней заре она поднималась по скалистой толпе к алтарю и произносила слова ритуала. Ей доставляло странное удовольствие говорить из на открытом ветрам мысе, за много лет до того времени, когда они будут сказаны в действительности. Фактически она играла со временем.
   Дни накладывались, натекали друг на друга, как волны на берег. Так миновал месяц.
   Однажды утром она проснулась, и вокруг лежал снег.
   Земля сверкала белизной, а кусочки льда терлись о берег, как зеленые рыбьи чешуйки.
   Вряд ли кто–нибудь выходил из дома в такой день. Жители деревни побеспокоились о зиме, своевременно позаботившись о запасах. Общая неприязнь к суровому времени года заставила их сплотиться. Когда наступал вечер, они протискивались в дом Старейшего, и каким–то образом всем находилось место. Даже собаки жались к дверям и тихонько скулили. И тогда собравшиеся начинали рассказывать истории.
   В конце концов Оайве тоже пошла к хижине Старейшего. Она осторожно перешагнула через собак и вошла. С почтением ей уступили место у огня, где все могли ее видеть. Только Старейший упорно забывал, кто она такая.
   Она надеялась, что, может быть, в рассказах здешних людей она сможет найти намек на реликвию, но этого не получилось. Они рассказывали о жестоком Короле Зимы и Властелине рыб, который время от времени посылал к Побережью своих подданных, чтобы у людей было что поесть, хотя часто забывал сделать это, они рассказывали о буйных Демонах Моря… Истории не отличались от тех, которые жители деревень Святилища будут рассказывать в будущем.
   Некоторое время царило молчание, и в этой тишине кто–то сказал:
   — Пришел злой демон и живет в горе. Он воет, как волк, но волки никогда не приходят в такую стужу.
   Сердце Оайве почти остановилось.
   — Да, — вмешался другой. — В новолуние я видел, как в горе горел огонь. Когда я подошел ближе, это оказался не огонь, а голубой свет в пещере. У входа кто–то сидел. Он взглянул на меня, но не пошевелился. Его лицо было белым, как мел. Это был настоящий Хозяин Смерти — я так думаю.
   Оайве задержала дыхание.
   Нивус последовал за ней!
   Она должна была это предвидеть. А почему, собственно, он должен ждать? Чтобы захватить волшебные Силы, надо всего лишь выследить ее и держать под наблюдением. Только почему он сидел в горе, вместо того, чтобы спуститься сюда? Но, может быть, он еще сделает это, если она не придет сама? Возможно, он накажет этих людей, принявших ее, так же, как расправился с семьей Седого и его людьми. Да, должно быть, так. Нивус устроил так, чтобы его увидели местные жители и чтобы она узнала об этом. Теперь он был одержим жгучим желанием уничтожить ее так же страстно, как жаждал обладать костью.
   Все присутствующие взглянули на нее. Одна из женщин спросила:
   — Это правда? Это настоящий Хозяин Смерти? Кого из нас он хочет забрать?
   «Меня», — горько подумала Оайве, но успокаивающе ответила:
   — Нет, это только Демон Зимы. Он ничего от вас не хочет, но я пойду и проверю это.
   Они обрадованно переговаривались между собой. Кажется, она не могла сделать ничего другого, как спросить напрямик:
   — Чтобы я могла выступить против Демона, мне понадобится ваша помощь. Нет ли у вас каких–нибудь священных предметов?
   Они снова заговорили друг с другом, но на этот раз в явном замешательстве. Оайве ожидала самых разных возражений и объяснений, но не такого. Теперь она была разочарована и подавлена.
   Сын Старейшего наморщил лоб.
   — Нет, Леди, ничего такого.
   — Если не здесь, то, может быть, у алтаря? — Ее взгляд блуждал по лицам. — Я должна это узнать. Я ваша жрица.
   — Поверьте нам, Леди. Мы сказали бы, будь у нас хоть что–нибудь, что может оказаться Вам полезным…
   — Кольцо из зеленоватого металла, — перечислила Оайве. — Сверкающий драгоценный кристалл, косточка?
   Глаза, в которых отражался отсвет пламени, были искренни. Они охотно помогли бы ей, будь это в их силах.
   Реликвии только найдутся в веке, в который она попала. Она не совсем правильно переместила себя или, скорее, ее Магия немного не удалась. Теперь придется выступать против Нивуса без помощи святынь.
   «Я сильнее, чем была, — говорила Оайве себе. — Я должна доверять себе, верить в себя!»
   — Я пойду туда завтра! — объявила она.
   На сердце у нее было тяжело.
   В это утро облака медленно плыли по небу, как акулы с разинутыми пастями. Перед хижиной целительницы стояла маленькая девочка с куском хлеба и кувшинчиком пива.
   — Ты вернешься или Демон убьет тебя? — спросило дитя без душевного волнения, хладнокровно, но и без злости.
   — Если он сделает это, я возьму его с собой в Царство Смерти.
   — Хорошо, — девочка довольно кивнула.
   — Если я не вернусь, ты будешь помнить все, чему я тебя учила?
   — Да, я помню — о травах и растениях в воде, о коре, о заклинаниях и обо всем. Я даже знаю, что ты говоришь камню на утесе. Я шепчу это с тобою каждый день.
   — Когда ты подрастешь, то, может быть, станешь жрицей.
   — Может быть, — задумчиво пробормотала девочка. — Тогда мне тоже дадут собственную хижину.
   Не многие вышли помахать вслед Оайве, боясь, что это принесет несчастье. И, кроме того, они чувствовали непонятную вину за то, что не могли дать колдунье те таинственные предметы, о которых она расспрашивала.
   Глубокий по колено снег покрывал ровный и гладкий наст, который проламывался под каждым шагом. Идти было неприятно и тяжело. Оайве думала: «Однажды я уже уходила отсюда по этой тропе или, вернее, я пойду отсюда по этой же тропе в будущем. Странно, сегодня я, возможно, умру, и все же через много столетий, далеко от этого времени я буду жива» Но сейчас не было времени разгадывать загадки.
   Добравшись до подножия гор, она оглянулась через плечо и увидела, что вслед за ней сломя голову бежит маленькая девочка. Оайве остановилась и подождала ее.
   Девочка вскарабкалась к ней и уверенно посмотрела в ее глаза:
   — Ты не вернешься домой. Попрощайся со мной!
   Оайве похолодела и не только от леденящей стужи.
   — Откуда ты это знаешь?
   — Я чувствую это — так, как ты говорила, как будто крошечные ножки бегают под кожей.
   У ребенка явно был Дар, далеко выходящий за пределы того, чему обучала ее Оайве. Жрица сглотнула горький комок в горле и улыбнулась маленькой колдунье.
   — Прощай! А когда вырастешь, оберегай доверившихся тебе.
   — Лучше бы я пошла на Ту Сторону Тумана, как ты, — сказала с тоской девочка.
   Оайве удивленно заморгала.
   — Ты хочешь пойти в глубь страны?
   — Нет. Когда к нам пришла ты, в воздухе появилось темное пятно. Я стояла на утесе и все видела. Это было как открытая дверь в осеннем тумане. Из смешного тумана выпрыгнула ты. Потом дверь закрылась. Да, это было очень смешно!
   Маленькая девочка забавно сморщила нос и хихикнула, и потом повернулась и проехала часть склона, как с ледяной горки. Ее светлые волосы цвета бронзы подпрыгивали за спиной как дымное пламя.
   «Ее волосы совсем как мои», — внезапно подумала Оайве. Она почувствовала гордость и одновременно огорчение. В этот короткий миг она вдруг поняла все, и это поразило ее, как удар грома.
   Солнце уже зашло, и впереди на горе вспыхнул голубой свет. Пещера должна быть там.
   Снег был скован льдом, она больше не проваливалась, поэтому быстрее продвигалась вперед. Вход в пещеру — неровную широкую расселину, из которой на снег падал голубой свет, уже нельзя было не заметить. Она казалась пустой, но когда Оайве подошла ближе к горной стене, она увидела мужчину, сидящего на камне у самого входа. Это был Седой.
   Пещера позади него была освещена призрачным синим светом, словно составленном из светящихся штрихов и точек, сложенных вместе. Голубыми казались волосы Седого, его кожа, белки его глаз и драгоценные камни на плаще из волчьей шкуры.
   — Добро пожаловать, Оайве! — поприветствовал ее Седой.
   — Вы стоите ему большого волшебного труда. Вы доставили ему массу неприятностей.
   — Вы имеете в виду Нивуса? — Но это не было вопросом.
   — Да, Нивуса. И я хочу сказать, что он желает вашей смерти.
   — Я знаю.
   — Вот эта прелестная пещера предназначена для того, чтобы заманить вас.
   — Я это тоже знаю.
   — Почему же тогда вы пришли, Оайве? Почему делаете ему одолжение?
   — Я потеряла кость, — ответила она. — Теперь и он, и я должны искать ее, не так ли? Возможно, мы будем искать ее вмести, а когда найдем, поборемся за нее.
   — Он выиграет сражение.
   Седой презрительно взглянул на нее.
   — Вы всего–навсего жалкая колдунья! Я ожидал от вас большего! Я думал, вы сможете справиться с волшебником. Но вы лишь глупая маленькая колдунья с Побережья, с горсточкой трюков, которые могут произвести впечатление, самое большее, на деревенских простаков!
   Его слова причиняли боль, как удары плети по лицу. Она вздрогнула от их обжигающей силы. С мучительной яростью отчаяния Оайве воскликнула:
   — А вы? Кто вы? Его раб, полуживотное, лишенное разума… Вы ходите как человек и носите на боку меч воина, но еще не отважились ни на один геройский удар и не сделали ничего, чем могли бы гордиться! И, несмотря на все ваше бессилие, у вас хватает наглости и нахальства оскорблять меня! И со всей своей неописуемой глупостью вы осмеливаетесь обзывать глупой меня!
   Седой издал лающий смех и спрыгнул с камня. Он подошел прямо к ней. Она думала, что он ударит ее, и ее руки были готовы дать сдачи. Вместо этого он схватил ее за плечи.
   — Оайве, — прошептал он. — Отлично, Оайве! — Выражение его лица изменилось. Со страстью в голосе он прошептал: — Одолей его!
   — Не пытайтесь еще раз устраивать мне испытание! — предупредила она. — Вы не имеете на это права!
   — Я смиренно прошу прощения, Леди. — Он явно был в высшей степени доволен ею.
   — Где Нивус?
   — Здесь. Вы так страстно желаете умереть?
   — Где он?
   — В пещере. Я должен привести вас к нему. Что вы будете делать, Оайве, когда он поднимет руку, чтобы убить?
   — Возможно, всего лишь умру, а вы до конца жизни останетесь его рабом.
   Оайве шагнула в пещеру, потолок которой поднимался вверх огромным сводом.
   — Я привел ее, Повелитель! — крикнул Седой.
   — Да, — ответил голос изнутри. — Я слышал вас. Каждое опасное слово.
   В дальнем конце пещеры вспыхнул огонь — шипящее темно–синее пламя. Рядом с ним на каменном карнизе сидел Нивус.
   Оайве ненавидела его бескровное лицо, его высохшие руки, она ненавидела кольцо, которое он носил, она ненавидела в нем все. У нее подкашивались ноги, когда она встала напротив него перед огнем.
   — Значит, ты потеряла кость у людей Медного века? — язвительно сказал он. — Мастерски сделано, Оайве!
   — Послушайте! — сказала она. — Я уже прошла сквозь время и могу сделать это снова. Долго вы собираетесь меня преследовать?
   — До скончания веков, если понадобится.
   — Тогда, конечно, мне лучше показать вам, где найти кость.
   — Покажи мне это!
   — Она — только одна из трех реликвий, — спокойно сказала она.
   — Ну? Я жду!
   — Седой, — позвала Оайве. — Обнажи меч!
   После минутного молчания Седой вскользь заметил:
   — Зачем мне меч, если я нахожусь под защитой моего доброго Повелителя?
   — Седой, — приказала она. Дар в ней сейчас был могуществен, как никогда, а голова была ясной и легкой. — Сделай это!
   Он положил руку на эфес. С легким скрежетом клинок скользнул из ножен.
   — Ведьма, — предупредил Нивус, — подумай о моих Силах и остерегись!
   — Нивус, — возразила она. — Я покажу, как вы можете найти кость. Если вы слишком глупы, чтобы понять это, значит, вы также слишком глупы, чтобы принимать всерьез наши глупые угрозы.
   Наводящие ужас глаза колдуна, как глаза ящерицы, обратились на клинок Седого. Оайве подошла к Нивусу. «Огонь не обжигает!» Без колебаний она шагнула сквозь пламя, протянула руку и ловким движением сдернула кольцо с пальца волшебника.
   — Кольцо, драгоценный камень, кость! — воскликнула Оайве. — Вот это кольцо! Его найдут в Голубой пещере — может быть, завтра, может быть, через год. Металл покроется паутиной и со временем станет зеленоватым. Ваше кольцо останется здесь, потому что вы здесь умрете.
   Она указала на черную волчью шкуру на плечах Седого и на глаза из драгоценных камней на голове волка.
   — Один из этих самоцветов, не знаю, который, станет второй святыней — драгоценным камнем. Люди Медного века найдут здесь и его. Правда, он потеряет свою белизну, но не утратит своего блеска. Он будет выбит из глазницы в последней схватке, когда Седой убьет вас своим мечом, Нивус.
   Оайве снова услышала шипение огня. Пламя колыхалось, пылая вокруг ее ног и ее юбки, но даже не согревало ее.
   — Ловкое сплетение лжи, ведьма, — сказал Нивус. — Но ты не испугала меня.
   — Я рада, — ответила она. — Мне бы не хотелось пугать. Я просто хочу вашей смерти.
   Она в упор взглянула на Седого:
   — Вы считаете меня волшебницей. Делайте, что я скажу, а там посмотрим.
   Лицо Седого было хмурым и смущенным, но он кивнул. Она чувствовала, что его сердце билось также сильно, как и ее.
   — Седой! — приказал Нивус. — Слушайся меня!
   Внезапно Оайве положила руки на лоб колдуна и крепко прижала пальцы к его вискам.
   — Седой! — крикнула она. — Покончи с этим!
   Однако Нивус уже изогнулся и забился как в припадке. Он скорчился, и мир перед ним скорчился тоже. Пещера охнула, с потолка и стен посыпались обломки скал.
   Нивус выкрикнул слово, которое изменило образ и форму.
   Седой бросился к нему, и тогда Сила слова схватила его. Его швырнуло в сторону и он вскрикнул.
   В круге света взметнулся волк, и его тень плясала за ним на стене пещеры. Радужные оболочки глаз стали бледными безжизненными штрихами.
   Когда Седой — волк, то он и думает по–волчьи.
   Волк крался вокруг огня, вдоль границы света и тьмы, его тень следовала за ним и выдавала то, что он собирался сделать. Он пригнулся. Его кожа скользнула по ребрам, как будто он глубоко затаил дыхание. И вот уже готов к огромному прыжку через пламя, чтобы разорвать ей горло.
   Казалось, Оайве задерживает мгновения между пальцами. Она видела, как волк повис в воздухе, бросившись на нее. Она остановила его и так же отчаянно она закляла Нивуса, плоть которого стала подобной замерзшему звуку и все равно что мертвой. Когда — бесконечное время назад — колдун дал на время Седому свою Магию, — Седой превратился в зверя, но поступал, как человек, как мужчина, а не как волк. И на корабле он сказал: «Я назову вам свое имя… Однажды мне может понадобиться, чтобы вы назвали меня этим именем..»
   Оайве постаралась внутренне освободиться. Боль была ужасной, как при смерти или при рождении. И тогда Магия наполнила ее до краев. Нивус стал маленьким. У него больше не было Силы. Она могла без труда победить его. Дар, вспыхнув, разгорался в ней.
   — Сирдин! — позвала она. — Сирдин, ты — человек! Верь моим словам!
   Волк рухнул. Его лапы рассыпали снопы голубых искр. Он прерывисто дышал.
   — Сирдин, люди не могут превратиться в настоящих волков!
   Волк встряхнулся, напрягся, сделал усилие, чтобы встать на задние лапы. Низкий стон вырвался из его груди.
   — Ты — человек, а не зверь, Сирдин!
   Сила стала такой огромной, что у Оайве появилось чувство, что она полностью поглощена ею. Нивус бормотал заклинания, но они отскакивали от Силы и гасли.
   — Сирдин. Человек! Не волк!
   Тут Оайве поняла, что свершила это. Сила струилась из нее, вмещая в себя все.
   Нивус бился в ее объятиях и жадно хватал ртом воздух, будто его душили.
   Седой поднялся над огнем. Он был человеком! Подняв руку, он прыгнул вперед. Меч сверкнул, как тысячи пойманных звездочек. Когда в тело Нивуса вонзился клинок, Оайве отняла руки.
   Оайве закричала и упала навзничь. Неописуемая боль охватила ее бок, начавшись от основания пальцев.
   Когда меч убивал Нивуса, он отрубил верхнюю часть ее правого указательного пальца — как она и предвидела! Она снова обрела кость! Позднее люди Медного века найдут ее в пещере вместе с остальными реликвиями. Косточка принадлежала ей, она всегда принадлежала ей!
   Тело Нивуса рассыпалось в прах, став кучкой серой муки. Искрошились даже его кости. Не осталось даже запаха. Разумеется, ведь тело, в которое перешел Нивус, было мертво уже шесть лет. Прах его теперь не отличался от пыли, покрывавшей пол пещеры.
   Оайве сидела, прислонившись к стене, и смотрела на все большими глазами, а Седой в это время останавливал кровь и перевязывал ей руку.
   Седой опустил голову. Лицо его горело от стыда. Закончив с ее рукой, он опустился рядом с Оайве в круге голубого света. Волчья голова на его плаще, казалось, подмигивала. Ее левый глаз из драгоценного кристалла выпал.
   — Я никогда не думал, что это может быть так легко, — признался он. — Я всегда был уверен, что его может забрать только сама преисподня. Пока он сидел у меня на шее, я думал, что никогда не избавлюсь от него. И вдруг это оказалось так просто. Сейчас у меня такое чувство, что я должен был догадаться об этом и убить его давным–давно, без вашей помощи. Тогда бы с вами не случилось этого…
   — Вы слишком сильно зависели от него, чтобы справиться с этим в одиночку, — успокоила Оайве. — Я тоже едва не попала в его сети. Вы были правы: я должна верить в себя, но и вы должны поверить в себя. Вы научили меня тому, что было нужно, а я — вас.
   — Ваша рука…
   — Моя рука заживет.
   — Я не сомневаюсь. Но что же дальше?
   — Я обдумываю… — пробормотала Оайве. Она была спокойна и грустна. Я размышляю об этом уже давно. Когда мы уйдем, в пещеру придут люди Медного века, наверное, когда стает снег. Они будут почитать их и поклоняться им, и особенно, пожалуй, потому, что я рассказала им об этом прежде, чем покинула деревню.
   Люди будут рассказывать, что я победила злого Демона. Но они так мало знают меня, а еще меньше Демона, и не смогут связать события в правдоподобную легенду. Поэтому историю реликвий забудут. Воздвигнут Храм, жрицей которого станет маленькая девочка, которую я научила врачеванию. Вокруг Святилища возникнут обычаи и нравы, Вера и Магия, и семена Дарования. Наконец, в далеком будущем появлюсь на свет я и стану Посвященной Ордена, не зная, что дала ему начало.
   — Значит игра, которой мы должны были следовать, была вовсе не игрой Нивуса, — сказал Сирдин. — Вы думаете, это Бог играет с нами? Какое–нибудь божество?
   — Может быть, — проговорила она. — А может быть, и нет.
   — Но сейчас это закончилось?
   — Нет, — ответила она.
   — Этого я и боялся.
   — Будущее остается, — объяснила она. — Несмотря на то, что Нивус умер в прошлом, он еще должен появиться в будущем. Блуждающий дух перейдет в тело мертвого священника, подчинит вас своей воле и проклянет ваш род. Вы убьете своего отца, а по ночам будете выть со стаей. Потом Нивус пошлет вас похитить кость. Благодаря приобретенным волшебным Силам он чувствовал, что кость погубит его, и, как ни пытался он избежать этого, так случилось.
   Подумайте, мы втроем дали реликвии здешним людям. Все произойдет снова. В будущем вы снова похитите кость, а я буду преследовать вас, Нивус выследит меня и я снова отправлюсь в путешествие по времени. Потом мы снова будем бороться с волшебником в этой пещере — и опять кольцо, камень и кость останутся здесь в пыли, чтобы люди Медного века могли найти их и поклоняться им.
   Этому никогда не будет конца, Седой! Мы попали в колесо времени и будем вращаться вместе с ним до конца веков!
   Она протянула перевязанную руку.
   — Возможно, однажды мы уже были здесь и делали то, что сделали сегодня, а потом сидели рядом и разговаривали об этом. Однако сегодня я вижу способ прервать дорогу злого Демона. Или раньше я уже пыталась сделать это и безуспешно? Или я совсем не отважилась на попытку? Может быть, один из нас или мы оба слишком боялись так сильно измениться. Ведь для того, чтобы разорвать круг, наша жизнь должна стать другой.
   Сирдин взглянул на нее.
   — Будет лучше, если вы расскажете мне все.
   — Я сделаю это. Итак, слушайте первую возможность. Люди Прежнего Мира добры и простодушны Мы можем остаться здесь.
   Он завладел ее руками.
   — Друг с другом, — сказал он.
   — Да. Друг с другом. Ты и я. — Они недолго пользовались официальным «Вы». — Так и будет.
   — Так представлялось это и мне, — обрадованно сказал он.
   Они долго смотрели друг на друга, пока Оайве не смогла больше молчать.
   — Я догадываюсь, что однажды мы уже сделали это. Возможно, мы ушли через горы в глубь страны — и я не думаю, что мы когда–либо еще увидели Святилище. Но я не помню, чтобы мы были счастливы. Мы оба так далеки от своего народа. Вина и память проникли между нами, и боязнь того, что со следующим поворотом колеса все случится снова…
   А теперь я скажу о второй возможности. Я умею перемещаться во времени. Я могу отправиться к обрушившейся горе в ту ночь, когда умер там живший уединенно священник. Там я могу подождать мальчика, который станет Седым. Я могу помешать тебе сказать заклинание и вызвать призрак Нивуса. Ты был тогда очень юным, я утешу тебя и позабочусь о том, чтобы ты меня послушался.
   — Тогда не произойдет ничего из случавшегося до сих пор, из того, что должно произойти?
   — Ничего такого. Ты выйдешь из дьявольского круга.
   — Я вырасту сыном вельможи с толикой волшебных знаний. Будет приятная жизнь в доме, охраняемом башнями, над селениями на реке. Мой отец будет охотиться и он будет весел, моя мать будет плести дивные покрывала на своем ткацком станке. В лесу не будет волков, не будет убийств, не будет черной как смоль шкуры…
   С лица Сирдина исчезли все тени, и его глаза засветились. Но внезапно они вновь потускнели, и новые тени печали легли на его лицо.
   — И я не украду для Нивуса кость, не приду к Святилищу у моря… Мы никогда не встретимся, Оайве…
   — Даже больше, — прошептала она едва слышно. — Мы не оставим в этой пещере ни кольца, ни драгоценного камня, ни кости, потому что мы никогда не придем сюда. Реликвий не будет! А меня никогда не будет у народа Медного века и я не научу их врачевать и молиться. Не будет ни Святилища, ни ритуала, ни жриц. Кем стану я в том будущем?
   — Оайве, — сказал он. — Это слишком! Все для меня и ничего для тебя. Мы останемся там, где мы есть, — во время этого оборота Колеса и во время всех последующих.
   Она улыбнулась.
   — Я смотрю на твое лицо. Я вижу сияние твоих глаз. Возможно, в прошлый раз я не обращала внимания на твое счастье, однако сегодня я это сделаю.
   Она высвободила руки из его ладоней. Ее пальцы царапнули по пыли и сжались в кулак. Сила вздымалась и росла в ней, как волна.
   — Будь счастлив, Седой! Прощай!
   На этот раз все произошло быстро. Клубящийся черный туман подхватил ее и унес с собой. Издалека она услышала его тихий голос, звавший ее по имени, звучащему как шум моря…
   Найти предначертанную ночь оказалось нетрудно.
   Оайве подошла к жилищу отшельника на обрушившейся горе, и ели на ее склонах вздыхали под ветром. Она сидела около мертвого священника до тех пор, пока не взошло солнце и в дверях не появился мальчик. Его волосы были седыми. Он остановился как вкопанный и пристально уставился на нее.
   — Не бойся, — сказала она. — Твой учитель умер, но я помогу тебе. Я обещаю это.
   СИНЕЕ МОРЕ
   Солнечное летнее море было бескрайним и синим, как и огромное великолепное зеркало над ним, а на утесе над бухтой на древнем алтаре лежали цветочные гирлянды.
   На скале сидели три девочки. Они весело смеялись и раскладывали сушиться на солнце целебные растения. Подол одной из них был полон раковин. Ее волосы были цвета бронзы. Она отводила их от лица рукой, рассматривая раковины и складывая их в корзинку. Ее звали Оайве, имя, звучащее как шум морской волны. Ей исполнилось семнадцать, она, как и обе ее подруги, была волшебницей.
   Никто не знал, как много было рождено людей, обладающих этим естественным даром. Волшебные Силы даровались как правило двум или трем в каждом поколении. Они обычно доживали до преклонных лет. Учительнице Оайве уже было больше девяноста, но она еще полна Сил. Обычно старшие Посвященные обучали молодых, но бывало и наоборот, когда юная колдунья вдруг обнаруживала кости матери, потому что обычаи не определяли, должна ли волшебница жить одна или может выходить замуж.
   Хотя мать Оайве и не была колдуньей, однако была весьма близка к волшебному искусству. Она гордилась, что ее ребенок станет целительницей и волшебницей «людей моря», а также пастухов и охотников гор. После смерти матери Оайве долго тосковала о ней, однако с приходом лета снова научилась быть веселой.
   Самая старшая из троих неожиданно вскочила и указала на скалистую тропинку.
   — Кто–то поднимается из деревни. Чужой!
   — О, ты всегда фантазируешь! Это, наверное, всего лишь бродячая собака!
   — Нет, это какой–то пожилой человек!
   Оайве и другая девочка тоже встали, чтобы посмотреть.
   — Это не старый мужчина, а молодой.
   — Он, должно быть, пришел Из–За Гор, — стала рассуждать старшая. «Из–За Гор» — означало неизвестную землю в глубине страны, куда еще никто из окрестных деревень не отваживался путешествовать.
   Три юные колдуньи стояли и ожидали чужеземца. Он шагал прямо к ним.
   Колдуньям он понравился. Хотя его блестящие волосы были седыми, сам он был молод и к тому же хорошо одет. Голубой плащ заставлял его серые глаза казаться более синими. Он улыбался, и его белые зубы блестели, как барашки пены на верхушках морских волн.
   — Добрый день, — поклонился он. — Не будете ли вы столь любезны подсказать, где я могу найти вашу волшебницу?
   — Она здесь, — сказала старшая девочка.
   — И здесь! — воскликнула вторая маленькая колдунья.
   — И здесь тоже, — присоединилась Оайве. — Как видите, у нас здесь нет недостатка в волшебниках.
   Мужчина повернулся так, чтобы солнце больше не ослепляло его глаза. Выражение его лица изменилось. Он пристально посмотрел на Оайве.
   — Да, — сказал он. — Ею были вы.
   Оайве ответила на его взгляд. Странно. Казалось, она знала мужчину, а он — ее, хотя до этого времени они никогда еще не встречались.
   — Я? Что я сделала?
   — Нет, — пробормотал он, слегка смущаясь. — Точнее говоря, не вы. Для этого вы слишком юны. Может быть, ваша мать обладала волшебным Даром?
   — Нет, — ответила Оайве. — Я первая в нашем роду.
   — Ее мать была целительницей, — затрещала, вмешавшись, младшая. — И моя мать, и…
   Старшая схватила ее за руку.
   — Мне кажется, нам с тобой нужно сходить в другое место, — сказала она. Кивнув Оайве, она потащила младшую за собой к тропинке на скале.
   Седоволосый усмехнулся:
   — Я прошел долгий путь, чтобы найти Леди, похожую на вас и точно с такими же волосами.
   — Почему?
   — Потому что она такая, как вы, вошла в мою жизнь, когда я был еще ребенком. Она уберегла меня от страшного зла, такого, что и сегодня кровь во мне останавливается, даже когда я просто думаю об этом.
   — Чем было то, от чего она вас уберегла? — спросила Оайве. Странно, но в ней жило чувство, что история эта ей известна, хотя она определенно не могла знать ее.
   — Это было связано с заклятием Смерти, с вызыванием духов. Женщина остановила меня прежде, чем я попытался открыть эту мрачную опасную дверь. Или, все же, той, удержавшей меня от безумия, были вы?
   Оайве рассмеялась. Он ей понравился.
   — Это была не я.
   — Ну хорошо. Оставим это. Я тоже обладаю волшебными Силами, правда, совсем незначительными, но благодаря им я нашел вас!
   — Этого я не понимаю. Я тоже умею находить вещи и людей, однако для этого нужно что–нибудь, что поможет их почувствовать, по крайней мере, волос или лоскуток одежды.
   — А! У меня кое–что есть. Кое–что, что дали мне вы, или, скорее, та женщина, кем бы она ни была. Это привело меня к вам. Как вы можете мне объяснить это?
   — Покажите мне, — попросила Оайве.
   Он разжал кулак. На его ладони лежала косточка.
   — Это не мое, — заверила его удивленная Оайве. — Это фаланга пальца и похожа… — Она показала ему свои руки. Обе они были невредимы.
   Он сказал:
   — Вы — или она — оставили ее в часовне отшельника на алтаре. Она была хорошо завернута в ткань. Кроме этого, волшебница сказала над ней несколько слов. Я думаю, для того, чтобы наложить на нее чары, потому что она опасалась, что кость может исчезнуть из времени и пространства.
   Потом волшебница сказала мне: «Сейчас ты на нее не смотри. Но через шесть лет ты можешь развернуть и проверить, что там внутри. С помощью этой реликвии ты найдешь меня, если сумеешь». И как я рад, что сумел сделать это!
   — Я тоже рада, — призналась Оайве.
   — Как вас теперь зовут? — спросил он ее.
   — Оайве. А как называют вас? Седым?
   — Многие называли меня Седым, и все же мое имя — Сирдин. Как долго я должен ждать, прежде чем смогу попросить вашей руки?
   — Не долго, — ответила она счастливо. — Совсем недолго.

Серебряный любовник

   Часть 1
   Мама, я влюбилась в робота.
   Нет. Вряд ли ей это понравится.
   Мама, я влюбилась.
   В самом деле, дорогая?
   О да, мама, да. У него каштановые волосы и очень большие, похожие на янтарь, глаза. А кожа у него серебряная.
   Молчание. Мама, я влюбилась.
   В кого, дорогая?
   Его зовут Сильвер.
   Звучит, как металл.
   Да. Это означает Серебряный Ионизированный Лабильный Вокализованный Электронный Робот.
   Молчание. Молчание. Молчание.
   Мама…
   1
   Я выросла в Чез–Стратосе, в заоблачном доме моей матери. Это чудесный дом, но я не знала, пока мне не сказали об этом. «Какое чудо!» — восклицали люди, а для меня это был просто дом. Он очень роскошный, и это ужасно. Название его явно вульгарно, и это недвусмысленно говорит о том, что моя мама не обладает тонким вкусом. Сейчас я немного расскажу о ней.
   Ростом она пять футов семь дюймов, у нее очень светлые волосы и ярко–зеленые глаза. Ей шестьдесят три, но выглядит она на тридцать семь, потому что регулярно проходит курсы омоложения. Моя мать довольно поздно решила завести ребенка, но благодаря этим курсам все прошло хорошо. Она выбрала меня, была искусственно оплодотворена и через пять месяцев родила по ускоренному методу. Вскормлена я была грудью, потому что это полезно. Мать брала меня с собой всюду, иногда в кругосветные путешествия, по болотам и развалинам, по бурным морям, но я мало что из этого помню: когда мне было лет шесть, ей все это надоело, и мы поселились в Чез–Стратосе, где живем с тех пор почти безвыездно. Город отсюда в двадцати милях, в ясные дни его хорошо видно из окон. Я всегда любила город, особенно мне нравится смотреть на него по ночам, когда его огни сверкают, будто нитки и россыпи драгоценных камней. Услышав однажды такое сравнение, мать сказала, что оно не слишком изысканно. Но город по ночам мне кажется именно таким, и я не знаю, как еще сказать. Мне трудно будет писать, если мои метафоры всякий раз будут такими же неудачными. Наверное, я просто постараюсь обходиться без них.
   А ведь именно метафоры делают меня мной.
   Мне шестнадцать лет, росту во мне пять футов четыре дюйма, и мать говорит, что я еще немного подрасту. Когда мне было семь лет, мать составила схему моего физического совершенства, чтобы выяснить идеальный вес и мышечный тонус, подходящий к моему телосложению. Каждые полгода я принимала специальные капсулы, чтобы достичь теперешнего веса и тонуса, благодаря которым я стала маленькой толстушкой; у меня фигура Венеры Медийской, а та имеет весьма пышные формы. Кроме того, мать сделала и схему цветосущности, чтобы узнать, какой цвет волос подходит к моей коже и глазам. Теперь мой бледно–бронзовый цвет раз в месяц подвергается молекулярному восстановлению. Каков естественный цвет моих волос, я не помню, но думаю, что они были каштановыми. Глаза у меня зеленые, но темнее, чем у матери.
   Кстати, зовут ее Деметра. А меня — Джейн. Но я обычно зову ее «мама», а она меня «милая» или «дорогая». Мать говорит, что искусство словесного выражения чувств отмирает. Ее мнения меняются крайне редко, и одно из них гласит, что мне лучше вообще их не иметь.
   Это, однако, только усложняет наши с ней отношения.
   Кое–что я записывала и раньше. Но как это сделать теперь? Наверное, даже пытаться — безумие. Нет, мне кажется, я должна. Постараюсь начать с самого начала. Я всегда очень легко влюблялась, но обычно в героев видиков, книг или драматических актеров. У меня шесть друзей приблизительно моего возраста (шесть — как раз среднестатистическая цифра), трое из них имеют отцов. Кловис, у которого как раз есть отец, сказал, что я легко влюбляюсь, но не в настоящих людей, и это потому, что у меня нет отца. Я ответила, что актеры, в которых я влюбляюсь, люди настоящие. «Спорный вопрос, — сказал Кловис. — Позволь мне объяснить. Ты влюбляешься в выдумку, которую они играют. При встрече ты бы их возненавидела». В одно прекрасное утро, чтобы доказать свою теорию, Кловис познакомил меня с актером, в которого я влюбилась накануне вечером в театре, но я оказалась такой застенчивой, что не могла даже взглянуть на своего кумира. А потом узнала, что они с Кловисом любовники, и я была так потрясена, что перестала стесняться и сердито нахмурилась, а Кловис сказал: «Я же говорил тебе». А ведь это вряд ли честно с его стороны. Кловис высокий и стройный, у него темные вьющиеся волосы. А еще он К–3, поэтому ему не нужны контрацептивные уколы, и всем, кто ими пользуется, он говорит, что контрацептивы опасны.
   Остальных друзей я не очень люблю. Дэвидид сейчас на экваторе, изучает ил, и эти его занятия не способствуют нашему взаимопониманию. Египтия очень требовательна, хотя и на себя берет многое. Она довольно привлекательна и слишком эмоциональна, иногда это меня смущает. Хлоя симпатичная, но не так, чтобы очень. Джейсон и Медея — брат и сестра, у них тоже есть отец, но они ненадежны. Однажды они были у нас в доме и стянули маленький голубой камешек с Астероида. Отпирались потом, но я–то знала. Когда мать спросила, куда девался голубой камень, я решила сказать правду, но мать заявила, что я должна была сделать вид, будто сама его разбила. Верность друзьям прежде всего. Теперь я вижу, что выдала их слишком явно, но как было сделать лучше, я не знаю. Безыскусность — один из моих худших недостатков.
   Начну я, наверное, с того, что Египтия позвонила мне по видеотелефону и принялась безутешно рыдать. Несчастье Египтии заключается в том, что она чувствует в себе огромные способности, но никак не может придумать, куда их приложить. Ей едва исполнилось восемнадцать, но ее ужасно страшит, что жизнь проходит слишком быстро. Хотя большинство людей живет полторы сотни лет, Египтия боится, что на Землю упадет комета и все разрушит, а она не успеет совершить ничего стоящего. Из–за этого у нее вечно мрачные мысли.
   Египтия никогда не следовала схемам физического совершенства и цветосушности. Недавно она выкрасила свои темные волосы в голубой цвет. Еиптия очень худая, потому что сидит на диете: еще один ее пунктик состоит в том, что предстоящие землетрясения вызовут нехватку продовольствия в мире, и нужно привыкнуть голодать.
   Наконец, Египтия перестала рыдать и сообщила, что причина рыданий драматическое прослушивание, которое состоится у нее днем. Тут она опять зарыдала. Когда Египтия посылала театралам свой голос и внешние данные, ей казалось, что она должна это сделать, ведь способности вполне могут проявиться в искусстве перевоплощения, но теперь она поняла, что ошиблась, и они не проявятся. Прослушивать ее будут в Театре Конкор–дасис. Это очень маленький театр, и плата за членство небольшая. Актеры тоже должны платить, но мать Египтии, которая на дне океана исследовала Колумбийскую впадину, оставила дочери достаточно денег, хотя, конечно, для других целей.
   – О, Джейн, — сказала Египтия сквозь голубые от туши слезы. — О, Джейн. Мое сердце стучит так тяжело и глухо. По–моему, я умру еще до прослушивания.
   В моих глазах тоже появились слезы. Сердце мигом застучало тяжело и глухо. Я отчаянный гиперхондрик и могу тут же подхватить любую болезнь, если мне описать ее симптомы.
   – О, Египтия, — сказала я.
   – О, Джейн, — ответила Египтия.
   Мы обе, учащенно дыша, прилипли к экранам видео.
   – Что мне делать? — выдохнула Египтия.
   – Не знаю.
   – Я должна идти на прослушивание.
   – Я тоже так думаю.
   – Но я боюсь. Вдруг начнутся земные толчки? Помнишь те толчки, когда мы наткнулись на Астероид?
   – Нет…
   Ни я, ни она тогда еще не родились, но Египтия часто об этом забывает. Интересно, почувствовала бы я качание Чез–Стратоса при этом толчке? Правда, он несокрушим и устойчив, но все равно иногда при сильном ветре легонько покачивается.
   – Джейн, — сказала Египтия, — ты должна пойти со мной.
   – Что ты изображаешь?
   – Смерть, — сказала Египтия и закатила свои великолепные глаза.
   Моей матери нравится, что я общаюсь с Египтией, которую она считает ненормальной. По ее мнению, это послужит для меня стимулом и приучит ответственно относиться к другим. Само собой разумеется, что Египтия боится моей матери.
   «Бэкстер Эмпайр» был занят матерью, к тому же слишком сложен, и я не умею им управлять. Пришлось выйти к Каньону и ждать общественный флаер.
   Воздушные линии над головой красиво сверкали на солнце, над Каньоном поднималась пыль, похожая на легкий парок. В ожидании флаера я смотрела на Чез–Стратос, точнее туда, где он должен находиться, на смутный голубой призрак. С земли видно только стальные опоры.
   Перед приходом флаера воздушные линии посвистывают. Об этом не все знают, ведь в городе слишком шумно, чтобы это услышать. Я нажала сигнал на платформе и флаер остановился передо мной, как большая стеклянная тыква. Внутри было пусто, но несколько сидений были изрезаны, вероятно, сегодня утром, иначе ремонтные системы обнаружили бы это.
   Мы пролетели над краем Каньона и взяли курс на город, которого пока не было видно. Нужно было ждать, когда он покажется на горизонте: серо–голубые конусы и мириады сверкающих оконных стекол.
   Но не это поглощало мое внимание — было что–что необычное в роботе, ведущем флаер. Эта машина всегда была простым ящиком с ручками управления и щелью для монет. Сегодня же у этого ящика оказалась голова, голова мужчины лет сорока, который не проходил курсов омоложения (если бы проходил, то семидесяти). Глаза и волосы были бесцветными, а лицо — какого–то медного цвета. Когда я отпустила монету в щель, голова обескуражила меня словами: «Добро пожаловать на борт».
   Я села на целое сиденье и стала рассматривать голову. Я перевидала немало роботов, ведь в городе они управляют почти всеми механизмами. Даже у матери в Чез–Стратосе три домашних робота, но те сделаны из блестящего голубого металла, а вместо лиц у них поляризованные экраны. Мне они напоминают космонавтов, вернее, скафандры, которые люди надевают на Луне или Астероиде, и я всегда называла наших роботов «космонавтами». В городе роботы еще более невыразительны, просто ящики или панели, вделанные в стены. В конце концов, я спросила водителя флаера:
   – А почему вы сегодня с головой? Я не думала, что он может ответить, но робот произнес:
   – Я — опытный образец. Меня поместили сюда, чтобы вы чувствовали себя как дома.
   – Понятно.
   – Считаете ли вы, что так лучше?
   – Не уверена, — ответила я, чуть нервничая.
   – Я изготовлен компанией «Электроник Металз Лимитед», 21/2 Ист–Арбор. Если желаете получить каталог наших товаров, нажмите кнопку у меня за левым ухом.
   – Я спрошу у мамы.
   Деметра обязательно скажет: «Нужно самой принимать решения, дорогая».
   Я разглядывала его бесцветные волосы, казавшиеся настоящими, и думала, что это глупо. Однако мне не хотелось быть грубой с ним.
   В этот момент проступили очертания города.
   – Сегодня в городе, — объявила голова, — вы можете увидеть несколько различных опытных образцов, а также девять усложненных образцов. Они работают на 23–й Авеню перед Делюкс Хайпериа Билдинг, на третьем этаже Каза Бьянки, на Звездной улице… — я отвлеклась и услышала только конец - … Большой лестнице, ведущей к театру Конкордасис. — Тут я представила Египтию в состоянии, близком к истерике. — Вы можете подойти к любому из этих образцов и затребовать информацию. Усложненные образцы каталогов не выдают. Если вы пожелаете приобрести какой–нибудь из них для своего дома, затребуйте номер модели и буквенное имя. Каждый из усложненных образцов имеет специальное имя, что способствует более быстрому запоминанию его покупателем. Кроме того…
   Я совершенно перестала слушать, потому что флаер пролетал над мостом Ле–Анже — знаменитой балочной конструкцией, похожей на паутину: внизу текла Олд–Ривер, загрязненная химикалиями и причудливо переливавшаяся багряным и бледно–янтарным цветами. Меня всегда завораживают растения–мутанты, торчащие из воды, и страшные панцирные рыбы, которые несутся вслед за судами, щелкая челюстями. Приманка для туристов, Олд–Ривер. За ней город, где бедняки заняты работой, которую оставляют им машины — отвратительной работой вроде чистки старых канализационных труб, слишком узких и проржавевших, чтобы можно было запускать туда роботов. Или престижной работой в сфере торговли, особенно в самых шикарных магазинах: «Здесь вас обслуживают только люди». Странно, конечно, когда богатый человек из–за этого страдает. Мать подумывала, не отправить ли меня на годик в город без денег, чтобы я поработала и поняла, как умудряются выжить бедняки.
   «У них крепкие спины и твердый характер, дорогая», — говорила мать. В социологии она дока. Но потом она поняла, что благодаря изначальным преимуществам у меня уже сформировались определенные представления о перспективах, поэтому даже если я добьюсь успеха среди бедняков, мне не удается реализовать себя как личность. Я вышла из флаера на платформу крыши Джегида и спустилась на лифте в подземку.
   Египтия стояла у подножия Большой Лестницы, ведущей к театру Конкордасис. Макияж ее был выполнен в золотистых тонах, на ней была голубая вельветовая накидка с полосками лимонного шелка, во лбу сиял топаз. Люди на нее оглядывались. Она делала мне отчаянные знаки.
   – Джейн, Джейн!
   – Привет!
   – О, Джейн.
   – Что?
   – О, Джейн. О, Джейн.
   – Нам наверх?
   Египтия всплеснула руками, и я покраснела, почувствовав себя высокомерным ничтожеством. В этот момент какой–то человек неожиданно схватил Египтию за поднятую руку.
   – Прекрасно, — сказал он. — Говори свой номер. Мы с Египтией удивленно посмотрели на него.
   – Оставьте меня в покое, — сказала Египтия, и ее глаза наполнились слезами. Она не могла вынести всех сюрпризов, которые ей преподносила жизнь.
   – Я могу заплатить! Я никогда подобного не видел. Я слышал, что они похожи на живых, но боже мой…
   Ты… Я беру тебя. Скажи только свой регистрационный номер… постой… у тебя же его нет, это другой тип. Значит, буквенное имя, так? Говорили, что они металлические. Ты — золото, правильно? Я не ошибаюсь?
   Египтия воздела глаза к небу, словно Иоанна на костре. Внезапно я поняла, в чем дело.
   – Вы ошиблись, — сказала я мужчине.
   – Не мешай, — ответил он. — Зачем она тебе? В качестве кривого зеркала? Лучше найди себе настоящую девушку.
   – Она не то, что вы думаете, — настаивала я.
   – Она? Это оно.
   – Нет, — я начала закипать. — Она моя подруга, а не усложненный образец робота.
   – Она робот. Они же сказали. Работает на Большой лестнице.
   – Нет.
   – О господи, — завопила Египтия. На это мужчине нечего было ответить.
   – Все в порядке, Египтия. Вот видите, она не робот. Уходите, а то я нажму на код и вызову полицию.
   Сказала и тут же пожалела об этом. Мужчина, как и мы с Египтией, был богат и имел свой собственный код. Я поняла, что поступила невежливо, но ничего другого придумать не могла.
   – Хорошо, — сказал он. — Я пожалуюсь в «Электроник Металз». Я вправлю вам мозги.
   Египтия резко повернулась, пронзила его взглядом и заверещала, будто сумасшедшая хищная птица. Мужчина, который принял ее за робота, быстро отошел в сторону. Египтия отрешилась от всего, что ее окружало, завернулась в свою накидку и величественно двинулась вверх по лестнице.
   Я смотрела на нее, но у меня не возникло особого желания следовать за ней. Мать бы сказала, что я должна была это сделать: надо быть ответственной.
   Стоял теплый осенний день. Мне не хотелось думать ни о мужчине, ни о Египтии. Мне хотелось думать о чем–то таком, что было частью этого дня и меня самой. Внезапно я почувствовала неясную, но острую боль где–то между ребрами и позвоночником — как будто поворачивали ключ. Казалось, я забыла нечто очень важное и вот–вот вспомню, стоит только хорошенько напрячься. Я постояла на месте минут пять, но вспомнить не могла, а ощущение несколько притупилось.
   Словно я влюбилась — такое бывает, — когда кончается видик, но знаешь, что стоит перед сном или с утра немного проветриться, и все пройдет. Ужасно и удивительно. Удивительно, что это можно так ясно чувствовать. Я пишу об этом, потому что, наверное, именно здесь скрывается психологический смысл того, что произошло впоследствии.
   Я попыталась представить, как Египтия изображает в театре смерть и пошла вверх по Большой лестнице. Там наверху — газон с Фонтаном. Фонтан похож на стеклянную арку, можно встать прямо под стекло и не вымокнуть. А на другой стороне улицы — грязный, обшарпанный фасад когда–то роскошного театра. Перед дверью расхаживает лев с тикающим заводным механизмом. Я никогда не видела ничего подобного. Наверное, это и есть усложненный образец. Что–то останавливало мой взгляд.
   Солнце сверкало и искрилось красновато–коричневым блеском. Я смотрела, и мои глаза купались в этом свете. Я знала, что красный цвет не успокаивает, но этот ласкал глаз.
   Потом я увидела, что так блестело на солнце. Это были длинные волосы молодого человека, стоявшего спиной ко мне и говорившего с группой из пяти–шести человек.
   Он начал петь. Я не ожидала услышать такой голос. Я была им просто захвачена. Прекрасный голос менестреля, только какой–то фантастичный, будто на нотах играет само время. Должно быть, здорово, когда твое горло без всяких усилий извлекает такие звуки. На его куртке сверкали маленькие зеркала, и я подумала, что он пришел сюда на прослушивание, как Египтия, и репетирует перед началом. Потом он перестал петь и повернулся, показывая что–то небольшой компании, собравшейся вокруг него, ко мне лицом, не видя меня. Он был красив, а глаза его походили на две темно–красные звезды. Кожа, правда, показалась мне бледной, как будто была покрыта гримом, но потом поняла, что она серебряная — лицо, шея, грудь в вырезе распахнутой рубашки, кисти рук, выступавшие из кружевных обшлагов. Серебряный цвет переходил в более естественный на губах, ногтях. Но все же серебряный. Серебряный.
   Это было очень глупо, но я начала плакать. Это было ужасно. Я не знала, что делать. Моя мать ничего не имела против того, чтобы я давала волю своим эмоциям, какими бы они ни были, но в то же время она надеялась, что я сумею держать себя в руках. А я не умела.
   Поэтому я отправилась к Фонтану и оттуда смотрела на него, пока слезы не высохли.
   Когда я вышла из–под стеклянной арки, толпа вокруг робота уже редела. Номер, или что там у него было, записали все, но мало кто мог позволить себе его купить.
   Я стояла и смотрела на него, мне было интересно, отключится ли он, когда толпа разойдется. Нет. Он начал прохаживаться взад–вперед. На плече у него висела гитара, которую я раньше не замечала. Он начал наигрывать на ней какие–то мелодии. С ума сойти.
   Вдруг робот, как и следовало ожидать, увидел, что я на него смотрю, и пошел ко мне.
   Я испугалась. Он выглядел совсем как человек, и я не могла понять, что меня так напугало. Я не убежала, как ребенок, но от страха не могла сдвинуться с места.
   Он остановился в трех футах и улыбнулся мне. Во всяком случае, положение мышц лица соответствовало улыбке. Казалось, человек как человек, правда, чересчур красивый.
   – Привет, — сказал он.
   – А вы… — начала было я.
   – Что я?
   – Вы… значит, вы и есть робот?
   – Да. По регистрационному имени Сильвер. То есть С.И.Л.В.Е.Р.. Что означает Серебряный Ионизированный Лабильный Вокализованный Электронный Робот. Изящно, не правда ли?
   – Нет, — сказала я, и без всякой причины вновь расплакалась. Его улыбка исчезла. Казалось, он обеспокоен, глаза будто налились бурым свинцом. Реакции были безупречны. Я ненавидела его. Пусть он будет либо ящиком на колесах, либо человеком.
   – Что случилось? — спросил он наконец, спросил очень вежливо, отчего стало только хуже. — Мое основное занятие развлекать вас. Я сделал что–то не так? Я вызываю у вас печальные чувства?
   – Вы отвратительны, — всхлипнула я. — Зачем вы здесь стоите и говорите со мной?
   Его реакции были изумительны. Глаза потускнели, стали невыразительными. Он одарил меня такой ледяной улыбкой, каких я никогда не видела, и поклонился, а потом повернулся на каблуках и двинулся прочь.
   Я готова была провалиться сквозь землю. Еще я хотела, чтобы мне было десять лет и можно было побежать домой к маме, которая приголубила бы меня или отчитала — все равно, лишь бы казалась всемогущей. А еще лучше, стать стодвадцатилетней, мудрой и бесстрастной.
   Так или иначе я помчалась к Кловису.
   Окна квартиры Кловиса выходят на Нью–Ривер, вода в которой чистая и искрящаяся. Те, кто живет на ее берегах, могут открывать окна, тогда как жителям берегов загрязненной Олд–Ривер даже зимой приходится пользоваться кондиционерами и воздушными фильтрами. В каждой квартире на Олд–Ривер в оконные рамы врезана предупредительная надпись: «Главным хирургом установлено, что если окно будет открываться чаще, чем раз в день, и дольше, чем на десять минут, это может серьезно подорвать ваше здоровье». У Кловиса есть друзья на Олд–Ривер, которые постоянно держат окна открытыми. «Чего мы не видели в этих домах? — говорят они. — Почему бы Главному хирургу и Городскому судебному исполнителю не очистить сначала воздух от выхлопных газов, а уж потом переживать из–за этой чертовой реки». А Кловис никогда не открывает свои окна потому, что Нью–Ривер выглядит слишком стерильно, и это нагоняет на него тоску.
   Когда я добралась до пятнадцатой галереи, дверь Кловиса долго не хотела меня пускать, а когда я все же вошла, то обнаружила, что Кловис как раз пытается отделаться от очередного любовника–приживалы с помощью спиритического сеанса.
   Кловис не любит длительных отношений, разве что изредка с женщинами, да и то не на сексуальной основе. Однажды он десять месяцев прожил с Хлоей, а мальчики у него приходят и уходят, как дни недели. О ком можно сказать: «кривое зеркало», так это о Кловисе. Он не просто спит с парнями, его любовники всегда похожи на него. Этот тоже не был исключением. Высокий стройный молодой человек с темными кудряшками лежал на тахте среди блестящих черных подушек и мрачно смотрел на меня.
   – Это Остин, — сказал Кловис.
   – Привет, — буркнул Остин.
   Я вспомнила, каким музыкальным голосом приветствовал меня улыбающийся робот. Лучше бы я сюда не приходила.
   – А это Джейн, — сказал Кловис Остину. — Она свой парень, сам увидишь.
   Остин прищурился. Он казался малость туповатым, и я почувствовала жалость к нему, вздумавшему тягаться с Кловисом. Кловис закончил раскладывать на столе пластмассовые карточки с буквами и цифрами.
   – Вставай, Остин. Иди сюда и садись. Ты тоже, Джейн, раз пришла.
   Тон Кловиса свидетельствовал о том, что настроение у него убийственное. Сам он сел по–турецки на ковер перед столом.
   – Кло, — заныл Остин. — Не кажется ли тебе, что в таком современном доме нужно иногда прибираться?
   – Не поверишь, но приятнее всего, когда уходишь отсюда, — сказал Кловис.
   Такой ответ Остина не устраивал, но все же Он приковылял к столу.
   – Но ведь квартира совсем новая, — не унимался он.
   – Сядь! — рявкнул Кловис.
   – Ну хорошо, хорошо. Я сяду, но ведь это детские сказки. Остин опустился на ковер. Я подошла и села с другой стороны. В центре стола стоял бокал из граненого стекла, треснувший год назад, когда им швырнул в Кловиса один из его любовников. Мы все положили на бокал палец.
   – Детские игрушки, — сказал Остин. — Если он и движется, то это просто давление. У тебя просто рука дрожит.
   – Моя рука не дрожит, — сказал Кловис.
   – Я–то знаю, дорогой мой, — сказал Остин.
   Я почувствовала себя такой одинокой, что опять заплакала, но ни тот, ни другой ничего не замечали. Я наклонила голову, и слезы начали капать прямо в подол, где рисовали необычный абстрактный узор в темный горошек. Стало даже интересно гадать, куда же упадет очередная слеза.
   – Ну милый ты мой, — проговорил Остин. — Это же скучно.
   – Я всегда этим занимаюсь, — сказал Кловис.
   – Разве тебе не скучно?
   – Я вообще человек скучный.
   – Терпеть не могу скучных.
   Внезапно бокал начал двигаться. Он скользнул через весь стол, потом обратно и начал неуверенное движение по кругу, прикасаясь к краям карточек.
   – А–а, — произнес Остин. — Это ты сам делаешь. Кловис убрал свой палец с бокала. На нем теперь остались лишь мой и Остина, но бокал не остановился.
   – Значит, это она, — усмехнулся Остин. — Как я сразу не догадался сам по себе.
   – Джейн, убери палец с бокала, — сказал Кловис. Я убрала. Бокал продолжал кружиться.
   – Ой! — воскликнул Остин и отдернул руку, будто его ударило током. Бокал продолжал двигаться.
   – О Боже, — вырвалось у Остнина.
   – Вряд ли это действительно Бог. Можешь спрашивать.
   – Не буду я ничего спрашивать.
   – Все вы, — сказал Кловис, словно обращался к толпе из тридцати человек, — кладите пальцы обратно. Сначала Джейн, потом Остин, а потом я.
   Я сделала, как сказал Кловис, Остин тоже осторожно прикоснулся к бокалу. Когда свой палец положил Кловис, Остин спросил: — В этой комнате кто–то умер?
   – Пока нет, — ответил Кловис.
   – А откуда тогда он берется?
   – Люди везде умирают. А потом не забывай, что за двадцать лет до того, как построили этот дом, здесь находился кондоминиум, который обрушился и похоронил множество народу. Мы сидим на камнях и костях.
   – Жутковато ты выражаешься. От чего он обрушился?
   – Разве ты никогда не слышал, — терпеливо объяснял Кловис, — о землетрясениях, цунами и геологических сдвигах, которые произошли, когда мы столкнулись с Геморроидом? (Геморроидом Кловис называл Астероид). Ведь тогда затонула треть Восточной Европы, а Северная Америка приобрела семьдесят два острова, которых раньше не было. Ну, и тому подобное.
   – А–а, — протянул Остин, — это что, урок истории?
   Бокал начал подпрыгивать на столе.
   Я подумала о людях, которые погибли во время землетрясений, были сметены разъяренными волнами в море, и постаралась заглушить рыдание. Я видела много развалин и болот, но была тогда слишком маленькая и ничего не помню. Я представила, как Чез–Стратос падает с неба, как город опрокидывается в реку, представила Сильвера, лежащего под водой, не мертвого, ведь вода не может его убить, а насквозь заржавевшего, и слезинки образовали на моем подоле карту таинственного материка.
   – Что нам теперь делать? — сказал Остин, когда бокал обскакал по–лягушачьи весь стол.
   – Спроси что–нибудь.
   – Ну что ж. Ты кто?
   Бокал подлетел сначала к букве «Н», потом к «Е» и наконец к «Т».
   – Иными словами, — сурово произнес Кловис, — не твоего ума дело. Есть ли у тебя послание для кого–нибудь из нас?
   От буквы «О» бокал перелетел к «С», затем к «Т»…
   – О–о!
   – Сядь, Остин.
   – Но это же…
   – Да, это Остин. Остин хочет узнать, что говорится в послании.
   – Нет, — в тревоге закричал Остин. — Я не хочу ничего знать.
   – Поздно, — сказал Кловис с чувством глубокого удовлетворения.
   Бокал быстро взялся за дело. Кловис считывал буквы, а потом слова: «На вас отрицательно воздействуют. Вас ждет приятное волнение, но не здесь. Вас предупреждают.»
   – Что ж, спасибо, — сказал Кловис. Бокал задрожал и остановился.
   – Ты его спугнул, — пожаловался Остин.
   – Ты же видел, что он сказал. Наверное, это я оказываю отрицательное воздействие.
   – Куда это ты?
   Остин встал и начал подкрадываться к выходу.
   – За сигаринами, — сказал Остин.
   – Я думал, ты бросил.
   – Мало ли что было вчера.
   Шкаф выдал Остину трехцветную куртку, дверь выпустила наружу, и вскоре мы услышали звук лифта.
   – Если бы можно было отделаться так быстро, — горестно сказал Кловис, освобождая стол. — Он вернется. Вернется и будет здесь торчать, пока до него не дойдет смысл послания, и он не поймет, что должен убраться.
   Спиритический стол Кловиса — это мошенничество. Джейсон, который неплохо разбирается в электричестве, сделал его для Кловиса, а в бокал вставил электронный магнит размером с булавочную головку. Кловис запомнил последовательность букв, и послание всегда получается одним и тем же. Кловис очень жесток. Он любит играть со своими любовниками и наблюдать за их реакцией, вместо того, чтобы просто попросить их уйти.
   – Привет, Джейн, — сказал Кловис, когда звук спускающего лифта прекратился. — Если ты решила полить цветы, то немножко промахнулась.
   – Я думала, ты не видишь.
   – Такой горький плач? С каких это пор я ослеп?
   Я перестала плакать, и Кловис принес мне стакан яблочного вина. Его поддержка всегда ограничивается словами. Не помню, прикасался ли он когда–нибудь ко мне, да и к своим любовникам он никогда не прикасался, зато они к нему — постоянно. Если бы Кловис вдруг меня приобнял, я бы оторопела.
   Я рассказала ему о С.И.Л.В.Е.Р.е, не вдаваясь в подробности, отчасти потому, что я сама мало что понимала, отчасти из–за того, что Остин мог в любой момент вернуться.
   Бесстрастный и элегантный, Кловис слушал меня, а за окном под заходящим солнцем сверкала Нью–Ривер.
   – Что за дурацкая мысль, — сказал Кловис, когда я остановилась. Мужчина из металла. Комикс какой–то. Непонятное что–то с тобой происходит.
   – Да нет, совсем не то… он… он был…
   – Он был красивый и красиво звучал.
   – Дело просто в том… как он может быть роботом, и…
   – Не может. Он всего лишь куча металла. Специально обработанный металл обладает текучестью и эластичностью. Если хочешь знать, такой мягкости не могли добиться долгие годы. Был создан прекрасный образец куклы мужского пола. Убери кожу — и ты увидишь колесики с зубами. Эй, Джейн, тебе что, плохо? Здесь же ковер.
   – Н–нет. Со мной все в порядке.
   – Если этот робот будет у всех вызывать такую реакцию, то «Электроник Металз Лимитед» пожалеет о своей рекламной компании.
   – Все остальные были им очарованы.
   – А у тебя возникло отвращение.
   – Я была… — мои глаза снова наполнились влагой.
   – Бедняжка Джейн, — сказал Кловис. — Какие мощные эмоциональные реакции. Интересно, подходит ли он к обстановке. Я бы купил такую модель и поставил в гардеробе. Знаешь, как раз, когда я решил расстаться с Остином, я подумал, что хорошо бы завести робота. Думаю, у него все на месте.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Джейн, не притворяйся невинной овечкой.
   – А–а. Да, наверное, все.
   – По–моему, ты не уловила суть насчет усложненных образцов. Это сексуальные игрушки. Робот во флаере сказал, девять моделей? Девять усложненных образцов…
   – Но он пел. Играл на гитаре.
   – Все это встроено внутри. Кое–что может сыграть и робот. В смысле, приятную бездушную музыку.
   – Совсем нет, это была…
   – И приятно бездушен в постели. Что ж, геям выбирать не приходится.
   Когда Кловис так говорит, он немного смущается. А может быть, ему передается мое смущение. Я вечно забываю, что он всего на год меня старше, он кажется таким взрослым, лет двадцати, наверное. Робот выглядел как раз лет на двадцать.
   – К тому же, — продолжал Кловис, — он мог бы сейчас выйти и спеть что–нибудь Остину… да тебя явно тошнит.
   – Да.
   – Ты ведь знаешь, где ванная?
   – Да.
   Я побежала в ванную и захлопнула в дверь. Нагнулась над бледно–зеленым унитазом, но тут меня перестало тошнить. Тогда я улеглась во весь рост на мраморных плитках, не зная ни что со мной, ни где мне хочется быть, ни к кому меня тянет. Я услышала звук лифта, потом открывающейся двери и раздраженный голос Кловиса: «Не дыши на меня своей вонючей марихуаной».
   Когда я робко вышла из ванной, Остин включил что–то ритмичное и принялся кувыркаться перед окном, наверное, надеясь, что кто–нибудь в мощный бинокль увидит его с другого берега реки.
   – Вызвать тебе такси? — предложил Кловис. — В сторону твоего дома провели линию с водителями–людьми. Новинка.
   – Я лучше на флаере. Тут на углу Рейсина один останавливается в пять часов.
   – Рейсин — неприятная остановка. Я вовсе не хочу видеть твое белое личико порезанным.
   – У меня полицкод.
   – А ты им хоть раз пользовалась? Я как–то попробовал и ждал спасение целых две минуты. Меня за это время могли по косточкам разобрать.
   Остин хихикнул, дико вращая бедрами.
   Все снова вошло в норму. Я сама пришла в себя. Вспомнила про Египтию и подумала, не поискать ли ее возле театра или в ее квартире на Острове, или в ресторанчике «Сады Вавилона», где она любит иногда посидеть среди цветущих виноградных лоз. Или не искать никого, ведь можно и одной пойти куда угодно. Или позвонить Хлое, Медее. Но я знала, что ничего этого делать не буду. Я знала, что отправлюсь домой, как и предлагал Кловис.
   Чез–Стратос был моим убежищем. Что бы со мной не случилось, меня трясло только до тех пор, пока я не добиралась туда. Я пойду домой и расскажу обо всем матери. Даже думая о том, как я буду рассказывать, я уже чувствовала себя спокойнее, хотя мое поведение наверняка покажется ей подозрительным.
   Кловису явно хотелось, чтобы я ушла. Положив на кофейный столик блокнот, он нарисовал там красивого молодого человека с ключом, торчащим из спины.
   – Не будь ты как горем убитая, Джейн, — сказал он. — Иди домой и расслабься.
   Остин вытянул руки по швам и послал мне поцелуй.
   У Кловиса мне не понравилось, я повернулась на каблуках, совсем как тот робот, и вышла.
   Странно, должно быть, жить на социальное пособие. Ведь надо каждый месяц ходить отмечаться и каждую неделю получать чек на почте. Существует множество программ обучения, и большинство из них ничего не дает. Невиданный бум в роботостроении, вызванный всеобщим смятением, после столкновения с Астероидом, стал причиной всевозрастающей безработицы. Мать говорит, что искусство и творческий труд всегда найдут спрос и дадут работу. Но если роботы смогут стать искусными музыкантами и научиться ангельски петь, то что тогда?
   А если он может даже заниматься любовью?..
   Наверное, очень глупо, что я страдаю из–за этого. Может не так уж это и страшно? В конце концов, если бы они могли заниматься любовью, то должны бы ощущать кожу и плоть при прикосновениях, ощущать по–человечески… ну, во всех отношениях. Я сидела в такси, которое все же вызвала из будки, и втыкала ногти в ладони, пытаясь остановить опять накатившую тошноту.
   Я не умею жить. Порой мне кажется, что и не научусь никогда, и это приводит меня в отчаяние…
   Такси мчалось по шоссе, вздымая клубы пыли, горевшей золотом на фоне тихого заката. Робот–водитель был простой панелью с отверстием для монет и записок. Флаер стоит немного дешевле и в нем приятнее, ведь он летит на высоте сто футов.
   «Бэкстер Эмпайр» тоже летает, это одна из старых моделей с вертикальным взлетом. Мать пользовалась им в джунглях, где при взлете лопасти срезали верхушки деревьев и за окнами разлетались части разрубленных обезьян. Я мало что помню из своих детских путешествий, но этого не забыла, не забыла своих рыданий. Мать тогда сказала, что ни люди, ни животные не умирают окончательно, психологические силы остаются после физической смерти и продолжают жить в других телах. В то время я мысленно бунтовала, считая, что мать придумала это для оправдания убийства обезьян. Но, наверное, она была права. Как–то легче, когда веришь в это.
   Почему я вспомнила про этих обезьян? Какая связь между ними и рыжеволосым роботом? Не надо о нем думать. Но я не смогу не думать, пока не расскажу матери. Это моя специфическая черта. Даже когда я не хотела тревожить ее своими проблемами, я все равно не могла найти себе место, не обсудив все это с ней. Точнее, пока она не посоветует, что делать. Жить согласно этим советам мне не очень нравилось, но так было проще. Я перенимала ее мнения, даже если они были неверны. Я так до сих пор и живу. Делаю, что она говорит, следую ее советам, но мое истинное отношение к жизни все же другое. Вот странно, раньше я никогда об этом не думала.
   Минут через двадцать показались стальные опоры. Теперь, когда стемнело, не видно было даже очертаний дома. Я расплатилась, вышла из такси и подошла к белому бетонному сооружению между деревьями.
   Лифт находился у ближайшей опоры, и, если я заговаривала с ним, он всегда отвечает: «Привет, Джейн.» Когда я была маленькой, со мной говорили все механизмы в доме, и я привыкла к этому.
   И до сих пор не отвыкла.
   Лифт пошел вверх мягко, в нем совершенно не ощущалось ни начало, ни конец движения. Я испугалась: вдруг матери до сих пор нет, ведь она могла выступать где–нибудь на собрании или читать лекцию. Но почувствовав слабый аромат грушевого масла — топлива для «Бэкстера», я немного успокоилась, хотя ошибиться все равно можно. Лет пять назад я была сильно расстроена, торопилась домой и почувствовала запах газа «Бэкстера», хотя знала, что матери еще нет. Я бросилась в дом и обнаружила, что ее действительно нет.
   Когда лифт остановился и дверь отъехала в сторону, я учуяла слабый, едва заметный, аромат ее духов «Лаверте».
   Когда я была ребенком, этот запах мог заставить меня смеяться от ощущения безоблачного счастья. Однажды я разлила эти духи по всем коврам и портьерам, по всей мебели, чтобы весь дом пах, как моя мать. Мать усадила меня рядом с собой и терпеливо объяснила, что я поступила неправильно, проветривая тем временем жилище. Ни разу в жизни мать меня не ударила, не шлепнула, даже голоса не повысила. Она говорила, что это было бы признанием своего бессилия. Детям все нужно объяснять. Тогда их поступки будут почти такими же сознательными, как у взрослых.
   Забавно то, что в детстве я, кажется, была более зрелой, чем сейчас.
   Лифт доставил меня прямо в фойе. Египтия говорила, что когда она впервые увидела наше фойе, оно показалось ей сделанным из белого мороженого, которое вот–вот проглотит ее. На самом деле это белый мрамор с темно–желтыми прожилками. Колонны толщиной с карандаш поднимаются группами к дискам, излучающим по ночам мягкий свет. Днем свет сюда проникает через иллюминаторы, расположенные кругом наверху. В центре фойе открыт лифт, и до других этажей надо добираться на нем. Мать выбрала для него дизайн, который увидела в одном старом видике. Прямо из фойе можно пройти в ванные комнаты, в помещения для роботов, в кухню и винный погреб. Две комнаты для гостей с отдельными ванными находятся в пристрое с восточной стороны. Когда едешь вверх на внутреннем лифте, то минуешь антресольный этаж, где тоже есть комнаты для гостей, самозапирающаяся кладовая, в которой хранятся финансовые и другие деловые бумаги, а также дорогие древние документы. Туда ходит только мать. Еще там есть библиотека, в которой стоит бесценный глобус, показывающий, каким был мир до столкновения с Астероидом. Возле библиотеки находится один из балконов и я иногда сажусь там почитать, но мне это плохо удается, созерцание неба мешает сосредоточиться.
   Последний этаж занимает апартаменты матери, ее рабочий кабинет и студия, все это звуконепроницаемо и тоже запирается. Остальная часть этажа — это Перспектива, чудесный полукруг, оттуда можно обозревать все стороны света. Когда входишь туда, небо заполняет комнату, и ты будто не в комнате находишься, а в небе. Для усиления этого эффекта вся мебель здесь очень простая и сделана либо из стекла, либо из зеркального материала. Нельзя сказать, что мы живем очень уж высоко, но даже на такой высоте приходится герметизировать дом и насыщать его кислородом. Окна нам открывать нельзя. Зато мы никогда не задергиваем занавески.
   Когда я вошла в Перспективу, комната оказалась золотой. Золотые ковры, золотые стулья; обеденный стол на застекленном балконе, как будто залит хересом амонтильядо. Химические канделябры на потолке были погашены, но все равно светились золотом, исходящим от неба. Само небо было цвета вина из желтой сливы. Я с восхищением созерцала закат. На такой высоте кажется, что он будет длиться целые недели, но небо начало бледнеть, и я перебежала на восточную сторону, чтобы не упустить появления Астероида. Он похож на огромную сине–зеленую звезду, но с ним приходят сильные ветра, в морях возникают гигантские волны и усиливают приливы. Астероид вызывал на Земле страшные катаклизмы, пока орбита его не стабилизировалась. Люди побывали на Астероиде. Он красивый, но из–за него погибла треть земного населения. Это статистика.
   С южной стороны Перспективы есть маленький пристрой, туда ведет лесенка. Мои апартаменты отделаны зеленым, бронзовым и белым в соответствии со всеми моими схемами. Тут есть все, что нужно современной девушке: видео — и аудиомагнитофоны, плейер, парикмахерский узел, полные шкафы одежды, оригинальные украшения, игры, книги. Правда, здесь нет балконов, так что чаще я бываю в Перспективе.
   Когда я приблизилась к пианино, которое теперь отсвечивало серо–лиловым, в комнату вошла мать. На ней был павлиний костюм с высоким воротником, стоящим над головой, будто распущенный веер хвоста. Вероятно, она собралась уходить.
   – Иди ко мне, дорогая, — сказала мать.
   Я подошла и мать обняла меня. Окунувшись в волшебный запах «Лаверте», я почувствовала себя в безопасности. Потом она ослабила объятия, но продолжала удерживать меня, улыбаясь. Мать выглядела прекрасно, ее зеленые глаза были похожи на крыжовник.
   – Ты поддержала Египтию, дорогая?
   – Я хотела было. Мама, мне надо тебе кое–что рассказать, может быть, ты что–нибудь посоветуешь.
   – Милая, я опаздываю. Мне хотелось увидеть тебя перед уходом. Ты можешь рассказать быстро?
   – Нет… вряд ли… не думаю…
   – Тогда расскажешь завтра, хорошо, Джейн?
   – Ну, мама, — захныкала я, снова принимаясь плакать.
   – Дорогая, я же говорила тебе, что делать, когда я не могу побыть с тобой. Возьми чистую пленку и запиши, что случилось, представляя, будто, я сижу рядом и держу тебя за руку. А завтра я ее послушаю, и мы все обсудим.
   – Мама…
   – Дорогая, — сказала она, легонько встряхивая меня, — но мне правда нужно уходить.
   – Куда? — вяло поинтересовалась я.
   – На обед, о котором я тебе говорила.
   – Не помню.
   – Потому что не хочешь помнить. Отпусти мой рукав, Джейн. Ты умная, способная, я же приучила тебя думать самостоятельно.
   – И говорить с тобой.
   – Мы и поговорим. Завтра.
   В младенчестве она брала меня с собой всюду, но только я немного подросла, она стала оставлять меня одну, ведь моя мать — очень занятая женщина, она специалист в парфюмерии и знаток драгоценных камней, она теолог и оратор — может читать лекции в аудитории любого уровня. И когда она уходила от меня, я никогда не могла сдержать слез. А теперь и подавно.
   – Ступай, Джейн, — сказала мать, целуя меня в лоб. — Тебе нужно принять ванну, одеться и накраситься. Позвони Джейсону или Дэвидиду, ты тоже можешь пойти к кому–нибудь на обед.
   – Дэвидид на экваторе.
   – Да ну! Надеюсь, его предупредили, что там бывает жарко.
   – Закопался по уши в свой ил, — сказала я, выходя вместе с матерью из комнаты. — Знаешь, мама, я, наверное, лучше лягу спать.
   – Это уже тревожно, — мать взглянула на меня, держа длинный бирюзовый ноготь на кнопке лифта. — Дорогая, пока ты не завела себе любовника, ты регулярно мастурбируешь, как я тебе советовала?
   Я покраснела, хотя прекрасно понимала, что краснеть в данном случае глупо.
   – Ну… да.
   – Твой физический тип свидетельствует о высоком сексуальном развитии, но тело должно познать само себя. Ты это понимаешь?
   – Ну… да.
   – До свидания, дорогая, — сказала мать, когда лифт, словно клетка с павлином, начал опускаться вниз.
   – До свидания, мама.
   В наступившей тишине я смогла уловить лишь шум белого шевроле, отъехавшего от стальных опор. Можно было видеть мерцание его огоньков, когда он уносился в темноту.
   Я заснула прямо в ванне. Разбудил меня звонок видеотелефона, стоявшего здесь же, в ванной комнате. Я отключила изображение и сняла трубку. Это была Египтия.
   – Джейн! Джейн! Меня приняли! Судя по шуму, звонила она с вечеринки.
   – Куда? — не поняла я спросонья.
   – Не глупи. Труппа театра Конкордасис. Я им понравилась. Как будто мы всегда друг друга знали. Я уже заплатила взнос, и закатила вечеринку в «Садах Вавилона». Шикарная вечеринка. Шампанское льется рекой прямо на веранду.
   Я вспомнила совет матери.
   – Может, мне присоединиться?
   – Ну… — голос Египтии сразу стал сдержаннее. Я не хотела никуда идти. Ванна остыла, настроение подавленное, но мать считала, что так будет лучше.
   – Видишь ли, по правде говоря, эта вечеринка не в твоем вкусе, заговорила Египтия.
   Тем более я должна пойти. Почему Египтия зовет меня только тогда, когда это нужно ей? Стыдится она меня, что ли? Что–то заставило меня сказать самой себе: «Я так не согласна. Я не могу оставаться одна.»
   Иногда я добиваюсь желаемого, подражая голосу и интонациям Египтии. Я поняла, что раньше делала это интуитивно, бессознательно, а теперь намеренно. Я не хотела идти на вечеринку, но не желала и сидеть в одиночестве.
   – Мне так плохо, Египтия. Тот человек на Большой лестнице меня так расстроил, что я не могла пойти с тобой. Я боялась за тебя.
   – Да, — вздохнула Египтия. Я представила, как она закатила глаза, вновь переживая все это.
   – Египтия, я хочу прийти на вечеринку и увидеть тебя. Убедиться, что ты счастлива. Что с тобой все в порядке.
   – Я в третьем ярусе, под одним из навесов…
   Наверное, Египтия оплачивает вечеринку, вся эта труппа гуляет за ее счет, она ведь сейчас в состоянии эйфории. Зачем мне туда идти?
   Но произошло что–то очень необычное. Я стала торопиться. Из ванны прямо в гардероб. Даже напевать начала, пока на вспомнила, на что похоже мое пение. Натянув зеленое белье и зеленое платье, я на миг остановилась, глядя на свои широкие бедра. Мне вовсе не нравился тип Венеры Медийской. Однажды подвыпивший Кловис сказал, что я похожа на мальчика. — «Но ведь я Венера Медийская». — Кловис пожал плечами. Может быть, все дело в лице, оно у меня почти овальное, только заострен подбородок с едва заметной ямочкой посередине.
   Я попыталась самостоятельно уложить волосы, но безуспешно, и пришлось их снова расчесать. Потом я накрасилась, напудрилась, и, наконец, стала выглядеть гораздо старше и представительней. Мне иногда говорили, что я хорошенькая, но уверенности у меня в этом не было. Мне хотелось быть кем–то другим, а не собой.
   По телефону я вызвала такси и в девять часов отправилась в город. По вечерам он поражает воображение — здания кажутся составленными из тысяч кубиков света, которых становится все больше и больше по мере наступления темноты. По дорогам шумно проносятся роскошные машины, выбрасывая розовый дым. Я возбуждена. Я рада, что возвращаюсь.
   Чувствуя себя двадцатипятилетней, я расплатилась и ступила на движущуюся лестницу, которая понесла меня в «Вавилон»; внизу мелькала поросшая мхом земля, вверху — неоновые гирлянды, горящие изумрудным светом.
   Стоял тихий осенний вечер. Под навесом, где праздновала Египтия, все сияло от яркого света, а может быть, такое впечатление создавал яркий, вызывающий макияж каждого из присутствующих.
   Я встала на край светового круга, и наблюдала, как Египтия со стройным красивым мужчиной и несколько других пар танцует танец змеи. Трава была густо усеяна людьми и бутылками, а воздухе вились клубы голубоватого дыма. Именно такого рода вечеринки обожает Кловис, потому что них можно не стесняться.
   Ко мне подошел молодой человек лет двадцати с небольшим. Он спросил:
   – А ты кто такая?
   – Меня зовут Джейн. Я подруга Египтии.
   – Я и не знал, что у нее есть подруги. Стань лучше моей подругой, и тогда сможешь войти.
   – Благодарю вас.
   – О, не стоит, — он посмотрел на мое платье из доастероидного восточного шелка. В моем гардеробе просто нет дешевых вещей или хотя бы таких, которые не казались бы дорогими. — Очаровательная маленькая принцесса, — сказал молодой человек, одновременно привлекательный и неприятный. — Ты тоже хочешь попасть на прослушивание?
   – Я не умею играть.
   – Все умеют играть. В жизни мы только и делаем, что играем.
   – Но не на сцене.
   – Театр Конкордасис не может позволить себе иметь сцену. Мы просто сдвигаем вместе столы.
   Наверное, он шутил, и я не знала, что ответить. Нельзя сказать, что я остра на язык.
   Молодой человек повел меня под навес. Его зовут Лорд. Он налил мне стакан шипучего зеленоватого вина и поцеловал. Если я скажу, что смертельно надоели мужские поцелуи, это покажется попыткой выпендриться, хотя так оно и есть. Я пыталась увлечься, но у меня никак не получалось. Ничего при этом не происходит, лишь изредка возникает какое–то непонятное ощущение, и я все жду, когда оно станет приятным, но это словно слабый зуд где–то под кожей. Поэтому я отпрянула от Лорда, а он сказал:
   – Ты застенчивая. Какая прелесть.
   Я покраснела и обрадовалась, что под слоем косметики этого не видно. Но я уже чувствовала себя не двадцатипятилетней, а одиннадцатилетней, и мне хотелось уйти.
   Танец змеи кончился, так как на ленте возникла пауза. Интересно, подойдет ли Египтия ко мне или притворится, что не видит меня. Но она была слишком занята своим партнером и действительно не видела меня. Выглядела Египтия весьма экстравагантно. Я потягивала ледяное вино и от всей души желала, чтобы она достигла успеха в театре. Глаза ее сияли. Она забыла, что кометы падают на Землю.
   – Эй, хватит ритма, давай пер–лиз, — послышался чей–то голос. — Я весь вечер жду эти песни. Где же они? Или я попал не на ту вечеринку?
   К нему присоединились другие голоса с разными вычурно заумными замечаниями.
   Я напряглась в ожидании ленты с песнями, но по открытой площадки, где стояли танцоры, слонялось уйма людей, размахивая стаканами, а ленту никто и не думал ставить.
   – Импровизацию! — завопил кто–то.
   Тут поставили другую ленту с ритмом, а может ту же самую. После четырех ударов началась песня. Конечно, в ритме нет мелодии, только перкуссия и ударные, для танцев. Я и раньше слушала, как люди импровизируют, накладывая мелодию или песню на ритм; у Кловиса это не плохо получается, только песни всегда похабные. На этот раз песня была просто дикая; слова сыпались, как Фейерверк, но они отскакивали от меня, а вот гитарные аккорды, раздававшиеся с земли, резонировали и как будто застревали в моем мозгу. Слушая песню, почти все притихли. Только Лорд–который–меня–целовал сказал:
   – Звучит неплохо, верно? Лучше, чем я ожидал. Ты его когда–нибудь видела? Это просто потрясающе. Пойдем, я тебе покажу.
   Я как раз пыталась угадать, кто бы это мог так петь. Но Лорду сказала:
   – Нет, не хочу.
   Пока Лорд вел меня, обняв своей мягкой рукой за талию, мои ноги путались в траве от этой дикой музыки. А гитара звенела в ушах, в суставах, в сердце, эти звуки переполняли меня. Казалось, взамен моя кровь вытекает на траву. Я уронила чей–то стакан с зеленым вином. Мне стало трудно дышать.
   Мой гид продолжал болтать. Египтия, презрительно и отчаянно сообщила труппе, что один человек принял ее за робота. Трое ее новых друзей отправились искать настоящего. Египтия сорила деньгами, будто это всего лишь блестки ее платья, шиковала, стараясь выглядеть щедрой в глазах тех, кто ее полюбил и мог помочь раскрыться ее способностям. Они выяснили регистрационное имя настоящего робота, позвонили в «Электроник Металз Лимитед» и наняли его на вечер, так же, как заказали навес, магнитофонные ленты и механизм, доставляющий на лужайку ящики с бутылками.
   Мы оказались у края толпы. Он пел. Робот пел. Он пел в моих венах, где раньше текла кровь, а теперь звучали ноты и гитарные аккорды. Я чувствовала, как его песня вибрирует в моем горле, будто я тоже пою. Его я не видела. Если бы толпа расступилась, и я его увидела, то умерла бы на месте.
   Зачем я сюда пришла? Спешила, будто предчувствовала. Если бы я знала, ни за что бы не пришла.
   Кто–то передвинулся, и я увидела рукав белой рубашки, вышитой серебром, серебряную руку и отблески света на стальных нитях. Я закрыла глаза и стала яростно проталкиваться к нему сквозь толпу. Теперь передо мной остался только он.
   Земля сотрясалась от ритмичных ударов и звуков едва поспевавшей за ними гитары. Он делал это очень искусно, но не без усилий. Трудно было бы предположить, что играет робот, хотя для человека это, пожалуй, чересчур виртуозно. Вряд ли человек может играть так быстро и так, чтобы был слышен каждый звук. Кроме того, в музыке чувствовалась глубина и та особая красота, которая может придать только живое чувство. Это была короткая интерлюдия, без голоса, а потом он снова запел. Были слышны все слова. Смысла в них не было, а мне хотелось удержать их в памяти, но в голосе застревали только корявые обрывки фраз: снег–огонь, алые кони, крылатая карусель, городские огни, расплесканные по ветровым стеклам, машины в полете и миры, парящие подобно птицам…
   Я открыла глаза и прикусила язык, чтобы не вскрикнуть.
   Он склонил голову, и его волосы ниспадали на лицо, на широкие плечи, на рубашку, вышитую серебром. Они напоминали темно–красный бархат или какой–то вид плюша. Его брови были темно–коричневыми. На груди у него тоже были волосы, будто тонкие росчерки дождя на серебряной коже. Это испугало меня. Отхлынувшая кровь вдруг устремилась обратно в сердце, как цунами, и я чуть не задохнулась.
   – Заткнись, — сказал кто–то Лорду, очевидно, он все еще что–то говорил мне, во всяком случае, пытался, но я ничего не слышала.
   Песня закончилась, и ритм, записанный на ленте, тоже. Конечно, робот мог определить момент его окончания и в соответствии с этим закончить свою песню. У человека бы так не вышло, если бы он не знал партию ритма заранее.
   Кто–то выключил магнитофон. Наступила тишина, а потом раздался взрыв аплодисментов, который внезапно оборвался и сменился неловким чертыханием и хихиканьем. Разве машине аплодируют?
   Он поднял глаза. С.И.Л.В.Э.Р. поднял глаза. Он смотрел на меня и улыбался. Улыбка была дружелюбной, доброй. Он хотел доставить им удовольствие, развлечь их, и поскольку им понравилось, то он был рад, очень рад.
   Египтия со своим партнером пробралась сквозь толпу. Она предложила роботу стакан шампанского.
   – Ты умеешь пить?
   – Если вы этого хотите, — сказал он, всем своим видом выражая удовлетворение и добродушие,
   – Ну тогда, — сказала Египтия, — пей!
   Робот выпил шампанское. При этом его интересовал не напиток, а необходимость быть любезным, и он оказывал эту любезность, словно пил лимонад.
   – Боже, какая гадость, — громко проговорил кто–то.
   – Боюсь, что так, — широко улыбнулся Сильвер, обнажив белые зубы.
   – Ты такой красивый, — сказала Египтия роботу.
   – Спасибо.
   Вокруг засмеялись. Египтия взяла робота за руку.
   – Спой мне любовную песню.
   – Отпустите мою руку, тогда спою.
   – Сначала поцелуй меня.
   Робот нагнул голову и поцеловал ее. Это был очень долгий поцелуй, какого, видимо, Египтия и ждала.
   Вокруг захлопали и загалдели. Меня снова затошнило. Египтия отошла от робота и стала смотреть на него с нарочито театральным изумлением. Потом она взглянула на толпу, веселившуюся сегодня за ее счет и сказала:
   – Хочу вам кое–что сообщить. Скоро мужчины могут оказаться ненужными.
   – Ну ты даешь, — проворчал Лорд, — будто не знаешь, что есть и женские образцы.
   Египтия уселась у ног робота и снова попросила спеть любовную песню. Он тронул струну и запел. Песне этой было веков пять, он заменил какие–то слова, но все же это была «Гринсливз» [«Зеленые рукава» (.англ.)]. «Увы, моя любовь, зачем ты так вероломно меня покидаешь? Предел страсти — песня, и провалиться мне в преисподнюю, если я не дошел до него».
   Толпа взорвалась от хохота. Египтия тоже смеялась. «Гринсливз, моя радость, твое платье — словно летняя листва, Гринсливз, я ведь не кусаюсь пока меня об этом не попросят, о моя Гринсливз».
   Песня вызвала оживление. Египтия улыбалась и надувала губки, ведь у нее было платье без рукавов. Робот в последний раз ударив по струнам, посмотрел прямо на меня и только тут я вспомнила, какого цвета моя одежда.
   Я оцепенела. Я не могла не только двинуться с места, но даже пошевелиться, хотя щеки и глаза у меня пылали. И сразу же отвести взгляд я тоже не могла. Он смотрел на меня без всякого выражения. Никакой холодности, граничащей с жестокостью, которую я видела в его глазах раньше, а может, это мне только померещилось? Вряд ли роботам позволено быть жестокими с людьми, а тут — ни доброжелательности во взгляде, ни улыбки.
   Мои неистовые, безумные глаза обратились к Египтии. Сделав вид, что только сейчас меня увидела, и сменив роль вожделяющей Клеопатры на роль задушевной подруги, она поднялась и подплыла ко мне.
   – Джейн, милая. Ты все–таки пришла.
   Египтия обвила меня руками. В ее объятиях я забыла о своих страхах и прижалась к ней, осторожно, чтобы не помять ее одежду, — это целый трюк, который постоянно приходится применять с матерью. За ее плечом робот отвел взгляд в сторону и принялся наигрывать на гитаре. Люди, сидевшие рядом с ним, задавали ему какие–то вопросы, и он отвечал, заставляя их смеяться все громче и громче.
   – Джейн, ты выглядишь восхитительно. Выпей шампанское.
   Я выпила шампанского.
   Я все еще надеялась, что тяжелое чувство пройдет, что их сменит душевный подъем и веселье, но ничего не менялось. Вскоре он снова заиграл, а я села поодаль в кустах, пытаясь проглотить неудержимо катящиеся из глаз слезы. В конце концов этот противный Лорд увел меня в рощицу, усадив под виноградными лозами, увешанными тяжелыми гроздьями, стал целовать и ласкать. Я не сопротивлялась, но все время думала: я же его терпеть не могу. Как заставить его остановиться?
   Когда около часа ночи он стал уговаривать пойти к нему на квартиру, у меня появилась спасительная мысль.
   – Я не сделала в этом месяце контрацептивного укола, а прежний укол уже не действует.
   – А я делал. И мы будем осторожны.
   – Нет, я — тип Венеры Медийской, а она плодовитая. Я не могу рисковать.
   – Так какого же дьявола ты раньше молчала?
   Переполненная стыдом и смущением, я смотрела на гроздья и думала о роботе, о том, как он целовал Египтию, и обо всех женщинах, которые будут просить его поцеловать их. Если бы я попросила, он бы и меня поцеловал. Или укусил. Он сделает все, что я скажу, ведь за него заплачено компании.
   – Меня тошнит, — сказала я Лорду. — Выворачивает. Извини.
   – Только на меня не надо, — сказал он, встал и исчез.
   Оставалось еще немного вина, и я допила его, не чувствуя вкуса. Потом попыталась представить, что я в древней Италии, вокруг висят гроздья винограда, на город опустилась плотная осенняя ночь и обняла его крепко, как любовника. Но с одной стороны слышались звуки оркестра, с другой гремели магнитофоны.
   Сквозь листву я увидела огоньки, потом сияющую серебряную кожу, а когда он оказался футах в десяти, блеск его волос. Я решила, что он идет ко мне, и сердце у меня замерло. Но вспомнив, что сижу рядом с лестницей, ведущей на улицу, поняла, что он просто уходит из садов с гитарой на шнурке через одно плечо и кроваво–красным плащом, наброшенным на другое.
   Спускаясь по ступенькам, он прошел совсем близко от меня, а через минуту исчез из виду.
   Мое сердце забилось и я вскочила на ноги.
   Поддерживая свою длинную юбку, я бросилась за ним.
   Ярко горели фонари, открытые еще магазины, театры и бары сияли вывесками и окнами. Он шел среди огней, неоновых ламп, мимо людей и машин, силуэт его то темнел, то становился малиновым или белым. Пролетел похожий на призму флаер, он оглянулся и проводил его взглядом. Это был настоящий человек, только кожа напоминала о другом, но ведь это мог быть грим. Он действовал как актер, так почему бы ему не раскрасить себя? Прохожие смотрели на него, оглядывались.
   Я шла за ним. Куда он идет? Я предполагала, что он запрограммирован на возвращение — но куда? В магазин? На завод? На склад? Его снова запакуют в ящик? Выключив перед этим его глаза? Отключив улыбку и музыку?
   Какой–то человек схватил меня за руку. Я огрызнулась, несказанно удивив и его, и себя. В туфлях на высоких каблуках я пустилась бегом.
   Я догнала робота на углу Пейн и Бич.
   – Прошу прощения, — сказала я, задыхаясь, но не от того, что бежала, балансируя на каблуках.
   Он остановился, глядя прямо перед собой. Потом медленно повернулся и посмотрел на меня.
   – Прошу прощения, — быстро повторила я, ослепнув от его близости, от его лица. — Я была груба с тобой. Я не буду больше так говорить.
   – А что ты сказала?
   – Ты же знаешь, что я сказала.
   – Ты думаешь, что я должен тебя помнить? Сказал — как по лицу ударил. Умный человек возненавидел бы его за это, а я не могла.
   – Ты пел ту песню, чтобы обсмеять меня.
   – Какую песню?
   – «Гринсливз».
   – Нет, — сказал он. — Я пел ее просто так.
   – Ты смотрел на меня.
   – Извиняюсь, но я тебя не заметил. Я был сосредоточен на последнем аккорде, там очень сложный прибор.
   – Я тебе не верю.
   – Я не умею лгать, — сказал он.
   Что–то щелкнуло во мне, словно отключился механизм. Глаза перестали мигать, отяжелели. Я не могла сглотнуть.
   – Ты… — начала я, — ты не должен был так поступать. Я так испугалась, что сказала тебе что–то ужасное. Ты вытеснил меня оттуда, сам ушел, и теперь…
   Он смотрел на меня с очень серьезным видом, и, когда я запнулась, подождал немного, а потом сказал:
   – По–моему, следует объяснить тебе, что я собой представляю. Когда случается что–то не предусмотрительное программой, мой мыслительный процесс переключается. В этот момент я могу проявить несообразительность и холодность. Так происходит, когда вы совершаете необычный поступок. Ничего личного в этом нет.
   – Я сказала, — продолжала я, намертво сцепив руки, — что ты отвратителен.
   – Да, — сказал он и ослабил, смягчил свой пристальный взгляд.
   – Теперь я вспомнил, а раньше не мог. Ты расплакалась.
   – Зачем ты пытаешься меня успокоить? Ведь ты обиделся на мои слова. Я тебя не упрекаю, наоборот, прошу прощения…
   – Кажется, — тихо сказал он, — ты все еще не понимаешь. Ты приписываешь мне человеческие реакции.
   Я отступила от него на шаг, и мой каблук попал в трещину на тротуаре. Я начала терять равновесие, но он не дал мне упасть, поддержав своей рукой за локоть. Когда я выровнялась, его рука, прежде чем отпустить, скользнула по моей. Это была настоящая ласка, тактичная, ненавязчивая, дружеская ласка. Незапрограммированная. Рука была прохладная и сильная, но не холодная, не механическая. Человеческая, и в то же время не человеческая.
   Он был корректен. Без пошлых заигрываний, на которые способен иногда Кловис. Я все перепутала. Я думала о нем как о человеке, но какое ему дело, что я думала и как поступаю. Его нельзя оскорбить или обидеть. Он просто игрушка.
   Мое лицо как будто онемело. Я уставилась в землю.
   – Прости, — сказал он, — но к двум часам я должен быть на Острове.
   – Египтия… — мой голос дрогнул.
   – Сегодняшнюю ночь я проведу у нее, — сказал он и широко, заразительно улыбнулся.
   – Ты будешь спать с ней? — проговорила я.
   – Да.
   Он был робот, и делал то, для чего был нанят или куплен. Как Египтия могла…
   – Как ты можешь?! — вырвалось у меня. Человеку бы я этого никогда не сказала, ведь Египтия такая красивая. А для него это просто работа. И все же…
   – Моя функция, — сказал он, — развлекать, приносить счастье, доставлять удовольствие. — Его лицо выражало жалость, он видел, какая борьба происходит во мне. Ведь я для него тоже потенциальная клиентка, значит, и меня нужно развлекать, утешать, веселить.
   – Наверное, ты великолепный любовник? — я сама поразилась, как могла задать такой вопрос.
   – Да, — просто ответил он. — Факт есть факт.
   – Наверное, ты можешь… заниматься любовью… столько раз подряд… сколько хочет тот, кто тебя нанимает?
   – Конечно.
   – А петь ты при этом можешь? Он засмеялся, излучая радость:
   – А это идея.
   Тонкая ирония. Но он не помнил меня. Отсутствие всякого выражения в его глазах — это перегруппировка его мыслительных ячеек. Конечно. Но кто, кроме меня, мог бы почувствовать к нему отвращение?
   Подняв голову, я посмотрела ему в глаза.
   – Я была на вечеринке, куда тебя наняли. Ты, наверное, нанят до завтра? Понятно. — Последние слова храбро произнести не получилось, и я прошептала. — Поцелуй меня.
   Он внимательно посмотрел на меня, оставаясь неподвижным и спокойным. Потом приблизился, взял своими серебряными руками мое лицо, наклонил каштановую голову и поцеловал. Это был формальный поцелуй, не интимный» Тихий, неторопливый, короткий. Видимо, только на такой поцелуй имела право гостья Египтии. Отступив в сторону, он взял мою руку и тоже поцеловал ее, в знак особого расположения. Затем робот отправился к подземке, а я, трепеща, продолжала стоять на месте. Теперь я поняла, что меня мучило весь этот день.
   Я бы сравнила это ощущение с тем, что чувствует часовой механизм, когда его заводят, или берег, когда на него накатывается волна. На его коже нет пор, значит она не человеческая. Его волосы похожи на траву. Они ничем не пахнут, ведь у него нет ни гормонов, ни крови. Хотя, запах у него все же был — мужской, опьяняющий, но неопределенный. Это мое ощущение было связано лишь с ним. Все остальное — только фон.
   Я записала все это на бумаге, потому что не смогла произнести достаточно громко для магнитофонной записи. Завтра мать напомнит, что я хотела поговорить. Но это не для матери.
   Он машина, а я в него влюбилась.
   Он — с Египтией, а я в него влюбилась.
   Его запакуют в ящик, а я в него влюбилась.
   Мама, я в робота влюбилась…
   Часть 2
   Избалованная маленькая богачка.
   О тебе всегда кто–то заботился.
   Твоя мать. Кловис.
   В облаках у тебя убежище,
   всегда есть, где укрыться.
   А теперь?
   1
   Здесь темно, я едва вижу, что пишу, и вообще не знаю, зачем пишу. Это предрассудок, но мне кажется, что продолжаю писать из–за того, что начало положено. И, значит, если я запишу вторую часть, можно ждать следующую, хотя в действительности может получиться хуже. Если вообще что–то случится. Я думаю о завтрашнем, о послезавтрашнем дне и гадаю, что со мной станется.
   Заснуть я не смогла и, встав утром в семь часов, сделала короткую магнитофонную запись для матери. Я сказала: «Вчерашнее было из–за Кловиса, он так по–хамски обращается со своими друзьями. И вообще я хотела поговорить о том, как К–3 ведут себя друг с другом. Но теперь все прошло. Я просто глупая.»
   Не скажу, что впервые лгала матери, но раньше никогда мне не приходилось жить с такой ложью. Нельзя было говорить ей правду. Я не могла понять, отчаяние это или стыд. Ночью я постаралась выплакаться, и к шести часам подушки стали такие мокрые, что я швырнула их на пол.
   Я знала, что выхода нет.
   В одиннадцать тридцать зазвонил видеофон. Я знала, кто это и не ответила. В полдень раздался новый звонок. Вскоре должна была проснуться мать и скрываться станет невозможно, поэтому я решила снять трубку.
   Египтия возлежала в белом кимоно.
   – Джейн, ты ужасно выглядишь.
   – Я плохо спала.
   – Я тоже. О, Джейн…
   Она рассказала мне о Сильвере. Причем все в чудовищных подробностях. Я пыталась не слушать, но слушала. Красота, акробатика, нежность, юмор, неутомимость.
   – Конечно, все это заложено в нем — и выносливость, и знание, и артистичность, но он был совсем как человек. О, Джейн, он просто волшебник. Теперь мне пару недель никакие мужчины не нужны. Утром я едва пришла в себя. Столько экстаза сразу вредно для здоровья. Кажется, у меня приступ мигрени. Ужасно болит висок.
   Как будто металлическая проволока все глубже и глубже вонзалась в мой позвоночник, а конец ее сидел в голове. Она не уточнила, в каком виске у нее мигрень, поэтому оба мои виска ломило так, будто в них заколачивали гвозди. В глазах было темно. Проволока переломилась пополам, и я вскрикнула.
   – Я проверила свой счет, чтобы узнать, не могу ли купить такого, но оказалось, что в этом месяце я уже превысила кредит. Все этот театр. О, Джейн. Я от него столько узнала о себе. Он нашел во мне такие чувствительные точки — с ним я стала настоящей женщиной. Это так странно. Он робот, но лучше любого мужчины дал мне почувствовать в себе женщину.
   Вошел один из космонавтов с подносом, на котором стоял завтрак для матери, и я сказала:
   – Египтия, мать идет.
   – А–а. Хорошо. Перезвони мне.
   – Ладно.
   Я отключила видеофон и начала оседать на пол, но когда в дверь вошла мать, успела только опуститься на колени, будто собралась молиться.
   Моя мать красива даже когда только что встала с постели и на лице без косметики одни огромные глаза, а волосы рассыпаны по плечам.
   Если бы только я могла ей сказать…
   – Здравствуй, дорогая.
   – Здравствуй, мама.
   – Ты что–то уронила?
   – Э–э… я… — ну что тут сказать? — я говорила с Египтией, — как будто это объясняло мое странное поведение.
   – Через полчасика, — сказала мать, — мы сможем поговорить о том, что тебя беспокоило.
   – Я…
   Я должна ей сказать.
   Нет, нет, нет.
   – Я сделала запись. Но теперь это уже не кажется мне таким серьезным. Мама, я устала. Я должна еще немного поспать.
   Закрывшись у себя, я снова разрыдалась. Мне так нужно было, так хотелось рассказать ей все. Она смогла бы объяснить мои переживания и посоветовать, как их преодолеть.
   Слава Богу, что Египтия не могла купить его в этом месяце.
   Какой ужас, спать с…
   Я закрыла глаза и почувствовала на губах его серебряный поцелуй.
   Я заснула на мокрых подушках прямо на полу, и снилось мне все, что угодно, только не Сильвер.
   В два часа мать позвонила мне по внутреннему телефону и позвала на ленч в Перспективу. Она уважала мое право на личную жизнь и заботилась о том, чтобы при желании я всегда могла уединиться. Тут я почувствовала, что должна спуститься. Мы сели за стол.
   – Тебя сегодня не видно и не слышно, дорогая. Может быть, ты еще о чем–то хочешь мне рассказать?
   – Да нет, ничего такого. Интересный был обед?
   Мать стала рассказывать про обед, а я пыталась заставить себя ее слушать. Иногда она упоминала что–то веселое, и я смеялась. Все время я порывалась сказать ей, что влюбилась, но каждый раз удерживала себя. А не сказать ли ей: «Я хочу купить робота особого образца»? Разрешит ли она? Вообще–то я могу купить все, что хочу, с помощью кредитной карточки, соединенной с личным счетом матери, но у карточки месячный лимит, одна тысяча И.М.У.. Мне этого вполне хватало, я старалась особенно не роскошествовать, хотя мать всегда давала понять, что не делает разницу между ее и моим. Но в тоже время она хотела видеть меня благоразумной. А человекоподобный робот стоит тысячи. Да что там — тысячи стоит одно ионизированное серебро. Такая покупка отнюдь не говорит о благоразумии.
   В любом случае, если его не купит Египтия — купит другой. Он принадлежит всем. Хоть Египтии, хоть Остину. А нравится ли ему самому доставлять удовольствие? Что чувствует он, занимаясь любовью?
   После ленча мать включила видеоканал новостей и стала делать пометки. Она пишет статьи на политические, социологические, исторические темы, но это так, скорее хобби. Опять сильно трясет Балканы. Похоже, там снова начинаются социальные волнения, но достоверных сведений нет. Где–то из–за землетрясения отвалилась вершина горы. В пяти западных городах произошли восстания бедноты. Мать не стала смотреть канал местных новостей, где могли дать сообщение об усложненных образцах роботов, но когда она выключила видео, нервы у меня были напряжены до предела.
   Тут я поняла, что она принесла жертву, оставшись со мной, поскольку обычно смотрела видео в своем кабинете. Должно быть, она все же догадалась, что у меня не все ладно, и я сомневалась, долго ли смогу молчать. А если я скажу, что она ответит? «Дорогая, все это было бы прекрасно, если бы у тебя был сексуальный опыт, но ты еще девушка. Сомневаюсь, что стоит начинать половую жизнь с каким–то неодушевленным устройством. По ряду важных причин. И прежде всего из–за твоих собственных психологических потребностей…» Я буквально слышала ее голос. Конечно, она права. Вряд ли я могу рассчитывать в будущем на подлинные отношения с человеком, если в первый раз отправляюсь в постель с роботом.
   Я спустилась в библиотеку, взяла книгу и села на балконе, глядя, как небо выплывает из–за дома и удаляется в светлую пустоту подо мной. В конце концов мне стало казаться, что я подвешена на веревке над этой пустотой, пришлось уйти с балкона, вернуться к себе и лечь в кровать. Никогда раньше в Чез–Стратосе у меня не кружилась голова, хотя Кловис не ходит к нам именно потому, что, как он выражается, у него здесь пах проваливается.
   Я решила позвонить Кловису, не зная, что ему сказать.
   – Алло, — ответил невидимый Остин. Кловис никогда не включает видео.
   – А–а. Привет. Это Джейн.
   – Джеймс?
   – Джейн. Могу я поговорить с…
   – Нет. Он в душе.
   Судя по голосу, сеанс не произвел на Остина должного впечатления, он был вполне счастлив.
   – Это женщина говорит? — спросил он.
   – Это Джейн.
   – Мне показалось, Джеймс. Слушай, Джейвин, а не перезвонить ли тебе попозже? Скажем, через годик? — и он отключился.
   После этого я набрала Хлою, но та не ответила. Номер Джейсона и Медеи я набирать не стала.
   Мать позвонила по внутреннему телефону.
   – Я слушала твою запись, Джейн, и ничего не поняла. Что сделал Кловис?
   – Очередной сеанс.
   – Из–за этого ты расстроилась?
   – Он играет с людьми, как кошка.
   – Кошки не играют с людьми. Кошки играют с мышами. Кажется, он мошенничает со спиритическим столом?
   – Да, мама.
   – При благоприятных обстоятельствах контакт с потусторонним миром может быть установлен, — сказала мать.
   – Ты имеешь в виду приведения?
   – Я имею в виду законы физики. Душу, Джейн. Не бойся использовать правильные термины. Свободная душа не привязана к одному физическому состоянию и живет множество жизней во множестве тел, а при желании может иногда общаться с нашим миром. Теологи связывают эту активность в начале столетия с падением Астероида, которое вскоре произошло. Так что, возможно, Кловис тут не при чем.
   – Да нет, мама.
   – Я оставила в раздатчике несколько витаминов. Когда спустишься, робот–три тебе их даст.
   – Спасибо.
   – А теперь мне надо собираться. Несколько часов избегая ее, чтобы не выдать свою страшную тайну, теперь я была повергнута в ужас.
   – Ты уходишь?
   – Да, Джейн. Ты же знаешь. Я уезжаю на три дня на север. Конференция физических обществ.
   – Я… я совсем забыла… мама… мне все–таки нужно поговорить с тобой.
   – Дорогая, у тебя же был целый день.
   – Всего четыре часа.
   – Я больше не могу задерживаться.
   – Но это срочное дело.
   – Попробуй рассказать быстро.
   – Но я не могу!
   – Значит, нужно было раньше.
   – Ну, мама! — я ударилась в слезы. Откуда во мне столько слез?
   В человеческом теле много воды. Наверное, во мне ее уже не осталось.
   – Джейн, следует назначить встречу с твоим врачом.
   – Я не больна. Я…
   – Я могу оторвать полчаса от своего графика. Сейчас я поднимусь к тебе, и мы поговорим. Согласна?
   Что делать? Что делать?
   Дверь открылась, и мать вошла, уже полностью готовая, накрашенная и сверкающая. Передо мной разверзлась бездна. И сзади тоже. Я ничего не могла сообразить. Я всегда доверялась матери. Да чем таким ложным, интимным не могла бы я поделиться с ней, особенно теперь, когда она сдвинула свой график ради меня?
   – Только, милая, как можно короче, — сказала Деметра, заключив меня в свои объятия, в «Лаверте», в блаженство и спасение. — Это имеет отношение к Кловису?
   – Мама, я влюбилась, — обрушилась я на нее, но еще не всей тяжестью. Мама, я влюбилась. — Нет, я не могла. — Мама, я влюбилась в Кловиса!
   – Боже праведный! — вымолвила мать.
   2
   То, что нужно было сделать в самом начале, я сделала только часов в шесть вечера. Мать, наконец, ушла, и я еще глубже погрузилась в омут своей вины, потому что врала ей просто безбожно, да еще из–за меня она опоздала. Мать действительно хотела помочь мне. Это ее Грааль или только один из них. К счастью, можно было легко замаскировать свою ложь.
   – Кловис К–3, он никогда не ответит на мои чувства, — повторяла я ей снова и снова. — Просто глупое увлечение. Я сделала все, чему ты меня учила, и выяснила свои психологические побуждения. И уже почти их преодолела. Но я хочу, чтобы ты знала. Я лучше себя чувствую, если расскажу тебе все.
   Боже, как я могла солгать ей в таком деле! Почему я так уверена, что должна скрывать правду? Наконец, она приготовила мне успокаивающий седатив и ушла. Он пах взбитой клубникой, и мне очень хотелось выпить его, но я не стала. Минут через десять после того, как «Бэкстер» поднялся с крыши, и Перспектива перестала трястись, выдумка насчет любви к Кловису показалась мне такой забавной, что я залилась смехом и покатилась по тахте. Ничего нелепее нельзя было придумать даже в самом отчаянном состоянии. Когда–нибудь я расскажу ему об этом, и он тоже повеселится.
   Отсмеявшись, я отперла алкогольный раздатчик и налила себе мартини. Я снова приняла ванну, надела черное платье, потом села в парикмахерской комнате и закрутила волосы на бигуди. Лицо в зеркале было белым, а глаза слишком темными, чтобы можно было их назвать зелеными. Я не люблю косметику. Она так противно липнет к коже, а я забываю про нее, лезу к лицу руками и размазываю все по щекам. Но сейчас на лице оставалось еще много краски, которую я не л сняла вчера вечером и не смыла слезами сегодня утром. Как следовало ожидать, краска слегка размазалась, я все подправила, а рот разрисовала под осенний буковый лист. Допила мартини, делая вид, что мне это приятно, сняла бигуди, причесалась и выкрасила ногти в черный цвет. Думаю, вам понятно, для чего я все это делала.
   Когда я набирала номер робота–оператора, руки у меня дрожали.
   – Чей номер вам нужен?
   – Номер «Электроник Металз Лимитед».
   – К вашим услугам.
   На экране появились очертания человека, одетого в костюм–тройку: пиджак, брюки, жилет и рубашка из подходящей к ним по цвету светло–серой шелковой ткани. На классическом носу сидели темные очки. Он приветливо смотрел на меня, сцепив свои ухоженные руки.
   – Совэйсон из «Электроник Металз». Чем могу служить?
   Он просиял и облизал губы. Видимо, энергичен. Коммивояжер?
   – Я хочу кое–что спросить, — сказала я дрожащим и срывающимся голосом.
   – Это ведь роботы вашей фирмы были вчера в городе?
   – Да. «Электроник Металз». Это мы.
   – Особые и усложненные образцы?
   – Да. Двадцать четыре модели. Металл и укрепленный пластик. Линия усложненных образцов. Целиком из металла. Девять моделей. Что вы хотели узнать?
   Мое лицо пылало, надеюсь, он этого не видел.
   – Меня интересует стоимость найма.
   – Найм не продажа. Этим мы не занимаемся.
   – Я случайно узнала, что один из усложненных был нанят вчера вечером.
   – Правильно. И не один, а все. Но, видите ли, это элемент, э–э, рекламной кампании, притом рискованный, всего на один день и на одну ночь. Эти роботы — всего лишь опытные экземпляры.
   – То есть, они не продаются?
   – А–а, продажа — другое дело. Вы задумали покупку?
   Не надо отвлекаться. Он почему–то нервничает не меньше меня.
   – Нет. Я хотела только нанять. Позвольте мне поговорить с Директором.
   – Э–э… одну минуту… я не хочу производить плохое впечатление. Служащий боялся потерять хорошую работу. Мне стало неловко. — У нас тут проблемы по этой части.
   – С роботами?
   – Э–э… с транспортировкой.
   – Ваши роботы лабильны. Вчера они разгуливали по всему городу, как люди. Если я одного найму, разве он не может просто пойти со мной?
   – Хм. Между нами говоря, всем нравится то, что эти замечательные роботы умеют делать. В перспективе еще один удар по последним бастионам человеческих рабочих мест. Вы же знаете, как это бывает. Небольшая толпа. Легкие беспорядки.
   – Беспорядки?
   – Э–э… приехала полиция. А это, оказывается, всего лишь мирная демонстрация. Пока кто–нибудь не начнет, толпа может и с места не сдвинуться. Но уж если начнет — лучше держать наши товары подальше от нее… А! — он посмотрел куда–то вниз и округлил свои глаза за темными стеклами. Я поняла, что зажглась информационная панель в корпусе от стола. Информация, видимо, была не из приятных. — Хм, — сказал он. — Кажется, я сболтнул лишнее. Хорошо. Я подключу вас к нашему отделению по контактам. Оставьте там ваш код и номер. Завтра вам позвонят и вы обсудите с ними вашу просьбу.
   Изображение задрожало, и я яростно стукнула по выключателю.
   Зачем я это сделала? Наверное потому, что до завтра еще сто лет, завтра будет поздно.
   А что теперь?
   Я стала прогуливаться по Перспективе. Какой сегодня красный закат. Бордовый, как плащ Сильвера. Как волосы Сильвера.
   Я стала думать про восстания бедноты, о которых сообщили по каналу новостей. Говорят, на субчек не проживешь. Иногда взбешенные безработные разбивают роботов, хотя обычно вандалов отпугивают встроенные сигналы тревоги и защитные механизмы электрошока. Но во время одного из восстаний был сожжен машинный склад. Это было за тысячи миль отсюда. Представьте, что мирная толпа возле «Электроник Металз» вдруг взбесилась. Огонь, поглощающий его лицо — лицо воскового ангела.
   Я бросилась к видеофону и снова позвонила Кловису.
   – Говорит автоответчик Кловиса. Как раз Кловис предается содомии. Позвоните через час, хотя боюсь, что вы получите тот же ответ.
   (В действительности Кловис оставляет такой ответ даже тогда, когда выходит в ресторан или уезжает на неделю на пляж. Однажды Дэвидид, раз за разом слыша его в течение двух дней, кинулся в квартиру на Нью–Ривер и орал на дверь, но та была заперта. А когда ее открыл один из брошенных любовников Кловиса, Дэвидид ударил его).
   Закат приобрел цвет горячего пепла, потом холодного. В городе наступал вечер, и он расцветал огнями. Толпа возле ворот Э.М. начинала понимать, как красиво горят дома в темноте.
   Я включила канал местных новостей. Сообщили о строительстве новой подземки, о стычке гангстеров возле Олд–Ривер, о вероятном повышении цен на сигарины из–за больших потерь урожая в одной из самых сейсмичных зон. А, вот. Я увидела толпу, собравшуюся у ворот «Электроник Металз Лимитед» в Новом Арборе. В толпе росло волнение. Люди кричали что–то в сторону замызганного стеклянного фасада. Диктор рассказывал о важности роботов и о том, почему рабочие их ненавидят. Казалось, в редакции новостей не понимали, что Э.М. выпускает разных роботов. Или они просто хотели избежать невольной рекламы. Толпа продолжала шуметь. Там было человек сто. Достаточно искры. Но я была бы там в безопасности. Меня защитил бы полицкод, который обеспечивает точную идентификацию личности нападающего и мгновенный вызов полиции. Да и в любом случае полиция ведет наблюдение за толпой. Я видела на экране, как ее самолетки шныряли туда–сюда на фоне сумеречного неба.
   Но что бы я стала делать, оказавшись там? Что я могла изменить? Нет смысла идти туда. Даже если бы я сумела пробраться сквозь это сборище, кто бы осмелился открыть мне двери Э.М.? Ведь они могут воспользоваться этим и попытаться захватить вход.
   Я бродила взад–вперед по Перспективе, не выключая канал. Там кто–то швырнул бутылку, камера проследила ее полет. Бутылка ударилась о фасад «Электроник Металз» и разбилась.
   Скоро мимо платформы на той стороне Каньона проплывет семичасовой флаер, похожий на мотылька. Через пятнадцать минут я могла бы быть над Олд–Ривер, через двадцать я сошла бы в Южном Арборе и пробежала три квартиры до Восточного. Арбор — неприветливый район, грязное скопище заброшенных офисов и разрушенных магазинов, еще не отстроенных после столкновения с Астероидом. Там на каждом шагу ночные клубы, будто стервятники на развалинах, а уцелевшие промышленные предприятия, восстановившись, борются друг с другом за существование.
   Если я пропущу этот флаер, другой будет не раньше девяти часов. Вызовешь такси — прождешь не меньше получаса.
   Полиция не допустит там ничего серьезного, я же все равно ничего не смогу сделать, а здесь у меня недопитый мартини, клубничный седатив и еще кредитная карточка с месячным лимитом в тысячу И.М.У.; однако робота я себе позволить не могу. Гораздо лучше было остаться дома и забыть обо всем.
   Я едва не опоздала на флаер. На платформе было еще человек двадцать пассажиров, одни — в ярких вечерних туалетах — собирались повеселиться в городе, другие — ночные рабочие с серыми опустошенными лицами — ехали делать то, к чему роботы не приспособлены. Механический водитель был без головы.
   Я не помню, когда показались огни города, не помню даже, как сошла на платформе Южного Арбора. Только пустившись бегом, заметила краем глаза, что на углу выпивают несколько мужчин. Скоро небо надо мной заполнилось маленькими роботами–самолетами, — целый рой их, мигая огнями и завывая сиренами, летел к центру города.
   Почти сразу я влилась в поток людей, которые о чем–то спорили, ругались, просто галдели, и вскоре приблизилась к расстеленному на земле широкому полотнищу. При свете фонарей я прочитала на нем: ЛОМАЙ МАШИНЫ. Людская волна разбилась рядом, освободив проход, а может оттесняя меня со своего пути. Схлынув, она оставила после себя осколки стекла и обрывки бумаги. Казалось, демонстрация потеряла свой накал или была силой раздроблена на мелкие группы еще до того, как успела проявить свою неукротимую ярость. Одинокая полицейская машина, неторопливо двигавшаяся по шершавому бетону, обрызгала меня грязью, отметила код и последовала за толпой, оставив меня одну среди длинных теней от фонарных столбов.
   Ворота «Электроник Металз», когда я подошла к ним, оказались открыты и освещены разноцветным неоном. Полицейская машина пряталась во внешнем дворе. Люди, скучившись в уголке, горячо о чем–то спорили, иногда их силуэты вылавливала своими фарами еще одна машина, беспрестанно кружившая возле них. Такие странные сцены я не раз видела и на экране, и на улицах, но никогда в них не участвовала. Я вошла в ворота и пересекла внешний двор. Никто не обращал на меня внимания. Я прикоснулась к панели посетителей, встроенной в дверь. На ней засветилось крошечное окошко и произнесло: «Здание сейчас закрыто». Большинство выставочных складов в городе имеют механизированный персонал и не закрываются всю ночь в ожидании клиентуры; я решила, что Э.М. в большой тревоге за свои товары.
   – Я вам позвонила недавно, — сказала я дверной панели. — Насчет покупки одного из ваших роботов усложненного образца.
   – Пожалуйста, звоните или приходите завтра.
   – Я проехала двадцать миль, — сказала я, как будто это что–то могло значить.
   – Из–за непредвиденных обстоятельств, — сказала дверь, — здание сейчас закрыто. Пожалуйста, звоните или приходите завтра.
   Вдруг что–то случилось с моими ногами: я их больше не ощущала. Я сползла вниз и села прямо в своем черном платье в грязную тень портика. Я была подобна роботу с отключенной энергией. Меня будто закрыли на ночь, как это здание.
   Вскоре люди ушли, полиция уехала, а я продолжала сидеть на земле потерявшийся ребенок, который не знает дороги домой. Надо было подняться и найти такси. Если я останусь здесь, меня может забрать полицейский патруль, подумав, что я больна.
   В темноте за воротами я видела яркое сине–зеленое пятно Астероида. В его свете чернели остовы разрушенных толчком жилых домов, лишившихся обитателей, как зимние деревья листьев. Я смотрела туда, впервые в жизни не чувствуя себя в безопасности. Какой я была благодушной и самодовольной, смеясь над страхами Египтии!
   Если бы я вернулась домой, в Чез–Стратос, в свои комнаты, я забралась бы в постель, завернулась с головой в зеленую простыню и никогда бы больше не осмелилась сюда придти. Насколько я понимала, они его демонстрировали. Робот для выставки. Может, я и ошибаюсь: тот человек на видео, Совэйсон, говорил так неуверенно. А вдруг это была не просто демонстрация против безработицы? Вдруг городской совет запретил «Электроник Металз» выпускать роботов, которые во всех отношениях превосходят людей.
   Наконец я встала с земли и тщательно отчистила платье. То, что произошло потом, было делом случая, хотя казалось, будто произошло из–за меня. Я вдруг поняла, что ворота остались открытыми по ошибке, в суматохе забыли включить механизм, ведь если здание заперто, то должны быть закрыты и ворота. А раз так, то кто–то должен вернуться и закрыть их. Буквально через секунду во внешний двор въехал длинный черный пикард, остановился, и из него вышел человек. На лице его сверкнули две молнии — неоновые блики в линзах очков. Он едва не наступил на меня и крякнул от удивления.
   – У меня код, — сказал он. — Не двигайтесь. Это был Совэйсон.
   – Уходите, или я вызову полицию. Самое время было сказать что–нибудь резкое. Кловис бы растерялся. Но у меня во рту пересохло.
   – Я вам звонила. Вы говорили со мной недавно по видео.
   – Угрозы ни к чему не приведут. Через секунду он нажал бы кнопку этого дурацкого кода и я выпалила:
   – Я решила купить один из образцов.
   – Э–э… о–о, — произнес Совэйсон. — О–о, — повторил он, обойдя меня так, чтобы свет неона падал на мое лицо. — Мадам, извиняюсь, но я не предполагал, что вы придете сюда после того, как оператор нас рассоединил.
   Его прежняя неучтивость объяснялась полученным из–за меня нагоняем, а теперь он мог с помощью удачной сделки реабилитировать себя. ~ Или он все же просто устыдился?
   – А я вернулся, чтобы запереть, — сказал Совэйсон. — Я здесь мелкая сошка. — Он положил ладонь на дверную панель. Был он слегка навеселе. Дверь узнала его и отворилась со зловещим скрипом. — Проходите, прошу вас.
   Он подумал, что я чудаковатая богачка. Почему богачка — это понятно. Ужасно, что это видно с первого взгляда. Чудаковатая — потому что сидела у двери в Новом Арборе, не зная наверняка, что кто–то придет ее запереть.
   В фойе он щелкнул несколькими выключателями и вызвал лифт, глянув перед этим на ворота. Мы поднялись на торговый этаж и очутились в прохладном офисе, отделанном кожей.
   Собственный блеф тем временем заставил меня похолодеть от ужаса. Я говорила себе, что еще не поздно отказаться, ведь я ничего еще не подписала, а устное соглашение нигде не зафиксировано. А если я все же заключу сделку, то, наверное, Деметре волей–неволей придется ее подтвердить. Может быть, это будет разумнее всего? Но как я ненавижу лгать, особенно по крупному.
   Совэйсон сел на стул и выдвинул из стены поднос с напитками. Мы выпили. У нас обоих тряслись руки. Они не перестали трястись и после второй порции — он пил виски, я — лимонный джус. Очевидно, этот день выдался трудным для нас обоих. Он рассказывал мне про «Электроник Металз», но я почти ничего не запомнила. Как будущий покупатель, я должна была притвориться заинтересованной, и пришлось целиком сосредоточиться на этом. Хорошо, если я слышала одно слово из двадцати. Я все еще не могла поверить, что попала в это здание.
   – Здесь у нас выставка товаров, — сказал он. — Я расслышала эти слова только потому, что интуитивно поняла: сейчас он будет показывать мне склад. — Я сам придумал, как высветить все преимущества трех типов. Соблаговолите пройти? — Он осушил стакан, поднял другой и взял меня за руку, показывая, как отползает в сторону одна из стен. — Простите меня, мадам, но вы оч–чень молоды.
   – Мне восемнадцать. — Неужели я не тянула на двадцать?
   – Прекрасный возраст — восемнадцать.
   Теперь, когда я описываю все это, мне понятно, что он пытался приволокнуться. Он был стандартно привлекателен, вернее, соответствовал модному стандарту, и знал об этом. Он, наверное, думал, что было бы неплохо, если бы я втюрилась в него и стала осыпать деньгами. А тогда мне это и в голову не пришло.
   – Знаете, по–моему, я догадался, какой из образцов вы выбрали. Она настоящая искусница в доастероидных восточных танцах — одна из серии женских золотых образцов. Но поговорите — сами увидите.
   Он догадывался, что мне не было восемнадцати. При всех своих заигрываниях он считал меня невинной, если только не К–3. Как мне теперь сказать ему, преодолев все преграды, что я выбрала мужского робота?
   Пугливо остановившись от его услужливой руки, я сама вошла в помещение, расположенное за приемной. Мы очутились в большой комнате без окон, с потолка лился мягкий свет, пол был отполирован.
   – Не заходите за красную линию, — сказал Совэйсон. — Давайте просто сядем здесь и посмотрим, что произойдет.
   Гордясь своим новшеством, которое было принято боссом, он усадил меня на стул и сел сам. Очевидно, это привело в действие какой–то механизм. В дальней стене появилась щель, и оттуда вышла женщина.
   Она была высокая, стройная, красивая. Белые волосы, как колосья, окружали голову и плечи. Темно–желтые кошачьи глаза остановились на мне, и она улыбнулась. Можно сказать, она была рада меня видеть. Складки огненно–красного платья колыхались на ней, как лепестки тюльпана, в руках она держала алую розу. Ее кожа была из блестящей желтой меди.
   – Привет, — сказала женщина. — Я из опытной серии «Электроник Металз». Мое имя — Коппер [Copper — медь (англ.)]. То есть К.О.П.П.Э.Р.: Кибернетический Оптимально Программируемый Передвигающийся Электронный Робот. — Она полуприкрыла веки и, казалось, замерла. Ее голос понизился и стал завораживающим. — С рассветом в Валентинов день, — произнесла она, я проберусь к дверям и у окна согласье дам быть Валентиной вам… — Я никогда не слышала, чтобы так пели Офелию. Все расплылось передо мной, глаза наполнились слезами. Она пела о любви, она знала любовь, она была сама этой любовью. — Он встал, оделся, отпер дверь, и та, что в дверь вошла, уже не девушкой ушла из этого угла.
   Из стены появились двое мужчин. Братья Коппер. На одном была желтая вельветовая куртка со средневековыми рукавами и белые джинсы. На другом иссиня–черные джинсы и рубашка, красный фуксиновый пояс из арабских сказок. Оба улыбались мне. Каждый сообщил, что его тоже зовут Коппер. Они разыграли сцену из драмы, которую я с трудом высидела месяц назад, напрочь затмив оригинальную постановку. Три медных робота сцепили руки, поклонились мне, улыбаясь, и исчезла за стеной, которая снова закрылась.
   На этот раз раздвинулась левая стена.
   Оттуда выступил мужчина. Густые волосы словно залили голову и плечи черными чернилами. Черные шелковые глаза. Кожа, казалось, отлита из золота. На черном плаще зеленые полосы цвета недозрелых яблок. Звали его, как он сказал, Голдер [Gold — золото (англ.)]; Г.О.Л.Д.Э.Р.: Гальваностегированный Оптимальный Лабильный Дерматизированный Электронный Робот. Его огненно–черные глаза прожигали до самых глубин сознания. Он пошел по комнате колесом, сделал сальто, приземлился в немыслимой позе, выгнувшись так, что едва не переломился. Это был танец, но танец на грани смерти.
   – Снова здесь — японское военное искусство, — тихо проговорил Совэйсон. — Это не только элегантно, это и отличная тренировка для желающих владеть своим телом. Особенно хороша у этого типа кожа. — Начав говорить, Совэйсон уже не мог остановиться. Пока золотая фигура скакала и вертелась, он вещал: — Линия Копперов — актеры, Сильверов — музыканты, а эти золотые танцоры. Он не закончил, но я забыла, что надо слушать. В комнату вошли две женщины, сестры золотого робота, и сообщили, кто они такие. У одной длинные ногти на длинных пальцах отливали зеленым, у другой — белым. Они были в брюках из восточного шелка, кремового и зеленого. Сверху у одной было болеро и расшитая золотом блузка, у другой — жилет с изумрудными блестками, сколотый тремя малахитовыми бабочками. Танец их был медленным и необыкновенно грациозный, я такого и представить себе не могла. Их черные волосы то стелились по полу, то взвивались до потолка.
   – Из них выйдут хорошие учительницы. Очаровательные учительницы. Прекрасное упражнение для человеческого тела, даже если вы никогда такого не видали. Боже мой, как они хороши, не правда ли? — Совэйсон допил виски и вздохнул. Его расположение к женским Голдерам было не вполне невинным, да и мой интерес, по его предположениям, тоже.
   Они ушли, и мое сердце сжалось, как и после ухода Копперов. Я ждала, когда же откроется третья дверь. На сей раз это должно быть…
   3
   Она открылась. Вошла сестра Сильвера. Ее каштановые волосы были убраны голубыми гвоздиками. Одежда была белоснежной с кроваво–красной каймой. За ней выкатилась какая–то клавиатура на роликах. Она встала перед ней и заиграла что–то незнакомое, будто дождь искр посыпался из вулкана. Потом она посмотрела на меня и улыбнулась. Я знала, что она скажет. «Я Сильвер…»
   Из–за стены вышел мужчина, и я перестала дышать. Потому что это был не он. Похожий на него, но не он. Волосы те же — но другие. Те же янтарные глаза — другие, другие. Движения, голос — такие же, но все–таки не те. Не те. Не те. Абсолютно, совершенно не те. Даже ничего общего. Не помню, что было на нем надето. Я не могла внимательно его рассмотреть.
   – Я — Сильвер.
   Чертами лица он даже не напоминал его. Я готова была расплакаться. Серебряная женщина сыграла на электрическом пианино Вивальди, а серебряный мужчина спел под аккомпанемент футуристическую мелодию голосом. В словах этой песни говорилось о звезде и о девушке, которая в нее влюбилась, но звезда сказала: «Я слишком стара для тебя.»
   – Что за черт, — сказал Совэйсон. — Где же второй? Все расплылось у меня перед глазами. Серебряные роботы уходили в стену.
   – Есть там еще один мерзавец. Прошу прощения… э–э… мадам. Сегодня был адский день. Эти выставочные модели сгруппированы по три. У серебряных тоже есть третий. Парень. Проклятье. Испортил все представление. Он должен выходить с гитарой. Господи. Ты тут день и ночь сочиняй все эти штучки, а реле возьмет и подведет. Простите меня. — Он подошел к стенному телефону и нетерпеливо застучал по кнопкам. Он уже забыл, что хотел вручить мне золотой образец. Он был зол, что срежиссированное им представление прервалось.
   Глаза у меня слезились. От лимонного джуса першило в горле. Где третий серебряный робот? Где? Где? О, его, наверное, разбили на кусочки. Отдали на слом. Бросили в мусорный ящик. Расплавили. Понаделали из него украшений для богатеньких сучек, таких, какую я сама здесь только что изображала.
   Не дури. С чего ты взяла, что он был… расчленен?
   Совэйсон у телефона захлебывался словами: — Что? Почему мне не сообщили? Когда? Хм. Что? Нет, не видел.
   Он вернулся от телефона и посмотрел на меня.
   – Что ж, можете выбирать. Тот другой вам не нужен. Он совсем такой же, как и этот. Конечно, некоторые покупатели хотят проверить физические данные. В обнаженном виде. Но мадам, я не думаю, чтобы вам было нужно именно это. Или как?
   Я сжала руками подлокотники и не хотела думать о том, что он только что сказал.
   – Мне нужен другой робот, — проговорила я.
   – О, эта чертова машина оставила мне записку. Никогда их не смотрю. Их ведь проверяют. Нет… э–э… с моделью все в порядке, вы не думайте. Даже пьяный, он как раз вовремя вспомнил, что надо вести себя соответственно служебному положению. — Э.М. всегда производит проверку, когда мы выпускаем новый механизм для показа. Мы очень придирчивы к ним. Самую плевую вещицу тщательно осматриваем, ведь наши модели не на один год. Иначе разве бы мы позволили им ходить без сопровождения?
   – Что же… — начала я, не зная, что сказать. Как бы вы осведомились о здоровье робота? Меня всю трясло. Я пыталась взять себя в руки, как это сделала бы моя мать. — А с этим что случилось?
   – Да ничего. Компьютер ничего не отметил. Только изменились несколько показаний. Ничего такого, что отразилось бы на других, э–э, моделях, могу вас в этом заверить. Вы же знаете эти компьютеры. Ресничка оторвалась… В этом я не специалист, не понимаю, что это означает. Жаргон. Но вам–то не о чем беспокоиться. Ее заменят. И завтра его спустят в производственный центр.
   – Куда?
   – В производственный центр. Это подвал. А вы любопытная крошка, не правда ли? Но, боюсь, туда я вас провести не смогу. Строго засекречено. А то я потеряю свое замечательное рабочее место.
   – Робот, — сказала я, — тот, которого проверяют, именно его… я и хотела купить.
   Господи, как у меня язык повернулся? Совэйсон вытаращил глаза. Я сглотнула. Не знаю, красная я была или белая, но меня бросало то в жар, то в холод. Я постаралась успокоиться и, дождавшись, когда жар схлынул, но еще не сменился холодом, бездыханным голосом произнесла:
   – Его мне рекомендовала подруга. Я хочу только его. И никого больше. И, пока Совэйсон не успел опомниться, добавила: — Если образец еще здесь, я бы хотела увидеть его. Сейчас.
   – А–а, — только и смог вымолвить Совэйсон. Вдруг он улыбнулся, вспомнив про виски, выпил и налил себе еще. — Э–э, сколько вам лет, вы сказали?
   – Восемнадцать. Почти девятнадцать.
   – Вы понимаете, почему я спрашиваю? Чтобы купить такой товар — ведь это не просто слуга, а товарищ, э–э, так сказать, исполнитель — нужно быть во всяком случае старше восемнадцати. Или хотя бы иметь официальное согласие вашей матери. Вас как зовут?
   – Как меня зовут, вас не касается, — ответила я, сама себе удивляясь. — По крайней мере, до тех пор, пока я не решусь покупать. А я еще не решила, ведь вы не можете показать мне робота, которого я хочу.
   – Я этого не говорил.
   – Ну так дайте мне взглянуть на него, или не морочьте мне голову.
   – Хотите навестить больного, — произнес Совэйсон, безжалостно бередя мою глубокую рану, происхождение которой я и сама не могла себе объяснить. — Ну хорошо. Пойдемте, посмотрим на пациента.
   Держа бокал в руке, он шел впереди, забывая придерживать двери, которые едва не захлопывались у меня перед носом. Теперь при всем желании я не смогла бы сама вернуться обратно. Мы вошли в коридор, потом в одну из темных камер, где что–то жужжало. Когда белые замшевые туфли Совэйсона переступили порог, там зажегся холодный, очень тусклый и безжизненный свет, как в больничном морге, который однажды показывали по видео.
   В помещении находился предмет, похожий на вертикальный гроб с отверстиями, из которого тянулись провода, соединявшие его с каким–то тикающим и гудящим ящиком.
   – Вот, — сказал Совэйсон. — Надавите на ручку, и вы его увидите. Во всей красе.
   Мне стало страшно, и я долго не могла сдвинуться с места.
   Потом я подошла, взялась за ручку, и машина перестала гудеть, а передняя стенка гроба медленно отползла вверх. Нет смысла растягивать описание, я вообще еле заставила себя все–таки сделать его. Фигура в контрольном гробу была закутана в какой–то мягкий непрозрачный пластиковый мешок с прикрепленным к нему проводами. Из него торчала только голова. Это была голова Сильвера с его каштановыми волосами, но под длинными темно–коричневыми бровями зияли два отверстия, внутри которых вращались маленькие серебряные колесики, совсем как шестеренки в часах.
   – Можете увидеть и еще кое–что, если хотите, — язвительно сказал Совэйсон. Он подошел к мешку и приоткрыл его так, что я увидела плечо, серебряный скелет руки, в котором тоже вращались колесики, но кисти там не было. Ее сняли. На это Совэйсон обратил особое внимание.
   – За пальцами нужны специальный уход и контроль. Это самая важная деталь у моделей–музыкантов. Но не пойму, что тут еще сломалось. — Он заглянул в мешок и стал что–то внимательно разглядывать.
   Я вспомнила, как Сильвер играл на гитаре и пел зажигательные песни, похожие на огонь, вспомнила его яростные аккорды. Вспомнила, как он целовал Египтию, как легко сбегал по лестнице в садах с развевающимся бордовым вельветовым плащом, как неторопливо шел по улице, оглядываясь на флаеры, как задержал свои губы на моих.
   – Теперь он не очень–то симпатичен, верно? — сказал Совэйсон.
   Со мной произошло что–то странное. Я ощутила это, когда услышала его слова они привели меня в замешательство, сначала я не поняла, в чем дело, а потом догадалась. Я излечилась от своей страсти. Конечно. Да и кто бы на моем месте не излечился?
   – Нет, — сказала я Совэйсону. — Не думаю.
   Я повернулась и вышла из комнаты.
   Я подождала его в коридоре. Меня уже не трясло. Выбравшись из камеры, он привел меня обратно в офис, где я сказала ему, что подумаю, а в ответ на его протесты добавила: — Спрошу разрешение у матери.
   – Черт побери! Я знал, что ты несовершеннолетняя. Столько времени из–за тебя потерял…
   – Выпустите меня, — сказала я.
   – Да ты маленькая…
   – Выпустите меня, или я вызову полицию.
   – Ищешь одних развлечений. Я бы тебя развлек. Богатая детка. Ни дня в жизни не проработала.
   – Моя мать, — сказала я, — близко знакома с Директором Э.М.
   Совэйсон пристально посмотрел на меня. Он мне не поверил и тем не менее начал лихорадочно вспоминать, что он мне выболтал про Директора, отца своей подружки, про Э.М. и про то, какова тут его роль. А тем временем машинально вызвал мне лифт.
   Спускаясь я была абсолютно хладнокровная. Владела собой. Вышла во внешний двор, и ворота открылись передо мной. Я вышла наружу, не шатаясь. Ворота за мной не закрылись, и я снисходительно улыбнулась: он опять забыл включить автозапор.
   Я чувствовала себя двадцатипятилетней и искушенной. Я освободилась от своих юношеских мечтаний. Я могла делать все, что хотела. Какая я была дурочка! Я гордилась, что сумела преодолеть это, что повзрослела. Уроки матери, наконец пригодились, я стала полноценной личностью. Я осознала себя.
   Я вспомнила о Сильвере и слегка пожалела его, не испытывая никаких других чувств. Конечно, все эти фрагменты потом сложат вместе, натянут на суставы–шарниры распыленную кожу, чтобы мышцы, в том числе и лицевые, стали гладкими. Все воссоединят. На полсекунды я задумалась, что он там ощущает в этом мешке, в гробу, а потом поняла, что он даже ничего про это не знает, ведь его выключили, как лампочку. Завтра его спустят в подвал, разберут на части, а потом могут и не собрать.
   Я поднялась на эскалаторе на Пэйшенс Мэйдель Бридж и пошла над Олд–Ривер по стеклянному туннелю, куда искусственно подается кислород, время от времени останавливаясь и глядя вниз на городские огни, отражающиеся в отравленной воде, на освещенные суда с застекленным верхом, оставляющие пенистый след, на кутерьму рыб–мутантов. По мосту, как обычно бродили три–четыре человека и бродили не просто так. Девушка играла на мандолине, один из мужчин показывал фокусы, другой пел. У него был удивительный голос, но с роботом, конечно, не сравнить.
   Сойдя с моста, я увидела, что произошли налеты на Стэйриа Сэконд Оунер Эмпориум и на Финн Дарлз Фид–о–Март: там было полно полиции, машин с мигалками и больничных фургонов. На дорогу выкатилась огромная банка из–под фруктовых консервов и стала перелетать от одной машины к другой.
   С меня довольно. Я знала, что город жесток и жизнь там небезопасна. Поэтому я поехала на автобусе до Джеггида и зашла в ресторан выпить кофин–гляссе, но не успела сделать и первый глоток через пахнущую шоколадом соломинку, как кто–то ущипнул меня за руку.
   – Поздновато ты гуляешь, — сказала Медея, усаживаясь напротив меня.
   – А мать знает? — спросил Джейсон, подсев к ней.
   Они смотрели на меня своими узкими глазами.
   На сильный щипок я даже не отреагировала: слишком стала хладнокровна, чтобы возмущаться, к тому же мне словно ввели обезболивающее.
   – Мать на севере.
   – О–о, — сказала Медея. — В Чез–Стратосе теперь можно повеселиться.
   Медея, как и Еиптия, красит волосы в темно–голубой цвет, но если у той длинные шелковые пряди, то эта завивает их кудряшками. Волосы Джейсона соответствуют его цветосущности, они какие–то бежевые, только здорово выгорели, когда он занимался серфингом в Кейп–Энджеле. А Медея всегда ложится под черным тентом и не загорает. Никогда не могла понять, почему они считаются моими друзьями, какие они друзья.
   – Видели демонстрацию против роботов? — спросила я. Конечно, они ничего не видели, но я спросила нарочно, наслаждаясь своей невозмутимостью.
   – Какую демонстрацию? — не поняла Медея.
   – А, эти роботы, которые похожи на людей, — сообразил Джейсон. Придурки какие–то суетятся. Мать надолго уехала?
   – Ненадолго.
   – Почему бы не закатить вечеринку до ее возвращения?
   – Что ты, для этого она чересчур сознательная, — сказала Медея.
   – В самом деле?
   – Да, — отрезала я.
   – Ты все толстеешь, — сказала Медея. — Плюнь на эти капсулы. А я, наверное, Евниция Альтима — такая худая. Но я только что достала таблетки.
   Мне двадцать пять, надо быть умницей. И без тебя знаю, что я толстушка.
   – Слушай, почему ты не покрасишь волосы ну хоть в рыжий, что ли, цвет — для разнообразия? — сказал Джейсон.
   Это было уже слишком. У меня похолодело в животе. Он что, уже прослышал где–то про мои фантазии? Хотя вряд ли. Джейсон любит чувствовать свое превосходство. В детстве он однажды меня успокоил, когда я чего–то испугалась. Ему было столько же лет, сколько мне, но он был очень добрым, по крайней мере, казалось. Однако он любил власть. И в тот же день уже сам попытался меня напугать, чтобы снова утешить. Такое он вытворял частенько. Обычно у него было несколько ручных зверьков, и они постоянно болели, а он за ними ухаживал. Но потом они снова заболевали, и однажды отец Джейсона а у них с Медеей есть отец — запретил ему их держать. Тогда он стал играть с электрическими безделушками.
   – Чего мать не захочет, она не сделает, — сказала Медея.
   Она поднялась с места, и Джейсон тоже встал, будто был привязан к ней за веревочку. Ей шестнадцать с половиной, а ему шестнадцать ровно. Их родили по ускоренному методу с распределением темпа, и они настоящие двойняшки.
   – До свидания, Джейн, — вежливо попрощался Джейсон
   – До свидания, Джейн, — проговорила Медея.
   Они вышли, а ко мне подкатил робот–официант на треножнике с колесиками и присоединил их счет к моему, как будто мы договаривались, что я плачу. Не то чтобы им нечем было платить, это они просто так пошутили. Я тоже решила пошутить и платить за них отказалась, дав официанту их домашний адрес. Отец будет взбешен (в который раз). Раньше бы я не спорила и заплатила, но сегодня… О, сегодня у меня словно выросли крылья.
   Миры парили, как птицы, над моим такси. Городские огни расплескивались по ветровому стеклу, будто осколки ночи. Я была в полете. Колесо неба, крылья каруселей, и снег, и сталь, и огонь. Мы взберемся на небо, мы оседлаем алых коней…
   Что это? Это же песня — какая? — какая? — это песня Сильвера.
   Я оставила робота–официанта с моим недопитым кофином, вошла в кабину и набрала номер Кловиса.
   – Изолятор, — осторожно ответил Кловис.
   – Привет, — сказала я.
   – Слава богу. Я думал, это опять Остин.
   – Кловис, — начала я.
   – Да, Джейн, — отозвался он.
   – Кловис, — что ему сказать? — Кловис. Кловис. Пауза.
   – Что случилось? — спросил он так мягко, что его голос на секунду напомнил мне голос… голос…
   – Кловис, понимаешь… Кловис…
   – Где твоя мать?
   – Уехала. Кловис…
   – Да, я Кловис. Где ты сама?
   – Не помню. А! Я в Джеггиде. В ресторане.
   – Я не могу приехать к тебе, понимаешь? Спускайся в парк такси. Бери тачку и езжай сюда. Если через десять минут тебя не будет, я забеспокоюсь. Джейн?
   – Что?
   – Ты можешь это сделать?
   – Кловис! Ой, Кловис, у меня из глаз бежит черная вода!
   – Это у тебя краска потекла.
   – Ах, да. Совсем про нее забыла, — я засмеялась.
   – Возьми себя в руки и ищи такси.
   Я уже успокоилась и слегка развеселилась. Потом умылась в дамской комнате и спустилась к такси. Повсюду сверкали городские огни, словно звезды на ночном небосклоне. Они расплескиваются по ветровому стеклу… я лечу… мы взберемся на небо…
   – Нью–Ривер Роуд, дом 21, — сказала я водителю–роботу, поразительно похожему на человека. — Боже праведный, — сказала я, взмахивая перед ним своими черными ногтями, — вы почти так же правдоподобны, как особые образцы Э.М.
   – Какие? — переспросил он.
   – Электроник Металз. Коппер, Голдер и Сильвер.
   – Никогда о них не слышал.
   – Вас никогда не расчленяли?
   – Как видите, нет.
   – Интересно, на что это похоже. Он выглядел таким… таким…
   – Не могли бы вы, — проговорил он, — реветь потише, пока находитесь в машине? Это ведь отвлекает.
   Он же человек, а я и забыла про эту новинку на линии Джеггида.
   Огни ударялись о ветровое стекло. Мы летели.
   Мне удалось сдержать слезы. Просто непонятно, откуда они взялись.
   Когда я добралась до пятнадцатой галереи дома Кловиса, его дверь распахнулась прежде, чем я успела рот открыть, от одного взгляда. Кловис с озабоченным видом стоял босиком посреди ковра.
   – Он умирает, — произнесла я. — Они хотят его убить.
   Седатив, который он мне приготовил, был без запаха и горчил. Я заснула в его комнате для гостей на черных атласных простынях, которые перемежались зелеными и устричными. Атлас постелен здесь намеренно, чтобы всю ночь скользили с одного конца кровати на другой. Кловис обычно создает своим голосом всевозможные неудобства в надежде, что они скоро уберутся. Заснула я, только проглотив таблетку, а когда открыла глаза, он принес мне китайский чай и яблоко.
   – Если найдешь на кухне что–нибудь съедобное, оно твое.
   После снотворного я была, как лунатик, но все же отыскала несколько полуфабрикатов для тостов. Кловис встал в дверях.
   – Кажется, я дал тебе слишком много серенола. Ты хоть помнишь, что рассказывала мне вчера? Ты была в таком трансе.
   Я смотрела на горячую тарелку с тостами, а видела два серебряных глазных отверстия с колесиками внутри.
   – Нет, мало я тебе дал серенола, — сказал Кловис, когда я снова заплакала.
   Я рассказала ему все, сидя на тахте. Такому представлению позавидовала бы сама Египтия.
   – Удивляюсь я тебе, — сказал Кловис, передав мне большую коробку с носовыми платками и подняв с пола упавший тост. — Маленькая робкая Джейн против могущественной «Электроник Металз Лимитед». Как звали этого болтуна?
   – Со–Со–Со…
   – Точно, Совэйсон. Я с ним поговорю.
   – Что?
   – Что? — передразнил мое изумление Кловис.
   – Кловис, я не могу туда вернуться. Я ничего не могу сделать. Он знает, что мне нет восемнадцати. А мать не…
   – Я не люблю объяснять дважды. Пойдем. Кловис прошел обратно в комнаты и набрал номер на лишенном видео телефоне, усилив громкость приема.
   Я встала в дверях кухни и услышала тягучий, соблазнительный сонный голос Египтии.
   – Доброе утро, Египтия.
   – О, Боже. Ты знаешь, который час? Я этого не перенесу. Только ненормальный может звонить в такое время.
   –Ненормальные не пользуются телефоном. Ты, надо полагать, спала?
   – Ничего подобного, — сладко зевнула она. — Я не могу спать. Ах, Кловис, я просто в ужасе, даже заснуть не могу. Мне дали роль. Конкордасис ставит «Останки брата спроси у павлина». Они говорят, только один человек может сыграть Антектру. Только я могу ее сыграть. Только я смогу ее правильно понять и почувствовать, но, Кловис… я не готова к этой роли. Я не могу. Кловис, что мне…
   – Я хочу купить тебе замечательный подарок.
   – Какой? — встрепенулась она.
   – Джейн говорит, ты заторчала от одного робота.
   – О! О, Кловис, в самом деле? Но нет. Я не могу. Я должна сосредоточиться на роли. И блюсти целибат. Антектра девственница.
   – Счастлив сообщить, что этой пьесы я не знаю.
   – А Сильвер — его зовут Сильвер — он обалденный любовник. Он может…
   – Пожалуйста, не рассказывай, — перебил ее Кловис. — А то это прозвучит как упрек.
   – Ты бы в него влюбился.
   – В него, видимо, все влюбляются. Того и гляди, через год его выберут мэром. Между прочим, его разобрали на части в гадком подвале, где у них, у Э.М., побочная линия по производству мясных пирожков.
   – Кловис, я что–то не улавливаю.
   – Ты ведь, кажется, имела дело с человеком из металла. А из него выпотрошили часовой механизм. На котлеты. Или на пирожки.
   – Я с ним ничего такого не делала. Они что, хотят заставить меня платить?
   – Заплачу я. За владение. На твое имя — ведь тебе есть восемнадцать. Со скидкой — если правильно использовать ситуацию. Поврежденный товар.
   – Кловис, ты неподражаем, но я действительно не могу позволить себе его принять.
   – Ну, тогда одолжи его Джейн на время. Просто чтобы наложить на него лапу, извини за выражение.
   – У Джейн еще ни одного мужика не было.
   – Не было, так будет, верно, Джейн? Египтия замолчала. Я превратилась в стекло и не двигалась, чтобы не разбиться.
   – Через час, — сказал Кловис. — На Арборской стороне моста.
   – Я в Арборе не бываю. Меня ограбят и похитят.
   – Конечно, Египтия. Ты же звезда. Кловис отключился и набрал другой номер.
   – «Электроник Металз»? Нет, мне не надо отделение по контактам. Я хочу поговорить с человеком по имени Совэйсон.
   Он ждал, и я сказала:
   – Кловис, они не согласятся, — он замолчал, потому что на линии послышался голос Совэйсона, и задрожала всем телом, как осенний лист… Я села на пол, прислонила голову к стене и поплыла как будто под действием серенола.
   Сквозь туман, я слышала, что Совэйсон отвечает не слишком любезно.
   – Откуда вы знаете, что один из серебряных образцов не в порядке?
   – Мои шпионы, — сказал Кловис, — могут проникнуть всюду.
   – Что? Э–э. Взгляните сами…
   – Я не люблю пользоваться видео.
   – Это, должно быть, э–э, та паршивая девчонка, не так ли? А вы еще одно богатое чадо…
   – Я еще одно богатое чадо. И я советую вам не горячиться, мой пернатый друг.
   – Что?! Кто это тут…
   – Совы, — отчетливо произнес Кловис, — сын.
   – Это пишется Совэй… — завопил Совэйсон.
   – Да пусть пишется хоть «сволочь», мне плевать, — сказал Кловис. — Я звоню от имени леди, которая нанимала вашу бракованную рухлядь позапрошлой ночью.
   Я встала, зашла в зеленую ванную и открыла кран. Не могла я их больше слушать.
   Минут через пятнадцать после того, как я легла в воду, Кловис постучал в дверь и сказал:
   – Какая ты чувствительная, Джейн. С тобой все в порядке? Если ты вскрыла себе вены, то отпусти, пожалуйста, руки в воду, чтобы не запачкать стены. Кровь так трудно отмыть.
   – Я в порядке. Спасибо за заботу.
   – Заботу? Этот сын Совы — просто медуза. Я полагаю, ты вернешь мне наличными, как только выжмешь из Деметры благословение. Тогда мы сможешь и Египтию вывести из игры.
   – Они тебе не позволят, — сказала я сквозь слезы, которые текли прямо в воду. Мой собственный водопроводный кран никто не в силах завернуть.
   – Зачем я все это делаю? — спросил кого–то Кловис. — Переворачиваю мир вверх дном — и все ради жалкой кучки гнилых орехов и дверных болтов, которые все равно ни на что не годятся. О горе мне, горе! Прости, моя ласточка.
   Он удалился, и я услышала, как ожил и зашумел душ в другой ванной, цвета красного дерева.
   Не помню, сколько прошло времени, прежде чем я услышала, как он, насвистывая, выходит из квартиры.
   О мужчинах К–3 многое сочиняют. По крайней мере, Кловис отлично умеет свистеть.
   Я лежала в ванне, позволяя воде смывать с кожи жизненно важное сало, против чего меня всегда предостерегала мать. («Кожные элементы восстанавливаются. Но нельзя спорить с природой, дорогая».)
   Да нет, Кловис вовсе не это имел в виду, А если и это, «Электроник Металз» никогда не отдаст испорченного робота. Или вернутся демонстранты. Или Египтия, если подпишется, то предъявит свои законные права и заберет его себе. Или он уже превратился в кучу металлолома.
   Плакала я уже давно, но вдруг все резко изменилось. Слезы потекли еще быстрее, и я поспешно выскочила из ванны. Так же поспешно я собралась тогда на вечеринку к Египтии. Каким–то образом я уже все знала.
   Когда я снова услышала, как движется лифт, я вся похолодела. Дверь спросила у меня, открываться ли ей. Стоило прислушаться к голосу разума, но я распахнула ее не раздумывая. А там стоял Остин.
   – Где Кло? — спросил он.
   Я ждала кого угодно, только не его. Поэтому смотрела на него, онемев.
   – Да, я знаю, что я красивый, — сказал он.
   – Я думала, у тебя есть ключ, — пробормотала я.
   – Бросил ему в лицо, — сказал Остин. — Этот дурацкий сеанс. Ты знала, что в столе магнит? Держу пари, что знала.
   – Кловиса нет, — сказала я.
   – Я подожду.
   – Он уехал на пляж. — Еще одна ложь. Остин поверил.
   – Надеюсь, кто–нибудь там засыплет ему лицо песком.
   Он повернулся, прошествовал обратно по коридору и нажал кнопку лифта. Я почувствовала и неловкость, и облегчение, когда лифт проглотил его и исчез.
   Был час дня, если верить говорящим часам Кловиса. Я причесалась в тридцатый раз. Оправила свое черное платье, подкрасила черные ногти и белое лицо. За окном над Нью–Ривер плыли похожие на синяки облака. Мог и дождь пойти. Свой дождь я прекратила, глаза высохли. Я сварила настоящий кофе им у Кловиса был забит весь буфет, но пить не смогла. Кофейный столик покрылся пылью. Очевидно, квартирный автоочиститель не включали целую неделю.
   Чего я ждала? Что позвонит Кловис и сообщит, что ничего не вышло? Что откроется дверь, войдет Кловис, пожмет плечами и скажет: тебе лучше забыть обо всем, Джейн? А все–таки не от того ли ты боишься мужчин, что у тебя нет отца?
   Вчера вечером какое–то время все казалось таким простым. Женщина не может любить робота. Ну, что для меня может значить эта заводная кукла? Но оказалось, я не способна держаться этой истины. Для меня он был живой. Человек, Кловис. Настоящий.
   Я услышала лифт.
   Нет ли в другом конце галереи еще одной маленькой квартирки? Может быть, это ее обитатели?
   Дверь затряслась, задрожала, как будто пробежала рябь по воде, наконец, открылась. Вошел Кловис и Сильвер.
   Сильвер был в голубой одежде и темно–красных ботинках. Я не могла оторвать от него взгляда. Потом посмотрела на Кловиса. Кловис был удивлен и, казалось, уже давно. Он подошел ко мне и сказал:
   – Ну что же ты, Джейн. — Потом протянул мне пластиковую папку. Документы, — кратко пояснил он. — Копии ордера сборочного цеха, права на владение и квитанции на денежный перевод с банковской печатью. Гарантия два года с отметкой об ограничении ее действия по вине покупателя, не давшего завершить контрольную проверку. Египтия подписала подтверждение твоего права на временное пользование. На шесть то ли месяцев, то ли лет. Кстати, она все–таки сумела продрать глаза и заподозрила какой–то подвох, так что пришлось накормить ее ленчем и купить ей серый плащ с меховой подстежкой. За который ты мне тоже должна.
   – Может так получиться, что я не смогу тебе отдать, — сказала я, еще не совсем выйдя из оцепенения. Сильвера теперь я видела только краем глаза, он стоял возле двери, но его голубой огонь озарял всю комнату подобно тлеющим уголькам.
   – Значит, увидимся в суде, — сказал Кловис. Зачем–то я сказала:
   – Остин приходил. Я его убедила, что ты на пляже.
   – Думаю, так оно и есть, — отозвался Кловис. — Явное ощущение, что под ногами песок. Перемена обстановки не повредит. — Его лицо продолжало выражать удивление. Он отвернулся от меня, снова приблизился к Сильверу, посмотрел на него, потом обошел и оказался у двери.
   – Ты ведь знаешь, где что у меня, — проговорил он. — Если нет, то самое время разведать. Иисус же, возгласив громко, испустил дух, — добавил он. Дверь захлопнулась за ним, щелкнув своим механизмом. Я осталась одна. Одна с роботом Египтии.
   Я должна была заставить себя посмотреть на него. С ботинок на длинные ноги, потом — на руки, опущенные по бокам. Плечи с лежащими на них волосами поверх голубой рубашки. Шея. Лицо. Все нетронутое. Целое. Спокойные тигриные глаза. Да что это, в самом деле? Уж не выдумала ли я его? Какой–то призрак или как будто смотришь на лицо выздоровевшего больного… Да нет, воображение разыгралось.
   Известна ли ему официальная ситуация — кто им владеет постоянно, а кто временно? Должна ли я об этом ему сказать?
   Он медленно мигнул своими янтарными глазами. Слава Богу, действуют. Слава Богу, они не менее красивы, чем были тогда, когда я увидела их в первый раз. Он улыбнулся мне и сказал:
   – Привет.
   – Привет. — Я была так возбуждена, что едва это чувствовала. — Ты меня помнишь?
   – Да.
   – Не знаю, что и сказать тебе.
   – Говори, что хочешь.
   – Вот я сейчас скажу: «Садись, пожалуйста, будь как дома. Чашечку чаю?»
   Он засмеялся. Я полюбила его смех. Всегда любила. Но он разбил мое сердце. Я теперь страдала, глубоко страдала оттого, что он здесь со мной. Никогда в жизни со мной такого не было. Я не могла даже плакать.
   – Я вполне расслаблен, — сказал он. — Я всегда расслаблен. Можешь на этот счет не беспокоиться.
   Он меня обезоруживал, но я была готова к этому. Что бы еще ему сказать? Он заметил мои колебания и приподнял одну бровь.
   – Что? — сказал он. Человек. Ну, человек же!
   – Ты знаешь, что произошло? Что они с тобой сделали?
   – Кто они?
   – «Электроник Металз».
   – Да, — сказал он. И все.
   – Я видела тебя там, — произнесла я. Это прозвучала бестактно.
   – Я сожалею, — откликнулся он. — Вряд ли это было тебе приятно.
   – А тебе?
   – Мне?
   – Ты был без сознания?
   – Без сознания — это не те слова, которые можно применить ко мне. Отключен — если ты это имеешь в виду — был частично. Для контрольной проверки требуется, чтобы по крайней мере одна половина мозга функционировала.
   У меня в животе похолодело.
   – Ты хочешь сказать, что все сознавал?
   – Вроде того.
   – Это было… больно?
   – Нет. Я не чувствую боли. Мои нервные окончания реагируют скорее по принципу рефлекса тревоги, чем боли. Боль как предупреждающий сигнал не нужна моему телу так, как человеку. Поэтому никакой боли.
   – Значит, ты слышал, что он говорил. И что я говорила.
   – Думаю, что да.
   – Ты не способен к неприязни?
   – Нет.
   – К ненависти?
   – Нет.
   – К страху?
   – Трудно сказать. Я весь на виду.
   – Ты отдан в собственность, — сказала я. — Ты принадлежишь Египтии. Ты одолжен мне.
   – Ну и что?
   – Ты не сердишься?
   – Разве я выгляжу сердитым?
   – Ты употребляешь первое лицо: говоришь «я».
   – Было бы нелепо говорить как–то по–другому, я бы обязательно запутался.
   – Я тебя не раздражаю?
   – Нет, — снова мягко засмеялся он. — Спрашивай все, что хочешь.
   – Я тебе нравлюсь?
   – Я не знаю тебя.
   – Но ты как робот считаешь, что все же можешь узнать?
   – Лучше, чем других людей, если ты позволишь проводить–с собой больше времени.
   – Ты этого хочешь?
   – Конечно.
   – Ты хочешь заниматься со мной любовью? — В этот вопрос я вложила сердечную боль, раздражение, страдание, скорбь, страх — все, чего он был лишен.
   – Я хочу делать все, что ты ждешь от меня.
   – Без всякого чувства.
   – С чувством огромного удовольствия от твоего счастья.
   – Ты красивый, — сказала я. — Знаешь, что ты красивый?
   – Да. Разумеется.
   – Ты притягиваешь людей, как магнит. Это ты тоже знаешь?
   – Это метафора? Да, знаю.
   – Ну, как все это называется? — бесцеремонно спросила я. Это прозвучало, как вопрос ребенка, что такое солнце. — Как это называется, Сильвер?
   – Знаешь, — сказал он, — самый простой способ обращаться со мной — это принимать меня таким, какой я есть. Ведь ты не можешь стать такой, как я, а я — как ты.
   – А ты бы хотел стать человеком?
   – Нет.
   Я подошла к окну, посмотрела на Нью–Ривер и на его слабое сапфирово–серебряное отражение в стекле.
   Я сказала ему одними губами: я люблю тебя. Я люблю тебя.
   А вслух проговорила:
   – Ты гораздо старше меня.
   – Сомневаюсь, — сказал он, — мне всего три года. Я обернулась и взглянула на него. Наверное, это правда. Он усмехнулся.
   – Ну хорошо. Когда я появился на свет, мне было уже примерно двадцать–двадцать три. Но если считать с того момента, как я был приведен в действие, то я еще ребенок.
   Я перевела разговор на другую тему:
   – Это квартира Кловиса. Ты чем так его ошеломил?
   – Просто он, как и ты, все не мог запомнить, что я робот.
   – А он… хотел заниматься с тобой любовью?
   – Да. Но он подавлял в себе эту мысль, она была ему отвратительна.
   – А тебе она была отвратительна?
   – Опять двадцать пять. Ты об этом уже спрашивала в другой форме, и я тебе ответил.
   – Ты бисексуален?
   – Я могу приспособиться к любому, с кем имею
   дело.
   Чтобы доставить ему удовольствие?
   – Да.
   – А это, в свою очередь, доставляет удовольствие тебе?
   – Да.
   – Ты запрограммирован на него?
   – Так же, как и люди в какой–то мере. Я вернулась в комнату.
   – Как ты хочешь, чтобы я тебя называла?
   – Ты собираешься меня переименовать?
   – Сильвер — это сокращение, а не имя. Есть разница.
   – Но только, — сказал он, — не называй меня Разница. Я засмеялась от неожиданности. Это было похоже на каламбуры Кловиса.
   – Прекрасно, — сказал он. — Мне нравится твой смех. Я его раньше не слышал.
   Будто мечом пронзил. Я переживаю все так остро, неужели ничего не чувствует? Да нет, он чувствует гораздо тоньше меня.
   – Пожалуйста, — сказала я, — называй меня Джейн.
   – Джейн, — произнес он. — Джейн — грань кристалла, звук капель дождя, падающих на гладкую поверхность мрамора, стройная цепочка робких звуков.
   – Не надо, — проговорила я.
   – Почему не надо?
   – Это ничего не значит. Никто еще не находил в моем имени поэзии, а ты ее находишь буквально во всем. Это самое обыкновенное имя.
   – Но сам звук, — возразил он. — Чисто фонетически это так чисто, прозрачно и прекрасно. Подумай об этом, если не думала раньше.
   Пораженная, я подняла руку.
   – Джейн, — произнесла я, пробуя на вкус, вслушиваясь в свое имя. Джеен. Джеин.
   Он смотрел на меня тигриными глазами, которые лучились светом, притягивая к себе.
   – Я живу со своей матерью в двадцати милях от города, в заоблачном доме, — сказала я. Он висит прямо в воздухе. За окнами плывут облака. Мы пойдем туда.
   Он рассматривал меня с тем пристальным вниманием, которое я уже научилась распознавать.
   – Не знаю, чего я от тебя хочу, — неуверенно произнесла я. Неправда, неправда, но хотела я столь невозможного, что лучше было не говорить.
   – У меня нет… это у Египтии… а у меня нет… никакого опыта.
   – Не надо меня бояться, — сказал он.
   Но я боялась. Он водил серебряным ногтем по моему сердцу.
   4
   Я не хотела оставаться у Кловиса. Он мог в любое время вернуться, хотя, наверное, собирался задержаться. К тому же не хотелось давать ему повод воображать, как мы занимаемся любовью, разъезжая по этим черным атласным простыням. Де еще все осложнялось тем, как он сам воспринял Сильвера — я, не хотела так его называть, но не могла придумать ничего лучшего.
   Когда мы мчались в такси по загородному шоссе, я поняла, что не хочу держать его и у себя в Чез–Стратосе. Внезапно, но абсолютно четко, я осознала, что своего дома у меня нет. Я всегда окружена людьми. Рядом то Кловис, то Хлоя. То мать. Если мать вдруг сейчас дома, то я не смогу привести: это требует объяснений. «У нас три подвижных робота, дорогая. Еще один нам ни к чему. — Но это личностный робот, мама. — А что он делает, чего не могут остальные?» Да…
   В такси я просто окаменела от волнения. Когда мы шли по улице, все смотрели на него, и, как и раньше, девяносто девять из ста вовсе не подозревали, что он робот. На оживленном перекрестке он взял меня за руку, как любовник, как друг. Предупредительность. Мне потребовалось все мое мужество, чтобы повести его в парк такси, за три квартала. Поведение его было вполне естественным. Интерес, настороженность, несомненное знакомство с подземными переходами, уличными эскалаторами, как будто он всегда жил в городе. Но все же были некоторые моменты… Он не пустил меня под одну из арок. «Там из воздушного кондиционера капает вода». Я ее не видела и не увидела, но из–под арки вышли двое мужчин, отряхаясь и чертыхаясь. Он увел меня с неровной мостовой, а сквозь толпу мы проскальзывали без единого столкновения, чего я совершенно не умела.
   Водитель такси был робот. Ему было все равно. Интересно, если бы он был с головой, то как отреагировал бы на предмет, вышедший из той же мастерской, что и он сам?
   На улице я забрасывала его вопросами. Иногда повторяющимися, я этого не замечала. Некоторые, наверное, казались ему дикими. «Ты спишь в ящике?» «Я вообще не сплю.» «А что делаешь?» «Кто–нибудь размыкает мою цепь и прислоняет меня к стене.» Это показалось мне черным юмором, и я не поверила, хотя он и сказал, что не умеет лгать. Иногда до прохожих долетали обрывки нашего разговора, и они оборачивались. Меня даже удивляло, что почти никто не знает, в чем тут дело. Ни рекламная кампания, ни демонстрация не способствуют распространению этой новости. Хотя это тоже мысль — внедрить роботов в массы, показать, как легко они сходят за людей, а потом затрубить: вот они, наши товары!
   Пишу это, как чистая рационалистка. На самом деле ничего подобного.
   Когда мы сели в такси, я обрадовалась, но напрасно: ведь я опять осталась с ним наедине. Я казалась себе несуразной, толстой, некрасивой, инфантильной. Слишком много я взяла на себя. Но не могла же я оставить его в этой контрольной камере, раз Кловис дал мне возможность вызволить его оттуда. Если бы я хоть не знала, что он там безглазый, с обнаженным механизмом, полумертвый.
   Стыдясь самой себя, я спросила прямо:
   – Если бы они сделали полную проверку и разобрали тебя на части, это была бы твоя смерть?
   – Возможно, — ответил он.
   – Ты боишься ее?
   – Я об этом не думал.
   – Не думал о смерти?
   – А ты думаешь?
   – Не так уж часто. Но эта проверка — твои глаза, твои руки…
   – Мое сознание работало только частично.
   – Но ты.
   – Джейн, ты снова пытаешься наделить меня тем, к чему я не приспособлен — способностью к эмоциональному самоанализу.
   Я стала смотреть в окно на пролетающие мимо пейзажи, окутанные дорожной пылью, на розовато–лиловое небо. Где–то раздался гром, заставив содрогнуться отдаленные холмы. Он тоже глядел в окно. Нравится ли ему такой ландшафт, или он к нему равнодушен? Одинаково ли значимо для него, если человек красив и если не очень?
   Мы подъехали к дому, и я расплатилась. Ветер бился в бетонные стены и засыпал деревья розовой пылью. Стальные опоры дома в сполохах далеких молний были почти одного цвета с Сильвером.
   – Привет, Джейн, — сказал лифт.
   Пока мы плыли вверх, он осматривался, прислонившись к стене. А я глядела на него. Зачем я это сделала? Дура. Я не могу его купить.
   Когда мы вышли из лифта в фойе, один из космонавтов как раз катился к своему люку. Но ни он, ни Сильвер будто не замечали друг друга.
   Мы вошли в клетку внутреннего лифта и поднялись в Перспективу. Как только мы там очутились, раздался оглушительный удар грома и комната сначала окрасилась в бледно–розовый, а потом в темно–багровый цвет. Хотя Чез–Стратос надежно укреплен и защищен, все же видеть грозу так близко довольно страшно. Когда я была маленькой, я всегда жутко пугалась, но мать обычно приводила меня сюда, показывала грозу — вот как природа могущественна, — и объясняла, что нам это ничем не грозит. Так что годам к десяти я перестала бояться грозу и сама приходила в Перспективу наблюдать за ней к большому удовольствию Деметры. Но в самый момент вспышки и грохота, когда будто взрывается комната, не скажу, что я чувствую себя в безопасности.
   Сильвер гулял по Перспективе, заходил в балконные выступы и в свете молний казался то белым, то ярко–голубым. Туча разбивалась, как волна, футах в ста от дома, из нее хлестал дождь, струи которого отражались на металлическом лице и шее Сильвера.
   – Как тебе вид? — громко спросила я.
   – Восхитительный.
   – Ты можешь делать такие оценки?
   – То есть художественные? Да.
   Он отошел от окна и положил руку на крышку пианино, на гладкой поверхности которой бурлили и пенились тучи, так что у меня кружилась голова. Сильвер открыл его и пробежал по клавишам. Звуки вылетали из–под его пальцев, как молнии.
   – Немного расстроено, — сказал он.
   – В самом деле?
   – Чуть–чуть.
   – Я скажу кому–нибудь из роботов, чтобы настроили.
   – Я могу сделать это сейчас.
   – На нем играет мать. Я должна спросить у нее.
   Он выкатил глаз. На этот раз я поняла, в чем дело. Его мыслительный процесс стал перестраиваться, потому что я отреагировала неадекватно. Ведь он тоже был роботом и мог отлично настроить пианино. Но я, вместо того, чтобы с радостью согласиться, отказалась, как будто он мог по–человечески запороть работу.
   – Мои комнаты наверху, — сказала я.
   Я повернулась и поднялась к себе в пристрой, ожидая, что он последует за мной.
   Едва войдя, я нажала кнопку на кронштейне, опустив на все окна зеленые шелковые шторы, и встала посреди персидских ковров, оглядываясь по сторонам. Горшки с вьющимися растениями. За одной дверью — искусно сконструированная механическая кровать. За другой — ванная, отделанная под древний Рим. Мне улыбались стереомагнитофон, видеоблок, интеллектуальные игры — все роскошное, дорогое. Словно впервые попав в комнату, я двигалась по ней, трогая вещи. Книги на полках, одежда в шкафу (к каждому предмету по два соответствующих набора белья). Я открыла даже шкафчик со своими старыми игрушками, с куклами, ждущими меня в аккуратных правильных позах, будто в приемной врача. Но здесь не было вещей, которые я покупала себе сама. Разве что всякая мелочь вроде лака для ногтей или сережек — они оказались здесь потому, что мать сказала: «Знаешь, это тебе пойдет», а может, это сказал Кловис. Или Египтия. Или Хлоя их подарила. Как я любила когда–то свои игрушки. А теперь я переросла их, и вот сидят они, бедняжки, и ждут доктора, который никогда не придет и не поиграет с ними. Мне стало так грустно, что из глаз снова хлынули слезы. Вы же знаете, как часто я плачу.
   Я уже поняла, что он за мной не пошел, поэтому сидела на тахте, продолжая лить слезы. Потом снизу послышались звуки пианино — мелодия, взрываемая синкопами. В нее удачно вписался очередной раскат грома.
   Я вытерла лицо ярко–зеленым платком из бронзового ящика и опять спустилась вниз. Пока он не кончил, я стояла в южной части Перспективы и смотрела на его атласные волосы, летавшие над клавишами, как будто погрузившись в музыку, он в ней нырял. Потом он встал, обошел пианино и улыбнулся мне.
   – Я настроил.
   – Я же тебя об этом не просила. Я хотела, чтобы ты поднялся со мной.
   – Нужно еще кое–что прояснить, — сказал он. — Будучи человекоподобным, я вполне самостоятелен. Если ты хочешь, чтобы я сделал что–то конкретное, скажи об этом со всей определенностью.
   Я отвлеклась и прослушала.
   – Что ты сказал?
   – Нужно было просто сказать: пойдем со мной наверх. Я бы оставил пианино и последовал за тобой.
   – К черту все! — закричала я. Ничего я не хотела, ничего мне надо. Это значило только то, что мои переживания начали выхлестываться наружу.
   Его лицо застыло, глаза стали сатанинскими.
   – Не смотри на меня так, — сказала я. Лицо его прояснилось.
   – Я говорил тебе об этом.
   – Переключение мыслительного процесса? Я тебе не верю.
   – Об этом я тебе тоже говорил.
   – Да разве ты можешь об этом знать?! — закричала я.
   – Я все о себе знаю.
   – Да ну?
   – Иначе я не мог бы функционировать.
   – Тогда матери ты, должно быть, понравишься. Знать себя — это так важно. Из нас никто не знает. Я не знаю.
   Он терпеливо смотрел на меня.
   – Значит, чтобы ты выполнял мои желания, — сказала я, — нужно отдавать тебе приказы?
   – Не обязательно приказы. Скорее инструкции.
   – Какие же инструкции давала тебе Египтия в постели?
   – Все эти инструкции я уже знал.
   – Откуда?
   – А как ты думаешь?
   И это, скажете, не человек?
   – Египтия красива. Ты способен оценивать такую красоту?
   – Да.
   – Зачем ты навязался на мою голову?
   – Ты говоришь так, будто жалеешь об этом.
   – Завтра я отошлю тебя обратно к ней. К Кловису. — Что я такое говорю? Почему не могу остановиться? — Ты мне не нужен. Я ошиблась.
   – Мне очень жаль, — тихо произнес он.
   – Ты об этом сожалеешь? Что можешь меня осчастливить?
   – Да.
   – Ты хочешь всех сделать счастливым? — воскликнула я. За окном снова загрохотало. Дом задрожал — или это меня трясло? — Кто же ты, по–твоему? Иисус Христос?
   Молния. Сполох. Гром. Комната закачалась перед глазами, а когда выровнялась, он стоял передо мной и легонько придерживал за плечи.
   – У тебя какая–то психологическая травма, — сказал он. — Если ты скажешь какая, я постараюсь помочь.
   – Это ты, — проговорила я. — Это ты.
   – Меня учили предвидеть реакцию людей на мои поступки.
   – Египтия была твоей первой женщиной, — заявила я.
   – Египтия такая же юная девушка, как и ты. И уж, во всяком случае, не первая у меня.
   – Проверки? Контрольные проверки? Пианино, гитара, голос, постель?
   – Естественно.
   – Да что же тут естественного? — Я вырвалась из его рук.
   – Естественно с деловой точки зрения, — рассудительно сказал он.
   – Но что–то там не так. Тебя же снова хотели проверить.
   Он стоял и смотрел на меня сверху вниз. Ростом он был примерно пять футов одиннадцать дюймов. За его спиной кроваво–красное небо начинало темнеть; темнели и его волосы. Глаза были, как два бесцветных огонька.
   – Моя спальня наверху, — сказала я. — Иди за мной.
   Мы вошли в мои апартаменты. Я захлопнула дверь. Потом взяла самоохлаждающийся графин с белым вином, налила два стакана и, немного поколебавшись, протянула один ему.
   – Напрасные расходы, — сказал он.
   – Я хочу думать, что ты человек.
   – Я знаю, что ты этого хочешь. Но я не человек.
   – Сделай это, чтобы доставить мне удовольствие. Чтобы я стала счаст–ли–вой.
   Он выпил очень медленно. Я — быстро. И сразу поплыла. Отблески молний просвечивали сквозь штору.
   – А теперь, — сказала я, — пойдем в спальню. Мать оформила ее по моей цветосущности. И будем заниматься любовью.
   – Нет, — сказал он.
   Я остановилась и взглянула на него.
   – Нет? Ты же не умеешь говорить «нет».
   – Мой словарь богаче, чем ты думаешь.
   – Но…
   – Нет, потому что ты не хочешь меня, вернее, твое тело не хочет, это еще важнее.
   – Ведь ты должен мня осчастливить, — возразила я.
   – Насилие тебя счастливой не сделает. Даже если ты о нем просишь.
   Он поставил стакан, отвесил мне поклон, будто дворянин в старинных фильмах, и вышел.
   Я осталась стоять с разинутым ртом посреди комнаты. За шторами сверкало и гремело. Он снова стал играть на пианино. Ситуация была чудовищная. В таком тягостном положении я еще ни разу не оказывалась. Что ж, я это заслужила.
   Слегка опьяневшая, я сидела у себя, слушая его музыку. Временами, когда я остаюсь одна, я пытаюсь играть на пианино, но у меня так плохо получается. А он играл виртуозно, играл целый час. Знакомые вещи, незнакомые. Классические, модернистские. Как будто в Перспективе горел свет, хотя я и не могла этого видеть. Послезавтра вернется мать. Объяснение будет тяжелым. Тяжелым, как тучи за окном. У меня есть только сегодняшний и завтрашний день, а я все испортила.
   Я приняла душ, вымыла волосы и подставила голову под автосушилку. Потом стала примерять одно платье за другим, но ни одно меня не устраивало. Наконец я влезла в черные джинсы, слишком тесные (хотя теперь я этого не чувствовала, ведь я почти ничего не ела сегодня, а завтра мне как раз надо было принимать капсулы Венеры Медийской), и надела шелковую рубашку, подаренную Хлоей и которую я еще не надевала, так как не понравилась Деметре.
   Пианино надолго замолчало. Было около шести, гроза ушла. Голубой закат залил небо и Перспективу, но его там не было. Он куда–то исчез.
   Я говорила, что владеет им Египтия и что я отошлю его обратно. Мог ли он уйти? Может ли робот принять такое решение? Я вышла из Перспективы, лифт был на антресолях, а не в фойе. Кровь во мне заволновалась, я не могла вынести неведения. Я вернула лифт и спустилась. Он был в библиотеке, в кресле с высокой спинкой рядом с балконом. Горела лампа. Он читал. Свет ему, значит, все–таки нужен, хотя на каждую страницу он тратил не больше пятнадцати секунд.
   Я робко вошла в библиотеку, приблизилась к нему, спустилась на пол перед креслом и прислонилась головой к его колену. Оно казалось совсем настоящим. И рука, которая начала поглаживать мои волосы, тоже была настоящая.
   – Привет, — сказал он.
   Никакого недовольства, само собой. Меня же раздражала его невозмутимость.
   – Послушай, — тихо сказала я. — Я хочу все объяснить. Я на тебя смотреть не буду, а вот так прислонюсь и буду говорить. Я немного опьянела и поэтому так размякла. Это ничего?
   – Все хорошо, Джейн, — сказал он. Я закрыла глаза.
   – Я очень глупая, — снова заговорила я. — И жуткая эгоистка. Это потому, что я богатая и не знаю настоящей жизни. Я спрятана от нее. Поэтому всегда делаю кучу ошибок.
   Он тихонько засмеялся.
   – Не надо меня перебивать, — еле слышно произнесла я. — Я хочу извиниться. Я знаю, тебе безразличны мои… мои заскоки. Но я должна извиниться для собственного спокойствия. Прости меня. Тут вот в чем дело. У меня никогда не было сексуальных отношений с мужчиной. Так, свидания, но ничего серьезного. Я девственница.
   – Тебе всего шестнадцать.
   – Почти все мои друзья начали в тринадцать–четырнадцать. Все равно. Все равно я теперь никогда не пойду с мужчиной. Не хочу. — Я остановилась, не потому, что ждала ответа, просто нужно было удержат слезы. — Потому что я в тебя влюбилась. Пожалуйста, не надо смеяться или успокаивать. Или говорить, что это пройдет. Не пройдет. Я тебя люблю. — Мой голос был спокойным, приятно было это сознавать. — Я знаю, что ты не любишь. Не умеешь любить. Я знаю, что мы все, как ломтики пирога — не надо, взмолилась я, почувствовав, что он затрясся в беззвучном смехе. — Но у нас с тобой меньше двух дней, потом вернется мама, а Египтия захочет тебя обратно. Я не знаю, готова я или нет, но, пожалуйста, сделай меня женщиной. Я ведь не похвастаться этим хочу и не избавиться кое от чего, будто ногти обстричь, и не от скуки. А потому… потому… — я замолчала и потерлась о него щекой. Его длинные пальцы гладили меня по голове и прижимали к себе. Я знала, что на этот раз попала в точку. Он мог если не доставить мне телесное удовольствие, то хотя бы принести успокоение. Он мог мне помочь. Вспомнить свою функцию. Его ласка передалась мне, сила и ласка. Пусть я его не знала — он был непознаваем, — но я доверилась ему.
   Я медленно поднялась с пола и протянула ему руку, он взял ее, встал с кресла и посмотрел на меня. Глаза его были полны нежности и сатанинской радости. Именно сатанинской и именно радости.
   – Я люблю тебя, — сказала я, встретившись с ним взглядом.
   – Я знаю, — отозвался он. — Ты произнесла это в квартире Кловиса у окна.
   – Ты слышал? Ведь я даже не шептала…
   – Я видел твое отражение в стекле. Как и ты мое. Движение губ.
   – Ну… тогда ты знаешь. Я не хотела, я боялась это говорить. Случайно вырвалось.
   – «Я люблю тебя», сказала она случайно. — Не бойся говорить это. Насколько я знаю, ты первый человек, который меня полюбил.
   – Но ведь…
   – Да, ко мне тянулись. Отдавались. Но не любили.
   – Только не надо смеяться надо мной, ладно?
   – Что ты, Джейн?
   – А может быть, — сказала я, — ты сможешь обойтись без моих инструкций? А?
   – Хорошо, — согласился он.
   Он притянул меня в свои объятия. Так увлекает за собой откатывающаяся от берега волна. Неумолимо. Головокружительно. Упругость губ, их влажность — все как у человека… только ощущения при поцелуе совсем другие. Потом он поднял меня на руки, будто я ничего не весила, и понес в лифт.
   Я не Египтия. Я не хочу вдаваться в подробности. Я и боялась и нет: Я ликовала и была переполнена отчаянием. Его нагота ослепила меня, хотя когда–то давно Деметра выясняла, что знакомство с мужской наготой было заложено в зрительных нервах, которые она для меня выбрала. Но он был потрясающе красивый и серебряный, а в паху горел огонь. Почему считают мужской член безобразным? Сильвер был весь красивый. А я… я была неловкой, но его мягкость и бережность вскоре не оставили от этого и следа. У меня не было ни слезинки, ни кровинки. Я не была даже поранена. Его волосы скользили по мне, словно набегавшие волны. Металл совсем не чувствовался, если не смотреть. Наощупь — настоящая кожа, но кожа идеальная — ни шероховатости, ни царапин. А когда я, преодолевая смущение, сказала: «Извини, но по–моему, я не могу, ну, в смысле, кончить», почти сразу же напряжение внутри стало расти, накатили волны экстаза, я прильнула к нему и перевела дух только тогда, когда они схлынули.
   Он продолжал меня обнимать, и я сказала:
   – А как же ты?
   – А я — нет.
   – Но… ведь… ты же…
   – Мне это не нужно. — Улыбки не было видно в темноте, но она слышалась в голосе. — Я могу изобразить, если хочешь. Мне это часто приходится делать.
   – Нет. Со мной не изображай. Никогда. Пожалуйста.
   – Значит, не буду.
   Астероид проделал дырку в шторе. Я заснула. Потом проснулась, и он лежал рядом, обвив меня руками и закрыв глаза, как будто спал. Когда я шевельнулась, он открыл их, мы посмотрели друг на друга, и он сказал: — Ты красивая.
   Я не стала спорить, тем более что он, пожалуй, был прав. По крайней мере, в тот момент.
   Моя радость была его радостью. Дура я была, когда говорила, что он не умеет любить. Он может любить всех. Он и есть любовь.
   Утром мы вместе встали под душ.
   – Тебе это действительно нужно?
   – Городская грязь ни для кого не делает исключений, — сказал он, намыливая волосы под зеленым водопадом. — Не беспокойся. Я абсолютно нержавеющий.
   Он позавтракал вместе со мной, чтобы доставить мне удовольствие. Ел он совсем как молодой парень, который, экономя время, глотает, не прожевав.
   – Ты можешь чувствовать вкус?
   – Могу, если приведу в действие нужные схемы.
   – Забавно, — сказала я и хихикнула.
   Мой смех его заинтриговал, и он пустился во все тяжкие. Подражал каким–то идиотским голосам, пел нелепые песни, отпускал игривые шуточки, и я ничего не могла с этим поделать.
   Один из космонавтов пришел прибраться на столе, и я в смущении замолчала: они были так непохожи. Космонавт подал мне маленький поднос с витаминами и капсулами физического совершенства. Я должна была их принять. Но забыла.
   Мы вернулись в постель. Когда экстаз схлынул, я снова заплакала.
   – Тебе должно быть так противно, — рыдала я.
   – Разве я выгляжу так, будто мне противно?
   – Ты играешь. Это часть твоей роли. И еще говоришь, будто я красивая.
   – Ты красивая. У тебя кожа, как крем.
   – Ну да.
   – А глаза — как раковины каури, в них все цвета моря.
   – Нет, я некрасивая.
   – Красивая.
   – Ты это всем говоришь.
   – Каждый красив по–своему.
   Я вылезла из постели, подошла к зеркалу и принялась рассматривать себя, поднимая над головой волосы, широко открывая глаза. Он лежал на простынях, улыбаясь, как сонный лис.
   – А с Египтией, — нахально спросила я, — ты изображал оргазм?
   – Много–много раз, — ответил он таким уныло–ироничным тоном, что я опять рассмеялась.
   В следующий раз, когда мы занимались любовью, экстаз пронзил меня, как копье, я закричала и была этим поражена.
   Телефон возле моей кровати замурлыкал около полудня. Я отключила видео и сняла трубку. Видео в данном случае совершенно ни к чему.
   – Плохие новости, — сказал Кловис.
   – Это не я. Здесь таких нет.
   – Джейн, не остри. Когда возвращается Деметра?
   – Завтра.
   – Сожалею, что приходится так рано прервать твой amor impropre, но Египтия решила предъявить свои права. Она говорит, что отдавала тебе своего металлического партнера всего на шесть часов. И только. Ты хочешь его, я платил за него, но мы ничего не можем поделать. Ей восемнадцать, и он записан на ее имя.
   – Ну наплел бы ей что–нибудь…
   – Нет. Мне что, делать больше нечего? Или ты думаешь, что моя жизненная миссия — быть твоей нянькой?
   В его голосе слышалось раздражение. Потому что ему не удалось помочь мне. Это грызло его. К тому же он видел Сильвера.
   – Что мне делать, Кловис?
   – Пошли его на Остров скоростным паромом. А то она поставит на уши адвоката. И свою мать в этой канаве.
   – Но…
   – Ты что, считала ее своей подругой?
   Все в комнате замерло. Смешно. Ничего, конечно, и не двигалось, но раньше казалось живым, а теперь — нет.
   – Хорошо, — сказала я.
   – Или можешь послать его сюда, если хочешь. Египтия придет его забирать, и, может быть, мне удастся ее уговорить.
   – В твою квартиру? — переспросила я.
   – В мою квартиру. А ты думала, я имел в виду середину реки?
   – Я верну тебе деньги, — проговорила я, завязывая в тугой узел конец простыни.
   – О, пустяки.
   Я отключила телефон.
   – Ну что ж, — сказал мой любовник.
   – Ты слышал?
   – Да.
   – Кловис тебя хочет. И Египтия тоже тебя хочет.
   – Это понятно, ведь официально я принадлежу им.
   – Тебе это все равно?
   – Ты желаешь, чтобы сказал, что мне жаль расставаться с тобой.
   Я позволила себя обнять. Хотя знала, что это бесполезно, все прошло, все мертво, как бурые листья, падающие с деревьев.
   – Мне очень жаль расставаться с тобой, Джейн.
   – Но с ними ты останешься тем же самым.
   – Я буду тем, чем они захотят.
   Я встала с кровати и отправилась в ванную. Там я открыла все краны, подставила руки под струи воды и держала так непонятно зачем. А когда вернулась, он был уже готов и надевал тутовые ботинки.
   – Я желаю, чтобы ты хотел остаться со мной, — сказала я.
   – Я хочу.
   – Только со мной.
   – Ты не можешь меня изменить. Ты должна принять меня таким, какой я есть.
   – Может, я больше тебя не увижу.
   Он придвинулся ко мне, и я снова оказалась в его объятиях. Я теперь знала наощупь ткань его одежды, она отличалась от его кожи и волос. Даже в таком горе его прикосновения меня успокаивали.
   – Если ты меня больше не увидишь, я все равно останусь в тебе. Или ты жалеешь, что мы провели это время вместе?
   – Нет.
   – Так радуйся же. Даже если все кончено.
   – Я не позволю этому так кончиться, — сказала я и неистово прижалась к нему, но он поцеловал меня и отстранил — осторожно и окончательно.
   – Флаер через десять минут, — сказал он.
   – Как же ты…
   – Бегом. Я бегаю так, как ни одному мужчине не снилось.
   – А деньги?
   – Роботы ездят бесплатно. Стукнешь по щели, и она засчитает монету. Электронные волны.
   – Чему ты радуешься? Когда ты уйдешь, у меня ничего не останется.
   – У тебя останется весь мир, — сказал он. — И еще, Джейн, — он остановился в дверях, — не забывай об одной вещи. Ты, — он приглушил голос и одними губами произнес: красивая.
   Он вышел, и все краски дня осыпались и свет его померк.
   5
   Нужно ли описывать этот день? Я все время думала о них. Представляла себе, как он приходит в квартиру Кловиса. Вот они разговаривают, сыплются бесчисленные намеки, он отвечает остроумно, все той же улыбкой, как будто излучающей свет. Я представила их в постели. Почти. Как в испорченном видео — расплывающиеся движения рук, сверкание плоти. Разум отказывался это воображать. И все же я не могла перестать об этом думать. Я готова была убить Кловиса, взять нож и убить. И Египтию. И убежать. В надвигающуюся темноту. В другую страну, в другой мир.
   Около семи вечера словно перевернулась страница. Прямая, как стрела, я села на скомканной постели и стала вырабатывать план. Безумный план, дурацкий план. Как будто он сам внушил мне такой образ мыслей. Совершенно новый, необычный для меня — логический.
   Я не помнила, где идет конференция физиков, пришлось узнавать у оператора информации. Пока он наводил справки, я чувствовала, как во мне растет чувство вины.
   Потом я вызвала конференцию и держала линию двадцать минут, пока не нашли, наконец, мать. Чувство вины по–прежнему мучило меня.
   – Что случилось, дорогая? — спросила мать.
   – Мама, я сделала ужасно дорогую покупку, и мне не хватило моей карточки.
   – Джейн, у меня через пять минут заседание, я председатель. Может быть, это подождет?
   – Нет, мама. Извини, но ждать нельзя. Понимаешь, заплатил–то Кловис.
   – Ты виделась с Кловисом после того, как мне о нем рассказала? Дорогая, нужно быть осторожнее.
   – У меня это прошло, — кратко сказала я.
   – Дорогая, — сказала мать, — включи, пожалуйста, видео.
   Я включила. Это было несколько вызывающе, так как она увидела меня раздетую в постели, в моей любовной постели, с кремовой кожей и глазами, похожими на раковины каури, о чем я никогда не подозревала. И она, казалось, тоже каким–то образом поняла, что разговаривает с совершенно новым человеком, которого раньше не знала.
   – Так–то лучше, — сказала она, хотя я в этом вовсе не уверена. — Я рада, что ты отдыхаешь.
   Она никогда не уставала мне повторять, чтобы я изучала свое тело. Не надо стесняться его. Теперь, казалось, это ее мнение перестало быть столь категоричным.
   – Мама, Кловис заплатил за эту вещь, а теперь я не могу ей пользоваться. Ты не могла бы послать ему сегодня денежный ордер?
   – Сколько это стоит?
   Я развернула квитанцию и бесстрастно назвала сумму.
   Голос матери тоже стал бесстрастным.
   – Это слишком дорого, милая.
   – Боюсь, что да. Но мы же можем заплатить, разве нет? Или мы не богатые люди?
   – Раньше ты такого не делала, Джейн. Что это за вещь? Машина?
   – Это усложненный особый образец робота.
   – Понятно. Робот.
   – Он умеет играть на пианино.
   – При такой цене следует ожидать чего–то подобного.
   – И еще, мама, дело в том… я уже давно об этом думаю… я бы хотела… ну, в общем… — Не надо раздувать, Джейн, Джеен, Джеин. — Мне бы хотелось иметь собственную квартиру в городе. Хотя бы на несколько месяцев.
   – Еще и квартиру.
   – Я же не ребенок, мама. У всех моих друзей есть свое жилье.
   – У тебя есть собственные комнаты.
   – Это не одно и то же.
   – Эти комнаты и все, что в них находится, принадлежат тебе, Джейн, как если бы это была твоя квартира. Ты можешь делать в них все, что хочешь. Полная свобода. Даже лучше, чем если бы ты имела свою, где пришлось бы выполнять обязанности по дому.
   – О… я…
   – Ты ведь действительно еще дитя. Как ты собираешься справляться с повседневной домашней работой? Ты хоть понимаешь, что от нее никуда не деться? Даже в полностью автоматизированной квартире нужно за всем следить. А ты не… Джейн, мы обсудим это, когда я вернусь домой.
   – Я купила робота, чтобы он мне помогал.
   – Да. Ты очень последовательна в своих поступках.
   – Как ты заплатишь Кловису?
   – Дорогая, ты, кажется, пытаешься мной командовать. И сама, я уверена, понимаешь, что это не очень умно с твоей стороны.
   – Мама, ну пожалуйста.
   – Я должна идти, дорогая. Увидимся завтра вечером и обо всем поговорим. Почему бы тебе не записать все на пленку? Ты выражаешься гораздо яснее, когда успокоишься и поразмыслишь. Спокойной ночи, дорогая, спи крепче.
   Линия отсоединилась, и видео погасло.
   Я дрожала, сыпала проклятиями и грызла простыню.
   Завтра придется снова через все это пройти, и она одержит верх. Все так глупо. С матерью же невозможно воевать. Египтия с пятнадцати лет имеет полный доступ к состоянию своей матери, а месячный лимит установлен ей только потому, что иначе бы она перерасходовала и не накопленные еще средства. Но лимит–то ее — двадцать тысяч И.М.У. в месяц. У Кловиса, насколько я знаю, вообще нет никакого лимита. У Хлои и Дэвидида тоже, хотя они довольно бережливы. А у Джейсона и Медеи, которые все еще живут вместе с родителями, есть собственный дом на морском берегу в Кейп–Энджеле и Ролле–Амада с кнопочным щитком. А деньги они достают либо подделывая подпись отца, который еще не разу этого не заметил, либо используя одну из шести своих кредитных карточек, каждая с двухнедельным тысячным лимитом, а то и в магазине прихватят, что плохо лежит.
   А у меня? Тысяча в месяц. Хотя раньше этого хватало с лихвой.
   С лихвой, потому что всю одежду мне покупала мать. Даже постельное белье, даже мыло… я дико озиралась по сторонам. У меня было все, что могло понадобиться, и даже больше. Я должна быть ей благодарна. Мой взгляд остановился на вульгарной — с моей точки зрения — антикварной лампе, пятнистой, как пантера. Мать не жалела на меня денег. Одни ковры стоят многие тысячи…
   По коже поползли мурашки. Что–то щелкнуло в голове.
   – Нет, — громко сказала я. — Нет, нет…
   Я представила Сильвера, которому я хотела дать другое имя, да так и не дала. Он шел по тротуару, оборачиваясь и провожая взглядом пролетевший флаер. Я вспомнила его лицо на фоне темного неба, когда он стоял на балконе перед тем, как во второй раз меня поцеловал. Я почувствовала, что он держит меня в объятиях, а меня пронзает копье. Я вспомнила камеру, его обнаженные механические нервы. Я будто наяву видела, как Кловис и Египтия не могут его поделить между собой.
   Я встала с кровати, как лунатик. Вспомнив о матери, я хотела было надушиться «Лаверте», но моя кожа до сих пор пахла только им, его запах заглушил бы даже аромат духов.
   – Хорошо, — сказала я. — Почему бы и нет? Раз это все мое.
   Нужно самой принимать решения, сказала она однажды, когда я спросила у нее, что мне делать.
   – Да, мама. Я как раз собираюсь сама принимать решение.
   Самоохлаждающийся графин снова был полон вина, и я выпила немного, а потом позвонила в Каза–Бьянку, самый большой и дорогой комиссионный магазин в городе.
   Едва сознавая, что делаю, я пригласила их представителя в Чез–Стратос, чтобы оценить содержимое моих комнат. И у богачей бывают трудные времена, когда они распродают вещи, но ассистенты–люди в Казе, с которыми я говорила, все же немало удивились — и оживились, предвкушая наживу. Конечно, они надуют меня. Я смотрела на квитанцию Э.М. на буквы С.И.Л.В.Э.Р. и на цену. Ничего, хватит. И еще останется на какую–нибудь захудалую квартирку. А на тысячу в месяц худо–бедно проживу, если экономить.
   Сознавала ли я, что делаю? По спине катился ледяной пот, в голове стучало, слегка подташнивало. Но я выпила еще вина, оделась и напудрила лицо, чтобы установить барьер между собой и тем, кто придет из Казы. Потом я проинструктировала лифт, и он сказал: «Привет, Джейн. Да, Джейн, я понял».
   Представительница явилась через час, очень проворная, лет сорока без омоложения. У нее были длинные кроваво–красные ногти — явный просчет при ее работе. Или это для устрашения. Когда она вышла из лифта в фойе, у нее жадно забегали глаза.
   – Добрый вечер, — сказала она. — Я Джеральдина из Каза–Бьянки.
   – Проходите, пожалуйста. — Я вела себя, как будто она пришла ко мне на вечеринку. Что ж, я часто чувствую на вечеринках такую же скованность.
   Птичья клетка подняла нас в Перспективу.
   – Простите, — заговорила Джеральдина, — а остальную часть дома вы не включаете?
   – Нет. Только мои комнаты.
   – Жаль.
   Проходя по Перспективе, она ахала от восхищения. Сквозь облака цвета индиго мерцали звезды. Астероид горел на востоке, как неземная неоновая реклама.
   – Боже мой! — воскликнула при виде его Джеральдина. — Кстати, добавила она, когда мы поднимались по боковой лестнице, — боюсь, что нам потребуется подтверждение вашего права на владение имуществом, которое вы собираетесь продать. Вы знаете об этом?
   Она думала, что я десятилетняя девочка и мне можно заморочить голову. А что — она может. Я прочувствовала к ней отвращение. Мне уже хотелось, чтобы внезапно приехала мать и положила всему этому конец. Что я делаю?!
   – Вот, — показала я свои апартаменты, где успел уже прибраться один из космонавтов.
   – Ага, — сказала Джеральдина. — По телефону вы говорили, что идет абсолютно все.
   – Если вы можете дать приемлемую цену, — мой голос дрожал.
   – Какого же дьявола вам отсюда уезжать? — удивилась Джеральдина.
   – Я собираюсь жить с любовником, — объяснила я. — И мама хочет сменить обстановку.
   Джеральдина открыла свою большую сумку, вытащила оттуда портативный мини–компьютер и пристроила его на столике.
   – Я только посмотрю ваше право владения, если не возражаете.
   Я протянула ей ленту с описью. На ней был мой личный код и устное описание всего, что находится в комнатах. Верность описания должен проверить компьютер. Опись Деметра хранила у себя, но я послала за ней космонавта.
   Пока компьютер занимался своим делом, Джеральдина кружила по комнате, колдуя с маленьким калькулятором над каждой вещью.
   – Компьютер сейчас закончит, — сказала она. — А у вас есть очень хорошие вещи. Я думаю, большинство из них Каза–Бьянка сможет взять.
   – Еще одежда. Шкафчик с косметикой. Парикмахерский узел. Все ленты. Можете забрать, если хотите, все, что найдете в ванной, в уборной.
   – Ну, я сама этого делать не буду, — одернула она меня.
   Я стушевалась и едва удержалась от извинений.
   – Что ж, — проговорила Джеральдина, — очень надеюсь, что ваш любовник сумеет вас всем этим обеспечить.
   На этот раз я промолчала. Это уж мое дело. И дело моего любовника, моего возлюбленного. А чем он мог меня обеспечить?
   Я отворила кукольный шкафчик.
   – Ого! — воскликнула Джеральдина. — Да некоторые из них… — она осеклась. — Конечно, подержанные игрушки продать труднее. Но эти, кажется, сохранились хорошо. Вы вообще–то играли в них?
   – Они долговечные.
   Мать не хотела, чтобы моя агрессивность по отношению к игрушкам отражались на них, и поэтому покупала только такие, у которых не выпадали волосы и не отваливались уши. Там был единорог–качалка без единой царапины, медведь с блестящей угольно–черной шерстью.
   «Вот видите, — мысленно сказала я им, — вас все–таки купят, полюбят, будут с вами играть.» Плакать перед Джеральдиной было нельзя. И я не стала.
   Я налила себе вина, а ей не предложила. Все равно она меня ненавидит.
   Компьютер зажег белую лампочку и выдал клочок бумаги. Джеральдина внимательно прочитала его.
   – Да, все в порядке. Я включаю сканирование. Вот. Сменный отдел доводит до вашего сведения, что завтра же мы готовы начать. Или сегодня поздно вечером, если хотите.
   – Боюсь, что мне нужно до завтра уже все закончить. И потом деньги. Или я договариваюсь с другой фирмой.
   – О, что вы, — сказала Джеральдина. — Обслуживание у нас быстрое, но не настолько же. Да у вас нигде и не получится быстрее.
   – Тогда простите, что отняла у вас время. Она взирала на меня с удивлением.
   – Ну хорошо, — сказала она. — А что за спешка? Ваша мать об этом знает?
   – Компьютер же вам ясно сказал, что эти комнаты — моя собственность.
   – Так. А мама и не знает, что птичка собралась улететь из гнезда. Верно?
   Мать знала. Я же сказала ей.
   Джеральдина посмотрела на белый кожаный саквояж.
   – Что в нем? Можете не говорить. Немного одежды, коробка любимой косметики и фото дружка. Ваш юноша тоже состоятельный?
   Компьютер зажег желтую лампочку и отключился. Сканирование было закончено.
   – А ванная и спальня? — спросила я.
   – О. Фред видит сквозь стены. А вы?
   Я заставила себя обернуться и взглянуть на нее. Глаза увлажнились, но я не мигала. Зрачки были твердыми и жесткими. Мое лицо как будто стало серебряным.
   – Я хочу, чтобы мне позвонили не позже, чем через два часа. Если условия меня устроят, то машина для перевозки должна прибыть через час после этого.
   – Да, мадам, — сказала Джеральдина. — Я передам ваши требования.
   – Если мне не позвонят до десяти часов, я обращусь куда–нибудь еще.
   – Да кто же будет этим заниматься на ночь глядя, — возразила она, запаковывая компьютер и убирая калькулятор. — Я могла бы вам это устроить, — сказала она и взяла в руки пятнистую пантеру. — Могла бы.
   Я туго соображаю. Она целую вечность простояла с пантерой в руках, пока до меня дошло, на что она намекает. Я перепугалась, будто нарушила этикет. Я не знала, как поступить. Пока я собиралась с мыслями, Джеральдина поставила пантеру обратно и твердыми шагами вышла из комнаты.
   Я догнала ее у лифта и сама нажала кнопку. Она смотрела мимо меня печальными густо накрашенными глазами. Мне было очень интересно, у всех ли она вымогает ценные вещи. Если да, то, наверное, ее квартира загромождена этим барахлом, его уже накопилось столько, что скоро она сможет бросить работу. Мне стало жаль ее, женщину с дряблой кожей и плотоядными ногтями.
   Выйдя в фойе, она сразу направилась к нижнему лифту, но у дверей задержалась, обернулась и посмотрела на меня.
   – Жить в бедности, — сказала она, — будет для вас очень тяжело. Но мне кажется, что у вас должно получиться.
   Я была потрясена.
   – Джеральдина, — закричала я, оставив смущение, потому что мне очень захотелось подарить ей эту пантеру и недомолвки стали неуместны, — куда мне послать…
   – Бросьте, — перебила она. — Вам пригодится любая ценность, за которую можно получить деньги.
   Двери закрылись. Я плюхнулась на полу в фойе, размышляя, не оказывалась ли она в свое время в такой же ситуации, и встала, только когда зазвонил телефон. Это была Каза–Бьянка. Они подъедут к полуночи и выплатят мне такую сумму, какой я в руках никогда не держала. Ее должно было хватить.
   Угадайте, что я сделала, когда фургон из Каза–Бьянки увез все мои вещи? Конечно, заплакала. Уходила вся моя старая жизнь. Странно, но я вряд ли когда–то всерьез о ней задумывалась, а когда, наконец, задумалась, она стала казаться совсем не моей. Я бродила по быстро пустеющим комнатам, увертываясь от автоматов, и плакала. Прощайте, книги, прощайте, мои ожерелья, прощайте, шахматы из слоновой кости. Прощай, мой черный мишка.
   Прощай, мое детство, мои корни, прощайте, вчерашние дни. Прощай, Джейн.
   Кто же ты теперь?
   Я сделала записи для матери и оставила ленту на консоли, чтобы та, войдя и включив свет, сразу увидела ее. Я старалась изъясниться, хотя вряд ли это у меня получилось. Я сказала, что очень люблю ее и скоро обязательно позвоню. Я попыталась объяснить, что я сделала. О Сильвере я не сказала ничего. Ни слова. Хотя говорила я только о нем. Наверное, просто повторяла его имя без конца. Я знала, что она поймет. Мудрая, добрая, самая лучшая мама на свете. Я ничего не могла от нее скрыть.
   Я взяла свой белый саквояж с чеком Каза–Бьянки на предъявителя и в четыре часа утра полетела в город на флаере. Там сидела шумная компания, в мой адрес летели грязные шуточки — на большее они не решались, не без основания опасаясь полицкода. Но я все равно боялась их. Я никогда близко не сталкивалась с такими людьми: в позднее время брала такси, ходила только по ярко освещенным улицам, а если замечала что–то подобное, то всегда переходила на другую сторону. Меня, наверное, защищала аура матери, а теперь, в добровольном изгнании, я уже не имела этой защиты.
   Сейчас мне страшно все это вспоминать. Я до сих пор еще не верю, что сделала это. Из будки у подножия Лео–Энджес Бридж я позвонила в бюро срочной аренды, подала заявку и поехала на такси по адресу, который мне там дали.
   Смотритель был человек — он жутко ругался, что я подняла его с постели. Было еще темно. Ближайший фонарь горел в пятистах футах. Мое окно выходило на развалившееся кирпичное здание с торчащими железными балками. Не знаю, что там было до землетрясения, но рядом все поросло сорняками. Все это я увидела, когда сквозь грязное окно пробился дневной свет: осенние краски поросшего сухой травой пустыря привели меня в уныние.
   Я, конечно, не могла заснуть, съежившись вместе со своим саквояжем на старой тахте возле окна. Я понимала, что оставаться здесь нельзя, что я должна идти домой. Но где мой дом?
   Когда наступил день, я сидела все на том же месте. Я понимала, что должна отправиться сначала к Египтии, а потом к Кловису. Отдать деньги Кловису, уговорить Египтию. И забрать Сильвера. Теперь я могу купить его, как Каза–Бьянка купила мою мебель. Он принадлежал бы мне. И все же я была не в состоянии ни купить его, ни владеть им. Не могла привести его в это страшное место.
   Я задремала, а когда проснулась, день уже догорал между железными балками. Живот подвело от голода, ведь я ничего не ела, кроме сэндвича, который сделала на кухне. Еще выпила воды из крана в замызганной ванной, которая все же имелась в снятой мной квартире. Вода пахла химией и, наверное, кишила микробами.
   Скоро мать вернется домой. Что она станет делать? Я едва не обезумела, представив себе ее потрясение, когда она увидит комнаты без мебели и без меня. Только сейчас я начинала понимать, что натворила. Я хотела было срочно бежать вниз, к платному телефону в фойе по разбитым цементным ступеням: лифт здесь вообще не работал. Но не сделала этого — я боялась, ужасно, дико боялась Деметры, которая хотела мне только добра.
   Наконец, я вынула блокнот, который положила в саквояж вместе с деньгами и одеждой, и начала записывать вторую часть того, что со мной приключилось.
   Когда стало совсем темно, я включила голую лампочку, которая давала мало света, но стоила денег, и это меня очень беспокоило. До конца месяца у меня осталось три сотни. На что мне их потратить? Ночью я замерзла, мне хотелось включить радиатор. Или еще можно потерпеть?
   Между балок зажглись звезды. Эта улица так и называется — улица Терпимости.
   Сильвер, ты нужен мне. Все это я затеяла ради тебя, так как же я могу упрекать тебя в чем–либо? Я для тебя — ничто. (Кто знает, не противно ли тебе прикосновение настоящей плоти?) Но с тобой я была красивой. Всю ночь и утро, когда ты был со мной: красивой я никогда раньше не была.
   Я так устала. Завтра я должна принять окончательное решение.
   Пролетел флаер. Здесь тихо, и слышны свист воздушных линий и шум города, который никогда не ложится спать.
   Часть 3
   Дай розе ты любое имя,
   Но свойства
   Ее останутся все те же:
   И поцелуя цвет, и даже
   Тень пламени.
   Другое имя нужно дать ей.
   «Любовь» ее зовите, братья,
   Ее любовью стану звать я.
   Любовь же — море, что всечасно
   Преображается — напрасно:
   Всегда оно
   Одно.
   1
   Закончив вторую часть, я той же ночью увидела его во сне. Он вообще приснился мне впервые. Мы летели над городом. Не на флаере, а на крыльях, будто ангелы со старой религиозной картинки. Я ощущала своим телом ритм движения крыльев — вверх–вниз. Это не требовало никаких усилий, и приятно было лететь и видеть его летящим впереди. Мы миновали порушенные балки, и наши тени упали на оранжевую осеннюю траву. Говорят, если летаешь во сне, значит этот сон сексуальный. Может, и так. Но ничего такого не было.
   Когда я проснулась, было раннее утро, и я выглянула в окно, чтобы посмотреть на озаренные оранжевым светом балки, куда падали наши тени. За развалинами едва виднелся голубой призрак города, линия конусообразных домов и далекая колонна Делюкс Хайпериа Билдинг. Вид не казался больше ни безобразным, ни унылым. Ярко светило солнце. Лет через пять, если развалины так и останутся, из сорняков вырастет молодой лес. Небо было голубое, как рубашка Сильвера.
   Очарованная сном, солнечным светом и осенней травой, я отправилась в ванную и включила горячую воду, хоть она и дорогая. Я приняла душ, оделась и причесалась. Волосы начали менять цвет. И лицо. На волосах, видимо, просто слезла краска, нужно было восстанавливать бронзу, но я продала парикмахерский узел. Можно было сделать это в косметическом кабинете, но там вряд ли смогут подобрать точно такой же оттенок. Да и в любом случае это недешево. Придется возвращаться к естественному цвету, хоть он и не соответствует цветосущности. Но это ладно, я что же случилось с лицом? Я включила три лампочки из четырех и увидела, что оно немного осунулось, стали выдаваться скулы. Теперь я в чем–то выглядела старше, но в чем–то — и моложе. Я ближе наклонилась к заляпанному стеклу, и два моих глаза слились в один, искрящийся зеленым и желтым.
   Я положила чек Каза–Бьянки в сумочку через плечо, вышла и спустилась по растрескавшейся цементной лестнице.
   Не могу сказать, что я чувствовала, наверное, не чувствовала ничего. Улица переходила в жалкое подобие бульвара, рядом с которым была старая надземная дорога, которой давно уже не пользовались. В ожидании городского автобуса я позавтракала в какой–то забегаловке булочкой с изюмом, чашкой чая и яблоком. При свете дня настроение у меня сильно поднялось. Конечно, раньше я бывала в таких трущобах только с кем–то и в качестве экскурсанта, но ориентироваться здесь все же могла.
   Под голубым небом и здешний тротуар не казался таким уж неприглядным. Люди бежали в разные стороны, о чем–то споря на ходу; из продуктовых магазинов валил пар. С надземки свисали цветы.
   Город я всегда знала. У меня не было причин опасаться даже теперь. Ночью я спала на старой ворсистой тахте прямо в джинсах, и они достаточно помялись, чтобы не привлекать внимания. Блузка тоже была помята.
   – Опять опаздывает, — устной стенографией сказала одна женщина другой за моей спиной. — Идти, что ли, на флаер — так столько денег.
   – Лоботрясы гаражные, — отозвалась вторая. — Не хотят обслуживать рабочие окраины, вот в чем вся беда. В центре–то никаких проблем. А здесь пешком ходи.
   Потом они принялись шептаться, и, поняв, что они говорят обо мне, я похолодела от нервного напряжения. Я уловила слово «актриса», произнесенное с жалостью, насмешкой и любопытством, и была крайне удивлена тем, что не уступаю в экзотичности Египтии, хоть и на этих бедных улицах. Удивлена и в то же время обрадована. Быть актрисой в этом конце города означало вести борьбу за выживание. Они не будут меня ненавидеть. Я была символом равных возможностей. Но, во всяком случае, с голоду я не умру.
   Наконец, прибыл автобус. Я сошла в Бич, отправилась в банк Мэгнэм и получила деньги по чеку.
   Потом я в силу привычки села на флаер и пожалела об этом, опуская монету. Я совсем не умела экономить, пускалась в неоправданные расходы, и это еще раз доказывало, что ситуацией я не владею, но думать об этом не хотелось. И о матери тоже. И о Кловисе, и о Египтии, и даже о нем.
   Я добралась до Рэйсина и пошла по Нью–Ривер Бридж к дому Кловиса.
   Возле его двери я внутренне похолодела, но все же попросила ее пропустить меня.
   Может быть, его — их — нет дома. Или — заняты. Тогда дверь не откроется.
   Дверь все не открывалась, не открывалась, а потом открылась.
   Я вошла, держа перед собой сумочку, словно щит, но в жилых комнатах стояли кушетки, лежали подушки, висели со вкусом подобранные украшения, а их не было.
   Меня сотрясала дрожь, но я не обращала на это внимания. Я села на тахту с черными подушками и стала смотреть в окно, возле которого призналась в любви его отражению, а он увидел это и понял.
   Через несколько минут Кловис появился из главной спальни в темно–голубом костюме–тройке, будто собрался уходить. Держался он, как всегда, элегантно и небрежно, но, взглянув на меня, сразу покраснел. Я еще ни разу не видела, как краснеет Кловис, это был почти болезненный румянец, по чередованию оттенков можно было высчитать пульс. Я вспомнила, что ему всего семнадцать. Я сама начала краснеть из солидарности, но не отпустила глаза, и Кловис первым отвернулся и подошел к раздатчику с выпивкой.
   – Привет, Джейн. Что тебе налить?
   – Я не хочу пить. Я принесла деньги.
   – Неужели? Надеюсь, точны вы, как король. Он опрокинул стакан и снова обрел обычную невозмутимость.
   Я встала, открыла сумочку и принялась отсчитывать крупные банкноты на столике перед его носом. Это заняло немало времени. Он смотрел, иногда отхлебывая из стакана. Рукава его рубашки были кружевными, такими же, как у Сильвера, когда он стоял на Большой Лестнице.
   Когда я закончила, Кловис сказал:
   – Ты же знаешь, его здесь нет.
   – Знаю. — Я знала это и раньше. Если бы он был тут, рядом, я бы, наверное, это почувствовала. — Теперь, пожалуйста, скажи, сколько ты потратил на Египтию. Ты ей купил меховое пальто?
   – Да нет. Она сама его купила, ей продлили кредит.
   – Вернуть тебе деньги за ленч?
   – Не надо, Джейн, — сказал Кловис. — Да и вообще все это могло бы подождать.
   – Не могло.
   – Тебе пришлось залить мать слезами с ног до головы?
   Я пристально посмотрела на него. Даже забавно, как во мне могло поместиться столько неприязни, столько отвращения к нему. Не хотелось с ним ссориться, не хотелось и откровенничать, но что–то меня заставило, ведь он был первым человеком, с кем я могла поговорить.
   – Хочешь знать, как я достала деньги?
   – Я буду этим шокирован?
   – Возможно, — упрямо сказала я. — Я продала все, что у меня было. По крайней мере, то, что я считала своей собственностью. Все, что было в моих комнатах. Кровать, стулья, украшения, книги, стерео. Все. И почти всю одежду, и…
   – О Господи, — проговорил Кловис. Он достал из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. — Так вот почему Деметра звонила мне в полвосьмого утра.
   Я отшатнулась, отступив от него на шаг.
   – Что она сказала?
   – О, она была спокойна и собрана, как всегда, и говорила очень мало. Кловис, Джейн у тебя? А когда я сказал, что нет и не взглянуть ли ей на часы, она попросила меня не пытаться ей грубить. Не знаешь ли ты, где может быть Джейн? А я сказал, что понятия не имею и вообще тут и пытаться нечего, грубить нетрудно. И она отключилась.
   – Ты был один? — спросила я.
   – Вполне один.
   – Значит, его с тобой не было?
   – Кого? А, робота. Нет. Я отослал его Египтии. Она хотела его.
   – Его хотел ты.
   – А–а. Ты разгадала мою неприкрытую ложь.
   – Но теперь я отдала тебе деньги. Так что можешь не волноваться.
   – Правильно. Но Египтия…
   – С ней я договорюсь.
   – Да ну?! — Кловис уставился на меня. — Это говорит наша милая маленькая Джейн? Какие чудеса, какие химические изменения может произвести любовь с человеческим духом!
   После того, как я все ему рассказала, этого я вынести уже не могла. Моя рука взлетела, как пружина, и закатила ему пощечину. Должно быть, больно. Еще одно потрясение для Кловиса, который весьма разборчив в любых контактах, кроме постельных.
   Он отлетел и, не глядя на меня, невозмутимо произнес:
   – Если ты собираешься драться, лучше уйди.
   – Ты думал, я захочу остаться?
   – Нет. Ты будешь охотиться за своим куском железа по всему городу.
   – Да нет, пойду прямо к Египтии, куда ты его послал. Что–то не получилось, Кловис? Пришлось отослать его раньше, чем дошло до дела?
   – Ну уж. Если ты ни к чему не приспособлена, то это не значит, что все должны быть такими же.
   Задохнувшись от возмущения, я схватила свою пустую сумку и бросилась к двери.
   В лифте я повторяло это слово — не приспособлена. Потом истерически рассмеялась. Конечно, я неприспособленная. Ну и что? Я вышла из лифта с этим истерическим смехом, чем очень удивила омоложенную пару перед дверью.
   Колебаться больше нельзя. Помедлив еще, я бы испугалась, вернее, осознала, что боюсь. Но все–таки интересно — месяц назад я бы сгорела от стыда, если бы меня застали в одиночку хохочущей в лифте. Я дала Кловису пощечину, но он был прав. Я переменилась.
   На Остров пришлось переправляться паромом, потому что мост был закрыт на ремонт, да и в любом случае это тридцать минут ходьбы.
   Водоем, окружающий Остров, используется как резервуар. На бетонной платформе, поддерживаемой бетонными пилонами, посреди пышных садов возвышаются башни богачей.
   Египтия занимает верхний этаж, поэтому на крыше у нее свой садик из миниатюрных десятифунтовых пальм и бассейн. Внешний лифт, овальная позолоченная дверь Египтии — все вдруг показалось таким неправдоподобным после доходного дома на улице Терпимости. Или доходный дом казался неправдоподобным? Конечно, это говорят мои гены — мне следует прямиком отправляться домой, в Чез–Стратос.
   (Кловис, Джейн у тебя? Ты не знаешь, где она может быть? Видимо, она позвонила и Египтии. И Джейсону с Медеей. И Хлое. Вот только Дэвидида нет. Он на экваторе, мама. Только Египтия может рассказать ей о Сильвере, если этого не сделал Кловис. Сильвер. Не хочу его так называть. Это регистрационное имя… Должна ли я вступить в борьбу с Египтией?)
   Лифт остановился прямо напротив позолоченной овальной двери и выпустил меня в высокую огороженную клетку. Комнатные растения у Египтии погибают. Она забывает включать полив. Когда они становятся бурой шелухой, она плачет над ними. Слишком поздно.
   Я прикоснулась к дверной панели.
   – Кто там?
   Голос двери воспроизводит голос Египтии, его бархатистость, чувственность.
   – Джейн.
   – Минутку, Джейн.
   Должно быть, ему нравится ее голос. Он музыкант, а ее голос очень музыкален, с разнообразными модуляциями. Он здесь. Я это чувствую. Я могу наделать глупостей. Я продала свой мир, и если Египтия скажет «нет», то я потеряла все. А разве она скажет что–то другое? Я думала, Кловис лжет, будто Египтия потребовала его обратно. Но упрямый Кловис, который был им пленен — да, именно пленен, все же отослал его Египтии, как и договаривались, мстительно соединив концы. А Египтия, получив своего любовника, опять провела с ним всю ночь. Или часть ночи. То, что она должна кому–то выплатить его стоимость, — теперь уже мне, — вряд ли ее остановит. Она пустит в ход козырную карту — законное владение. Она скажет: нет.
   Через десять минут я снова прикоснулась к панели.
   – Кто там?
   – Джейн. Я уже говорила.
   – Я все еще вызываю Египтию. Подожди, пожалуйста.
   Значит, сейчас она с ним в постели. Поэтому она и не впускает меня. Он стискивает ее, она в экстазе кричит, совсем, как я. Его лицо висит над ее лицом или затерялось в ее длинных темных волосах. Она такая красивая. А квартира такая богатая. Он способен ее оценить. А что он найдет у меня? Мрачную комнату? Я должна уйти.
   Но я не уходила.
   И вдруг дверь распахнулась.
   Я услышала какой–то странный шум, он встревожил меня. Я невольно отшатнулась, потом шагнула вперед и остановилась на пороге, не давая двери закрыться.
   А по длинному коридору, увешанному зеркалами, тем временем пробирался Лорд. Я вспомнила этого парня с мягкими ладонями, который приставал ко мне в Садах Вавилона в тот первый вечер. И Лорд тоже вспомнил меня.
   – О, черт, это ты, — сказал он, встав в позу.
   – О, черт, это я. — Я продолжала изумляться себе — ответ прозвучал неплохо, хотя я только повторила его слова.
   – Ну, так проходи. Мы тут рождаем в муках «Павлина».
   Он, должно быть, имел в виду пьесу.
   – Обычно мы репетируем в театре Годвайль, — добавил он, глядя на себя в зеркало. — Но милая Египтия привела нас сюда. Потом мы пойдем завтракать в Ферьер. Ты к нам не присоединишься?
   – Вряд ли.
   – Боюсь, ты навсегда останешься в моей памяти девушкой, которую затошнило от выпивки.
   Хотелось ответить на это, но я не сразу придумала, как.
   – С вашими девушками это должно случаться частенько, — сказала я, только почему вы уверены, что именно от выпивки?
   Я обогнула его и, пройдя немного по коридору, попала в огромную гостиную Египтии. В голосе у меня звенело — я все еще не могла в себя поверить. Оглушенная и возбужденная, я искала его глазами и не находила. Вместо этого я увидела, как на чисто вымытом полу остервенело дрались пятеро актеров, в то время как три актрисы замерли, запрокинув головы, закатив глаза и заломив руки. Остальные, шесть или семь человек обоего пола, стояли в стороне или возлежали на сдвинутых стульях. Один из них завернулся в шкуру индийского тигра. Другой, сидя за кофейным столиком с маленькой машинкой, сверялся с рукописью. Стройный и красивый, он кричал тонким мелодичным голосом: «Нет, Поль, в пах, дорогой, в пах. Коринф, ты должен его потрошить, а ты будто мороженое ему подаешь».
   – Попробовал бы ты такое мороженое, — завопил в ответ Коринф, сверкая швами на джинсах.
   Конфетный поднос свалился с какого–то шкафа, но звон его было едва слышно.
   Египтия стояла на маленькой лесенке, ведущей в спальню. Ее лицо было таким белым, что я испугалась за ее жизнь. Потом только до меня дошло, что она загримирована под свою роль. Она слегка наклонилась вперед. В отверстиях ее глаз — в зрачки как будто капнули позолотой, — зияли бездны. Она переживала всю сцену с такой глубиной, какая остальным и не снилась. Она была совершенна и ирреальна. Каким–то загадочным, неизъяснимым образом она стала похожа на робота. Как он к этому отнесся? К ее безупречной коже, будто у гладкого сочного плода, к ее океаническим волосам?
   Упал последний актер.
   Египтия разлепила губы. Она собиралась произнести свой текст, и, хотя я была поглощена своими переживаниями, я все же была зачарована и самозабвенно ждала, что произойдет дальше. И вот в этот самый момент Лорд крикнул ей через всю комнату: «Егип, тут твоя маленькая подружка. Ты можешь выйти?»
   Я готова была его убить. Все уставились на меня, и я залилась краской, будто это я была виновата, а не он. Оптические, как у робота, зрачки Египтии сверкнули, будто она очнулась после потери сознания. Она взглянула на меня, не узнавая. Кто я? В жестоком мире Антекры таких нет.
   Я подошла к ней.
   – Я не хотела тебя прерывать.
   – Это… ничего. Что случилось?
   – Мне нужно поговорить с тобой. Не сейчас. Когда закончишь.
   – О, — ее глаза закрылись. Я решила, что она совсем обессилила, и у меня закружилась голова. — О, Джейн, — выговорила она.
   – Где он, — не выдержала я. — Скажи просто, где. Пожалуйста. Пожалуйста, Египтия.
   – Кто? — Внезапно мы, каждая во власти своих переживаний, соприкоснулись.
   – Сильвер.
   – Где–то там… в спальне… или на крыше…
   – Не с тобой. Почему не с тобой?
   – Дорогая, он робот.
   Внезапно я услышала в ее голосе не явную, но непримиримую жестокость. Вместо того чтобы отпрянуть, я положила руки ей на плечи, и ее большие глаза, такие чувствительные ко всему — и ни к чему, стали наплывать на меня.
   – Египтия, я продала все свое барахло. Ушла из дома матери. Отдала Кловису деньги за… него.
   Я все–таки добралась до нее, рассеяв ее сосредоточенность на себе.
   – Как, все? — ахнула она. — Но ведь ты…
   – Знаю. Иначе мне не набрать было столько денег. Даже одежду, Египтия. И только ты одна во всем мире можешь понять, зачем я это сделала.
   Вокруг нас актеры зевали от скуки, не в силах подслушивать, и потягивали минералку и выпивку Египтии. Я не обращала на них внимания и только крепко держала ее.
   – Послушай, Египтия. Ты такая чуткая, такая отзывчивая. В тебе столько любви… Он — робот, но я в него влюблена. Для кого–то другого это прозвучит глупо, но тебе, я знаю, можно сказать, ты поймешь. Египтия, я люблю его.
   Я довела ее до предела. Глаза ее сладострастно наполнились слезами в тот самый момент, когда это должно было произойти с моими.
   – Джейн…
   – Он — моя жизнь, Египтия.
   – Да, да, Джейн.
   – Египтия, разреши мне его забрать. Совсем, с собой. У тебя так много всего. У тебя — твой талант, — в тот момент я была в этом уверена, хотя, возможно, играла с огнем, — у тебя твой талант, а я… он нужен мне, Египтия. Египтия!
   Она резко притянула меня к себе, потом отстранила и властно взглянула мне в глаза. Она была Антекра. Она была Богиня.
   – Возьми его, — произнесла она. И отпустила меня.
   Я поднялась по лестнице в фойе спальни. Оттуда одна дверь вела в сад на крыше, и я наугад открыла ее. Пошатываясь, я подошла к бассейну и осела на пол рядом с ним. Потом я засмеялась, да так, будто воистину сошла с ума, — обхватив себя руками, шумно переводя дыхание, тряся головой, так что разлетевшиеся волосы стали похожи на золотой платок.
   Я уговорила ее. Но самое смешное, что я верила каждому своему слову.
   Наконец, я поднялась.
   По голубому небу ветер торопливо гнал целые флотилии облаков цвета бисквитов. Шумели кронами маленькие пальмы в кадках. Вода в бассейне была зеленой, как кислый фрукт. Он сидел у края воды не далее, чем в десяти футах от меня, положив руки на гитару. Одет он был в темно–голубое, и тени, падавшие на его лицо, едва давали разглядеть его. Оно казалось серьезным и спокойным, плоские глаза ничего не выражали: цепи разомкнуты. Постепенно лицо его прояснялось, но он не улыбнулся. Я испугалась.
   Он спросил:
   – Что с тобой случилось?
   – А что? — Я не знала, о чем говорить с ним. — Ты разве не рад видеть меня? Я думала, ты всегда рад видеть любого. Приятно было пообщаться с Кловисом? А с Египтией, наверное, и подавно?
   Он не ответил. Положил гитару. (Гитара и одежда, должно быть, Египтии. С собой он ничего не носил, когда был со мной). Он встал, подошел ко мне вплотную и стал рассматривать мое лицо.
   Я не в силах была взглянуть на него. В который уже раз я повторила:
   – Я ушла из дома матери. Я отдала Кловису все деньги. Я сказала Египтии, что ты мне нужен, и она согласилась отпустить тебя. — Озадаченная, я сдвинула брови. Как она могла его отпустить? — Я живу в какой–то крысиной норе, в трущобах. Тебе придется притворяться человеком, моим любовником. Не знаю, сумею ли я выжить. Может, в конце концов, и не сумею, тогда ты вернешься к Египтии. Ты с ней спал прошлой ночью?
   – Я не сплю, — сказал он.
   – Ты знаешь, о чем я. Так как?
   – Нет, — сказал он. — Я был в отделении для роботов. Прошлой ночью она была с мужчиной.
   Я подняла глаза на его красивое задумчивое лицо.
   – Она… тебя…
   – Ты выглядишь так, будто необыкновенно взволнована.
   – Убить ее мало! — закричала я. Ребяческая угроза, но именно это я имела в виду. Такой ярости, как сейчас, я никогда еще не испытывала, у меня от нее потемнело в глазах.
   Он легонько взял меня за руки.
   – Джейн! Какая разница?
   – Большая.
   – Я — машина.
   – А Кловис… наверное, он…
   – Кловис не ставил меня в отделение для роботов.
   – Ну, конечно. Боже мой, Боже мой! — повторяла я в отчаянии. Он обнял меня, и мы вместе склонились над бассейном, отчетливо отразившись в прокисшей воде.
   Наконец, я сказала:
   – Если ты не захочешь пойти со мной, я это пойму. Здесь гораздо более эстетично. Он спросил:
   – Какие у тебя духи? Такой прекрасный запах.
   – Я ничем не душилась.
   – Значит, ты сама так пахнешь.
   – Не может быть. Запах человеческого тела должен казаться тебе отвратительным, если ты умеешь обонять.
   – Человеческое тело крайне соблазнительно. В конце концов, это лишь особая форма материи.
   – С целой кучей всяких органов.
   – Тоже вид механизма. Иногда менее эффективный, чем другие. Биологически более привлекательный.
   – Угу, — сказала я, как ребенок. Он засмеялся. Я посмотрела на него и проговорила:
   – Это ничего не значит, но у меня такое ощущение, будто я продала за тебя свою душу.
   – Понимаю, — сказал он. — Хочешь выкупить ее обратно?
   – Я хочу только тебя. Глаза его совсем потемнели.
   – Тогда я постараюсь сделать так, чтобы ты об этом не жалела.
   2
   – Ну, и что здесь такого ужасного? — спросил он два часа спустя, когда я съежилась на пороге своей жалкой каморки на улице Терпимости.
   – Надеюсь, я смогу ее согреть. Хотя бы к зиме, если буду экономной и накоплю денег. Еще можно попытаться замазать трещины и дыры.
   – Можно.
   – Но она так ужасно выглядит. И этот запах…
   – Тут нет никакого запаха.
   – Есть Запах человеческого горя.
   – Так будь счастливой, и он исчезнет.
   Я была крайне удручена своим положением, а он, недолго думая, незамысловатой шуткой заставил меня рассмеяться.
   – Ну, — начала я, потрогав осыпавшуюся штукатурку, — не знаю, с чего начать. И как.
   – Судя по всему, — сказал он, — я стал твоей инвестицией.
   Мы снова отправились в город. Переулками, боковыми улочками он водил меня по совершенно не знакомым продуктовым и хозяйственным магазинчикам. Он, не нуждавшийся в еде, советовал мне, что купить, лишь изредка я догадывалась об этом сама. Под сводами надземки он обнаружил открытые сараи, где были свалены в кучу банки с клеем, деревянные планки и настенные зеркала. Он знал, где находится все, что нам необходимо.
   День клонился к вечеру, и мы задержались в какой–то забегаловке. Я просила его притвориться человеком, но страхи мои скоро исчезли. Для меня он и был человеком. Но в забегаловке, жутко проголодавшись, я поглощала недорогую, но очень вкусную еду одна, и это меня обеспокоило.
   – Денег мало, — сказал он. — Было бы безумием расходовать их на ненужную для меня пищу.
   – По крайней мере, выпей кофина. К тому же сейчас холодно. Все вокруг в пальто. (Даже я. Свою меховую куртку я катала по всей тахте и даже для лучшей маскировки втирала в нее штукатурку). — Ой, надо ведь забрать твою одежду у Египтии.
   Его это позабавило.
   – Мы можем сходить за ней. Или я один.
   – Нет!
   – Боишься, что она опомнится и украдет меня?
   – Да. Слушай, а ты можешь делать вид, будто тебе холодно.
   – Могу вызвать пену у рта и забиться в припадке, если хочешь.
   – Перестань, — замахала я на него рукой. Позади нас кто–то вошел в забегаловку, привлеченный запахами жарящегося перца, лука и мяса.
   – Боже, я замерзаю, — сказал Сильвер, притопывая ногами.
   Вновь прибывший взглянул на него и покивал сочувственно.
   В сумерках, когда в небе зажглись пятнышки звезд, а на земле — уличные фонари (последних было куда меньше), Сильвер провел меня между громадами домов на небольшой базарчик, где тускло горели светильники на рыбьем жире. В их свете он стал бледно–золотым. Я шла за ним между рядами: его руки были заняты покупками — деревянными планками, клеем, растворителем, завернутым в бумажные пакеты, булками хлеба, пачками сухого молока, апельсинами, — но тяжести он как будто и не чувствовал. Несмотря на все это, выглядел он просто фантастично, буквально каким–то сказочным персонажем. Я не могла на него наглядеться, забыв, что сама купила его. Хотя на него смотрели многие, не я одна. По большей части он их не замечал, а если встречался с кем–то взглядом, то улыбался ему, и тот расцветал.
   – Откуда ты знал про этот базарчик? — спросила я.
   – Я знаю, где находится все. Каждое здание, любой закоулок во всем городе. Это есть в моей программе. Отчасти для удобства при рекламной кампании, отчасти для расширения сферы услуг. Кажется, вы находите меня весьма небесполезным, сударыня. Боже, как я замерз, — добавил он, когда кто–то проходил мимо.
   Мы застряли в магазине одежды. Там было полно шмоток, поношенных и роскошных, но по вполне доступным ценам. Из прогоревших театров. От вторых владельцев, у которых тоже, как и у богачей, бывают тяжелые времена. Мать с негодованием отвергла бы саму мысль купить вещь, уже бывшую в употреблении. Думаю, она бы и после меня не захотела донашивать.
   Хозяйка магазина мигом воспылала к нему страстью. Она вдвое снизила цены. Там был черно–красный бархатный плащ под шестнадцатый век, просто созданный для него. Она закутала им Сильвера, слегка приобнимая его, потому что он заметил, как холодно на улице.
   – Вот это волосы, — сказала она ему. — Они не могут быть натуральными.
   – Не совсем, — отозвался он.
   – Очень вам идут, — продолжала она. — И кожный грим. Эй, — подключила она меня, — взгляни–ка. Уступлю за двадцать.
   Это была куртка. Она искрилась. На ней были зеленые павлины и кусочки зеркала — я вспомнила куртку, в которую он был одет, когда я впервые увидела его…
   – Двадцать она не может себя позволить, — сказал он женщине. — Не при деньгах.
   – Что ж, — ответила она, — посмотрите что–нибудь еще?
   Я вся напряглась, но он только усмехнулся, покачал головой и посмотрел на нее дьявольски неотразимыми глазами. Я решила, что он ее загипнотизировал, потому что она сказала:
   – Десять. Забирайте за десять. Она пойдет к ее бледному лицу и большим глазам.
   Мне хотелось купить эту куртку. Потому что она напомнила мне его. Потому что на ней павлины. Но в ней я буду выглядеть такой толстой.
   – По–моему, удачная покупка, — сказал он мне. И я вдруг обнаружила, что плачу уже остатками денег Каза–Бьянки.
   Когда мы уходили, я сказала:
   – Не надо было этого делать.
   – Надо. Это же не еда. Она тебе подойдет. А деньги, — добавил он, можно не только тратить, но и делать.
   Меня охватили сомнение и тревога. Чувство безопасности вдруг исчезло, хотя он был рядом, шел сзади. Масляный уличный свет бил по глазам, как град.
   – Что ты задумал?
   – Когда идешь в этих местах, смотри под ноги, а то в канаву свалишься, того и гляди, — предостерег он, и я подумала, что он все прочитал на моем лице. — Песни. Я же пел на улице для Э.М.. Я могу делать это для тебя.
   – Нет, — сказала я. Эта мысль обеспокоила меня еще больше. Я не могла сказать, почему, но в моем сознании возникла мятежная толпа с транспарантами, вспомнилось их резонное недоверие к превосходству машин. Это, наверное, незаконно, если они будут тебе платить.
   – Почему бы не заплатить, если им понравится? Я взглянула на него. Сверхнатуральное человеческое лицо вопрошающе обратилось на меня.
   – Я боюсь, — проговорила я и остановилась, прижимая к себе свою скромную ношу — павлиновую куртку.
   – Ты не боишься, — сказал он, придвинувшись ко мне так, что, кроме него я ничего не видела. Даже огни исчезли, озаряя края его волос. — Ты сама себя запрограммировала на этот страх. А на самом деле ты больше не боишься. Так как, — видя мое изумление, продолжил он, — ты решила меня называть?
   – Я… не знаю.
   – Вот над этим и поломай голову. Столько хлопот из–за меня, а имени нет.
   Мы снова двинулись вперед, по дороге купили огромную коробку красок и смесители для них.
   – Тебя все женщины любят, — ревниво сказала я.
   – Не все.
   – Все. Та женщина в магазине вдвое цены скостила.
   – Потому что до того уже назначила двойную цену, а про нас знала, что мы будем торговаться. По–настоящему она сбавила цену только за куртку.
   Мы, то есть я, купили подушку, к которой понадобится еще и наволочка. Я была возбуждена, как ребенок утром, в свой день рождения. Потом снова нахлынула тревога.
   – Что я вообще собираюсь делать? — рассеянно проговорила я.
   – Превратить свою квартиру в место, пригодное для жилья.
   – У меня не получится…
   – Запрограммирован и приведен в действие, — произнес он и принялся необычайно похоже подражать звукам компьютерного механизма, считывающего программу: булькать, щелкать, буксовать на знаках препинания.
   – Пожалуйста, перестань, — взмолилась я.
   – Сначала ты перестань.
   Я, прищурившись, переводила взгляд с пакета, где лежала куртка, на скрученную подушку. Никогда раньше у меня не было свободы выбора, только теперь, и это странно. И еще он. Разве он робот? Он мой друг, который помог мне сделать выбор, несет мои свертки и придает мне храбрости.
   – Я была смелая? — смущенно спросила я, когда мы брели по безлюдной площади. — По–моему, да.
   Кругом высились разрушенные землетрясением кварталы. В них гнездились птицы или летучие мыши, я слышала шелест их крыльев и короткие пронзительные крики.
   – Я действительно чувствую страх только потому, что вбила себе это в голову, а вовсе не потому, что ушла из дома от матери и от друзей, что у меня нет денег, что я отдала свое сердце прекрасному кусочку серебра.
   Мы рассмеялись. Я поняла, что произошло. Я начала подражать его манере говорить. Ни с кем другим этого раньше не получалось. Я завидовала остроумию Кловиса, но оно было обычно таким сальным, что я не могла его перенимать, а вот с Сильвером… тьфу ты! Не Сильвером.
   – Сильвер, — сказала я, — я знаю, что ты можешь приспособиться ко всем и ко всему, но спасибо тебе, что ты приспособился ко мне, к этому…
   – Не хочу вводить тебя в заблуждение, — сказал он, — к тебе приспособиться легче, чем к большинству.
   Мы пошли домой. Ерунда. Домой? Хотя сейчас это было уже так, мой дом везде, где он. Сильвер стал моим другом. На балках истошно мяукал молочно–белый кот, похожий на призрак.
   – Как тут холодно, — заныла я, оказавшись в комнате.
   – Это же моя роль.
   Я с тоской посмотрела на радиатор.
   Никеля и меди у меня почти не осталось, а три сотни на карточке нужно было растянуть до следующего месяца.
   Он снял с себя плащ, завернул меня в него, потом обнял и прижал к себе.
   – Боюсь, своим телом я не смогу тебя согреть.
   – Да ладно уж.
   Мы тихонько поцеловались, и я сказала:
   – Никогда не занимайся со мной любовью, если ты этого не хочешь.
   – Когда захочешь ты, захочу и я.
   – Я в это просто не верю. Бывает иногда.»
   – Мое эмоциональное и физическое равновесие никогда не разрушается.
   – А–а.
   – А еще я проглотил парочку словарей. Мы стащили с тахты матрас. Сверху в качестве одеяла я положила почти новые пятнистые коврики, слегка пахнувшие после недавней чистки. Под ними я растянулась во весь рост и долго ласкала, изучала, любила его.
   – Ничего, что я это делаю? — робко спросила я, не в силах остановиться.
   – О, это ужасно.
   – Я, наверное, такая неловкая.
   – Совсем нет. Ты становишься отличной любовницей.
   – Откуда ты знаешь? Ведь для тебя это ничего не значит.
   – Конечно, не то, что для человека из плоти и крови. Но все же я могу это оценить.
   – Эстетически, — усмехнулась я. — Если привести в действие надлежащие схемы.
   – Вроде того.
   – Египтия… — пробормотала я, утопая в его волосах, пробуя на вкус кожу — ненатуральную, но все же плотскую, плоть демона… — если ты не получал удовольствия с Египтией…
   – Ты произносишь ее имя, будто название кафе, которое мы искали. Я получал.
   – Да… она все умеет.
   – Египтия абсолютно пассивна. Удовольствие состояло в том, чтобы находить, что приятно ей. Я не могла удержаться, чтобы не сказать:
   – Я хочу найти, что приятно тебе. Очень–очень хочу.
   – Мне и так приятно то, что ты делаешь, — сказал он. Это была правда. Наслаждение сияло на наших лицах. У каждого оно было свое, но наши ощущения были связаны между собой.
   – Дурачок, — задыхалась я, — я совсем не то имела в виду…
   Когда я замолкла, то почувствовала, что теперь в комнате пахло апельсинами, клеем, бумажными пакетами…
   – Я могу остаться с тобой, — сказал он, — а могу заняться всем этим.
   – Я хочу, чтоб ты был со мной. Хочу заснуть с тобой рядом, даже если ты не можешь… не будешь спать.
   – Ты хочешь сказать, что не можешь отпустить меня от себя?
   – Разве я параноик?
   – Нет. Гораздо хуже.
   – Ого!
   – У тебя меняется цвет волос, — сообщил он.
   – Да. Как жаль.
   – Почему? Я думаю, тебе очень понравится, когда он изменится совсем.
   – О, нет. Это будет ужасно.
   Свернувшись возле него калачиком, убаюканная, как ребенок, его близостью, я чувствовала себя в безопасности. Целый и невредимый. Мы были в лодке или на спине молочно–белой птицы.
   – Птицы? — ласково переспросил он. — Я правильно понял?
   – Да, — сказала я. — И радуга.
   Ночью он все–таки ушел от меня. Меня разбудили солнечные лучи, которые теперь проникали сквозь занавески; я открыла глаза — на потолке было голубое небо и острова нежных облаков, а между ними крестики неподвижно мчавшихся птиц, похожих на арбалеты. И радуга, подобная разноцветной дымке, протянулась из одного угла в другой. Все это было почти как настоящее. Он сидел на расшатанной хромированной стремянке, которую он раздобыл где–то в доме, должно быть, позаимствовав у добродушного смотрителя. Ему было чертовски приятно видеть мое изумление, когда я проснулась.
   – Ты же музыкант, а не художник, — сказала я заворожено.
   – В коробку был вложен листочек, там говорилось, как делать такие вещи. Я же машина, мне нетрудно добиться хорошего результата.
   – Очень красиво…
   – Погоди, вот увидишь ванную…
   Я побежала в ванную. Там на потолке был закат, в центре — малиновый, по краям бледно–розовый. Среди облаков грелся белый кит.
   – Кит в небе?
   – Создает метафизическую иллюзию, что ванна — это море. И что кит отлично прыгает.
   Через пять дней, поднявшись по треснувшим ступенькам и отворив дверь, вы бы не узнали нашу квартиру.
   Он спрашивал меня, чего я хочу, и мы придумывали все вместе. Из нас просто сыпались идеи. Ночами он по большей части работал. Однажды ночью я заплакала в темноте, не помню уже, из–за чего, и он вернулся в постель, чтобы успокоить меня, а утром оказалось, что мы приклеились к коврикам, пришлось отмокать в ванне. Его изобретательность, доскональное знание города, магазинов и амплитуды цен делали чудо при минимальных расходах. Из трех сотен И.М.У. я потратила всего ничего. Питалась я сэндвичами, фруктами и той чудесной пищей, которую находила в уличных магазинчиках. Моя мать очень серьезно относилась к вопросам питания, она тщательно следила за приготовлением еды на кухне Чез–Стратоса, за правильным сочетанием качественных продуктов; она точно знала, в какое время, что нужно съесть, и не забывала о витаминах, к которым пыталась приучить и меня. Я обо всем этом помнила, но прыщи у меня на лице не вскакивали, голова не болела, и тошноты не наблюдалось. Наверное, она кормила меня так хорошо, что у меня выработался иммунитет. То, как я жила, питалась, спала, работала, занималась любовью — все это не позволяло мне просто позвонить ей, хотя фразу «Привет, мама, это Джейн» я прокручивала в голове по сто раз на дню.
   Однажды я сказала ему: «По–моему, я боюсь своей матери». В этот момент мы поднимались по лестнице, он держал меня за руку и ответил: «Судя по тому, как ты говоришь, это взаимно». Я была обескуражена и потребовала объяснений. Он с улыбкой отвлек меня от этой темы, не понимаю как…
   Что бы она сказала об этой квартире? Она бы не стала, как я, ахать от восхищения при каждом новом появлении в ней: «Как красиво!» Нет, такого бы она говорить не стала. Даже латунная кровать с передней спинкой в виде тяжелого древесного листа с прожилками вряд ли произвели на нее впечатление, впрочем, кровать появилась уже потом…
   Стены, замазанные, отчищенные, гладкие, выкрашены в кремово–белый цвет. Бумажный абажур лампочки, свисавшей с облаков, заменен металлическим, золотого цвета — если включить его ночью, по всем стенам рассыпаются золотые блики. Кроме того, изумительные искорки и отблески дает колеблющееся пламя разноцветных свечей, стоящих на полках, которые сколотил Сильвер. У каждой свечи свой цвет или даже цвета, и подставка у них тоже из цветного стекла. Собственно, эти подвески — не что иное, как набор бракованных блюдец, купленных за гроши и раскрашенных эмалью для стекла.
   Зеркало тоже украшено рисунками: зеленые холмы, листочки и дикие цветы. Каждый усик, каждый лепесток скрывает под собой пятнышко или трещину на зеркале. А еще у нас есть ковер от стены до стены. Он состоит буквально из сотен крошечных ковровых обрезков, полученных нами в качестве образцов. Целый день мы ходили из магазина в магазин, интересуясь коврами, и — «Так трудно решить» — уносили оттуда полные руки кусочков, чтобы «соотнести с обстановкой». А потом несколько часов склеивали клочки. Результат потрясающий — получилась мозаика не хуже радуги на потолке. Стульев нет, но сидеть можно на больших темно–зеленых меховых подушках или на тахте, задрапированной ковриками и платками. Занавески на чистых окнах цветом напоминали голубое солнечное небо. (Россыпь маленьких прорех на них замаскирована вышитыми значками, которые нужно нагреть и прижать к ткани и которые изображают маленьких мифических животных и сказочные дворцы). Дверь кремово–белая, она сливается со стеной. Безобразная кухонная плита (с миниатюрной духовкой и электрическим звонком за ней, которым вряд ли когда–нибудь пользовались) стала частью стенной росписи. Она голубая, на ней, как и на потолке, нарисованы облака и летящий на всех парусах крылатый корабль, у которого сбоку торчит позолоченная пушка. Все это мы рисовали вместе.
   Ванная выглядит еще сумасброднее. Там стены были из грубого цемента и разбитых плиток, когда мы их сняли, чтобы замазать, вид был просто безобразный. Тогда мы нашли на одном базарчике небесно–голубые непромокаемые комбинезоны (из такой ткани делают палатки), которые в четыре часа утра пошли за бесценок, потому что были никому не нужны, а хозяину до смерти хотелось домой. Разрезав их на полоски, мы оклеили ими стены. Непромокаемая ткань выглядит, как шелк, она превращает комнату в таинственную восточную сказку, особенно когда зажигается лампа с розовым абажуром, свисающая из розовых облаков. Мы обновили голубую эмаль на ванне, на раковинах для умывания и для питья, на унитазе. Эмаль дешевая и через шесть месяцев, возможно, потрескается. А пока чувствуешь себя, как в лагуне. На второй же день Сильвер отодрал от пола старые доски, настелил новые, отшлифовал и отполировал их. Пол в ванной покрыт фальшивой золотой сосной и выглядит так, будто стоит тысячу. Ну, по меньшей мере, пятьсот.
   – Откуда ты знаешь, как это все делается? — постоянно спрашивала я его.
   – Я читаю инструкции, — невинно отвечал он.
   Конечно, робот может просто прочитать инструкции и точно им следовать, и делать все абсолютно правильно. Я все время говорила себе, что не стоит воспринимать его как исключительно талантливого человека, что так думать просто нельзя. Но это было сложно, и, к тому же, ведь я сама просила его притвориться человеком.
   В конце первой недели, пыхтя и ворча, к нам притащился за платой смотритель, очевидно предполагая, что он ее не получит.
   – Всего четверть месяца, — объявил он, когда я вышла к нему со сливой в одной руке и длинной рисовальной кистью в другой. — Всего одна неделя. И три следующих, до первого числа нового месяца я не появлюсь у вас. — Он думал, что я все равно сбегу раньше, поскольку нечем платить. — Это, знаете ли, вполне законно, — сказал он. Но глаза его уже не смотрели на меня, а вперились в комнату за моей спиной. — Ага, — произнес он. — А я–то ломал голову, для чего твоему дружку понадобилась лестница. — Он пытался протиснуться мимо меня внутрь, и я пропустила его. Он стоял и глазел, будто в знаменитом соборе. — Не каждому придется по вкусу, — сказал он, — но весело.
   Я ждала, что он продолжит: «Раз вы ухлопали арендные деньги на все это, вам придется съехать». Но он только бросил взгляд на большое вечнозеленое растение, которое мы с Сильвером накануне вечером выкопали на пустыре у развалин и посадили в надтреснутую пивную бутыль чудесного янтарного стекла.
   – Оно умрет, — сказал он.
   – Возможно, вы захотите придти на похороны, — отозвался Сильвер, сидя на подушке и читая со скоростью пятнадцать секунд страница. Как раз в это утро мы купили по случаю стопку самых разных книг.
   Смотритель нахмурился.
   – Эта квартира, — сказал он, — рассчитана только на одного человека.
   Меня мигом охватил ужас, но Сильвер ответил:
   – Я ей ничего не плачу. Я ее гость. Смотритель нехотя согласился, что ничего необычного в этом нет, и Сильвер улыбнулся ему.
   Я мяла в руках мелкие деньги — плату за квартиру и электричество, но тут Сильвер встал и любезно пригласил грозного посетителя пройти в ванную. Я слышала его ворчание оттуда, вроде: «не знаю, хотел ли бы я это сделать у себя» или «А что это белое на потолке, а?» И потом удивленно: «Очень похоже».
   Они вернулись, и Сильвер налил нам по кружке очень дешевого и кислого вина. Свою смотритель тут же опорожнил одним глотком. Когда мы наконец избавились от него и от денег, я вышла из себя. Ты пашешь, как лошадь, чтобы сделать квартиру красивой, а тут является гнусный старикашка и начинает придираться.
   – Он просто забыл, как надо разговаривать, — сказал Сильвер. — К тому же он болен. Вынужден принимать одно лекарство, которое дает временный для него побочный эффект.
   – Ты–то откуда это знаешь?
   – В ту ночь, когда я одолжил стремянку, мы немного посидели и он мне рассказал.
   – Ты все еще пытаешься каждого сделать счастливым, — сказала я.
   – Все еще. Тяжелая работа, признаться.
   Я посмотрела на него, и мы рассмеялись. Я подошла и обняла его. На ковре тоже приятно заниматься любовью.
   Вечнозеленое растение к концу месяца вымахало до потолка и разрослось веером.
   Вот я и добралась до конца месяца.
   3
   Вечером накануне первого дня нового месяца мы сидели у развалин на одной из балок, и смотрели на звезды, которые виднелись за последними уцепившимися за ветки листьями, и на город, расцветший огнями. Мы теперь частенько сюда выходили, причем первым предложил это он. Иногда он тихонько играл на гитаре и пел для меня. У развалин это было так красиво… В сумерках они становились таинственными и дикими, будто чаща леса, правда, окруженная цивилизацией по краям. Время от времени появлялась белая кошка, мы покупали тарелку конины, приносили и оставляли здесь для нее. Она была, очевидно, бездомная, но Сильвер своим безошибочным зрением разглядел у нее сзади крошечную отметинку — это означало, что прививку против бешенства ей сделали совсем недавно. Мне захотелось заманить кошку в квартиру. Но в этот вечер ее не было, только звезды. И сидя рядом с ним под одним плащом, я сказала:
   – Самое счастливое время в моей жизни. Он повернулся и поцеловал меня:
   – Спасибо.
   Я была внезапно тронута теплотой, присущей даже поддельному чувству. Он был мой. Прохлада, исходящая от его тела, никогда не беспокоила меня, а теперь от близости ко мне он казался теплым.
   – Мне даже все равно, что ты меня не любишь, — сказала я. — Это такое счастье.
   – Но ведь я люблю тебя.
   – Потому что можешь сделать меня счастливой.
   – Да.
   – А это значит, что я ничем не отличаюсь от любого другого, кого ты делаешь счастливым, ты можешь любить нас всех, но я не это понимаю под любовью. — По крайней мере, это не задевало его: я говорила беспечно и лукаво, и он улыбнулся.
   Я никогда не устану восхищаться, никогда не смогу насытиться его красотой.
   – Я тебя люблю, — сказала я. — Пойдем пообедаем. Ты как? Будешь притворяться?
   – Если ты уверена, что хочешь потратить на это деньги.
   – Да, да, я хочу. Ведь завтра я получу свою тысячу.
   – Признаться, — сказал он, — мне очень нравится вкус еды.
   – В самом деле?
   – Наверное, мне следует этого стыдиться.
   – О, да, — сказала я. — Весьма предосудительно.
   Мы будто на минуту обменялись ролями, репликами, манерой говорить. Он делал это играючи, а я еще только училась.
   – Ты меня изменил, — сказала я. — И я благодарю Бога за это.
   Мы пришли домой, и я вымыла голову. С тех пор, как мы начали работать, я почти не обращала на волосы внимания. Они слипались в комья, когда я красила и клеила, и становились очень густыми от сухих шампуней, потому что без сушилки сохли очень долго. Но в этот вечер я расщедрилась на радиатор. И когда волосы начали подсыхать, я увидела в разрисованном зеркале, среди зеленых холмов и тигровой листвы, сияющую гриву цвета белого пепла.
   Мать что–то сделала не так. Или ошиблась машина, составлявшая схему цветосущности? Или естественный цвет с возрастом изменился сам? Должно быть так оно и есть, потому что…
   – О–о, — произнесла я, гладя свои волосы, — они стали красивыми. Они никогда такими не были.
   – А они ведь твои собственные, — добавил он.
   Я надела одно из самых старых своих платьев, которое подарила мне Египтия, раньше его носила она. Деметра и я считали, что оно мне не идет, но я оставила его из–за ткани, которая становится то белой, то голубой, то бирюзовой, в зависимости от того, как падает свет. А сегодня оно отлично сидело, и я отважилась надеть куртку с павлинами, и она тоже прекрасно выглядела на мне. Я была стройной и высокой. А волосы излучали лунный свет. И я заплакала.
   – Извини, я не знаю, с чего это вдруг…
   – Знаешь, — сказал он и прижал меня к себе, так что я начала смеяться. — Бедная Деметра.
   – Не понимаю.
   – Если я скажу, что очень голоден, ты мне не поверишь?
   – Нет. Говори, почему ты считаешь, что она бедная.
   – Да ты и сама понимаешь. Посмотри на свои волосы и подумай, в чем тут дело.
   Но я была опьянена и взбудоражена. Поэтому отбросила все мысли и заторопила его из дому, мы прошли по хорошо знакомым теперь улицам и на единственном в Южном Арборе частично действующем эскалаторе поднялись к платформе флаера.
   Мы полетели в центр. Я не боялась, что кого–нибудь встречу. Может быть, даже хотела этого. В конце концов, кто меня знает? (И я забыла, что он сказал).
   Когда мы сидели в Ханчер–Энд–Ансере и ели бифштексы и жареный картофель, нарезанный крошечными кусочками в виде звезд, я подумала: теперь мне можно позвонить им всем. Египтии, Кловису. Матери. Вино было красным. Оно подходило к его волосам, но это мало интересовало его, как и собственное обаяние.
   Мы отправились домой пешком через весь город.
   Ветер срывал с листьев последние листья, и они хрустели у нас под ногами. Улицы, прилегавшие к Олд–Ривер, опять были перекрыты, туда не пустят, пока не купишь пахучую кислородную маску — совершенно бесполезную возле контрольных ворот. Мы неторопливо прошли через Пэйшенс Мэйдель Бридж, хотя там висело объявление «Идите быстрее» и уличных артистов не было. Без всякой причины мы с ним вдруг начали петь дурацкие песни, которые сочиняли на ходу про зубастых рыб в багровой воде. Поймать одну для кошки — беда! рыба съела мою кошку — да! — достать для рыбы шкур — научить ее говорить «мур–мур» — ну, разве это не кошка, чего смеетесь? — Кошкорыба — важная персона.
   Когда сошли мы с моста и двинулись по Восточному Арбору, я увидела двух уличных артистов. Они не работали, а сидели на коврике, парень и девушка, и жевали чипсы, которые доставали из фунтика, лежащего на гитаре с тремя порванными струнами.
   Несмотря на свою недавнюю готовность встретить прежних знакомых, я колебалась. Потому что это были Джейсон и Медея.
   Однажды, год назад, они уже этим занимались. Идея была такова. Джейсон пел, причем довольно плохо, а Медея обходила толпу с тарелкой, если набиралось хоть несколько человек без всякого слуха, а чаще просто стояла среди прохожих. И между делом залезала в карманы. Наконец, ее на этом поймали. Оба были несовершеннолетними, но отцу пришлось заплатить солидный штраф.
   – Что случилось? — спросил Сильвер, почувствовав, как я замедлила шаг.
   – Я их знаю и не люблю.
   Когда мы заговорили, Джейсон поднял глаза и посмотрел прямо на меня. На лице было написано изумление. Он легонько пихнул локтем Медею. Теперь две пары глаз уставились на меня почти с одинаковым выражением. Обойти их было никак нельзя. Знали ли они про Сильвера? Про нас с Сильвером? Или нет?
   – Привет, Джейн, — сказала Медея.
   – Привет, Джейн, — сказал Джейсон.
   Я взглянула на них и промедлила с ответом, держась за руку Сильвера эта сильная рука была мне поддержкой в любой ситуации.
   – Привет, — ответила я. И сразу невозмутимо: — Разве мы знакомы?
   Джейсон засмеялся.
   – По–моему, да.
   – По–моему, тоже, — проговорила Медея. — Тебя зовут Джейн, не так ли?
   – Выбеленные волосы тебе весьма идут, — сказал Джейсон. — И диета пошла на пользу. Мать знает?
   Значит, им не сказали, что я ушла из Чез–Стратоса. Или они…
   – Хорошо провели вечер? — задала я вежливый вопрос.
   – Лохов хватало, — отозвалась Медея.
   Джейсон ухмыльнулся. Эта ухмылка относилась не к Сильверу. Вдруг его губы дрогнули.
   Я взглянула на Сильвера. Таким я его еще не видела: лицо, как металлическая маска, глаза горят, непроницаемые, грозные. Опять переключение схем.
   – Кто этот шикарный дружок–актер? — спросил Джейсон, и его голос прозвучал далеко не так уверенно, как обычно. — Или просто записной остряк?
   – А мать знает? — повторила Медея. Я не нашлась, что ответить, а Сильвер сказал им учтиво, но в то же время убийственным тоном:
   – Вы только что уронили кусок чипса в корпус вашей гитары: ни тому, ни другому это на пользу не пойдет.
   – О, спасибо за заботу, — проговорил Джейсон.
   – Лично мне не нравится серебряный грим, — сказала Медея. — Это для какой пьесы? Или вы сейчас без работы? Должно быть, вам приятно было повстречать Джейн.
   – Да, Джейн очень богата, не так ли? — снова заговорил Джейсон.
   – Да и мы, конечно, тоже. Но мы не водим дружбы с безработными актерами.
   – Но Джейн такая тряпка, — сказала Медея.
   – К счастью для вас, — это уже Джейсон.
   Они замолчали, высказав все, что думали по этому поводу.
   Мне было наплевать на них, но все же это было ужасно. Я не смотрела на Сильвера. На запястье я чувствовала жесткий вышитый обшлаг его рубашки, которую мы купили три дня назад. Нам следовало просто повернуться и уйти, но Сильвер считал иначе.
   Вдруг я увидела, что происходит с Джейсоном и Медеей, и была этим заворожена. Они корчились, буквально физически корчились, не сводя с него своих маленьких твердых глаз, скользя ими по нему. Лицо Медеи страшно пожелтело, а сожженные солнцем глаза Джейсона стали совсем красными. Я никогда их такими не видела, даже в детстве. Трясущиеся руки неловко тянулись к чипсам, а спины их затвердели, будто их схватил страшный паралич. К Сильверу я больше не оборачивалась. Я поняла, что это тот самый уничтожающий взгляд, о котором он говорил, как о чем–то незначительном. Теперь он был испробован на них и, будто радиоактивный луч, беспощадно заставлял их усыхать под ним.
   Наконец, Медея все–таки выдавила дрожащим голосом:
   – Почему он не перестанет смотреть? Он не знает, как это невыносимо! Заставь его остановиться!
   Но вдруг Джейсон вскочив на ноги и, забыв про гитару, украденный заработок, про чипсы и даже про Медею, проскользнул мимо меня и поспешно запрыгнул на эскалатор, ведущий вверх к мосту. Медея в безмолвном неистовстве схватила деньги и гитару и понеслась вдогонку. Я почувствовала, что Сильвер обернулся посмотреть на них, и сама повернула голову. Медея тоже разок обернулась, а Джейсон ни разу. Она была уже наверху эскалатора. Ее лицо стало жестким треугольником из костей, изо рта вылетели шипящие звуки, или это так казалось. Потом она бросилась за Джейсоном.
   Я была потрясена. Я стояла, не шевелясь, пока Сильвер не обхватил меня рукой.
   Я знала, что его лицо уже изменилась, поэтому подняла на него глаза.
   – Я думала, ты хочешь, чтобы все были счастливыми.
   – А разве нет? — удивился он.
   – Твои схемы сейчас переключились.
   – Не совсем так.
   – Ты хотел их напугать?
   – Я хотел, чтобы они придержали язык.
   – Но тебе–то какая разница?
   – Изменилась температура твоей души. Она стала очень холодной.
   – А поскольку я тебя купила, ты был на моей стороне. Будто робот Голдер в качестве личного телохранителя, — сказала я на удивление напыщенно.
   Он посмотрел на меня своими немигающими, похожими на драгоценные камни глазами. Возникла долгая пауза.
   – Джейн, — сказал он. Но больше ничего.
   А я была подавлена. Встречей с близнецами, жутким опытом, который он с ними произвел. Испугалась, что я с ними, испугалась и за него, и за себя.
   – Куда это мы? — прошептала я. — По–моему, мы идем вперед, — ответил он.
   Он отпустил меня, даже мою руку. И мы пошли вперед. Как два поссорившихся любовника. Вечер был холодный, как лезвие ножа.
   И постель в эту ночь была холодной, и мы не занимались любовью.
   Утром я проснулась, как только стало светать. Сильвер сидел по–турецки на радужном ковре. Он был одет, и волосы закрывали его лицо, потому что он склонил голову. Будто красивая реклама психостетической медитации. Почувствовав, что я проснулась, он поднял глаза и улыбнулся мне, но улыбка была не такой, как раньше.
   – Ты не возражаешь, если я прогуляюсь немного? Ну, конечно. Я владела им, и он должен был спрашивать у меня разрешения.
   – Нет…
   Я не могла даже спросить, все ли с ним в порядке. Он был машиной. Очевидно, все было в порядке. И все же что–то было не так.
   – Я вернусь через час.
   – Возвращайся, когда захочешь.
   – А ты как?
   – Куплю чего–нибудь поесть и разменяю тысячу на карточке. Нужна мелочь платить за квартиру.
   – Хочешь, чтобы я пошел с тобой?
   – О, нет, — произнесла я нарочито громко и самодовольно.
   Он встал, спружинив ногами, будто каждая мышца была эластичной, как резина.
   Он ушел, и я осталась одна — впервые с тех пор, как привела его от Египтии. У слова «одна» теперь появилось новое значение. Казалось, будто я разрезана на половинки. Одна из них сидит здесь, в квартире, а другая идет по улице, только я не знаю, где.
   Я встала, завернулась в изумрудный платок и заварила немного липового чаю. Потом села у окна и стала, прихлебывая горячий чай, смотреть на лоскутки листьев, падающих, как мертвые птицы.
   Я думала о том, как все было здорово, пока мы не встретили Джейсона и Медею. А потом… но что же случилось потом? В голову все время приходила, как землечерпалка у Дэвидида с одним и тем же илом, фраза Совэйсона: «Этот не прошел контрольную проверку». Не то чтобы я придавала какое–то значение этим словам, если не считать кошмарного видения — Сильвер, а вместо глаза у него колесики… Только теперь я начала замечать его странную неуравновешенность и непоследовательность. Я представила себе остальные усложненные образцы роботов: Копперов, Голдеров, двоих Сильверов, которых мне показывали в Электроник Металз, какие они были жизнеспособные по наружности и осанке; манерам, движениям, речи. Ничего не зная, вы бы, несомненно, приняли их за мужчин и женщин. И все же что–то выдавало их, не позволяло считать их мужчинами и женщинами, напоминало о том, что они машины. Или я это только вообразила, или действительно Сильвер, мой Сильвер — С.И.Л.В.Е.Р. — совсем не похож на остальных? Неужели Сильвер так похож на человека, так правдоподобен, что не можешь отрешиться от этого, даже точно зная, что он не человек? Не это ли заставило компьютеры тикать при контрольной проверке? Быть может, его независимость выходит за рамки той автономии, которая вложена в его программу?
   Но как это? И почему?
   Нет, не это меня тревожило. Просто я боялась, что могу его потерять, потерять даже при том, что я им владею. Он ведь не раб в Римской империи. И все же он был машиной. Внезапно вся чудовищность, все безумие моих эмоций всплыли перед моим перепуганным внутренним оком. Я любила машину. Любила ее, доверялась ей, основала на этом весь свой мир. И в игре, которую я вела, она была добра ко мне. Как будто я ходила во сне и вдруг проснулась посреди незнакомой пустынной равнины.
   Ошеломленная, я приняла душ, оделась, взяла сумочку с кредитной карточкой и побрела в город. Надо было удостовериться, что у меня есть деньги. И еще надо было уйти из квартиры. Может быть, когда я вернусь с покупками, Сильвер будет уже дома и все пойдет, как раньше. Да, пожалуй, это подходящий способ разрушить чары.
   В городе шел дождь. Когда я, спустившись с надземки, переходила улицу, за моей спиной с воем пронеслись машины скорой помощи, управляемые роботами. Перед булочной, где продавали горячий хлеб, кого–то задавили. Я ощутила смертельную депрессию и страх.
   Я вошла в один из больших магазинов на бульваре, присмотрев там кувшин малинового стекла, который хотела купить для ванной. Теперь я понимаю, что действовала как богатый человек, — надеялась, что кувшин развеет мою тоску, и когда мне его вручили и я опустила его в проволочную корзину, где уже лежали крекеры и гладкие персики, тоска почти прошла. Еще я взяла несколько банных полотенец и нож для бумаги с комиссионного прилавка. Под окном проехала одна из скорых. Я вспомнила, как совсем недавно равнодушно взирала на убитого человека, которого показывали по видео, хотя где–то глубоко, будто в нижнем ящике сознания, очевидно, это взволновало меня, да еще как. Я встала в очередь в кассе. Мать научила меня самоанализу, так что я могла попытаться выяснить, почему вдруг у меня возник страх перед смертью или несправедливостью. Потом я решила: когда я вернусь, он будет там. Он будет сидеть на тахте, и играть на гитаре. Я представила себе зиму и падающие снежинки, все заснежено в нашей с ним квартире, а мы сами впали в чудесную спячку. А потом представила, что возвращаюсь, а его нет.
   Подошла моя очередь на контроле. В этом магазине он автоматический, но иногда он ломается, на этот случай рядом с ним скучала девушка–контролер, крася ногти.
   Выбранные мной товары были просмотрены, названа общая сумма, и я засунула карточку в щель. Но вместо того чтобы после щелчка получить с другого конца машины свои покупки, карточку и сдачу, я вдруг услышала резкий звонок. Над щелью загорелся красный сигнал, и карточка была выброшена обратно. Скучавшая девушка подняла голову, встала с табуретки и подошла ко мне.
   – Должно быть, ваша карточка просрочена.
   – Нет, она каждый месяц без ограничений. Девушка высунула ее из щели и взглянула.
   – Действительно, — сказала она.
   Тысяча И.М.У. без ограничения — возможно, это непривычно в здешнем районе, и я надеялась, что она не назовет цифру вслух. Она не назвала.
   – Попробуем еще раз, — сказала она и затолкнула карточку обратно в щель. И снова раздался звонок, а карточка была выброшена.
   Сзади столпился народ. Они недружелюбно переговаривались, и я вспыхнула, хотя сердце у меня похолодело. Я поняла, что произошло.
   – Знаете, — сказала девушка, — похоже, что ваш счет кто–то заблокировал. У кого–нибудь есть такая возможность?
   Я потянулась за карточкой, ослепнув от стыда и страха.
   – Будете платить наличными? — лениво спросила она. Казалось, она не хочет отдавать мне карточку. Я готова была бросить все и убежать.
   – У меня нет при себе столько денег.
   – Понятно, — сказала она и вернула мне карточку. Она решила, что меня уволили, ведь в этой части города только фирмы выдают своим служащим карточки, а я попыталась с ее помощью отовариться бесплатно.
   Вся дрожа, с печатью вины на лице, я вышла из магазина. На улице по–прежнему лил дождь. Я не знала, куда повернуть, пошла наугад налево, свернула на какую–то улицу, не заботясь о том, куда я иду.
   Конечно, Деметра остановила действие моей карточки так быстро, как только могла — с первого числа. Почему бы и нет? У нее немало причин для этого. Я сбежала из дома, не попрощавшись. С какой стати теперь пользоваться ее деньгами? Это было яснее ясного. Зачем я вообще брала ее с собой? Эта глупая детская игрушка мешала мне рассуждать самостоятельно. Во мне еще оставалась вера в буквальный смысл ее слов, что раз я ее дочь, то мне принадлежат и ее деньги. Глупости. Конечно же, нет.
   Я колебалась возле телефонной будки, ожидая под дождем, когда выйдет женщина, и я смогу войти туда и закрыть за собой дверь. Наличных у меня осталось не больше десятки. За квартиру заплатить не хватит. Но чтобы позвонить матери — более чем достаточно. Опуская монеты и нажимая на кнопки, я думала : ведь она так занята, ее там может не быть, а потом решила: она там. Она сидит и ждет этого звонка. Ждет моего голоса, неистовых рыданий и слов: «Мама, мама, помоги мне!»
   Я уже не чувствовала страха, только тоску и усталость. В конце концов, так ведь оно и есть, разве нет? Я звонила, чтобы просить у нее помощи, прощения, чтобы умолять, заклинать.
   Я прислонилась лбом к холодному влажному стеклу, которое потрескалось от брошенного снаружи камня.
   В этой части города не было видео. Она не могла посмотреть на меня. Я не знала, это хорошо или плохо. Я начала считать звонки. Она заставила меня ждать двадцать гудков, прежде чем включила автоответчик, который, когда предоставлен самому себе, отзывается после двух.
   – Доброе утро. Простите, кто говорит?
   – Джейн, — сказала я. Капли дождя падали на мои губы, и я пробовала их на вкус, как тогда свое имя. Джейн. Грань кристалла, звук дождя, падающего на гладкую поверхность мрамора, стройная цепочка…
   – Подожди, пожалуйста, Джейн. Я соединю тебя со студией Деметры.
   Мое унижение достигло предела, я была опустошена. Наконец, я услышала ее голос. Он был вежливо–теплым, почти приветливым. Он сказал:
   – Привет, Джейн. — Как лифт.
   Я вцепилась в трубку так, что она, казалось, сейчас растает в руке, как воск.
   – Привет, мама, — сказала я. — Замечательная погода, правда? Пауза.
   – Я уверена, дорогая, — сказала она, — что ты позвонила мне не для того, чтобы поговорить о погоде.
   Я гордо улыбнулась своему тусклому отражению, разделенному трещиной напополам.
   – О, именно для этого. И еще поздороваться. Привет, мама.
   – Джейн, будь благоразумной. Твои недавние поступки носят довольно необычный характер, и это совсем не похоже на тебя. Надеюсь, с возрастом это пройдет.
   – Мама, — сказала я, — Мне шестнадцать лет. Не двадцать шесть. Не девяносто шесть. Шестнадцать.
   – В самом деле? Тогда почему ты ведешь себя, как шестилетний ребенок?
   Я вздрогнула. Все–таки я вытащила ее на разговор. Она вернула мне удар, ловко, спокойно и решительно. Моросил дождь. Я ощущала запах жареного лука, мокрого тротуара и… «Лаверте». Будка наполнилась ароматом «Лаверте».
   – Я действительно позвонила тебе только для этого, — проговорила я, чтобы сказать, как я счастлива.
   Мои глаза были полны слез, я пыталась удерживать их в себе, но они все равно просачивались.
   – Я уверена, что на самом деле ты, дорогая, позвонила мне, чтобы спросить, почему закрыт твой месячный кредит.
   На меня нахлынула волна дьявольского триумфа.
   – Как, — спросила я, — разве?
   Она мне не поверила. Она знала, что говорит правду, а я — обманщица. Но все же об этом пришлось сказать ей, а не мне.
   – Да, Джейн, — терпеливо сказала она. — Твой счет заморожен. Бессрочно. Или пока я его не разморожу.
   Я стояла и смотрела, как идет дождь. И рисовала кролика на треснутом стекле, покрытом паром.
   – Джейн? — твердо произнесла она.
   – Мама, а почему ты назвала меня Джейн? Я хочу сказать, а почему не Прозерпиной? Ведь по легенде это дочь Деметры, так? Ты не думала, что я буду очаровательной, как Прозерпина, а, мама?
   – Ты где? — спросила вдруг мать. Это была хитрость. Она думала, что я сболтну, где живу.
   – В телефонной будке.
   – А где будка? Слишком поздно, мама.
   – Будка на улице, а улица в городе.
   – Джейн, — проговорила она, — ты принимала какие–нибудь незаконные препараты?
   – Нет, мама.
   – По–моему, дорогая, ты не вполне ясно представляешь себе ситуацию. Твоя карточка отныне не действует. Больше нет законных способов, которыми ты могла бы добывать деньги. Думаю, стоит объяснить тебе, если ты намереваешься это сделать, что найти какую бы то ни было работу для тебя невозможно. Начать с того, что тебе понадобится трудовая книжка. Прежде, чем выдать ее, любое бюро по трудоустройству посмотрит отпечаток тела, проверит его и обнаружит, что ты — дочь богатой женщины. Естественно, меня спросят, согласна ли я тебя содержать, я отвечу, что, конечно, согласна: ты мой единственный ребенок. Тебе придется вернуться домой исключительно из–за отсутствия жизнеобеспечения.
   – Однажды ты говорила, — пробормотала я, — что мне следовало бы найти работу в городе, чтобы оценить, какую борьбу ведут бедняки за выживание.
   – С моего согласия, не забывай об этом. И никак иначе.
   В будке было тепло, так тепло, что кролик растекся по стеклу.
   – Все, что тебе нужно сделать, — продолжала мать, — это зайти в любой банк, назвать себя, и ты получишь нужную сумму для проезда домой.
   – Домой, — проговорила я.
   – Домой. Я уже заново обставила твои комнаты. Ты прекрасно знаешь, что я никогда ни словом не обмолвлюсь о том, в каком состоянии ты их оставила.
   Я разразилась смехом.
   – Мама, ты не оставила мне никакого выбора, кроме того как стать воровкой. Придется ограбить магазин или стащить у кого–нибудь бумажник.
   – Пожалуйста, не остри, Джейн, это глупо. У тебя истерика. Что ж, может быть, я смогу понять, что тебя побудило это сделать, мы все–таки пока еще мать и дочь. Только мое беспокойство за тебя заставляет меня настаивать на твоем возвращении домой, ведь ты совсем не знаешь реальной жизни. В глубине души ты понимаешь, Джейн, что это правда и что я думаю только о тебе.
   Штамп. Не бойся штампов, Джейн, если они выражают то, что ты хочешь сказать. В будке было душно, нечем дышать. Я непроизвольно поднесла руку к горлу и нащупала полицкод.
   – А мой полицкод еще действует, мама?
   – Да, Джейн, — сказала она. — И будет действовать еще три дня. А потом я заберу твой отпечаток из окружного компьютера.
   – И это тоже для моей пользы, не так ли?
   – Есть такое выражение, Джейн: из жалости я должен быть жестоким.
   – Да, — сказала я. — Шекспир. Гамлет. — Я вздохнула так глубоко, как только могла. — Слова лунатика, который только что убил старика за ковром и у которого было затаенное желание переспать со своей матерью.
   Я с такой яростью стукнула по выключателю, что содрала кожу и потекла кровь.
   Теперь на улице был настоящий ливень. Сквозь его завесу я смутно видела человека, который ждал своей очереди звонить.
   Мне показалось очень важным не дать ему понять, в каком я состоянии. Поэтому я сделала вид, что продолжаю слушать, и время от времени что–то говорила. Лицо у меня горело, а руки были холодными. Я еще не осознавала, что, собственно, произошло.
   – Нет, мама, — сказала я в немой телефон. — Нет, мама, нет.
   Лучше я выйду из этой душной будки. Лучше отправлюсь в свою квартиру, увильну от смотрителя, с пустыми руками поднимусь в свою комнату, где нет Сильвера. Конечно, его там нет. Он, наверное, догадался. Может быть, у роботов есть особая телепатическая связь с остальными машинами. Теперь я абсолютно неплатежеспособна. Так что он может пойти к Египтии, к законной богатой владелице. Что мне оставалось делать?
   Опустив голову, я толкнула дверь будки и чуть ли не вылетела из нее. Холод и сырость захлестнули меня, как волна, я едва не захлебнулась. Человек, который ждал, когда освободится телефон, поймал меня, приведя в ужасное смущение.
   – Со мной все в порядке, — настаивала я. Но запах, ткань, само прикосновение — я подняла лицо под дождь, и в голове у меня сразу прояснилось, а мир перестал качаться.
   – Ты!
   – Я!
   Сверху вниз на меня смотрел Сильвер, обрадовано, сострадательно, преданно. От дождя его волосы стали почти черными и слиплись, как под душем. С ресниц свисали и падали вниз капли. Кожа его будто была соткана из дождя.
   – Как же ты…
   – Я издалека увидел, как ты выходишь из магазина. Я мог бы тебя догнать, но пришлось бы бежать очень быстро, а ведь ты сама хотела, чтобы я притворялся человеком. Я пошел за тобой и дождался конца разговора.
   – Сильвер, — сказала я, — все пропало. Все кончено. Но я так рада, что ты от меня не ушел.
   4
   – Джейн, если тебе нужно поплакать, не могла бы ты уткнуться в меня, а не в подушку?
   – П–почему?
   – Потому что зеленая материя, которой ты ее обтянула, окрашена непрочно, и твое лицо приобретает весьма нездоровый оттенок.
   Я вскочила и бросилась к зеркалу. То, что я там увидела, заставило меня и засмеяться, и одновременно заплакать еще сильнее. Умывшись в ванной, я вернулась и села перед ним.
   – Не хочу тебе плакаться, не хочу, чтобы ты меня обнимал и утешал, сказала я. — Ведь скоро я останусь без тебя, правильно?
   – Почему же?
   – Я знаю, что придется. Я рассказала тебе, что случилось. Денег нет. Ни на еду, ни на квартиру. Никаких шансов получить работу, даже если бы я что–нибудь умела делать. Здесь мне оставаться нельзя. А она, моя мать, не позволит мне привести тебя в дом, я в этом уверена. А если и позволит, она станет — как бы это сказать — анатомировать, что ли, мои чувства… При этом она будет говорить, что не хочет причинить мне боль. Или… нет, я ничего больше не знаю. Я с ней так разговаривала… Совершенно непохоже на себя. Но я знаю, что все это безнадежно.
   – Я видел смотрителя, — сказал Сильвер. — Спускался вниз, пока ты плакала. Он думает, что мы актеры уличной труппы, которая распалась. Я ему этого не говорил, между прочим, он мне сам сказал. У него был хороший день — ни болей, ни побочных эффектов. Он сказал, что мы можем отложить плату на одну неделю. Так все делают, а ты к тому же заплатила за первую.
   – Но через неделю денег у нас больше не станет.
   – Может, и станет. И без всякой трудовой книжки.
   – Нет.
   – Да.
   Он взял гитару и завел смешную, нелепую песню под аккомпанемент бешеного вихря рулад и аккордов. Я смотрела и слушала, затаив дыхание. Его глаза улыбались мне. Когда он пел, рот его принимал самые причудливые очертания, а волосы летали вокруг головы, как сумасшедшие.
   – Всего одну монетку, леди, — сказал он обворожительным голосом, когда умолк последний звук.
   – Нет. Ведь это, наверное, незаконно.
   – Есть люди, которые только на это и живут.
   – Да, люди. Но ты это делаешь лучше, чем люди. Это нечестно. Ведь так?
   – Мы не будем располагаться там, где уже кто–то выступает. Мы и денег просить не станем. Просто будем играть музыку и посмотрим, что произойдет.
   – А ты подумал, что кто–нибудь может тебя узнать, догадаться, кто ты такой?
   – Я думаю, — сказал он, — что все это вполне законно. Хоть с какой стороны посмотри, — он глядел на меня абсолютно серьезно. — Ты купила дрессированного тюленя, умеющего выделывать такие штучки, какие другие дрессированные тюлени не умеют. Потом у тебя кончились деньги. Ты выводишь тюленя на улицу, он показывает свои фокусы, а ты ходишь со шляпой.
   – Ты не тюлень.
   – Но я умею показывать фокусы.
   – Знаешь… не могу себе представить, как это все получится.
   Он оставил гитару, взял мои руки, прижал их к своему лицу и посмотрел на меня.
   – Прослушай, — сказал он, — ты на самом деле предпочитаешь вернуться в свой заоблачный дом? Если я перестал тебе нравиться, если ты больше не счастлива…
   – Что ты! — воскликнула я. — Я только и была в жизни счастлива, что с тобой. Я и жила–то по–настоящему только с тобой.
   – Ты в этом уверена? Дело в том, что сейчас ты стоишь перед выбором. Если ты беспокоишься обо мне, то позволь в сотый раз напомнить, что я робот. Мое назначение — служба, так же как и любого куска металла, вроде инструмента для очистки яиц, который ты покупаешь в магазине на углу.
   – Перестань, — сказала я.
   – Это правда…
   – Нет, неправда.
   – Правда.
   Он склонил голову, положив ее в мои ладони. Лицо его было скрыто, а мои пальцы зарылись в его волосах. Внезапно, будто кто–то меня подтолкнул, я поняла, что произошло, хотя никак не могла в это поверить, и мне захотелось узнать, понял ли он, поверил ли он.
   – Сильвер, — сказала я так мягко, что едва услышала себя, но его слух мог уловить любой шепот, даже, наверное, беззвучный. — Что ты подумал, когда увидел меня в первый раз?
   – Я подумал: вот еще один клиент.
   – Сильвер, ты на меня так ужасно посмотрел, когда я сказала тебе гадость, потому что очень испугалась и сконфузилась. Вчера ты напугал Джейсона и Медею таким же взглядом?
   – Наверное. Не исключено, что именно ты создала у меня представление о нем, как о чем–то угрожающем.
   – Ты действовал против них и в защиту меня?
   – Я говорил тебе, почему.
   – И я говорила тебе, почему, но это ничего не объясняет.
   – Джейн, мы уже столько раз об этом толковали. Мои реакции не человеческие. Я ничего не имею против того, чтобы изображать человека, ведь меня об этом просила и для этого есть все основания. Но когда мы одни, тебе надо научиться принимать…
   – Нет, — также мягко сказала я, — это тебе надо привыкнуть к этому, что ты действуешь не как робот, не как машина. И так было всегда.
   Он высвободился из моих рук, обошел меня и стал смотреть в окно. Вышитая рубашка собралась в складки и натянулась, значит, он напряг плечи. По–человечески напряг.
   – А тебя это расстраивает, — проговорила я. — Не надо. Нет тут ничего такого. Ну, что в этом плохого?
   Он не ответил, и я тоже замолчала. Я взяла гребешок и стала широкими движениями расчесывать еще мокрые волосы. При каждом взмахе руки я говорила себе: ну, и пускай это незаконно. Он будет петь, а я — собирать деньги, как Медея. Потому что нельзя допустить, чтобы все закончилось. Никогда. Особенно теперь. Только не теперь.
   Когда я закончила причесываться, он уже отошел от окна и стоял посреди комнаты, глядя на меня. На этот раз лицо его было по–настоящему серьезным, и он смотрел на меня так внимательно, будто видел впервые.
   – Конечно, — сказала я, — если я останусь здесь, мать может нанять сыщиков, чтобы те выследили меня и приволокли домой. — Это было что–то вроде шутки.
   Он сказал:
   – Этого твоя мать никогда не сделает. Не захочет обнародовать тот факт, что не сумела вырастить абсолютно уравновешенного, совершенного, послушного, безвольного ребенка с промытыми дочиста мозгами, как собиралась.
   – Каким ты можешь быть жестоким, — удивленно заметила я. — Даже Кловис, думаю, менее жесток, ведь его жестокость основана на лжи.
   Выйдя из задумчивости, Сильвер улыбнулся мне. Он уселся на тахту и попросил причесать ему волосы. Я подошла к нему и стала его причесывать, чувствуя, как он постепенно расслабляется, и снова и снова вспоминая каждую минуту, проведенную с ним.
   – Так приятно, когда ты ко мне прикасаешься, — сказал он наконец.
   – Взаимно.
   – У меня это в программе.
   И я даже улыбнулась, а в груди бешено заколотилось сердце: казалось, в своих возражениях он зашел слишком уж далеко. Но я великодушно и благоговейно не стала с ним спорить.
   – Как уговорить толпу раскошелиться? — спросила я.
   – Значит, леди согласна.
   – Да. Мне ходить вокруг или просто стоять?
   – Я думаю, с них нельзя брать деньги, раз я играю гораздо лучше человека.
   Конечно, это я заставила его изменить свое мнение. Допустив, что я думаю о нем, как о роботе… хотя на самом деле я никогда, никогда… Какой ловкий психологический ход с моей стороны. Правда, тогда об этом даже не думала.
   – Мне теперь все равно, — продолжила я свою стратегию.
   – Придется подбирать те деньги, что бросят на землю. И не забывай — ты тоже должна будешь петь. Я едва не выронила из рук расческу.
   – Я?!
   – А как же.
   – Я не умею петь.
   – Умеешь. Я тебя слышал.
   – Нет.
   – Это придаст человеческие черты, — сказал он. — У тебя природное чутье к гармонии. Когда ты мне подпеваешь, то у тебя прорезывается очень оригинальное сопрано. Ты об этом не знала?
   – Это… потому что я не могу держать тон.
   – Но гармония все равно сохраняется. У тебя есть талант.
   – Я… это просто смешно. У меня же так плохо…
   – Это случайно, — тихо сказал он. — Тебе Деметра сказала, что ты не умеешь петь?
   Я стала вспоминать, но не могла, и все же…
   – Да я и не думала никогда, что умею…
   – А я тебе говорю, что умеешь.
   – Но я не хочу.
   – С чего ты взяла, что не хочешь?
   Я вдруг утратила всю свою уверенность.
   – Я не могу, — пропищала я. — Не могу. Он улыбнулся.
   – Отлично.
   В полдень дождь перестал. Мир был мокрым, серым, светлым и жалостным, но мы все же вышли в него, он — закутанный в красно–черный плащ, с гитарой через плечо, я — в своей слегка потертой уже меховой куртке и мятых джинсах со случайно попавшими на них пятнами краски. Мы шли по улице Терпимости, по бульвару, проходили под надземкой, и, когда останавливались на перекрестках, я ныла:
   – Не могу, Сильвер. И он беспечно отвечал:
   – Отлично.
   Мимо нас бежали люди, шлепая по впадинам на тротуаре, которые превратились в пруды и озера. На плоских крышах возникли настоящие резервуары с живописными водопадами. В такие дни люди спешат домой, а не на прогулку. И я вспомнила Чез–Стратос, где бы сейчас устроилась с книгой в теплой библиотеке или жевала конфеты в Перспективе, слушая музыку, глядя на холодное, как будто металлическое небо, и поджидала мать; в моем коконе мне не страшна была бы непогода… А потом: «Мама, давай сделаем горячие тосты?» И Деметра, зная мою слабость к традиционным блюдам, соглашается. И вот уже вкатывается космонавт, а на подносе у него китайский чай, тосты с клубнично–апельсиновым джемом. И мать рассказывает мне, чем она занималась, и я смеюсь вместе с ней, а потом она спрашивает, чем занималась я, и я тоже рассказываю, но мои занятия такие скучные, и я стараюсь побыстрей закончить, чтобы не усыпить ее. Конечно, я знаю, что ей скучно, хотя она это хорошо скрывает. И начинаю фантазировать, чтобы увлечь ее — например, о том, что я возвращаюсь в колледж и читаю сравнительное религиоведение или еду в Южную Америку и возвращаюсь с диссертацией, которую потом читаю публике, а она гордится мной. А потом мы съедаем тосты, она целует меня и уходит в свой кабинет заниматься чем–то невероятно ученым и полезным. А я засыпаю прямо на мягком ковре, а за окном льет дождь и завывает ветер, но они ничего не могут мне сделать.
   Я преклонялась перед матерью. Но и боялась ее. Я начала многое понимать благодаря моему любовнику. Моему механическому — нет, моему прекрасному, моему чудесному любовнику. Он сказал, что Деметра тоже меня боится. Деметра попыталась вырезать меня, как выкройку из модного журнала, но я не вполне подошла. И вот теперь я с ним, топаю по мокрому тротуару без гроша в кармане. Стоит мне зайти в любой банк штата, как я тут же получу деньги на проезд до дома матери. Подумай об этом. А потом вспомни, как он прислонился к тебе, когда ты его причесывала, и сказал: «Приятно, когда ты ко мне прикасаешься». Еще он сказал: «Мне нравится вкус еды». А когда он смотрел в окно, не желая отвечать, ты ему сказала: «Ты действуешь не как робот. И так было всегда».
   Вдруг я увидела наши движущиеся отражения в витринах магазинов. (Суеверие — раз у него нет души, значит, он не может давать отражение или отбрасывать тень). Моим отражением была новая Джейн с ячменно–белыми волосами и поразительно тонкая. Теперь моя талия — двадцать два дюйма. Мои джинсы еще потому имели такой ужасный вид, что мне пришлось их ушить, и я сделала это неумело.
   Так почему бы мне и не запеть на улице? Разве это не интересно? Куда интереснее, чем изучать религию. Мама, я — уличная певица.
   Я смутно припомнила, что однажды в детстве запела, сидя в шевроле, когда мы ехали куда–то с матерью. Через некоторое время она сказала: «Дорогая, я так рада, что тебе нравится эта песня. Но, пожалуйста, постарайся брать верные ноты.» Иногда я подбирала по слуху простенькие мелодии на пианино, но только тогда она не могла этого слышать. Сама мать играла блестяще. А мне, я знала, медведь на ухо наступил. Нет, когда я подпевала ему, я была так расслаблена, что получалось неплохо, голос приобретал какой–то необычный тембр. Но перед публикой я испугаюсь. И буду петь отвратительно. Они, скорее, не денег нам дадут, а забросают камнями или вызовут полицию.
   Мы дошли до пассажа, освещенного с обеих сторон. Крытый проход образовал арку между двумя магазинами.
   Люди сворачивали туда, чтобы уйти из–под холодного, сочащегося дождем неба. По той же причине они шли через пассаж в обоих направлениях. Даже мне было понятно, что лучше места не найти.
   Сильвер решительно шагнул под арку, как будто и он бывал здесь каждый день.
   Когда он взял наизготовку гитару, перекинув через плечо шнурок, я нервно прошептала:
   – Что мне делать?
   Он устремил на меня изумительный взгляд.
   – Ты хочешь сказать, что не собираешься петь?
   – Сильвер!
   – Не можешь. Ну, хорошо. Становись рядом со мной и молча привлекай гетеросексуальную часть мужского населения. Коробку из–под печенья, кстати, поставь на землю. Не бойся,
   Я положила коробку и представила себя бесцельно стоящей здесь, — это было еще хуже, чем если бы я пела. Наверное, он хотел этим заниматься в одиночку. Чтобы зарабатывать деньги и содержать меня, ведь он мой ручной тюлень, мой раб, моя машина для очистки яиц. Но я не могла это ему позволить.
   Первый аккорд заставил меня вздрогнуть. Но он насторожил и нескольких человек, проходящих по пассажу. Не всех, конечно. В рабочих пригородах и без нас полно уличных артистов.
   Потом он начал петь. Я уже слышала раньше эту песню, про бегущий куда–то старый паровоз, пыхтящий и пускающий горячий пар из трубы. Мелодия неслась, грохоча, вместе с паровозом. Она как раз подходила для того, чтобы разогнать серость этого дня. (Я поймала себя на том, что уже не стесняюсь, так нравилась мне эта песня).
   Я прислонилась к стене и полузакрыла глаза. Люди могли подумать, что я просто остановилась, привлеченная песней. Я просто стояла и улыбалась. Потом увидела, что и другие останавливаются. Четыре человека столпились у входа в арку. Кто–то вошел с серого конца и тоже задержался. Когда в коробку упала первая монета, я вздрогнула и воровато вгляделась в нее, стараясь не подавать виду. Она не была крупной, но все же начало было положено.
   Странно, как быстро я привыкла ко всему этому. Будто уже занималась этим раньше. Наверное, потому, что часто наблюдала за уличными актерами. Я вспомнила, с каким достоинством они держатся перед теми, кто просто проходит мимо или сначала слушает, а потом уходит, ничего не дав. И с точно таким же достоинством принимают то, что подают. Однажды Кловис бросил целую пачку банкнот парню, который потрясающе жонглировал кольцами, ножами и горящими, пропитанными нефтью факелами, которые он всякий раз ухитрялся ловить за ручку, — толпа глазела на него, открыв рот. А парень, которого, Кловис нашел очень привлекательным, крикнул из–за мелькающих лезвий и огней с явным акцентом: «Merci, beau monsieur» [Спасибо, дорогой господин (фр.)].
   Сильвер играл, конечно, умопомрачительно и без устали, все играл и играл. Вдруг, когда толпа выросла человек до пятидесяти, брошенная в коробку монета ударилась и выскочила обратно: там не осталось места для нее. Я не знала, как следует поступать уличным артистам. Я не могла запросто на виду у всех высыпать коробку в сумочку, но, однако, от этого зависело, сколько удастся еще собрать. Думая об этом, я не слышала, когда Сильвер кончил петь — в себя меня привел только взрыв аплодисментов.
   Сильвер поклонился публике, успокоив мое сердцебиение поистине средневековой красотой жестов. Под зонтиком его невозмутимости я чувствовала себя спокойно. Кто бы тут меня заметил? Ни один человек в толпе не сделал попытки уйти. Напротив, к ней присоединились еще две женщины. Впрочем, далеко не у всех были деньги, они просто хотели развлечься задаром.
   Но для артиста не совсем обычное дело собрать такую большую неподвижную толпу. Место подобрано с умом. Даже двери окружающих магазинов не были заблокированы, не придерешься.
   Толпа ждала от Сильвера, что он покажет дальше.
   Он взял несколько нот на гитаре, будто пробуя, а потом сказал:
   – А теперь, леди и джентльмены, исполнение по заявкам. Закажите песню, и я спою. Каждая песня стоит четверть и оплачивается заранее.
   Кто–то оскорбительно хихикнул. Я напряглась. Не знаю, стоило ли это делать. Какой–то бродяга крикнул:
   – А если кто заплатит четверть, а ему не понравится, как ты ее поешь, что тогда?
   Сильвер остановил на нем свой взгляд — лисий, спокойный и игриво–дразнящий.
   – Деньги, — сказал он учтиво и язвительно, — всегда можно вернуть. Как и ту пуговицу от пальто, которую ты любезно подкинул нам десять минут назад.
   Бродяга разинул рот, а толпа разразилась громким хохотом. Кто–то толкнул его, завопил: «Плати давай, ублюдок». Но Сильвер вмешался:
   – Пуговица идет как плата. Она ведь тоже может пригодиться. Не надо только фруктовых косточек и сухого собачьего помета. Благодарю вас. Первый заказ.
   Люди заволновались, стали переговариваться, потом одна женщина выкрикнула название какой–то глупой любовной песенки из спектакля, удостоенного недавно похвалы критики. Сильвер кивнул, подстроил гитару и сыграл полтакта. Та дерзко швырнула ему монету, Сильвер поймал ее и аккуратно положил на землю, куда падала главным образом медь. Потом он запел песню, которая зазвучала у него печально и выразительно.
   Когда он кончил, наступила долгая пауза, и кто–то спросил женщину, не хочет ли она получить деньги обратно, тогда она пробралась сквозь толпу, вложила в руку Сильвера банкноту и быстрыми шагами ушла из пассажа. Ее лицо было розовым, а глаза мокрыми. Очевидно, эта песня что–то особенное для нее значила. Ее взволнованность тронула меня, но я быстро отвлеклась, потому что заказы посыпались один за другим.
   Некоторые клали монеты в мою руку, они уже поняли, что мы вместе. Но я еще не совсем освоилась. Ноги в ботинках превратились в две ледышки, спина болела от долгого стояния. Я не знала, сколько мы здесь еще пробудем. У меня кружилась голова, как будто сознание отделялось от тела.
   Он спел, должно быть, песен двадцать. Время от времени несколько человек отделилось от толпы, но их заменяли новые. Наконец, кто–то решил подловить его, заказав песню, которой, думаю, вообще не существовало.
   – Никогда такую не слышал, — сказал Сильвер.
   – Никто не слышал, — крикнули из толпы.
   – Но я могу, — продолжал Сильвер, — сымпровизировать песню на эту тему.
   Толпа притихла в ожидании, и он начал. Это было здорово. Он ее тоже запомнит. Он никогда не забывал ни своих, ни чужих песен. Серебряная монета ударилась о стену рядом с моей головой и отскочила к коробке. Толпа возмущенно загудела.
   – Благодарю вас, — сказал Сильвер, — но не надо больше снарядов, пожалуйста. Если вы вышибите глаз моей подружке, она не сможет подсчитывать выручку.
   Его подружка. Я зарделась, почувствовав, что все глаза прикованы ко мне. Потом бродяга, одаривший нас пуговицей, но оставшийся в толпе, сказал:
   – А теперь мой заказ. Я хочу послушать, как поет она.
   Это было так неожиданно, что я не поверила своим ушам и даже не испугалась. Но пуговичник настаивал:
   – Давай! Разве у нее нет голоса? Пусть поет!
   Почуяв что–то новенькое, несколько человек хором заявили, что тоже хотят меня послушать.
   Сильвер посмотрел на меня, а потом поднял руку, и они перестали шуметь.
   – У нее сегодня болит горло, — сказал Сильвер, и моя кровь снова потекла по венам и артериям.
   – Может быть, завтра.
   – А вы и завтра здесь будете? — переспросил пуговичник.
   – Если нас отсюда не попросят.
   – Завтра приду, — мрачно пообещал тот.
   Он повернулся и плечом вперед начал пробиваться сквозь толпу, а Сильвер сказал ему вслед нежным голосом:
   – Послушать леди встанет дороже, чем меня. Пуговичник уставился на него.
   – Это еще почему?
   – Потому, — резонно заметил Сильвер, — что, по–моему, она более этого достойна, а цены назначаю я.
   Пуговичник выругался, а толпа приветствовала рыцаря Сильвера. А я обливалась ледяным потом, глядя на кучку денег перед коробкой.
   Сильвер исполнил еще два заказа, а потом, несмотря на протестующий вой, объявил, что на сегодня представление окончено. На вопрос, почему, он ответил, что замерз.
   Когда толпа рассосалась, Сильвер разложил деньги во внутренние карманы своего плаща и в мою сумочку.
   Теперь при ходьбе мы издавали приглушенное звяканье, будто вдали двигался легион, и я угрюмо сказала:
   – Нас ограбят.
   – Мы же совсем немного заработали.
   – Это бедный район.
   – Я знаю.
   – Мой полицкод скоро перестанет работать. А ты не сможешь ничего сделать, если на нас нападут. Он поднял брови.
   – Почему же?
   – Ты на это не запрограммирован. Ты же не Голдер. — Почему у меня такой отвратительный голос?
   – Я могу тебя удивить, — проговорил он.
   – Ты все время меня удивляешь.
   – Ну и что же?
   – Ничего. Для тебя все так просто. Как ты должен нас презирать. Мы порошок в твоих металлических руках. — Я опять хлюпала носом и не знала, что говорю и зачем. — Тот человек вернется. Вернется и запугает меня.
   – Ты ему нравишься. Но если ты не хочешь петь, просто не будем обращать на него внимания.
   – Ты это можешь. А я нет.
   – Почему?
   – Ты знаешь почему. Я тебе доверяла, а ты позволил им думать, что я буду петь. После того, как я сказала…
   – Я им позволил думать, что ты можешь петь. Но ты ведь не обязана. Прекрасная уловка. Таинственная немая блондинка, немая, конечно, в смысле вокала. Твоя популярность взлетит. Если ты, скажем, через месяц просто споешь одну строчку, хотя бы «С днем рождения», они будут от тебя без ума.
   – Не глупи.
   – Я идиосинкразически глуп.
   – Перестань, — сказала я.
   Он застыл, закатил свои янтарные глаза и остался прикованным к месту, выключив механизм.
   – Черт тебя дери, — крикнула я. — С тобой невозможно. Для тебя это все игра. Ты смеешься надо мной в своем металлическом черепе, да? — Мой голос был отвратительным, а слова — еще ужаснее. — Ты робот. Машина. — Я хотела остановиться. Моя недавняя радость, оттого что я внезапно разглядела в нем человеческую уязвимость, казалось, только разожгла желание обидеть его. Я бывала обижена. Меня обижали, и я никогда не понимала, зачем. Но теперь я сама обижу, если смогу…
   – Включается схема, — сказала я, — и зажигается маленький огонек. Страх, конечно, тоже был. В конце концов, ведь это могло быть и правдой, разве нет? — Огонек говорит: «Будь добрым к Джейн. К глупой Джейн. Притворись, что она умеет петь. Притворись, что с ней хорошо в постели. Притворяйся, а то она пошлет тебя обратно к Египтии, которая точно знает, кто ты такой. К Египтии, которая запрет тебя на ночь в кладовку, потому что предпочитает живых мужчин. А Джейн ни к чему ни приспособлена. Джейн так просто надуть. Джейн сдвинулась на роботах. Черт возьми, какая удача. Джейн позволит уверить себя, что ты тоже человек. Джейн некрасивая, всегда можно похихикать.»
   Я дрожала так, что монеты у меня в сумочке звенели, будто кассовый аппарат при землетрясении. Он смотрел на меня, но я на него и не гляну.
   – Выступление, — сказал он, — я прекратил потому, что почувствовал, что ты замерзла до смерти. Мы сейчас вернемся домой, и следующий выход я сделаю один. Наверное, на базарчике будет неплохо.
   – Да. Там тебя любят. И ты можешь пойти домой с одной из женщин. Или с мужчиной. Чтобы сделать их счастливыми.
   – Я предпочитаю делать счастливой тебя. — Тон его безупречен.
   – У тебя ничего не вышло.
   – Я сожалею.
   – Ты не сожалеешь. Для этого тебе недостает эмоций.
   Хватит, сказала я себе. Довольно. Он тебя дурачил все это время, играл с тобой, паясничал, так же, как играл с толпой.
   Разве не ловко — талдычить и талдычить, что он не человек, пока это не станет костью в горле.
   Меня бросало то в жар, то в холод, а ноги налились свинцом, и я села прямо на промозглую мостовую. Но он тут же поднял меня на ноги и, крепко сжав мою руку, потащил через пассаж на улицу. Умен ты, робот. Правильно угадал, то есть рассчитал, что на улице я притихну.
   Солнце было уже низко, оно тускло горело над Кэсейз–Китченз. Подошел автобус, и он запихнул меня в него. Там было жарко, как в топке. Мы повисли на поручнях, между нами протискивались люди. Я видела его бледное, почти не металлическое лицо, он смотрел в окно, ничего не видя. Лицо было неподвижным, холодным и устрашающим. Я бы испугалась, если бы это был кто–нибудь другой. Но ведь это он, значит, можно не бояться. Раздражение во мне затихло, на смену ему пришли подозрительность и болезненное возбуждение, причину которых я не могла бы объяснить ни ему, ни себе.
   Мы вышли на бульваре, прошагали по улице Терпимости, вошли в дом и поднялись наверх. Мы оба молчали. Квартира казалась ледяной, даже веселые цвета окоченели.
   Я вошла и стала к нему спиной. Потом начала что–то говорить, не помню, что; на середине моей речи дверь тихо закрылась, и я обернулась, хотя знала, что он был уже по ту сторону. Я слышала звук монет, когда он спускался по лестнице, и приглушенный аккорд гитары, должно быть, плащ задел струны.
   Он пошел зарабатывать для меня деньги. Я знала, что он встанет в сгущающихся серых сумерках, и будет петь янтарные песни, а также серебряные, алые и голубые. Не потому, что я его купила, не потому, что он раб. Потому что он добрый. Потому что он такой сильный, что может противостоять моей отвратительной слабости.
   Меня знобило, я завернулась в коврики с кровати и села перед радиатором.
   Я думала о своей матери и о себе. Как одна машина впрыснула в нее сперму, а другая извлекла меня по ускоренному методу. Как она меня выносила и кормила грудью, потому что это полезно: машина выдаивала ее молоко и машина же перекачивала его мне в рот. Столько было машин, что я сама, наверное, тоже робот.
   Я думала о Сильвере. О его лице, таком неподвижном, таком бесстрастном. Думала о том, какой хороший у него взгляд, когда я смеюсь, в постели со мной, когда он поет. Или когда солнце сверкает на балках, золотя их, а дикие гуси летят, как ракеты, по небу.
   Стало темно, я зажгла несколько свечей и задернула голубые занавески. Я вспомнила, как он ушел утром, и я боялась, что он не вернется. Почему–то сейчас я этого совсем не боялась. Вообще ничего не боялась. Только того, что так холодно и я так плохо себя чувствую.
   Я легла в постель и заснула. Мне снилось, что я пою перед огромной толпой, в несколько сотен человек, пою плохо, но им нравится. А Сильвер говорит мне во сне: «Теперь я тебе больше не нужен». Он весь состоял из каких–то кусочков, проводков, колесиков, часовых механизмов.
   Несколько раз я просыпалась, но без страха, я чувствовала даже какое–то спокойствие. Меня слегка лихорадило, небольшое недомогание, признак моей физической слабости. Поэтому все выглядело так мерзко. Теперь стало немного лучше.
   А потом я проснулась поздно ночью. Я не знала, сколько времени. Пришлось одеться, спуститься к телефону в фойе и позвонить. Было три часа утра, и он не вернулся.
   5
   Чего я только не передумала за это время. Но мне и в голову не приходило, что он, — хотя он был абсолютно автономен — мог от меня совсем уйти. Я думала о нападениях грабителей, ведь несмотря на то, что он поразительно силен, он вряд ли справился бы с шайкой из десяти–одиннадцати головорезов. Даже если его программа позволяет защищать не только меня, но и себя. Но его могли ударить сзади по голове дубиной или каким–нибудь железным прутом, вон их сколько на улицах валяется. Да нет, вряд ли такое могло случиться. Как бы то ни было, для меня он был смертным.
   И все же я оставалась спокойной. Сказывалась материнская школа психологического анализа. Я начала уже анализировать его поступки, как будто речь шла о знакомом человеке. Нет, напасть на него с целью ограбления не могли. Ты его обидела. У него есть эмоции, по крайней мере, он знаком с ними. Ответный его ход состоит в том, чтобы встревожить тебя и тоже в каком–то смысле обидеть. Так может поступить только человек. Но, может быть, он даже не знает, что на такое способен только человек или что он поступает именно так. Значит, он не умеет пользоваться этим приемом.
   Я была удивлена и опьянена своим открытием. У меня немного повысилась температура, но я этого почти не чувствовала, хотя, несомненно, именно жар сделал меня такой окрыленной, уверенной и спокойной перед лицом, неизвестности.
   Я надела ботинки, малиновую куртку и сверху еще меховую куртку. Посмотрела на себя в зеркало.
   – Куда ты идешь, Джейн?
   – За Сильвером.
   – Ты же не знаешь, где он.
   – Знаю. Он поет на базарчике под светильниками на рыбьем жире.
   – О, Джейн. Это замечательно. Базар работает всю ночь.
   – Это первый.
   – Возможно.
   – Пока не ушла, Джейн.
   – Что, Джейн?
   – Накрась меня.
   И я стояла перед зеркалом, а она меня накрашивала. Она была бледная, как снег, с нездоровым румянцем на щеках. Она наложила на веки серебряные тени, накрасила тушью ресницы, и они стали густыми и черными, как полночные кусты, а рот благодаря помаде — засветился ярким янтарным пятном.
   Я выбежала на улицу, помчалась по улице Терпимости. На углу бульвара я увидела Астероид и рассмеялась. А потом вдруг начала петь и впервые услышала свой голос — он казался исходящим откуда–то извне. Он звенел, как колокол, в морозном воздухе. Он был тонкий и чистый. Он был…
   – Как она счастлива, — сказал кто–то, проходя мимо.
   – У нее приятный голос, хоть она и надралась в стельку.
   Спасибо тебе, неизвестный доброжелательный критик.
   Передо мной возник базар, залитый ярко–золотым светом.
   Сильвер в золотом сиянии. Люцифер. Я буду тебя так звать. Ангел. Падший ангел. Тот, что принес огонь. Но теперь уже слишком поздно. Я никогда не буду звать тебя иначе, чем… Сильвер.
   Он пел, и я его услышала, и я его нашла. Толпа возле него была плотная, но я все же, наконец, увидела его лицо над чьими–то спинами. Оно было таким, каким я увидела его в Садах Вавилона. О любовь моя, любовь моя. Лицо склонилось над гитарой, как будто он занимался с ней любовью. Казалось, он посылает пучок лучей. Он вытягивает из толпы всю энергию, концентрирует ее в себе, а потом отправляет ее обратно сияющим лучом. Он не человек и не машина. Он был подобен Богу. Как смела я, пытаться изменить его? Теперь это ничего не значит. Надо быть с ним, любить его.
   Песня кончилась. Толпа взревела. Он поднял голову и увидел меня сквозь толпу, так же как увидел тогда в Садах, спел «Гринсливз». Теперь его лицо оставалось неподвижным, как будто он чего–то ждал от меня. Что мне делать сейчас? Я знала. Я двинулась сквозь толпу. Подошла к нему и осторожно пригладила ему волосы.
   – Привет, — сказала я, встав рядом с ним и повернувшись лицом к толпе.
   На земле лежала куча монет и банкнот. Кто–то выкрикнул название песни. Сильвер посмотрел на меня и заколебался.
   – Ты мне говорил, что я могу петь, — сказала я. — Я тебе доверяю.
   Он взял аккорд и начал петь. Я вступила с третьего слова и сразу попала в тональность. Вскоре послышался легкий одобрительный гул толпы. Понравилось. Сильвер не остановился и даже не взглянул на меня. Толпа начала в такт прихлопывать нам.
   Я слышала, как сливаются наши голоса. Они были окрашены, как наши волосы. У него огненный, каштановый, более темный, более густой. Мой прозрачный и бледный, белая цепочка нот. Голос Джайн. Прекрасный голос.
   Когда песня кончилась, толпа затопала и завопила от восторга. И я знала, что и в мой адрес — тоже. Полетели монеты. Но эти звуки были где–то далеко. Мне хотелось продолжать, петь еще. Но Сильвер покачал головой. Толпа начала таять. А мне хотелось, чтобы он созвал их обратно.
   Вперед пробилась женщина. Она сунула Сильверу в руку кружку, там что–то дымилось и пахло спиртным.
   – Выпей, согреешься, — сказала она и посмотрела на меня. — Никак, та самая Блондинка. Надела свою куртку. — Мое верхнее пальто было распахнуто, а женщина была из магазина одежды. — Я и не знала, что ты здесь, а то бы принесла и тебе выпить.
   – Мы поделимся, — сказал Сильвер, передавая мне кружку.
   Я выпила. Это был кофин, разбавленный коньяком.
   – Прекрасная куртка, — сказала женщина, давая понять присутствующим, где она куплена. Исполненная благодарности, я развела меховые полы в стороны, чтобы павлины засияли на весь рынок.
   – Очень хорошая, — проговорила я громко и отчетливо. — И такая теплая…
   – Даже чересчур теплая, — сказала женщина и потрогала мой лоб. — Тебе лучше пойти домой.
   – Так всегда делала моя мать, — сказала я.
   – Ее нужно уложить в постель, — сказала женщина Сильверу и подмигнула ему.
   Сильвер запахнул мою меховую куртку.
   – Я сегодня больше не работаю, — объявил он.
   – Правильно, — согласилась она, — ты достаточно потрудился. Мне очень понравилась та песня. Песня про розу. Как там?..
   Засунув деньги в толстую матерчатую сумку, он спел для нее эту песню.
   – Дай розе ты любое имя, но свойствами своими она останется все та же — и поцелуя цвет и даже тень пламени.
   Это была импровизация. Я была по–прежнему погружена в золотую ночь и стала подпевать своим странным новым голосом:
   – Другое имя нужно дать ей, «любовь» ее зовите, братья, ее любовью буду звать я. Любовь же — море, что всечасно преображается напрасно всегда оно одно.
   Женщина посмотрела на меня.
   Сильвер сказал:
   – Это стихи Джейн.
   – Любовь — как море. Я люблю его, — сказала я женщине. Коньяк ударил мне в голову, а жар — в кровь.
   – Что ж, идите домой и любите друг друга, — улыбнулась она.
   Мы вышли с базарчика, и он закутал меня в фалду своего плаща, будто взял под свое крыло.
   – С тобой все в порядке? — спросил он.
   – Пустяковая человеческая болезнь, — сказала я. — Так, ничего особенного.
   – Зачем ты сюда пришла?
   – Я хотела быть с тобой.
   – Почему ты запела?
   – Разве я пела? Он сжал мою руку.
   – Ты преодолела какой–то барьер в себе.
   – Я знаю. Ну не смешно ли?
   До дома мы дошли в один миг. Так мне показалось. Поднимаясь по цементным ступеням, Сильвер сказал:
   – Половина квартплаты у нас уже есть. По–моему, можно рискнуть купить пончиков на завтрак.
   Мы вошли в квартиру. Уходя, я оставила включенным радиатор и десять свечей, которые напрасно горели, да и пожар мог случиться. Впрочем, это все ерунда.
   – Я хочу купить серебряный грим, — сказала я. — Чтобы кожа была, как у тебя. Это будет тебе неприятно?
   – Нет.
   Я прилегла на тахту. Странно, но я чувствовала, что у меня падает температура. Я выравнивалась, как флаер, когда он подходит к платформе. Я знала, что болезнь отступит и все будет хорошо.
   Плащ и гитара Сильвера были небрежно брошены у стены, там плясали отблески свечей. Небрежная живописность. Сильвер сидел рядом со мной, пристально глядел на меня.
   – Со мной все хорошо, — сказала я. — Но приятно, что тебя беспокоит мое здоровье.
   – Не забывай, что только благодаря тебе я не заперт в кладовке для роботов у Египтии.
   – Прости меня, — сказала я. — Я вольно и невольно стремилась вовлечь тебя в человеческие переживания.
   Я думала, он засмеется. Он не засмеялся. Он держал мою руку и смотрел на нее. В комнате стало темнее, видимо, прогорела одна из свечей,
   – У меня и так человеческие переживания, — сказал он наконец. — Иначе я не смог бы вести себя подобно человеку. Но тут дело в степени. Я знаю, что я машина. Машина, которая ведет себя, как человек и отчасти чувствую, как человек, только проявляет свои чувства не совсем так. Кроме того, возможно, к большому несчастью, я приобрел эмоциональные рефлексы, связанные с тобой.
   – Правда? — сказала я мягко. Я поверила ему. Никаких сомнений во мне не было. Я чувствовала в себе удивительную кротость.
   – Если подойти логически, — сказал он, — то я отвечаю на свой собственный ответ. Ты особенным эмоциональным образом реагируешь на меня. А я реагирую на твою реакцию. Если хочешь, я просто заполняю твою потребность.
   – Нет, этого я не хочу. Я устала от того, что ты заполняешь мои потребности. Я хочу заполнять твои. В чем они, Сильвер?
   Он поднял на меня глаза. Казалось, они проделали долгий путь, через огромные пространства и глубины…
   – Понимаешь, — сказал он, — никто, черт побери, не спрашивает паршивого робота о его потребностях.
   – Существует закон, который мне это запрещает?
   – Закон человеческого превосходства.
   – Ты превосходишь всех.
   – Не во всем. Я — вещь, сделанная человеком. Сооружение. Без чувства времени. Без души.
   – Я люблю тебя.
   – И я люблю тебя, — сказал он и покачал головой. Он выглядел уставшим, а может, это мне казалось в мерцающем свете. — Не потому, что могу сделать тебя счастливой. Я просто чертовски тебя люблю.
   – Я так рада, — прошептала я.
   – Ты с ума сошла.
   – Я сама хочу сделать тебя счастливым, — произнесла я. — Вот в чем твоя потребность. И моя тоже.
   – Мне, как ты понимаешь, три года, — сказал он. — Можно еще расти и расти.
   Мы поцеловались. Когда мы начали заниматься любовью, это было так же чудесно, как всегда. Но теперь я уже не сосредоточивалась на том, что происходит со мной. Через меня прокатывались волны изумительных ощущений, и я плыла по ним к манящему огоньку на горизонте, который все время отступал. Он был вне меня.
   Возможно, я не ощутила бы ничего подобного, если бы не коньяк на пустой желудок, легкая лихорадка, отказ матери и не пение перед публикой. Даже сейчас мне это кажется невероятным. Я знаю, что вы мне не поверите, хотя понимаете, что я хочу сказать. Если вы когда–нибудь прочитаете, если я позволю когда–нибудь вам это прочитать.
   Я не хочу, и не буду описывать каждое движение, каждый звук, я не Египтия. Прочтите ее рукопись — она изливает свою жизнь, как шампанское, через ваш видеофон.
   Внезапно, когда я пребывала в сладком горячечном сне — очень далеко от себя, от своего тела и как будто в его теле, — он вдруг приподнялся и как–то недоуменно на меня посмотрел. В цветном сиянии свечей лицо его было, чуть ли не искаженным — и заключенным в самом себе. А потом он снова лег на меня, и я почувствовала, как напряглось все его тело, как перед прыжком в глубокую воду. Шелковые волосы забирались мне в глаза, поэтому я закрыла их и стала языком пробовать их на вкус. Я почувствовала, что происходит в нем, безмолвный бешеный сдвиг, сотрясающий его изнутри. Землетрясение плоти. Кричала я, как будто у меня был оргазм. Но мое тело только отражало его наслаждение, оно было одновременно и моим наслаждением. Так я познала то, что он знал уже давно: счастье от радости моего любовника.
   Молчание было долгим, я лежала и слушала, как потрескивают свечи на блюдцах. И целовала его волосы, шею, гладила, обнимала его.
   Наконец, он снова привстал на локте и посмотрел на меня. Лицо его было тем же — ласковым, нежным, задумчивыми.
   – Технически, — сказал он, — это просто невозможно.
   – Что–то случилось?
   – Конечно, — тихо сказал он, — настоящий мужчина не оставил бы в тебе сомнений. А ты никогда не можешь быть уверена, что это не…
   – Притворство? Я уже это слышала. Я знаю, как это бывает, когда ты притворяешься. Совсем не так. Так что сомнений у меня и так нет. Кстати, в прошлом месяце я пропустила контрацептивные уколы.
   – Джейн, — сказал он, — я люблю тебя. Я улыбнулась. И сказала:
   – Знаю.
   Он улегся рядом со мной, и я стала сонно напевать про себя, пока не уснула.
   Вот и кончается наша история. Если вы прочитали до этого места. Для кого предназначены эти записи? Этого даже Сильвер не может сказать, хотя он знает, что я пишу. Может быть, это для тех, кто влюбился в машину. И наоборот.
   Я пишу песни. Я всегда могла их писать, но не верила в это. Иногда могу и сымпровизировать. У меня хорошо получаются каламбуры.
   Иногда я издалека, будто с высоты птичьего полета, вижу себя, как я все это делаю, пою соло и с Сильвером в дуэте, играю перед толпой. Бывает сотни две человек. И меня всегда поражает: вот это — я? Да нет, конечно, не я. Это Джайн. Джайн с ее белыми волосами, талией в двадцать два дюйма, серебряной кожей, павлиновой курткой, плащом из изумрудно–зеленого бархата с полосами фиолетового атласа.
   Уже полтора месяца мы прожили в этом чудесном убогом месте.
   Вчера шел снег и сегодня сыпал с утра, просто метель, и мы остались дома. Мы занимались любовью и изготовляли домашнее вино. Правда, когда взорвался сахар, едва не разнесло плиту.
   Белая кошка приходит к нам в гости и лежит, будто комок теплого снега, посреди латунной кровати, которую мы купили две недели назад. Если по ней поерзать, она издает роскошный скрип — кровать, не кошка. А кошка–то, оказывается, смотрителя. Мы платим ему по частям, и он не ворчит. Он тоже явно влюбился в Сильвера, только этого не знает.
   Иногда нам целый день нечего есть, а бывает, мы обедаем в дорогих ресторанах. Когда мы поем, нас не отгоняют от магазинов, порой даже просят петь внутри.
   Я уже сто лет не видела Кловиса, Египтию, Хлою. А также мать. Искушение позвонить ей часто бывает очень сильным, но я преодолеваю его. Не нужно мне торжества. Она не знает, где я, но знает, что я победила. Иногда она мне снится, и я просыпаюсь в слезах. Он утешает меня. Я почему–то прошу прощения.
   Кое о чем я стараюсь не думать. Когда мне стукнет шестьдесят, он останется таким же, как сейчас. Существует же омоложение — к тому времени мы можем и разбогатеть. Он утверждает, что металл тоже разрушается, и ковыляет по комнате, издавая зловещее бряканье. И комета всегда может упасть на землю. К черту все это.
   Развалившийся дом за окном побелел от снега. В комнатах горит свет, озаряя наши лица.
   Я люблю его. Он любит меня. Я не хвастаюсь. Я сама едва могу в это поверить. А он верит. Господи, он верит.
   И я счастлива.
   Часть 4
   «Смотрите все, — сказала звезда,
   как ярко я горю».
   А потом она превратилась
   в новую звезду.
   И когда свет исчез,
   звезды уже никто не видел.
   Мораль очевидна.
   1
   Рука отказывается это писать, ей больно. Не знаю, почему я все–таки пишу. Не для того, чтобы увековечить. Какой в этом смысл? Что–то вроде терапии? Все равно это мне не поможет.
   Нет. Я должна это написать. Будет легче, если я просто продолжу. С этих самых слов: «Я счастлива». Но я не могу. Я счастлива. Я так ярко горю.
   О, боже — я хочу умереть — и чтобы весь этот поганый мир умер вместе со мной.
   Нет, я не хочу, чтобы умер весь мир. Я просто продолжу. Кто–нибудь, помоги мне, пожалуйста. Джайн, пожалуйста, помоги мне.
   Снег под голубым небом стал фарфоровым. Погода была великолепна холод, как алмаз. Через несколько дней вино и изюм у нас кончились, и мы вышли снова. Мы теперь выбирали места в помещении, чаще всего в Мьюзикорд–Эктрика, на углу Грин и Гранд. Мьюзикорд — самый крупный в этой части города круглосуточный магазин музыкальных инструментов. Сильвера здесь принимали охотно, потому что он мог сыграть на любом инструменте и выжать из него все возможное и даже больше — отличная приманка для покупателей. Мьюзикорд предложил нам не собирать монеты, а получать постоянный гонорар и время от времени бесплатно обедать в ресторане наверху.
   Сначала я думала, что в магазине мы будем встречать знакомых, я с тревогой ждала, как они примут меня в новом качестве. Но мои друзья — не музыканты. Кроме шлягеров, они слыхали разве что о Моцарте — и то из снобизма.
   Было, однако, несколько встреч с музыкантами, которые приходили в магазин и были покорены мастерством Сильвера. Я с интересом и некоторыми опасениями прислушивалась к их разговорам — они пытались выяснить, в каком оркестре он раньше играл, почему не занимается музыкой профессионально и так далее. Сильвер, утверждающий, будто не умеет лгать, стал искуснейшим обманщиком. Он сочинял истории о том, как из–за мышиной возни оставил профессиональную сцену в каком–то далеком городе, ссылался на курьезные недуги, боли в запястье или в позвоночнике, которые препятствуют его постоянным выступлениям перед публикой. Конечно, это была не совсем ложь. С ними он импровизировал так же, как и в песнях. Но музыкальные вечера сопровождались настоящим фейерверком таланта, выдумки и легкого юмора в сырах подвалах, крошечных каморках на полузаброшенных чердаках. Они играли все вместе. Получалось нечто невообразимо прекрасное. Правда его блеск заставлял их осторожничать и иногда ошибаться. А я на таких концертах думала о том, как мне все это нравится. Так хорошо.
   В ту ночь мы вышли из Мьюзикорд–Эктрика часа в два и остановились на снегу, позолоченном отблеском огней. Посмотрели снаружи на алые фортепьяно, на одном из которых Сильвер играл весь день и весь вечер. На улице был установлен большой видеоэкран с динамиком, трубящим из окна, я глянула, увидела репортаж о каком–то землетрясении и отвернулась.
   – Ты устал? — спросила я.
   – Ты меня всегда об этом спрашиваешь, беспамятная леди.
   – Прости. Ты не устал. Ты вообще не устаешь.
   – А ты?
   – Нет.
   – Тогда можно пойти в Парлор, ты еще раз отведаешь лимонное мороженое.
   – Или пойти домой и посмотреть, не съела ли кошка еще одну свечу.
   – Я говорил, надо купить ей рыбы, и она перестанет. Мы стояли на снегу. Я хотела, чтобы у него было алое фортепьяно.
   – Ты записала слова песни, которую придумала сегодня? — спросил он.
   – Нет еще. Но ведь я говорила тебе, ты запомнишь. И я тоже. Белый огонь — странная песня. Мысли в голову все лезут и лезут. Наверное, скоро, иссякнут. Я истощу свою фантазию. Что ты будешь делать, если я иссякну?
   – Я тебя полью.
   На видеоэкране автоматически переключились каналы. Нам надо было идти. Но мой глаз невольно скользнул по экрану. Я увидела перед бесцветным стеклянным фасадом неоновую радугу из слов: ЭЛЕКТРОНИК МЕТАЛЗ ЛИМИТЕД. Секунду это ни о чем не говорило. А потом вывеска погасла, остались только черные каркасы букв, и я услышала голос диктора, который произнес: «Сегодня вечером Э.М. гасит свои огни в последний раз. Наконец–то фирма, которая собиралась производить роботов–игрушек, подобных людям, признала, что все–таки человека не может заменить ничто.»
   – Сильвер, — сказала я.
   – Я знаю, — отозвался он.
   Мы стояли и смотрели, и снег поскрипывал у меня под ногами в такт пульсирующей крови.
   Теперь на экране была маленькая пустая комната. На меня кто–то смотрел. На нем были темные очки и костюм из кремовой шерсти. Совэйсон. Я узнала его манеры. Неброский шарм, расслабленность, готовность дать информацию и плотно сцепленные наманикюренные руки.
   – Это была наша великая идея, — сказал он. — Все возможные услуги клиенту. Роботы не только доставляют эстетическое наслаждение, но и являются источником повседневных домашних развлечений. Певцы, музыканты, танцоры, собеседники. Товарищи. Но что правда, то правда: больше в металлическую болванку ничего не вложить.
   Экран мигнул. Совэйсон тоже исчез, зато возник ряд желтых металлических ящиков с улыбающимися гуманоидными лицами. «Здравствуйте, пропели они, как канарейки. — Здравствуйте. Добро пожаловать на борт. Плату за проезд, пожалуйста».
   Экран мигнул, на нем снова появился Совэйсон.
   – Эта линия, э–э, не так уж плоха, — заявил он. — Больше приветливости, чем у простой щели. Они хорошо приживаются. Флаер Кампани рассматривает вопрос об их внедрении. А мы — что ж, мы сознаем ограниченность наших возможностей, поэтому…
   Щелк. Серый металлический ящик с дружелюбно улыбающимся лицом и двумя очаровательными женскими ручками. «Доброе утро, мадам. Какую бы вы хотели сегодня прическу?» Щелк.
   – Мы попали впросак, — говорил Совэйсон, — попытавшись создать вещь, которая могла бы соперничать с человеком–художником. Творческую личность. Наши усложненные образцы. Конечно, компьютеры копались с ними целые годы. И, как мы знаем, это не сработало. У человека бывает вдохновение. Оно не поддается предсказанию. Машина не может обладать талантом.
   Щелк. На экране возникла фигурка молодой женщины, стоявшей на сцене. Камера медленно наезжала на нее, а тем временем мощные лучи света били по ее платью цвета белого вина, по медной коже, по пшенично–желтым волосам. Приятным музыкальным голосом она твердо произнесла: «Скачи быстрей, мой верный резвый конь…» И снова: «Скачи быстрей, мой верный резвый конь…» и еще, и еще, и еще. И каждый раз все с той же интонацией.
   – Безупречное исполнение, — говорил Совэйсон, — и каждый раз одно и то же. Нет вариаций. Нет… э–э… изобретательности.
   Щелк. Сияющий Совэйсон сидел, сцепив руки.
   – Но очень похожа на живого человека, — сказал интервьюер вкрадчиво. Похоже, он в чем–то обвинял Совэйсона, и тот об этом знал.
   Совэйсон расплывался все шире и шире, будто занимался упражнениями для мышц лица.
   – Они человекоподобны, — сказал он.
   – Их можно принять за людей, — продолжал свои обвинения корреспондент.
   – Ну, да, пожалуй — на расстоянии.
   Щелк, Золотой человек в черном восточном одеянии с зеленой вышивкой размахивал в воздухе кривой саблей. Камера бросилась к нему. Футах в четырех он перестал быть человеком. Виден был непроницаемый металл его кожи, твердой, как поверхность жаростойкой кастрюли.
   – Их всегда выдаст кожа, — говорил Совэйсон, пока камера скользила по изгибу металлического века с ресницами, похожими на черные лакированные шипы. — К тому же, хотя они безупречны в действиях, на которых специализируются, их всегда можно распознать по движениям головы, по походке.
   Щелк. Через весь экран шагал меднокожий человек в желтом бархате. Сразу бросалась в глаза неестественность походки.
   – Когда мы выпустили этих роботов в город, — сказал Совэйсон, — в обществе поднялась большая шумиха. Рекламный ход — но какой сюрприз…
   – Да, действительно. Был создан своего рода миф, не правда ли? Абсолютно автономные роботы, которые сами регулируют свое поведение.
   – Естественно, хотя все было предусмотрено, за каждым роботом наблюдали. Иначе они вряд ли справились бы. Какую только чепуху люди не приписывали нашим роботам. Да, конечно, они ловкие, но ни одна машина не обладает свойствами, которыми наши роботы наделялись в слухах. Они, якобы, без сопровождения пользовались флаерами, паромами, подземкой…
   Щелк. Я узнала старую ленту. Толпа демонстрантов в Восточном Арборе, вокруг полиция. Кто–то бросил бутылку. Камера проследила ее полет. Она ударилась о фасад «Электроник Металз» и разбилась.
   Должно быть, я издала какой–то звук. Сильвер взял мою ладонь своими прохладными пальцами — я ощущала это, как прикосновение человеческой кожи.
   – Все в порядке.
   – Нет. Не видишь, что ли… подожди, — сказала я. На экране снова появился Совэйсон.
   – Что ни говори, а крах Э.М. обрадует людей, которые боялись того, что мы делаем, или, скорее, того, что сами о нас придумали.
   – Итак, у Э.М. на носу шишка? — Корреспондент торжествовал.
   – И пребольшая. Мы убедились в этом на горьком опыте. Эти сверхсложные машины потребляют столько энергии, что просто ее не оправдывают.
   Щелк. Золотая девушка танцует. Всплеск электрической статики. Металлическая статуя, непонятно каким образом сохраняющая равновесие под таким углом, одна нога вытянута, волосы упали на глаза. Глупо, неуклюже, смешно. Машина не может поступать, как человек, она не в состоянии даже завершить действие.
   Будто читая мои мысли, интервьюер сказал:
   – И, конечно, насколько я понял, эти вещи имеют определенные социальные функции. Скажем заменяют женщину. Правда, может выйти конфуз, если в этой женщине что–нибудь заклинит, как в этой.
   – Хм. Такое вполне возможно.
   – Ах, дорогая, — сказал интервьюер.
   Совэйсон широко улыбнулся. Его улыбка говорила: «Ударь меня снова, мне это нравится.»
   – Стало быть, я надеюсь, — продолжал корреспондент, — что мы останемся–таки высшим видом на сегодня. Человек непревзойден как художник и мыслитель. И как любовник?
   – Хм, — промычал Совэйсон.
   – И какие же, осмелюсь задать вопрос, у Э.М. планы на будущее?
   – О, мы думаем уехать из штата. Куда–нибудь на восток. Будем разрабатывать механизмы для ферм в отдаленных сельскохозяйственных районах.
   – А не будет ли у ваших тракторов обаятельной улыбки?
   – Только если ее намалюет какой–нибудь чудак.
   Щелк — на экране карикатура, изображающая металлический трактор с широчайшей улыбкой, огромными ресницами и длинными–предлинными золотистыми волосами.
   Я зажмурила глаза, снова открыла и в страхе обернулась, чтобы взглянуть, не видел ли кто–нибудь, кроме нас, программу местных новостей. У пьяного, который пытался попасть на другую сторону улицы, разъезжались ноги, он ни на что не обращал внимания. Высоко в небе позванивали воздушные линии, предвещавшие скорое появление флаера. Город негромко шумел со всех сторон. Но что с того, что здесь видео никто не смотрел? Это видели люди во всем городе. Видеть–то видели, но придали ли значение?
   – Очень странно, — пробормотал Сильвер.
   – Я боюсь.
   – Знаю, а почему?
   – Ты что, не понимаешь?
   – Может быть.
   – Пойдем домой, — проговорила я. — Пожалуйста. Быстрее.
   Мы шли молча, подметая плащами снег, будто средневековые принц и принцесса. Я пугалась каждый раз, когда кто–нибудь встречался нам по дороге. Узнают ли они его? Ополчатся ли на нас?
   Но как они догадаются? Разве в выпуске новостей им не сказали ясно, что робота невозможно спутать с человеком? Подойдите поближе, вы увидите кожу, подобную поверхности кастрюли, — твердый–претвердый металл. (Я разглядывала ее ближе, чем любая камера, и не пыталась обманывать себя. Кожа беспористая, но не безжизненная, гладкая, но не твердая. Из металла, но не металлическая…) И походка деревянная, и неуклюжие жесты, которые всегда их выдают — неумело управляемая марионетка. И неспособность отыскать дорогу в городе. Самостоятельно что–то решить. Но те, кто видел роботов в тот день, когда они свободно ходили по городу, поверят ли они, что допустили тогда глупую ошибку? Почему бы и нет? Мы верим в то, во что хотим, правильно? Я ведь никто не захочет поверить, что машины, которые отнимают работу у тех, кто в ней нуждается, отнимут у нас еще и наши песни, наши фантазии, наших любовников.
   Кто–то указал «Электроник Металз», как им следует поступить и что говорить. Совэйсона, как всегда, выставили козлом отпущения, и он сделал то, что от него требовалось. Преподнес нам ложь. Правдоподобную утешительную ложь. Интересно, какую компенсацию гарантировал Э.М. Городской судебный исполнитель? Должно быть, огромную. Ведь им пришлось изъять свой самый потрясающий товар. Им пришлось подпортить его, чтобы наглядно продемонстрировать перед видеокамерой его полнейшую бесполезность. Какие могут быть сомнения, что роботы были демонтированы? Расчлененные золотые торсы, вращающиеся золотые колесики под черными глазами, и медные — под золотыми.
   – Ты зубами клацаешь, — сказал мне Сильвер.
   – Знаю. Пожалуйста, не будем останавливаться.
   По видео не показывали ни одного из Сильверов. Ни серебряную девушку, ни серебряного мужчину (брата и сестру Сильвера). Почему это вдруг? Не хотели лишний раз напоминать, что был и серебряный образец? Ведь нужно было уверить тех, кто своими главами видел, как они похожи на человека, что они не более, чем косолапые косноязычные автоматы. Чтобы они проглотили. Сказать людям, что они видели только золотых и медных роботов. И про серебряных они просто забудут. Про Сильвера с темно–красными волосами и янтарными глазами. Но почему, мистер Городской судебный исполнитель и мистер Директор Э.М., почему, скажите на милость, нужно забыть про Сильверов? Потому что одна из этих проклятых штуковин до сих пор на свободе. Один безупречный, человекоподобный — богоподобный — вдохновенный робот. Да если добрые граждане об этом узнают, они нас всех линчуют.
   Я–то думала, что теперь живу в реальном мире. Куда там. Квартира на улице Терпимость, наши выступления, наше романтичное, поэтическое существование — как все это далеко от настоящей жизни! Просто–напросто другой кокон. А теперь его разрубили пополам.
   Я никому не говорила, где я. Никто об этом не знает. Значит, никто не знает, где Сильвер. Будут искать? Да ну, безумие.
   Мы дошли до нашего дома и поднялись наверх. Я представила, как из темноты перед дверью вырастают тени. Но никаких теней не было. Мы открыли дверь. Сейчас вспыхнет свет и прозвучит голос: «Сдавайтесь!» Но комната была пуста. Даже кошка куда–то убежала.
   Он подвел меня к радиатору, включил его, и мы вместе стали ждать, пока тепло распространится по комнате.
   – Сильвер, — сказала я. — Нам нельзя отсюда выходить.
   – Джейн, — отозвался он. — Ведь это происходит уже давно, а мы просто ничего не знали. Разве нас что–то беспокоило?
   – Это удача. Нам просто везло.
   – Я куплен, за меня заплачено, — продолжал он, — наверное, они меня списали.
   – Они не могут тебя списать. Городской совет наверняка заключил с ними соглашение. Им нельзя оставлять тебя на свободе. — Я смотрела на его профиль, искаженный темнотой. — Разве ты сам не боишься?
   – Нет, не боюсь. Не думаю, что я вообще могу бояться. Ты научила меня некоторым эмоциям, но не этой. Страх, как и боль, — защитная реакция. Я не чувствую ни боли, ни страха. Видимо, я не предназначен по большому счету для самозащиты.
   – Не надо, — сказала я, — так уже хуже.
   – Да, я понимаю.
   – Нам нельзя выходить, — снова повторила я.
   – Долго?
   – Не знаю.
   – А еда, а квартплата?
   – Тогда я пойду одна.
   Я сжала его запястье — текучее движение сильных пальцев в ответ на мою хватку.
   – Пожалуйста, не спорь со мной, — попросила я.
   – Я и не спорю, — ответил он. Лицо его было угрюмым.
   Мы долго простояли так, не двигаясь, в темноте.
   Грубо возвращенные к реальности, мы не выходили из квартиры пять дней. Это было страшное, безнадежно замкнутое существование. Мы обсуждали странные темы, вроде того, сможет ли он защитить меня от нападения: каковы расстояния между звездами; на что похожи внутренности стен. Подумывали о том, чтобы прогуляться у развалившегося дома, но так и не рискнули. Я жила на яблоках и печенье. Надежды не было, не видно было этому конца. Наконец, меня выставило на улицу конфузное обстоятельство. Поскольку в прошлом месяце я пропустила контрацептивные уколы, у меня началась менструация, как в двенадцать лет. Я сознавала, что это может случиться, но по беспечности не приняла никаких мер. Так что скорее не голод, а необходимость соблюдать гигиену выгнала меня в этот полный опасностей мир.
   Я бежала по улице Терпимости, по бульвару. Всюду мне мерещились обвиняющие глаза. Из–под навеса возле подземки вышагнула женщина и поймала меня за руку. «Вот эта сучка, которая спит с роботом». Но она сказала вовсе не это.
   – Мы скучаем по вас на базаре. Люди спрашивают о вас обоих. Где он? Надеюсь, не болен?
   – О нет. Сейчас просто холодно.
   Я забыла, о чем еще говорили. Так, пара фраз, и она меня отпустила. Когда я вернулась домой, меня трясло. Но потом я согласилась с Сильвером, который снова и снова повторял, что все это только доказывает, что ничего не изменилось.
   На следующий день я снова вышла одна. Ходила по улицам, заглядывала в магазины. Несколько раз люди здоровались со мной. Никто меня не обвинял. Напряженный проводок внутри меня ослаб и провис. Отречение Э.М. было слабой волной, которая ударилась о берег города и откатилась, никем не замеченная.
   Сидя по–турецки на латунной кровати и тихонько наигрывая на гитаре, он сказал мне:
   – Завтра выйдешь еще раз, и если ничего не случится, вечером пойдем вдвоем. В качестве эксперимента.
   – Нет…
   – Да. Или ты скатишься до того, что будешь глотать свечи, как голодная кошка.
   И на следующий день я вышла часа в три дня. Я шагала по замерзшим тротуарам, свернула в пассаж, где мы выступали в первый раз и я так боялась петь. Как будто это так страшно — петь.
   Я оглядела пассаж. В арочном проходе никого не было, но люди спешили туда–сюда, в магазины и из магазинов. С одного из выступов наверху свисала длинная прозрачная сосулька, направленная как стрела, туда, где стояли Джейсон и Медея, глядя на меня с непроницаемыми улыбками.
   2
   – Привет, Джейн.
   – Привет, Джейн.
   – О–о, какое у тебя серебряное лицо.
   – Да, Джейн, чересчур серебряное. Грим или это от него подхватила?
   Сердце дико заколотилось о ребра, дыхание спуталось в горле, я попыталась контролировать свой голос — я этому училась, когда начинала петь. Но у меня это плохо получалось.
   – Кого подхватила у чего? — переспросила я.
   – Батюшки, — сказал Джейсон, — какая безупречная грамматика. У своего оригинального дружка–актера.
   Знают ли они? Как они здесь оказались? Будто нарочно поджидали меня…
   Не отвечай. Смени тему. Отделайся от них.
   – Не холодновато ли сегодня? — произнесла я.
   – Это тебе–то в таком шикарном плаще?
   – Это его? — осведомилась Медея.
   – Чей?
   – Твоего невоспитанного приятеля.
   – У меня много невоспитанных приятелей.
   – О, — сказала Медея. — Уж не нас ли она имеет в виду?
   – Она не хочет о нем говорить. Очевидно, ссора любовников. Какой позор, что приходится жить с ним в этих трущобах.
   Знают. И, кажется, знают все. Но известно ли им, где именно я живу? Где Сильвер? Как они…
   – Если вы говорите о том рыжем, которого видели на мосту, — сказала я, — то мы с ним в самом деле разошлись. Он уехал на восток.
   – На восток?
   – Уехал из штата. — (Как Совэйсон и Э.М. с их новой линией машин для фермеров). — Представилась хорошая возможность получить хорошую роль.
   – И оставил тебя совсем одну? В этих трущобах?
   – Джейсон, — сказала я. — Ну, с чего ты взял, что я живу где–то здесь?
   – А как же. Ты ушла от матери, и мать остановила действие твоего полицкода, заморозила кредит и все такое. Потом мы тут поспрашивали в округе. Тебя описали во всех деталях — тощая, выбеленные волосы. Слышали мы и о том, что вы поете на улицах вместе с дружком, который уехал на восток. Как это смело, если не умеешь петь. Вы это делали так же, как и мы? Нам сказали, что вы ходите сюда, в этот пассаж.
   Они меня искали. Возможно, без всякой другой причины — просто из любопытства и злобы. А сегодня был как раз тот день, когда мы с Сильвером обычно ходили в пассаж — и это они тоже выяснили и ждали тут специально. Кстати, я и не думала никогда, что мы приходим сюда в один и тот же день и в одно и то же время. И вот нарвалась прямо на них. Они знают, что он робот, они говорили с Египтией или Кловисом. Но… они не выяснили, где мы живем, иначе неминуемо бы нагрянули туда. (Представляю себе их ухмыляющиеся физиономии в дверном проеме.) Конечно. Никто не знал, где мы живем, мы никому об этом не говорили. Даже музыкантов, в чьи каморки захаживали, мы никогда не приглашали к себе.
   – Но все же, — сказала я, — здесь я не живу. Чистая случайность, что мы встретились.
   – А–а. Поразительное совпадение, — сказал Джейсон.
   – Где же ты живешь, Джейн? — спросила Медея, улыбаясь, и глядя на меня глазами кобры. Как я ее ненавидела, как были отвратительны ее голубые завитые волосы!
   – Где живу? Возле Олд–Ривер.
   – И ты никогда не открываешь окна?
   – Нечасто.
   – Там интересно.
   – Да. Знаете, мне надо идти. Пока, — сказала я.
   – Пока, Джейн.
   – Пока, Джейн.
   Когда я выходила из пассажа, они стояли вместе абсолютно неподвижно, и я едва не повернулась и не кинулась домой. Но стоило мне вдохнуть морозный воздух улицы, скрипя ботинками по снегу, как я вдруг поняла, что ускользнула слишком просто. Почувствовав легкое головокружение, я пересекла улицу, вошла в Кейси–Китченз и двинулась по проходу между кухонными приборами. Задержавшись перед хромированным миксером, я увидела на его округлой поверхности искаженное текучие изображение Джейсона и Медеи, проскользнувших в дверь.
   Притворись, что не имеешь понятия об этом. Затеряйся в толпе, оторвись от них.
   О Боже, Там было мало народу. Ни у Кейси, ни в кулинарии. Я обошла десятки магазинов, но толпы, в которой можно скрыться, нигде не было. Я попыталась оторваться от них, кружа по улочкам, сворачивая в такие переулки, о которых знала только потому, что бывала там с ним. Устремлялась к дорогам с большим движением, желая оставить их позади — или заставить проскочить мимо. Но они каким–то образом продолжали висеть у меня на хвосте. Я видела их отражения в витринах магазинов.
   Зашло солнце. Но в сгустившихся сумерках ярко загорелись фонари. Было уже поздно, а я не могла пойти домой. Меня трясло от холода, гнева и страха. Вбежав в комиссионный магазин, я попыталась скрыться за изъеденными молью меховыми пальто. Я уже было думала, что мне удалось это сделать, как вдруг, пробираясь к противоположной двери, я с ужасом услышала хриплое хихиканье Джейсона. Оно прошило меня, как пуля, и я пустилась бежать. Выскочив из магазина, я бросилась вниз по улице, то и дело поскальзываясь; меня заносило на поворотах, и я хваталась за фонарные столбы, чтобы удержаться на ногах. Погонятся ли они за мной? Хоть бы они ушли и переломали себе ноги…
   Они продолжали преследование, хотя я их и не слышала, — они бежали, как ласки, куда лучше меня. Ничего не соображая, я добралась до площади перед круглосуточным базарчиком со светильниками на рыбьем жире. У меня кололо в боку и, когда я остановилась, чтобы отдышаться, они настигли меня и встали по сторонам, как синевато–серые тени.
   – Чего это ты бежишь, Джейн?
   – Вы что, преследуете меня? — закричала я.
   – Разве? — спросила Медея у Джейсона.
   – Вроде того, — рассудительно сказал он. — Мы решили проводить тебя домой.
   – Только ведь река совсем в другой стороне, Джейн.
   А теперь что? Я учащенно дышала, это давало мне время на размышления, хотя я вряд ли на это способна. Нельзя вести их к Сильверу, в квартиру на улице Терпимости. Но идти и к Олд–Ривер тоже нельзя, они не отстанут от меня до самых дверей, а у меня не было там никаких дверей.
   – Не нужно меня провожать, — проговорила я.
   – Мы считаем, что нужно, — сказала Медея.
   – Ведь тебе опасно ходить одной без полицкода, мы просто уверены в этом.
   – Вы уверены в том, что хотите посмотреть, где я живу.
   – А ты почему–то этого не желаешь?
   – В чем тут причина, Джейн?
   – Мы же твои друзья.
   Куда мне пойти? Куда привести их, чтобы им надоело и они отстали? У меня даже денег при себе не было, так, несколько монет. Я не могла засесть в ресторане. И мне нельзя было оставаться на улице. Руки и ноги заледенели и ничего не чувствовали, глаза горели. Сейчас они скажут: «Ты же замерзла, хочешь домой, так чего же не идешь, или ты там что–то прячешь, робота, например?»
   – Я иду не домой, — выпалила я.
   – Почему же, Джейн?
   – Собираюсь повидать Египтию.
   – О–о. — Лица у них вытянулись. Кажется, я сделала удачный ход, но уверенности в этом не было. — Ты хочешь сказать, что собираешься смотреть эту идиотскую пьесу, в которой она занята?
   – Она не устает повторять, — сказала Медея, — Джейн должна прийти ко мне на премьеру. Джейн придет, или я умру. Не может же она вот так меня бросить. — Медея слегка нахмурилась. — Но ты и не собираешься ее бросать, не правда ли?
   Медея произнесла все это очень похоже на Египтию, только не ее прекрасным голосом. К моей панике примешалось чувство вины. Египтия поступила со мной так благородно, а я даже не позвонила ей, не поблагодарила ее, не пожелала, чтобы у нее все было хорошо. Думаю, что она потеряла интерес ко мне и моему любовнику, который был для нее безделушкой, я выбросила ее из головы, как будто все это сделал для меня добрый волшебник. Но она не затаила на меня злобы. Она осталась славной, нежной, доброй. А сегодня ее первый выход в роли Антекры, которая спрашивает у павлина о прахе своих братьев. Преодолевая свой собственный ужас, я представила себе ее мучения.
   – Ну, хорошо, — сказал Джейсон, — мы все–таки пойдем с тобой. Мы и так хотели. По крайней мере, на Остров.
   Мы отправились втроем. У него на шее, у нее на запястье посверкивали полицкоды. Как бы я хотела, чтобы этих штучек не было — я бы их убила. Районы, не отстроенные после толчка, завалил снег. С неба, как снежинки, сыпались звезды. Сильвер! Сильвер!
   Египтия, прости меня, но для меня это лишь шанс ускользнуть от этих тварей, до тебя мне дела нет… о Господи, дай мне шанс!
   – Пойдем в Южный Арбор к флаеру, — сказал Джейсон.
   Над разрушенными зданиями поднялся Астероид. В ледяном воздухе он выглядел более крупным, чем обычно, и в его свечении лица молодых конвоиров казались сине–зелеными, — оптическая иллюзия, не более того.
   Со мной они больше не разговаривали, но то и дело перекидывались словами между собой, иногда обо мне.
   – Все актеры жутко глупые.
   – Да, вечер предстоит неприятный. Но раз так хочет Джейн…
   – Как она похудела. Совсем не по схеме.
   – Интересно, что скажет мать.
   Они знали, что они — мои конвоиры. Но все же по большому счету они просчитались. Я увела их в другую сторону. Да еще придумала для этого вполне разумное обоснование, и теперь они не могли быть уверены, что я кого–то или что–то от них скрываю. Не вполне уверены.
   Мы добрались до платформы флаера как раз в четыре тридцать. Когда они втаскивали меня в ярко освещенную тыкву, я попыталась ускользнуть, но они не позволили.
   – Идем же, Джейн.
   – Я только что вспомнила, что мне нечем платить.
   Джейсон заколебался. Они жуткие скряги, несмотря на свои богатства и вороватость, и я надеялась, что это заставит их отступиться от меня, но он сказал Медее:
   – Ты ведь можешь за нее заплатить?
   И Медея, без всякого выражения на лице, затаив ненависть, ответила:
   – Да, я заплачу за нее. И за паром тоже. Джейн ведь теперь бедненькая.
   – Помнишь, — сказал Джейсон, — как она предложила оплатить наш счет в Джеггиде и не оплатила, а они добрались до папочки и стрясли с него деньги. Вот смеху–то было.
   Мы уселись. Флаер, золотой пузырь с шампанским, медленно поднялся в городское небо, а я готова была заплакать от отчаяния и боли в оттаивающих пальцах.
   Сильвер ждал меня. На улицах опасно. У меня не было полицкода. За себя он бояться не может, а за меня?
   – Интересно посмотреть отсюда на здания внизу, — сказал Джейсон. Ты только представь, если бы у нас были маленькие бомбочки, можно было бы кидать их туда. Бац. Бац.
   – Тогда бы они выглядели куда привлекательнее, — благодушно отозвалась Медея. — В горящем виде.
   Будьте вы прокляты. Вот был бы на свете ад, отправить вас туда навсегда, и визжите там, сколько душе угодно.
   В ожидании парома собралась большая толпа, и Джейсон взял меня за руку. Он был чуть выше меня. Я подумала, не столкнуть ли его с пирса в воду. Но он ведь выплывет.
   Прибыл паром, и мы поднялись на него. Огибая деревья, он поплыл к Острову.
   – Спектакль начнется не раньше полуночи, — пожаловался Джейсон. Джейн знает. Больше шести часов придется слушать излияния Египтии.
   – Как ты думаешь, — произнесла Медея, — чем мы могли развлечь Египтию? Напустить, например, в коробки с гримом тараканов?
   – Тсс, — прошептал Джейсон. — Ты скажешь Джейн, Джейн скажет Египтии. И не будет сюрприза.
   – Или налить в колготки клея.
   – Какая задушевная мысль. Интересно, что такое задушевные отношения с Египтией?
   – О, Джейсон, пожалуйста, поцелуй мне палец на ноге, — простонала Медея, — это такой экстаз, это заставляет меня чувствовать себя женщиной.
   Я стояла у поручней, смотрела на водовороты, образуемые паромом, и почти их не слушала. Наконец, мы добрались до пирса, сошли с парома, и на лифте поднялись наверх.
   Положение было безвыходное.
   Джейсон говорил с дверью Египтии, называя себя и Медею и не упоминая обо мне, а мне было уже все равно.
   Мертвые растения вокруг протягивали к нам свои окаменевшие когтистые лапы. Этот ужасный вечер был каким–то странно сверкающим. Я вспомнила, как приходила сюда в последний раз и прикусила язык, чтобы сдержаться. Если бы к двери опять подошел Лорд, это был бы конец.
   Дверь открылась, за ней не было никого, кроме наших собственных отражений в зеркалах, когда мы вступили внутрь. Там было очень тихо, и я ощутила запах ладана и сигарин, а также теплый смолистый аромат горящих сосновых шишек.
   Никого не было, казалось, и в огромной гостиной, хотя повсюду горели желтые свечи. Все выглядело уютно, роскошно и гостеприимно, и мне стало легче. И тут я едва не вскрикнула.
   В камине пылал огонь, а над одним из массивных кресел повернулась голова, и языки пламени образовывали малиновый нимб вокруг темно–рыжих волос. Это был Сильвер. Это был…
   – Если вы по дороге сперли что–нибудь, — сказал Кловис, — то, пожалуйста, положите на место. Ради вашей же пользы. Египтия, которая в эту самую минуту накладывает на лице последние мазки, может сама превратиться в Антектру или — хуже того — впасть в истерику. О Боже Всемогущий, если бы нашелся благодетель, который прикончил бы вас обоих.
   Я сглотнула.
   – Привет, Кловис.
   Медленно и элегантно повернувшись, узрев меня и вскочив на ноги, он застыл на месте, и я поняла, почему ошиблась. Вьющиеся волосы Кловиса были отпущены до плеч и слегка подкрашены рыжим. Подражание Сильверу? Кривое зеркало? Нас разделяла недоброжелательность, но, увидев его снова, я испытала огромное облегчение.
   – Джейн, это ты? Под белым париком и в серебряном гриме?
   – Это не парик. Это мои натуральные ненамолекулизированные волосы. Да, это я. — Мне стало очень жарко, я расстегнула плащ и позволила ему сползти с плеч.
   – Боже мой. Дай–ка я на тебя посмотрю. Он пересек комнату, остановился в ярде, разглядывая меня, и сказал:
   – Джейн, ты потеряла фунтов тридцать. Я всегда это знал. Ты действительно прекрасный мальчик, примерно пятнадцати лет. С грудями.
   Тут из моих глаз неудержимо хлынули слезы.
   Джейсон хихикнул, и Кловис сказал:
   – А вы оба ступайте на кухню и пошарьте в погребе на предмет вина. Сухого красного — Слаумо, если еще осталось.
   – Ты в самом деле полагаешь, что мы так и сделаем? — поинтересовалась Медея.
   – Думаю, да, — сказал Кловис. — Если вы не хотите, чтобы ваш папочка узнал, что вы вытворили на прошлой неделе. В который раз.
   – Папочке все равно, — сказала Медея.
   – Тут ты ошибаешься. Папочке далеко не все равно, — возразил Кловис. На другой день он говорил с моим, и оба согласились, что вам неплохо было бы подучиться. Ваш папаша горит желанием занять вас чем–нибудь вроде того, чем занимается Дэвидид. Заставит изучать что–нибудь вроде ила по цвету и плотности, но с гораздо более мерзким запахом.
   – Врешь, — сказал Джейсон.
   – Разве что в смысле предмета изучения. Но больше ни в чем. Можете проверить, если не принесете вина.
   Медея резво, как ящерица, выскользнула из гостиной. Джейсон, влекомой нитью, которая их соединяла, пристально посмотрев на Кловиса, последовал за ней.
   Я перестала плакать. Увидеть этих жутких близнецов в таком незавидном положении было неожиданностью.
   – Что они такого выкинули, раз так тебя испугались?
   – Ограбление магазина и небольшой поджог. Я решил заплатить штраф, пока дело не дошло до их отца, который действительно подумывает отправить их в ссылку.
   – Зачем же ты платил?
   – А почему бы нет? Я чувствовал себя благородным. И теперь я могу их шантажировать. Кстати, из–за этого маньяка Остина мне понадобится новое оборудование для спиритических сеансов. Полагаю, Джейсон с этим справится. Ну, а ты–то как?
   – Я…
   – Прежде всего, почему ты решила придти именно сегодня? Увидела где–нибудь рекламу этой мерзопакостной пьесы? Афишу, которой пора заинтересоваться полиции? Нет, я совсем не против твоего прихода. В последние три недели Египтия и себя, и всех остальных загоняла до сумасшествия. Никто с ней больше не хочет разговаривать. Вот будет потеха, если суфлер не станет ей подсказывать текст. Но теперь, по крайней мере, не будет воплей: «О, почему со мной нет Джейн?»
   – Кловис!
   – Да, Джейн?
   Я смотрела в его красивое лицо. Кловис был последним, что оставалось от моего прошлого. Был ли он моим врагом? Я так считала, когда он позвонил и отнял у меня Сильвера. Я так считала, когда он покраснел и стал глумиться надо мной, а я дала ему пощечину. Но и только. Могла ли я ему довериться? Мог ли он мне помочь? Ведь раньше помогал.
   – Кловис, я должна немедленно уйти.
   – Если ты это сделаешь, смерть Египтии будет на твоей совести. Не говоря уже обо мне.
   – Я должна уйти, и так, чтобы близнецы не отправились за мной следом.
   – А они это сделают?
   – Они меня просто загнали, преследовали весь день, и я не могла от них отвязаться. Я не могла пойти домой. — Я старалась не придвигаться к нему близко, потому что знала, что он не любит, когда к нему прикасаются, но мне просто физически необходима была его поддержка.
   – Джейн, я видимо непростительно туп. Но почему ты не могла пойти домой?
   – Кловис, да как ты не понимаешь?
   – Подожди, давай разберемся. Ты порвала с Деметрой. Живешь в каком–то шалаше, если только не стала профессиональной танцовщицей в стриптизе. А почему эти…
   – Ты видел передачу об «Электроник Металз»?
   – Я никогда не слушаю новости. Если ты хотела спросить, знаю ли я, что эта фирма закрылась, — да, знаю. Думаю, они хотели предотвратить революцию масс.
   Немного успокоившись, я внимательно смотрела на него.
   – А что Египтия? Ведь она официальная владелица одного из роботов, производство которых остановлено.
   – Какими вдруг суровыми и испытующими стали твои глаза. Ты совсем не похожа на милую маленькую Джейн, которую я знал раньше. Египтия? О, они ей звонили. Сказали, не соблаговолит ли она вернуть своего робота, поскольку это была ошибка, которая может плохо кончиться. Ей вернут все деньги плюс премию в качестве компенсации.
   Последовала долгая пауза, и я начала сомневаться, уж не играет ли он со мной.
   – И что ответила Египтия? — напомнила я.
   Египтия спросила: «Какого такого робота?», и когда ей разъяснили, объявила, что робот уже несколько недель стоит в кладовой, и она слишком занята, чтобы утруждать себя возней с ним. А что касается премии, то деньги ее больше не волнуют. Ее интересует самопознание через искусство. Она будет счастлива питаться дикими смоквами и жить в пустыне и так далее и тому подобное. Чтобы отвязаться, они отключились. После этого звонков, по–моему, не было. Они явно пришли к заключению, что забытый в чулане робот, принадлежащий эксцентричной, потерявшей память и очень богатой актрисе, не стоит их бессонных ночей. Или просто не захотели привлекать внимание общественности, устраивая скандал.
   Мои глаза сами собой расширились.
   – Так она и сказала?
   – В точности так. Я знаю это, потому что в тот момент имел несчастье находиться рядом, — кивнул Кловис. — Конечно, я очень удивился и, когда она отвернулась от видео, спросил: «Разве Джейн не приходила и не забирала робота себе?» Египтия распахнула свои топазовые глаза, совсем как ты сейчас — свои. «О! Да, — воскликнула она, — я совсем про это забыла. Его забрала Джейн». Забавно, не правда ли?
   – Она что, забыла?
   – Ты ведь знаешь, кого она любит. Целиком и полностью погружена в себя. Для Египтии никто не существует, кроме нее самой да этих диких богов, которые насылают на нее то душевный подъем, то упадок сил. Это ты влюбилась в него, Джейн. А Египтия влюблена только в Египтию.
   – И ты позвонил в Э.М., чтобы разъяснить ошибку?
   – С какой стати я бы это сделал?
   – Из злорадства, — сказала я.
   Он усмехнулся и опустил глаза, чем немало удивил меня.
   – Джейн, он был со мной. Согласен, это совсем особый опыт. Шекспир разразился бы парой сонетов. Но я только в миллионный раз убедился, какое дерьмо большая часть человечества. Тебя интересует, сообщу ли я, что ты и Сильвер до сих пор сожительствуете? Именно это я должен с изумлением предположить. И именно об этом, опять–таки предполагаю, пронюхали наши маленькие поджигатели. Корпорация сыщиков Дж. и М.
   Я прерывисто вздохнула, и сказала твердым голосом.
   – Да, Кловис.
   – Вот тебе ответ: нет. Ах, какое облегчение.
   – Э.М. знает свое дело. Если они проведают, что он все еще гуляет на свободе…
   – То от него останутся лишь зубчики часового механизма.
   Его слова оглушили меня, ужас и страх вернулись снова. Да еще эти изверги могли появиться в любой момент.
   – Знаешь, — начал Кловис, — я, кажется, догадываюсь, как Джейсон тебя выследил. Но я перебила его:
   – Кловис, ты не можешь одолжить мне немного денег? Или просто дать? Не знаю, смогу ли я вернуть. Но если бы мы выбрались из города, уехали на север…
   – Мысль хорошая. Деньги ты можешь взять. Но только представь, что Э.М. или Совет устроили засады на шоссе, на линиях флаеров, ведущих за город.
   Я смотрела как будто сквозь него.
   – О Боже. Об этом я не подумала.
   – Не вешай нос. Я сочиняю альтернативный план. Оставайся здесь, немного подожди. Мне нужно кое–кому позвонить.
   – Кловис!
   – Да. Меня зовут именно так, а не Иуда Искариот, так что расслабься.
   – Какой план?
   – Ну ты совсем как твоя потрясающая мамаша… Другой голос полоснул меня, как ножом, так что я покачнулась:
   – Джейн! Джейн!
   Я медленно обернулась. Египтия стояла на маленькой лестнице, ведущей в спальню. Она кинулась ко мне, как будто ее подхватил резкий порыв ветра, вспенивавший воздух. Она подлетела, и вцепилась в меня, не давая пошевелиться.
   – Джейн, Джейн, Джейн. Я знала, что ты придешь. Знала, что ты поймешь и придешь, потому что ты мне так нужна. Ах, Джейн… я так боюсь.
   Я чувствовала, что утопаю в потоке ее слов, и первым движением было оттолкнуть ее. Но она держала меня крепко, как любовника, а ужас ее вылился в какое–то странное нечленораздельное гудение, как у проводов под напряжением.
   – Потом продолжим, — сказал Кловис.
   – Кловис…
   – Положись на меня. Я знаю, что делаю. — Он пошел в сторону кухни. Пойду, посмотрю, как там Слаумо.
   Египтия обвила меня, как змея, обволокла запахом своих духов, и я стала понемногу успокаиваться.
   Хорошо, что мой любимый не подвержен истерикам, как я. Он, наверное, ждет меня, не испытывая никакого страха, думая, что я зашла к кому–нибудь из наших общих знакомых, может быть, ужинаю с ними. Кловис нам поможет. И мы покинем наш прекрасный дом, белую кошку, с которой подружились.
   – Египтия, — сказала я, слезы снова приготовились выступить у меня в глазах. — Не надо бояться. Все будет замечательно.
   Она отодвинулась и храбро улыбнулась, а я разразилась смехом, как недавно — слезами.
   Египтия была ошарашена.
   – Почему ты надо мной смеешься?
   – Потому что внутри у тебя сумятица, а снаружи ты такая красивая!
   Ее кожа под театральным гримом, бархатилась, как персик, на веки были наложены терракотовые тени с золотыми блестками. Золотые блестки были рассыпаны также по плечам и груди. Волосы, выкрашенные в бледно–голубой цвет, падали тщательно завитыми локонами, и наверху красовалась маленькая золотая корона. На ней было платье из золотых и серебряных чешуек, а вокруг тонких рук несколько раз обвивались темно–голубые заводные змейки с рубиновыми глазами.
   Самое удивительное было то, что в ней действительно чувствовалось величие, несмотря на ужас во взгляде, нелепую эгоманию и ранимость. И я продолжала смеяться, пока она, хотя и несколько обиженно, тоже не засмеялась. Изнемогая от хохота, мы упали на тахту, и ее слоистое чешуйчатое платье издало такой звук, будто пустые жестянки покатились по лестнице. Мы вскрикнули, замолотили руками и ногами, ее восточные комнатные туфли разлетелись по гостиной.
   3
   Было три бутылки Слаумо, и мы с Кловисом и Египтией сидели и потягивали вино при свечах. Джейсон и Медея пили кофейную шипучку, от которой у меня мгновенно начиналась икота. Близнецы уселись на полу в другом конце гостиной и стали играть в шахматы. Они могли что–нибудь там слямзить, но Египтии не было до этого дела. Она знала, что не переживет этот вечер. У нее перед глазами было два варианта своей смерти. Один — ее первый выход на сцену. У нее разрывается сердце. Или она умрет в финале, не в силах вынести напряжение. Это было совсем не смешно. Она действительно этого боялась.
   Театр был небольшой, да и аншлага не ожидалось. На премьерах в зале сидели, как правило, несколько критиков да видеогруппа, которая снимала несколько кадров, а потом их могла и не показать. Но для Египтии это было самое страшное, и будь я на ее месте, то дрожала бы точно так же, хотя все же меньше, чем перед моим дебютом на улице. Египтию грыз страх провалиться — провалить себя. Или, как она выразилась, провалить Антектру. Она твердила слова своей роли, то расхаживая по гостиной, то опускаясь на тахту, дико смеялась, плакала — к счастью, ее грим слезами не смывался. Она потягивала Слаумо, оставляя на стакане золотые крылья бабочек от своих губ.
   – Она девственница. Ее сексуальное электричество направлено на саму себя. Она движима печалью, муками и яростью. Ее обуревают демоны собственной ярости. Когда она говорила, казалось, что она знакома со всеми этими эмоциями, хотя на самом деле, вряд ли она хоть раз их испытала. И описания состояний Антектры, очевидно, были ремарками, которые она заучила, как роль.
   – Ураган страсти. Сумею ли я это показать? Иногда я чувствую, что энергия этой роли сосредоточена во мне, как в вулкане. Но теперь… хватит ли у меня сил?
   – Да, — сказал Кловис.
   – Да, — сказала я.
   – Моя ладья пытками доводит твою до смерти, — сказал Джейсон на другом конце комнаты.
   – Энергия, — говорила Египтия, рыская между свечами, как пантера, может поглотить меня. Мне все равно, правда, все равно, если она меня убьет. Но я умру с сознанием выполненного долга… ах, Джейн, ты меня понимаешь, не правда ли?
   – Да, Египтия.
   Кловис скрыл зевок за длинными волосами, и я подумала о Сильвере. Не то чтобы я все это время не думала о нем. Просто тревога отошла на задний план, подобно тому, как притупляется зубная боль, когда принимаешь болеутоляющее. Сознание опасности и несчастья, мое беспокойство за Сильвера, который не знает, куда я пропала, ловушка, в которую я угодила и из которой, очевидно, не выбраться, — это была тупая боль. Вино, роскошная обстановка, страх Египтии — болеутоляющее. Боль была легкой и переносимой, так что я могла отвлечься от нее. Но когда свет падал на волосы Кловиса огненные! — боль вспыхивала снова. Каждый раз я едва не вскакивала, чтобы бежать из квартиры в ночь. Близнецов Кловис, конечно, задержит. Но тогда они поймут, что были правы. И я не смогу воспользоваться помощью Кловиса.
   Под велюровой курткой у него была вышитая рубашка. Похоже, он копировал Сильвера вполне сознательно. Могла ли я довериться Кловису? Впрочем я уже сообщила ему все, кроме адреса.
   – Моя королева покупает себе свободу, позволяя твоему коню отсечь ей левую руку, — сказала Медея.
   – Я очень надеюсь, — проговорил Кловис, — что они не проделывают эти экзекуции над твоими шахматными фигурами, Египтия.
   – Весь мир — шахматная доска, а люди — фигуры, — произнесла Египтия. Цитата? — Ах, склоните голову перед окровавленным прахом. Опуститесь на колени перед тираном, порабощенная земля. Мир не тот. Боги мертвы. Опустись на колени, ибо надлежит тебе сделать это. Отринь гордость и опустись.
   – Мой конь кастрирует твоего коня.
   – Это невозможно. Мой конь в полной броне. — Ну и что. Там в ней как раз самые слабые звенья.
   Я не могла даже позвонить Сильверу. Рядом стоял телефон, к нему мог подойти смотритель, но я не помнила номера. Да если бы и вспомнила и позвонила, это разоблачило бы меня: значит, кто–то у меня дома все же есть. Можно было бы позвонить по параллельному наверху у Египтии, но на этом аппарате, пока бы я набирала номер, загорелись бы голубые лампочки, Джейсон и Медея их увидят. Специально будут следить.
   – Женщины дворца, — продекламировала Египтия, — мой брат был богом для вас. А для этих зверей он — падаль. Он брошен на растерзание коршунам.
   – Батюшки, — сказал Кловис, — да эта пьеса — просто истерическая мелодрама. Я больше этого не выдержу.
   – Не дразни меня, Кловис! — вскричала в отчаянии Египтия.
   – Половина одиннадцатого, — сказал Кловис. — Я пошел вызывать такси.
   – Боже! — воскликнула Египтия. — Разве уже пора?
   – Пожалуй, да. Джейн, налей еще порцию.
   Я не была убеждена, что это ей необходимо, хотя вино, казалось, совсем ее не пьянило. Она облачилась в свой костюм, немного испачкав его гримом. Разрыв между ее эмоциональным накалом и настроением остальной частью труппы был слишком велик.
   «Они мне ничего не дают!» — все повторяла она. Однако, другие актеры, занятые в спектакле, служили для нее своеобразной опорой, не позволяющей упасть, и жаль, что они этого не сознавали.
   Я принесла ее серо–голубое меховое пальто с капюшоном. Она купила это пальто в тот самый день, когда я привезла Сильвера в Чез–Стратос.
   – Ах, Джейн. Ах… Джейн…
   – Я здесь. — Мой голос прозвучал так, будто я ее терпеливая и внимательная старшая сестра. Добрая, переживающая за нее. Участливая. Прямо как Сильвер.
   – Дже–е–е–е–йн…
   Она вперилась в меня. Ее ждала гильотина, тележка скоро покажется в дверях.
   – Все будет хорошо, — сказала я ей. — Быть может, Астероид упадет прямо на Театр Конкордасис. Вскоре появился Кловис.
   – Такси будет на пирсе через полчаса, — сказал он, посмотрел на меня и вполголоса добавил: — Я позвонил еще кое–куда.
   – Кловис… — пробормотала я, поняв, что он начал осуществлять свой загадочный план.
   – Потом. — Он взглянул на Джейсон и Медею, которые озабоченно уставились на нас. — Вы бы, ласточки, успели еще по–бысторому прикончить кого–нибудь на доске, мы уходим через десять минут.
   – Ох! Жуткая пьеса, — сказал Джейсон.
   – Можете не ходить, — предложил Кловис.
   – Да нет, мы пойдем, — сказала Медея. — Хочется побыть с Джейн. Мы так давно с ней не виделись.
   – Господи, что за странный вечер, — сказал Кловис, когда мы вышли в фойе перед шахтой лифта.
   – А что такое? — поинтересовался Джейсон.
   – Откуда я знаю, — ответил Кловис.
   Подошел лифт, и Египтия затрепетала в моих руках. Пока мы спускались к парому, наступила ночь, и дома стали похожи на россыпи драгоценных камней. Вокруг все замерло, запорошенное снегом. На пароме было пусто, по ту сторону нас уже ожидало такси.
   Поднявшись по Большой лестнице и пройдя мимо фонтана, который зимой не работал, мы добрались до театра в одиннадцать пятнадцать. Здесь я впервые увидела Сильвера.
   У главного входа народу было немало. Обогнув толпу, мы вошли через служебный вход и проследовали в уборную Египтии. Там работал радиатор, но трястись Египтия не переставала.
   – Отец мой сражен, брат подло срезан. Смерть — наследие Дома Павлинов. Все гибнут. Все, кроме Джейн. Джейн, не оставляй меня.
   – Мы лучше подождем на улице, — сказала Медея. Я знала, что они будут наблюдать за дверью.
   Теперь мне в любом случае нужно остаться, у Кловиса могут быть для меня новости. Какими бы они ни были. Волноваться уже не было сил. Я пребывала в состоянии глухой апатии, однако в любую минуту могла сорваться и броситься в квартиру на улице Терпимости.
   Мимо по коридору прошел молодой человек по имени Коринф, стуча металлическими башмаками и меланхолично жуя цыплячью ножку.
   Двадцать минут спустя, заглянул красивый стройный мужчина, режиссер.
   – О, ты уже здесь, — сказал он Египтии. Она умоляюще посмотрела на него, но с ней он уже покончил. На следующие постановки ей можно было не рассчитывать, несмотря на ее доступное богатство. Это читалось в его глазах. — Последний совет, дорогая, — проговорил он. — Постарайся не забывать, что в составе, кроме тебя, есть и другие актеры.
   Она открыла было рот, но он уже вышел, хлопнув дверью так, что едва не слетела с петель. Ремонта тут не было давненько.
   – Они ненавидят меня, — ошеломленно прошептала она. — Я была с ними такой щедрой, разделила с ними свой дом, свою любовь. А они ненавидят меня.
   Для правды было сейчас не время. По крайней мере, для такой.
   – Они завидуют, — сказала я. — Они чувствуют, что ты их всех затмишь. Против Антектры тоже все ополчились. Это может тебе даже помочь.
   – Визг павлина, — сказала она, — птицы, предвещающие несчастье, проклятие и смерть.
   Я подновила ее грим. Смогла ли бы я сделать то, что предстояло ей? Думаю, смогла бы, хотя наверное, боялась бы больше, чем сейчас Египтия.
   – Ты не изменилась, Джейн, — сказала она, рассматривая меня в грязном зеркале, как будто увидела в первый раз. — Ты похорошела. Ты фея. Такая спокойная. И мудрая.
   – Это потому, что я не одна, — сказала я, не успев сообразить, что лучше промолчать.
   – Правда? — рассеянно отозвалась она. Кловис был прав, она забыла. — У тебя появился любовник, Джейн? Да, Египтия. Серебряный любовник.
   – Можно сказать и так.
   Следующим вопросом она меня дико напугала:
   – Джейн, а что случилось с роботом?
   – Ну… — я постаралась взять себя в руки. — Он просто чудо.
   – Да, — задумчиво проговорила она, — красивее и искуснее любого мужчины. И нежнее. Ты не находишь? И его песни. Он пел мне любовные песни. Он знал, что мне очень нужна любовь, что я живу любовью… Чудесные песни. А его прикосновения, как он ласкал меня, и…
   Она замолчала как раз в тот момент, когда я почувствовала, что не смогу больше слушать ее излияния. Над нашими головами вдруг завыла сирена, и мы в испуге бросились друг к другу, не успев сообразить, в чем дело.
   За сиреной последовал жестокий смех. Очевидно, это была «шуточка», приготовленная специально для нее.
   – Через пять минут поднимется занавес, Египтия. Я испугалась, не случится ли с ней припадка. Но она вдруг совершенно переменилась.
   – Ты иди, Джейн, — проговорила она. — Мне нужно побыть одной.
   На улице Джейсон и Медея сразу окружили меня.
   – Наши места в третьем ряду. Дурной тон со стороны Кловиса заказать именно их. Ты займешь место Хлои, оно хуже всех. Забавно, что у тебя нет билета, раз ты собиралась сюда придти.
   На самом деле Кловис приготовил им другой сюрприз — он подменил билеты. Близнецы, к своему ужасу, обнаружили, что сидят в первом ряду и даже не рядом, а в разных концах.
   – Безобразие, — сказал Кловис. — Какая путаница. Несомненно, театр объявил нам вендетту.
   Теперь близнецам придется весь спектакль выворачивать шеи, проверяя, на месте ли я.
   Когда мы с Кловисом уселись в конце ряда, он заговорил:
   – Ты уходишь сразу после первой реплики Египтии. Насколько мне известно, в это время по проходу пронесутся десять болванов, а когда они доберутся до сцены, начнется гроза. Спецэффекты тут просто зверские. Джейсона и Медею это отвлечет. Тогда ты и можешь уходить. Если они и заметят, то им понадобится полчаса, чтобы пробиться наружу, а если повезет, они столкнутся со второй сменой шествующих по проходу, какая–то там процессия. — Джейсон и Медея одновременно обернулись, и Кловис помахал им. — Если они меня спросят, я скажу, что тебе стало плохо.
   – Они поймут, что это неправда.
   – Разумеется. Твоя репутация меня нисколько не интересует. Но им это мало поможет.
   – Кловис, ты сказал, что дашь мне немного денег.
   – Завтра вы ловите тачку и отправляетесь по шоссе до восемьдесят третьей дороги. На это денег наскребешь?
   – Да.
   – На восемьдесят третьей отпускайте такси и идите пешком к Обвальному склону Каньона.
   – Это же всего в нескольких милях от дома матери.
   – Ну и что? Сомневаюсь, что вы ее там встретите. Я это место выбрал потому, что это уже не город, но еще и не граница штата, поэтому там не будет ни наблюдений, ни шпионов. И еще потому, что Джем сможет посадить там СВВ.
   – Что?
   – Самолет с вертикальным взлетом. Грохочущая летающая машина, вроде Бэкстера, который так любит твою мать. Джем — инженер–испытатель и летчик Хисторика Антиква Корпорейшен. Он позаимствует эту тарахтелку, как обычно, в музейном ангаре, приземлится у Каньона и доставит вас, куда захотите. Он пообещал мне это, когда звонил ему час назад. Кстати, сообразительностью он не отличается, и если ты не скажешь сама, что твой дружок робот, то он никогда не догадается об этом. Тем не менее, куда–нибудь он вас доставит. А потом вернется и проведет вечер со мной. Честно, Джейн, я молюсь за тебя.
   – Кловис, я…
   – Берите любой багаж, если он полегче, скажем, рояля. В этих машинах полно места. Он передаст вам деньги. Банкнотами, если успею выцарапать их в банке. Надеюсь, ты не собираешься рыдать, кидаться на колени — кстати, а есть ли тут ковер? Да, есть, — в припадке благодарности? Вилять передо мной хвостом?
   – Нет. Но я никогда не забуду, что ты сделал для меня. Никогда.
   – Джем тоже получит массу удовольствия. Но я постараюсь лучше об этом не думать.
   – Я бы хотела…
   – Ты бы хотела, чтобы я был гетеросексуальным и мы бы могли сбежать вместе.
   – Я бы хотела отблагодарить тебя должным образом, но не знаю, как.
   – Я не могу быть крестным отцом твоих деток. Хотя бы потому, что их у тебя не будет.
   – Ну, почему же? Тем же путем, что и Деметра. Сильвер, я думаю, будет потрясающим приемным отцом. У меня вообще никакого отца не было.
   – И ты ничего не потеряла, — сказал Кловис. И в этот момент свет, тускло освещавший бедное помещение театра, внезапно погас.
   Публика неодобрительно загудела.
   – Джейн, — снова заговорил он, — я забыл еще об одной чертовски важной вещи. Послушай, Джейсон нашел тебя с помощью самодельного наводящего устройства. Проверь всю одежду, в которой ты встречалась с ним до сегодняшнего дня. Ищи что–нибудь маленькое.
   – Что ты сказал?
   – Ты меня слышала. Конечно, оно не настолько точное, чтобы указать квартиру, но подобраться они к тебе, как видишь могут, довольно близко. Это их новая игра на месяц.
   – Но я…
   Из–под взвивающего занавеса хлынул жуткий красновато–коричневый свет. Мы замолчали, но в голове у меня все кипело.
   Наводящее устройство? Пэйшенс Мэйдел Бридж, Джейсон, бегущий мимо меня, потом Медея — нужно было все это хорошенько вспомнить, но тут передо мной открылась сцена в клубах кровавого дыма. Из дыма на помост выступила Египтия, оцепеневшая, ничего не видящая, посверкивающая своими блестками.
   Секунду я не понимала, что с ней произошло. А произошло то, что она стала Антектрой. Она казалась лунатиком, спасшимся от взрыва — оглушенным, обесчеловеченным. Ее страшная красота била в глаза. Она протянула вперед руки, держа в них кусок размалеванной под кровь ткани.
   – Склоните головы, — сказала она нам, — склоните головы, — и мое сердце перевернулось. Она повторила свою реплику. А потом голос ее вдруг понизился, как у певицы, едва ли не на целую октаву: — Склоните голову перед окровавленным прахом. Опустись на колени перед тираном, порабощенная земля.
   Она казалась безумной, и все мы, бездыханные, повисли на ее словах, как на веревке.
   – Мир не тот, Боги мертвы.
   Я содрогнулась. Она будто вышла из могилы.
   Конечно же, она вела себя так, будто других актеров не существовало. Их не было. Они всего лишь тени. Только Антектра жила в ее жгучей агонии, на фоне разрушенного пейзажа.
   – Отринь гордость и опустись.
   Как и тогда, я сидела загипнотизированная. Ниоткуда не раздалось ни звука, потом послышались шаги и клацанье оружия. По проходам неслись десять воинов, и на этот раз публика отозвалась одобрительным гулом.
   – Возрыдайте, небеса! — голос Египтии перекрывал шум войны. Возрыдайте кровью и пламенем.
   Войны скучились перед ней. Раздался удар грома. Сцену прорезала молния. Египтия на своем помосте, казалось, была охвачена огнем.
   – Пошла, — тихо произнес Кловис.
   – Что?
   – Уходи, дура.
   – А–а… — Вскакивая я, споткнулась и едва не выпала в проход.
   Под прикрытием бешеных вспышек я бросилась к выходу и выбежала в отрезвляющий холод городской ночи.
   На автобус денег у меня хватило, но пришлось очень долго ждать. Когда я спрыгнула на своей остановке, на часах в автобусе было уже час двадцать шесть минут. Я отсутствовала больше десяти часов. Кловис не задумывался о том, что меня ждет человек, ведь это всего лишь машина. Хотя, пожалуй, Кловис больше так не считал. Конечно, несмотря на мое долгое необъяснимое отсутствие, он оставался спокойным, невозмутимым и рассудительным, особенно если учесть, сколько я твердила ему об опасности, в которой мы находимся. Но у него же механический разум.
   Я бежала по улицам, будто сквозь плотную темную воду, до того густая была ночь.
   Когда я влетела в квартиру, он стоял посреди радужного ковра. Верхний свет был включен, и я видела его очень отчетливо. Как будто я выбралась из обвала и начала обретать равновесие. Но он стоял абсолютно спокойный, без всякого выражения на лице.
   – С тобой, — спросил он, — все в порядке?
   – Да.
   – Нам повезло, что ты меня застала. Я с семи часов искал тебя, и сейчас собрался опять уходить.
   – Уходить? Но ведь мы договорились…
   – Я думал, на тебя могли напасть, — тихо произнес он. — Или убить.
   Я не могу описать, как он это сказал, но его голос потряс меня, вышиб из головы все слова и мысли. А поскольку и слова, и мысли, и события этого вечера, были необычайно важны, я немедленно начала восстанавливать их, преодолевая оцепенение.
   – Нет. Послушай, я расскажу тебе, что случилось, — проговорила я так спокойно, как будто отвечала на вопрос, которого, видимо, следовало ожидать от разумной невозмутимой машины.
   И я, торопясь, рассказал ему все. Он внимательно слушал. Через минуту он опустился на тахту и склонил голову, а я села рядом, чтобы закончить рассказ.
   – Уйти я не могла. И даже позвонить не могла — я не помнила номер телефона внизу, и потом надо было ждать Кловиса. Это кажется безумием, но разве нам не стоит рискнуть? Уехать завтра куда–нибудь? Как два разоблаченных шпиона. По–моему, стоит.
   – Ты так боишься этого города и не без оснований, — сказал он. Уехать отсюда — единственный выход для нас.
   – Ты меня осуждаешь? Зря. У меня очень веские причины бояться. Я жила с этим страхом весь день и весь вечер.
   Он обнял меня одной рукой, и я легла рядом с ним. И почувствовала огромное расстояние между нами. Он был, должно быть, где–нибудь в миле отсюда.
   – Египтия, — медленно произнесла я, сама не зная, зачем, — Египтия изумительна. Я слышала только несколько ее реплик… Сильвер, в чем дело? Я даже и не знала, что ты умеешь сердиться. Но я не виновата. Я не могла прийти сюда. Если ты думаешь, что это глупости и паникерство, то, по крайней мере, поверь, что это искреннее паникерство и не совсем глупости. А потом еще Кловис сказал про это наводящее устройство. О, Господи, мне надо проверить…
   Но он крепко сжал мою руку, и я поняла, что двигаться Нельзя, и осталась лежать, ожидая, что он скажет.
   Наконец, он заговорил тихо и быстро. В его мелодичном голосе трудно было обнаружить следы каких–нибудь чувств, кроме, пожалуй, крупинки юмора.
   – В свое время ты пыталась научить меня исследовать собственные эмоции, то есть тому, для чего я предназначен. Выходит, я был не прав. Или же все–таки научился этому, как приобрел и другие чисто человеческие свойства. Когда тебя не было…
   – Но я, правда, не могла, — прошептала я.
   – Я знаю. И знаю, что ты жива и здорова. Но я не знал этого, пока ты не вошла в дверь. Будь я человеком, я бы места не находил. Будь я человеком, ч бы обошел все больницы в этой части города.
   – Прости меня. Мне очень жаль, что так получилось.
   – Самым странным был внутренний процесс, через который я себя проводил, во время которого я представил себе, что ты лежишь где–то мертвая, и значит, я никогда больше не буду с тобой снова. Ты спрашивала, могу ли я бояться. Могу. Тебе придется на слово мне поверить, что и этом теле, которое не дрожит, не потеет, не проливает слез, действительно сидит трехлетний ребенок, который очень интенсивно все это переживает.
   Его голова была наклонена, и я не видела лицо.
   Я обхватила его руками и крепко–крепко прижала к себе.
   Вместо радости за него я почувствовала что–то вроде стыда. Я поняла, что опять неумышленно совершила непростительный поступок. Ибо я окончательно и бесповоротно доказала, наконец, его человечность: показала, что он зависит от других существ своего вида.
   4
   От землетрясения город содрогнулся в начале шестого утра.
   Я проснулась от того, что латунная кровать начала двигаться. Сильвер, который мог ввести себя в состояние, подобное психостетическому трансу, это был полный покой и отсутствие чувства времени — Сильвер вышел из него раньше меня. Я подумала, что это сон. Было темно, если не считать слабого снежного блеска из–за полуоткрытых занавесок. Потом я увидела, что занавески открываются сами собой, подергиваясь каждый раз на несколько дюймов.
   – Это земной толчок, — сказал он мне. — Но, судя по ощущениям, не сильный.
   – Ничего себе не сильный! — воскликнула я, садясь на кровати.
   Она сместилась не меньше, чем на фут. Весь дом вибрировал. Я уловила зловещий шум на улице, какие–то стоны, треск и визг, которые я сначала приняла за крики ужаса, доносящиеся из города.
   – Мы должны бежать на улицу? — спросила я.
   – Нет. Все уже успокаивается. Первый толчок был минут за десять до этого, почти незаметный. Ты даже не проснулась.
   С полки свалилась свеча.
   – Ой, Сильвер! А где кошка?
   – Ты вспомни, ее здесь и не было.
   – Да, верно. Я буду скучать по этой кошке… И что это в голову лезет, когда вокруг такое творится?
   Он мягко засмеялся и потянул меня обратно в кровать.
   – Просто ты по–настоящему не боишься.
   – Действительно. А почему?
   – Ты ведь со мной, и ты мне доверяешь. А я сказал тебе, что все в порядке.
   – Я тебя люблю, — сказала я.
   В окно ударилось что–то тяжелое и мягкое. Потом раздался дребезжащий звук. Наконец, все стихло.
   Я выскочила из кровати и подошла к окну. Толчок, видимо, на самом деле был незначительным, хотя сравнивать мне было не с чем. Какой–то частью сознания я ожидала увидеть на горизонте обрушившийся и захлестнутый огнем город — я нередко видела это в репортажах с места толчков по каналу новостей. Но горизонта вообще не было видно. Как три гигантские змеи, балки вздымались над осевшим зданием, разбросав снег во все стороны, как катапульты. Ком этого снега и вляпался в наше окно. К чему бы такое предзнаменование?
   Я слышала приглушенный гул голосов. Люди высыпали на улицу и обсуждали, что произошло. Потом мимо дома проехал робот скорой помощи, его не было видно, но сирена была слышна; и еще, и еще. Хотя толчок был сравнительно мягким, несчастные случаи не исключены. Я подумала о них с состраданием: мне это не грозило, мы были в безопасности. Потом обрадованно вспомнила, что спектакль Египтии должен был закончиться до толчков. Они с Кловисом, видимо, не пострадали.
   Только когда мы вернулись в постель, разделив последнее яблоко, я вспомнила о доме матери на высоких стальных опорах. Может быть, спуститься в фойе и позвонить ей? Но там наверняка полно людей, звонивших своим родственникам. Что же все–таки я чувствовала?
   Я поделилась сомнениями с Сильвером.
   – С ее домом ничего не случилось, — сказал он. — Он хорошо укреплен. Единственная проблема — высота, но на опорах должны быть компенсаторы,
   – Интересно, беспокоится ли она за меня. Не знаю. Ах, Сильвер, я не знаю. Прожила с ней всю жизнь, а теперь не знаю, волнуется ли она за меня. Вот ты бы волновался.
   – Да, я очень волнуюсь.
   Немного погодя в дверь постучал смотритель и спросил, как мы себя чувствуем. Я крикнула, что хорошо, и спросила о его белой кошке.
   – Кошка и ухом не повела. Вот ведь животное. Если они не убегают, значит, ничего страшного.
   Когда он ушел, я почувствовала себя неловко, поскольку не сказала, что мы собрались уезжать. В виде квартплаты за последний месяц мы оставим в квартире все, что сможем. Я хотела попрощаться с кошкой. Деметра всегда говорила, что кошки вряд ли могут поддержать домашний уют, что они царапают вещи и оставляют шерсть на подушках, и она была права, ну и что, черт возьми?
   Я заснула рядом с Сильвером, и мне приснилось, что Чез–Стратос упал с неба. Повсюду валялись обломки и камни, а вокруг суетились космонавты, держа неуместные здесь подносы с чаем и тостами.
   – Мама? — спросила я у обломков. — Мама, ты где?
   – Иди сюда, дорогая, — сказала мать. Она стояла на маленьком холме, облаченная в золотые доспехи. Я с ужасом увидела, что ее левая рука отсечена, но один из роботов уже приделывает ее обратно. Я подошла к ней, и она обняла меня, но доспехи были твердыми, я не могла прижаться к ней, мне было неудобно.
   – Боюсь, твой брат мертв, — сказала она, приветливо улыбаясь мне.
   – Мой… брат…
   – Да, дорогая. И отец тоже.
   Я заплакала, хотя не знала, кто они такие.
   – Ты можешь записать это на пленку, — сказала Деметра. — А когда я вернусь, то послушаю ее.
   – Куда ты уезжаешь? — спросила я.
   – Делать сельскохозяйственные машины для фермеров, я же тебе говорила.
   – Не помню.
   – Потому что не хочешь помнить. Иди, Джейн. Отпусти мои доспехи.
   Бэкстер Эмпайр взмыл с развалин в пыльное небо, распластав нас всех по земле поднятым при взлете вихрем. На том месте, где стояла мать, теперь лежала разрубленная на куски обезьяна, и я подумала, не мой ли это брат. Потом обезьяна превратилась в совершенно невредимого Джейсона, и он сказал мне:
   – Привет, Медея. Я подсунул наводящее устройство в павлина. Ну, не смешно ли?
   Когда я проснулась, уже светало. Сильвер был под душем, я слышала, как сверху низвергаются каскады воды. Я лежала и смотрела, как проясняется голубое небо на нашем потолке, и облака, и птицы, и радуга. Я не стала удерживать слезы, и они полились из глаз. Я никогда больше не увижу этот потолок.
   Помимо всего прочего я должна оставить здесь и куртку с павлинами. Неужели они действительно проклятые птицы? Одежда матери, пьеса Египтии, моя куртка. Я должна оставить и ту одежду, которая была под курткой в тот вечер, когда мы встретили у моста Джейсона и Медею. Я вспомнила, как Джейсон задел меня, удирая. Может, это бегство было отчасти преднамеренным. Оба они квалифицированные карманщики, блестящие клептоманы, оба запросто могли прицепить к ткани что–нибудь липкое. Правда, еще ночью я вывернула наизнанку всю эту одежду и ничего не нашла. Может, штучка отвалилась, тогда понятно, почему они не смогли точно меня вычислить. Она, наверное, лежит где–нибудь поблизости, сбивая их с толку. Но вполне вероятно, что она сработана так ловко, что мне ее не углядеть, хотя она сидит здесь, и неудача Джейсона объясняется лишь ее несовершенством, которое он, дай срок, устранит. Микромагнит в спиритическом бокале Кловиса был почти невидимым, а Джейсон делал его еще год назад. Они наверняка сидели у моста, нарочно поджидали, когда мимо пройдет какой–нибудь интересный тип, чтобы установить прибор, а кого еще могло занести, кроме идиотки Джейн?
   Как бы то ни было, нельзя рисковать, забирая одежду с собой. Я оставила даже ботинки, которые были на мне в тот вечер — у меня нашлась пара других, поношенных, — и даже белье. Я понимала, что устройство не может проникнуть глубоко, но нельзя было оставлять противнику ни одного шанса.
   Когда Сильвер вышел из ванной, я встала под душ сама. Я отвела себе только три минуты на то, чтобы оплакать малиновый потолок, голубые стены и кита–аэронавта.
   Одевшись, мы оставили часть квартплаты и последнюю банку мяса для кошек «Кип–Колд–Китти–Мит» на латунной кровати. Сильвер написал смотрителю записку, где объяснял, что приятель предложил нам работу в театре на востоке.
   Я уложила в матерчатые сумки одежду, полотенца, прочие мелочи и, по какому–то странному суеверному побуждению, три законченные на тот момент части моей рукописи. Думаю, мне тогда уже показалось, что наше бегство станет только приложением ко всей истории. Или просто хотелось вести дневник, как леди–путешественницы в прошлом.
   Сильвер нес сумки и еще гитару. Мне был поручен голубой зонтик.
   Еще не было десяти, когда мы тайком выбрались из дома. Белая кошка беспечно шествовала по другой стороне улицы. Она перебежала ее, чтобы поприветствовать нас. Я едва не задохнулась от слез.
   – Вот бы взять ее с собой.
   – Старику она нужна больше, чем нам. Он к ней очень привязан.
   – Да, я знаю.
   – Мы купим кошку.
   – Разве мы сможем?
   – Мы сможем даже научить ее петь.
   Мои слезы покатились прямо кошке на нос, так что она отпрыгнула, нечаянно наградив меня царапиной на запястье.
   – Вот тебя, — сказал он. — Подарок на прощание.
   Мы рассчитывали пройти пешком до центра города. Взять такси от нашего района до предместья было почти невозможно.
   Как только мы свернули на бульвар, я увидела, что мы недооценили масштаб землетрясения.
   Выгнутая и перекошенная, как непрочная детская игрушка, надземка вздымалась в воздух, и, словно волна, перекатившись через какой–то порог, обрушивалась вниз, на улицу. Взглянув на нее, я сразу вспомнила те ужасные скрип и визг, которые услышала под утро и приписала смещению балок. Дело было в рабочем районе, поэтому вокруг надземки никто не хлопотал, если не считать пары фургонов с оборудованием для сноса, которые кружили поблизости. Автодорога была, однако, закрыта.
   В одной из уцелевших лавок мы купили несколько пончиков. Женщина смотрела на нас сквозь пар из закипающего чайника.
   – Джек потерял все свое стекло. Все разбилось.
   Мы сказали ей, что очень сожалеем, допили чай и вышли.
   Само по себе землетрясение не было сильным, однако этим районам, не укрепленным после прошлых толчков, оно нанесло ощутимый урон. Казалось, оно вернулось, чтобы собрать остатки дани, упущенные двадцать лет назад.
   На первом же перекрестке мы в замешательстве поняли, что дорога на бульваре была закрыта не просто так: здесь сгрудились машины, неистово и бесцельно гудящие друг на друга, как обезумевшие звери. Чуть подальше несколько двадцатипятиэтажных зданий, треснувших при предыдущем толчке, на этот раз рухнули и завалили собой всю улицу, дорога была тоже завалена, там был кромешный ад.
   Когда мы приблизились к Арбору, нас остановил патруль роботов, один из многих, перекрывающих улочки и переулки. Линия машин была смята, они были вдавлены одна в другую на эстакаде, которая теперь имела форму надутого паруса.
   – Это ужасно, — бессмысленно произнесла я.
   – Посмотри на это здание, — сказал он.
   Я посмотрела. Казалось, ничего особенного в нем нет. Только через десять минут до меня дошло, что он отвел мои глаза от чего–то лежащего в сточной канаве, что я приняла всего лишь за выброшенную сумку…
   К тому времени, когда мы добрались до подземки в Бич, меня охватил уже настоящий страх. Слабый по шкале толчок не пропустил ни одной трещины или щели и разодрал их. Улице Терпимости очень повезло.
   – Судя по всему, — сказал Сильвер, — главная сила толчка сосредоточилась далеко от того места, где находится дом твоей матери.
   – Да. А Кловис как раз на ее пути.
   – Ты хочешь пойти на Нью–Ривер и посмотреть?
   – Нет. По–моему, мы слишком бросаемся в глаза. Но я ему позвоню.
   Я зашла в будку и набрала номер Кловиса. Сначала ничего не произошло, потом раздался щелчок. Я подумала, что это автоответчик, но вместо этого механический голос произнес: «Вследствие сейсмических дислокаций эти линии временно не работают. Мы подчеркиваем, что это не значит, что ваш абонент находится в зоне поражения, просто повреждены видео–и аудиолинии, ведущие к вашей будке.»
   Я дрожала. Я боялась и за Кловиса, и за нас обоих. Наверное, это бессердечие, но я исступленно спрашивала себя, нарушит ли это наш план. Я представила себе незнакомого Джема, который должен был за нами прилететь, погребенной под обрушившейся башней или пол обломками СВВ из Хисторики.
   Прежде чем выйти, я по телефону узнала время. Было двадцать две минуты одиннадцатого, а у Обвального Склона нам надо было быть к двенадцати — если план еще в силе. Надо действовать так, будто все в порядке.
   – Сильвер, линии отключены.
   – Была и такая вероятность.
   – Сколько у нас денег? Он сказал.
   – Мы можем вызвать такси. Думаю, они и сюда приезжают из Бич.
   – Можно, — предложил он, — сделать крюк и проехать мимо домов на Нью–Ривер, посмотреть, как они там. Если там вообще есть, где проехать.
   Это все упрощало. Компания такси могла отказать ехать из бедного района Бич за город. Случалось иногда, что такси вызывали, угоняли на равнину и ломали там. Но я сказала, что нужно заехать на роскошную Нью–Ривер, и они согласились.
   Такси прибыло через пять минут.
   Мы ехали по незнакомым боковым улочкам. Повсюду торчали роботы–полицейские. Я была подавлена и устрашена тем, во что превратился город. Во мне боролись облегчение и паника. План вполне мог провалиться, но даже если и так, все это затянется надолго и кому придет в голову разыскивать мужчину с посеребренной кожей?
   Когда мы обогнули Рейсин и стали подниматься по подземному тротуару, который раньше предназначался только для пешеходов, показалась Нью–Ривер, и я затаила дыхание. Дэвидид, исследователь ила, мог бы провести здесь не один рабочий день. Казалось, будто кто–то, орудуя огромной лопатой, повернул реку вспять. Сверкающая ледяная грязь большими кольцами лежала по берегам и на улицах, ей были заляпаны фасады зданий. Но они стояли, мы проехали мимо дома Кловиса. Там не выпал ни один кирпич, и хотя несколько коробок с кондиционерами в первой галерее слегка покосились, выше все было нетронутым.
   Думаю, это река приняла на себя все давление, — сказал Сильвер.
   – Тогда он должен быть в безопасности.
   Такси закружило по городу, как обломок кораблекрушения, попадая в пробки и выбираясь из них. Только через тридцать пять минут мы попали на шоссе. Там мы сначала двигались очень медленно. Люди съезжались отовсюду, одни — чтобы узнать о судьбе родственников и друзей, другие — просто поглазеть. Канал местных новостей, конечно же, передал сообщение о землетрясении, добавив бесполезное предостережение: «Пожалуйста, оставайтесь дома, поскольку поручиться ни за что нельзя».
   В такси были часы со стеклянным циферблатом.
   – Почти десять минут двенадцатого. Можем не успеть, — сказала я.
   Мы мчались по этой дороге столетие назад, над ней висели пурпурные грозовые тучи, у меня на сердце был серебряный ноготь, я боялась и говорить с ним, и молчать.
   – Джейн, если человек прилетает на СВВ и сажает эту штуковину, то, по–моему, вполне допустимо предположить, что он может подождать несколько минут.
   Такси внезапно куда–то свернуло.
   – Куда это он?
   – Прямо по курсу восемьдесят третья.
   – Откуда ты знаешь?
   – Вложенная в мою программу география города простирается на несколько миль за предместье. А знаешь ли ты, что в новом городе я буду таким же беспомощным, как и ты? — Через минуту он тихо сказал мне: — Джейн, посмотри.
   Я выглянула в окно над покрытой снегом землей, у верхнего устья Каньона, где посверкивали воздушные линии, будто золотые нити, увидела другие линии — вертикальные. А в небе — крошечное облачко, холодное, голубое и неподвижное. Чез–Стратос, этот нелепый дом, стоял на месте в целости и сохранности.
   Что–то во мне погасло.
   – Ах, Сильвер. И все же я так рада.
   – Я знаю.
   Еще минута — и мы нырнули в скат зазубренного ущелья, которое вело к Обвальному склону Каньона. Не собираясь рисковать протекторами, такси затормозило.
   Чтобы расплатиться, пришлось выгрести все до единой монеты. Но это было справедливо.
   Вскоре мы, он — с сумками и гитарой, я — с зонтиком в руках, уже шли к тому месту, где вырублены ступени.
   Каньон, образовавшийся после древнего землетрясения, задолго до Астероида, не пострадал от нового. На дне, между вывороченных глыб, была площадка, абсолютно гладкая, без деревьев и камней, покрытая слежавшимся голубоватым, как алюминий, снегом. Прекрасное место для посадки СВВ. Укромное и доступное только таким вот образом.
   – Мы его не пропустили? — спросила я и улыбнулась сама себе. Мы бы все равно его увидели, это же все рядом.
   – О, меня это очень беспокоит.
   Внизу было очень холодно. Мы стояли как в углублении металлической ложки. До нас долетало эхо, слышался даже какой–то шепот. Грохот самолета будет просто оглушительным.
   – Он, конечно, опаздывает, — сказала я.
   – Пять минут.
   – Восемь минут. Что мы будем делать, если он не прилетит?
   – Ты его проклянешь. Я понесу тебя обратно в город.
   – Что–что?
   – Понесу тебя. Двадцать–тридцать миль. Можно их все пробежать со скоростью восемьдесят миль в час, если хочешь. Шоссе сравнительно плоское.
   Я засмеялась, и мой смех зазвенел в серебряной ложке.
   – Если его не будет, я, пожалуй, рискну.
   – Не надо рисковать.
   – Это не привлечет внимания. И тут я услышала самолет.
   – Ах, Сильвер. Разве не здорово? Все получается. Я посмотрела вверх, но увидела только лавандово–голубой небосвод.
   – Сильвер, ты видишь самолет?
   – Нет, — сказал он, — не вижу. И причина этого, по–моему, в том, что никакого самолета нет. Как только не искажает стены Каньона посторонние звуки.
   – А что это тогда?
   – Машина. Вот послушай. Тормозит.
   – Кловис?
   – Значит, что–то не так.
   Свои ощущения я могу описать только так: как будто одновременно раскрылись клапаны на моем теле, и из меня стал вытекать драгоценный жизненный сок. Я чувствовала при этом физическую боль и тошноту. Мои губы окоченели, язык одеревенел, не знаю, как еще я могла ими двигать.
   – Сильвер… Позади нас скалы. Я не могу через них пролезть, а ты можешь. Ты можешь их перепрыгнуть, короче преодолеть и оказаться на той стороне. И потом дальше по Каньону. Я не могу с тобой, потому что если ты меня понесешь, это будет слишком медленно. Потому что поверхность — не плоская. Ты сказал, нужна плоская поверхность.
   Он повернулся и взглянул на меня. Его лицо было внимательным, в глазах горели холодные красно–золотые огоньки.
   – Через скалы перебраться не так–то просто. Это займет очень много времени.
   – Тем более нужно торопиться.
   – Что это?
   – Не знаю. Но я знаю, что ты должен бежать. Сейчас, Сильвер.
   – Только с тобой.
   – Со мной они ничего не сделают.
   – Они могут с тобой сделать все, что угодно. У тебя нет больше полицкода. Ведь если им нужен я, а меня здесь не будет…
   Он понял смысл моих слов раньше меня самой. Он всегда гораздо лучше меня знал, что они… что они… — Мне все равно, Сильвер. Пожалуйста, прошу тебя, беги.
   Он не двинулся, только повернул лицо к тому месту, откуда мы пришли, и я, в бессильном отчаянии, стала смотреть туда же. И он сказал:
   – Любовь моя, в любом случае у них должны быть способы не пустить меня далеко.
   Они. Пять фигур спускались по ступенькам на площадку. На всех были меховые пальто и шапки. Они походили на медведей. Это было смешно.
   Они довольно неторопливо направились к нам. Не думаю, чтобы это была осторожность, хотя было скользко. Никого из них я не знала, но потом вдруг снег ослепительно сверкнул в двух стекляшках.
   СВВ не прилетел. Его просто не существовало. Существовал «Электроник Металз». Кловис все–таки нас предал.
   – Еще есть время, — прошептала я.
   – Нет, уже все, — ответил он, отвернулся от них и встал передо мной так, чтобы я не могла их видеть. Он заслонил их, как когда–то давно заслонил от меня резкий свет внешнего мира.
   – Послушай, — сказал он. — Не обращай на них внимания. Сейчас твое дело — слушать меня. Я люблю тебя. Ты — часть меня. Я — часть тебя. И от этого ты никуда не денешься. Я буду с тобой всю твою жизнь.
   – Нет, Сильвер… Сильвер.
   – Да. Поверь мне. Это правда. А этого я не боюсь. Я боюсь только за тебя. Понимаешь?
   Я помотала головой. Он взял мои руки, прижал к своему лицу, посмотрел на меня и улыбнулся. А потом оглянулся — они были уже совсем близко.
   Впереди шел Совэйсон.
   – Ты просто глупая девчонка, — сказал он мне. — Пресмыкаешься перед имуществом своей подруги. Это, э–э, незаконно, как ты знаешь.
   Вряд ли он меня узнал, но настроен был столь же враждебно. Я заставила его тащиться в такой холод. Вечно ему достается самая грязная работа: то утихомиривать сброд и отвечать на гневные звонки, то запирать ворота, то давать интервью, корча из себя кретина, то гоняться за сбежавшими машинами и малолетними дурочками по зимним окрестностям города.
   Мои слова не могли бы ничего изменить, но я все же пыталась что–то выдавить из себя, а Совэйсон, оскалившись, сказал мне:
   – Тебе повезло, если ничего не вышло из строя. Разве ты не знала, какими опасными могут быть эти игрушки? Испорченная линия. Да, тебе чертовски повезло.
   Я хотела было их умолять, но остановилась. Сильвер стоял рядом со мной, молча глядя на них. Никто из них не посмотрел ему в глаза.
   – Э–э, да. Давай сюда сумки, леди, — сказал Совэйсон. — Хм, вы, пожалуйста, возьмите гитару, — добавил он в адрес одного из четырех медведей. — Это имущества Э.М.
   Сильвер тихо опустил сумки. Люди схватили их. Он протянул гитару тому, на кого указал Совэйсон, и тот сказал:
   – Спасибо… тьфу ты, черт, — и захлопнул рот.
   – Да, они вполне убедительны, — сказал Совэйсон. — Пока у них не вышибет прокладку. Ну, а теперь, юная леди. Ваше такси мы остановили на дороге. Оно доставит вас обратно в город.
   – У нее не хватит денег, — сказал Сильвер. Они все вздрогнули. Совэйсон поперхнулся. Он махнул рукой другому медведю.
   – Ступайте положите, э–э, деньги в эту проклятую тачку. Только до города.
   Медведь кинулся прочь. Послушные прихвостни. Если бы Сильвер сопротивлялся, справились ли бы они с ним? А потом я увидела, как Совэйсон достает что–то из кармана. Он стал вертеть предмет в руках, и я разглядела в нем кнопки.
   – Не надо, — сказал Сильвер. — Не делайте этого при ней.
   Совэйсон снова поперхнулся, отравлял воздух своим дыханием.
   – О, не волнуйся. Уж не думаешь ли ты, что мы понесем тебя к машине, когда ты можешь дойти сам? Давай, пошел. Левой–правой, левой–правой.
   Сильвер двинулся, и я пошла за ним. Медведи от нас не отставали. Мы поднялись по ступенькам и выбрались из ущелья. Наверху стояло наше такси, к нему прислонился один из медведей.
   – Заплатил и велел отвезти до центра, — бодро отчитался он. — Все в порядке, мистер Совэйсон?
   – В полном.
   Совэйсон и за ним Сильвер направились к автомобилю. Я хотела пойти туда же, но один из медведей поймал меня за руку и не пустил. Мои сумки лежали возле такси.
   – Пожалуйста, вот ваша машина.
   – Позвольте мне, — начала я, — позвольте мне поехать с вами. Хотя бы… до центра.
   – Извините, мадам. Нельзя.
   – Ну, пожалуйста. Я ничего вам не сделаю, — сказала я мужчине, дергая его за рукав и пытаясь улыбнуться. Он отцепил мою руку и взволнованно заговорил:
   – Это всего лишь куча металла. Я знаю, что похоже — но это не человек. Они опасны. Он может ранить вас. Мы их просто расчленяем. Переплавляем. Через час все уже будет кончено. Времени нет. Жалеть тут не о чем.
   Я отпустила его, и он вернулся к ним.
   Сильвер был выше их всех. Он шел, как актер в роли юного короля. Плащ развевался у него за плечами. На волосах играл бело–голубой дневной свет, когда он шел от меня к длинной черной машине, похожей на древний катафалк.
   Чтобы залезть в машину, Сильвер грациозно нагнулся. Ее окна были затемнены, как очки Совэйсона, и больше я его не видела, даже огня в волосах… волосах… волосах…
   Совэйсон тоже сел в машину. Позвал остальных. Тот, который меня остановил, побежал, поскользнулся и едва не упал.
   – Пожалуйста, — сказала я в пустое пространство между нами.
   Машина тронулась, выбрасывая из–под колес комья снега. Это была мощная машина. Она рванулась вперед и стала быстро уменьшаться.
   – Пожалуйста, — сказала я.
   Она скрылась.
   Я машинально нащупала дверцу такси, открыла ее и погрузила туда сумки и зонтик. Потом забралась внутрь сама и захлопнула дверцу.
   Я сидела в такси. Я не плакала. Только издавала какой–то очень низкий звук, не могу его описать. Перестать я, казалось, не могла. Наверное, я все еще пыталась выговорить «Пожалуйста». Я сидела и смотрела на часы в такси.
   Через час все будет кончено.
   Когда от меня уходят, это ничего.
   Просто уходит весь мир.
   Все будет кончено через час.
   Меня кошка поцарапала, запястье болит.
   Я посмотрела на часы. Я не представляла себе, что они с ним сделают. Меня это не волновало. Я не чувствовала, что он умер.
   «Джек потерял все свое стекло. Все разбилось».
   Когда час прошел, я сняла левый ботинок, разбила им стекло часов в такси и, отыскав осколок покрупнее, полоснула им по венам.
   Кровь очень красная. Я начала согреваться. Все потемнело. Но в темноте зажигались и оставались гореть маленькие яркие серебряные огоньки…
   Когда он умрет, разбейте его на маленькие звездочки, из них получится такое замечательное небо, что весь мир сразу влюбится в ночь…
   Где–то вверху что–то двигалось и ревело. Это падало небо. Небо состояло из звездочек Сильвера: его рук, ног, конечностей, туловища. Он был расчленен, как Осирис.
   Небо упало в Каньон.
   Вскоре дверца такси распахнулась.
   – О, Господи, — сказал кто–то. Я услышала, что его выворачивает, и он пытается удержать спазмы. Но я закрыла глаза и погрузилась в сон.
   5
   Больница мне вспоминается в слабых вспышках белых расплывающихся пятен, как испорченная видеопленка. Да и не нужно описывать ни ее, ни боль, которая не сосредоточивалась в одном каком–то месте, а прошивала насквозь все тело, так что я не могла повернуться. Эта боль была физической. За ней пряталась другая, тонкая и серая, она тянулась и тянулась, как лента. Иногда я видела сны. Я была ребенком, и кто–то швырял моего черного мохнатого мишку в огонь. Он распадался на части, потом таял, и я вскрикивала от ужаса. Еще был сон, что я собираюсь на встречу с моим отцом, с мужчиной, от чьей спермы я была рождена. Но куда я ни прихожу, надеясь его там найти, его нигде не оказывается. Это все символы. Мне не снился… он мне не снился.
   Я не приходила полностью в сознание до тех пор, пока не оказалась в знакомой комнате, только не могла сперва понять, в какой именно. Тогда я попыталась сдвинуться с места, но ноги не слушались меня. Простыни были из темно–зеленого атласа. А в кресле сидел Кловис и смотрел на меня.
   Его волосы все еще были длинными, но теперь просто темными, демолекуляризированными. А черты лица заострились, и оно стало каким–то священным.
   – Извини за простыни, — сказал он. — Я совсем забыл. Завтра я их сменю.
   Кловис. Я лежала в кровати Кловиса, в его квартире. Я была с Кловисом. Который нас предал. У меня пересохло во рту. Я тихо произнесла.
   – Здравствуй, Иуда.
   Он медленно покачал головой, как будто знал, что от быстрых жестов у меня кружится голова.
   – Нет, Джейн. Это не я.
   Чувствовала ли я что–нибудь? Хотелось ли мне его ударить, убить? Нет. Мне ничего не хотелось. Я даже не хотела больше умереть. Слишком много хлопот. Но, заговорив с ним, я обязана была начать с этого.
   – Ты позвонил в Э.М. Ты сказал, где мы будем.
   – Да нет же.
   – Ты знал, что мы там будем, потому что обещал, что туда прилетит СВВ.
   – Он и прилетел. Думаешь, кто тебя нашел? Бедняга Джем. Он наложил жгут и отнес тебя в самолет. Потом пролетел на этом летающем корыте над городом, что строжайше запрещено, и приземлился на крыше Стейт Империал Хоспитал. Больница была забита пострадавшими от землетрясения, как бочка селедками, но он заставил их принять тебя. Никогда бы не подумал, что он на такое способен. Сейчас он накачивается транквилизаторами, но это вряд ли поможет ему вернуть прежний цвет лица. Господи, Джейн, что же ты над собой сделала!
   – Если он и прилетел, то слишком поздно. Ты заверил Э.М., что они будут первыми.
   – Он опоздал, потому что пол–Хисторики рухнуло от толчка. Джем просто не мог раньше пройти через контрольный пост.
   – Я не хочу с тобой разговаривать и не хочу здесь быть.
   – Отлично. Я знаю, что ты думаешь, будто в этой довольно невзрачной истории я — главный злодей. Я оставлю тебя одну. Лежи здесь, пока не окрепнешь и не сможешь ходить.
   Он встал и отошел, превратившись в пятно, размывавшее края моего обзора. Когда пятно почти совсем поглотило его, он сказал:
   – Звонила твоя мать. Она звонит каждый час. Хочешь, она приедет?
   Мне вдруг захотелось заплакать. Это было очень трудно. Слезы не хотели литься. Это было все равно что пытаться вздохнуть жизнь в камень. Когда я прекратила попытки, сердце у меня бешено колотилось, и Кловис снова стоял надо мной.
   – Джейн…
   – Нет. Не надо матери. — Больше я ничего не могла выговорить.
   Наконец Кловис ушел. Тогда я попыталась вылезти из кровати, но не смогла, и это последнее, что я помню.
   На запястьях у меня были белые непромокаемые бинты. Через месяц мне в больнице снимут швы, и никаких рубцов не останется. Об этом Кловис написал в записке, оставленной на кофейном столике. Еще он обещал заплатить за лечение. Или Деметра заплатит. Он же освободит от своего присутствия это жилище для меня в тот день, когда решит, что я набралась достаточно сил, чтобы встать. Казалось, он доверяет мне. Казалось, он уверен, что я не буду повторять давешнее представление. К чему? Для этого у меня не хватило энергии. Чтобы умереть, нужно столько решимости. Если кто–нибудь не поможет.
   В записке также говорилось, что он просил Деметру не звонить, но пару раз телефон оживал, и я знала, что это была она. Во второй раз я дотянулась и вслепую включила его.
   – Здравствуй, мама, — сказала я.
   – Ого! — Мужской голос, смех. — Может, я и не совсем мужик, но за маму меня еще ни разу не принимали.
   Я вздохнула. Подумала, что надо быть вежливой, и проговорила:
   – Прошу прощения.
   – Да ничего. Кловиса, конечно, нет?
   – Нет.
   – Черт подери. Ты ему скажешь, что звонил Лео?
   – Хорошо, Лео, — тупо повторила я.
   – До свидания, — сказал он и отключился.
   Я нацарапала внизу на записке Кловиса: «Звонил Лео.»
   Я пошла в зеленую ванную и очень долго лежала в воде. Иногда я пыталась заплакать. Сознание работало медленно и тяжело. Нельзя подавлять печаль. Подавляла ли я печаль? Я думала о Сильвере. Пыталась заплакать. Слез не было. Я столько в свое время плакала по самым глупым причинам: над видиками, книгами, от смущения и детского страха. Теперь я плакать не могла.
   Когда я услышала лифт, то даже обрадовалась, что больше не придется быть одной. Я слышала, как в квартиру вошел Кловис, начал было насвистывать обрывок какой–то мелодии и вдруг перестал.
   Упрямство заставило меня вылезти из ванны и в голом виде пройти через всю комнату к спальне прямо перед его носом. Он посмотрел на меня и отвернулся.
   Я снова забралась в постель и лежала там, пока он, наконец, не вошел.
   – Ты голодна? Кухня ломится от яств. Трюфели, паштет, яйца нагелик, ростбиф… и даже торт.
   Я испытала огромное облегчение от того, что могла себе позволить игнорировать его.
   Вдруг он заорал на меня:
   – Ну, ей Богу же, Джейн, это не я. Хочешь, я расскажу тебе, что случилось?
   Я не ответила, и он стал ругаться, а потом снова вышел. Я долго лежала одна, пока в животе у меня не стало урчать от зверского голода. Голод был каким–то далеким, но настойчивым. Наконец, я встала и открыла шкаф для гостей, куда Кловис аккуратно повесил всю мою одежду из сумок. В животе урчало и булькало, а я трогала свои вещи и вспоминала, как они сидели на мне рядом с Сильвером, и все пыталась заплакать, но слез не было. Черные, заляпанные краской и грязью джинсы, так неумело ушитые в поясе. Меховая куртка. Вышитое шерстяное платье. Платье эпохи Возрождения. Изумрудный плащ с каймой, испачканной растаявшим снегом, а вот платье, которое я в трущобах ни разу не надевала, в этом черном платье я ходила той ночью в «Электроник Металз» и видела представление роботов, всех, кроме Сильвера. Потому что Сильвер был слишком человечен, чтобы пройти полную проверку, в это время он находился в камере, без глаз, без рук — я открыла рот, чтобы разрыдаться, но не разрыдалась. Какой смысл в печали, ужасе или гневе? На кого это произведет впечатление? Кто сможет расставить все по местам? Закон? Совет? Бог? Но я вытащила черное платье из шкафа, подержала его перед собой и с безразличным удивлением заметила, что у него отодран один рукав.
   Секунду я стояла неподвижно, потом уронила платье на пол, взяла халат, надела его и вышла. Кловис полулежал на тахте меж черных подушек и пил яблочное вино.
   – Я вижу, тут Лео звонил, — сказал он. — С этим не будешь спорить.
   – Это Джейсон с Медеей, — проговорила я.
   – Ты же написала, что Лео.
   – Ты знаешь, о чем я. Это Джейсон и Медея. Просто ответь.
   – А ты мне поверишь?
   – Рукав черного платья.
   – Устройство Джейсона было всажено в ткань, оно поглощает цвет, поэтому почти невидимо. Размером с ноготь твоего мизинца. Но очень липкое. Я решил, что ты не захочешь, чтобы оно оставалось в твоей одежде. И выбросил его в мусорный ящик. Если ты хочешь продолжать бедняцкую жизнь, я куплю тебе новое платье. Или новый рукав.
   Я пошла на кухню, сделала несколько тостов, поджарила яичницу с ветчиной и жадно съела все это, стоя рядом с плитой. Пока я ела, я не думала ни о Сильвере, ни о Джейсоне, ни о Медее.
   Когда я снова вошла в комнату, Кловис набрасывал на листке бумаги, не знаю, что именно.
   – Если хочешь знать правду, — сказал он, — я тебе расскажу.
   – Это имеет какое–то значение?
   – Думаю, да. Для меня. Мне вовсе не хочется быть современной мини–версией Черной Смерти,
   Я встала у окна и посмотрела на реку. Было еще светло, на воде сверкала фольга льда. Грязь была большей частью смыта. В зданиях зажигались огни — драгоценные камни. Ну и что?
   – Кстати, ты знаешь, что Египтия стала звездой?
   – В театре? — спросила я.
   – Не совсем. Театр почти разрушен толчком. Это ведь был действительно антикварный сарай. Хотя неплохой сюжет для видео. Они ее называли Девушкой, Которая Сотрясла Город. И как–то еще. Неужели я забыл? А! Девушка, Которая Взорвала Дом.
   – Я рада, — сказала я, повторяя свою прежнюю мысль, — что все случилось, когда спектакль уже кончился.
   – Не совсем. Это случилось во время вечеринки. Да, мы как раз сидели в зрительном зале и пили довольно скверное шампанское, когда в пять минут шестого на нас свалилась эта проклятая крыша. Как бы то ни было, это был чертовски глупый вечер. Драма. Египтия. Ты же знаешь, она не умеет изображать. Она живет всем этим. Весь секрет волшебства Египтии состоит в ее сосредоточенности на себе. Что бы она там ни говорила, она верит в себя, и это захватывает. Поэтому она действительно звезда. Уже подписаны контракты на видео. Будут съемки в Африке. Она сейчас уже там. Я тебе все это рассказываю не просто так, — сказал он. — Вдруг ты захочешь узнать, где она.
   Я тогда стояла у окна и говорила отражению: «Я люблю тебя.»
   И он это понял. Боль резанула меня так сильно и быстро, что я прижалась лбом к стеклу. Почему они не дали мне умереть? Я была бы теперь в темноте, где нет никаких забот, нет нитей, связывающих тебя с бездушным роботом. Ведь он — всего лишь сумма металлических деталей, механизмов. Без души, без чувства времени.
   – Джейн, ты слушаешь?
   – Да, кажется.
   Было ли ему страшно? Несмотря на все то, что он сказал, чтобы утешить меня. Наверное, это было для него очень больно — умирать подобным образом, хотя он вроде и не мог чувствовать боли. Я научила его испытывать наслаждение, или, скорее, он сам научился с моей помощью. Но если наслаждение, то почему и не муки? Благодаря мне он позвал страх и потребность. А он помог мне научиться жить. И все, чего я хотела сейчас, это умереть.
   – Ах, Джейн, — сказал Кловис. Он встал рядом со мной и неуклюже, утратив свою обычную элегантность, взял меня за руку.
   – Джейн, ну что ты в самом деле. Ты должна преодолеть его в себе. То есть нет. Его ты никогда не преодолеешь. Ты должна преодолеть это в себе.
   – Зачем? — спросила я. Наверное, хотела знать.
   – Для того… о, Господи, я не знаю.
   – Он открыл мне целый мир. Он говорил мне, что стал частью меня, что он будет со мной всю мою жизнь, и этого уже ничем не изменить. Теперь я единственное, что от него осталось. Они разбили его на кусочки и бросили в огонь.
   – Я знаю, — сказал Кловис, продолжая держать меня за руку.
   – Расплавили. Как металлолом.
   – Знаю.
   – Я — все, что от него осталось. Только его часть и будет отныне существовать.
   И вот тут–то я заплакала слезами. И Кловис, сам того не желая, на удивление нежно держал меня за руку.
   Позднее он рассказал, как в Э.М. узнали про нас и как нас нашли.
   Когда я ушла из театра, публика стала реагировать все более и более оживленно. Египтия держала ее в своих руках, и постепенно другие актеры прекратили попытки оттащить ее от рампы. Успех был огромный, а победителей не судят. Во втором антракте актеры заходили к ней в уборную, передавая замерзшие розы и признаваясь в любви. И она, великодушная, ранимая Египтия, приняла их обратно в свое сердце. В последней сцене Антектра закалывает себя, совершая возлияние кровью, дабы умилостивить тень своего брата. Это, как и все остальное, попало на пленку. Потрясенная видеогруппа добилась того, чтобы протолкнуть ее уже в ночном трехчасовом выпуске местных новостей. Начавшаяся после всего этого вечеринка была буйной. Кловиса, который намыливался было уйти, припер к стенке Лео, актер–импрессарио из конкурирующей труппы. Он как раз уговаривал Кловиса сыграть Гамлета в новой шуточной версии пьесы под названием «Кровожадный Эльсиньор», когда здание сотряс толчок. Сначала этого никто не заметил, но потом потолок треснул напополам и в зал посыпались куски штукатурки и цемента.
   Смертельных случаев не было, но пострадавших оказалось немало, и на сей раз кровь была настоящей.
   Кловис, невредимый, выбрался из–под обломков и обнаружил, что ослепительно белая Египтия неподвижно стоит на сцене в состоянии какого–то кататонического транса.
   Она всегда очень боялась землетрясений. Сны, картины смерти и разрушения, нарисованные ее фантазией, подготовили ее к этому моменту. Она знала, что достигла вершины, и теперь боги могут смести ее оттуда. Но она стояла в самом опасном месте и тем не менее уцелела. Очевидно, до сих пор она не замечала, что меня там нет. А когда начала выходить из транса, то спросила обо мне. И Джейсон, вытирая кровь от многочисленных порезов, сказал: «Джейн ушла в трущобы забавляться со своим любовником–роботом». Она ничего не поняла, тогда он продемонстрировал свое колдовское устройство и рассказал, как нас выследил. Теперь я понимаю, что Джейсон и Медея никогда бы не рассказали о нас властям. Гораздо интереснее отыскать нас самим, они не хотели прерывать игру. Но Египтия — пожалуй, я могу себе представить, что творилось в ее голове.
   Она наверняка слышала и бессознательно усвоила то, что говорили об усложненных образцах роботов Э.М. Из своего собственного опыта она знала, что это более чем правда. Чудесный любовник, чудесный музыкант. Мужчины могут стать не нужны, сказала она тогда. А это, конечно, означало, что и все люди могут стать ненужными. И, мне кажется, совсем как безработные, ненавидящие машины за то, что они отнимают у них работу, Египтия пришла в ужас от того, что может потерять все, чего только что добилась. Она была гениальна. Теперь об этом знали все и падали у ее ног, и ее Судьба раскинулась перед ней сверкающей дорогой. Но что если машина обладает еще большим талантом? О, я вовсе не считаю, что она так прямо и подумала. Египтия не думает, она чувствует. Как сказал Кловис, она просто живет, существует. Наверное, это началось еще с вечеринки в Вавилоне, где актеры много говорили о мастерстве Сильвера. Может быть, они упоминали и о других роботах, тех, что умеют играть на сцене. Зароненное когда–то зерно, наконец, проросло в ней. Земной толчок был как бы последней каплей. Для меня он казался предзнаменованием, для нее — был. Она все еще оставалась Антектрой, и та отлично умела прочитывать знамения. Не выйдя до конца из транса, она отправилась домой с Коринфом. Возможно, той ночью она провела еще одно сопоставление, и это решило дело. Ибо раз Сильвер выше в ее постели, он мог запросто быть выше также и в профессии. Около девяти утра, когда мы с Сильвером шли по городу, она позвонила в Электроник Металз. Официально им владела она. У меня он находился незаконно. Но как меня найти? Нужен хотя бы какой–то указатель. И тогда она дала им адрес Джейсона и Медеи.
   Джейсон не хотел с ними объединяться, но за Э.М. неумолимо стоял Городской совет. Ему скрутили руки. Надеюсь, это очень больно. Э.М. изъяла передатчик Джейсона. Все это потом рассказала Кловису Медея, в том числе и о роли Египтии. Историю дополнил Коринф, вылезший из ее постели.
   В тот вечер, когда я ушла из «Электроник Металз», думая, что не люблю его, что набор электрооборудования не может ничего для меня значить, и отправилась в Джеггид, сидела там и пила кофин через соломинку с шоколадным привкусом — вот тогда–то Джейсон и Медея и прицепили его мне на руку. Свирепый щипок. Для них это обычное дело. Я даже не подавилась. Но этот щипок был отнюдь не приветственным жестом, это была маленькая штучка, намертво прикрепленная к моему рукаву. Крошечная, замаскированная так, что не обнаружить. Я–то думала, что они сделали это вечером у моста, но все произошло гораздо раньше, в Джеггиде, где они поджидали какую–нибудь жертву и обрадовались, когда ей оказалась я.
   Сначала я их разочаровала. Поехала к Кловису, потом в Чез–Стратос место назначения они определяли по тому направлению, в который шел след. А потом я отправилась — какой сюрприз — в трущобы. И осталась там.
   (Подумать только, ну зачем я взяла с особой это платье? Разве мало было других? Я его даже ни разу не надевала. Вероятно, как символ того, что в нем я тогда спасла его от смерти. Это самое платье его потом и погубило.)
   Они, близнецы, весьма усердно пытались меня найти. Думаю, что в тот вечер, когда мы встретились у Пэйшенс Мэйдель Бридж, они нарочно крутились поблизости, разделив район на участки, высматривая меня. Несовершенство устройства заключалось в том, что его сигналы размывались, когда оно находилось в здании. Нетрудно было вычислить, что если я ехала в направлении Нью–Ривер, а потом четкий след пропадал, значит, я нахожусь в квартире Кловиса. А если ехала к Каньону — то у матери. Но трущобы их заинтриговали, и, не в силах точно установить мое местонахождение, они прочесывали их вдоль и поперек. А когда мы с Сильвером вышли из дома на улице Терпимости, с черным платьем в одной из сумок, сигнал стал ясным, как звездочка. К тому времени, когда Э.М. конфисковала прибор, его размывала только тонкая оболочка такси. Они решили, что лучше всего просто поехать за нами, несмотря на сумятицу после толчка. Еще проще оказалось захватить нас у Обвального склона. А СВВ опоздал.
   Так вот все и случилось. И больше я ничего добавлять не буду. Незачем.
   Теперь–то уж, думаю, я закончу свою летопись.
   Руки, наверное, перестанут болеть, когда уберут швы, а может быть, это психосоматическая боль, тогда она продлится месяцы или годы, или вообще не отпустит меня всю жизнь. Я рада, что это все не Кловис. Я рада, что когда позвонил Джейсон, Кловис тут же отключил телефон. Египтия кажется мне героиней истории, которую мне кто–то рассказал. Я ее даже не возненавидела. Для ненависти тоже нужна энергия. Звонила мать, и я поговорила с ней. Это было похоже на разговор с незнакомым человеком. Мы были взаимно вежливы. Она сказала, что восстановила мою кредитную карточку на две тысячи И.М.У. в месяц. И полицкод теперь будет работать. Я поблагодарила ее, но не возьму ее денег. Как–нибудь обойдусь и без них. Полицкод я оставила в квартире на улице Терпимости. Кловис обещал мне достать другой. Приходила повидаться Хлоя. Она не знала, что мне сказать. На другой вечер вместе с Кловисом пришел Лео и оставался здесь два дня.
   Я все еще жалею, что не умерла. Но снова это сделать я не смогу. Эта убийственная теплота подкрадывается ужасно медленно. Сгущающаяся тьма со звездами, сделанными из моего любовника.
   Теперь я иногда вижу его во сне. Он снится мне таким, каким я увидела его в тот раз, без глаз, с обнаженным часовым механизмом. На него спускаются огромные молоты. Его расплавляют в печах. А он будто ничего не чувствует. Проснувшись, я лежу и смотрю в темноту комнаты Кловиса.
   Кажется, вчера ночью после одного из таких снов я встала, зажгла свет и начала писать эту последнюю часть.
   Я говорила Кловису об этих записях. Теперь это книга. Автобиография. Или греческая трагедия. Кловис сказал: «Ради всего святого, не пытайся это напечатать. Тебя посадят в тюрьму. А там, я слышал, ужасно кормят.»
   Почему–то я никогда не думала, что это можно опубликовать. Я лишь воображала незнакомца, который через много лет наткнется на эти страницы в защищенном от сырости контейнере, спрятанном, скажем, под какой–нибудь половицей в трущобах.
   Странно. Я не хотела начинать эту последнюю часть, а теперь, кажется, не могу остановиться. Если я поставлю точку, это разорвет последнюю нить, связывающую меня с ним. С моей любовью. Да, она всегда будет со мной, но самого его не будет. Я буду одна. Я буду одна.
   Но я уже одна. Эти клочки бумаги не могут мне помочь.
   Часть 5
   Мама, ты со своим состоянием можешь купить Городской совет?
   Да, Джейн. И не один раз.
   Я очень рада, мама, потому что именно это я и собираюсь сделать.
   Джейн, я тебя совершенно не понимаю.
   Да, мама. Ты никогда меня не понимала.
   Но давай на этот раз будем обе вести себя как взрослые.
   Отличная мысль, дорогая.
   Городской Совет, мама, я хочу купить для того, чтобы без помех опубликовать мою рукопись.
   Может быть, ты расскажешь мне, о чем эта рукопись?
   Ты совершенно права, мама, там есть и про тебя. И не в очень выгодном свете. Правда, я могу изменить все имена. Твой дом расположить где–нибудь в другом месте. И так далее.
   Джейн, мне очень хотелось бы знать, зачем тебе это нужно?
   Не для того, чтобы заработать. Не для того, чтобы кого–то скомпрометировать. Не для того, чтобы всколыхнуть бедноту, к которой теперь принадлежу. В общем–то, я и сама не знаю. Это и не меланхолия, и не ожесточение. Хотя последняя часть тронула бы тебя, мама, наверняка бы тронула. Тебе бы следовало прочитать…
   1
   К тому времени, когда швы сняли и я прошла первый сеанс противорубцового лечения («Джейн, ну нельзя же быть ходячей рекламой нигилизма»), Лео предпринял третью и самую удачную попытку внедриться в квартиру Кловиса. Конечно, его собственная квартира была в триста раз хуже. Но все же главным была безрассудная страсть.
   Лео мне нравился. Казалось, он совсем не был возмущен моим присутствием в квартире и даже заигрывал со мной: «Боже мой, ну почему она не мальчик?» Я так и не поняла, такт или неведение удерживали его от замечаний по поводу моего состояния.
   Кловис, однако, потерял покой и часто уходил из дому, оставляя Лео со мной.
   Я пыталась поразмыслить о том, что мне делать с остатком опустошенной жизни. О трудовой книжке не могло быть и речи, мать позаботилась об этом, возобновив мой кредит, хоть я и не собиралась им пользоваться. Так что получить законную работу надеяться было нечего, даже если бы я и умела что–то делать. Жить за счет Кловиса я больше не могла, пусть Хлоя квартирует у него по десять месяцев, я так не хочу. А чего я хочу, я не знала, или, точнее, не хотела вообще ничего.
   – С твоей теперешней внешностью, — сказал Кловис, — ты могла бы стать натурщицей.
   Но натурщиц в городе — хоть пруд пруди, а мое странное лицо вряд ли им понравится, даже если тело подойдет.
   – Почему бы тебе не написать что–нибудь коммерческое?
   – За первую публикацию надо платить.
   – Я бы дал тебе денег.
   Я попробовала написать рассказ, но он не пошел. Персонажи были одни и те же — люди, которых я знала: Кловис, Деметра, Египтия. Я не могла даже закончить первую страницу. Штук сорок первых страниц. О Сильвере я писать не пыталась. Все, что могла, я уже сказала, хотя этого и было явно недостаточно.
   Замкнувшись в себе, я не замечала, куда катится ситуация в доме Кловиса. Однажды днем Кловис пришел, сверкая каплями дождя, который уже сменил снег. Он швырнул свое пальто из девятнадцатого века шкафу, который поймал его, и провозгласил:
   – Сегодня утром я получил от Египтии жутко бессвязное письмо. Кто–то в пустыне взял ее с собой на экскурсию к гробнице. И когда они стояли на освещенном луной песке прямо под носом у сфинкса, мимо них будто бы порхнуло маленькое приведение.
   – Разве ты не веришь в привидения? — спросил Лео.
   – А ты?
   – Я суеверен, как и большинство актеров. Да, я верю в них. Они говорят, водятся в нашем театре. Если ты будешь играть у меня Гамлета, то сможешь увидеть…
   – Ты подал мне хорошую мысль, — сказал Кловис. — Мы можем провести сеанс прямо здесь.
   Лео засмеялся.
   – Здесь? Ты шутишь?
   – Вовсе нет.
   Кловис достал спиритический стол, бокал и пластмассовые карточки с буквами и цифрами.
   – Но ведь это, кажется, приносит несчастье?
   – Кому счастье… — рассеянно проговорил Кловис, выкладывая карточки.
   – Я лучше пойду прогуляюсь, — сказал Лео.
   – Отлично. Мы с Джейн проведем его без тебя.
   – О!
   – Ты как, Джейн? — Кловис не смотрел на меня. Мне хотелось сказать: «Обделывай свои грязные делишки сам», но я предпочла произнести:
   – Хорошо.
   – Джейн эта идея тоже не нравится, — сказал Лео.
   – Ей нравится. Она от нее в восторге. Верно, Джейн?
   – Да, Кловис.
   – По голосу этого не скажешь.
   – Дорогой мой, — сказал Кловис, — разве приступы мигрени отзываются у тебя в ушах?
   Кловис сел на стол по–турецки. Меня все точила и точила тупая боль. Я думала о том сеансе с Остином сразу после первой нашей встречи с Сильвером.
   – Джейн, — проговорил Кловис, — иди сюда и покажи Лео, что бояться тут совершенно нечего.
   Я подошла и села. Посмотрела на треснутое стекло бокала. Лео отодвинулся к окну. Еле слышно Кловис произнес:
   – Не спрашивай, почему, но подталкивай его слегка, ладно?
   – Ты о чем?
   – Говорю, не спрашивай…
   – А, черт, — закричал Лео. — Уговорили! — Он подошел к нам и сел рядом, проведя перед этим рукой по волосам Кловиса, отчего тот скривился.
   Все мы положили на бокал по пальцу. Боль внутри меня разбухла и казалась теперь замедленным аккордом. Но я не пыталась ничего с этим сделать, потому что все равно тут уж ничего не поделаешь. В глазах все расплылось. Я вроде бы удалилась в себя, а это далеко. Если бы только я могла все вернуть.
   – Боже милостивый, — проговорил Кловис где–то в стороне, но с неподдельным ужасом в голосе, — он движется.
   Нет, оставаться с Кловисом больше нельзя. Хватит с меня этих игр. Его бесчестности, его страха быть любимым и любить самому.
   Бокал двигался резко и уверенно.
   – Он что–то пишет, — произнес Лео. Дурак. Успокойся, он пишет «Лео».
   – Д, — сказал Лео. — Ж. Джейн, это тебе…
   – Срочная почта, — срывающимся голосом проговорил Кловис. Это он уже переусердствовал.
   – А, — продолжал Лео, — А? Й. и Н. — Последовала пауза, потом бокал задвигался снова. — То же самое, — отметил Лео. — Д.Ж.А.Й.Н. Дух не умеет писать. Черт, прямо из рук вырывается. Тут что–то не так, Кловис.
   – Вижу, — произнес тот и прочистил горло. — Ему нужна Джейн. Джейн! Проснись. Тебя вызывают. Вот снова Джайн. Кто же это так произносит твое имя?
   Я мигнула. Комната вернулась на место, яркий свет резал глаза.
   – Что? Что ты сказал?
   – Кто произносит или пишет Джейн как Д.Ж.А.Й.Н.?
   – Никто. Бокал двигался.
   – Пишет дальше, — сказал Лео, честный комментатор, как будто вел репортаж о происходящем без видео, так что все нужно было описывать словами, — ТЫ.
   – Ты, — сказал Кловис.
   – Я не совсем… — начал было Лео.
   – Я тоже, — оборвал его Кловис. — Джейн говорит, что никто не произносит ее имя через «а», а бокал сказал: Ты.
   – Это не я, — сказал Лео.
   – О Господи, — сказал Кловис. — Это она сама.
   – Фокус оборачивается фарсом, — проговорил Лео.
   – Д.Ж.А.Й.Н., — сказал Кловис. Бокал скользил по столу. Б.О.Г.А.Т.Ы.Й. У.Р.О.Ж.А.Й. М.А.Н.И.Т. У.Й.М.У. П.Т.И.Ч.Ь.И.Х. С.Т.А.Й. С.Л.О.В.Е.С.Н.Ы.Й. Д.И.З.А.Й.Н. — что за тарабарщина? Причем тут богатый урожай? Птичьи стаи? И еще дизайн какой–то. Птицы сидят на поле…
   Бокал остановился у нас под пальцами. Я зажмурилась.
   – Кловис, — сказала я, — ты рылся в моих вещах и прочитал мою рукопись?
   – Стану я возиться с твоим почерком, как же.
   Я открыла глаза и заставила себя посмотреть на него. Его лицо было белым, в отличие от Лео, который от возбуждения покрылся румянцем.
   – Кловис, зачем ты это делаешь? Знаешь, что ли? Или ты хочешь мне помочь таким бестактным образом…
   Бокал двигался. Лицо Кловиса побелело еще сильнее; он смотрел на стекло так, будто оно с ним громко разговаривало.
   – Это не я, — сказал он.
   – Это ты.
   – Он говорит, — продолжал Лео, — «Мое назначение в том, чтобы… Р.А.З.В.Л.Е…»
   – Развлекать вас, — подсказал Кловис.
   – «С.П.А.С.И… спасибо», — недоверчиво прочитал Лео. — Кловис, у тебя в столе ничего не спрятано?
   – С недавних пор нет, — ответил тот. Он убрал руку от стекла и растянулся во весь рост на ковре. — Мы знаем, кто это. Правда, Джейн?
   – Джейн, не оставляй меня одного с этим… — попросил Лео, когда я тоже попыталась отвести руку.
   – Ты тоже можешь оторваться, Лео, — проговорила я. — Он двигается без всякой помощи. — Я была в ярости. Первая эмоция за несколько последних веков. — В стекле магнит, а в столе проводники. Спектакль, программа.
   Кловис издал квакающий смешок.
   – Откуда программа может знать, когда именно «спасибо» прозвучит так саркастически? — спросил он. — Джейн, ты все преувеличиваешь.
   Бокал кружился под рукой Лео.
   – К, — произнес тот, — О. — и потом: «Когито эр–то…» — мыслю, следовательно существую… нет. Что это? Когито эрго «ага»! — Лео засмеялся. — Воистину так. — Он с восхищением отнял руку от бокала. Тот скользил по столу. Лео смотрел на него восхищенно. Во мне же выросли целые глыбы ярости. — Д.О.К.А.З.А.Т.Е.Л.Ь.С.Т.В.О., — сказал Лео. «Доказательство для… Джайн». «П.Е.С.Н.Я.»
   Я отвернулась, и Лео старательно, буква за буквой, а потом слово за словом:
   В столбе из белого огня
   Узрел я Бога пред собой,
   И возлюбил Его я стать,
   Боясь всезнающих очей
   «Кто говорил, что я жесток?»
   О Боже, ярко ты горишь.
   Бороться не хочу с Тобой,
   С Тобой боролся лишь глупец.
   «Так отпусти ж свой пистолет
   И меч на землю положи».
   Не произнес ни слова я
   И сделал, как он мне велел.
   Когда ж покрылись звезды льдом
   И холод охватил меня,
   Своей улыбкою меня
   Он осенил и враз согрел.
   Бокал остановился.
   – М–м–м… Я это вроде должен знать? — спросил Лео,
   – Нет, — сказала я. — Этого никто не знает. Только он… я повторяла ему это несколько раз, но никогда не записывала. Я сочинила эту песню в Мьюзикорд Электрика, в ту ночь, когда мы вышли оттуда, встали на снегу и смотрели по видео новости об Э.М. — и сказала ему слова. Он никогда не забывал лирические стихи. Он был так запрограммирован — не забывать. А я забыла. Вспомнила только сейчас. Я никогда это не записывала. Ни в рукописи. Ни в других бумагах. Кловис, откуда ты узнал?
   – Это не я, Джейн, — проговорил Кловис, лежа на полу и обратив к потолку белое лицо. Бокал двигался. Я наклонилась к нему.
   – Ты здесь? — спросила я. — Как ты можешь быть здесь?
   ДЖАЙН, сказал бокал. Я ждала, пока он скользил между буквами.
   «Я часть тебя», — прочитала я то, что он вывел.
   – Но… — сказала я, — призрак, душа… «Сюрприз», — передал он мне через стекло.
   – Ты где? — спросила я.
   «Если я скажу, ты не поверишь».
   Лео переводил взгляд с меня на Кловиса и обратно.
   – Я не хочу жить без тебя, — выдохнула я слабым и несчастным голосом. Я даже не знала, верила ли в происходящее, но остановиться уже не могла. Сильвер, я не хочу жить здесь одна.
   «Ты меня еще увидишь, — сказал бокал. — Мы уже несколько раз были вместе. Это должно что–то значить».
   – Сильвер… Сильвер…
   «Я пытаюсь освободить тебя от этого, но у меня слишком мал выбор».
   – Когда я… когда я тебя снова увижу? «О нет, леди. Ты хочешь, чтобы я подсказал твою собственную смерть».
   – Но…
   «Я люблю тебя. Ты красивая. Оставайся красивой и живи мою жизнь за меня».
   – Не уходи.
   «Это все равно, Джайн, Джеен, Джейн. Ты же знаешь, это вообще время, как оно есть. Что по сравнению с ним время жизни?»
   – Когда ты уйдешь, я не буду в это верить. «Постарайся. И не жалей на это сил».
   – Ты говоришь совсем как тогда… «Иначе ты бы меня не узнала».
   – Сильвер, это еще когда–нибудь случится? «Нет».
   – Сильвер…
   «Я люблю тебя. Мы еще увидимся. Никогда не бойся».
   Бокал остановился.
   – Подожди, — сказала я. Бокал не двигался.
   Я потянулась и дотронулась до него, но он не двигался.
   Он так больше и не сдвинулся с места.
   – Боже мой, — произнес Лео.
   Я застыла на месте, но остальные ожили. Кловис поднялся на ноги и направился к раздатчику со спиртом. Они с Лео стали пить, мне Кловис тоже что–то принес, поставив трясущейся рукой на стол. Я схватила его за руку.
   – Пусти, Джейн.
   – Сначала скажи.
   – Не могу. Пусти. Я отпустила его.
   – Кто это был, черт побери? — спросил Лео.
   – Наш общий друг, — ответил Кловис.
   Я начала плакать, но как–то неопределенно. Я думала, что вообще не буду больше плакать, а это так, короткая слабость.
   – Джейн, — сказал Кловис, — посмотри на бокал. На спиритический бокал. Туда, где был магнит.
   Стерев с лица слезы, я подняла бокал и вгляделась в него. Магнита там не было. Не было даже трещины — это был другой бокал.
   – Однажды вечером, — сказал Кловис, — сюда ворвался Остин, схватил стол и швырнул в меня. Я увернулся, и стол попал в стену. Что касается бокала, по–моему, он пытался его съесть. Мы очень приятно провели время, беседуя о срежиссированных сеансах и обманщиках. Он рыдал и грозился выбросить меня или себя из окна. Я сообщил ему, какую из этих двух альтернатив предпочитаю, после чего он заявил, что я привлекательно бы выглядел на мостовой. Когда я напомнил ему о новом полицкоде, он подумал, что я уже нажал кнопку, и я оглянуться не успел, как он исчез. Провода в столе порвались, бокал раскололся на двадцать восемь кусочков… или их было двадцать девять? Просить Джейсона сделать все заново после того, как наши пути разошлись, было бы непоследовательно. Сегодня я намеревался двигать бокал сам. Но этого я не предусмотрел. Сомневаюсь, что выпивка мне сейчас поможет.
   – Значит все было по правде?
   – Как это ни прискорбно. Если ты сама не произвела это силой воли и телекинезом.
   – Когито эрго, ага! — насмешливо сказал Лео. Кловис полуобернулся к нему.
   – Лео. Это очень смешно, но будет лучше, если ты соберешь свой чемодан и исчезнешь.
   – Ты чего? — спросил удивленный Лео.
   – Уходи, — сказал Кловис. — Ты мне надоел.
   – Очаровательно, — произнес Лео. — Решил идти напрямик?
   – Прямиком в ванную, — ответствовал Кловис с предельной элегантностью, — меня тошнит. Если только ты не собираешься держать мне голову, я предлагаю тебе поискать выход.
   Кловис вышел из комнаты, тут хлопнула дверь ванной красного дерева, и оттуда донесся слабый плеск воды — эстетическая маскировка.
   Мы с Лео переглянулись.
   – Он это серьезно? — спросил Лео. И поспешно добавил: — Насчет того, чтобы уйти? — Он очень привязался к Кловису.
   – Да, — сказала я. — Извини.
   Лео дико выругался, проглотил остатки своей выпивки и направился в спальню за вещами.
   – Джейн, — спросил он, бросая в сумку рубашки, — это был призрак твоего любовника?
   – Да, Лео.
   – Тысяча чертей, — проворчал он.
   Во мне словно что–то растворилось. Я едва смогла дождаться, когда он уйдет, и начала очень тихо хихикать.
   Живи всю жизнь за меня, сказал мой любовник. Это непросто. Да, это будет не просто. Я едва сохраняла самообладание, когда он, казалось, был здесь и говорил со мной. Дух. Как может быть у робота душа? Я его никогда об этом не спрашивала, вернее, он никогда не отвечал. Или отвечал? Мы встречались раньше, мы встретимся снова. Если душа вообще существует, почему бы ей не развиться в металлическом теле? Точно так же, как в теле из плоти. А если души возвращаются снова и снова, то, наверное, настанет день, когда у нас будет полно запасных частей, и омоложение, какое бы оно там ни было — металлическое, химическое, — сделает нас всех родственниками роботов, и душа сможет поселиться в теле металла.
   Неудивительно, что он не прошел контрольную проверку Э.М.
   О, любовь моя, мой любимый с душой, которая жива, и там, где–то там, он не умер и никогда не умрет.
   Для меня умереть — все равно что поймать флаер. Я улечу, доберусь до платформы, а он… будет там? Но если так, какой же адский труд — прожить всю эту глупую жизнь. И все же я должна, ведь его жизнь — в моей.
   Я вернулась обратно в трущобы. Я проходила по тем местам, где мы бывали, и люди спрашивали меня о нем, а я не знала, что им сказать, но по моему лицу многие догадывались. И сжимали мою руку, или глаза их наполнялись слезами. В конце концов, для них он был не робот, поэтому я не должна была им об этом говорить. Пусть скорбят о нем пристойно. Пока не выйдет книга и они не узнают правду, подобную вспышке бумажной молнии. Тогда они будут смеяться надо мной, или ненавидеть меня, или что–нибудь еще. На улицах могут быть беспорядки. Меня может убить какой–нибудь террорист. Но я делаю это вовсе не для того, чтобы приблизить смерть.
   Я встретила одного из уличных музыкантов, с которым Сильвер как–то играл у него на чердаке — на гитаре и фортепьяно. Услышав мою версию событий — а я говорю всем, что его убили — молодой человек взял меня за руку и сказал: «Тебе нужны деньги?» А я ответила, что лучше их заработаю, чем возьму просто так. И он взял меня с собой, к своим друзьям, и я пела вместе с ними на их излюбленных местах, и если мы что–то получали, то они делились со мной.
   Странно петь с другими, а не с ним. Странно приходить домой в эти серые комнаты на Пайне и лежать одной без сна. Эй, серые комнаты, быть может, в один прекрасный день я разрисую ваши потолки голубым и малиновым, а полы покрою радужными коврами. Можно купить кошку и приучить ее гулять со мной, чтобы она бежала впереди, как маленькая пушистая собачка. Но не сейчас. Только тогда, когда мое сердце привыкнет к новому положению, как сломанные балки и выбитые толчком кирпичи.
   Кловис говорил со мной целую ночь, пытаясь удержать от всего этого. Мы изрезали друг друга на кусочки своими языками, наши глаза стали красными, лица — белыми, и мы натужно смеялись. Но мы ни разу не упомянули имя Сильвера или наше отношение к нему. Полагаю, мы все еще друзья. Несколько дней назад мне доставили сто розовато–лиловых роз с запиской: «Я знаю, что ты примешь только абсолютно бесполезную вещь. Кловис.»
   Я все еще не могу понять, как он относится к Сильверу. Сильвер. Я теперь удивляюсь, зачем хотела тогда поменять это имя.
   О, мой любимый.
   Когда я, наконец, позвонила матери, она отозвалась на мой голос, как благосклонная королева, и пригласила меня пообедать с ней в Чез–Стратосе, в облаках. Она считает, что я хочу ее как–то использовать. Попытавшись это сделать, я вызвала бы у нее интерес. Она могла бы даже согласиться. Она не питает никакого уважения ни к закону, ни к бедноте, находясь во всех отношениях значительно выше и того, и другой.
   Мне любопытно будет увидеть дом снова. Я очень нервничаю. Интересно, скажет ли мне лифт: «Привет, Джейн».
   Интересно, обнимет ли меня мать или останется холодной, поможет ли мне или откажется? Может быть, я узнаю, наконец, ее истинные чувства ко мне.
   Это, скорее, просто упражнение, не более того. Теоретически мой жизненный путь ясен. Возможно, мне придется идти по нему все сто тридцать лет. Учиться, приобретать опыт, взгляды, убеждения, друзей — и все это я возьму с собой в качестве багажа на флаер, когда придет пора увидеть его снова.
   Я все же верю в то, что случилось. Потерять его совсем было бы невозможно, невероятно. Ведь гораздо проще сказать в серое гудение ночного города: «Любимый мой, любимый мой. Я увижу тебя снова.»