... BAT BLOG :: /b/books/sz-sf/Ле_Гуин._Ожерелье_планет_Эйкумены._Том_2.fb2
Ожерелье Планет Эйкумены. Т.2. Романы, рассказы

Annotation

   Эта книга является вторым томом собрания сочинений известной американской писательницы Урсулы К Ле Гуин (род. в 1929 г.), выходящего под общим названием «Ожерелье Планет Эйкумены». Как и в произведениях первого тома, герои этой книги — путешественники. Главная их цель — на далеких, неведомых планетах найти самих себя, обрести утраченную память, волю к жизни, любовь. Ни один из них не может в глазах окружающих и своих собственных считаться полноценным человеком. Лишь пройдя через многие испытания сил и веры, обретет каждый из них право на имя Человека. О пути к самому себе и о праве быть собой и рассказывает эта книга, в которую вошли романы «Планета изгнания» и «Город иллюзий», а также рассказы «Безграничней и медлительней империй» и «Девять жизней».

УРСУЛА К. ЛЕ ГУИН Ожерелье Планет Эйкумены II

Безграничней и медлительней
ИМПЕРИЙ[1]
рассказ

   Лишь в первые декады существования Лиги Земля отправляла корабли в невероятно долгие путешествия, в иные пределы, по ту сторону звезд, очень далеко. Они искали миры, которые не были заложены или заселены Основателями с Хейна, миры поистине чуждые. Все Известные Миры уходили корнями к Хейнским Истокам, и землян, чье поселение хейниты не только основали, но и спасли от катастрофы, это задевало. Им хотелось отделиться от семьи. Им хотелось найти кого-нибудь другого. Хейниты, словно до утомительности понятливые родители, содействовали им в исследованиях и предоставляли корабли и добровольцев; так же поступали еще несколько миров, входивших в Лигу.
   Все добровольцы в командах Крайних Изысканий имели общую особенность: они были психически нездоровы.
   В конце концов, кто в здравом уме отправился бы собирать информацию, которая попадет по назначению лишь через пять—десять столетий? Устранить интерференцию космической массы при эксплуатации ансибла еще не удалось, поэтому связь мгновенного действия служила надежно лишь в пределах ста двадцати световых лет. Исследователи оказались бы в полной изоляции. И, разумеется, они понятия не имели, что встретит их по возвращении, если оно вообще состоится. Ни один нормальный человек, испытавший на себе пробуксовку времени хотя бы в несколько десятилетий, существовавшую между входившими в Лигу мирами, не стал бы записываться добровольцем в поездку, которая продлится несколько веков. Изыскателями становились эскаписты, неудачники. Это были психи.
   Десятеро из их числа сели на паром в Порту Смеминг и на протяжении трех дней, необходимых парому, чтобы добраться до их корабля под названием «Гам», предпринимали разнообразные по неуклюжести попытки познакомиться друг с другом. Гам — это цетианское прозвище вроде Малыша или Дружка. В команду входили два цетианца, два хейнита, одна бельдинийка и пятеро землян; правительство Земли зафрахтовало корабль, построенный на Цете. Члены разношерстного экипажа поднялись на борт, пробравшись друг за другом по стыковочной трубе, словно беспокойные сперматозоиды, пытающиеся оплодотворить Вселенную. Паром ушел, и навигатор повел «Гам» прочь. Несколько часов он порхал на краю пространства в сотнях миллионов миль от Порта Смеминг, а затем внезапно исчез.
   По прошествии 10 часов 29 минут или 256 лет, когда «Гам» снова появился в нормальном пространстве, ему следовало оказаться в окрестностях Звезды КГ-Е-96651. И верно, золотистая звезда размером с булавочную головку была на месте. Где-то в пределах области в четыреста миллионов километров находилась и зеленоватая планета. Мир 4470, как обозначил ее цетианский картограф. Теперь кораблю надлежало отыскать планету. Что не так-то легко, как могло бы показаться, ведь нужно учесть размеры стога сена: четыреста миллионов километров. К тому же «Гам» не мог носиться в пространстве, где имелись планеты, со скоростью, близкой к скорости света, иначе Звезда КГ-Е-96651, Мир 4470 и он сам могли в конце концов взорваться. Ему приходилось ползти со скоростью нескольких сотен тысяч миль в час, используя движущую силу ракеты. Математик-Навигатор Аснанифойл прекрасно знал, где должна находиться планета, и полагал, что они, вероятно, доберутся до нее не позднее чем через десять земдней. Тем временем члены команды Изыскателей все теснее знакомились друг с другом.
   — Я его не выношу, — сказал Порлок, Специалист по Жестким Наукам (химия плюс физика, астрономия, геология и т. д), и на усах его появились мелкие брызги слюны. — Этот человек не в своем уме. Не представляю, как его только сочли пригодным для участия в Изысканиях, разве что Власти умышленно проводят запланированный эксперимент по несовместимости, а мы выступаем в роли подопытных кроликов.
   — Мы обычно используем хомяков или хейнских голей, — вежливо сказал один из хейнитов, Мэннон, Специалист по Мягким Наукам (психология плюс психиатрия, антропология, экология и т. д.). — Вместо подопытных кроликов. Ну, видите ли, мистер Осден действительно представляет собой очень редкий случай. В самом деле, он — первый больной, полностью излечившийся от синдрома Рендера, то есть разновидности раннего детского аутизма, который считали неизлечимым. Великий земной психоаналитик Хаммергельд рассудил, что в данном случае причиной аутистического состояния является свехнормальная способность к эмпатии, и разработал соответствующий метод лечения. Мистер Осден — первый пациент, прошедший такой лечебный курс, он фактически прожил вместе с доктором Хаммергельдом до восемнадцатилетнего возраста. Терапия завершилась полным успехом.
   — Успехом?
   — Ну да. Он безусловно не аутистичен.
   — Да, он всего лишь невыносим.
   — Ну, видите ли, — сказал Мэннон, кротко взирая на испещренные брызгами слюны усы Порло-ка, — нормальная защитно-агрессивная реакция, имеющая место при встрече чужих друг другу людей, скажем, хотя бы к примеру, вашей с мистером Осденом, есть процесс, в котором вы едва ли отдаете себе отчет; привычки, воспитание, невнимательность помогают вам проскользнуть мимо; вы до такой степени приучились не замечать его, что, возможно, станете отрицать сам факт его существования. Однако мистер Осден наделен эмпатией, а потому ощущает его. Он воспринимает ваши чувства и свои собственные, и ему затруднительно отделить одни от других. Прй встрече с любым посторонним человеком в вашей эмоциональной реакции по отношению к нему присутствует, скажем, нормальный элемент враждебности плюс спонтанное неудовольствие, вызванное внешним видом, одеждой или тем, как он пожимает руку, неважно чем. Он чувствует это недовольство. Поскольку он разучился пользоваться аутистическим способом защиты, ему приходится прибегать к агрессивно-защитному механизму, к эмоциональной реакции, сходной с агрессией, которую вы бессознательно проектируете на него.
   Мэннон говорил еще довольно долго.
   — Ничто не дает человеку права быть таким сукиным сыном, — сказал Порлок.
   — Он не может нас выключить? — спросил Биолог Харфекс, второй хейнит.
   — Это похоже на слух, — сказала Ассистентка Специалиста по Жестким Наукам, Оллеру, склоняясь над пальцами ног, она покрывала себе ногти флюоресцентным лаком. — На ушах нет век. У эмпатии нет выключателя. Он слышит наши чувства, хочет он того или нет.
   — Неужели ему известно, что мы думаем? — спросил Инженер Эсквана, в неподдельном страхе оглядывая присутствующих.
   — Нет, — рявкнул Порлок. — Эмпатия — это не телепатия. Никто не наделен телепатией.
   — Однако, — с обычной своей полуулыбкой сказал Мэннон, — как раз перед моим отъездом с Хейна из одного мира, вновь открытого недавно, поступил чрезвычайно интересный доклад: согласно сообщениям специалиста по врасу по имени Роканнон среди мутировавшей расы семейства гоминидов существует нечто, являющееся, по-видимому, техникой телепатии, доступной для обучения Я видел только краткий обзор в бюллетене ВРАСУ, но..
   Он продолжал говорить. Остальные уже поняли, что могут разговаривать одновременно с Мэнноном: его это, похоже, не беспокоило, равно как и то, что многое из сказанного ими проходило мимо его ушей.
   — Так почему же он нас ненавидит? — спросил Эсквана.
   — Эндер, милый, никто тебя не ненавидит, — сказала Оллеру и мазнула ему ноготь большого пальца на левой руке флюоресцентной розовой краской. Инженер покраснел и рассеянно улыбнулся.
   — Он так себя ведет, словно мы ему ненавистны, — сказала Координатор Хаито. У этой хрупкой на вид женщины чисто азиатского происхождения был удивительный голос: хрипловатый, ласковый и насыщенный, как у молодой лягушки-вола. — Если наша враждебность причиняет ему страдания, почему он усугубляет ее постоянными нападками и оскорблениями? Право, Мэннон, не могу сказать, что я высокого мнения о результатах лечения доктора Хаммер-гельда; аутизм, пожалуй, предпочтительнее...
   Она смолкла. В главную кабину вошел Осден.
   Он выглядел так, будто его освежевали. Сквозь неестественно белую тонкую кожу проступали кровеносные сосуды, она походила на полинялую сине-красную дорожную карту. Адамово яблоко, мускулы вокруг рта, кости и связки кистей рук и запястий отчетливо выдавались наружу, словно для демонстрации на уроке анатомии. У него были во'лосы цвета бледной ржавчины, как давно засохшая кровь. Брови и ресницы присутствовали, но становились заметны лишь при определенном освещении, отчетливо же виднелись кости глазниц, вены на веках и бесцветные глаза. Не красные, ведь он вовсе не был альбиносом, но и не синие, и не серые; цвета в глазах Осдена сошли на нет, осталась лишь холодная прозрачность, свойственная воде, в которую можно погружаться до бесконечности. Он никогда не смотрел на людей прямо. Его лицо ничего не выражало, подобно анатомическому рисунку или лицу с ободранной кожей.
   — Согласен, — сказал он высоким резким тенором, — даже аутистическое отчуждение может оказаться предпочтительнее смога дешевых, подержанных эмоций, который вы создаете вокруг меня. Чего ради вы пышете сейчас ненавистью, Порлок? Видеть меня не можете? Пойдите займитесь аутоэротизмом, как прошлой ночью, это улучшает ваши вибрации. Кто тут, к чертям, передвинул мои пленки? Чтоб никто из вас не смел притрагиваться к моим вещам. Я этого не потерплю.
   — Осден, — неторопливо произнес своим мощным голосом Аснанифойл, — ну почему же вы такой сукин сын?
   Эндер Эсквана съежился и выставил руки перед лицом. Раздоры пугали его. Оллеру подняла глаза, на лице ее играло рассеянное и в то же время любознательное выражение вечного наблюдателя.
   — А почему бы мне и не быть сукиным сыном? — сказал Осден. Он не смотрел на Аснанифойла и держался ото всех как можно дальше, насколько позволяла переполненная кабина. — Никто из вас не дает мне повода менять свое поведение
   Харфекс, терпеливый, сдержанный человек, сказал:
   — Причина в том, что нам предстоит провести несколько лет вместе. Нам всем жилось бы лучше, если бы...
   — Неужели вы не можете понять, что мне плевать на вас на всех? — сказал Осден, забрал свои микропленки и вышел. Эсквана вдруг заснул. Аснанифойл чертил пальцем в воздухе завихрения и бормотал Ритуальные Простые Числа.
   — Его присутствие в команде можно объяснить только как интригу со стороны Властей Земли. Я почти сразу об этом догадался. Этой экспедиции предназначено потерпеть неудачу, — шепнул Координатору Харфекс, бросив взгляд через плечо. Порлок теребил кнопку ширинки, в глазах у него стояли слезы. — Я ведь вам говорил, что все они были сумасшедшими, но вы подумали, будто я преувеличиваю.
   И тем не менее их можно было оправдать. Участники Крайних Изысканий ожидали, что их сотоварищи по команде окажутся умны, хорошо образованны, неуравновешенны и по-человечески благожелательны. Им предстояло работать в тесноте, в опасных местах, а потому они предполагали, что их депрессии, мании, фобии и требования окажутся достаточно легкими и позволят установить хорошие человеческие взаимоотношения, хотя бы на большую часть времени. Возможно, Осден и обладал умом, но образование имел поверхностное, а как человек оказался просто ужасен. Его отправили в экспедицию только из-за уникального дара — способности к эмпатии, точнее говоря, биоэмпатической восприимчивости широкого диапазона. Его способности распространялись не только на отдельный биологический вид, он воспринимал эмоции и чувствования всего, что способно чувствовать. Он разделял вожделение белой крысы, боль раздавленного таракана, фототропизм мотылька[2]. Власти решили, что в чуждом мире знание о присутствии поблизости чувствующего существа может оказаться полезным, а также и сведения о том, что именно оно чувствует в связи с вами. Для Осдена была учреждена новая должность: его назначили Сенсором команды.
   — Что есть эмоция, Осден? — спросила однажды Хаито Томико, встретив его в главной кабине, в попытке установить на этот раз какое-то взаимопонимание. — Что именно вы улавливаете, обладая эмпатической восприимчивостью?
   — Всякое дерьмо, — раздраженно ответил он своим высоким голосом. — Психические экскременты царства животных. Я продираюсь сквозь ваши фекалии.
   — Я всего лишь пыталась, — сказала Томико, — выяснить кое-какие факты.
   Она сочла, что говорит восхитительно спокойным тоном.
   — Вас не интересовали факты. Вы пытались подобраться ко мне. С некоторым страхом, некоторым любопытством и сильной неприязнью. Точно так же вы могли бы тыкать палкой дохлую собаку, чтобы посмотреть, как копошатся черви. Поймите вы раз и навсегда: я не хочу, чтобы ко мне подбирались, я хочу только, чтобы меня оставили в покое! — Его кожа пестрела красно-фиолетовыми прожилками, он повысил голос. — Катись копаться в собственном дерьме, желтая ты сука! — прокричал он в ответ на ее молчание.
   — Успокойтесь, — сказала она все тем же ровным тоном, но сразу же ушла от него и отправилась к себе в кабину. Конечно, он правильно определил двигавшие ею побуждения, вопрос в основном служил предлогом, она попыталась заинтересовать его. Но что же в этом плохого? Разве подобная попытка не подразумевает собой уважения к человеку? Задавая свой вопрос, она в худшем случае чувствовала легкое недоверие к нему, в основном ей было жаль этого несчастного самонадеянного ядовитого сукина сына, мистера Без Кожи, как звала его Оллеру. Чего он ждал при своем-то поведении? Любви?
   — Наверное, он вообще не выносит, когда его жалеют, — сказала лежавшая на нижней койке Оллеру, покрывая себе соски позолотой.
   — Значит, он не способен строить взаимоотношения с людьми. Этот его доктор Хаммергельд просто вывернул аутизм наизнанку..
   — Бедный урод, — сказала Оллеру. — Томико, ты не против, если Харфекс ненадолго зайдет сегодня вечером, а?
   — А ты не можешь пойти к нему в кабину? Мне надоело вечно сидеть в главной с этой проклятой ободранной репой.
   — Ты его и вправду не выносишь, да? Наверное, он это чувствует. Но прошлой ночью я тоже спала с Харфексом, и Аснанифойлу может стать завидно, ведь они живут в одной кабине. Здесь было бы лучше.
   — Обслужи их обоих, — сказала Томико с грубостью, присущей оскорбленной скромности. Ее земная субкультура, Восточно-Азиатская, носила пуританский характер. Томико воспитывали в целомудрии.
   — Мне по вкусу только один мужчина в ночь, — с невинной безмятежностью ответила Оллеру. На Бельдине, Планете Садов, так и не додумались ни до целомудрия, ни до колеса.
   — Тогда попытай счастья с Осденом, — сказала Томико. Ее личностная неуравновешенность, глубокое недоверие к самой себе, проявлявшееся в виде де-структивизма, редко принимала такую откровенную форму, как в тот момент. В свое время она попросилась на эту работу, потому что ее выполнение, по всей вероятности, не имело никакого смысла.
   Маленькая бельдинийка подняла голову, держа в руке кисточку для краски; глаза ее широко раскрылись.
   — Томико, так нехорошо говорить.
   — Почему?
   — Это было бы гнусно! Осден меня не привлекает!
   — Я не знала, что для тебя это имеет значение, — равнодушно сказала Томико, хотя на самом деле прекрасно об этом знала. Она собрала кое-какие бумаги и вышла из кабины, бросив: — Надеюсь, вы с Харфексом или с кем там еще справитесь к последнему звонку. Я устала.
   Оллеру плакала, и на ее маленькие позолоченные соски капали слезы. Ей легко плакалось. Томико не плакала ни разу, с тех пор как ей исполнилось десять лет.
   На корабле не царило согласие, но когда Аснани-фойл и его компьютеры обнаружили Мир 4470, все пошло на лад. Вот она, темно-зеленая драгоценность, словно истина на дне гравитационного колодца. По мере того как увеличивался перед их взорами яшмовый диск, в команде нарастало чувство общности. Теперь эгоистичность Осдена, его меткая жестокость служили укреплению сплоченности среди всех остальных.
   — Может быть, — сказал Мэннон, — его послали в качестве грона для побоев. Того, что земляне называют козлом отпущения. Возможно, его влияние окажется в конце концов благотворным.
   И никто не стал с ним спорить — с таким старанием они пытались быть добрыми друг к другу.
   Они вышли на орбиту. На той стороне, где стояла ночь, не светили огни; на континентах отсутствовали линии и пятна, которые оставляют животные, умеющие строить.
   — Людей нет, — пробормотал Харфекс.
   — Разумеется, нет, — отрезал Осден; у него был отдельный обзорный экран, а на голову он надел полиэтиленовый мешок. Он утверждал, что пластмасса снижает эмпатические шумы, поступающие к нему от остальных. — Мы находимся на расстоянии двухсот световых лет от границ Хейнской Экспансии, а за их пределами людей нет. Нигде. Неужели вы думаете, что Созидающая Сила совершила бы одну и ту же чудовищную ошибку дважды?
   Никто особенно не обращал на него внимания, все с любовью глядели на необъятное яшмовое пространство внизу: там существовала жизнь, но не человеческая. Среди людей они оказались отщепенцами, и здесь их глазам предстало не запустение, а покой. Даже лицо Осдена было менее невыразительно, чем обычно: он нахмурился.
   Спуск над морем среди огня, воздушная рекогносцировка, посадка. Равнина, поросшая чем-то вроде травы; толстые зеленые гибкие стебли вокруг корабля задевали выставленные наружу обзорные камеры, залепляя линзы мелкой пыльцой.
   — Похоже, это чистая фитосфера, — сказал Харфекс. — Осден, вы улавливаете что-нибудь чувствующее?
   Все обернулись к Сенсору. Он отошел от экрана и теперь наливал в чашку чай. Он не ответил. Он редко отвечал на заданные вслух вопросы.
   Хитиновая[3] жесткость военной дисциплины совершенно неприменима в таких командах, составленных из сумасшедших ученых; существовавшая в них система подчинения являла собой нечто среднее между парламентской процедурой и принципом взаимных наскоков и свела бы с ума любого кадрового офицера. Однако непостижимым решением Властей доктору Хаито Томико было присвоено звание Координатора, и теперь она впервые воспользовалась данной ей прерогативой.
   — Мистер Сенсор Осден, — сказала она, — пожалуйста, ответьте мистеру Харфексу.
   — Как я мог «уловить» что-нибудь, идущее извне, — не оборачиваясь, сказал Осден, — если пространство вокруг меня кишит эмоциями девяти неврастенических гоминидов, словно консервная банка червями? Когда мне будет о чем сообщить, я вам сообщу. Я помню о возложенных на меня обязанностях Сенсора. Однако, Координатор Хаито, если вы еще раз посмеете мне приказывать, я сложу с себя всяческие обязанности.
   — Очень хорошо, мистер Сенсор. Надеюсь, в дальнейшем приказы не понадобятся. — Звучный голос Томико был спокоен, однако стоявший к ней спиной Осден как будто чуть вздрогнул, будто прилив подавляемой ею злобы нанес ему физический удар.
   Догадка биолога оказалась правильной. Приступив к полевым пробам, они обнаружили, что животных нет даже среди микроорганизмов. Здесь никто не поедал других. Все формы жизни существовали за счет фотосинтеза или продуктов разложения, их питали свет или смерть, но не жизнь. Растения, бесчисленные растения, и ни одной разновидности, знакомой посетителям из дома Человека. Зеленый, фиолетовый, багровый, коричневый, красный цвета в бесконечном разнообразии оттенков и интенсивности. Бесконечная тишина. Перемещался лишь ветер, покачивая ветви и листья, теплый шелестящий ветер, нагруженный спорами и пыльцой, рассыпая сладкую бледно-зеленую пыль по прериям с огромными травами; по пустошам, на которых не рос вереск; по лесам, где не было цветов, где никогда не ступала ничья нога, куда никогда не падал ничей взгляд. Теплый грустный мир, грустный и безмятежный. Словно выбравшись на пикник, бродили Изыскатели по залитым солнцем равнинам, поросшим лиловыми папоротникообразными, и тихонько переговаривались между собой. Они понимали, что их голоса нарушают тишину, царившую тысячу миллионов лет, тишину ветра и листьев, листьев и ветра, который дул, затихал и поднимался вновь. Они говорили тихо, но все-таки говорили, ведь они — люди.
   — Бедняга Осден, — сказала Дженни Чонг, Био и Тех, выводя реактивный самолет на курс к Северному полюсу. — Мозги как приемник высшего класса, а принимать нечего. Вот завал.
   — Он говорил мне, что не выносит растения, — со смешком сказала Оллеру.
   — Скорей можно было предположить, что они ему понравятся, поскольку не донимают его, в отличие от нас.
   — Не скажу, чтобы мне самому нравились эти растения, — сказал Порлок, глядя вниз, на фиолетовые волны, пробегавшие по Северному Приполярному Лесу. — Везде одно и то же. Разума нет. Перемен нет. Окажись здесь человек в одиночку, он просто с ума бы сошел.
   — Но ведь все это живое, — сказала Дженни Чонг. — А раз оно живое, значит, Осден его не выносит.
   — Ну не так уж он плох, — великодушно сказала Оллеру.
   Порлок искоса глянул на нее и спросил:
   — Ты спала с ним когда-нибудь, Оллеру?
   Оллеру расплакалась и крикнула:
   — Вы, земляне, всегда говорите непристойности!
   — Нет, не спала, — поспешила на подмогу Дженни Чонг. — А вы, Порлок?
   Химик с натугой рассмеялся: ха, ха, ха. Его усы покрылись брызгами слюны.
   — Осден не выносит, когда к нему притрагиваются, — дрожащим голосом сказала Оллеру. — Я как-то случайно чуть-чуть его задела, так он оттолкнул меня, будто я какой-нибудь грязный... предмет. Мы все для него просто предметы.
   — От него — зло, — сдавленным голосом сказал Порлок, напугав обеих женщин. — В конце концов он погубит команду, устроит диверсию, так или иначе. Попомните мои слова. Ему среди людей не место!
   Они приземлились на Северном полюсе. Полночное солнце тлело над невысокими холмами. Короткие сухие зеленовато-розовые мхообразные травы расстилались во всех направлениях, по сути составлявших лишь одно направление — южное. Подавленные невероятной тишиной Изыскатели собрали инструменты и приступили к работе: три вируса усердно закопошились на шкуре неподвижного гиганта.
   Никто не приглашал Осдена принять участие в вылазках в качестве пилота, фотографа или учетчика, а сам он не изъявлял желания и потому редко покидал базовый лагерь. Он пропускал через компьютеры на борту корабля данные ботанической классификации, собранные Харфексом, и ассистировал Эскване, чья работа в основном заключалась в ремонте и уходе за аппаратурой. Эсквана стал подолгу спать — по двадцать пять и более часов в день, длившийся тридцать два часа; он мог отключиться прямо во время починки радио или проверки направляющих схем реактивного вертолета. Однажды Координатор осталась на базе, чтобы пронаблюдать за этим. Дома больше никого не было, кроме Посвет То, подверженной эпилептическим припадкам: в тот день Мэннон подключил ее к терапевтической схеме в состоянии превентивной кататонии. Закладывая сообщения в банк памяти, Томико приглядывала за Осденом и Эскваной. Прошло два часа.
   — Возможно, вам придется использовать восемьсот шестьдесят микровальдо при соединении этого контакта, — тихим, нерешительным голосом сказал Эсквана.
   — Разумеется!
   — Извините. Я просто увидел, что у вас там восьмисот сороковые-
   — Я заменю их, когда выну восьмисот шестидесятые. Инженер, я попрошу вашего совета, когда не буду знать, как действовать.
   Через минуту Томико оглянулась. Разумеется, Эск-вана крепко спал, держа во рту палец; голова его опустилась на стол.
   — Осден.
   Белое лицо не повернулось к ней, он молчал, но дал с нетерпением понять, что слушает.
   — Не может быть, чтобы вы не знали об уязвимости Эскваны.
   — Я не отвечаю за его психопатические реакции.
   — Но отвечаете за свои собственные. Эсквана необходим в нашей работе здесь, а вы — нет. Если вы не в состоянии сдерживать враждебность, вам следует вообще избегать встреч с ним.
   Осден положил инструменты и встал.
   — С удовольствием! — мстительно сказал он скрипучим голосом. — Вы даже представить себе не можете, что значит испытывать иррациональные страхи Эскваны. Разделять по принуждению его жуткую трусость, сжиматься вместе с ним от страха перед чем угодно!
   — Уж не пытаетесь ли вы оправдать собственную жестокость по отношению к нему? Я думала, вы больше себя уважаете. — Томико обнаружила, что вся трясется от злобы. — Если ваши эмпатические способности и вправду вынуждают вас делить с Эсква-ной его беду, почему они никогда вас не подвигнут на малейшее сочувствие?
   — Сочувствие, — сказал Осден. — Сочувствие. Что вы понимаете в сочувствии?
   Она не сводила с него глаз, а он по-прежнему не смотрел на нее.
   — Хотите, я опишу вербально ваше теперешнее эмоциональное состояние по отношению ко мне? — сказал он. — Я умею это делать точнее вас. Меня обучили анализу подобных реакций в процессе их восприятия. А ведь я их воспринимаю.
   — Но как вы можете ожидать добрых чувств с моей стороны, если ведете себя таким образом?
   — Какая разница, как я себя веду, корова ты безмозглая, неужели ты думаешь, будто это что-нибудь меняет? Или, по-твоему, обычный средний человек представляет собой источник любви и доброты? Передо мной альтернатива: меня могут либо презирать, либо ненавидеть. Я не женщина и не трус, а потому предпочитаю, чтобы меня ненавидели.
   — Вздор все это. Жалость к себе. У каждого человека есть..
   — Но я-то не человек, — сказал Осден. — Есть все вы. И есть я. Я один в своем роде.
   Этот проблеск бездонного солипсизма поверг ее в трепет, на какое-то время она смолкла и наконец сказала без злобы, без жалости, клинически:
   — Вы могли бы убить себя, Осден.
   — Это в вашем духе, Хаито, — ответил он с издевкой. — Я не склонен к депрессии, и сеппаку не для меня. Чем мне здесь заниматься, чего вы хотите?
   — Уезжайте. Пощадите себя и нас. Возьмите воздухолет и записывающую аппаратуру, займитесь подсчетом разновидностей. В лесу: Харфекс еще и не приступал к работе над лесами. Выберите участок лесистой местности площадью сто квадратных метров в пределах действия радиосвязи. Но за пределами эмпатического воздействия. Выходите на связь каждый день, в 8 и в 24 часа.
   Осден отбыл, и на протяжении пяти дней от него поступали лишь лаконичные сообщения «все-в-поряд-ке» два раза в сутки. Настроение в базовом лагере переменилось, словно декорация на сцене Эсквана бодрствовал по восемнадцать часов в день. Посвет То извлекла свою звездную лютню и исполняла речитативом священные песнопения (Осдена музыка приводила в бешенство). Мэннон, Харфекс, Дженни Чонг и Томико дружно перестали принимать транквилизаторы. Порлок подверг что-то дистилляции в своей лаборатории и сам все выпил. У него было похмелье. Аснанифойл и Посвет То провели обряд всенощного Числового Бдения, мистическую оргию специалистов по высшей математике, которая доставляет величайшее удовольствие религиозной цетианской душе. Оллеру спала со всеми подряд. Работа ладилась.
   Специалист по Жестким Наукам прибежал на базу, с трудом пробравшись меж высоких мясистых стеблей травообразных.
   — Что-то... в лесу... — Он выпучил глаза и тяжело дышал, у него дрожали пальцы и усы. — Что-то большое. Двигалось позади меня. Я ставил отметку уровня и нагнулся. Оно на меня набросилось. Как будто качнулось и вылетело из-за деревьев. Позади меня. — Он уставился на остальных глазами, потускневшими не то от ужаса, не то от изнеможения.
   — Сядьте, Порлок. Не волнуйтесь. Ну погодите, вспомните все еще раз по порядку. Вы что-то увидели-
   — Неотчетливо. Только движение. Целенаправленное. Такой- такое... Не знаю, что бы это могло быть. Нечто двигающееся само по себе. Среди деревьев, древообразных или как их там называть. У кромки лесов.
   У Харфекса был мрачный вид.
   — Здесь нет ничего способного напасть на вас, Порлок. Нет даже животных микроорганизмов. Большого животного просто не могло быть.
   — Возможно, вы увидели неожиданно упавший позади вас эпифит[4] или отцепившуюся лозу?
   — Нет, — сказал Порлок. — Оно спускалось прямо на меня, меж ветвей, быстро. Когда я обернулся, оно снова убралось прочь, наверх. Оно передвигалось с шумом, похожим на треск. Если это не животное, один Бог знает, что бы это могло быть! Оно большое... по меньшей мере с человека ростом. Пожалуй, красноватого цвета. Точно не знаю, не разглядел.
   — Это был Осден, — сказала Дженни Чонг, — он играл в Тарзана. — Она нервно хихикнула, и Томико едва сдержала дикий неуместный смех. Но Харфекс не улыбался.
   — Среди древообразных становится не по себе, — сказал он вежливо и сдержанно. — Я это заметил. На самом деле, может, я именно поэтому все откладывал работу в лесах. Окраска и расположение ветвей и стволов, особенно свернутых спиралью, обладают гипнотическим свойством, а промежутки между спороносами имеют настолько упорядоченный характер, что кажутся неестественными. С субъективной точки зрения я нахожу все это весьма неприятным. Интересно, не могло ли более сильное воздействие такого рода вызвать галлюцинацию?..
   Порлок покачал головой. Облизнул губы.
   — Оно было там, — сказал он. — Что-то. И двигалось целенаправленно. Пыталось напасть на меня сзади.
   Когда в ту ночь Осден с обычной пунктуальностью вышел на связь в 24 часа, Харфекс рассказал ему о сообщении Порлока.
   — Мистер Осден, вам ничего такого не встречалось, что могло бы подтвердить создавшееся у мистера Порлока впечатление о наличии в лесу способной к передвижению и чувствованию формы жизни?
   — Сссс, — сардонически сказало радио. — Нет. Чушь собачья, — произнес неприятный голос Осдена.
   — Вы ведь фактически пробыли в лесу дольше любого из нас, — с непоколебимой вежливостью сказал Харфекс. — Вы согласны с моим мнением, что лесное окружение оказывает на органы восприятия довольно-таки тревожное и, вероятно, галлюциногенное воздействие?
   — Сссс. Я готов согласиться с тем, что органы восприятия Порлока нетрудно потревожить. Держите его в лаборатории: так он причинит меньше вреда. Еще что-нибудь?
   — На данный момент нет, — сказал Харфекс, и Осден отключился.
   Никто не мог поверить рассказу Порлока, но и усомниться в нем тоже не мог никто. Он был уверен, что нечто, нечто большое, попыталось неожиданно напасть на него. Отрицать это было сложно, ведь они находились в чуждом мире, и всякий, кому случалось заходить в лес, сам ощущал неясный холодок и прилив дурных предчувствий, когда стоял под «деревьями». («Конечно, называйте их деревьями, — сказал Харфекс. — Они в действительности суть то же самое, только, разумеется, совсем другие».) Они сошлись на том, что всем становилось не по себе или казалось, будто кто-то наблюдает за ними со спины.
   — Надо нам с этим разобраться, — сказал Порлок и попросил, чтобы его, как и Осдена, послали в лес для исследований и наблюдений в качестве временного Помощника Биолога. Оллеру и Дженни Чонг выразили желание отправиться вдвоем. Харфекс отправил их всех в лес, начинавшийся сразу за лагерем и раскинувшийся на четыре пятых Континента Д. Он запретил носить при себе оружие. Им также воспрещалось выходить за пределы пятидесятимильного полукруга, в котором находилось и нынешнее место пребывания Осдена. Все они выходили на связь два раза в сутки на протяжении трех дней. Порлок сообщил, что мельком видел за рекой какую-то полусогнутую фигуру, двигавшуюся среди деревьев; Оллеру утверждала, будто во вторую ночь слышала, как что-то шарило у самой палатки.
   — На этой планете нет животных, — упорно твердил Харфекс.
   Затем Осден не вышел на утреннюю связь.
   Томико прождала меньше часа, а затем вместе с Харфексом вылетела в тот район, где, согласно его собственному сообщению, находился прошлой ночью Осден. Но когда реактивный вертолет завис на морем подкрашенной пурпуром листвы, безграничным, непроглядным, ее охватило паническое отчаяние: «Как же мы его найдем среди всего этого?»
   — Он сообщил, что приземлился на берегу реки. Ищите воздухолет, он наверняка разбил лагерь поблизости и не мог уйти далеко от него. Подсчет разновидностей — долгая работа. Вот и река.
   — А вот его воздухолет, — сказала Томико, заметив яркий инородный блеск среди теней и красок, свойственных растительности. — Ну что ж, приступим.
   Она перевела вертолет в режим парения и сбросила лестницу. Они с Харфексом спустились вниз. Живое море сомкнулось над их головами.
   Едва коснувшись ногами лесной почвы, она отстегнула клапан кобуры, но потом посмотрела на невооруженного Харфекса и не стала доставать пистолет. Только рука так и тянулась к нему. Стоило им отойти на несколько метров от неспешной коричневой реки, как все звуки исчезли, а свет потускнел. Почти одинаковые огромные стволы разделяло изрядное расстояние, почти всегда одно и то же; кора у них была мягкая, у одних гладкая на вид, у других ноздреватая, серая, зеленовато-коричневая или коричневая; увитые ползучими растениями, словно канатами, увешанные похожими на гирлянды эпифитами, они вздымали жесткие спутанные охапки больших, похожих на блюдца, темных листьев, которые составляли кровлю леса толщиной от двадцати до тридцати метров. Почва под ногами пружинила, как матрас, каждый дюйм насквозь пророс корнями и усеян мелкой порослью с мясистыми листьями.
   — Вот его палатка, — сказала Томико и сжалась от звука собственного голоса среди огромного сообщества безгласных. В палатке лежал спальный мешок Осдена, пара книг, стоял ящик с продовольствием.
   «Надо бы позвать, покричать его», — подумала она, но не стала даже предлагать; не сделал этого и Харфекс.
   Они кружили возле палатки, осторожно, чтобы не упустить друг друга из виду среди плотно обступивших их существ, в битком набитом сумраке. Менее чем в тридцати метрах от палатки она споткнулась о тело Осдена, к которому ее вывел беловатый проблеск оброненной им записной книжки. Он лежал лицом вниз меж двух деревьев с огромными корнями.
   Его голова и руки были покрыты кровью, местами кровь уже высохла, местами еще сочилась.
   Рядом с ней появился Харфекс, его бледное лицо хейнита в сумерках казалось совсем зеленым.
   — Умер?
   — Нет. Его ударили. Сзади. Несколько раз. — Пальцы Томико ощупывали залитый кровью череп, виски и затылок. — Оружие или инструмент.. Я не нашла трещин.
   Она перевернула тело Осдена, чтобы его можно было поднять, и тогда он открыл глаза. Она держала его, низко склонясь над лицом. Его бледные губы скривились. Смертельный ужас овладел ею. Раз, другой пронзительно вскрикнув, она попыталась убежать прочь, в жуткий полумрак, волоча ноги и спотыкаясь. Ее поймал Харфекс, и от его прикосновения, от звука его голоса страх понемногу стал проходить.
   — Что такое? Что случилось? — все спрашивал он.
   — Не знаю, — всхлипнула она. Сердце еще так сильно билось, что ее трясло, в глазах у нее помутилось. — Страх.. Меня охватила паника. Когда я увидела его глаза.
   — Не по себе стало нам обоим. Это мне непонятно..
   — Я уже пришла в себя, пойдемте, надо доставить его на место и оказать ему медицинскую помощь.
   Действуя с бессмысленной поспешностью, они перетащили Осдена на берег реки, продели у него под мышками канат и стали поднимать наверх; он болтался, как мешок, слегка раскручиваясь над темным клейким морем листвы. Они втащили его в вертолет и полетели прочь. Не прошло и минуты, как они уже оказались над открытой степью. Томико подключила машину к лучу возврата. Она сделала глубокий выдох и встретилась взглядом с Харфексом.
   — На меня такой ужас накатил, что я чуть не потеряла сознание. Со мной никогда такого не случалось.
   — Я., тоже беспричинно испугался, — сказал хейнит, он и вправду казался постаревшим и потрясенным. — Не так сильно, как вы. Но столь же беспричинно.
   — Это случилось, когда я прикасалась к нему, держала его. Кажется, он на миг пришел в сознание.
   — Эмпатия?.. Надеюсь, он сможет рассказать нам, что же на него напало.
   Осден, словно выпачканная в крови и грязи сломанная кукла, полулежал на задних сиденьях, куда они приткнули его, в отчаянной спешке выбираясь из леса.
   Они прибыли на базу, и там поднялась новая волна паники. Неумелая жестокость этого нападения казалась зловещей и приводила в замешательство. Поскольку Харфекс упорно отрицал всякую возможность наличия животной жизни, они принялись строить предположения о существовании чувствующих растений, растительных чудовищ и психических ударов. Латентная фобия Дженни Чонг вновь заявила о себе, и она уже не могла говорить ни о чем, кроме Темных Эго, вечно следующих по пятам за людьми. Ее отозвали на базу вместе с Оллеру и Порлоком; никто не испытывал желания выходить наружу.
   Осден потерял изрядное количество крови за те три-четыре часа, что пролежал в одиночестве, а сотрясение мозга и сильные ушибы повергли его в шоковое полукоматозное состояние. Когда он вышел из него, началась легкая лихорадка, и он несколько раз звал доктора жалобным голосом:
   — Доктор Хаммергельд...
   По прошествии двух долгих дней он полностью пришел в сознание, и тогда Томико позвала в его кабину Харфекса.
   — Осден, вы можете рассказать нам, что именно напало на вас?
   Бледные глаза скользнули мимо лица Харфекса.
   — На вас напали, — мягко сказала Томико. Бегающий взгляд был до отвращения знаком, но врачу положено защищать больных. — Вы, вероятно, еще не вспомнили об этом. Что-то напало на вас. Вы были в лесу...
   — А-а! — закричал он, в глазах появился блеск, черты его лица исказились. — Лес... в лесу..
   — Что в лесу?
   Он ловил воздух ртом. На лице его возникло более ясное, сознательное выражение. Немного погодя он сказал:
   — Я не знаю.
   — Вы видели, что на вас напало? — спросил Хар-фекс.
   — Не знаю.
   — Вы вспомнили теперь.
   — Не знаю.
   — Возможно, от этого зависит жизнь каждого из нас. Вы должны рассказать нам, что увидели!
   — Я не знаю, — сказал Осден, всхлипывая от слабости. У него было слишком мало сил, и он не мог скрыть, что уклоняется от ответа, но все же упорно не желал отвечать. Неподалеку жевал свои пестрые усы Порлок, пытаясь расслышать, что творится в каюте.
   Харфекс склонился над Осденом, говоря:
   — Нет, вы нам скажете...
   Томико пришлось прибегнуть к физическому вмешательству.
   Харфексу удалось совладать с собой, на его усилия больно было смотреть. Он молча ушел к себе в кабину, где наверняка принял двойную или тройную дозу транквилизаторов. Прочие мужчины и женщины рассыпались по большому хрупкому строению, длинному главному залу и десяти спальным каютам; они молчали, но вид у них был угнетенный и взвинченный. Как обычно, даже теперь все зависели от милости Осдена. В приливе ненависти, обжигавшей горло, словно желчь, Томико посмотрела на него. Этот чудовищный эгоизм, питающийся эмоциями окружающих, эта абсолютная сосредоточенность на себе хуже любого омерзительного уродства плоти. Как человеку, родившемуся монстром, ему не следовало оставаться в живых. Не следовало жить. Следовало умереть. Почему только эту голову и впрямь не раскроило?
   Он лежал разбитый, побелевший; беспомощные руки вдоль тела, широко раскрытые бесцветные глаза, из уголков которых текли слезы. Он попытался отстраниться.
   — Не надо, — сказал он слабым хриплым голосом и попробовал поднять руки, чтобы прикрыть голову. — Не надо!
   Она присела на складную табуретку возле койки и немного погодя накрыла его руку своей. Он попытался высвободиться, но не хватило сил.
   Долгое молчание наступило между ними.
   — Осден, — прошептала она. — Простите. Мне очень жаль. Я желаю вам добра. Позвольте мне быть доброжелательной, Осден. Я не хочу причинять вам боль. Слушайте, я теперь поняла. Это сделал один из нас. Это ведь так. Нет, не отвечайте, скажите только, может, я ошиблась, но тут нет ошибки.. Конечно, на этой планете есть животные. Десятеро. Мне все равно, кто именно это сделал. Это ведь не имеет значения. То же самое могла сделать и я, вот только что. Я понимаю. Я не знала, как это происходит, Осдеа Вы не представляете, насколько нам трудно осознать... Но послушайте. Если бы на месте страха и ненависти оказалась любовь.. Разве никогда не бывает любви?
   — Нет.
   — Почему нет? Почему ее никогда не бывает? Неужели все люди так слабы? Это ужасно. Ничего, ничего, не волнуйтесь Лежите спокойно. Но хоть сейчас-то злобы нет, верно? По крайней мере сочувствие, участие, доброжелательность. Вы чувствуете это, Осден? Вы это чувствуете?
   — Помимо... прочего, — еле слышно сказал он.
   — Шумы моего подсознания, по-видимому. И остальных присутствующих.. Послушайте, когда мы нашли вас в лесу, когда я пыталась вас перевернуть, вы почти пришли в себя, и от вас исходил ужас, я ощутила его. На минуту я просто голову потеряла от страха. Я почувствовала ваш страх передо мной?
   — Нет.
   Рука Томико по-прежнему лежала на его руке, а он совсем расслабился и погружался в сон, словно человек мучился болью, а потом эту боль сняли.
   — Лес, — пробормотал он; ей с трудом удалось понять его. — Боится.
   Она не стала больше донимать его и лишь не убирала руки, глядя, как он засыпает. Она знала, что чувствует сама, а значит, чувствует и он. Сомнений у нее не было: существует только одна эмоция или состояние, способное вот так, в одно мгновение полностью переродиться, превратиться в собственную противоположность. В Великом Хейнском на самом деле для обозначения любви и ненависти есть лишь одно слово, онта. Она не полюбила Осдена, конечно, тут совсем другое. Ее чувством по отношению к нему была онта, ненависть с противоположным знаком. Она держала его за руку, и меж ними проходил ток, потрясающее электричество прикосновения, которого он всегда так страшился. Он спал, и кольцо мускулов вокруг рта, выступавшее как на анатомической карте, ослабло; Томико заметила на его лице то, чего не видал прежде никто из них: очень слабую улыбку. Она угасла. Он по-прежнему спал.
   Он оказался вынослив; на следующий день он уже мог сидеть и хотел есть. Харфекс хотел допросить его, но Томико велела подождать. Она завесила дверь в кабину куском полиэтилена, как часто делал сам Осден.
   — Он действительно снижает эмпатический прием? — спросила она, и он ответил осторожно и сухо, таким тоном они теперь разговаривали друг с другом:
   — Нет.
   — Значит, это просто предупреждение.
   — Частично. Скорее самоубеждение. Доктор Хам-мергельд считал, что он помогает... Может, и правда помогает, немножко.
   Любовь все-таки была, однажды. Объятый ужасом, ребенок задыхался под натиском волн и мощных ударов громадных эмоций взрослых, ребенок захлебывался, и спас его лишь один человек. Лишь один человек научил его дышать, жить. Лишь один человек дал ему все, всю защиту и всю любовь. Отец — Мать — Бог, и никто другой.
   — Он еще жив? — спросила Томико, подумав о невероятном одиночестве Осдена и о причудливой жестокости великих медиков. Ее ошарашил принужденный, металлический смех Осдена.
   — Он умер по меньшей мере два с половиной века тому назад, — сказал он. — Координатор, вы что, забыли, где мы находимся? Каждый из нас покинул свою небольшую семью...
   За полиэтиленовой завесой смутно виднелись движения остальных восьми людей, находившихся на планете Мир 4470. Их тихие голоса звучали напряженно. Эсквана спал, Посвет То лежала в терапии. Дженни Чонг пыталась устроить такое освещение в своей каюте, чтобы не отбрасывать тени.
   — Они все напуганы, — сказала Томико, сама напугавшись. — В голове у каждого свои представления о том, что напало на вас. Не то картофелеобезьяна, не то гигантский шпинат с клыками, не знаю.. Даже у Харфекса. Может, и правильно, что вы не пытаетесь заставить их понять. Было бы еще хуже утратить доверие друг к другу. Только почему же мы все такие хлипкие, почему не способны смотреть в лицо фактам, почему чуть что — сразу и раскисли? Или мы и вправду ненормальные?
   — И скоро будем ими в еще большей степени.
   — Почему?
   — Там действительно что-то есть. — Он закрыл рот, мускулы губ резко выдавались наружу.
   — Нечто чувствующее?
   — Чувствование.
   — В лесу?
   Он кивнул.
   — Так что же это за?..
   — Страх. — На лице его снова возникло напряжение, он беспокойно задвигался. — Видите ли, я упал там, но не сразу потерял сознание. Или оно несколько раз возвращалось ко мне. Не знаю. Это скорее походило на паралич.
   — Так и было.
   — Я лежал на земле. Не мог подняться Я уткнулся лицом в грязь, в этот мягкий лиственный перегной. Он забился мне в глаза, в нос. Я не мог пошевельнуться. Ничего не видел. Как будто оказался в земле. Погрузился в нее, стал ее частью. Я знал, что нахожусь меж двух деревьев, хотя вовсе их не видел. Наверное, я чувствовал корни. В земле под собой, глубоко под землей. Руки у меня были в крови, я это чувствовал, и от этой крови грязь возле моего лица стала липкой. Я ощутил тот самый страх. Он все нарастал. Как будто они наконец осознали, что я там нахожусь, лежу на них, под ними, среди них, я, существо, которого они боялись и в то же время составляющее часть их собственного страха. Я все отсылал этот страх обратно, я не мог остановиться, а он все нарастал, а я не мог пошевельнуться, не мог вырваться, уйти. Пожалуй, я несколько раз терял сознание, а потом страх опять возвращал мне его, а я по-прежнему не мог пошевельнуться. Совсем как они.
   Томико почувствовала, как холодок ерошит ей волосы: механизм страха в режиме подготовки.
   — Они, кто они, Осден?
   — Они, она... не знаю. Страх.
   — О чем он говорит? — спросил Харфекс, когда Томико передала ему содержание этого разговора. Она так и не подпустила к Осдену Харфекса с расспросами, чувствуя, что должна защитить Осдена от натиска мощных, излишне подавляемых эмоций хей-нита. К сожалению, это подбросило хвороста в медленный огонь параноидально окрашенной тревоги, горевший в душе бедного Харфекса, и тот решил, будто они с Осденом заодно и скрывают от остальных членов команды какие-то факты, имеющие важное значение или представляющие собой угрозу.
   — Это похоже на попытку слепого описать слона. Осден не видел и не слышал этого., чувствования точно так же, как и мы.
   — Но он ощутил его, дорогая моя Хаито, — с едва сдерживаемой яростью сказал Харфекс. — И не посредством эмпатии. А собственным черепом. Оно явилось, и сбило его с ног, и ударило тупым орудием. Неужели он не увидел его ни разу, хоть мельком?
   — Ну и что бы он увидел, Харфекс? — сказала Томико, но он не обратил внимания на многозначительный тон: даже он заблокировал возможность подобного толкования. Вызывающее в человеке страх есть нечто инородное. Убийца — посторонний, чужой, а не один из нас. Зло вне меня!
   — Первого удара вполне хватило, чтобы лишить его сознания, — чуть устало сказала Томико, — он ничего не увидел. Но когда очнулся, лежа один в лесу, ощутил сильный страх. Не свой собственный, а эмпатическое воздействие. Он в этом уверен. Уверен и в том, что этот страх не поступал от кого-либо из нас. Так что, видимо, не все местные формы Жизни лишены способности чувствовать.
   Мгновение Харфекс глядел на нее мрачно.
   — Вы пытаетесь напугать меня, Хаито. Не понимаю, что вами движет. — Он встал и отошел к лабораторному столу, передвигаясь медленно и скованно, как человек, которому не сорок лет, а восемьдесят.
   Она оглядела остальных. В ней возникло какое-то отчаяние. Она отчетливо поняла, что новая, хрупкая глубинная взаимозависимость, создавшаяся между ней и Осденом, придает ей силу. Но если даже Харфекс потерял голову, что будет с остальными? Порлок и Эсквана сидели взаперти в своих кабинах, прочие работали или чем-то занимались. В их расположении было что-то странное. Некоторое время Координатору не удавалось определить, что именно, но потом она поняла, что все сидят лицом к лесу, расположенному поблизости. Играя с Аснанифойлом в шахматы, Олле-ру потихоньку все разворачивала свой стул, пока он не оказался чуть ли не рядом со стулом партнера.
   Томико отправилась к Мэннону, тот анатомировал похожий на паука коричневый клубок корней; она попросила его разгадать головоломку со стульями. Он тут же понял и с необычайной краткостью сказал:
   — Следят за врагом.
   — За каким врагом? А что чувствуете вы, Мэннон? — У нее вдруг появилась надежда на него, как на психолога, на этой зыбкой почве намеков и сопереживаний, где у биологов руки опускаются.
   — Я испытываю сильное беспокойство, имеющее специфическую пространственную ориентацию. Однако я не наделен способностью к Эмпатии. Следовательно, беспокойство вполне объяснимо в связи с конкретной стрессовой ситуацией, то есть нападением в лесу на члена команды, а также в связи с общей стрессовой ситуацией, то есть моим пребыванием в совершенно чуждой окружающей среде, неизбежную метафору каковой составляют архетипические коннотации слова «лес».
   Прошло несколько часов, и Томико проснулась, услышав, как Осден пронзительно кричит в страшном сне. Мэннон успокаивал его, и она вновь погрузилась в собственные сновидения, качающие темными ветвями, лишенные тропинок. Наутро Эсквана не проснулся. Не удалось его разбудить и при помощи стимулирующих средств. Он цеплялся за свой сон, соскальзывая все дальше и дальше назад, время от времени тихонько бормоча, пока не достиг конечной точки регресса: теперь он лежал на боку, свернувшись клубком, держа во рту палец; его не было.
   — Два дня — двое пали. Десять негритят, девять негритят... — это говорил Порлок.
   — А следующим негритенком окажетесь вы, — резко бросила Дженни Чонг. — Пойдите, Порлок, сделайте себе анализ мочи!
   — Он всех нас сводит с ума, — сказал Порлок, поднимаясь на ноги и размахивая левой рукой. — Вы что, не чувствуете? Да Бога ради, неужели вы слепы и глухи? Неужели вы не ощущаете, что он делает, не чувствуете этих эманаций? Все это исходит от него-из его комнаты» из его сознания. Он всех нас сводит с ума при помощи страха!
   — Кто сводит? — сказал Аснанифойл, нависая крутой волосатой горой над маленьким землянином.
   — Нужно, чтобы я назвал его по имени? Тогда Осден, Осден! Осден! Как вы думаете, почему я пытался его убить? В качестве самозащиты! Чтобы спасти нас всех! Потому что вы не желаете понять, что он над нами творит. Он вел подрывную деятельность в экспедиции, стараясь всех перессорить, а теперь собирается свести нас с ума, насылая страх, чтобы мы не могли ни спать, ни думать, словно огромное радио, которое не издает звуков, но оно все время работает, и вы не в силах спать, не в силах думать. Хаито и Харфекс уже у него в руках, но остальных можно спасти. Я должен был это сделать.
   — Вы сделали это не очень-то удачно, — сказал Осден; он стоял в дверях своей кабины, полураздетый, одни бинты да ребра. — Я сам мог бы сильнее себя ударить. Черт возьми, Порлок, это не я пугаю вас до потери сознания, оно там, снаружи... там, среди лесов!
   Порлок совершил безрезультатную попытку напасть на Осдена: Аснанифойл схватил его и без всяких усилий держал, пока Мэннон делал ему успокаивающий укол. Его заперли, а он все кричал что-то про гигантские радио. Через минуту успокоительное подействовало, и он присоединился к мирному молчанию Эскваны.
   — Ладно, — сказал Харфекс, — Осден, расскажите теперь, что знаете; только уж все, что знаете.
   Осден сказал:
   — Я ничего не знаю.
   Он выглядел измученным, истощенным. Томико велела ему сесть, прежде чем приступать к разговорам.
   — После трехдневного пребывания в лесу мне показалось, будто я иногда воспринимаю эмоции какого-то рода.
   — Почему вы не сообщили об этом?
   — Решил, что двинулся умом, вроде вас.
   — Об этом тоже следовало сообщить.
   — Вы отозвали бы меня обратно на базу. Я не мог с этим смириться. Вы же понимаете, что мое участие в экспедиции оказалось большой ошибкой. Я не способен сосуществовать бок о бок с еще девятью невротиками. Я совершил ошибку, когда записался добровольцем в Крайние Изыскания, а Власти ошиблись, когда приняли меня.
   Все молчали, но Томико заметила, на этот раз с уверенностью, как дрогнули плечи Осдена, как напряглись мускулы его лица, когда он ощутил их горькое согласна
   — В любом случае мне не хотелось возвращаться на базу, потому что мне стало любопытно. Даже если допустить, что я превращаюсь в психопата, разве я мог воспринимать эмпатические сигналы, если не было существа, посылавшего их? Тогда они не были неприятными. Совсем неясные. Странные. Будто сквозняк в запертой комнате, мерцание, увиденное краем глаза. Практически ничто.
   На минуту их внимание поддержало его: они слушали, поэтому он говорил. Он полностью зависел от них. Когда его ненавидели, он не мог не быть омерзителен; когда над ним насмехались, он становился нелепым; когда его слушали, он превращался в рассказчика. Он беспомощно повиновался требованиям их эмоций, реакций, настроений. А ведь их было семеро, слишком много, чтобы справиться одному, и это непрестанно швыряло его по прихоти одного, другого, третьего. Ему никак не удавалось найти согласованности. Даже пока он говорил, завладев их вниманием, кто-нибудь непременно отвлекался: Оллеру, по-видимому, думала, что он не так уж непривлекателен; Харфекс изыскивал задние мысли в его словах; ум Аснанифойла, неспособный на долгое время задерживаться на чем-либо конкретном, устремлялся к вечному покою чисел, а Томико отвлекали жалость и страх. Осден запнулся. Он потерял нить.
   — Я... я решил, что это, вероятно, деревья, — сказал он и замолк.
   — Это не деревья, — сказал Харфекс — У них нет нервной системы, так же как нет ее у земных растений хейнского происхождения. Никакой.
   — Вы за деревьями леса не видите, как говорят на Земле, — вмешался Мэннон, улыбаясь, как эльф; Харфекс уставился на него. — А как быть с корневыми узелками, над которыми мы дней двадцать ломали голову, а?
   — Как с ними быть?
   — Вне всякого сомнения, они являются средством связи. Связи между деревьями. Верно? Теперь давайте в качестве предположения, совершенно невероятного, допустим, что вам ничего не известно о структуре мозга животных И вам для исследования предоставили один аксон, одну глиальную клетку. Насколько вероятно, что вам удастся установить, чем они являются? Смогли бы вы обнаружить, что клетка способна к чувствованию?
   — Нет. Потому что она к нему не способна. Отдельно взятая клетка может только механически реагировать на раздражители. Не более того. Мэннон, вы выдвигаете гипотезу, согласно которой единичные древообразные являются «клетками» в своего рода мозгу?
   — Не совсем так. Я хочу лишь указать на то, что все они связаны между собой посредством соединений в виде корневых узлов, а также при помощи этих зеленых эпифитов на ветвях. Связь невероятной сложности и физической протяженности. Да что там, ведь даже у травообразных в степях имеются эти корневые подсоединения, не так ли? Я знаю, что ум или чувствование не предмет, его невозможно обнаружить в клетках мозга или извлечь оттуда для анализа. Оно является функцией связанных между собой клеток. В некотором смысле оно и есть связь, взаимосвязанность. Оно не существует. Я не пытаюсь утверждать, будто оно существует. Я просто предполагаю, что Ос-ден, возможно, в состоянии описать его.
   Осден подхватил эту мысль и заговорил, будто в трансе:
   — Чувствование без органов чувств. Слепое, глухое, лишенное нервов, неподвижное. Некоторая способность к раздражению, реакция на прикосновение. Реакция на солнце, свет, воду и химические вещества в земле вокруг корней. Ничего доступного животному уму. Присутствие без сознания. Ощущение бытия при отсутствии субъекта и объекта. Нирвана.
   — Почему же тогда вы улавливаете страх? — тихо спросила Томико.
   — Не знаю. Не понимаю, как могло возникнуть сознание наличия объектов, иных существ, отторгающая реакция» Но какое-то беспокойство присутствовало, несколько дней. А потом, когда я лежал меж двух деревьев и моя кровь текла на их корни» — Лицо Осдена блестело от пота. — Оно превратилось в страх, — пронзительным голосом сказал он, — один лишь страх.
   — Если бы подобная функция существовала, — сказал Харфекс, — она оказалась бы неспособна постигнуть самостоятельно движущееся материальное существо или отреагировать на него. Она не может представить себе нас точно так же, как мы не можем «представить себе» Бесконечность.
   — «Молчание этих бесконечных пространств повергает меня в ужас», — пробормотала Томико. — Паскаль постиг Бесконечность. Посредством страха.
   — Может, лес воспринимает нас, — сказал Мэн-нон, — как лесные пожары. Ураганы. Опасность. Все быстро движущееся опасно для растения. Лишенное корней покажется чуждым, ужасным. А если это — сознание, весьма вероятно, что оно заметило Осдена, чей собственный разум открыт для связи с любым другим все время, пока он в сознании, а ведь он лежал, страдая от боли и страха в нем, практически внутри него. Неудивительно, что оно испугалось»
   — Это не «оно», — сказал Харфекс. — Там нет существа, нет огромного сознания, нет личности! В крайнем случае могла быть всего лишь функция...
   — Есть лишь страх, — сказал Осден.
   Некоторое время все сидели тихо, прислушиваясь к
   тишине снаружи.
   — Это его я все время чувствую, будто бы оно подбирается ко мне со спины? — удрученно спросила Дженни Чонг.
   Осден кивнул:
   — Вы все его чувствуете, как бы глухи вы ни были. Эскване приходится тяжелей остальных, потому что он на самом деле обладает некоторой способностью к эмпатии. Он мог бы передавать, если бы научился, но он слишком слаб, и ничего, кроме медиума, из него никогда не выйдет.
   — Слушайте, Осден, — сказала Томико, — вы же можете передавать. Так передайте этому... лесу, страху, там, снаружи... передайте, что мы не причиним ему зла. Поскольку оно обладает или является своего рода аффектом, который претворяется в то, что мы ощущаем как эмоцию, может, вам удастся претворить ее обратно? Пошлите сообщение: мы безвредны, мы дружелюбны.
   — Хаито, вам должно быть известно, что никто не может послать лживый эмпатический сигнал. Невозможно передать то, чего не существует.
   — Но мы же не намерены причинять зла, мы дружелюбны.
   — Правда? Когда вы подобрали меня в лесу, вы были дружелюбно настроены?
   — Нет. Я была в ужасе. Но... оно, лес, растения, это ведь не мой собственный страх?
   — Какая разница? Вы только его и чувствовали. Неужели вы не понимаете, — Осден в полном отчаянии повысил голос, — почему я не люблю вас, а вы не любите меня, все вы? Неужели вы не понимаете, что я передаю обратно все отрицательные и агрессивные эмоции, которые вы проявили ко мне за время, прошедшее с момента нашей встречи? Я возвращаю вам вашу же враждебность, с лихвой. Я делаю это в порядке самозащиты. Как Порлок. Однако это и есть самозащита, это единственный способ, который я выработал, чтобы заменить изначальный, то есть полное отчуждение от других людей. К сожалению, при этом возникает замкнутая цепь, самодостаточная и само-усиливающаяся. Вашей изначальной реакцией на меня оказалась инстинктивная антипатия к уроду; теперь она, естественно, переросла в ненависть, неужели вы до сих пор не поняли, о чем я? Это лесное сознание излучает теперь только ужас, и единственным сообщением, которое я смогу послать ему, окажется ужас, ибо, подвергаясь его воздействию, я не способен испытывать ничего, кроме ужаса!
   — Что же нам теперь делать? — сказала Томико, и Мэннон тут же ответил:
   — Перенести лагерь. На другой континент. Если там и есть растительные разумы, они не сразу нас заметят, а может, и не заметят вовсе.
   — Это, конечно, сильно поправит дело, — сухо сказал Осден. Все прочие наблюдали за ним с новым любопытством. Он открылся им, они увидели его таким, каков он есть: беспомощный человек в ловушке. Возможно, как и Томико, они поняли, что саму ловушку, его непререкаемый жестокий эгоизм соорудили они, а не Осден. Они сделали клетку, заперли его там, а он, словно оказавшаяся в неволе обезьяна, швырялся грязью сквозь прутья. Если бы при встрече они проявили доверие к нему, если бы нашли в себе достаточно сил, чтобы проявить любовь, каким предстал бы он им тогда?
   Ни один из них не сумел этого сделать, а теперь уже было поздно. Если бы нашлись время и возможность уединения, Томико, вероятно, удалось бы создать плавный резонанс взаимных ощущений, созвучие доверия, гармонию, но времени не хватало, нужно было выполнять работу. Недоставало места, чтобы вырастить нечто столь огромное; им придется удовольствоваться сочувствием, жалостью, разменной монетой любви. Даже такая малость придавала ей силы, но ему этого отнюдь не достаточно. Теперь она прочла в его освежеванном лице отчаянную обиду на их любопытство, даже на свою жалость.
   — Идите ложитесь, рана опять кровоточит, — сказала она, и он послушался.
   На следующее утро они упаковали вещи, сняли пульвероформные ангар и жилье, подняли «Гам» на механическом ходу и полетели над Миром 4470, описывая полукруг над красными и зелеными землями и множеством теплых зеленых морей. Они выбрали подходящее место на Континенте Г: степь, двадцать тысяч квадратных километров травообразных, овеваемых ветрами. Никаких лесов в пределах ста километров от них, а на равнине ни одиночных деревьев, ни рощ. Растениеобразные встречались лишь в виде обширных колоний отдельных разновидностей, росших всегда обособленно, за исключением вездесущих крохотных сапрофитов[5] и спороносов. Члены команды напылили на структурные форты холомельд, и к вечеру тридцатидвухчасового дня устроились в новом лагере. Эсквана все так же спал. Порлок по-прежнему пребывал под действием седативных средств, но все остальные чувствовали себя бодро.
   — Здесь можно дышать! — то и дело повторяли они.
   Осден поднялся на ноги и нетвердой походкой пошел к дверному проему; прислонившись к нему, он обвел взглядом неясные широкие полосы покачивавшейся травы, которая не была травой. Ветер доносил слабый сладковатый запах пыльцы; ни звука, лишь тихий бескрайний свист ветра. Чуть склонив забинтованную голову, Эмпат долгое время стоял неподвижно. Спустилась темнота, и появились звезды, огоньки в окнах далекого дома Человека. Ветер стих, ни звука кругом. Он слушал.
   В ту долгую ночь слушала и Хаито Томико. Она лежала неподвижно, слушая, как течет в ее жилах кровь, как дышат спящие, как дует ветер, как разбегаются темные прожилки, как подступают сновидения, как растет непомерная энергия звезд, а Вселенная медленно умирает, как шествует звук смерти. Она с усилием выбралась из постели, спасаясь бегством от крохотного одиночества своей кабины. Спал только Эсквана. Порлок лежал в смирительной рубашке и тихо бредил на непонятном, своем родном языка Оллеру и Дженни Чонг с мрачными лицами играли в карты. Посвет То находилась в терапевтической нише, в режиме подключения. Аснанифойл чертил мандалу,
   Третью Схему Простых Чисел. Мэннон и Харфекс были в каюте Осдена.
   Она перебинтовала Осдену голову. В тех местах, где ей не пришлось сбривать его гладкие рыжеватые волосы, они выглядели странно. Теперь их припорошила седина. Она бинтовала трясущимися руками. До сих пор никто ничего не говорил.
   — Откуда же и здесь берется страх? — сказала она, и ее голос прозвучал диссонансом в потрясающей тишине.
   — Дело не только в деревьях, травы тоже...
   — Но мы находимся в двенадцати тысячах километров от того места, где были сегодня утром, оно осталось на другой стороне планеты.
   — Оно едино, — сказал Осден. — Одна большая зеленая мысль. Сколько времени требуется мысли, чтобы переместиться с одной стороны вашего мозга на дру1ую?
   — Оно не может думать. Оно и сейчас не думет, — безжизненным голосом сказал Харфекс. — Это всего лишь цепь процессов. Ветви, грибковые наросты, корни с этими узелковыми точками — соединениями между индивидуумами — все они, вероятно, способны передавать электрохимические импульсы. Так что, строго говоря, здесь нет отдельных растений. Несомненно, даже пыльца является частью системы соединения, чем-то вроде разносимого ветром чувствования, связующего разделенные морями земли. Но это непостижимо. Чтобы вся биосфера планеты являлась единой цепью коммуникаций, чувствительной, иррациональной, бессмертной, изолированной..
   — Изолированной, — сказал Осдеа — Вот оно! Вот откуда страх. Не потому, что мы подвижны или несем разрушение. Просто потому, что мы существуем. Мы суть иное. А иного не бывало никогда прежде.
   — Вы правы, — чуть ли не шепотом сказал Мэннон. — Ему нет равных. Нет врагов. Нет связи ни с чем, помимо самого себя Единственный, вечно одинокий.
   — Тогда какую же функцию выполняет его разум в процессе выживания видов?
   — Может быть, никакой, — сказал Осден. — Отчего это вас повело в телеологию[6], Харфекс? Или вы не хейнит? Разве мера сложности не является мерой вечной радости?
   Харфекс не клюнул на приманку. У него был больной вид.
   — Нам следует покинуть этот мир, — сказал он.
   — Теперь вам понятно, почему мне вечно хочется куда-нибудь уйти, убраться от вас подальше, — с каким-то нездоровым добродушием сказал Осден. — Страх ближнего неприятен, не правда ли?.. Вот был бы это животный разум. Я могу общаться с животными. Я в ладу с кобрами и тиграми, более высокий разум дает преимущество, меня следовало использовать в зоопарке, а не в группе людей.. Если бы я мог общаться с этой проклятой тупой Картофелиной! Если бы оно не было таким ошеломляющим... знаете, я все же улавливаю не только страх. А прежде чем оно впало в панику, в нем была., была безмятежность. Я тогда не сумел его воспринять. Не представлял, насколько оно велико. В конце концов, знать весь белый день и всю ночь. Все ветра и затишья вместе взятые. Зимние звезды и в то же время летние. Иметь корни и не иметь врагов. Быть цельным. Вы понимаете? Никаких вторжений. Никого другого. Быть единым целым...
   «Он никогда раньше не разговаривал», — подумала Томико.
   — Вы беззащитны перед ним, Осден, — сказала она. — Ваша личность уже изменилась. Вы подвержены его воздействию. Может, мы и не все сойдем с ума, но вы сойдете, если не покинете эту планету.
   Он замешкался, затем поднял глаза на Томико, впервые за все время он глядел ей в глаза долгим спокойным взглядом, прозрачным, как вода.
   — Что хорошего принес мне здравый ум? — насмешливо спросил он. — Однако вы правы, Хаито. В ваших словах есть какой-то смысл.
   — Нам нужно улетать отсюда, — пробормотал Харфекс.
   — Если бы я поддался ему, — задумчиво проговорил Осден, — смог бы я общаться?
   — Полагаю, — стремительно, взволнованно заговорил Мэннон, — под словом «поддаться» вы подразумеваете прекращение обратной передачи эмпатической информации, получаемой вами от растительного существа, вы хотите перестать отторгать страх и поглотить его. Это либо незамедлительно убьет вас, либо снова повергнет в полнейшее психологическое отчуждение, аутизм.
   — Почему? — возразил Осден. — Его сообщение и есть отторжение. Но в отторжении мое спасение. Оно не обладает умом. А я обладаю.
   — Не тот масштаб. Что может сделать мозг отдельного человека, столкнувшегося с чем-то столь безграничным?
   — Человеческий мозг может понять систему взаиморасположения звезд и галактик, — сказала Томико, — и истолковать ее как Любовь.
   Мэннон обвел взглядом обоих по очереди. Харфекс молчал.
   — В лесу было бы легче это сделать, — сказал Осден. — Кто из вас возьмется доставить меня туда?
   — Когда?
   — Теперь же. Пока вы все не сошли с ума и не дошли до насилия
   — Я возьмусь, — сказала Томико.
   — Никто из нас не возьмется, — сказал Харфекс.
   — Я не могу, — сказал Мэннон. — Я... мне слишком страшно. Я разбил бы вертолет.
   — Возьмите с собой Эсквану. Если мне удастся эта затея, он сможет пригодиться в качестве медиума.
   — Координатор, вы согласны последовать плану Сенсора? — официально задал вопрос Харфекс.
   — Да.
   — Не одобряю. Однако полечу вместе с вами.
   — Харфекс, по-моему, мы обязаны, — сказала То-мико, глядя на лицо Осдена; уродливая белая маска преобразилась, исполнилась страстного желания, словно лицо влюбленного.
   Оллеру и Дженни Чонг, игравшие в карты, чтобы не думать о постелях, где их преследовали видения, о растущем ужасе, залепетали, как напуганные дети:
   — Это существо, оно сидит в лесу, оно вас схватит.
   — Боитесь темноты? — усмехнулся Осден.
   — Но взгляните на Эсквану и Порлока, и даже Аснанифойл»
   — Оно не может причинить вам вреда. Это импульс, проходящий по нейронам, ветер среди ветвей. Это всего лишь страшный сон.
   Реактивный вертолет поднялся в воздух; в хвостовом отделении, все так же свернувшись в клубок, спал Эсквана, Томико вела машину, Харфекс и Осден молча ждали, когда впереди покажется темная полоса леса, пересекавшая серую многомильную неясность залитой звездным светом равнины.
   Они подлетели к черной полосе, пересекли ее, теперь внизу под ними простиралась темнота.
   Она летела низко, выискивая место для посадки, но ей приходилось бороться с отчаянным желанием подняться вверх, улететь, убраться прочь. Здесь, в лесу, огромная жизненная сила растительного мира стала гораздо мощнее и ее паническое биение среди громадных темных волн тоже. Впереди виднелось бледное пятно — голая верхушка холма, слегка выступавшая над самыми высокими из черных силуэтов вокруг, над не-деревьями, наделенными корнями, над частями целого. Она опустила вертолет на поляну — неуклюжая посадка. Ее руки скользили по рычагу, будто она натерла их холодным мылом.
   Теперь их окружал лес, черный среди тьмы.
   Томико съежилась и закрыла глаза. Эсквана стонал во сне. Слышалось громкое прерывистое дыхание Харфекса, он все так и сидел напрягшись, даже когда Осден перегнулся через него и открыл скользящую дверцу.
   Осден встал; его спина и забинтованная голова едва виднелись в тусклом свете приборной панели; он пригнулся и замешкался на пороге.
   Томико затрясло. Она не могла поднять голову.
   — Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, — твердила она шепотом. — Нет. Нет. Нет.
   Внезапным плавным движением Осден скользнул через дверной проем и вниз, во тьму. Он исчез.
   — Я иду! — сказал необъятный голос без звука.
   Томико пронзительно вскрикнула. Харфекс кашлянул; казалось, он пытается встать, но это было не так.
   Томико вся втянулась внутрь самой себя, сосредоточилась в невидящем глазу внутри живота, в центре собственного существа, а снаружи остался один только страх.
   Он стих.
   Она подняла голову, медленно расцепила руки. Выпрямилась и села. Стояла темная ночь, и над лесом сияли звезды. Больше не было ничего.
   — Осден, — сказала она, но голос не хотел звучать. Она заговорила снова, громче, одинокое кваканье лягушки. Ответа не последовало.
   Ей постепенно становилось ясно, что с Харфексом что-то стряслось. Она пыталась определить в темноте, где же его голова, поскольку он сполз с сиденья, но вдруг среди мертвой тишины из темноты хвостового отделения донесся голос;
   — Хорошо, — сказал он.
   Это был голос Эскваны. Она щелчком включила внутреннее освещение и увидела, что инженер спит, лежа на боку, свернувшись клубком, прикрывая рот рукой.
   Рот открылся и заговорил:
   — Все в порядке, — сказал он.
   — Осден..
   — Все в порядке, — донесся тихий голос изо рта Эскваны.
   — Где вы?
   Молчание
   — Возвращайтесь,
   Поднимался ветер.
   — Я останусь здесь, — сказал тихий голос.
   — Вам нельзя оставаться..
   Молчание
   — Вы же будете один, Осден!
   — Слушайте — Голос звучал слабее, невнятнее, словно утопая в шуме ветра. — Слушайте. Я желаю вам добра.
   Потом она звала его по имени, но ответа не последовало. Эсквана лежал неподвижно. Харфекс лежал еще неподвижней.
   — Осден! — закричала она, перегнувшись через дверной проем в темноту, в колыхавшуюся под ветром тишину лесного бытия. — Я вернусь. Я должна доставить Харфекса на базу. Я вернусь, Осден!
   Тишина и ветер среди листвы.
   Они, восемь из них, завершили Изыскания, предусмотренные для Мира 4470, это заняло еще сорок один день. Поначалу Аснанифойл каждый день отправлялся с кем-нибудь из женщин в лес, они искали Осдена в районе около голой верхушки холма, однако в глубине души Томико сомневалась, помнит ли, у какой именно голой вершины приземлились они в ту ночь в самую сердцевину, в очаг ужаса. Они оставили штабеля припасов для Осдена; еды на пятьдесят лет, одежду, палатки, инструменты. Они не стали продолжать поиски: невозможно найти человека, скрывающегося в одиночку, если он хочет спрятаться среди нескончаемых лабиринтов и полутемных коридоров, опутанных лозами, выстланных корнями. Они могли пройти на расстоянии вытянутой руки от Осдена и так и не заметить его.
   Но он там был, потому что страха больше не было.
   После мучительной встречи с бессмертным существом, лишенным мышления, склонная к рассудочности Томико стала еще выше ценить разум и попыталась логически осознать, что же сделал Осден. Но ей не удавалось уложить это в слова. Он вобрал страх в себя, принял и тем самым превзошел его. Он уступил свое «я» чуждому, безгранично предался ему, не оставляя таким образом места злу. Он познал любовь Иного, и поэтому обрел свое «я» во всей его целостности. Но это не из лексикона разума.
   Члены команды Изыскателей бродили под деревьями, среди бескрайних колоний жизни; их окружала полная сновидений тишина, задумчивый покой, который едва отдавал себе отчет в их присутствии и испытывал к ним полнейшее безразличие. Не было часов. Расстояние не имело значения. Будь у нас только вдоволь времени и места... Планета поворачивалась то к солнечному свету, то к великой тьме; зимние и летние ветры переносили мелкую бледную пыльцу через тихие моря.
   После долгих изысканий, лет и световых лет «Гам» возвратился в то место, которое несколько веков назад было Портом Смеминг. Там по-прежнему находились люди, которые приняли (с недоверием) отчеты членов команды и зарегистрировали потери: Биолог Харфекс, скончался от страха, и Сенсор Осден, оставлен в качестве поселенца.

Планета
ИЗГНАНИЯ
роман

ГЛАВА 1
Пригоршня мрака

   В последние дни последнего лунокруга Осени по умирающим лесам Аскатевара гулял ветер с северных хребтов — холодный ветер, несущий запах дыма и снега. Тоненькая, совсем невидимая в своих светлых мехах, точно дикий зверек, девушка Ролери все дальше углублялась в лес сквозь вихри опавших листьев. Позади остались стены, камень за камнем поднимавшиеся все выше на склоне Тевара, и поля последнего урожая, где завершалась хлопотливая уборка. Она ушла одна, и никто ее не окликнул. Чуть заметная тропа, которая вела на запад, была исполосована бесчисленными бороздами — их оставили бродячие корни в своем движении на юг. Ролери то и дело перебиралась через рухнувшие деревья и огромные кучи сухих листьев.
   Там, где у подножия Пограничной гряды тропа разветвлялась, Ролери пошла прямо, но не сделала и десяти шагов, как услышала позади ритмичный нарастающий шорох. Она быстро обернулась.
   На северной тропе появился вестник. Его босые подошвы разметывали кипящий прибой сухих листьев, длинный концы шнура, стягивающего волосы, бились по ветру за плечами. Он бежал с севера — ровно, упорно, на пределе сил и, даже не взглянув на девушку у развилки, исчез за поворотом. Топот его ног затих в отдалении. Ветер подгонял его всю дорогу до Тевара, куда он нес известия, что надвигается буря, беда, Зима, война. Ролери равнодушно повернулась и пошла дальше по тропе, которая прихотливо петляла вверх, по склону, между огромными сухими стволами, стонавшими и скрипевшими от ударов ветра. Потом за гребнем распахнулось небо, а под небом лежало море.
   Западный склон гряды был очищен от высохшего леса, и Ролери, укрывшись от ветра за толстым пнем, могла без помех рассматривать сияющий простор запада, бесконечное протяжение серых приморских песков и справа, совсем близко внизу, красные крыши обнесенного стенами города дальнерожденных на береговых утесах.
   Высокие, ярко выкрашенные каменные дома уступами окон и крыш уходили к обрыву. За городской стеной, там, где утесы понижались к югу, на аккуратных террасах коврами раскинулись луга и поля, расчерченные правильными линиями дамб. А от городской стены на краю обрыва через дамбы и дюны, через пляж, над влажно поблескивающей прибрежной отмелью гигантские каменные арки вели к странному черному острову среди сверкающего песка. Черная глыба, вся в черной игре теней, круто вставала в полумиле о города над ровной плоскостью и искрящейся гофрировкой пляжа — мрачная несокрушимая скала, увенчанная куполами и башнями, вытесанными с искусством, недоступным ни ветру, ни морю. Что это могло быть такое — жилище, изваяние, крепость, могильник? Какие черные чары выдолбили камень и воздвигли этот немыслимый мост в том былом времени, когда дальнерожденные были еще могучи и вели войны? Ролери пропускала мимо ушей путаные истории о колдовстве, без которых не обходилось ни одно упоминание о дальнерожденных, но теперь, глядя на черный риф среди песков, она испытывала незнакомое ощущение отчужденности — впервые в жизни она соприкоснулась с чем-то совсем ей чуждым, что было сотворено в одном из неведомых ей былых времен руками из иной плоти и крови, по замыслу, рожденному иным разумом. Эта черная громада казалась зловещей и неодолимо влекла ее к себе. Как завороженная она следила за крохотной фигуркой, которая шла по высокому мосту, — такая ничтожная в сравнении с его длиной и высотой, черная точка, черная черточка, ползущая к черным башням среди сверкающего песка.
   Ветер здесь был менее холодным, солнечные лучи пробивались сквозь клубившиеся на западе тучи и золотили улицы и крыши внизу. Город манил ее своей чуждостью, и Ролери не стала больше медлить, собираться духом, а с дерзкой решимостью легко сбежала по склону и вошла в высокие ворота.
   И там она продолжала идти все той же легкой, беззаботной походкой, но только из гордости: сердце ее отчаянно заколотилось, едва она ступила на серые безупречно ровные плиты странной улицы странного города. Ее взгляд торопливо скользил слева направо и справа налево по высоким жилищам, воздвигнутым целиком над землей, по их крутым крышам и окнам из прозрачного камня (значит, это была не сказка!) и по узким полоскам влажной земли, где пустили цепкие корни коллем и хадун — их плети с яркими багряными и оранжевыми листьями вились по голубым и зеленым стенам, оживляя серо-свинцовые тона поздней Осени. Многие жилища у восточных ворот стояли пустые, краска на их стенах облупилась, окна зияли черными провалами. Она шла дальше, спускалась по лестницам, и жилища вокруг утратили заброшенный вид, а навстречу ей начали попадаться дальнерожденные.
   Они глядели на нее. Ей доводилось слышать, будто дальнерожденные смотрят человеку прямо в глаза, но проверять этого она на стала. Во всяком случае ее никто не остановил. Ее одежда походила на их одежду, да и кожа у некоторых из них, как она убедилась, искоса посматривая по сторонам, было ненамного темнее, чем у людей. Но и не взглянув ни разу им в лицо, она ощущала неземную темень их глазах.
   Неожиданно улица вывела ее на широкое, открытое пространство правильной формы, очень ровное и все испещренное золотыми отблесками солнца, клонящегося к западу. По сторонам этого квадрата стояли четыре дома высотой с небольшую гору. У каждого по низу тянулись арки, а над ними правильно чередовались серые и прозрачные камни. Сюда вели только четыре улицы, и каждую можно было перегородить опускными воротами, подвешенными между стен четырех огромных домов. Значит, эта площадь — крепость внутри крепости или город внутри города. А над ней высоко в небо уходила вызолоченная солнцем башня, венчавшая один из домов.
   Это было надежное место, но совсем пустое.
   В углу на усыпанной песком площадке величиной с доброе поле играли сыновья дальнерожденных. Двое боролись — очень искусно и упорно, а мальчишки помоложе, в стеганных куртках и кепках, вооружившись деревянными мечами, рьяно разучивали удары. Глядеть на борцов было очень интересно: они неторопливо пританцовывали друг против друга и неожиданно спохватывались с удивительной быстротой и грацией. Ролери, засмотревшись, остановилась возле двух высоких дальнерожденных в меховой одежде, которые молча наблюдали за происходящим. Когда старший борец внезапно перекувырнулся в воздухе и упал на мускулистую спину, она охнула почти одновременно с ним, а потом засмеялась от удивления и удовольствия.
   — Отличный бросок, Джокенеди! — воскликнул дальнерожденный рядом с ней, а женщина по ту сторону площадки захлопала в ладоши. Младшие мальчики, поглощенные своим занятием, продолжали наносить и отражать удары.
   Она даже не знала, что чародеи растят воинов, да и вообще ценят силу и ловкость. Хотя она слышала про их умение бороться, они всегда рисовались ей горбунами, которые в темных логовах гнуться над гончарными кругами и длинными паучьими руками выделывают на них красивые сосуды из глины и белого камня, попадающие потом в шатры людей. Ей вспомнились всякие истории, слухи, обрывки сказок. Про охотника говорили, что «он удачлив, как дальнерожденный», а одну глину называли «чародейской землей», потому что чародеи ее очень ценили и давали за нее всякие вещи. Но толком она ничего не знала. Задолго до ее рождения Люди Аскатевара уже кочевали по северу и востоку своего Предела, и ей ни разу не пришлось помогать тем, кто отвозил зерно в житницы под Теварским холмом, а потому она не бывала на склонах западной гряды до этого лунокруга, когда все люди Аскатевара собрались здесь со своими стадами и семьями, чтобы построить Зимний Город над подземными житницами. Об этом инорожденном племени она ничего, в сущности, не знает.
   Тут она заметила, что победивший борец, стройный юноша, которого назвали Джокенеди, уставился ей прямо в лицо, и, поспешно отвернувшись, попятилась со страхом и омерзением.
   Он подошел к ней. Его обнаженные плечи и грудь блестели от пота, точно черный камень.
   — Ты пришла из Тевара, верно? — спросил он на языке людей, но выговаривая почти все слова как-то неправильно. Он улыбнулся ей, радуясь своей победе, и стряхивая песок с гибких рук.
   — Да.
   — Чем мы можем тебе помочь? Ты чего-нибудь хочешь?
   Он стоял совсем рядом, и она, конечно, не могла посмотреть на него, но его голос звучал дружески, хотя и чуть насмешливо. Мальчишеский голос. Она подумала, что он, наверное, моложе ее. Нет, она не позволит, чтобы над ней смеялись.
   — Да, — сказала она небрежно. — Я хочу посмотреть черную скалу на песках.
   — Так иди. Виадук открыт.
   Она почувствовала, что он пытается заглянуть в ее опущенное лицо. И совсем отвернулась.
   — если кто-нибудь тебя остановит, скажи, что тебе показал дорогу Джокенеди Ли, — добавил он. — А может быть проводить тебя?
   Она даже не стала отвечать. Выпрямившись и опустив глаза, она направилась по улице, которая вела с площади на мост. Пусть ни один из этих скалящих зубы черных лжелюдей не смеет думать, будто она боится.
   За ней никто не шел. Никто из встречных не обращал на нее внимания.. Короткая улица кончилась. Между гигантскими полонами виадука она оглянулась, потом посмотрела вперед и остановилась.
   Мост был огромен — дорога для великанов. С гребня он казался хрупким, его арки словно летели над полями, над дюнами и песками. Но здесь она увидела, что он очень широк — двадцать мужчин могли бы пройти по нему плечом к плечу — и ведет прямо к высоким черным воротам в башне-скале. По краям он ничем не был отгорожен от воздушной пропасти. Идти по нему? Нет! Об этом и подумать нельзя. Такая дорога не для человеческих ног.
   По боковой улице она вышла к западным воротам в городской стене, торопливо миновала длинные пустые загоны и стойла и выскользнула через калитку, чтобы вернуться назад, обогнув стены снаружи.
   Здесь, где утесы понижались и в них там и сям были прорублены ступеньки, аккуратные полоски полей, залитые желтым предвечерним светом, дышали тихим покоем, а дальше за дюнами простирался широкий пляж, где можно поискать длинные зеленые морские цветы, которые женщины Аскатевара хранят в своих ларцах и по праздникам вплетают в волосы. Она вдохнула таинственный запах моря. Ей еще ни разу не доводилось гулять по морским пескам. А солнце еще только-только начинает клониться к закату. Она сбежала по ступеням, вырубленным в обрыве, прошла через поля, через дамбы и дюны и наконец оказалась на ровных сверкающих песках, которые простирались, докуда хватало глаз на север, на запад и на юг.
   Дул ветер. Солнце светило негреющим светом. Откуда-то спереди, с запада, доносился неумолчный звук, словно вдали ласково рокотал могучий голос. Ее ноги ступали по твердому ровному песку, которому не было конца. Она побежала, наслаждаясь быстрым движением, остановилась, засмеялась от беспричинной радости и посмотрела на арки моста, мощно шагающие вдоль крохотной вьющейся цепочки ее следов, потом снова побежала и снова остановилась, чтобы набрать серебристых ракушек, торчавших из песка. Позади нее на краю обрыва лепился город дальнерожденных, точно кучка пестрых камешков на ладони. Она еще не успела устать от соленого ветра, от простора и одиночества, а уже почти поравнялась с башней-скалой, которая черной стеной загородила от нее солнце.
   В этой широкой и длинной тени прятался холод. Она вздрогнула и снова пустилась бежать, чтобы поскорее выбраться на свет, стараясь не приближаться к черной громадине. Она торопилась проверить, низко ли опустилось солнце и далеко ли ей еще бежать, чтобы увидеть вблизи морские волны.
   Ветер донес до ее слуха еле слышный голос, который кричал непонятно, но так настойчиво, что она остановилась и испуганно поглядела через плечо на гигантский черный остров, встающий из песка. Не зовет ли ее это чародейское место?
   В вышине на неогороженном мосту, над уходящей в скалу опорой, стояла черная фигура, такая далекая, и звала ее.
   Она повернулась и побежала, потом остановилась, повернула назад. Ее захлестнул ужас. Она хотела бежать и не могла. Ужас давил ее, она не могла шевельнуть ни ногой ни рукой, и стояла, вся дрожа, а в ушах нарастал рокочущий рев. Чародей на черной башне оплетал ее паутиной своего колдовства. Вскинув руки, он снова пронзительно выкрикнул слова, которых она не поняла: ветер донес их отзвук, точно зов морской птицы, — ри-и, ри-и! Рев в ушах стал еще громче, она скорчилась на песке.
   Вдруг ясный и тихий голос внутри ее головы произнес: «Беги! Вставай и беги. К острову. Не медли. Беги!» И сама не зная как, она вскочила и поняла, что бежит. Тихий голос раздался снова — он направлял ее шаги. Ничего не видя, задыхаясь, она добралась до черных ступенек в скале и начала карабкаться по ним. За поворотом ей навстречу метнулась черная фигура. Она протянула руку и почувствовала, что ее втаскивают выше по лестнице. Потом пальцы, сжимавшие ее запястье разжались, и она привалилась к стене, потому что у нее подгибались колени. Черная фигура подхватила ее, поддержала, и голос, прежде звучавший внутри ее головы, произнес громко:
   — Смотри! Вот оно!
   Внизу о скалу с грохотом ударился водяной вал. Кипящая вода, разделенная остовом, снова сомкнулась, и вал, весь в белой пене, с ревом покатился дальше, разбился на пологом склоне у дюн, лизнул их, и между ними и островом заплясали сверкающие волны.
   Ролери, вся дрожа, цеплялась за стену. Ей никак не удавалось унять дрожь.
   — Прилив накатывается сюда чуть быстрее, чем способен бежать человек, произнес позади нее спокойный голос. — А глубина воды вокруг Рифа в прилив почти четыре человеческих роста. Нам надо подняться еще выше. Потому-то мы и жили здесь в старину. Ведь половину времени риф окружен водой. Заманивали вражеское войско на пески перед началом прилива. Конечно, если они ничего про приливы не знали. Тебе уже легче?
   Ролери слегка пожала плечами. Он как будто не понял, и тогда она сказала:
   — Да.
   Его речь была понятной, хотя он употреблял много слов, которых она не знала, а остальные почти все произносил неправильно.
   — Ты пришла из Тевара?
   Она снова пожала плечами. Ее мучила дурнота, к глазам подступали слезы, но она сумела их подавить. Поднимаясь по черным ступенькам еще одной лестницы, она поправила волосы и из-за их завесы искоса взглянула на лицо дальнерожденного — сильное, суровое, темное, с мрачными блестящими глазами, темными глазами лжечеловека.
   — А что ты делала на песках? Разве никто не предупредил тебя о приливах?
   — Я ничего не знала, — прошептала она.
   — Но ваши старейшины знают о них. Во всяком случае, знали прошлой Весной, когда ваше племя жило тут на побережье. Память у людей дьявольски короткая! — Говорил он недобрые вещи, но голос у него оставался спокойным и недобрым не был. — Вот сюда. И не бойся — здесь никого нет. Давно уже никто из ваших людей не бывал на Рифе.
   Они вошли в темный проем туннеля и оказались в комнате, которую Ролери сочла огромной — пока не увидела следующей. Они проходили через ворота и открытые дворики, по галереям, висящим над морем, по комнатам и сводчатым залам — безмолвным, пустым, где обитал только морской ветер. Теперь резное серебро моря покачивалось далеко внизу. Она испытывала ощущение удивительной легкости.
   — Здесь никто не живет? — спросила она робко.
   — Сейчас нет.
   — это ваш Зимний Город?
   — Нет. Мы зимуем в городе на утесах. Тут была крепость. В былые годы на нас часто нападали враги. А почему ты бродила по пескам?
   — Я хотела увидеть.
   — Увидеть что?
   — Пески. Море. Сначала я прошла по вашему городу, я хотела увидеть.
   Они поднялись на другую галерею, и у нее закружилась голова от высоты. Между стрельчатыми арками, крича, кружились морские птицы. Последний коридор вывел их к поднятым воротам, под ногами загремело железо, из которого делают мечи, а потом начался мост. От башни к городу между небом и морем они шли молча, а ветер толкал их вправо — все время вправо. Ролери окоченела и совсем обессилила от высоты, от необычности всего. Что ее окружало, от того, что рядом с ней идет этот темный лжечеловек.
   Когда они вошли в городские ворота, он внезапно сказал:
   — Я больше не буду говорить в твоих мыслях. Тогда у меня не было выбора.
   — Когда ты велел мне бежать — начала она и запнулась, потому что толком не понимала. Что он имеет в виду и что, собственно, произошло там, на песках.
   Я думал, это кто-то из наших. — сказал он словно с досадой, но тут же справился с собой. — Не мог же я стоять и смотреть, как ты утонешь. Пусть и по собственной вине. Но не бойся. Больше я этого делать не буду и никакой власти я над тобой не приобрел, что бы ни говорили тебе ваши Старейшины. А потому иди: ты вольна как ветер и сохранила свое невежество в полной неприкосновенности.
   В его голосе и впрямь было что-то недоброе, и Ролери испугалась. Рассердившись на себя за этот страх, она спросила дрожащим, но дерзким голосом:
   — А прийти еще раз я тоже вольна?
   — Да. Когда захочешь. Могу ли я узнать твое имя, дочь Аскатевара?
   — Ролери из Рода Вольда.
   — Вольд — твой дед? Твой отец? Он еще жив?
   — Вольд замыкает круг в Перестуке Камней, — сказала она надменно. Стараясь не уронить своего достоинства.
   Почему он говорит с ней так властно? Откуда у дальнерожденного, у лжечеловека без роду и племени, стоящего вне закона. Такое суровое величие?
   — Передай ему привет от Джейкоба Агата альтеррана. Скажи ему, что завтра я приду в Тевар поговорить с ним. Прощай, Ролери.
   Он протянул руку в приветствии равных, и, растерявшись, она прижала ладонь к его ладони. Потом повернулась и побежала вверх по крутой улице, вверх по ступенькам, натянув меховой капюшон на лоб о отворачиваясь о дольнерожденных, которые попадались ей навстречу. Ну почему они глядят тебе прямо в лицо, точно мертвецы или рыбы? Животные с теплой кровью и люди никогда не таращатся друг на друга. Она вышла из ворот, обращенных к холмам, вздохнула с облегчением, быстро поднялась на гребень в гаснущих красных лучах заходящего солнца, спустилась со склона между умирающими деревьями и торопливо пошла по тропе, ведущей в Тевар. За жнивьем сквозь сгустившиеся сумерки мерцали звездочки очагов в шатрах, окружающих еще не достроенный Зимний Город. Она ускорила шаг — скорее туда, к теплу, к еде, к людям. Но даже в большом женском шатре ее рода, стоя на коленях у очага и ужиная похлебкой вместе с остальными женщинами и детьми, она ощущала в своих мыслях что-то странное и чужое. Она сжала правую руку, и ей почудилось, что она хранит в ладони пригоршню мрака прикосновение его руки.

ГЛАВА 2
В алом шатре

   — Каша совсем остыла! — проворчал он и оттолкнул плетенку, а потом, когда старая Керли покорно взяла ее, чтобы подогреть бхану, мысленно обозвал себя сварливым старым дурнем. Но ведь ни одна из его жен — правда, теперь всего одна и осталась, — ни одна из его дочерей, ни одна из женщин его Рода не умеет варить бхановую кашу, как ее варивала Шакатани. Как она стряпала! И какой молодой была… последняя его молодая жена. Умерла в восточных угодьях, умерла молодой, а он все живет и живет — и вот уже скоро опять наступит лютая Зима.
   Вошла девушка в кожаной куртке с выдавленным на плече трилистником знаком его Рода. Внучка, наверное. Немного похожа на Шакатани. Он заговорил с ней, хотя и не припомнил ее имени:
   — Это ты вчера вернулась поздней ночью, девушка?
   Тут он узнал ее по улыбке и по тому, как она держала голову. Та маленькая девочка, с которой он любил шутить, — такая задумчивая, дерзкая, ласковая и одинокая. Дитя, рожденное не в срок. Да как же ее все-таки зовут?
   — Я пришла к тебе с вестью, Старейший.
   — От кого?
   — Он назвался большим именем — Джекат-аббат-больтеран. А может быть, и по-другому. Я не запомнила.
   — Альтерран? Так дальнерожденные называют своих Старейшин. Где ты встретила этого человека?
   — Это был не человек, Старейший, а дальнерожденный. Он шлет тебе привет и весть, что придет сегодня в Тевар поговорить со Старейшим.
   — Вот как? — сказал Вольд и слегка потряс головой, восхищаясь ее дерзостью. — И ты, значит, его вестница?
   — Он случайно заговорил со мной.
   — Да-да. А знаешь ли ты, девушка, что у людей Пернмекского Предела незамужнюю женщину, которая заговорит с дальнерожденным наказывают?
   — А как наказывают?
   — Не будем об этом.
   — Пернмеки едят клоуб и бреют головы. Да и что они знают о дальнерожденных? Они же никогда не приходят на побережье. А в одном из шатров я слышала, будто у Старейшего в моем Роде была дальнерожденная жена. В былые дни.
   — Это верно. В былые дни. Девушка молча ждала, а Вольд вспомнил далекое прошлое, другое время, былое время — Весну. Краски, давно развеявшиеся сладкие запахи, цветы, отцветшие сорок лунокругов назад, почти забытый голос — Она была молодой. И умерла молодой. Еще до наступления Лета. Помолчав, он добавил: — Но это совсем не то же самое, что незамужней женщине разговаривать с дальнерожденным. Тут есть разница, девушка.
   — А почему?
   Несмотря на свою дерзость, она заслуживала ответа.
   — Причин несколько, и не очень важных, и важных. Главная же такая: дальнерожденный берет всего одну жену, а истинная женщина, вступив с ним в брак, не будет рожать сыновей.
   — Почему, Старейший?
   — Неужто женщины больше не болтают в своем шатре? И ты в самом деле так уж ничего не знаешь? Да потому, что у людей и дальнерожденных детей не может быть. Разве ты об этом не слышала? Либо брак остается бесплодным, либо женщина разрешается мертвым уродом. Моя жена Арилия, дальнерожденная, умерла в таких родах. У ее племени нет никаких брачных правил. Дальнерожденные женщины, точно мужчины, вступают в брак с кем хотят. Но обычай людей нерушим: женщины делят ложе с истинными мужчинами, становятся женами истинных мужчин и дают жизнь истинным детям!
   Она грустно нахмурилась, посмотрела туда, где на стенах Зимнего Города усердно трудились строители, а потом сказала:
   — Прекрасный закон для женщин, которым есть с кем делить ложе.
   На вид ей можно было дать лунокругов двадцать, — значит она родилась не в положенное время Года, а в Летнее Бесплодие. Сыновья Весны вдвое и втрое ее старше, давно женаты, и не один раз, и их браки не бесплодны. Осеннерожденные — еще дети. Но кто-нибудь из весеннерожденных еще возьмет ее третьей или четвертой женой, так что ей нечего сетовать. Пожалуй, надо бы устроить ее брак. Но с кем и в каком она родстве?
   — Кто твоя мать, девушка?
   Она поглядела в упор на застежку у его горла и сказала:
   — Моей матерью была Шакатани. Ты забыл ее?
   — Нет, Ролери, — ответил он после некоторого молчания. — Я ее не забыл. Но послушай, дочь, где ты говорила с этим альтерраном? Его зовут Агат?
   — В его имени есть такая часть.
   — Значит, я знал его отца и отца его отца. Он в родстве с женщиной, с дальнерожденной, о которой мы говорили. Кажется, он сын ее сестры или сын ее брата.
   — Значит, твой племянник. И мой двоюродный брат, — сказала она и вдруг рассмеялась.
   Вольд тоже усмехнулся такому неожиданному выведению родства.
   — Я встретила его, когда ходила посмотреть море, — объяснила она. Там, на песках. А перед этим я видела вестника, который бежал с севера. Женщины ничего не знают. Случилось что-нибудь? Начинается Откочевка на юг?
   — Может быть, может быть, — пробормотал Вольд. Он уже опять не помнил ее имени. — Иди, девочка, помоги своим сестрам на полях, — сказал он и, забыв про нее, и про бхану, которой так и не дождался, тяжело поднялся на ноги.
   Обойдя свой большой, выкрашенный алой краской шатер, он посмотрел туда, где толпы людей возводили стены Зимнего Города и готовили земляные дома, и дальше — на север. Северное небо над оголенными холмами было в это утро ярко-синим, чистым и холодным.
   Ему ясно припомнилась жизнь в тесных ямах под крутыми крышами — среди сотни спящих вповалку людей просыпаются старухи, разводят огонь в очагах, тепло и дым забираются во все поры его тела, пахнет кипящей в котлах зимней травой. Шум, вонь, жаркая духота этих нор под замерзшей землей. И холодное чистое безмолвие мира на ее поверхности, то выметенного ветром, то занесенного снегом, а он и другие молодые охотники уходят далеко от Тевара на поиски снежных птиц, корио и жирных веспри, что спускаются подо льдом замерзших рек с дальнего севера. Вон там, по ту сторону долины, из сугроба поднялась мотающаяся белая голова снежного дьявола. А еще раньше, прежде снега, льда и белых зверей Зимы, была такая же ясная погода, как сегодня, солнечный день, золотой ветер и синее небо, стынущее над холмами. И он, нет, не мужчина, а совсем малыш, вместе с другими малышами и женщинами смотрит на плоские белые лица, на красные перья, на плащи из незнакомого сероватого перистого меха. Летающие голоса, он не понимает ни слова, но мужчины его рода и Старейшины Аскатевара сурово приказывают плосколицым идти дальше. А еще раньше с севера прибежал человек с обожженным лицом, весь окровавленный, и закричал: «Гааль! Гааль! Они прошли через наше стойбище в Пекне!..»
   Куда яснее любых нынешних голосов он и теперь слышал этот хриплый крик, донесшийся через всю его жизнь, через шестьдесят лунокругов, что пролегли между ним и тем малышом, который смотрел во все глаза и слушал, между этим холодным солнечным днем и тем холодным солнечным днем. Где была Пекна? Затерялась под дождем и снегом, а оттепели Весны унесли кости убитых врасплох, истлевшие шатры, и память о стойбище, и его название.
   Но на этот раз, когда гааль пройдет на юг через Пределы Аскатевара, убитых врасплох не будет! Он позаботился об этом. Есть польза и в том, чтобы прожить больше своего срока, храня воспоминания о былых бедах. Ни один клан, ни одна семья Людей Аскатевара не замешкалась в летних угодьях, и их уже не застанут врасплох ни гааль, ни первый буран. Они все здесь. Все двадцать сотен: осеннерожденные малыши мельтешат вокруг, как опавшие листья, женщины перекликаются и мелькают в полях, точно стаи перелетных птиц, а мужчины дружно строят дома и стены Зимнего Города из старых камней на старом основании, охотятся на последних откочевывающих зверей, рубят и запасают дрова, режут торф на Сухом Болоте, загоняют стада ханн в большие хлева, где их надо будет кормить, пока не прорастет зимняя трава. Все они, трудясь тут уже половину лунокруга, подчиняются ему, Вольду, а он подчиняется древним обычаям Людей. Когда придет гааль, они запрут городские ворота, когда придут бураны, они затворят двери земляных домов — и доживут до Весны. Доживут!
   Он с трудом опустился на землю позади своего шатра и вытянул худые, исполосованные шрамами ноги, подставляя их солнечным лучам. Солнце казалось маленьким и белесым, хотя небо было прозрачно-ясным. Оно теперь было вдвое меньше, чем могучее солнце Лета, — даже меньше луны. «Солнце с луной сравнялось, ждать холодов недолго осталось.» Земля хранила сырость дождей, которые лили, не переставая, почти весь этот лунокруг. Там и сям на ней виднелись бороздки, которые оставили бродячие корни, двигаясь на юг. О чем бишь спрашивала эта девочка? О дальнерожденных? Нет, о вестнике. Он прибежал вчера (вчера ли?) и, задыхаясь, рассказал, что гааль напал на Зимний Город Тлокну на севре у Зеленых Гор. В его словах крылась ложь и трусость. Гааль никогда не нападает на каменные стены. Грязные плосконосые дикари в перьях, бегущие от Зимы на юг, точно бездомное зверье. Они не могут разорить город. Пекна — это было всего лишь маленькое стойбище, а не город, обнесенный стеной. Вестник солгал. Все будет хорошо. Они выживут. Почему глупая старуха не несет ему завтрак? А как тепло здесь, на солнышке.
   Восьмая жена Вольда неслышно подошла с плетенкой бханы, над которой курился пар, увидела, что он уснул, досадливо вздохнула и неслышно вернулась к очагу.
   Днем, когда угрюмые воины привели к его шатру дальнерожденного, за которым бежали малыши, с хохотом выкрикивая обидные насмешки, Вольд вспомнил, как девушка сказала со смехом: «Твой племянник, мой двоюродный брат». А потому он тяжело поднялся с сиденья и приветствовал дальнерожденного стоя, как равного — отвратив лицо и протянув руку ладонью вверх.
   И дальнерожденный без колебаний ответил на его приветствие как равный. Они всегда держались с такой вот надменностью, будто считали себя ничуть не хуже людей, даже если сами этому и не верили. Это был высок, хорошо сложен, еще молод и походка у него, точно у главы Рода. Если бы не темная кожа и не темные неземные глаза, его можно было бы принять за человека.
   — Старейший, я Джейкоб Агат.
   — Будь гостем в моем шатре и шатрах моего Рода, альтерран.
   — Я слушаю сердцем, — ответил дальнерожденный, и Вольд сдержал усмешку: это был вежливый ответ в дни его отца, но кто говорит так теперь? Странно, как дальнерожденные всегда помнят старинные обычаи и раскапывают то, что осталось во временах минувших. Откуда такому молодому знать выражение, которое из всех людей в Теваре помнит только он, Вольд, да, может быть, двое-трое самых древних стариков? Еще одна их странность — часть того, что люди называют чародейством, из-за чего они бояться темнокожих. Но Вольд их никогда не боялся.
   — Благородная женщина из твоего Рода жила в моих шатрах, и я много раз ходил по улицам вашего города, когда была Весна. Я не забыл этого. И потому говорю, что ни один воин Тевара не нарушит мира между нами, пока я жив.
   — Ни один воин Космопорта не нарушит его, пока я жив.
   Произнося свою речь, старый вождь так растрогался, что у него на глазах выступили слезы, и он, смигивая их и откашливаясь, опустился на свой ларец, покрытый ярко раскрашенной шкурой. Агат стоял перед ним выпрямившись: черный плащ, темные глаза на темном лице. Молодые воины, которые привели его, переминались с ноги на ногу, ребятишки, столпившиеся у откинутой полости шатра, подталкивали друг друга локтями и перешептывались. Вольд поднял руку, и всех как ветром сдуло. Полость опустилась, старая Керли развела огонь в очаге и выскользнула наружу. Вольд остался наедине с дальнерожденным.
   — Садись, — сказал он.
   Но Агат не сел.
   — Я слушаю, сказал он, продолжая стоять.
   Раз Вольд не предложил ему сесть в присутствии других людей, он не сядет, когда некому видеть, как вождь приглашает его садиться. Все это Вольду сказало чутье, необычайно обострившееся за долгую жизнь, большую часть которой ему приходилось руководить людьми и их поступками. Он вздохнул и позвал надтреснутым басом:
   — Жена!
   Старая Керли вернулась и с удивлением посмотрела на него.
   — Садись! — сказал Вольд, и Агат сел у очага, скрестив ноги. — Ступай! — буркнул Вольд жене. Она тотчас исчезла.
   Молчание. Неторопливо и тщательно Вольд развязал кожаный мешочек, висевший на поясе его туники, вынул маленький кусок затвердевшего гезинового сока, отломил крошку, завязал мешочек и положил крошку на раскаленный угль с краю очага. Поднялась струйка едкого зеленоватого дыма. Вольд и дальнерожденный глубоко вдохнули дымок и закрыли глаза. Потом Вольд откинулся на обмазанный смолой плетеный горшок, заменяющий отхожее место, и произнес:
   — Я слушаю.
   — Старейший, мы получили вести с севера.
   — Мы тоже. Вчера прибежал вестник.
   (Но вчера ли это было?)
   — Он говорил про Зимний Город в Тлокне?
   Старик некоторое время смотрел на огонь, глубоко дыша, словно гезин еще курился, и пожевывая нижнюю губу изнутри. Его лицо (и он это отлично знал) было тупым, как деревянная чурка, неподвижным, дряхлым.
   — Я сожалею, что принес дурные вести, — сказал дальнерожденный своим негромким спокойным голосом.
   — Не ты. Мы их уже слышали. Очень трудно, альтерран, распознать правду в известиях, которые доходят к нам издалека, от других племен в других Пределах. От Тлокны до Тевара даже вестник бежит восемь дней, а чтобы пройти этот путь с шатрами и стадами, нужен срок вдвое больше. Кто знает? Когда Откочевка достигнет этих мест, ворота Тевара будут готовы и замкнуты. А вы свой город никогда не покидаете, и, уж конечно, его ворота чинить не нужно?
   — Старейший, на этот раз потребуются небывало крепкие ворота. У Тлокны были стены, и ворота, и воины. Теперь там нет ничего. И это не слухи. Люди Космопорта были там десять дней назад. Они ждали на отдаленных рубежах прихода первых гаалей, но гаали идут все вместе.
   — Альтерран, я слушал, теперь слушай ты. Люди иногда пугаются и убегаются и убегают еще до того, как появится враг. Мы слышим то одну новость, то другую. Но я стар. Я дважды видел Осень, я видел приход Зимы, я видел, как идет на юг гааль. И скажу тебе привду.
   — Я слушаю, — сказал дальнерожденный.
   Гааль обитает на севере, вдали от самых дальних Пределов, где живут люди, говорящие одним с нами языком. Предание гласит, что их летние угодья так обширны, покрыты травой и простираются у подножия гор с реками льда на вершинах. Едва минует первая половина Осени, в их земли с самого дальнего севера, где всегда Зима, приходит холод и снежные звери, и, подобно нашим зверям, гаали откочевывают на юг. Они несут свои шатры с собой, но не строят городов и не запасают зерна. Они проходят Предел Тевара в те дни, когда звезды Дерева восходят на закате, до того, как впервые взойдет Снежная звезда и возвестит, что Осень кончилась и началась Зима. Если гаали натыкаются на семьи, кочующие без защиты, на охотничьи пастбища, на оставленные без присмотра стада и поля, они убивают и грабят. Если они видят крепкий Зимний Город с воинами на стенах, они проходят мимо, а мы пускаем два-три дротика в спины последних. Они идут все дальше и дальше на юг. Пока не остановятся где-то далеко отсюда. Люди говорят, что там Зима теплее, чем тут. Кто знает? Так откочевывают гаали. Я знаю. Я видел Откочевку, альтерран, я видел, как гаали возвращаются на север в дни таяния, когда растут молодые леса. Они не нападают на каменные города. Они подобны воде, текучей воде. Шумящей между камнями. Но камни разделяют воду и остаются недвижимы. Тевар — такой камень.
   Молодой дальнерожденный сидел, склонив голову, и размышлял — так долго, что Вольд позволил себе посмотреть прямо на его лицо.
   — Все, что ты сказал, Старейший, правда, полная правда, и было неизменной правдой в былые Годы. Но теперь, теперь новое время. Я — один из первых моих людей, как ты — первый среди своих. Я прихожу как один вождь к другому, ища помощи. Поверь мне, выслушай меня: наши люди должны помочь друг другу. Среди гаалей появился большой человек, глава всех племен. Они называют его не то Куббан, не то Коббан. Он объединил все племена и создал из них войско. Теперь гаали по пути на юг не крадут отбившихся ханн, они осаждают и захватывают Зимние Города во всех Пределах побережья, убивают весеннерожденных мужчин, а женщин обращают в рабство и оставляют в каждом городе своих воинов, чтобы держать его в повиновении всю Зиму. А когда придет Весна и гаали вернутся с юга, они останутся здесь. Эти земли будут их землями — эти леса, и поля, и летние угодья, и города, и все люди тут — те, кого они оставят в живых.
   Старик некоторое время смотрел в сторону, а потом произнес сурово, еле сдерживая гнев:
   — Ты говоришь, я не слушаю. Ты говоришь, что моих людей победят, убьют, обратят в рабство. Мои люди — истинные мужчины, а ты — дальнерожденный. Побереги свои черные слова для собственной черной судьбы!
   — Если вам грозит опасность, то наше положение еще хуже. Знаешь ли ты, сколько нас живет сейчас в Космопорте? Меньше двух тысяч, Старейший.
   — Так мало? А в других городах? Когда я был молод, ваше племя жило на побережье и дальше к северу.
   — Их больше нет. Те, кто остался жив, пришли к нам.
   — Война? Моровая язва? Но ведь вы никогда не болеете, вы, дальнерожденные.
   — Трудно выжить в мире, для которого ты не создан, — угрюмо ответил Агат. — Но как бы то ни было, нас мало, мы слабы числом и просим принять нас в союзники Тевара, когда придут гаали. А они придут не позже чем через тридцать дней.
   — Раньше, если гааль уже в Тлокне. Они и так задержались, ведь в любой день может выпасть снег. Они поспешат!
   — Они не будут спешить, Старейший. Они движутся медленно, потому что идут все вместе — все пятьдесят, шестьдесят, семьдесят тысяч!
   Внезапно Вольд увидел то, о чем говорил дальнерожденный: увидел неисчислимую орду, катящуюся плотными рядами через перевалы за своим высоким плосколицым вождем, увидел воинов Тлокны — а может быть, Тевара? — мертвых, под обломками стен их города, и кристаллы льда, застывающие в лужах крови… Он тряхнул головой, отгоняя страшное видение. Что это на него нашло? Он некоторое время сидел и молчал, пожевывая нижнюю губу изнутри.
   — Я слышал тебя, альтерран.
   — Но не все, Старейший!
   Какая дикая грубость! Но что взять с дальнерожденного?! Да и потом, среди своих он — один из вождей… Вольд позволил ему продолжать.
   — У нас есть время, чтобы приготовиться. Если люди аскатевара, люди Аллакската и Пернмека заключат союз и примут нашу помощь, у нас будет свое войско. Оно встретит Откочевку на северном рубеже ваших трех Пределов, и гааль вряд ли решатся вступить в битву с такой силой, а вместо этого свернут к восточным перевалам. Согласно нашим хроникам, в былые Годы гаалы дважды выбирали этот восточный путь. А так как Осень на исходе, дичи мало и наступают холода, гаали, встретив готовых к битве воинов, наверное, предпочтут свернуть, чтобы продолжать путь на юг без задержки. Я думаю, что у Куббана есть только одна тактика: нападать врасплох, полагаясь на численное превосходство. Мы заставим их свернуть.
   — Люди Пернмека и Аллакската, как и мы, уже ушли в свои Зимние Города. Неужели вы еще не узнали Обычая Людей? С наступлением Зимы никто не воюет и не сражается!
   — Растолкуй этот Обычай гаалям, Старейший! Решай сам, но поверь моим словам!
   Дальнерожденный вскочил, словно стремясь придать особую силу своим уговорам и предостережениям. Вольд пожалел его, как часто теперь жалел молодых людей, которые не видят всей тщеты стараний и замыслов, не замечают, как их жизнь и поступки проходят бесследно между желанием и страхом.
   — Я слышал тебя, — сказал он почти ласково. — Старейшины моего племени услышат твои слова.
   — Так можно мне прийти завтра и узнать?..
   — Завтра или день спустя…
   — Тридцать дней, Старейший! Самое большое — тридцать дней!
   — Альтерран, гааль придет и уйдет. Зима придет и уйдет. Что толку в победе, если воины после нее вернуться в недостроенные дома, когда землю уже скует лед? Вот мы будем готовы к Зиме и тогда подумаем о гаале… Но сядь же… — Он снова развязал мешочек и отломил еще крошку гезина для прощального вдоха. — А твой отец тоже был Агат? Я встречал его, когда он был молод. И одна из моих недостойных дочерей сказала мне, что встретила тебя, когда гуляла на песках.
   Дальнерожденный быстро вскинул голову, а потом сказал:
   — Да, мы встретились с ней там. На песках между двумя приливами.

ГЛАВА 3
Истинное название солнца

   Что вызывало приливы у этих берегов: почему дважды в день к ним стремительно подступала вода, катясь гигантским валом высотой от пятнадцати до пятидесяти футов, а потом опять откатывалась куда-то вдаль? Ни один из Старейшин города Тевара не сумел бы ответить на этот вопрос. Любой ребенок в Космопорте сразу сказал бы: приливы вызывает луна, притяжение луны.
   Луна и земля обращаются вокруг друг друга, и цикл этот занимает четыреста дней — один лунокруг. Вместе же, образуя двойную планету, они обращаются вокруг солнца торжественным величавым вальсом в пустоте, длящимся до полного повторения шестьдесят лунокругов, двадцать четыре тысячи дней, целую человеческую жизнь — один год. А солнце в центре их орбиты, это солнце называется Эльтанин, Гамма Дракона.
   Перед тем как войти под серые ветви леса, Джейкоб Агат взглянул на солнце, опускающееся в туман над западным хребтом, и мысленно произнес его истинное название, означавшее, что это не просто солнце, но одна из звезд среди мириада звезд.
   Сзади до него донесся ребячий голос — дети играли на склоне Теварского холма, и вспомнил злорадные, только чуть повернутые прочь лица, насмешливый шепот, за которым прятался страх, вопли у него за спиной: «Дальнерожденный идет! Бегите сюда посмотреть на него!» И здесь, в одиночестве леса, Агат невольно ускорил шаг, стараясь забыть недавнее унижение. Среди шатров Тевара он чувствовал себя униженным и мучился, ощущая себя чужаком. Он всегда жил в маленькой сплоченной общине, где ему было знакомо каждое имя, каждое лицо, каждое сердце, и лишь с трудом мог заставить себя разговаривать с чужими. А особенно — когда они принадлежат к другому биологическому виду и полны враждебности, когда их много и они у себя дома. Теперь он с такой силой ощутил запоздалый страх и муки оскорбленной гордости, что даже остановился. «Будь я проклят, если вернусь туда! — подумал он. — Пусть старый дурень верит чему хочет и пускай коптится в своем вонючем шатре, пока не явится гааль. Невежественные, самодовольные, нетерпеливые, мучномордые, желтоглазые дикари, тупоголовые врасу! Да гори они все!»
   — Альтерран?
   Его догнала девушка. Она остановилась на тропе в нескольких шагах от него, упершись ладонью в иссеченный бороздами белый ствол батука. Желтые глаза на матово-белом лице горели возбужденно и насмешливо. Агат молча ждал.
   — Альтерран? — повторила она своим ясным мелодичным голосом, глядя в сторону.
   — Что тебе нужно?
   Девушка отступила на шаг.
   — Я Ролери, — сказала она. — На песках.
   — Я знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я? Я лжечеловек, дальнерожденный. Если твои соплеменники застанут тебя за разговором со мной, они либо изуродуют меня, либо подвергнут тебя ритуальному опозориванию, — я не знаю, какого именно обычая придерживаются у вас. Уходи домой!
   — Мои соплеменники так не делают. А ты и я, мы в родстве, — сказала она упрямо, но ее голос утратил уверенность.
   Она повернулась, чтобы уйти.
   — Сестра твоей матери умерла в наших шатрах.
   — К нашему вечному стыду, — сказал он и пошел дальше. Она осталась стоять на тропе.
   У развилки, перед тем как свернуть налево, к гребню, он остановился и поглядел назад. В умирающем лесу все было неподвижно, и только в опавших листьях шуршал запоздалый бродячий корень, который с бессмысленным упорством растения полз на юг, оставляя за собой рыхлую бороздку.
   Гордость истинного человека не позволяла ему устыдиться того, как он обошелся с этой врасу: наоборот, ему стало легче, и он снова обрел уверенность в себе. Нужно будет свыкнуться с насмешками врасу и не обращать внимания на их самодовольную нетерпимость. Они не виноваты. В сущности, это то же тупое упрямство, как вон у того бродячего корня, — такова уж их природа. Старый вождь искренне убежден, что встретил его со всемерной учтивостью и был очень терпелив. А потому он, Джейкоб Агат, должен быть столь же терпеливым и столь же упорным. Ибо судьба жителей Космопорта — судьба человечества на этой планете — зависит от того, что предпримут и чего не предпримут племена местных врасу в ближайшие тридцать дней. Еще до того, как снова взойдет молодой месяц, история шестисот лунокругов, история десяти Лет, двадцати поколений, долгой борьбы, долгих усилий, возможно, оборвется навсегда. Если только ему не улыбнется удача, если только он не сумеет быть терпеливым.
   Огромные деревья, высохшие, с обнаженными трухлявыми корнями, тянулись унылыми колоннадами или беспорядочно теснились на склонах гряды у тропы и на много миль вокруг. Их корни истлевали в земле, и они готовы были рухнуть под ударами северного ветра, чтобы тысячи дней и ночей пролежать под снегом и льдом, а потом в долгие оттепели Весны гнить, обогащая всей своей гекатомбой почву, где в глубоком сне покоятся их глубоко погребенные семена. Терпение, терпение.
   Подхлестываемый ветром, он спустился по светлым каменным улицам Космопорта на Площадь и, обогнув арену, где занимались физическими упражнениями школьники, вошел под арку увенчанного башней здания, которое все еще носило название — Дом Лиги.
   Подобно остальным зданиям вокруг площади, Дом Лиги был построен пять лет назад, когда Космопорт был еще столицей сильной и процветающей колонии, во времена могущества. Весь первый этаж занимал обширный Зал Собраний. Его серые стены были инкрустированы изящными золотыми мозаиками. На восточной стене стилизованное солнце окружало девять планет, а напротив, на западной стене, семь планет обращались по очень вытянутым эллиптическим орбитам вокруг своего солнца. Третья планета в обоих системах была двойной и сверкала хрусталем. Круглые циферблаты с тонкими изукрашенными стрелками над дверью и в дальнем конце зала показывали, что идет триста девяносто первый день сорок пятого лунокруга Десятого местного Года пребывания колонии на Третьей планете Гаммы Дракона. Кроме того, они сообщали, что это был сто второй день тысяча четыреста пятого года по летоисчислению Лиги Всех Миров, двенадцатое августа на родной планете.
   Очень многие полагали, что никакой Лиги Миров давно нет, скептики любили же задавать вопрос, а была ли когда-нибудь «родная планета». Но часы, которые здесь, в Зале Собраний, и внизу, в Архиве, шли вот уже шестьсот лиголет, самим своим существованием и точностью словно подтверждали, что Лига, во всяком случае, была и что где-то есть родная планета, родина человечества. Они терпеливо отсчитывали время планеты, затерявшейся в бездне космического мрака и столетий. Терпение, терпение.
   Наверху, в библиотеке, другие альтерраны уже ждали его возле очага, где горел плавник, собранный на пляже. Когда подошли остальные, Сейко и Элла Пасфаль зажгли газовые горелки и привернули пламя. Хотя Агат не сказал еще ни слова, его друг Гуру Пилотсон, встав рядом с ним у огня, сочувственно произнес:
   — Не расстраивайся из-за них, Джейкоб. Стадо глупых упрямых кочевников! Они никогда ничему не научатся.
   — Я передавал?
   — Да нет же! — Гуру засмеялся. Он был щуплый, быстрый, застенчивый и относился к Агату с восторженным обожанием. Это было известно не только им обоим, но и всем окружающим, всем обитателям Космопорта. В Космопорте все знали все обо всех, и откровенная прямота, хотя и сопряженная с утомительными психологическими нагрузками, была единственным возможным решением проблемы парасловесного общения.
   — Видишь ли, ты явно рассчитывал на слишком многое и теперь не можешь подавить разочарования. Но не расстраивайся из-за них, Джейкоб. В конце-то концов они всего только врасу!
   Заметив, что их слушают, Агат ответил громко:
   — Я сказал старику все, что собирался. Он обещал сообщить мои слова их Совету. Много ли он понял и чему поверил, я не знаю.
   — Если он хотя бы выслушал тебя, уже хорошо. Я и на это не надеялась, — заметила Элла Пасфаль. Иссохшая, хрупкая, с иссиня-черной кожей, морщинистым лицом и совершенно белыми волосами. — Вольд даже не мой ровесник, он старше. Так разве можно ожидать, чтобы он легко смирился с мыслью о войне и всяких переменах?
   — Но ему же это должно быть легче, чем другим, ведь он был женат на женщине нашей крови, — сказал Дэрмат.
   — Да, на моей двоюродной сестре Арилии, тетке Джейкоба, — экзотический экземпляр в брачной коллекции Вольда. Я прекрасно помню этот роман. — ответила Элла Пасфаль с таким жгучим сарказмом, что Дэрмат стушевался.
   — Он не согласился нам помочь? Ты рассказал ему про свой план встретить гаалей на дальнем рубеже? — пробормотал Джокенеди, расстроенный новостями.
   Он был молод и мечтал о героической войне с атаками под звуки фанфар. Впрочем, и остальные предпочли бы встретиться с врагом лицом к лицу: все-таки лучше погибнуть в бою, чем умереть от голода и сгореть заживо.
   — Дай им время. Они согласятся, — без улыбки сказал Агат юноше.
   — Как Вольд тебя принял? — спросила Сейко Эсмит, последняя представительница знаменитой семьи. Имя Эсмит носили только потомки первого главы колонии. И оно умрет с ней. Она была ровесницей Агата — красивая, грациозная женщина, нервная, язвительная, замкнутая. Когда Совет собирался, она смотрела только на Агата. Кто бы ни говорил, ее глаза были устремлены на Агата.
   — Как равного.
   Элла Пасфаль одобрительно кивнула.
   — Он всегда был разумнее остальных их вожаков, — сказала она.
   Однако Сейко продолжала:
   — Ну, а другие? Тебе дали спокойно пройти мимо их шатров?
   Сейко всегда умела распознать пережитое им унижение, как бы хорошо он его не замаскировывал или даже заставлял себя забыть. Его родственница, хотя и дальняя, участница его детских игр, когда-то возлюбленная и неизменный верный друг, она умела мгновенно уловить и понять любую его слабость, любую боль, и ее сочувствие, ее сострадание смыкались вокруг него, точно капкан. Они были слишком близки. Слишком близки — и Гуру, и старая Элла, и Сейко, и все они. Ощущение полной отрезанности, испугавшее его в этот день, на мгновение распахнуло перед ним даль, приобщило к тишине одиночества и пробудило в нем неясную жажду. Сейко не спускала с него глаз, кротких, нежных, темных, ловя каждое его настроение, каждое слово. А девушка врасу, Ролери, ни разу не посмотрела на него прямо, не встретилась с ним глазами. Ее взгляд все время был устремлен в сторону, вдаль, мимо — золотой, непонятный, чуждый.
   — Они меня не остановили, — коротко ответил он Сейко. — Завтра они, может быть, придут к какому-нибудь решению. Или послезавтра. А сколько запасов доставлено сегодня на Риф?
   Разговор стал общим, хотя то и дело возвращался к Джейкобу Агату или сосредотачивался вокруг него. Некоторые члены Совета были старше его, но, хотя эти десятеро, избиравшиеся на десять лиголет, были равны между собой, все же постепенно он стал их неофициальной главой и они, как правило, полагались на его мнение. Решить, что отличало его от остальных, было непросто, — может быть, энергия, сквозившая в каждом его движении и слове. Но как проявляется способность руководить — в самом ли человеке или в поведении тех, кто его окружает? Тем не менее одно отличие заметить было можно: постоянную напряженность и мрачную озабоченность, порождаемые тяжким бременем ответственности, которое он нес уже давно и которое с каждым днем становилось все тяжелее.
   — Я допустил один промах, — сказал он Пилотсону, когда Сейко и другие женщины, входившие в Совет, начали разносить чашечки с горячим настоем листьев батука, церемониальным напитком ча. — Я так старался доказать старику, насколько опасны гаали, что, кажется, начал передавать. Правда, не парасловами, но все равно у него был такой вид, будто он увидел привидение.
   — Эмоции ты всегда проецируешь мощно, а вот контроль, когда ты волнуешься, никуда не годится. Вполне возможно, что он и правда увидел привидение.
   — Мы так долго не соприкасались с врасу, так долго варились в собственном соку, общаясь только между собой, что я не могу полагаться на свой контроль. То я передаю девушке на пляже, то проецирую образы на Вольда. Если так пойдет и дальше, они снова вообразят, что мы колдуны, и возненавидят нас, как в первые годы. А нам нужно добиться их доверия. И времени почти не остается. Если бы мы узнали про гаалей раньше!
   Ну, поскольку других человеческих поселений на побережье больше нет, — сказал Пилотсон с обычной обстоятельностью, — мы хоть что-то узнали только благодаря твоему предусмотрительному совету послать разведчиков на север. Твое здоровье, Сейко! — добавил он, беря у нее крохотную чашечку, над которой поднимался пар.
   Агат взял последнюю чашечку с подноса и выпил ее одним глотком. Свежезаваренный ча слегка стимулировал восприятие, и он с пронзительной остротой ощутил его вяжущий вкус и живительную теплоту, пристальный взгляд Сейко, простор почти пустой комнаты в отблесках пламени, сгущающиеся сумерки за окном. Голубая фарфоровая чашечка в его руке была старинной — изделие Пятого Года. Старинными были и напечатанные вручную книги в шкафчиках под окнами. Даже стекла в оконных рамах были старинными. Весь их комфорт, все, благодаря чему они оставались цивилизованными, оставались альтерранами, было очень старым. Задолго до его рождения у обитателей колонии уже не хватало ни энергии, ни досуга для новых утверждений человеческого дерзания и умения. Хорошо хоть, что они еще способны сохранять и беречь старое.
   Постепенно, Год за Годом, на протяжении жизни по крайней мере десяти поколений, их численность неуклонно сокращалась: детей рождалось все меньше, казалось бы, совсем немного, но всегда меньше. Они перестали расширять свои поселения, начали их покидать. Прежние мечты о большой процветающей стране были полностью забыты. Они возвращались (если только из-за своей слабости не становились жертвами Зимы или враждебного племени местных врасу) в древний центр колонии, в первый ее город — Космопорт. Они передавали своим детям старые знания и старые обычаи, но не учили их ничему новому. Их жизнь становилась все более скромной, и простота теперь ценилась больше сложности, покой — больше борьбы, стоицизм — больше успеха. Они отошли на последний рубеж.
   Агат разглядывал чашечку в своих пальцах, увидел в ее нежной прозрачности, в совершенстве ее формы и хрупкости материала как бы символ и воплощение духа их всех. Сумерки за высокими окнами были такими же прозрачно-голубыми. Но холодными. Голубые сумерки — неизмеримые и холодные. И Агат вдруг испытал прилив безотчетного ужаса, словно в детстве: планета, на которой он родился, на которой родился его отец и все его предки до двадцать третьего колена, не была его родной. Они здесь — чужие. И всегда ощущали это. Ощущали, что они — дальнерожденные. И мало-помалу, с величественной медлительностью, с неосмысленным упорством эволюционного процесса эта планета убивала их, отторгая чужеродный привой.
   Быть может, они слишком покорно подчинились этому процессу, слишком, слишком легко смирились с неизбежностью вымирания. С другой стороны, именно готовность подчиняться — непоколебимо подчиняться Законам Лиги — с самого начала стала для них источником силы, и они все еще сильны, каждый из них. Но у них не достает ни знаний, ни умения, чтобы бороться с бесплодием и с патологическим течением беременности, которые все больше сокращают численность каждого нового поколения. Ибо не вся мудрость записана в Книгах Лиги, и день ото дня, из Года в Год крупицы знания теряются безвозвратно, заменяясь полезными сведениями, помогающими существовать здесь и сейчас. И в конце концов они перестали понимать многое из того, чему учат их книги. Что по-настоящему сохранилось от их наследия. Если и правда когда-нибудь, согласно былым надеждам и старым сказкам, корабль спуститься со звезд на крыльях огня, признают ли их людьми те люди, которые выйдут из него?
   Но корабль так и не прилетел и никогда не прилетит. Они вымрут. Их жизнь здесь, их долгое изгнание и борьба за то, чтобы уцелеть в этом мире, окончатся, не оставят следа, рассыпавшись прахом, точно комочек глины.
   Он бережно поставил чашку на поднос и вытер пот со лба. Сейко внимательно смотрела на него. Он резко отвернулся от нее и заставил себя слушать то, что говорили Джокенеди, Дэрмат и Пилотсон. Но сквозь туман нахлынувших на него зловещих предчувствий на миг и без всякой связи с ними, и все же словно объяснение и затмение, перед его мысленным взором возникла светлая и легкая фигура девушки Ролери, испуганно протягивающей к нему руку с темных камышей, к которым уже подступило море.

ГЛАВА 4
Сильные молодые люди

   Над крышами и недостроенными стенами Зимнего Города разнесся стук камня о камень (глухой и отрывистый, он был слышен во всех высоких алых шатрах вокруг города. Ак-ак-ак-ак. Этот звук раздавался очень долго, а потом в него вдруг вплелся новый стук — кадак-ак-ак-кадак. И еще один — более звонкий, прихотливо прерывистый, и еще, и еще, пока отдельные ритмы не затерялись в лавине сухих дробных ударов камня о камень, уже неотличимых друг от друга в беспорядочном грохоте.
   Лавина стука все катилась, оглушая и не смолкая ни на миг. И наконец Старейший из людей Аскатевара вышел из своего шатра и медленно направился к Городу между рядами шатров и пылающих очагов, над которыми поднимались струи дыма, колеблясь в косых лучах предвечернего предзимнего солнца. Грузно ступая, старик в одиночестве прошествовал через стоянку своего племени, через ворота Зимнего Города и по узкой тропе, вившейся среди крутых деревянных крыш, единственной надземной части зимних жилищ, вышел на открытое пространство, за которым опять начинались крутые крыши. Там сто с лишним мужчин сидели, упершись подбородками в колени, и, как завороженные, стучали камнем по камню. Вольд сел на землю, замкнув круг. Он взял меньший из двух лежащих перед ним тяжелых, гладко отполированных водой камней и, с удовольствием ощущая в руке его вес, ударил по большому камню — клак! Клак! Клак! Справа и слева о него продолжался оглушительный стук, тупой монотонный грохот, сквозь который, однако временами прорывался четкий ритм. Он исчезал, возникал снова, на миг придавая стройность хаотической какофонии. Вольд уловил этот ритм, встроился в него и уже не сбивался. Шум словно исчез и остался только ритм. И вот уже сосед слева тоже начал обивать этот ритм — их камни поднимались и опускались в одном дружном движении. И сосед справа, и сидевшие напротив — теперь они тоже четко били в лад. Ритм вырвался из хаоса, подчинил его себе, соединил все борющиеся голоса в полное согласие, слил их в могучее биение сердца Людей Аскатевара, и оно стучало, стучало, стучало.
   Этим исчерпывалась вся их музыка, все их пляски.
   Наконец какой-то мужчина вскочил и вышел на середину круга. Грудь его была обнажена, руки и ноги разрисованы черными полосами, волосы окружали лицо черным облаком. Ритмичный стук замедлился, затих, замер вовсе.
   — Вестник с севера рассказал, что гааль движется Береговым Путем. Их очень много. Они пришли в Тлокну. Все слышали про это?
   Утвердительный ропот.
   — Тогда выслушайте человека, по чьему слову вы сошлись на этот Перестук Камней, — выкрикнул шаман-глашатай, и Вольд с трудом поднялся на ноги.
   Он остался стоять на месте, глядя прямо перед собой, грузный, весь в шрамах, неподвижный, как каменная глыба.
   — Дальнерожденный пришел в мой шатер, — сказал он надтреснутым, старческим басом. — Он вождь в Космопорте. И он сказал, что дальнорожденных осталось мало и они просят помощи у людей.
   Главы кланов и семей, неподвижно сидевшие в круге, подняв колени к подбородку, разразились громкими возгласами. Над нами, над деревянными крышами, высоко в холодном золотистом свете парила белая птица, предвестница Зимы.
   — Этот дальнерожденный сказал, что Откочевка движется не кланами и племенами, а единой ордой во много тысяч и ведет ее сильный вождь.
   — Откуда он знает? — крикнул кто-то во весь голос.
   В Теваре на Перестуке Камней ритуал соблюдался не особенно строго — не так, как в племенах, которые возглавляли шаманы. В Теваре они никогда не имели такого влияния.
   — Он посылал лазутчиков на север, — столь же громогласно ответил Вольд. Он сказал, что гааль осаждает Зимние Города и захватывает их. А вестник сообщил, что так случилось с Тлокной. Дальнорожденный говорит, что воинам Тевара нужно в союзе с дальнерожденными, а также с людьми Пернмека и Аллакската отправиться на северный рубеж нашего Предела — все вместе мы заставим Откочевку свернуть на Горный Путь. Он сказал это, и я услышал. Каждый ли из вас услышал?
   Возгласы согласия прозвучали недружно и смешались с бурными возражениями. На ноги вскочил глава одного из кланов.
   — Старейший! Из твоих уст мы всегда слышали только правду. Но когда говорили правду дальнерожденные? И когда это люди слушали дальнерожденных? Дальнерожденный говорил, но я ничего не услышал. Если Откочевка сожжет его Город, что нам до этого? Люди там не живут! Пусть они погибают, и тогда мы, люди, возьмем себе их Предел.
   Говорил Вальмек, дюжий, темноволосый, набитый словами. Вольд его всегда недолюбливал и теперь ответил неприязненно:
   — Я слышал слова Вельмека. И не в первый раз. Люди ли дальнерожденные или нет — кто знает? Может быть, они и правда упали с неба, как повествует сказание. Может быть, нет. В этом Году никто с неба не падал. Они выглядят как люди, они сражаются как люди. Их женщины во всем походят на наших женщин — это говорю вам я! У них есть своя мудрость. И лучше выслушать их.
   Когда он упомянул дальнерожденных женщин, угрюмые лица вокруг расплылись в усмешках, но он уже жалел о своих словах. Ни к чему было напоминать им об узах, некогда связывавших его с дальнерожденными. И вообще не следовало говорить о ней: как-никак она была его женой.
   Вольд удрученно опустился на землю, показывая, что больше он говорить не будет.
   Однако многих встревожил рассказ вестника и предупреждение Агата, и они вступили в спор с теми, кто был склонен отмахнуться от новостей или объявить их ложью. Умаксуман, один из весеннерожденных сыновей Вольда, любивший военные набеги и стычки, открыто поддержал план Агата и высказался за поход к северному рубежу.
   — Это хитрость! Наши воины уйдут на север, там их задержит первый снег, а дальнерожденные тем временем угонят наши стада, уведут наших жен и опустошат наши житницы! Они не люди, и в них нет ничего, кроме коварства и обмана! — надрывался Вельмек, которому редко выпадал случай дать волю красноречию по столь благодарному поводу.
   — Они всегда подбирались к нашим женщинам, ничего другого им и не нужно! Как же им не чахнуть и не вымирать, если у них родятся одни уроды! Они подбираются к нашим женщинам, чтобы растить человеческих детей, точно собственных детенышей! — возбужденно кричал довольно молодой глава семьи.
   — А что, если дальнерожденный сказал правду? — спросил Умаксуман. Что, если гаали пройдут через наш Предел всем скопом, тысячами и тысячами? Мы готовы дать им отпор?
   — Но стены не кончены, ворота не поставлены, последний урожай еще не убран, — возразил кто-то из пожилых, и это довод был куда более веским, чем тайное коварство дальнерожденных.
   Если сильные молодые мужчины отправятся на север. Сумеют ли женщины, дети и старики закончить все необходимые работы в Зимнем Городе до наступления Зимы? Может быть, успеют, может быть, нет. Слишком уж многим должны они рискнуть, положившись всего лишь на слова дальнерожденного.
   Сам Вольд ни к какому решению не пришел и ждал, что скажут Старейшины. Ему понравился дальнерожденный, назвавшийся Агатом, — он не казался ни лжецом, ни легковерным простаком. Но как знать наверное? Все люди порой становятся чужими друг другу, а не только чужаки. Как тут разобраться? Возможно гаали и идут единым войском. Но Зима-то придет обязательно. Так от какого врага защищаться сначала?
   Старейшины склонялись к тому, чтобы ничего не предпринимать, однако Умаксуман и его сторонники все-таки настояли на том, чтобы послать вестников в соседние Пределы Аллакскат и Пернмек и узнать, что они скажут о плане совместной обороны. Этим все и ограничилось. Шаман отпустил тощую ханну, которую привел на случай, если будет решено начать войну — такое решение обретало силу, лишь подкрепленное ритуальным побиением камнями, — и Старейшины разошлись.
   Вольд сидел у себя в шатре с мужчинами своего Рода над горшком горячей бханы, когда снаружи послышался шум. Умаксуман вышел, крикнул кому-то, чтобы они убирались подальше, и вернулся в большой шатер с Агатом, дальнерожденным.
   — Добро пожаловать, альтерран! — сказал старик и, злокозненно покосившись на двух своих внуков, добавил: Не хочешь ли сесть и разделить с нами нашу еду?

   Он любил ошарашивать людей. Всю жизнь любил. Потому-то в былые дни он так часто и наведывался к дальнерожденным. А кроме того это приглашение рассеяло мучивший его стыд: все-таки не следовало упоминать перед другими мужчинами о дальнерожденной девушке, которая когда-то стала его женой.
   Агат, такой же невозмутимый и серьезный, как и в прошлый раз, принял приглашение и съел столько каши, сколько требовали приличия. Пока они ужинали, он молчал, и, только когда жена Уквета выскользнула из шатра с остатками трапезы, наконец сказал:
   — Старейший, я слушаю.
   — Слушать тебе придется немного, — ответил Вольд и рыгнул. — Вестники побегут в Пернмек и Аллакскат. Но мало кто согласился на войну. С каждым днем холод все сильней, и спасение — только изнутри стен, только под крышами. Мы не странствуем в былых временах, как вы, но мы знаем, каким всегда был Обычай Людей, и следуем ему.
   — Ваш Обычай хорош, — сказал дальнерожденный. — Настолько хорош, что гаали переняли его у вас. В былые зимы вы были сильнее, чем гаали, потому что ваши кланы встречали их вместе, а они шли разрозненно. Но теперь и гаали поняли, что сила — в числе.
   — Только если эта весть — не ложь! — крикнул Уквет, который приходился Вольду внуком, хотя был старше его сына Умаксумана.
   Агат молча посмотрел на него, и Уквет тотчас отвернулся, избегая прямого взгляда темных глаз.
   — Если это ложь, то почему гаали так задержались на своем пути к югу? — спросил Умаксуман. — Почему они медлят? Когда-нибудь прежде они дожидались, пока не будет убрано последнее поле?
   — Кто знает? — сказал Вольд. — В прошлом Году они миновали Тевар задолго до того, как взошла Снежная Звезда, это я помню. Но кто помнит Год, бывший до прошлого?
   — Может быть, они идут Горным Путем, — вмешался еще один внук, — и вовсе не покажутся в Аскатеваре.
   — Вестник сказал, что они захватили Тлокну, — резко возразил Умаксуман. А Тлокна лежит к северу от Тевара на Береговом Пути. Почему мы не хотим поверить этой вести? Почему мы мешкаем и ничего не делаем?
   — Потому что те, кто ведет войну Зимой, не доживают до Весны. — проворчал Вольд.
   — Но если они придут…
   — Если они придут, мы будем сражаться.
   Наступило молчание, Агат больше ни на кого не смотрел, а устремил темный взгляд в пол, точно истинный человек.
   — Люди говорят, — начал Уквет насмешливо, предвкушая торжество, — будто дальнерожденные наделены колдовским могуществом. Я об этом ничего не знаю, я родился на летних угодьях и до нынешнего лунокруга не видел дальнерожденных и уж тем более не сидел рядом с ними за едой. Но если они чародеи и обладают таким могуществом, почему им нужна помощь против гаалей?
   — Я тебя не слышу! — загремел Вольд. Его щеки побагровели, из глаз покатились слезы.
   Уквет закрыл лицо руками. Разъяренный дерзким обхождением с гостем его шатра, а также собственной растерянностью, заставившей его спорить и с теми и с другими, старик тяжело дышал и смотрел прямо на Уквета, все еще прятавшего лицо.
   — Я говорю! — наконец объявил Вольд голосом громким и звучным, как в молодости. — Я говорю! Вы слушаете! Вестники побегут по Береговому Пути, пока не встретят Откочевку. А за ними на два перехода позади — но только до рубежа нашего Предела — будут следовать воины, все мужчины, рожденные между серединой Весны и Летним Бесплодием. Если гааль идет ордой, наши воины отгонят его к горам, если же нет, они вернуться в Тевар.
   Умаксуман радостно захохотал и крикнул:
   — Старейший, ведешь нас ты, и никто другой!
   Вольд что-то проворчал, рыгнул и сел.
   — Но воинов поведешь ты, — мрачно сказал он Умаксуману.
   Агат прервал свое молчание и произнес обычным, спокойным голосом:
   — Мои люди могут послать триста пятьдесят воинов. Мы пойдем старым путем по берегу и соединимся с вашими воинами на рубеже Аскатевара.
   Он встал и протянул руку. Вольд, сердясь, что его заставили принять решение, и все еще не оправившись после своей вспышки, словно не заметил ее, но Умаксуман стремительно вскочил и прижал ладонь к ладони дальнерожденного. На миг они замерли в отблесках очага, точно ночь и день: Агат — темный, сумрачный, угрюмый и Умаксуман — светлокожий, ясноглазый. Радостный.
   Решение было принято, и Вольд знал, что сумеет навязать его всем Старейшинам. Но он также знал, что больше ему уже не придется принимать решений. Послать их на войну он мог, но Умаксуман вернется вождем воинов, а потому — самым влиятельным человеком среди Людей Аскатевара. Приказ Вольда был его отречением от власти. Умаксуман станет молодым вождем. Он будет замыкать круг в Перестуке Камней, он поведет Зимой охотников, он возглавит набеги Весной и великое кочевье в долгие дни Лета. Его Год только начинается…
   — Идите все! — проворчал Вольд. — Пусть люди завтра соберутся на Перестук Камней, Умаксуман. И скажи шаману, чтобы он пригнал ханну, но только жирную, с хорошей кровью!
   Агату он не сказал ни слова. И они ушли — сильные молодые люди. А он сидел у очага, скорчившись, поджав под себя плохо гнущиеся ноги, и глядел в желтое пламя, словно хотел обрести в нем утраченный блеск солнца, невозвратимое тепло Лета.

ГЛАВА 5
Сумерки в лесу

   Дальнерожденный вышел из шатра Умаксумана и остановился, продолжая разговаривать с молодым вождем. Оба смотрели на север и щурились, потому что седой ветер обжигал глаза холодом. Агат протянул руку вперед, словно говорил о горах, и порыв ветра донес до Ролери, которая стояла, глядя на дорогу, ведущую к городским воротам. От его голоса она вздрогнула, и по ее жилам побежала волна страха и тьмы, пробудив воспоминание о том, как этот голос говорил в ее мыслях, внутри ее, и звал, чтобы она пришла к нему.
   И тут же, точно искаженное эхо, в ее памяти прозвучали злые слова, резкие, как пощечин. Когда на лесной тропе он крикнул, чтобы она уходила, когда он прогнал ее от себя.
   Она опустила на землю корзины, которые оттягивали ей руки. В этот день они перебирались из алых шатров, в которых прошло ее кочевое детство, под крутые деревянные крыши, в тесноту подземных комнат, переходов и кладовых Зимнего Города, и все ее родные и двоюродные сестры, тетки, племянницы возбужденно перекликались, хлопотливо сновали между шатрами и воротами, нагруженные связками мехов, ларцами, мешками из шкур, корзинами, горшками. Она оставила свои корзины у дороги и пошла к лесу.
   — Ролери! Ро-о-лери! — доносились сзади пронзительные голоса, которые вечно звали, наставляли, бранили ее, ни на мгновение не стихая у нее за спиной. Она ни разу не оглянулась и продолжала идти вперед, а очутившись под защитой леса, побежала — и замедлила шаг, только когда все звуки затихли вдали, пропали в полной вздохов и шорохов тишине среди деревьев, стонущих под ветром. О стоянке людей напоминал лишь легкий горьковатый запах древесного дыма, который доносился и сюда.
   Теперь тропа во многих местах была перегорожена рухнувшими деревьями, и ей приходилась перебираться через них или проползать под ними, а сухие сучья рвали ее одежду, цеплялись за капюшон. Ходить по лесу при таком ветре было небезопасно — вот и сейчас где-то выше по склону раздался приглушенный расстоянием треск. Еще один ствол не выдержал напора ветра. Но ей было все равно. Сейчас она могла бы вновь спуститься на эти серые пески, чтобы спокойно, совсем спокойно ждать, когда обрушится на нее пенящаяся стена воды в четыре человеческих роста. Она остановилась с той же внезапностью, с какой побежала, и замерла на окутанной сумраком тропе.
   Ветер дул, стихал, начинал дуть с новой силой. Мутные, мглистые тучи неслись низко, что почти задевали густое сплетение сухих обнаженных ветвей над головой у девушки. Тут уже наступил вечер. Ее гнев угас, сменился растерянностью, и она стояла в безмолвном оцепенении, ссутулясь от ветра. Что-то белое мелькнуло перед ней, и она вскрикнула, но не шевельнулась. Вновь мелькнула белая молния и вдруг застыла над ней на кривом суку — не то огромная птица, не то зверь с крыльями, совершенно белый и сверху и снизу, с короткими заостренными крючковатыми губами, которые то смыкались, то размыкались, с неподвижными серебряными глазами. Вцепившись в сук четырьмя широкими когтями, неведомая тварь неподвижно глядела на нее вниз, а она неподвижно глядела вверх. Серебряные глаза смотрели не мигая. Внезапно развернулись огромные крылья в рост человека и захлопали, ломая ветки вокруг. Тварь била белыми крыльями и пронзительно кричала, а потом взмыла вверх навстречу ветру и тяжело полетела среди сухих древесных вершин под клубящимися тучами.
   — Снеговей, — сказал Агат, остановившись на тропе позади нее. — По поверью, они приносят снежные бури.
   Огромное серебряное чудище так напугало ее, что все мысли смешались. На миг она ослепла от слез, всегда сопровождающих сильное душевное волнение у людей этой планеты. Она надеялась встретить дальнерожденного здесь, в лесу, и осыпать его насмешками, уничтожить презрением: ведь она заметила, что под маской небрежного высокомерия он глубоко уязвлен, когда люди в Теваре смеялись над ними ставили его на место так, как он того заслуживал, лжечеловек, низшее существо. Но белый жуткий снеговей нагнал на нее такой страх, что она закричала, глядя на дальнерожденного в упор, как мгновение назад смотрела на крылатое чудовище:
   — Я тебя ненавижу! Ты не человек, я тебя ненавижу!
   Тут слезы высохли, она отвела взгляд, и оба они довольно долго молчали.
   — Ролери! — прозвучал негромкий голос. — Посмотри на меня.
   Но она не повернула головы. Он подошел ближе, и она отпрянула с воплем, пронзительным, как крик снеговея:
   — Не прикасайся ко мне! — ее лицо исказилось.
   — Успокойся, — сказал он. — Возьми меня за руку. Возьми же!
   Она снова отпрянула, но он схватил ее за запястье и удержал. Вновь они застыли без движения.
   — Пусти! — сказала она наконец обычным голосом, и он сразу разжал пальцы. Она глубоко вздохнула. — Ты говорил. Я слышала, как ты говорил внутри меня. Там, на песках. Ты и опять так можешь?
   Не сводя с нее внимательного спокойного взгляда, он кивнул:
   — Да. Но ведь я тогда же сказал тебе, что больше не буду. Никогда.
   — Я все еще слышу его. Я чувствую твой голос! — она прижала ладони к ушам.
   — Я знаю. И прошу у тебя прощения. Когда я позвал тебя, я не сообразил, что ты врасу, что ты из Тевара. Закон это запрещает. Да это и не должно было с тобой получиться.
   — Что такое врасу?
   — Так мы называем вас.
   — А как вы называете себя?
   — Люди.
   Она посмотрела вокруг, на стонущий сумеречный лес, на колоннады серых стволов, на клубящиеся тучи почти над самой головой. Этот серый движущийся мир пугал своей непривычностью, но она дольше не боялась. Прикосновение его пальцев, подлинное, осязаемое, вдруг смягчило мучительность его присутствия, принесло успокоение, а их разговор окончательно привел ее в себя. Она вдруг поняла, что прошлый день и всю ночь была во власти безумия.
   — А все у вас умеют… разговаривать вот так?
   — Некоторые умеют. Этому надо учиться. И довольно долго. Пойдем вон туда и сядем. Тебе надо отдохнуть.
   Он всегда говорил сурово, но теперь в его голосе появился оттенок, что-то совсем другое, словно та настойчивость, с какой он звал ее на песках. преобразилась в бесконечно подавляемую бессознательную мольбу, в ожидании отклика. Они сели на упавший ствол батука чуть в стороне от тропы. Она подумала, что он и ходит, и сидит совсем не так, как мужчины ее Рода, — его осанка, все его движения были лишь чуть-чуть иными и все-таки совершенно чужими. Особенно его зажатые между коленями темные руки с переплетенными пальцами. А он продолжал:
   — Вы тоже могли бы научиться мысленной речи, но ваши люди не захотели. Сказали, кажется, что это чародейство… В наших книгах написано, что мы сами давным-давно переняли это умение у людей еще одной планеты, которая называлась Роканнон. Тут нужны не только способности, но и долгие упражнения.
   — Значит, ты можешь слышать мои мысли, если захочешь?
   — Это запрещено. — сказал он так бесповоротно, что ее опасения исчезли без следа.
   — Научи меня этому умению. — вдруг совсем по-детски попросила она.
   — На это потребовалась бы вся Зима.
   — Ты что же, учился этому всю Осень?
   — И часть Лета. — Он чуть-чуть улыбнулся.
   — Что такое «врасу»?
   — Это слово из нашего древнего языка. Оно означает «высокоразумные существа».
   — А где та, другая планета?
   — Ну… Их очень много. Там. За луной и солнцем.
   — Значит, вы правда упали с неба? А зачем? А как вы добрались из-за солнца сюда, на берег моря?
   — Я расскажу, если ты захочешь услышать, Ролери, только это не сказка. Многого мы сами не понимаем, но то, что мы знаем о своей истории, — все правда.
   — Я слушаю, — прошептала она ритуальную фразу. Однако, хотя его слова произвели на нее впечатление, полностью она их не приняла.
   — Так вот. Там, среди звезд, есть очень много миров, и обитает на них очень много различных людей. они создали корабли, способные переплыть тьму между мирами, и отправились путешествовать, ведя торговлю и исследуя неведомое. Они объединились в Лигу, как ваши кланы объединяются в Предел. Но у Лиги всех миров был какой-то враг, появившийся откуда-то из неизмеримой дали. Откуда точно, я не знаю. Книги писались для людей, которые знали больше, чем знаем мы.
   Он все время употреблял слова, похожие на настоящие. Только в них не было смысла. Ролери тщетно пыталась понять, что такое «корабль», что такое «книга». Но он говорил с такой задумчивостью, с такой тоской, что она слушала как завороженная.
   — Лига копила силы, ожидая нападения этого врага. Более могущественные миры помогали более слабым вооружаться и готовиться к встрече с ним. Ну почти так, как мы тут готовимся к приходу гаалей. Я знаю, что для этого обучали чтению мыслей, но в книгах говорится и про оружие — про огонь, способный сжечь целые планеты и взорвать звезды. И в это время мои соплеменники прилетели сюда из своего родного мира. Их было немного. Им предстояло завязать дружбу с людьми этого мира и узнать, не захотят ли они вступить в Лигу и заключить союз против общего врага. Но враг напал как раз в те дни. Корабль, привезший моих соплеменников, вернулся на родину, чтобы присоединиться к военному флоту. Многие улетели на нем, а кроме того, он увез… ну… дальноговоритель, с помощью которого люди в одном мире могли говорить с людьми в другом. Но некоторые остались. То ли они должны были оказать помощь этому миру. Если бы враг добрался сюда, то ли просто не могли вернуться — мы не знаем. В их записях сказано только, что корабль улетел. Копье из белого металла, длиннее целого города, стоящее на огненном пере. Осталось его изображение. Я думаю, они верили, что корабль скоро вернется. Это было десять Лет назад.
   — А как же война с врагом?
   — Мы не знаем. Мы ничего не знаем о том, что происходило в других мирах с тех пор, как корабль улетел. Некоторые из нас думают, что война была проиграна, а другие считают, что нет, но что победа досталась дорогой ценой и за долгие Годы сражений про горстку оставшихся здесь людей успели забыть. Кто знает? Если мы выживем, то когда-нибудь узнаем. Если никто не прилетит сюда, мы сами построим корабль и отправимся на поиски.
   Он говорил тоскливо и насмешливо. У Ролери голова шла кругом от неизмеримости распахнувшегося перед ней времени, пространства и собственного непонимания.
   — С этим трудно жить, — сказала она немного погодя.
   Агат засмеялся, словно удивившись:
   — Нет! В этом мы черпаем гордость. Трудно другое: выжить в мире, которому ты чужой. Пять Лет назад мы были многочисленны и могущественны, а теперь — погляди на нас!
   — Говорят дальнерожденные никогда не болеют. Это правда?
   — Да. Вашими болезнями мы не заражаемся, а своих сюда не привезли. Но если нас ранить, то потечет кровь. И мы стареем, совсем как люди.
   — Но ведь по-другому и быть не может, — сердито сказала она.
   Он оставил насмешливый тон:
   Наша беда в том, что у нас почти нет детей. Так много родится мертвыми и так мало — живыми и крепкими!
   — Я об этом слышала. И много думала. У вас такие странные обычаи! Ваши дети родятся и в срок, и не в срок — даже в Зимнее Бесплодие. Почему?
   — Так уж у нас ведется! — Он снова засмеялся и посмотрел на нее, но она помрачнела.
   — Я родилась не в срок, в Летнее бесплодие, — сказала она. — У нас это тоже случается, но очень редко. И вот, понимаешь, когда Зима кончится, я уже буду стара и не смогу родить весеннего ребенка. У меня никогда не будет сына. Какой-нибудь старик возьмет меня пятой женой. Но Зимнее Бесплодие уже началось, а к приходу Весны я буду старой. Значит, я умру бездетной. Женщине лучше совсем не родиться, чем родиться не в срок, как родилась я. И еще одно: правду говорят, что дальнерожденный берет всего одну жену?
   Он кивнул, и она догадалась, что они кивают, когда соглашаются, вместо того чтобы пожать плечами.
   — Ну так неудивительно, что вас становиться все меньше.
   Он усмехнулся, но она не отступила:
   — Много жен — много сыновей! Будь ты из Тевара, ты был бы уже отцом пяти или десяти детей. А сколько их у тебя?
   — Ни одного. Я не женат.
   — И не разу не делил ложе с женщиной?
   — Этого я не говорил! — ответил он и добавил: — Но когда мы хотим иметь детей, мы женимся.
   — Будь ты одним из нас…
   — Но я не один из вас! — отрезал он, и наступило молчание. Потом он сказал мягче: — дело не в обычаях и нравах. Мы не знаем, в чем причина, но она скрыта в нашем теле. Некоторые доктора считают, что здешнее солнце не такое, как то, под которым рождались и жили наши предки, и оно воздействует на нас, мало-помалу меняет что-то в нашем теле. И эти изменения губительны для продолжения рода.
   Они вновь надолго замолчали.
   — А каким он был — ваш родной мир?
   — У нас есть песни, которые рассказывают о нем, — ответил он, но когда она робко спросила, что такое «песня», он промолчал и продолжал после паузы: — Наш родной мир ближе к солнцу, и Год там продолжается меньше одного лунокруга. Так говорят книги. Ты только представь себе: Зима длится всего девяносто дней!
   Они засмеялись.
   — Огонь развести не успеешь! — сказала Ролери.
   Легкий сумрак сгущался в ночную тьму. Уже трудно было различить тропу перед ними, черный проход между стволами, ведущий налево в ее город, направо — в его. А здесь, на полпути — только ветер, мрак, безлюдье. Стремительно приближалась ночь. Ночь, и Зима, и война — время умирания и гибели.
   — Я боюсь Зимы, — сказала она еле слышно.
   — Мы все ее боимся. — ответил он. — какая она? Мы ведь знаем только солнечный свет и тепло.
   Она всегда хранила бесстрашное и беззаботное одиночество духа. У нее не было сверстников и подруг, она предпочитала держаться в стороне от остальных, поступала по-своему и ни к кому не питала особой привязанности. Но теперь, когда мир стал серым не обещал ничего, кроме смерти, теперь, когда она впервые испытала страх, ей встретился он — темная фигура на черной скале над морем — и она услышала его голос, который звучал у нее в крови.
   — Почему ты никогда не смотришь на меня? — спросил он.
   — Если ты хочешь, я буду смотреть на тебя, — ответила она, но не подняла глаз, хотя и знала, что его странный темный взгляд устремлен на нее. В конце концов она протянула руку, и он сжал ее пальцы.
   — У тебя золотые глаза, — сказал он. — Я хотел бы, хотел бы. Но если бы они узнали, что мы были вместе, то даже теперь…
   — Твои родичи?
   — Твои. Моим до этого нет дела.
   — А мои ничего не узнают.
   Они говорили тихо, почти шепотом, торопливо, без пауз.
   — Ролери, через две ночи я ухожу на север.
   — Я знаю.
   — Когда я вернусь…
   — А когда ты не вернешься! — крикнула девушка, не выдержав ужаса, который нарастал в ней все последние дни Осени, — страха перед холодом, страха смерти.
   Он обнял ее и тихо повторял, что он вернется, а она чувствовала, как бьется его сердце… совсем рядом с ее.
   — Я хочу остаться с тобой, — сказала она, а он уже говорил:
   — Я хочу остаться с тобой.
   Вокруг них смыкался мрак. Они встали и медленно пошли к темному проходу между стволами. Она пошла с ним в сторону его города.
   — Куда нам идти? — сказал он с горьким смешком. — Это ведь не любовь в дни лета. Тут ниже по склону есть охотничий шалаш. Тебя хватятся в Теваре.
   — Нет, — шепнула она, — меня никто не хватится.

ГЛАВА 6
Снег

   Вестники отправились в путь, и на следующий день воины Аскатевара должны были двинуться на север по широкой, но совсем заросшей тропе, пересекающей Предел, а небольшой отряд из Космопорта собирался выступить тогда же по старой береговой дороге. Умаксуман, как и Агат, считал, что им лучше будет объединить силы не раньше, чем перед самой битвой с врагом. Их союз держался только на влиянии Вольда. Многие воины Умаксумана, хотя они не раз принимали участие в набегах и стычках до наступления Зимнего Перемирия, с большой неохотой шли на эту нарушавшую все обычаи войну, и даже среди его собственного рода набралось немало таких, кого союз с дальнерожденными возмущал. Уквет и его сторонники открыто заявили, что покончив с гаалями, они разделаются с чародеями. Агат пропустил их угрозу мимо ушей, предвидя, что победа смягчит или вовсе рассеет его ненависть, а в случае поражения все это уже не будет иметь значения. Однако Умаксуман не заглядывал так далеко вперед и был обеспокоен.
   — Наши разведчики ни на минуту не выпустят вас из виду. В конце-то концов гаали не станут дожидаться нас у рубежа.
   — Длинная Долина под Крутым пиком — вот лучшее место для битвы, сказал Умаксуман, сверкнув улыбкой. — Удачи тебе, альтерран!
   — Удачи тебе, Умаксуман!
   Они простились, как друзья, под скрепленным глиной сводом каменных ворот Зимнего Города. Когда Агат повернулся, чтобы уйти, за аркой что-то мелькнуло и закружилось в сером свете тусклого дня. Он удивленно посмотрел на небо, потом обернулся к Умаксуману:
   — Погляди!
   Теварец вышел за ворота и остановился рядом с ним. Вот, значит, какое оно — то, о чем рассказывали старики! Агат протянул руку ладонью вверх. На нее опустилась мерцающая белая пушинка и исчезла. Сжатые поля и истоптанные пастбища вокруг, речка, темный клин леса, холмы на юге и на западе — все как будто чуть дрожало и отодвигалось под низкими тучами. Из которых сыпались редкие хлопья, падая на землю косо, хотя ветер стих.
   Позади них среди крутых деревянных крыш раздались возбужденные крики детей.
   — А снег меньше, чем я думал. — наконец мечтательно произнес Умаксуман.
   — Я думал, он холоднее. Воздух сейчас словно бы даже немного потеплел. Агат с трудом отвлекся от зловещего и завораживающего кружения снега. — До встречи на севере. — сказал он и, притянув меховой воротник к самой шее, чтобы защитить ее от непривычного щекотного прикосновения снежинок, зашагал по тропе к Космопорту.
   Углубившись в лес на полмили, он увидел еле заметную тропинку, которая вела к охотничьему шалашу, и по его жилам словно разлился жидкий огонь. «Иди же, иди!» — приказал он себе, сердясь, что снова теряет власть над собой. Днем у него почти не осталось времени для размышлений, но это он успел обдумать и распутать. Вчерашняя ночь… она была и кончилась вчера. И ничего больше. Не говоря уж о том, что она все-таки врасу, а он — человек и общего будущего у них быть не может, это глупо и по другим причинам. С той минуты, когда он увидел ее лицо на черных ступеньках над пенистыми волнами, он думал о ней и томился желанием снова ее увидеть, точно мальчишка, влюбившийся в первый раз. Но больше всего на свете он ненавидел бессмысленность, тупую бессмысленность необузданной страсти. Такая страсть толкает мужчин на безумства, заставляет преступно рисковать тем, что по-настоящему важно, ради нескольких минут слепой похоти, и они теряют контроль над своими поступками. И он остался с ней вчера ночью, только чтобы не утратить этого контроля, благоразумие требовало избавиться от наваждения. Он снова повторил себе все это, ускорив шаг и гордо откинув голову, а вокруг танцевали редкие снежинки. И по той же причине он еще раз встретился с ней сегодня ночью. При этой мысли его тело и рассудок словно озарились жарким светом, мучительной радостью. Но он продолжал твердить себе, что завтра отправится с отрядом на север, а если вернется, тогда хватит времени объяснить ей, что таких ночей больше не должно быть, что они никогда больше не будут лежать, обнявшись, на его меховом плаще в темноте шалаша в самом сердце леса, где вокруг нет никого — только звездное небо, холод и безмерная тишина. Никогда. Никогда. Ощущение абсолютного счастья, которое она ему подарила, вдруг вновь нахлынуло на него, парализуя мысли. Он перестал убеждать и уговаривать себя, а просто шел вперед размашистым шагом сквозь сгущающиеся лесные сумерки и, сам того не замечая, тихонько напевал старинную любовную песню, которую его предки не забыли в изгнании.
   Снег почти не проникал сквозь ветки. «Как рано теперь темнеет!» — подумал он, подходя к развилке, и это была его последняя связная мысль перед тем, как что-то ударило его по щиколотке и он, потеряв равновесие, упал ничком, успев, однако, опереться на руки. Он попытался встать, но тень слева вдруг превратилась в серебристо-белую тень человеческую фигуру, и на него обрушился удар. В ушах у него зазвенело, он высвободился из-под какой-то тяжести и снова попробовал приподняться. Он утратил способность думать и не понимал, что происходит — ему казалось, будто все это уже было раньше, а может, этого никогда и не было, а только ему чудится. Серебристых людей с полосками на ногах и руках было несколько, и они крепко держали его, а один подошел и чем-то ударил его по губам. Сомкнулась тьма, пронизанная яростью и болью. Отчаянно рванувшись всем телом, он высвободился и ударил кого-то из серебристых в челюсть — тот отлетел в темноту, но их оставалось много, и второй раз он высвободиться не сумел. Они били его, а когда он уткнулся лицом в грязь, начали пинать в бока. Он вжимался в спасительную грязь, ища у нее защиты. Потом послышалось чье-то дыхание. Сквозь гул в ушах он расслышал голос Умаксумана. И он тоже, значит. Но ему было все равно, лишь бы они ушли, лишь бы оставили его в покое. Как рано теперь темнеет.
   Кругом был мрак, густой и непроглядный. Он пытался ползти. Надо добраться домой, к своим, к тем, кто ему поможет. Было так темно, что он не видел своих рук. Бесшумный невидимый снег падал в абсолютной темноте на него, на грязь, на прелые листья. Надо добраться домой. Ему было очень холодно. Он попытался встать, но не было ни востока, ни запада, и, скованный болью, он уронил голову на локоть. «Придите ко мне!» — попытался он позвать на мысленной речи, но было невыносимо трудно обращаться в непроглядной тьме куда-то вдаль. Гораздо легче лежать так и не шевелиться. Это легко, очень легко.
   В Космопорте, в высоком каменном доме, у пылающего в очаге плавника Элла Пасфаль вдруг подняла глаза от книги. Она совершенно ясно почувствовала, что Джейкоб Агат передает ей. Но ни образы, ни слова не возникали в ее мозгу. Странно! Впрочем, у мысленной речи столько странных побочных эффектов, непонятных, необъяснимых следствий! В Космопорте многие вообще ей не научились, а те, кто способны передавать, редко пользуются своим умением. На севере, в Атлантике, они с большей свободой общались мысленно. Сама она была беженкой из Атлантики и помнила, как в страшную Зиму ее детства она разговаривала с остальными мысленно чаще, чем вслух. А когда ее отец и мать умерли во время голода, она потом целый лунокруг вновь и вновь чувствовала, будто они передают ей, ощущала их присутствие в глубинах своего сознания, но не было ни образов, ни слов — ничего.
   «Джейкоб!» — передала она и повторяла долго, упорно, но ответа не пришло.
   В то же мгновение Гуру Пилотсон, еще раз проверявший в Арсенале снаряжение, которое утром возьмет с собой отряд, внезапно поддался смутной тревоге, не оставлявшей его весь день, и воскликнул:
   — Куда запропастился Агат, черт бы его побрал!
   — Да, он что-то запаздывает, — согласился один из хранителей Арсенала. — Опять ушел в Тевар?
   — Укреплять дружбу с мучномордыми, — невесело усмехнулся Пилотсон и снова нахмурился. — Ну ладно, займемся теперь меховыми куртками.
   В то же мгновение в комнате, обшитой кремовыми панелями из атласного дерева, Сейко Эсмит беззвучно разрыдалась, ломая руки, мучительно заставляя себя не передавать ему, не звать его на параязыке и даже не произносить его имени вслух — Джейкоб!
   В то же самое мгновение мысли Ролери вдруг затемнились, и она скорчилась без движения.
   Она скорчилась без движения в охотничьем шалаше. Утром она решила, что в суматохе переселения из шатров в подземный лабиринт Родовых Домов ее отсутствие накануне вечером и позднее возвращение остались незамеченными. Но теперь порядок уже восстановился, жизнь вошла в обычное русло, и, конечно, кто-нибудь да увидит, если она попробует ускользнуть в сумерках. А потому она ушла днем, надеясь, что никто не обратит на это внимания — ведь она часто уходила так прежде, — кружным путем добралась до шалаша, заползла внутрь, плотнее закуталась в свои меха и приготовилась ждать наступления ночи и шороха его шагов на тропинке. Начали падать снежинки, их кружение навевало на нее сон. Она глядела на них и сквозь дремоту пыталась представить себе, что будет завтра. Ведь завтра он уйдет. А ее клан будет знать, что она отсутствовала всю ночь. Но до завтра еще далеко. Тогда и видно будет. А сейчас еще сегодня. Она уснула. И вдруг проснулась, словно ее ударили. Она вся скорчилась, и в ее мыслях была пустая тьма.
   Но тут же она вскочила на ноги, схватила кремень и трут, высекла огонь и зажгла плетеный фонарь, который захватила с собой. Его слабый свет неровным пятном ложился на землю. Она спустилась по склону на тропу, постояла в нерешительности и пошла на запад. Потом снова остановилась и шепотом позвала:
   — Альтерран!
   Деревья вокруг окутывала ночная тишина. Ролери пошла вперед и больше не останавливалась, пока не увидела его. Он лежал на тропе.
   Снег повалил гуще, и хлопья неслись поперек смутной полосы света, отбрасываемой фонарем. Теперь они ложились на землю и уже не таяли, белой пылью рассыпались по его разорванному плащу, прилипали к его волосам. Рука, к которой она прикоснулась, была совсем холодной, и она поняла, что он умер. Она села возле него на мокрую окаймленную снегом землю и положила его голову себе на колени.
   Он пошевелился и слабо застонал. Ролери сразу очнулась, перестала бессмысленно стряхивать снег с его волос и воротника и сосредоточенно задумалась. Потом осторожно опустила его голову на землю, встала, машинально попробовала стереть с руки липкую кровь и, светя себе фонарем, посмотрела по сторонам. Она нашла то, что искала, и принялась за работу.

   В комнату косо падал неяркий солнечный луч. Было так тепло, что он не мог разомкнуть веки и снова и снова соскальзывал в пучину сна, в глубокое неподвижное озеро. Но свет заставлял его подниматься на поверхность, и в конце концов он проснулся и увидел серые стены и солнечный луч, падающий из окна.
   Он лежал неподвижно, а бледно-золотой луч погас, снова вспыхнул, перешел спола на дальнюю стену и начал подниматься по ней, становясь все краснее. Вошла Элла Пасфаль и, увидев, что он не спит, сделала кому-то позади знак не входить. Она закрыла дверь и опустилась рядом с ним на колени. Обстановка в домах альтерранов была скудной: спали они на тюфяках, а вместо стульев обходились плоскими подушками, разбросанными по ковру, застилавшему пол, но и ими пользовались редко. А потому Элла просто опустилась на колени и поглядела на Агата. Красный отблеск лег на ее морщинистое лицо. В этом лице не было ни мягкости, ни жалости. Слишком много ей пришлось перенести в детстве, и сострадание, сочувствие захирели в ее душе, а к старости она и вовсе разучилась жалеть. Теперь, покачивая головой, она негромко спросила:
   — Джейкоб! Что ты сделал?
   Он попытался ответить. Но у него невыносимо заломало виски, а сказать ему, в сущности, было нечего, и он промолчал.
   — Что ты сделал?
   — Как я добрался домой? — пробормотал он наконец, но разбитые губы не слушались. И Элла жестом остановила его.
   — Как ты добрался сюда? Ты это спросил? Тебя притащила она. Эта молоденькая врасу. Соорудила волокушу из сучьев и своей одежды, уложила тебя на нее и тащила через гребень до Лесных Ворот. Ночью. По снегу. Сама она осталась только в шароварах — тунику разорвала, чтобы перевязать тебя. Эти врасу крепче дубленой кожи, из которой шьют себе одежду. Она сказала, что тянуть волокушу по снегу легче, чем по земле. А снег ведь уже сошел. Ведь это было два дня назад. Вообще-то, ты отдыхал довольно долго.
   Она налила в чашку воды из кувшина на подносе возле его тюфяка и помогла ему напиться. Ее склонившееся над ним лицо казалось бесконечно старым и хрупким. Она с недоумением сказала на мысленной речи: «Как ты мог, Джейкоб? Ты всегда был таким гордым!»
   Он ответил тоже без слов. Облеченный в слова, его ответ прозвучал бы: «Я не могу жить без нее».
   Он передал свое чувство с такой силой, что старая Элла отшатнулась и, словно обороняясь, произнесла вслух:
   — Ты выбрал странное время для увлечения, для любовных идилий! Когда все полагались на тебя!
   Он повторил то, что уже сказал ей, потому что это была правда и ничего другого он сказать ей не мог. Она сурово передала: «Но ты на ней не женишься, а потому тебе лучше поскорее научиться жить без нее»
   Он ответил: «Нет!»
   Она села на пятки и застыла без движения. Когда ее мысли вновь открылись для него, они были исполнены глубокой горечи: «Ну что же, поступай по-своему! Какая разница? Что бы мы сейчас не делали, вместе или по отдельности. Все непременно будет плохо. Мы не способны найти выход, одержать победу. Нам остается только и дальше совершать самоубийство мало-помалу. Одна за другим — пока мы все не погибнем. Пока не погибнет Альтерра, пока все изгнанники не будут мертвы»
   — Элла! — перебил он вслух, потрясенный ее отчаянием. — А они выступили?..
   — Кто? Наше войско? — она произнесла это слово насмешливо. — Выступили без тебя?
   — Но Пилотсон…
   — Если бы Пилотсон их повел, то только на Тевар, чтобы отомстить за тебя. Он вчера чуть не помешался от ярости.
   — А они?
   — Врасу? Ну конечно, они не выступили. Когда стало известно, что дочка Вольда бегает в лес на свидания с дальнерожденным, Вольд и его сторонники оказались в довольно смешном и постыдном положении, как ты можешь себе представить. Разумеется, представить себе это после случившегося много проще, но тем не менее мне кажется…
   — Элла! Ради Бога!
   — Ну хорошо. На север никто не выступил. Мы сидим тут и ждем. Чтобы гаали явились, когда им это будет удобно.
   Джейкоб Агат неподвижно. Стараясь не провалиться вниз головой в разверзшуюся под ним бездну. Это была пустая бездонная пропасть его собственной гордости, слепого высокомерия. Которое диктовало его все его прошлое поведение. Самообман и ложь. Если он погибнет — пусть. Но те, кого он предал?
   Несколько минут спустя Элла передала: «Джейкоб, даже при самых благоприятных обстоятельствах из этого вряд ли что-нибудь могло выйти. Человек и нечеловек не способны сотрудничать. Шестьсот лиголет неудач могли бы научить тебя этому. Твое безрассудство послужило для них всего лишь предлогом. Если бы не это, они нашли бы что-нибудь другое, и очень скоро. Они — наши враги, такие же как гаали. Или Зима. Или все остальное на этой планете, на которой мы лишние. У нас нет союзников, кроме нас самих. Мы здесь одно. Не протягивай руки ни одному существу, для которого этот мир родной…»
   Он прервал контакт с ее мыслями, не в силах больше выносить беспросветность этого отчаяния. Он попытался замкнуться в себе, отгородиться от внешнего мира, но что-то тревожило его, не давало ему покоя, и он вдруг осознал что. С трудом приподнявшись, он нашел в себе силы выговорить:
   — Где она? Вы же не отослали ее назад?
   Одетая в белое альтерранское платье, Ролери сидела, поджав под себя ноги, чуть дальше от него, чем недавно Элла. Эллы не было, а Ролери сидела там и что-то старательно чинила, что-то вроде сандалии. Она как будто не услышала, что он заговорил. А может быть, ему только приснилось, что он произнес эти слова:
   — Старуха тебя встревожила. А зачем? Что ты можешь сделать сейчас? По-моему, никто из них без тебя и двух шагов ступить не сумеет.
   На стене позади нее лежали последние багряные отблески солнца. Она сидела и чинила сандалию. Ее лицо было спокойно, глаза, как всегда, опущены.
   Оттого, что она была рядом, боль и сознание вины, терзавшие его, вдруг отступили, заняли свое место в истинном соотношении со всем остальным. Возле нее он становился самим собой. Он произнес ее имя вслух.
   — Спи! Тебе нехорошо разговаривать, — сказала она, и в ее голосе проскользнула преждняя робкая насмешливость.
   — А ты останешься? Спросил он.
   — Да.
   — Как моя жена! — сказал он твердо.
   Боль заставляла его торопиться. Но не только боль. Ее родичи, наверное, убьют ее, если она вернется к ним. Ну а его родичи? Что они с ней сделают? Он — ее единственная защита, и надо чтобы эта защита была надежной.
   Она наклонила голову, словно соглашаясь. Но он еще плохо знал ее жесты и не был уверен. Почему она сидит сейчас так тихо и спокойно? До сих пор она была такой быстрой и в движениях, и в чувствах. Но ведь он знает ее всего несколько дней.
   Она продолжала спокойно работать. Ее тихая безмятежность укрыла его, и он почувствовал, что к нему начинают возвращаться силы.

ГЛАВА 7
Откочевка

   Над крутыми крышами ярко пылала звезда, чей восход возвестил наступление Зимы, — ярко, но безрадостно, точно такая, какой Вольд запомнил ее с дней своего детства шестьдесят лунокругов назад. Даже огромный серп молодого месяца, висевший в небе напротив нее, казался бледнее Снежной Звезды.
   Начался новый лунокруг и новое Время Года, но начались они при дурных предзнаменованиях.
   Неужто луна и правда, как рассказывали когда-то дальнерожденные, — это мир вроде Аскатевара и других Пределов, но только там никто не живет, а звезды — тоже миры, где обитают люди и звери и Лето сменяется Зимой?.. но какими должны быть эти люди, обитающие на Снежной Звезде? Жуткие чудовища, белые как снег, с узкими щелями безгубых ртов и огненными глазами мнились в воображении Вольда. Он тряхнул головой и попробовал вслушаться в то, что говорили другие Старейшины. Вестники, вернувшиеся всего через пять дней, принесли с севера всякие слухи, а потому Старейшины развели огонь в большом дворе Тевара и назначили Перестук Камней. Вольд пришел последним и замкнул круг, потому что никто другой не осмелился занять его место, но это не имело никакого значения: он только почувствовал себя еще более униженным. Ибо он объявил войну, а ее не стали вести, он послал воинов, а они выступили, и союз, который он заключил, был нарушен. Рядом с ним сидел Умаксуман и тоже молчал. Остальные кричали и спорили, но все попусту. А чего еще можно было ждать? На Перестуке Камней не родилось единого ритма — был только грохот и разнобой. Так как же они могли надеяться, что придут к согласию? Глупцы, глупцы, думал Вольд, хмурясь на огонь, тепло которого не достигало его. Другие моложе, их греет молодость, они вопят друг на друга и горячатся. А он старик, и никакие меха не могут согреть его здесь, в ледяном блеске Снежной звезды, на ветру Зимы. Его окоченевшие ноги ныли, в груди кололо, и ему было все равно, из-за чего они кричат и ссорятся.
   Внезапно Умаксуман вскочил.
   — Слушайте! — загремел он, и мощный звук его голоса («От меня унаследовал!» — подумал Вольд) принудил их притихнуть, однако кое-где еще раздавались насмешливые и злобные возгласы. До сих пор, хотя все достаточно хорошо знали, что произошло, непосредственный повод или предлог для ссоры с Космопортом не обсуждался вне стен Родового Дома Вольда. Просто было объявлено, что Умаксуман не поведет воинов, что похода не будет, что надо опасаться нападения дальнерожденных. Обитатели других домов, даже те, кто не слышал про Ролери и Агата, прекрасно понимали, что подлинная суть происходящего — борьба за власть в самом влиятельном клане. Эта борьба была подоплекой всех речей, произносившихся сейчас на Перестуке Камней, хотя как будто решался совсем другой вопрос: обходиться ли с дальнерожденными как с врагами при встрече вне стен Города или считать, что между ними по-прежнему мир? И вот теперь заговорил Умаксуман:
   — Слушайте, Старейшины Тевара! Вы говорите то, вы говорите это, но вам нечего сказать. Гаали идут, и через три дня они придут сюда. Так замолчите, возвращайтесь к себе, острите копья, проверьте ворота и стены, потому что идут враги, идут на нас. Глядите! — Он взмахнул рукой, указывая на север, и многие повернулись туда, словно ожидая, что орды Откочевки сию минуту проломя стену — такая сила была в словах Умаксумана.
   — А почему ты не проверил ворота, через которые ушла твоя кровная родственница, Умаксуман?
   Теперь это было сказано вслух, и пути назад нет.
   — Она и твоя кровная родственница, Уквет. — с гневом ответил Умаксуман.
   Один был сыном Вольда, другой его внуком, и говорили они о его дочери. Впервые в жизни Вольд узнал стыд, ничем не прикрытый, бессильный стыд: его опозорили в присутствии лучших людей племени. Он сидел неподвижно, низко опустив голову.
   — Да, и моя! И только благодаря мне наш Род не покрылся позором! Я и мои братья вышибли зубы из грязного рта того, к кому она прибежала тайком, и я поступил бы с ним так, как обычай требует поступать с лжелюдьми, которые не лучше подлой скотины, но ты остановил нас, Умаксуман. Остановил нас своей глупой речью.
   — Я остановил вас, чтобы вам не пришлось драться не только с гаалем, но еще и с дальнерожденными, глупец! Она достигла возраста, когда может выбрать себе мужчину, если захочет, и это не…
   — Он не мужчина, родич, а я не глупец!
   — Ты глупец, Уквет, потому что воспользовался случаем, чтобы поссориться с дальнерожденными, и лишить нас последней надежды повернуть Откочевку на другой путь!
   — Я тебя не слышу, лжец, предатель!
   С громким кличем они бросились на середину круга, отцепляя от пояса боевые топоры. Вольд поднялся на ноги. Сидящие рядом подняли головы, ожидая, что он, как Старейший и Глава Рода, запретит схватку. Но он этого не сделал. Он молча отвернулся от нарушенного круга и, тяжело шаркая ногами, побрел по проходу между высокими остроконечными крышами под выступающими стрехами в дом своего Рода.
   Он с трудом спустился по ступеням из утрамбованной глины в жаркую духоту огромной землянки. Мальчики и женщины принялись наперебой спрашивать его, что решил Перестук Камней и почему он вернулся один.
   — Умаксуман и Уквет вступил в бой. — сказал он, чтобы отделаться от них, и сел у огня, почти спустив ноги в очажную яму.
   Ничем хорошим это не кончится. Да и вообще ничто уже не может кончиться хорошо. Когда женщины, причитая, внесли в дом труп его внука Уквета и по полу протянулась широкая полоса крови, хлещущей из разрубленного черепа, он только поглядел на них, но ничего не сказал и не попытался встать.
   — Умаксуман убил его, убил своего родича, своего брата! — вопили жены Уквета, окружив Вольда, но он не поднял головы. Наконец он обвел их тяжелым взглядом, точно старый зверь, загнанный охотником, и сказал хрипло:
   — Замолчите! Да замолчите же!

   На следующий день опять пошел снег. Они похоронили Уквета, первенца Зимней Смерти, и белые хлопья легли покрывалом на мертвое лицо, прежде чем его засыпали землей. Вольд подумал об Умаксумане — изгнаннике, бродящем в одиночестве среди холмов: кому из них лучше? И потом еще много раз возвращался к этой мысли.
   Язык у него стал очень толстым, и ему не хотелось говорить. Он сидел у огня и не всегда мог понять, день снаружи или ночь. Спал он тревожно, и ему казалось, что он все время просыпается. И один раз, просыпаясь, он услышал шум снаружи, на поверхности.
   Из боковых каморок с визгом выбежали женщины, хватая на руки осеннерожденных малышей.
   — Гааль! Гааль! — вопили они.
   Но другие вели себя тихо, как подобает женщинам могущественного дома. Они прибрали большую комнату, сели и начали ждать.
   Ни один мужчина не пришел за Вольдом.
   Старик знал, что он уже не вождь. Но разве он уже и не мужчина? И должен сидеть под землей у огня с младенцами и женщинами?
   Он стерпел публичный позор, но потери самоуважения он стерпеть не мог. Поднявшись, он побрел на негнущихся ногах к своему старому пестрому ларцу, чтобы достать толстую кожаную куртку и тяжелое копье длиной в человеческий рост, которым он убил в единоборстве снежного дьявола — так давно, так давно! Теперь он отяжелел, тело плохо ему повинуется, с той поры миновали все светлые и теплые Времена Года, но он — тот же, каким был тогда, тот, кто убил этим копьем в снегах былой Зимы. Разве он не тот же, не мужчина? Они не должны были оставлять его здесь, у огня, когда пришел враг.
   Глупые женщины кудахтали вокруг него, и он рассердился, потому что они мешали ему собраться с мыслями. Но старая Керли отогнала их, вложила ему в руку копье, которое какая-то девчонка было выхватила у него, и застегнула на шее плащ из серого меха корио. Этот плащ она шила для него весь конец Осени. Все-таки осталась одна, которая знает, что такое мужчина. Она молча смотрела на него, и он ощутил ее печаль и горькую гордость. А потому он заставил себя расправить плечи и пошел, держась совсем прямо. Пусть она — сварливая старуха, а он — глупый старик, но они хранят свою гордость. Он медленно поднялся по ступенькам, вышел на яркий свет холодного полудня и услышал за стенами крики чужих голосов.
   Мужчины толпились на квадратной платформе над дымоходом Дома Пустоты. Он вскарабкался по приставной лестнице, и они потеснились, давая ему место. Его била дрожь, в груди хрипело, и сперва он словно ослеп. Но потом он увидел — и на время забыл обо всем, пораженный небывалым зрелищем.
   Долина, огибавшая подножие Теваркого холма с севера на юг, была, точно река в половодье, от края до края заполнена бурлящим людским потоком. Он медленно катился на юг. Темный, беспорядочный, то сжимаясь, то опять расплескиваясь, останавливаясь, вновь приходя в движение под крики, вопли, оклики, скрип, щелканье кнутов, хриплое ржание ханн, плач младенцев, размерное уханье тех, кто тащил волокуши. Алая полоса свернутого войлочного шатра, ярко раскрашенные браслеты на руках и ногах женщин, пучок алых перьев, гладкий наконечник копья, вонь, оглушительный шум, нескончаемое движение — непрерывное движение, упорное движение на юг, откочевка. Но ни одно былое время не видело такой Откочевки — единым множеством. Насколько хватало глаз, расширяющаяся к северу долина кишела людьми, а поток все сползал и сползал с седловины, не иссякая. И ведь это были только женщины с малышами, скот и волокуши с припасами. Рядом с этой могучей людской рекой Зимний Город Тевара был ничто. Камешек на берегу в половодье.
   Сначала у Вольда все похолодело внутри. Но потом он приободрился и сказал:
   — Дивное дело!
   И оно действительно было дивным — это переселение всех племен севера. Он был рад, что ему довелось увидеть такое. Стоящий рядом с ним Старейшина, Анвильд из рода Сьокмана, пожал плечами и ответил негромко:
   — И конец для нас.
   — Если они остановятся.
   — Эти не остановятся, но сзади идут воины.
   Они были так сильны, так неуязвимы в своем множестве, что их воины шли сзади.
   — Чтобы накормить столько ртов, им сегодня же понадобятся наши запасы и наши стада, — продолжал Анвильд. — И как только эти пройдут, воины нападут на Город.
   — Значит надо отослать женщин и детей в западные холмы. Когда враг так силен, Город — только западня.
   — Я слушаю, — сказал Анвильд, утвердительно пожав плечами.
   — Теперь же, без промедления, прежде чем гааль нас окружит.
   — Это уже было сказано и услышано. Но другие говорят, что нельзя отсылать женщин туда, где их ждут всякие опасности, а самим оставаться под защитой стен.
   — Ну так пойдем с ними! — отрезал Вольд. — Неужели Люди Тевара не могут ничего решить?
   — У них нет главы, — ответил Анвильд. — Они слушают того, этого и никого. — Продолжать — значило обвинить во всех бедах Вольда и его родичей, а потому он добавил только: — И мы будем ждать здесь, пока нас всех не перебьют.
   — Своих женщин я отошлю, — сказал Вольд, рассерженный спокойной безнадежностью Анвильда, отвернулся от грозного зрелища Откочевки, кое-как спустился по приставной лестнице и пошел распорядиться, чтобы его родичи спасались, пока еще не поздно. Он тоже пойдет с ними. Ведь сражаться против бесчисленных врагов бесполезно, а хоть горстка Людей Тевара должна уцелеть, должна выжить.
   Однако молодые мужчины его клана не согласились с ним и не захотели подчиниться ему. Они не убегут. Они будут сражаться.
   — Но вы умрете, — сказал Вольд. — А ваши женщины и дети еще могут уйти. Они будут свободными если не останутся тут с вами.
   Его язык снова стал толстым. А они ждали, чтобы он замолчал, и не скрывали нетерпения.
   — Мы отгоним гааля, — сказал молодой внук. — Мы ведь воины!
   — Тевар — крепкий город, Старейший, — сказал другой вкрадчиво, льстивым голосом. — Ты объяснил нам, как построить его хорошо, и мы все сделали по твоему совету.
   — Он выдержит натиск Зимы, — сказал Вольд. — Но не натиск десяти тысяч воинов. Уж лучше, чтобы женщины моего Рода погибли от холода среди снежных холмов, чем жили наложницами и рабынями гаалей!
   Но они не слышали, а только ждали, чтобы он наконец замолчал.
   Он вышел наружу, но у него уже не было сил карабкаться по приставным лестницам, и, чтобы никому не мешать в узком проходе, он отыскал укромное место неподалеку от южных ворот, в углу между стеной и подпоркой. Поднявшись по наклонной подпорке, сложенной из ровных кусков сухой глины, можно было увидеть, что делается за стеной, и он некоторое время следил за Откочевкой. Потом, когда ветер забрался под его меховой плащ, он присел на корточки и прижал подбородок к коленям, укрывшись за выступом. Солнце светило прямо туда. Некоторое время он грелся в его лучах и ни о чем не думал. Иногда он поглядывал на солнце — Зимнее солнце, слабое, старое.
   Из истоптанной земли под стеной уже поднималась зимняя трава — недолговечные растеньица, которые будут стремительно набираться сил, расцветать и отцветать между буранами до самого наступления Глубокой Зимы, когда снег уже не тает и только лишенные корней сугробники выдерживают лютый холод. Всегда что-нибудь да живет на протяжении великого Года, выжидая своего дня, расцветая и погибая, чтобы снова ждать. Тянулись долгие часы.
   Оттуда, где находились северная и западная стены, донеслись громкие крики. Воины бежали по узким проходам маленького города, где под нависающими стрехами мог пройти только один человек. Затем оглушительные вопли раздались позади Вольда, за воротами слева от него. Деревянные подъемные створки, которые можно было открыть только изнутри, с помощью сложной системы воротов, затряслись и затрещали. В них били бревном. Вольд с трудом выпрямился. Все тело его затекло, и он не чувствовал своих ног. Минуту он простоял, опираясь на копье, а потом привалился спиной к глиняным кирпичам и поднял копье, но не положил его на металку, а приготовился ударить с близкого расстояния.
   Наверное, у гаалей были лестницы: они уже перебрались через северную стену и дрались внутри города — это он определил по шуму. Между крышами пролетело копье. Кто-то не рассчитал и слишком резко взмахнул металкой. Ворота снова затряслись. В прежние дни у них не было ни лестниц, ни таранов, и они приходили не десятками тысяч, а крались мимо оборванными семьями и кланами, трусливые дикари, убегающие на юг от холода, вместо того чтобы остаться жить и умереть в своем Пределе, как поступают истинные люди. И тут в проходе появился один из них — с широким белым лицом и пучком алых перьев в закрученных рогом вымазанных смолой волосах. Он бежал к воротам, чтобы открыть их изнутри. Вольд шагнул вперед и сказал:
   — Стой!
   Гааль оглянулся, и старик вонзил копье в бок врага под ребра так глубоко, что железный наконечник почти вышел наружу. Он все еще пытался вытащить копье из дергающегося в судорогах тела, когда позади него в городских воротах появилась первая пробоина. Это было жутко — дерево лопнуло, как гнилая кожа, и в дыру просунулась тупая морда толстого бревна. Вольд оставил копье в брюхе гааля и, спотыкаясь, тяжело побежал по проходу к своему Родовому Дому. Крутые деревянные крыши в том конце города пылали дымным пламенем.

ГЛАВА 8
В городе чужаков

   Самым странным среди всего странного и непонятного в этом жилище были изображения на стене большой комнаты внизу. Когда Агат ушел и все комнаты погрузились в мертвую тишину, она так долго смотрела на изображения, что они стали миром, а она — стеной. Мир этот был сплетениями, сложными и прихотливыми, точно смыкающиеся ветви деревьев, точно струи потока, серебристые, серые, черные, пронизанные зеленью, алостью и желтизной, подобно золоту солнца. И вглядываясь в эти причудливые сплетения, модно было различить в них, между ними, слитые с ними и образующие их узоры и фигуры зверей, деревья, траву, мужчин и женщин и разных других существ, — одни похожи на дальнерожденных, другие не похожи. И еще всякие странности: ларцы на круглых ногах, птицы, топоры, серебряные копья, оперенные огнем, лица, которые не были лицами, камни с крыльями и дерево, все в звездах вместо листьев.
   — Что это такое? — спросила она у дальнерожденной женщины из Рода Агата, которой он поручил заботиться о ней, и та, как всегда, стараясь быть доброй, ответила:
   — Картина, рисунок. Ведь твои соплеменники рисуют красками, не так ли?
   — Да, немножко. А о чем рассказывает эта картина?
   — О других мирах и о нашей родине. Видишь, вот люди. Ее написал очень давно, еще в первый Год нашего изгнания, один из сыновей Эсмита.
   — А это что? — с почтительного расстояния указала Ролери.
   — Здание. Дворец Лиги на планете Давенант.
   — А это?
   — Эробиль.
   — Я снова слушаю, — вежливо сказала Ролери (теперь она старательно соблюдала все законы вежливости), но, заметив, что Сейко не поняла фразы, спросила просто: — А что это такое эробиль?
   — Ну… приспособление, чтобы ездить, вроде. Но ведь вы даже не знаете колеса, так как же объяснить тебе? Ты видела наши повозки — наши волокуши на колесах? Ну так это была повозка, чтобы на ней ездить, только она летала по воздуху.
   — А вы и сейчас можете строить такие повозки? — в изумлении спросила Ролери. Но Сейко неверно истолковала ее вопрос и ответила сухо, почти раздраженно:
   — Нет. Как мы могли сохранить здесь подобное умение, если Закон запрещает нам подниматься выше вашего технического уровня? А вы за шестьсот лет даже не научились пользоваться колесами!
   Чувствуя себя беспомощной в этом чужом и непонятном мире, изгнанная своим племенем, а теперь разлученная с Агатом, Ролери боялась Сейко Эсмит, и всех, кого она встречала здесь, и всех вещей вокруг. Но покорно снести пренебрежение ревнивой женщины, женщины старше ее, она не смогла.
   — Я спрашиваю, чтобы узнать новое, — сказала она. — Но по-моему, ваше племя пробыло здесь меньше, чем шестьсот Лет.
   — Шестьсот лиголет равны десяти здешним Годам. — помолчав, Сейко Эсмит продолжала: — Видишь ли, про эробили и про всякие другие вещи, которые придумали люди у нас на родине, мы знаем далеко не все, потому что наши предки, перед тем как отправиться сюда, поклялись блюсти Закон Лиги, запрещавший им пользоваться многими вещами, не похожими на те, которые были у туземцев. Закон этот называется «культурное эмбарго». Со временем мы бы научили вас изготовлять всякие вещи вроде крылатых повозок. Но Корабль улетел. Нас здесь осталось мало. И мы не получали никаких известий от Лиги, а многие ваши племена в те дни относились к нам враждебно. Нам было трудно хранить и Закон, и знания, которыми мы тогда обладали. Возможно, мы многое утратили. Мы не знаем.
   — Какой странный Закон! — сказала Ролери.
   — Он был создан ради вас, а не нас. — сказала Сейко своим быстрым голосом, произнося слова жестко, как Агат, как все дальнерожденные. — В Заветах Лиги, которые мы изучаем в детстве, написано: «На планетах, где селятся колонисты, запрещено знакомить местные высокоразумные существа с какими бы то ни было религиозными или философскими доктринами, обучать их каким бы то ни было техническим нововведениям или научным положениям, прививать им иные культурные понятия и представления, а также вступать с ними в парасловесное общение, если они сами это умение не развили. Запреты эти не могут быть нарушены до тех пор, пока Совет региона с согласия Пленума не постановит, что данная планета по степени своего развития готова к прямому контакту или ко вступлению в Лигу…» Короче говоря, это значит, что мы обязаны жить, как живете вы. И в той мере, в какой мы отступили от вашего образа жизни, мы нарушили наш собственный Закон.
   — Нам это вреда не принесло, сказала Ролери. — А вам — особой пользы.
   — Не тебе судить, — сказала Сейко с холодной сухостью, но опять справилась с собой. — Время браться за работу. Ты пойдешь?
   Ролери послушно направилась за Сейко к дверям, но, выходя, оглянулась на картину. Она никогда еще не видела ничего столь целостного. Эта мрачная серебристая пугающая сложность действовала на нее почти как присутствие Агата. А когда он был с ней, она боялась его — но только его одного. Никого и ничего другого.
   Воины Космопорта ушли. Они должны были изматывать идущих на юг гаалей нападениями из засад и партизанскими налетами в надежде, что Откочевка свернет на более безопасную дорогу. Однако никто серьезно не верил в успех, и женщины заканчивали приготовление к осаде. Сейко и Ролери пришли в Дом Лиги на большой площади, и им вместе с двадцатью другими поручили пригнать стада ханн с дальних лугов к югу от города. Каждая женщина получила сверток с хлебом и творогом из ханньего молока, потому что вернуться они должны были не раньше вечера. Корм оскудел, и ханны теперь бродили на южных пастбищах между пляжем и береговой грядой. Женщины прошли около восьми миль, а потом рассыпались по лугу и повернули обратно, собирая и гоня перед собой все увеличивающееся стадо низкорослых косматых ханн, которые тихо и покорно брели к городу.
   Теперь Ролери увидела дальнерожденных женщин по-новому. Прежде их легкие, светлые одежды, по-детски быстрые голоса и быстрые мысли создавали ощущение беспомощности и слабости. Но вот они идут между среди холмов по оледенелой, пожухлой траве, одетые в меховые куртки и штаны, как женщины людей, и гонят медлительное косматое стадо навстречу северному ветру, работая дружно, умело и упорно. А как слушаются их ханны! Словно они не гонят их, а ведут, словно у них есть какая-то особая власть. Они вышли на дорогу, сворачивающую к Лесным Воротам, когда солнце уже село, — горстка женщин в море неторопливо трусящих животных с крутыми косматыми крупами. Когда впереди показались стены Космопорта, одна из женщин запела. Ролери никогда прежде не слышала этой игры с высотой и ритмом звуков. Ее глаза замигали, горло сжалось, а ноги начали ступать по темной дороге в лад с этим голосом. Другие женщины подхватили песню, и теперь она разносилась далеко вокруг. Они пели об утраченной родине, которую никогда не знали, о том, как ткать одежду и расшивать ее драгоценными камнями, о воинах, павших на войне. А одна песня рассказывала про девушку, которая лишилась рассудка от любви и бросилась в море: «Ах, волны уходят далеко, пока не начнется прилив…» Звонкими голосами творя песню из печали, они гнали вперед стадо — двадцать женщин в пронизанной ветром мгле. Было время прилива, и слева от них у дюн колыхалась и плескалась чернота. Впереди на высоких стенах пылали факелы, преображая Град Изгнания в остров света.
   Съестные припасы в Космопорте расходовались теперь очень бережно. Люди ели все вместе в одном из больших зданий на Площади или, если хотели, уносили свою долю к себе домой. Женщины, собиравшие стадо, вернулись поздно. Торопливо поев в странном здании, которое носило название Тэатор, Ролери пошла с Сейко Эсмит в дом женщины Эллы Пасфаль. Она предпочла бы вернуться в пустой дом Агата и остаться одной, но она делала все, что ей говорили. Она больше уже не была незамужней и свободной, она была женой альтеррана и пленницей, хотя они ей этого и не показывали. Впервые в жизни она подчинялась.
   Очаг не топился, и все же в высокой комнате было тепло. На стене в стеклянных клетках горели светильники без фитилей. В этом доме, который был больше любого Родового Дома в Теваре, старая женщина жила совсем одна. Как они выносят одиночество? И как они хранят свет и тепло Лета в стенах своих домов? Весь Год они остаются в этих домах — всю свою жизнь, и никогда не кочуют, никогда не живут в шатрах среди холмов, на просторах летних угодий Ролери рывком подняла голову, которая почти склонилась на грудь, и искоса посмотрела на Эллу Пасфаль — заметила ли старуха, что она задремала? Конечно, заметила. Эта старуха замечает все, а Ролери ее ненавидит.
   Как и все они, эти альтерраны, Старейшины дальнерожденных. Они ненавидят ее, потому что любят Джейкоба Агата ревнивой любовью, потому что он взял ее в жены, потому что она — человек, а они — нет.
   Один из них что-то говорил про Тевар, что-то очень странное, чему нельзя было поверить. Она опустила глаза, но, наверное, испуг все-таки промелькнул не ее лице, потому что мужчина, которого звали Дэрмат альтерран, перестал слушать и сказал:
   — Ролери, ты не знала, что Тевар захвачен?
   — Я слушаю, — прошептала она.
   — Наши воины весь день тревожили гаалей с запада. — объяснил дальнерожденный. — Когда гаальские воины ворвались в Тевар, мы атаковали носильщиков и стоянки, которые их женщины разбивали на восточной опушке леса. Это отвлекло часть их сил, и некоторые теварцы сумели выбраться из города, но они и наши люди рассеялись по лесу. Некоторые уже добрались сюда, но про остальных мы пока ничего не знаем. Они где-то в холмах, а ночь холодная.
   Ролери молчала. Она так устала, что ничего не могла понять. Зимний Город захвачен, разрушен. Как это может быть правдой? Она ушла от своих родичей, а теперь они все мертвы или скитаются без крова среди холмов в Зимнюю ночь. Она осталась совсем одна. Вокруг звучали и звучали жесткие чужие голоса. Ролери почудилось — и она знала, что это ей чудится, — будто ее ладони и запястья вымазаны кровью. У нее кружилась голова, но она больше не хотела спать. Порой она ощущала, что мгновение переступает рубеж, первый рубеж Пустоты. Блестящие холодные глаза чародейки Эллы Пасфаль глядели на нее в упор. У нее не было сил пошевелиться.. И куда идти? Все мертвы.
   И вдруг что-то изменилось. Словно дальний огонек вспыхнул во мраке. Она сказала вслух. Но так тихо, что ее услышали только те, кто сидел совсем рядом:
   — Агат идет сюда.
   — Он передает тебе? — резко спросила Элла Пасфаль.
   Ролери несколько мгновений смотрела куда-то мимо старухи, которую боялась, и не видела ее.
   — Он идет сюда, — повторила она.
   — Вероятно он ей не передает, Элла. — сказал тот, которого называли Пилотсоном. — Между ними в какой-то мере существует постоянный контакт.
   — Чепуха, Гуру.
   — Но почему? Он рассказывал, что на пляже передавал ей с большим напряжением и пробился. По-видимому, у нее врожденный дар. И в результате возник постоянный контакт. Так ведь уже не раз бывало.
   — Да, между людьми, — Сказала старуха. — Необученный ребенок не способен ни принимать, ни передавать параречь, Гуру. Ну а врожденный дар — редчайшая вещь в мире. И ведь она даже не человек, а врасу.
   Ролери тем временем вскочила, выскользнула из круга, пошла к двери и открыла ее. Снаружи был пустой мрак и холод. Она посмотрела в дальний конец улицы и различила фигуру мужчины, который бежал тяжело и устало. Он вступил в волосу желтого света, падающего из двери, и протягивая руку к ее протянутой руке, тяжело дыша произнес ее имя. Его улыбку открыла зияющую пустоту на месте трех передних зубов, грязная повязка выбилась из-под меховой шапки, лицо было серым от усталости и боли. Он ушел в холмы сразу же, как только гаали вступили в Предел Аскатевара три дня и две ночи тому назад.
   — Принеси мне воды, — тихо сказал он Ролери, а потом переступил порог, и все остальные столпились вокруг него.
   Ролери нашла комнату с очагом для стряпни, а в ней — металлическую тростинку с цветком наверху. В доме Агата тоже был такой цветок: если его повернуть, из тростинки потечет вода. Она нигде не видела ни плетенок, ни чаш, а потому налила воду в глубокую складку своей кожаной туники и так понесла ее своему мужу в большую комнату. Он глубокими глотками выпил воду из ее туники. Остальные смотрели с удивлением, а Элла Пасфаль сказала резко:
   — В буфете есть чашки.
   Но она уже не была чародейкой, ее злоба ранила не больше, чем стрела на излете. Ролери опустилась на колени рядом с Агатом и слушала его голос.

ГЛАВА 9
Засады и стычки

   После первого снега снова потеплело. Днем светило солнце, иногда накрапывал дождь, ветер дул с северо-запада, ночью слегка подмораживало, — словом, погода была такой же, как весь последний лунокруг Осени. Зима мало чем отличилась от того, что ей предшествовало, и не верилось, что действительно бывают снегопады, наваливающие сугробы в несколько десятков футов, как рассказывалось в записях о предыдущих Годах, и что в течение целых лунокругов лед даже не подтаивает. Может быть, так будет позже. А сейчас опасность была одна — гаали…
   Словно не замечая воинов Агата, хотя те нанесли несколько чувствительных ударов на флангах их войска, северяне стремительно ворвались в Аскатеварский Предел, разбили лагерь на восточной опушке леса и теперь, на третий день, начали штурмовать Зимний Город. Однако у них, по-видимому, не было намерения сравнять его с землей — они явно старались уберечь от огня житницы и стада, а возможно, и женщин. Но мужчин они убивали без пощады всех подряд. Может быть, они собирались оставить свой гарнизон — ведь по сведениям, полученным с севера, они проделывали это уже не раз. С наступлением Весны гаали без помех вернутся с юга в покоренные богатые земли.
   «Совсем не в духе врасу», — размышлял Агат, лежа под прикрытием толстого упавшего ствола, пока воины его маленького отряда займут позиции, чтобы в свою очередь напасть на Тевар. Он уже двое суток провел под открытым небом — сражался и прятался, сражался и прятался… Ребро, которое ему повредили в лесу, сильно ныло, хотя повязку наложили хорошо, болела полученная накануне неглубокая рана на голове — ему еще повезло, что камень, выпущенный из гаальской пращи, только слегка задел висок. Но благодаря иммунитету раны заживали быстро, и Агат не думал о них — другое дело, если бы ему была рассечена артерия. Правда, он на минуту потерял сознание и упал, но потом все обошлось. А сейчас ему хотелось пить, тело затекло от неподвижности, но мысли были удивительно ясными: этот короткий вынужденный отдых пошел ему на пользу. Совсем не в духе врасу строить планы так далеко вперед. В отличие от его собственного биологического вида, они не воспринимали ни времени, ни пространства в их непрерывной протяженности. Время для них было фонарем, освещающим путь на шаг вперед и на шаг назад, а все остальное сливалось в единую непроницаемую тьму. Время — это Сегодня: вот этот, только этот день необъятного Года. У них не существовало лексики для исторических понятий, а только «сегодня» и «былое время». Вперед они не заглядывали, — во всяком случае, не дальше следующего Времени Года. Они не видели времени со стороны, а пребывали внутри него, как фонарь в ночном мраке, как сердце в теле. И так же обстояло дело с пространством. Пространство для них было не поверхностью, по которой проводятся границы, а Пределом, сердцем всех известных земель, где пребывает он сам, его клан, его племя. Вокруг Предела лежали области, обретавшие четкость по мере приближения к ним и сливающиеся в неясный туман по мере удаления — чем дальше, тем все более смутно. Но линий, границ не было. И такое планирование далеко вперед, стремление сохранить завоеванное место через протяженность пространства и времени противоречило всем устоявшимся представлениям. Оно было… чем? Закономерным сдвигом в культуре врасу или инфекцией, занесенной с территории былых северных колоний Человека?
   «В таком случае они впервые заимствовали у нас хоть какую-то идею! — с сардонической улыбкой подумал Агат. — Того и гляди, мы начнем подцеплять их простуды. И это убьет нас. Как, вполне возможно, наши представления и идеи убьют их…»
   В нем нарастала ожесточенная, но почти неосознанная злоба против теварцев, которые оглушили его, повредили ребро, разорвали их союз; а теперь он вынужден смотреть, как их истребляют в их же собственном жалком глиняном городишке прямо у него на глазах. В схватке с ними он оказался беспомощным, а теперь, когда надо спасать их, он тоже почти беспомощен. И он испытывал к ним настоящую ненависть за то, что из-за них так остро ощущал свою беспомощность.
   В эту минуту — как раз тогда, когда Ролери пошла назад к Космопорту вместе с женщинами, гнавшими стадо, — в овражке у него за спиной среди палой листвы раздался шорох. Шорох еще не успел стихнуть, а он уже навел на овражек свой заряженный дротикомет. Закон культурного эмбарго, который стал для изгнанников основой их этики, запрещал применение взрывчатых веществ, но в первые Годы, когда шла война с местными врасу, некоторые племена отравляли наконечники стрел и копий. Поэтому врачи Космопорта сочли себя вправе составить несколько своих ядов, которыми все еще пользовались охотники и воины. Действовали эти яды по-разному — только оглушали или обездвиживали, убивали мгновенно или медленно. Яд в его дротике был смертелен и за пять секунд парализовал нервные центры крупного животного — даже более крупного, чем гаальский воин. Простой и изящный механизм посылал дротик точно в цель за семьдесят шагов.
   — Выходи! — крикнул Агат в мертвую тишину овражка, и его все еще опухшие губы раздвинулись в злой усмешке. Сейчас он даже с удовольствием прикончил бы еще одного врасу.
   — Альтерран?
   Из серых сухих кустов на дне овражка поднялся врасу и встал прямо, опустив руки. Это был Умаксуман.
   — А, черт! — сказал Агат, опуская дротикомет, хотя и продолжая держать палец на спуске. Подавленная ярость разрешилась судорожной дрожью.
   — Альтерран, — повторил теранец хрипло, — в шатре моего отца мы были друзьями.
   — А потом? В лесу?
   Туземец молчал. Широкоплечий, плотно сложенный. В светлых волосах запеклась глина, изнуренное лицо было землистым.
   — Я слышал там и твой голос. Если уж вы решили отомстить за сестру, так могли бы не нападать всем скопом, а устроить честный поединок.
   Агат все еще не снимал палец со спуска, но, когда Умаксуман заговорил, выражение его лица изменилось: он не надеялся услышать ответ.
   — Меня с ними не было. Я догнал их и остановил. Пять дней назад я убил Уквета, моего племянника-брата, который их вел. С тех пор я прячусь в холмах.
   Агат поставил дротикомет на предохранитель и отвел взгляд.
   — Иди сюда, — сказал он после некоторого молчания, и только тут оба сообразили, что стоят во весь рост и громко разговаривают, а кругом кишат гаальские разведчики.
   Когда Умаксуман, упав на землю, заполз под защиту ствола, Агат беззвучно засмеялся.
   — Друг, враг, что тут, к черту, разобрать! На, бери, — добавил он, протягивая врасу ломоть хлеба, который вынул из сумки. — Ролери — моя жена вот уже три дня.
   Умаксуман молча взял хлеб и начал есть с жадностью изголодавшегося человека.
   — Когда вон там слева свистнут, мы все вместе ворвемся в город через пролом в стене у северного угла и попробуем увести еще уцелевших теварцев. Гаали ищут нас у болот, где мы были утром, а здесь нас не ждут. Этот наш первый налет на город будет и последним. Хочешь присоединиться к нам?
   Умаксуман пожал плечами в знак согласия.
   — Оружие у тебя есть?
   Молодой теварец поднял и опустил топор. Бок о бок, припав к земле, они молча смотрели на пылающие крыши, на суматошные вспышки движения в узких проходах маленького города на холме перед ними. Серая пелена затягивала небо, ветер приносил едкий запах дыма.
   Слева раздался пронзительный свист. Склоны холмов к западу и к северу от Тевара вдруг ожили — маленькие фигурки, пригнувшись, врассыпную перебегали седловину, поднимались по противоположному склону, скапливались у пролома и исчезали в хаосе горящего города.
   У пролома воины Космопорта объединялись в группы от пяти до двадцати человек, которые затем вступали в бой с рыскавшими по проходам гаалями, пуская в ход дротикометы, бола и ножи, или спешно разыскивали теварских женщин и детей и бежали с ними к воротам. Они действовали так быстро и слаженно, что казалось, будто все было заранее отрепетировано. Гаали, занятые истреблением последних защитников города, были застигнуты врасплох.
   Агат и Умаксуман кинулись в пролом вместе, и пока они бежали к площади Перестука Камней, к ним один за другим присоединялись космопортские воины. Оттуда по узкому проходу-траншее они уже вдесятером пробрались к другой площади, поменьше, и ворвались в один из больших Родовых Домов. Когда они скатились по глиняным ступенькам в подземный сумрак, навстречу им, вопя и размахивая боевыми топорами, бросились белолицые люди с пучками алых перьев в закрученных рогами волосах, готовые защищать свою добычу. Агат нажал на спуск, и дротик влетел прямо в открытый рот одного гааля. И тут же Умаксуман отрубил руку другого, как дровосек отрубает толстый сук. Затем наступила тишина. Женщины молча жались в темном углу. Надрывно заплакал младенец.
   — Идите за нами! — крикнул Агат, и несколько женщин пошли к нему, но, разглядев, кто он, остановились как вкопанные. Возле него в полосе тусклого света, падавшего из открытой двери, возник Умаксуман, сгорбившийся под тяжестью ноши.
   — Берите детей, выходите наружу! — загремел он, и, услышав знакомый голос, они послушно двинулись к лестнице.
   Агат быстро построил их, поставил своих людей впереди, и подал знак выходить. Они высыпали из Родового дома и побежали к воротам: странная процессия женщин, детей и воинов во главе с Агатом, который размахивал гаальским топором, прикрывал Умаксумана, несущего на своих плечах тяжелую ношу — старого вождя, своего отца Вольда. Ни один гааль не посмел встать у них на пути.
   Они выбрались за ворота, проскочили мимо гаалей на склоне, где прежде стояли шатры, и скрылись в лесу, куда устремились и другие космопортские воины вместе со спасенными женщинами и детьми, которые бежали впереди и позади них. Весь налет на Тевар длился не более пяти минут
   В лесу им повсюду грозила опасность: гаальские разведчики и отряды двигались по тропе к Космопорту. Спасенные и спасители, рассыпавшись, поодиночке и по двое углубились в лес южнее тропы. Агат остался с Умаксуманом — молодой воин нес старика и не мо защищаться. Они с трудом продирались сквозь сухой кустарник и бурелом. Но ни один враг не встретился им в серой чащобе древесных скелетов. Где-то далеко позади пронзительно кричала женщина.
   Они долго пробирались на юг, а потом на запад, взбираясь и спускаясь по лесистым склонам, и в конце концов по широкой дуге вышли на север к Космопорту. Когда Умаксуман совсем обессилел, Вольд попробовал идти сам — медленно, с трудом передвигая ноги. Наконец они выбрались из леса и далеко впереди увидели факелы Града Изгнания, пылающие во мраке над морем, где бушевал ветер. Поддерживая старика под локти, почти волоча его, они поднялись по склону к Лесным Воротам.
   — Врасу идут! — возвестили часовые, разглядев сперва только светлые волосы Умаксумана. Потом увидели Агата, и раздались возгласы: — Альтерра! Альтерра!
   Навстречу им бросились люди и проводили в город — друзья, которые сражались с ним бок о бок, подчинялись его приказам и не раз спасали его жизнь все эти три дня засад и стычек в лесах и на холмах.
   Они сделали все, что могли. Четыреста человек против орды, движущейся с неумолимым упорством огромной стаи откочевывающих зверей. Не меньше пятнадцати тысяч воинов, а всего от шестидесяти до семидесяти тысяч гаалей с шатрами, грубыми горшками, волокушами, ханнами, постелями из шкур, топорами, наплечными браслетами, досками, к которым привязывают младенцев, кремниями, огнивами — со всем их скудным имуществом и страхом перед Зимой и голодом. Он видел, как гаальские женщины на стоянках сдирали сухой лишайник с упавших стволов и тут же его съедали. Ему не верилось, что маленький Град Изгнания еще цел, еще не сметен этим половодьем свирепости и голода, что над воротами из железа и резного дерева еще пылают факелы и навстречу ему радостно бегут друзья.
   Он пытался рассказать им историю этих трех дней. Он говорил:
   — Вчера днем мы зашли им в тыл… — слова падали невесомые, нереальные. И нереальной была эта теплая комната, нереальными были лица мужчин и женщин вокруг, которых он знал всю жизнь. — Земля там… Вся Откочевка двигалась по двум-трем узким долинам, и склоны там обнажены, словно после оползня. Одна глина. И больше ничего. Земля истоптана в пыль. Ничего, кроме глины…
   — Но как они могут двигаться такой массой? Что они едят? — пробормотал Гуру.
   — Зимние запасы городов, которые захватывают. Все растения в наших краях уже погибли, урожай убран, дичь ушла на юг. Им остается только грабить селения на своем пути и питаться мясом угнанных ханн, чтобы не умереть с голода, прежде чем они успеют выбраться за границу Зимних снегов.
   — Значит, они придут и сюда, — сказал кто-то негромко.
   — Наверное. Завтра или послезавтра.
   Это было правдой и все равно тоже казалось нереальным. Он провел рукой по лицу и почувствовал под ладонью засохшую грязь, ссадины, распухшие, незажившие губы. Раньше его поддерживала мысль, что он обязательно должен прийти в город и рассказать обо всем Совету, но теперь на него навалилась невероятная усталость, он не мог говорить и не слышал их вопросов. Рядом с ним молча стояла на коленях Ролери. Он посмотрел на нее, и она, не поднимая золотистых глаз, сказала очень тихо:
   — Тебе надо уйти домой, альтерран.
   Он не думал о ней все эти бесконечные часы, пока сражался. Метал дротики, бежал, прятался в лесу. Он впервые увидел ее две недели назад, разговаривал с ней по-настоящему не более трех раз, делил с ней ложе один раз, вступил с ней в брак в Зале Законов рано утром три дня назад, а через час ушел с отрядом в холмы. Он почти ничего о ней не знал, и она даже не принадлежала к его биологическому виду. А через день-другой они почти наверное будут убиты. Он беззвучно рассмеялся и ласково положил ладонь на ее руку.
   — Да, отведи меня домой, — сказал он.
   Легкая, изящная, не похожая на них, она молча встала и ждала в стороне, пока он прощался с остальными.
   Он уже сказал ей, что Вольд, Умаксуман и еще двести человек ее племени спаслись из поверженного Зимнего Города сами или с помощью его отряда и нашли приют в Космопорте. Она тогда не сказала, что хочет пойти к ним. А теперь, когда они поднимались по крутой улице, которая вела от дома Эллы к его дому, она вдруг спросила:
   — Для чего вы вошли в Тевар и спасли людей?
   — Для чего? — вопрос удивил его. — Но ведь они не могли спастись сами.
   — Это не причина, альтерран.
   Она выглядела робкой женой-туземкой, во всем покорной своему господину. Но он начинал понимать, что на самом деле она упряма, своевольна и очень горда. Голос ее был кроток, но говорила она то, что хотела сказать.
   — Нет, это причина, Ролери. Нельзя же сидеть сложа руки и смотреть, как эти дикари режут людей. И я хочу сражаться, ответить на войну войной…
   — Ну а ваш город? Как вы прокормите тех, кого привели сюда? Если его окружат гаали? Или потом, Зимой?
   — Запасов у нас достаточно. Это нас не беспокоит. Нам не хватает воинов.
   Он спотыкался от усталости. Но чистый и холодный воздух прояснил его мысли, и в нем затеплился крохотный огонек радости, который он не испытывал уже давно. Всем своим существом он чувствовал, что эту маленькую передышку среди мрака, эту легкость духа он обрел потому, что рядом с ним идет она. Его так давно давило бремя ответственности за все. А она, посторонняя, чужая, с иной кровью, с иным сознанием. Не была причастна его силе. Его совести, его знаниям, его изгнанию. Между ними не было ничего общего, но она встретила его и слилась с ним полностью и всецело. Как будто их не разделяла непреодолимая стена различий. Казалось, именно эта чуждость, пропасть, лежавшая между ними, и толкнула их друг к другу, а соединив, дала им свободу.
   Они вошли в незапертую дверь. В высоком узком доме из грубо тесанного камня нигде не горел свет. Этот дом стоял здесь три Года, сто восемьдесят лунокругов. В нем родился его прадед, его дед, его отец и он сам. Он знал его как собственное тело. И входя в этот дом с ней, с женщиной из кочевого племени, которой иначе предстояло бы жить то в одном шатре, то в другом, то на одном склоне холма, то на другом или же в тесной землянке под снегом, он испытал странное удовольствие. Его охватила нежность к ней, которую он не умел выразить, и нечаянно он произнес ее имя, но не вслух, а на параязыке. И сразу же в темноте она обернулась к нему и в темноте посмотрела ему в лицо. Дом и город вокруг них были окутаны безмолвием. И у него в сознании вдруг прозвучало его имя — точно тихий шепот в ночи, точно прикосновение через бездну.
   — Ты передала мне! — сказал он вслух, растерянно, изумленно. Она ничего не ответила, но в своем сознании всеми своими нервами, всей своей кровью он вновь услышал ее сознание, которое тянулось к нему: «Агат, Агат…»

ГЛАВА 10
Старый Вождь

   Старый вождь был крепок. Апоплексический удар, сотрясение мозга, переутомление, долгие часы на холоде, гибель Города — все это он перенес, сохранив в целости не только волю, но и ясность рассудка.
   Что-то он не понимал, что-то лишь изредка вторгалось в его мысли. Он был даже рад, что больше не сидит у огня в душном сумраке Родового Дома, как женщина. Это, во всяком случае, он знал твердо. Ему нравился, всегда нравился возведенный на скалах, полный солнца и ветра город дальнерожденных, который был построен до того, как родился самый старый из ныне живущих людей, и стоит, совсем не изменившись, на своем старом месте. Построен он куда надежнее Тевара. А что случилось с Теваром? Иногда он помнил оглушительные вопли, горящие крыши, изрубленные, изуродованные тела своих сыновей и внуков, а иногда не помнил. Стремление выжить в нем было очень сильно.
   До селения дальнерожденных поодиночке, по двое и по трое добирались и другие беженцы — кое-кто даже из захваченных Зимних Городов на севере, — и теперь здесь было уже около трехсот истинных людей. Ощущая свою слабость, свою малочисленность, жить подачками презираемых чужаков было так тягостно и странно, что некоторые теварцы, особенно пожилые мужчины, не могли этого вынести. Они сидели, поджав под себя ноги, прибывая в Пустоте, и зрачки их глаз сжались в крохотные точки, словно они натерлись соком гезина. И женщины тоже — те, кто видел, как их мужей рубили в куски на улицах и у очагов Тевара, те, кто потеряв детей, — тяжело заболевали от горя или уходили в Пустоту. Но для Вольда конец Тевара и всего привычного его мира сливался с концом его жизни. Он знал, что уже очень далеко ушел по пути смерти. И с тихим одобрением смотрел на каждый новый день и на всех молодых мужчин, будь то истинные люди или дальнерожденные, ибо сражаться и дальше должны были теперь они.
   Солнце лило свет на каменные улицы, на ярко раскрашенные дома, хотя над северными дюнами, висела мутно-грязная полоса. На большой Площади перед домом, который назывался Тэатор и в котором поселили всех истинных людей, Вольда окликнул какой-то дальнерожденный. Он не сразу узнал Джейкоба Агата, а узнав, сказал с хриплым смешком:
   — Альтерран! Ты ведь был красивым молодцом! А сейчас у тебя во рту дыра, точно у пернмекских шаманов, которые выламывают себе передние зубы. А где… (он забыл ее имя) где женщина из моего Рода?
   — В моем доме, Старейший.
   — Ты покрыл себя стыдом, — сказал Вольд.
   Он знал, что оскорбляет Агата, но ему было все равно. Конечно, Агат теперь глава над ним, но тот, кто держит в своем доме или шатре наложницу, покрывает себя вечным стыдом. Пусть Агат дальнерожденный, но преступать обычаи не смеет никто.
   — Она моя жена. Где же тут стыд?
   — Я слышу неверно, мои уши стары, — осторожно сказал Вольд.
   — Она моя жена.
   Вольд посмотрел прямо на Агата, в первый раз встретившись с ним взглядом. Глаза Вольда были тускло-желтыми, как солнце Зимы, и из-под тяжелых век не проглядывало даже полоски белка. Глаза Агата были темными — темный зрачок, темная радужная оболочка в белой обводке на темном лице: нелегко выдержать взгляд этих странных глаз, неземных глаз.
   Вольд отвернул лицо. Вокруг него смыкались большие каменные дома дальнерожденных, чистые, яркие, озаренные солнцем, старые.
   — Я взял от вас жену, дальнерожденный, — сказал он наконец, — но я не думал, что кто-то из вас возьмет жену из моего Рода. Дочь Вольда замужем за лжечеловеком и никогда не даст жизнь сыну!
   — У тебя нет причины горевать, — сказал молодой дальнерожденный. Он стоял непоколебимо, как скала. — Я равен тебе, Вольд. Во всем, кроме возраста. Когда-то у тебя была дальнерожденная жена. Теперь у тебя дальнерожденный зять. Тогда ты выбирал сам, а теперь прими выбор своей дочери.
   — Это нелегко, — сказал старик с угрюмой простотой и продолжал после некоторого молчания: — Мы не равны, Джейкоб Агат. Люди моего племени убиты, а я никто. Но я человек, а ты нет. Так разве есть сходство между нами?
   — Но между нами хотя бы нет обиды и ненависти, — ответил Агат все также непреклонно.
   Вольд поглядел по сторонам и наконец медленно пожал плечами в знак согласия.
   — Это хорошо. Значит, мы сможем достойно умереть вместе, — сказал дальнерожденный и засмеялся — вдруг, без видимой причины, как всегда смеются дальнерожденные. — Я думаю, гаали нападут через несколько часов, Старейший.
   — Через несколько…
   — Очень скоро. Возможно, когда солнце будет высоко. — Они стояли возле пустой спортивной площадки, у их ног валялся деревянный диск. Агат поднял его и ни с того ни с сего по-мальчишески метнул высоко в воздух. Следя за его полетом, он добавил: — На каждого из нас их двадцать. И если они переберутся через стены или разобьют ворота… Всех дальнерожденных детей я отсылаю с их матерями на Риф. Когда подъемные мосты подняты, взять Риф невозможно, а воды и припасов там достаточно, чтобы пятьсот человек прожили лунокруг. Но оставлять женщин одних не следует. Может быть, ты выберешь нескольких своих мужчин и уведешь их туда вместе с теми вашими женщинами, у кого есть дети? Им нужен глаз. Ты одобряешь этот план?
   — Да. Но я останусь здесь, — сказал старик.
   — Как хочешь, Старейший, — ответил Агат невозмутимо, и его суровое молодое лицо, все в рубцах, осталось непроницаемым. — Но выбери мужчин, которые пойдут вместе с вашими женщинами и детьми. Уходить надо скоро. Наших женщин поведет Кемпер.
   — Я пойду с ними, — сказал Вольд тем же тоном, и Агат словно бы немного растерялся. Значит, и его можно поставить в тупик! Но он тут же невозмутимо согласился. Его почтительность, конечно, лишь вежливое притворство — какое почтение может внушать умирающий, которого не признают вождем даже остатки его собственного племени? Но он оставался почтительным, как бы глупо не отвечал Вольд. Да, он поистине скала. Таких людей мало.
   — Мой вождь, мой сын, мое подобие, — сказал старик с усмешкой, положив ладонь на плечо Агата. — Пошли меня туда, куда нужно тебе. От меня больше нет пользы, и мне остается только умереть. Ваша черная скала — плохое место для смерти, но я пойду туда, если ты скажешь.
   — Во всяком случае пошли с женщинами двух-трех мужчин, — сказал Агат. — Надежных, рассудительных людей, которые сумеют успокоить женщин. А мне надо побывать у Лесных Ворот, Старейший. Может быть, и ты пойдешь туда?
   Агат стремительно исчез. Опираясь на космопортское копье из светлого металла, Вольд медленно побрел за ним вверх по ступенькам и крутым улицам. На полпути он остановился, и только тут сообразил, что ему следует вернуться и отослать молодых матерей с их малышами на остров, как просил Агат. Он повернулся и побрел по улице вниз. Глядя, как шаркают по камням его ноги, он понял, что ему следует послушаться Агата и уйти с женщинами на черный остров, здесь он будет только помехой.
   Светлые улицы были безлюдны, и только изредка мелькал какой-нибудь дальнерожденный, шагая торопливо и сосредоточенно. Они все знают, что им надо делать, и каждый выполняет свои обязанности, каждый готов. Если бы кланы Аскатевара были готовы, если бы воины выступили на север, чтобы встретить гааля у рубежа, если бы они заглядывали в приближающееся время, как умеет заглядывать Агат… Неудивительно, что люди назвали дальнерожденных чародеями. Но ведь на север они не выступили по вине Агата. Он допустил, чтобы женщина встала между союзниками. Знай он, Вольд, что эта девчонка посмела снова заговорить с Агатом, он приказал бы убить ее за шатрами, а тело бросить в море, и Тевар, возможно, стоял бы и сейчас.
   Она вышла из двери высокого дома и, увидев Вольда, застыла на месте.
   Хотя она и завязала волосы сзади, как замужняя, он заметил, что одета она по-прежнему в кожаную тунику и штаны с выдавленным трехлепестковым цветком, знаком его Рода.
   Они не посмотрели в глаза друг другу.
   Она молчала, и в конце концов заговорил Вольд: прошлое — это прошлое, а он назвал Агата сыном.
   — Ты пойдешь на черный остров или останешься здесь, женщина из моего Рода?
   — Я останусь здесь, Старейший.
   — Агат отсылает меня на черный остров, — сказал он неуверенно, тяжело переступил с ноги на ногу и сильнее оперся на копье. Холодное солнце освещало его забрызганные кровью меха.
   — По-моему, Агат боится, что женщины не пойдут, если ты не поведешь их. Ты или Умаксуман. Но Умаксуман во главе наших воинов охраняет северную стену.
   Куда девалась ее шаловливость, ее беззаботная, милая дерзость? Она была серьезной и кроткой. И вдруг он ясно вспомнил маленькую девочку, единственного ребенка в летних угодьях, дочь Шакатани, летнерожденную.
   — Так, значит, ты жена альтеррана? — сказал он, и эта мысль, заслоняя образ непослушной смеющейся девочки, снова сбила его, и он не услышал ответа.
   — Почему мы все не уйдем из города на остров, раз его нельзя взять?
   — Не хватит воды, Старейший. Гаали войдут сюда, и мы все умрем на скале.
   За крышами Дома Лиги виднелась полоса виадука. Был прилив, и волны поблескивали за черной крепостью на острове.
   — Дом, построенный над морской водой, — не жилище для людей, — сказал он угрюмо. — Он слишком близко к стране за морем… Теперь слушай! Я хотел сказать Арилии… Агату. Погоди. Я забыл о чем. Я не слышу своих мыслей… — он напряг память, но она оставалась пустой. — Ну, пусть так. Мысли стариков подобны пыли. Прощай, дочь.
   Он пошел, тяжело ступая, волоча ноги, через площадь к Тэатору, а там велел молодым матерям собрать детей и идти с ним. Потом он повел свой последний отряд — кучку перепуганных женщин с малышами и трех мужчин помоложе, которых выбрал сопровождать их, — по высокому воздушному пути, где кружилась голова, к черному страшному жилищу.
   Там было холодно и тихо. Под сводами высоких комнат перекатывались отголоски плеска и шипения волн на камнях внизу. Его люди сгрудились вместе в одной огромной комнате. Он пожалел, что с ним нет старой Керли — она бы была надежной помощницей. Но она лежит мертвая в Теваре или в лесу. Наконец две женщины похрабрее заставили остальных взяться за дело. Они нашли зерно, чтобы смолоть его для бхановой каши, и воду, чтобы варить кашу, и дрова, чтобы вскипятить воду. Когда под охраной десяти мужчин пришли женщины дальнерожденных, теварцы могли угостить их горячей едой. В крепости теперь собралось не меньше шестисот человек, и она уже не была пустой: под сводами перекликались голоса и всюду копошились малыши, словно на женской половине Родового Дома в Зимнем Городе. Но за узкими окнами, за прозрачным камнем, который не допускал внутрь ветер, далеко-далеко внизу среди камней вскипали волны, дымясь на ветру.
   Ветер менялся, грязная полоса в небе на севере разошлась туманом, и вокруг маленького бледного солнца повис большой белый круг — снежный круг. Вот оно? Вот что он хотел сказать Агату. Выпадет снег. Не щепотка соли, как в прошлый раз, а снег. Метель. Слово, которое он так долго не слышал и не произносил, вызвало у него странное чувство. Значит, чтобы умереть, он должен вернуться в унылые однообразные просторы своего детства, он должен вновь вернуться в белый мир снежных бурь.
   Он все еще стоял у окна, но уже не видел волн, шумящих внизу. Он вспомнил Зиму. Много толка будет гаалям от того, что они захватили Тевар и, может быть захватят Космопорт! Сегодня или завтра они будут обжираться мясом ханн и зерном. Но далеко ли они уйдут, когда повалит снег? Истинный снег, метель с ледяным ветром, которая жнет леса и сравнивает долины с холмами? Как они побегут, когда на всех дорогах их настигает этот враг! Слишком долго они задержались на севере! Вольд вдруг хрипло засмеялся и отошел от темнеющего окна. Он пережил свое время, своих сыновей, он больше не вождь, от него нет никакой пользы, и он должен умереть здесь, на скале среди моря. Но у него есть великие союзники, и великие воины служат ему — они сильнее Агата, сильнее всех людей. Метель и Зима вступают в битву на его стороне, и он переживет своих врагов.
   Грузно ступая, он подошел к очагу, развязал мешочек с гезином, бросил крошку и трижды глубоко вдохнул. А потом взревел:
   — Эй, женщины? Готова каша?
   Они послушно подали ему плетенку, и он ел и был доволен.

ГЛАВА 11
Осада Города

   В первый же день осады Ролери послали к тем, кто носил воинам на стенах и крышах запасы копий — длинные, почти неотделанные стебли хольна, тяжелые, с грубо заостренным концом. Метко брошенное, такое копье убивало, но из неопытных рук град таких копий отгонял гаалей, которые пытались приставить лестницу к стене у Лесных Ворот. Она втаскивала бесконечные связки этих копий по бесконечным ступенькам, на других ступеньках брала их у женщины, стоявшей ниже, и передавала наверх, бежала с ними по улицам, где гулял ветер, и ее ладони и теперь еще горели от тонких, как волоски, колючих заноз. Но сегодня она с рассвета таскала камни для катапульт — похожих на огромные пращи камнеметов, которые были установлены у Лесных Ворот. Стоило гаалям подтащить свои тараны, как на них обрушивались тяжелые камни, и они разбегались. Но чтобы прокормить катапульты, нужно было очень много камней. Мальчишки на ближайших улицах выворачивали тесаные каменные бруски, а она и еще семь женщин укладывали их по десять штук в небольшой круглоногий ларец и тащили воинам — восемь женщин, впряженные в веревочную сбрую. Тяжелый ларец с каменным грузом не хотел сдвигаться с места, но они налегали на веревки все вместе, и вдруг его круглые ноги поворачивались. Грохоча и дергаясь, он полз за ними вверх по склону. Они ни на миг не ослабляли усилий, пока не добирались до ворот и не вываливали камни. Тогда они переводили дух, отбрасывали прилипшие к глазам волосы и тащили пустой подпрыгивающий ларец за новым грузом. Снова и снова, и так все утро. Камни и веревки до крови ободрали жесткие ладони Ролери. Она оторвала два широких лоскута от своей тонкой кожаной юбки и примотала их ремешками от сандалий к рукам. Работать стало легче, и другие женщины сделали то же.
   — А жалко, что вы не помните, как делать эробили! — крикнула она Сейко Эсмит, когда они бежали вниз по улице, а за ними громыхала неуклюжая повозка.
   Сейко не ответила, — может быть, она и не услышала. Среди дальнерожденных не было слабых духом, и Сейко не щадила себя, но напряжение и усталость сказывались на ней все больше: она двигалась, словно во сне. Один раз, когда они возвращались к воротам, гаали начали кидать через стену горящие копья — повсюду на камнях улицы и на черепичных крышах задымились их тлеющие древки. Сейко забилась в постромках, точно попавший в ловушку зверек, пригибаясь и шарахаясь от летящих над головой огненных палок.
   — Они погаснут, этот город не загорится, — мягко сказала Ролери, но Сейко, повернув к ней невидящее лицо, пробормотала:
   — Я боюсь огня, я боюсь огня…
   Однако, когда молодому арбалетчику на стене попал в лицо камень из гаальской пращи и он, не удержавшись на узком выступе, сорвался и ударился о землю прями перед ними, сбив с ног двух женщин в их упряжке и забрызгав их юбки кровью и мозгом, это Сейко бросилась к нему, это она положила разбитую голову себе на колени и прошептала слова прощания.
   — Он твой родич? — спросила Ролери, когда Сейко снова впряглась в повозку и они потащили камни дальше. Дальнерожденная женщина ответила:
   — Мы в Городе все родичи. Это был Джокенеди Ли — самый молодой в Совете.
   Молодой борец на арене в углу большой площади, сияющий от пота, от торжества, сказавший ей, что в городе она может ходить, где хочет. Первый дальнерожденный, который заговорил с ней.
   Джейкоба Агата она не видела с позапрошлой ночи, потому что у всех, кто остался в Космопорте, у каждого дальнерожденного и у каждого человека были свои обязанности и свое место, а место Агата — руководителя пятнадцати сотен защитников города, осажденного пятнадцатью тысячами врагов, — было повсюду. Мало-помалу усталость и голод высасывали ее силы, и ей начало чудиться, будто он тоже лежит распростертый на залитых кровью камнях, там, где гаали нападали особенно упорно — у Морских Ворот над обрывом.
   Женщины остановились: веселый мальчишка привез им на круглоногой повозке хлеб и сушеные плоды, а маленькая очень серьезная девочка, тащившая на плечах кожаный мешок с водой, дала им напиться. Ролери ободрилась. Она была уверена, что они все умрут — разве не смотрела она с крыши на холмы, почерневшие от воинов врага? Их столько, что и не сосчитать, а осада едва началась… Но Агата не могут убить, в этом она была уверена еще больше. А раз он будет жить, то будет жить и она. Как смерти осилить его? Ведь он жизнь — ее жизнь. Она сидела на камне и с удовольствием грызла черствый хлеб. Вокруг нее на расстоянии броска копья со всех сторон смыкался ужас, пытки, надругательства, но она сидела и спокойно но жевала хлеб. Пока они дают отпор, вкладывая в него все силы, все свое сердце, страх, по крайней мере, над ними не властен.
   Но скоро все стало очень плохо. Они тянули за собой груз к воротам, и внезапно грохот повозки и все звуки вокруг утонули в оглушительном реве по ту сторону ворот — в гуле, точно при землетрясении, таком глубоком и могучем, что его слушали все кости, а не только уши. И створки ворот подпрыгнули на железных петлях, затряслись… Тут она на миг увидела Агата: он бежал во главе отряда лучников и метателей дротиков с того конца города и на бегу выкрикивал распоряжения тем, кто стоял на стенах.
   Женщинам было велено укрыться на улицах ближе к Площади. И они рассыпались в разные стороны. «Гу-у-у, гу-у-у, гу-у-у!» — ревел голос бесчисленных множеств у Лесных Ворот. Этот гул был таким грозным, что, казалось, кричат сами холмы и вот-вот они выпрямятся и сбросят город с утесов в море. Ветер был ледяным. Те, с кем она возила камни, ушли, все запуталось, смешалось… И у нее больше не было работы. Начало темнеть. А день ведь еще не состарился, еще не наступило время ночи. И вдруг она поняла, что действительно скоро умрет, поверила в свою смерть. Застыв на месте, она беззвучно закричала — между высокими пустыми домами, на пустой улице.
   В боковом проходе мальчики выворачивали камни и тащили их туда, где улица выводила на главную Площадь. Там строили баррикаду перед внутренними воротами. Такие же баррикады росли и на остальных трех улицах. Она начала помогать мальчикам — чтобы согреться, чтобы что-то делать. Они трудились молча — пять-шесть мальчиков, выполнявших почти непосильную для них работу.
   — Снег, — сказал один, остановившись рядом с ней.
   Она отвела взгляд от камня, который шаг за шагом толкала перед собой, и увидела, что в воздухе кружат белые хлопья, с каждым мгновением становясь все гуще. Остальные мальчики тоже остановились. Ветер больше не дул. Умолк и чудовищный голос у ворот. Снег и темнота пришли вместе и принесли тишину.
   — Только поглядите! — ахнул кто-то из мальчиков.
   Дальний конец улицы вдруг исчез. Слабое желтоватое сияние было светом в окнах Дома Лиги в сотне шагов от них.
   — У нас будет вся Зима, чтобы глядеть на него, — отозвался другой. — Если мы только доживем. Пошли! В Доме уже, наверное, подают ужин.
   — Ты идешь? — спросил младший у Ролери.
   — Мои люди едят не там, а в… в Тэаторе.
   — Нет, мы все едим в Доме Лиги, чтобы меньше было возни. Пошли!
   Мальчики держались застенчиво, грубовато, по-товарищески. И она пошла с ними.
   Ночь наступила рано, день наступил поздно. Она проснулась в доме Агата и увидела серый свет на серых стенах, полоски мути, сочащиеся сквозь щели ставней, которые закрывали стеклянные окна. Кругом стояла тишина, полная тишина. И в доме, и снаружи не раздавалось ни единого звука. Откуда такая тишина в осажденном городе? Но осада и гаали словно отодвинулись куда-то далеко, оттесненные этим непонятным утренним безмолвием. Тут было тепло и рядом лежал Агат, погруженный в сон. Она боялась пошевельнуться.
   Стук внизу, частые удары в дверь, голоса. Очарование развеялось, лучшие мгновения кончились. Они зовут Агата. Она разбудила его — это оказалось совсем не легко. Наконец, все еще ослепленный сном, он встал и открыл ставень, впустив в комнату дневной свет.
   Третий день осады, первый день метели. Улицы были укрыты глубоким снегом. А он все падал. Иногда густые хлопья опускались спокойно и плавно, но чаще их кружил, бросал и гнал резкий северный ветер. Все было приглушено и преображено снегом. Холмы, лес, поля и луга — все исчезло. Даже небо. Соседние крыши растворились в белизне. Виден был только снег, лежащий и падающий, а больше не было видно ничего.
   На западе вода отступала, откатывалась в бесшумную метель. Виадук изгибался и уходил в ничто. Риф исчез. Ни неба, ни моря. Снег летел на огромные утесы, засыпал пляж.
   Агат закрыл ставни, опустил крючок и повернулся к ней. Его лицо все еще не утратило сонного спокойствия, голос был хриплым.
   — Они не могли уйти, — пробормотал он.
   Потому что с улицы кричали:
   — Гаали ушли! Они сняли лагерь, они бегут на юг…
   Как знать? Со стен Космопорта были видны только вихри снежных хлопьев. Но не стоят ли чуть дальше за завесой тысячи шатров, разбитых, чтобы переждать метель? А может быть, там ничего нет… Со стен на веревках спустились разведчики. Трое вернулись и сказали, что поднялись по склону до леса и не нашли гаалей, однако дальше идти не решились, потому что в двухстах шагах даже города не было видно. Один не вернулся. Захвачен или заблудился?
   Совет собрался в библиотеке Дома Лиги. И туда, как обычно, пришли все, кто хотел, — для того, чтобы слушать и принять участие в обсуждении. В Совете теперь осталось восемь человек вместо десяти. Смерть настигла Джокенеди Ли и Гариса, самого молодого и самого старого. На заседание пришло семеро: Пилотсон нес стражу на стенах. Однако комнату заполнили безмолвные слушатели.
   — Они не ушли… Но они не рядом с городом… Кроме… кроме некоторых.
   Элла Пасфаль говорила хрипло, на горле у нее билась жила, лицо стало глинисто-серым. Ей лучше всех дальнерожденных удавалось «слушать мысли», как они это называли. Она была способна улавливать человеческие мысли на очень далеком расстоянии, непосильном для других, и могла слушать их незаметно для того, кто думал.
   «Это запрещено!» — сказал Агат так давно… неделю назад? И на этот раз он был против того, чтобы таким способом узнать, ушли ли гаали от Космопорта или нет.
   — Мы ни разу не нарушили этот закон, — сказал он. — Ни разу за все время Изгнания! — и еще он сказал: — Мы узнаем, где гаали, как только кончится метель. А пока удвоим стражу на стенах.
   Но остальные с ним не согласились и поставили на своем. Увидев, что он уступил, смирился с их решением, Ролери растерялась и расстроилась. Он сказал, что он не Глава Города и не Глава Совета, что десятерых альтерранов выбирают на время и они управляют все вместе, как равные. Но Ролери не могла этого понять. Либо он главный среди них, либо нет. А если нет, то их всех ждет гибель.
   Старуха задергалась в судорогах, глядя перед собой невидящими глазами, и попыталась объяснить словами смутные, необъяснимые проблески чужого сознания, мыслящего на неизвестном языке, выразить крепкое неясное ощущение чего-то, чего касались чужие руки.
   — …Я держу… я держу… к-канат… в-веревку, — произнесла она, запинаясь.
   Ролери вздрогнула от страха и отвращения. Агат отвернулся от Эллы, замкнувшись в себе.
   Наконец Элла замерла и долго сидела, опустив голову.
   Сейко Эсмит налила церемониальную чашку ча для семи членов Совета и для Ролери. Каждый, едва коснувшись напитка губами, передавал его соседу, а тот своему соседу, пока она не опустела. Взяв чашку у Агата, Ролери несколько мгновений изумленно рассматривала ее, прежде чем сделать глоток. Нежно-синяя, тонкая, как цветочный лепесток, она пропускала свет, точно драгоценный камень.
   — Гаали ушли, — сказала вслух Элла Пасфаль, поднимая измученное лицо. Они движется сейчас по какой-то долине между грядами холмов. Это воспринялось очень четко.
   — Гилнская долина, — пробормотал кто-то. — В милях десяти за Болотами.
   — Они бегут от Зимы. Стены города в безопасности.
   — Но Закон нарушен, — сказал Агат, и его охрипший голос заглушил оживленный радостные возгласы. — Стены всегда можно восстановить. Ну, увидим…
   Ролери спустилась с ним по лестнице в обширный Зал Собраний, заставленный длинными столами и скамейками, потому что общая столовая помещалась теперь здесь, под золотыми часами и хрустальными шариками планет, обращающихся вокруг своих солнц.
   — Пойдем домой, — сказал он, и, надев длинные меховые куртки с капюшонами, которые всем выдавали со склада в подвале Общинного Дома, они вышли на Площадь, навстречу слепящему ветру.
   Но не прошли они и десяти шагов, как из метели выскочила нелепая белая фигура, вся в красных разводах, и закричала:
   — Морские ворота! Они ворвались в Морские Ворота!
   Агат взглянул на Ролери и скрылся за снежной завесой. И почти сразу с башни вверху донеслись глухие удары металла о металл, только чуть приглушенные снегом. Эти могучие звуки они называли «колоколом», и еще перед осадой все выучили его сигналы. Четыре удара, пять ударов и тишина, потом опять пять ударов, и снова, и снова: все воины к Морским Воротам, к Морским Воротам.
   Ролери едва успела оттащить вестника с дороги под аркадами Дома Лиги, как из дверей начали выбегать мужчины, без курток, натягивая куртки набегу, с оружием и без оружия. Они ныряли в крутящийся снег и исчезали из виду, не успев пересечь Площадь.
   Больше из дверей никто не появлялся. Со стороны Морских Ворот сквозь вой ветра доносился шум, но в этом снежном мире он казался очень далеким. Она стояла под аркой, поддерживая вестника. Из глубокой раны у него на шее текла и текла кровь. Он упал бы, если она бы его отпустила. Его лицо было ей знакомо — альтерран, которого зовут Пилотсон, и она повела его к двери, называя по имени, чтобы он пришел в себя. А он пошатывался от слабости и бормотал, словно еще не сообщил своей вести:
   — Они ворвались в Морские Ворота, они в стенах города…

ГЛАВА 12
Осада Площади

   Высокие узкие створки Морских Ворот гулко распахнулись, лязгнули засовы. Битва в снежных вихрях кончилась. Но защитники города оглянулись, и сквозь сыплющиеся хлопья увидели на улице, за сугробами в красных пятнах, убегающие тени.
   Подняв своих раненых и убитых, они поспешно вернулись на Площадь. В такой буран было бессмысленно высматривать осадные лестницы. На стене уже в десяти шагах все сливалось в непроницаемую тьму. Гаальский воин, а может быть и не один, проскользнул в город под самым носом у часовых и открыл Морские Ворота. Нападение удалось отбить, но в любую минуту в любом месте гаали могли начать новый штурм, бросившись на стены всем скопом.
   — Я думаю, сказал Умаксуман, шагая рядом с Агатом к баррикаде между Тэатором и Колледжем, — я думаю, что гаали почти все ушли сегодня на юг.
   Агат кивнул.
   — Да, конечно. Если они задержаться, то перемрут от голода. Остался только отряд чтобы занять город, прикончить нас и жить на наших запасах до Весны. Сколько их, как ты полагаешь?
   — Там, у ворот было не больше тысячи, — с сомнением в голосе произнес теварец. — Но могло остаться больше. И если они перебрались через стены… Смотри! — Умаксуман указал на неясную фигуру, которая быстро метнулась в сторону, когда снежная завеса дальше по улице на мгновение раздвинулась. — Ты туда! — буркнул он и бросился налево.
   Агат обошел квартал справа и встретился с Умаксуманом у следующего угла.
   — Неудача, — сказал он.
   — Удача! — коротко ответил теварец и взмахнул гаальским топором с костяной инкрустацией, которого минуту назад у него не было.
   В снежном хаосе у них над головой плыл низкий мелодичный звон колокола на башне Дома Лиги — бом, бом-бом, бом, бом-бом, бом… Уходите на Площадь, на Площадь… Все, кто дрался у Морских Ворот, кто нес дозор на стенах и у Лесных Ворот, кто спал у себя дома или пытался следить за врагом с крыш, пришли или еще шли в сердце города, на Площадь, огороженную четырьмя высокими зданиями. Одного за другим их пропускали за баррикады. Умаксуман и Агат тоже наконец направились туда. Было бы безумием медлить на опустевших улицах, где прятались неясные тени.
   — Идем же, альтерран! — настойчиво сказал теварец, и Агат неохотно внял голосу здравого смысла. Так мучительно было оставлять свой город врагу!
   Ветер тем временем стих. И порой в странном безмолвии, полном сложного сплетения звуков, люди на Площади улавливали звон бьющегося стекла, удары топора по двери где-то на улицах, уводивших за завесу метели. Многие дома были оставлены незапертыми, и грабители могли проникнуть в них без всякого труда, но их не ждало там ничего, кроме защиты от снега и ветра. Все съестные припасы до последней крошки были сданы в общий фонд в Доме Лиги еще неделю назад. В прошлую ночь вода и природный газ были отключены во всех домах, кроме четырех зданий на Площади, Фонтаны Космопорта больше не били, и на кольца сосулек легли высокие снежные шапки. Склады и зернохранилища помещались глубоко под землей, в подвалах и погребах, много лет назад сооруженных под Общинным Домом и Домом Лиги. Остальные дома в городе стояли пустыми, холодные, темные, покинутые, ничего не суля врагам.
   — Нашего стада им хватит на целый лунокруг. И корм не понадобится: они зарежут всех ханн, а мясо провялят… — Дэрмат, член Совета, прямо на дороге в Дом Лиги обрушил на Агата панические упреки.
   — Пусть прежде их поймают! — буркнул Агат.
   — О чем ты?
   — О том, что несколько минут назад, перед тем как уйти от Морских Ворот, мы открыли хлева и выпустили ханн. Со мной был Паул Пастух, и он проецировал панический страх. Они бросились врассыпную как ошпаренные, и буран замел их следы.
   — Ты выпустил ханн? Все стадо? А как же мы проживем Зиму? Если гаали уйдут?
   — Неужто сигнал паники, который Паул спроецировал на ханн, подействовал и на тебя, Дэрмат? — вспыхнул Агат. — По-твоему, мы не сумеем собрать собственный скот? Ну а наши запасы зерна? Охота? Сугробники, наконец? Да что с тобой, черт побери?
   — Джейкоб! — тихо сказала Сейко Эсмит, становясь между нами.
   Он осознал, что кричит на Дэрмата, и с усилием взял себя в руки. Но у кого хватит сил, вернувшись после кровавого боя, уговаривать пожилого мужчину, вдруг закатившего истерику? У него отчаянно болела голова. Рана над виском, которую он получил во время одного из налетов на стоянки гаалей, все еще ныла, хотя ей давно было пора затянуться. Из схватки у Морских Ворот он вышел невредимым, но на нем запеклась кровь других людей.
   В высокие окна библиотеки, ставни которых были открыты, мягко били снежные хлопья. Наступил полдень, но казалось, что уже смеркается. Внизу была Площадь, бдительные часовые на баррикадах, а дальше — покинутые дома, оставленные воинами стены, город снега и теней.
   Этот день, день отступления во внутренний Город и четвертый день осады, они провели за баррикадами, однако ночью, когда метель на время поутихла, по крышам Колледжа наружу выбрались разведчики. К рассвету метель снова разыгралась — а может быть, почти сразу за первым налетел второй буран, — и под прикрытием снегопада и стужи не только мужчины, но и мальчики Космопорта начали партизанскую войну на улицах родного города. Они уходили по двое и по трое, крались по улицам, крышам, комнатам — тени среди теней. Они пускали в ход ножи, отравленные дротики, бола. Они врывались в собственные дома и убивали укрывшихся там гаалей — или гаали убивали их.
   Агат, который не знал страха высоты, особенно ловко играл в эту игру на крышах. Занесенная снегом черепица стала коварно скользкой, но оттуда легче всего было поражать гаалей дротиками, и он не мог противостоять соблазну, тем более что другие такие же забавы — прятки и салочки на улицах, жмурки в домах — обещали столько же шансов уцелеть или погибнуть.
   Шестой день осады, четвертый день бурана: в этот день хлопья сменились снежной крупой — мелкой, редкой, летевшей по ветру горизонтально. Термометры в подвале Общинного Дома, где помещался архив, а теперь был устроен госпиталь, показывал, что температура снаружи равна минус четырем градусам, а анемометр регистрировал порывы ветра со скоростью до шестидесяти миль в час. На улицах творилось что-то ужасное: ветер швырял ледяную крупу в лицо, точно горсти песка, бросал ее в разбитые окна, ставни которых пошли на костры, волнами гнали по расщепленным полам. Если не считать четырех зданий вокруг Площади, в городе не было ни тепла, ни пищи. Гаали пережидали буран, забившись в пустые комнаты, и прямо на полу жгли ковры, разломанные двери, ставни, шкафы. Есть им было нечего — все запасы забрала Откочевка. Они ждали, чтобы погода переменилась, — тогда можно будет охотиться, а покончив с защитниками города, благоденствовать на его зимних запасах. Но пока буран не стихал, осаждающие голодали.
   Они заняли виадук, хотя пользы им от него не было никакой. Дозорные на башне Лиги наблюдали их единственную нерешительную попытку захватить Риф: град копий и поднятый подъемный мост сразу же положили ей конец. На песок под обрывом они спускаться не решились: по-видимому, зрелище мчащейся к берегу приливной волны внушило им ужас, а о том, когда ее следует ожидать, они не имели никакого представления, так как пришли сюда из внутренних областей материка. Значит, за Риф можно было не опасаться, и тем, кто особенно хорошо владел параречью, удавалось вступать со своими близкими на острове в достаточно тесный контакт для того, чтобы узнать, что все там идет хорошо и любящие отцы могут не волноваться: все дети здоровы. Да, Рифу ничего не грозило. Но в город враги ворвались и заняли его. Более ста его защитников были убиты, а остальные заперты в четырех домах, как в ловушке. Город снега, теней и крови.
   Джейкоб Агат, скорчившись, сидел в комнате с серыми стенами. Она была пуста, только на полу валялись присыпанные снегом обрывки войлочного ковра и битое стекло. Дом был погружен в мертвую тишину. Вон там, под окном, раньше лежал тюфяк… Ролери разбудила его на рассвете в тот единственный раз, когда они вместе ночевали в его доме, где он сейчас прячется, точно чужой. С горькой нежностью он прошептал ее имя. Когда-то… так давно, так давно — дней двенадцать назад — он сказал, что не может жить без нее, а сейчас у него ни днем ни ночью не выпадало минуты, чтобы даже вспомнить о ней. «Ну, так я буду думать о ней сейчас, дай мне хотя бы думать о ней!» — яростно бросил он глухой тишине, но подумал только, что они родились не в ту пору, в неположенный срок. Нельзя начинать любить, когда приходит время смерти.
   Ветер заунывно свистел в разбитых окнах. Агата пробирала дрожь. Весь день ему было то жарко, то холодно. Термометр продолжал опускаться, и у тех, кто отправлялся на вылазки по крышам, кожа теряла чувствительность, покрывалась болячками — старики называли это «обморожением». Двигаясь, он чувствовал себя лучше. А думать не надо — что толку. По привычке он направился к двери, на тут же спохватился и на цыпочках подошел к окну, через которое влез в комнату. На первом этаже соседнего дома обосновались гаали. Сверху Агату была видна спина одного из них, мускулистая согнутая шея, очень белая под грязью. И волосы у них были светлые, точно вымазанные какой-то темной смолой. Странно, что в сущности, он не знает, как выглядят его враги. Мечешь издалека дротик, наносишь удар и убегаешь или, как в схватке у Морских Ворот, дерешься врукопашную, еле успевая наносить и отражать удары — тут уж некогда разглядывать. А какие у них глаза? Тоже коричневые или золотистые, как у теварцев? Нет, как будто серые… Но толь сейчас не время выяснять это. Он вспрыгнул на подоконник, подтянулся на карниз и ушел из своего дома по крыше.
   На обычном пути к Площади его ждала засада — гаали тоже начали выбираться на крыши. Он быстро ускользнул от всех преследователей, кроме одного. Но этот, сжимая в руке духовую трубку, следом за ним перемахнул через широкий провал между домами, который остановил остальных. Агату пришлось спрыгнуть в боковой проход. Он упал, вскочил и кинулся по улице Эсмит к баррикаде. Дозорный высматривал таких беглецов и сразу бросил веревочную лестницу. Агат взлетел по ней наверх, но уже на баррикаде ему в правую руку впился дротик. Он спрыгнул за баррикаду, выдрал дротик, высосал ранку и сплюнул. Гаали не отравляли своих дротиков и стрел, но они подбирали и снова использовали дротики космопортовцев, в том числе и отравленные. Наглядная демонстрация одной из причин установления Закона о культурном эмбарго. Агат пережил очень скверные две минуты, ожидая, что вот-вот начнутся судороги, потом решил, что ему повезло, и тут же глубокая ранка над запястьем заболела очень сильно. Сможет ли он теперь стрелять как следует?
   В Зале Собраний под золотыми часами раздавали обед. Он ничего не ел с рассвета и изнывал от голода, пока не сел за стол с тарелкой горячей бханы и солонины. Тут он почувствовал, что не может проглотить ни куска. Разговаривать ему тоже не хотелось, но это было все-таки лучше, чем есть, и он отвечал на вопросы тех, кто собрался вокруг него, и сам расспрашивал их. Затем на башне над их головой раздался набат — еще один штурм.
   Как обычно, гаали бросались то на одну баррикаду, то на другую, и, как обычно, без особого толка. Вести настоящий штурм в такую погоду было невозможно. И эти короткие налеты в сумерках они устраивали только в надежде, что хотя бы одному-двум воинам удастся проникнуть за баррикаду, воспользовавшись тем, что внимание ее защитников отвлечено, перебежать через площадь и открыть выходящие на улицу массивные чугунные двери Общинного Дома. С наступлением темноты нападавшие отступили, и вскоре лучники, стрелявшие из окон верхнего этажа Колледжа и Общинного Дома крикнули, что на улицах вокруг никого нет. Как обычно, двое-трое защитников баррикады были ранены или убиты — пущенная снизу стрела достала арбалетчика в верхнем окне; мальчик, который взобрался на самый верх баррикады, чтобы точнее попадать в цель, был тяжело ранен в живот копьем с железным наконечником, остальные отделались царапинами и синяками. Каждый день число раненых и убитых увеличивалось, и все меньше оставалось тех, кто охранял баррикады и сражался. Слишком их было мало даже для малых потерь…
   Когда Агат вернулся с баррикады, у него опять начался жар и озноб. Почти все, кого набат оторвал от обеда, вернулись за свои столы, но Агату запах еды вдруг стал противен. И, заметив, что ранка на запястье снова начала кровоточить, он воспользовался этим предлогом, чтобы уйти и спуститься в подвал Общинного Дома — пусть костоправ забинтует ее как следует.
   В этом огромном зале с низким потолком всегда поддерживалась одна и та же температура, и круглые сутки он освещался мягким, ровным светом. Отличное помещение, чтобы хранить старинные инструменты, карты и папки с документами, и отличное помещение для раненых. Они лежали на тюфяках, разостланных поверх войлочного ковра, крохотные островки сна и боли среди глубокой тишины длинного зала. И он увидел, что надежда его не обманула и между ними навстречу ему идет его жена. Он смотрел на нее — живую, реальную — и не испытывал той горькой нежности, которую вызывали в нем мысли о ней, а просто радовался.
   — Здравствуй, Ролери, — буркнул он и, сразу отвернувшись от нее к Сейко и костоправу Воттоку, спросил, как себя чувствует Гуру Пилотсон. Он не знал, что делать с переполнявшим его восторгом, и не мог ни заглушить его, ни справиться с ним.
   — Его рана пухнет, — шепотом сказал Вотток, и Агат удивленно посмотрел на него, не сразу сообразив, что он говорит о Пилотсоне.
   — Пухнет? — повторил он с недоумением и, подойдя к тюфяку Пилотсона, опустился рядом с ним на колени.
   Глаза Пилотсона были устремлены прямо на него.
   — Ну как дела, Гуру?
   — Ты совершил опасную ошибку, — сказал раненый.
   Они знали друг друга с рождения и были друзьями всю жизнь. Агат сразу понял, о чем думает Пилотсон, — о его женитьбе. Но он не нашелся что ответить.
   — Это ничего не изменило… — начал он наконец и тут же умолк. Нет, он не станет оправдываться.
   — Мало, слишком мало, — сказал Пилотсон.
   И тут только Агат понял, что сознание его друга помрачено.
   — Все хорошо, Гуру! — сказал он с такой властной твердостью, что Пилотсон глубоко вздохнул и закрыл глаза, словно эти слова его успокоили. Агат встал и вернулся к Воттоку. — Перевяжи мне, пожалуйста, руку, чтобы остановить кровь. А что с Пилотсоном?
   Ролери принесла полоску ткани и пластырь. Вотток быстро и ловко забинтовал руку Агата и ответил на его вопрос:
   — Я не знаю, альтерран. По-видимому, гаали пользуются ядами, которых наши противоядия не нейтрализуют. Я перепробовал их все. И не один Пилотсон альтерран стал их жертвой. Вот погляди на этого мальчика. С ним то же самое.
   Мальчик, которому не минуло и пятнадцати лунокругов, стонал и метался, точно в кошмаре. В одной из уличных вылазок его ранили в бедро. Кровь давно остановили, однако под кожей от раны тянулись багровые полосы, а сама она выглядела странно и была очень горячей на ощупь.
   — Ты перепробовал все противоядия? — повторил Агат, отводя глаза от искаженного мальчишеского лица.
   — Все до единого. А помнишь, альтерран, как в начале Осени ты загнал на дерево клойса и он тебя исцарапал? Эти царапины были похожи на его рану. Может быть, гаали изготовляют яд из крови или желез клойсов. И его рана заживет, как твои царапины. Да, вот шрам… — Вотток повернулся к Сейко и Ролери и объяснил: — Когда он был не старше этого мальчика, он залез на дерево за клойсом, а тот зацепил его когтями. Ранки были пустяковыми, но они распухли, рука стала горячей, и он очень плохо себя чувствовал. Однако через несколько дней все зажило.
   — Это рана не заживет, — тихо сказала Ролери Агату.
   — Почему ты так думаешь?
   — Раньше я… иногда ходила со знахаркой нашего клана. И кое-чему научилась… Полоски у него на ноге… такие полоски называются тропами смерти.
   — Значит ты знаешь этот яд, Ролери?
   — Это не яд. Так может случится с каждой глубокой раной. И даже с самой маленькой, если кровь не течет, а в нее попала грязь. Огонь, зажженный оружием!
   — Суеверные выдумки! — гневно перебил старый врач.
   — Оружие не зажигает в нас огня, Ролери. — объяснил Агат, бережным движением отводя ее от рассерженного старика. — Мы не…
   — Но ведь он горит и в мальчике, и в Пилотсоне! И погляди сюда…
   Она повернула его к тюфяку, на котором сидел раненый теварец, добродушный пожилой человек. Он охотно позволил Агату осмотреть под волосами место, где было его ухо, которое отрубил гаальский топор. Рана подживала, но она распухла, была горячей и из нее что-то сочилось.
   Агат машинально прижал ладонь к виску, к собственной ноющей ране, которую не удосужился даже перевязать.
   К ним подошел Вотток. Свирепо поглядев на ни в чем не повинного теварца, он сказал:
   — Местные врасу называют «огнем от оружия» инфекции, возникающие, когда в кровь попадают микроорганизмы. Ты изучал это в школе, Джейкоб. Поскольку люди иммунны к местным бактериям и вирусам, нам опасны только повреждения жизненно важных органов, большая потеря крови или химические яды, но от них у нас есть противоядия…
   — Но ведь мальчик умирает, Старейшина, — перебила Ролери с мягким упорством. — Рану зашили, не промыв…
   Старый врач задохнулся от бешенства:
   — Иди к своим родичам и не учи меня, как надо лечить людей…
   — Довольно! — сказал Агат.
   Наступило молчание.
   — Ролери! — сказал Агат. — Если ты сейчас здесь не очень нужна, то, может, мы могли бы пойти… — он чуть было не сказал «пойти домой», — поесть чего-нибудь, — закончил он растерянно.
   Она еще не обедала, и, сидя рядом с ней в Зале Собраний, он тоже съел несколько ложек. Потом они надели куртки и через неосвещенную площадь, где завывал ветер, пошли к зданию Колледжа. Там они ночевали в классной комнате вместе с двумя другими парами. Большие спальни в Общинном Доме были удобнее, но почти все супружеские пары, если только жена не ушла на Риф, устроились в Колледже, предпочитая хотя бы такое подобие уединения. Одна женщина, укрывшись курткой, уже крепко спала за задвинутыми партами. К разбитым окнам для защиты от дротиков, стрел и ветра были придвинуты поставленные на ребро столы. Агат и его жена постелили куртки на голый пол. Но Ролери не позволила ему сразу уснуть: она зачерпнула с подоконника чистый снег и промыла им раны у него на голове и руке. Ему было больно, и он, обессиленный усталостью, раздраженно потребовал, чтобы она перестала, но она ответила:
   — Ты — альтерран, ты не болеешь, но от этого не будет вреда. Никакого вреда не будет.

ГЛАВА 13
Последний день

   В холодном мраке пыльной комнаты Агат в бредовом сне иногда начинал говорить вслух, а потом, когда она заснула, он позвал ее из глубины собственного сна, через черную бездну, повторяя ее имя и словно уходя все дальше и дальше. Его голос ворвался в ее дремоту. И она проснулась. Было еще темно.
   Утро наступило рано: по краям заслонявших окна столов загорелся серебряный ореол, на потолок легли светлые полосы. Женщина, которая спала, когда они накануне пришли сюда, продолжала спать мертвым сном безмерного утомления, но муж и жена, устроившиеся на одном из столов, чтобы избежать сквозняка, уже проснулись. Агат приподнялся, сел, поглядел по сторонам и хрипло, растерянно сказал:
   — Метель кончилась…
   Чуть-чуть отодвинув стол, загораживающий ближайшее окно, они выглянули наружу и вновь увидели мир: истоптанный снег на Площади, сугробы, венчающие баррикады, фасады трех величественных зданий справа, слева и напротив, слепо глядящих закрытыми ставнями, заснеженные крыши позади них и кусочек моря. Бело-голубой мир. Купающийся в прозрачном свете, голубые тени в сверкающей белизне повсюду, куда уже достигли лучи раннего солнца.
   Этот мир был прекрасен, но они были беззащитны в нем, словно ночью рухнули укрывавшие их стены.
   Агат подумал то же, что думала она, так как он сказал:
   — Идемте в Дом Лиги, пока еще они не сообразили, что могут спокойно расположиться на крышах и тренироваться на нас в стрельбе по мишеням.
   — Можно пользоваться туннелями, соединяющими все здания, — сказал мужчина, спрыгивая со своего стола.
   Агат кивнул:
   — Мы и будем ими пользоваться, но на баррикады по туннелю не доберешься…
   Ролери медлила, пока остальные не ушли, а тогда настояла, чтобы Агат еще раз позволил ей еще раз осмотреть рану над виском. Рана выглядела получше… или, во всяком случае, не хуже. На его лице еще не зажили следы ударов ее родичей, а ее руки были все в ссадинах от камней и веревок, в болячках, воспалившихся от холода. Она прижала свои истерзанные руки к его истерзанной голове и засмеялась.
   — Мы точно два старых воина, — сказала она. Джейкоб Агат. Когда мы уйдем в страну под морем, твои передние зубы вырастут снова?
   Он непонимающе посмотрел на нее и попробовал улыбнуться, но у него ничего не получилось.
   — Может быть, когда умирает дальнерожденный, он возвращается на звезды… в другие миры, — сказала она и перестала улыбаться.
   — Нет, — ответил он и встал. — Нет, мы остаемся здесь. Ну так идем, жена моя.
   Хотя и солнце, и небо, и снег сияли ослепительным блеском, воздух снаружи стал таким холодным, что было больно дышать. Они торопливо шли к аркаде Дома Лиги. Как вдруг позади них раздался шум. Агат схватился за дротикомет, и они обернулись, готовые броситься в сторону. Странная вопящая фигура словно взлетела над баррикадой и рухнула вперед головой в снег почти рядом с ними. Гааль! С двумя копьями в груди. Дозорные на баррикадах махали руками и кричали. Арбалетчики торопливо натягивали тетиву своего оружия и, задрав головы, смотрели на восточную стену здания над собой — из-за ставней окна на верхнем этаже выглядывал какой-то человек и что-то кричал им. Мертвый гааль лежал ничком на истоптанном окровавленном снегу в голубой тени баррикады.
   Один из дозорных подбежал к Агату:
   — Альтерран! Они, наверное, сейчас все кинутся на приступ…
   Но его перебил человек, выскочивший из дверей Колледжа:
   — Нет! Я видел этого! Этот гнался за ним. Оттого он и вопил так…
   — Кого ты видел? Он что, бросился на приступ в одиночку?
   — Он убегал от этого, спасал свою жизнь. А вы там с баррикады разве не видели? Неудивительно, что он так вопил! Весь белый, бежит, как человек, а шея, альтерран… шея вот такая! Выскочил из-за угла следом за ним. А потом повернул обратно.
   — Снежный дьявол, — сказал Агат и посмотрел на Ролери, ища подтверждения. Она кивнула — ведь она не раз слышала рассказ Вольда.
   — Белый, и высокий. И голова мотается из стороны в сторону… — она повторила жутковатую пантомиму Вольда, и человек, который видел зверя из окна, воскликнул:
   — Да-да!
   Агат взобрался на баррикаду взглянуть, не покажется ли снежный дьявол еще раз. Ролери осталась внизу. Она смотрела на мертвеца. В каком же он был ужасе, что, ища спасения, кинулся на вражеские копья! Она впервые видела гааля так близко — пленных не брали, а она почти все время проводила в подземной комнате, ухаживая за ранеными. Гааль был коротконогий и очень худой. Кожа еще белее, чем у нее, и натерта жиром так, что лоснится. В намазанные смолой волосы вплетены алые перья. Не одежда, а одни лохмотья, кусок войлока вместо куртки. Мертвец лежал, раскинув руки и ноги, как застигла его внезапная смерть, уткнувшись лицом в снег, словно все еще стараясь спрятаться от белого зверя, который гнался за ним… Ролери неподвижно стояла возле него в холодной светлой тени баррикады.
   — Вон он! — закричал над ней Агат со ступенчатой внутренней стороны баррикады, сложенной из тесаных брусков уличной мостовой и камней с береговых утесов.
   Он спустился к ней, его глаза блестели. Торопливо шагая рядом с ней к Дому Лиги, он говорил:
   — На одну секунду он все-таки показался. Перебежал улицу Отейка. На бегу он мотнул головой в нашу сторону. Они охотятся стаями?
   Ролери не знала. Она знала только излюбленный рассказ Вольда о том, как он один на один убил снежного дьявола среди мифических снегов прошлой Зимы. Они вошли в переполненную столовую, и Агат, сообщив о случившемся, задал тот же вопрос. Умаксуман сказал твердо, что снежные дьяволы часто бегают стаями, но дальнерожденные, конечно, не могли положиться на слова врасу и пошли справиться со своими «книгами». Книга, которую они принесли в столовую, сказала, что после первого бурана Девятой Зимы были замечены снежные дьяволы, бежавшие стаей из двенадцати-пятнадцати особей.
   — А как говорят книги? У них же нет голоса. Это вроде мысленной речи, вот как ты говоришь со мной?
   Агат посмотрел на нее. Они сидели за одним из длинных столов в Зале Собраний и, обжигаясь, пили жидкий травяной суп, который так любят дальнерожденные. Ча — называют они его.
   — Нет… А впрочем, да, отчасти. Слушай, Ролери. Я сейчас уйду на баррикаду, а ты возвращайся в госпиталь. Не обращай внимания на воркотню Воттока. Он стар и переутомлен. Но он очень много знает. Если тебе понадобится сходить в другое здание, иди не через Площадь, а по туннелю. Вдобавок к гаальским лучникам еще эти твари… — Он как будто засмеялся. — Что дальше? Хотел бы я знать!
   — Джейкоб Агат, можно я спрошу…
   За то короткое время, которое она его знала, ей так и не удалось распутать, сколько кусков в его имени и какие она должна употреблять.
   — Я слушаю, — сказал он очень серьезно.
   — А почему ты не говоришь на мысленной речи с гаалями? Вели им, чтобы… чтобы они ушли. Как ты велел мне на песках, чтобы я убежала к Рифу. Как ваш пастух велел ханнам…
   — Люди ведь не ханны, — ответил он, и ей вдруг пришло в голову, что из них только он один и ее соплеменников, и своих соплеменников, и гаалей равно называет Людьми.
   — Старая… Элла Пасфаль… она же слушала гаалей, когда их большое войско двинулось на юг.
   — Да. Люди, обладающие этим даром и умеющие им пользоваться, способны даже на расстоянии слышать чужие мысли так, что тот, кто их думает, ничего не замечает. Ну, как в толпе ощущаешь общий страх или общую радость. Конечно, это много проще, чем слышать мысли, но все-таки есть и общее — отсутствие слов. А мысленная речь и восприятие мысленной речи — это совсем другое. Нетренированный человек, если ему передать, сразу замкнет свое сознание, так и не поняв, что он слышит. Особенно если передается не то, чего он сам хочет или во что верит. Обычно те, кто не учился параобщению, обладают полнейшей защитой от него. Собственно говоря, обучение параобщению сводится главным образом к отработке способов разрушать собственную защиту.
   — А животные? Ведь они слышат?
   — В какой-то степени. Но опять-таки слова здесь отсутствуют. У некоторых людей есть способности проецировать на животных. Очень полезное свойство для охотников и пастухов, ничего не скажешь. Разве ты не слышала, что дальнерожденные — очень удачливые охотники?
   — Да. Потому их и называют чародеями. Но, значит, я — как ханна? Я слышала тебя.
   — Да. И ты передала мне… Один раз в моем доме… Так иногда бывает между двумя людьми — исчезают все барьеры, вся защита. — Он допил свой ча и задумчиво уставился на узор солнца и сверкающих планет на длинной стене напротив. — В таких случаях необходимо, чтобы они любили друг друга. Необходимо… Я не могу проецировать гаалям мой страх. Мою ненависть. Они не услышат. Но если бы я начал проецировать их на тебя, то мог бы тебя убить. А ты меня, Ролери…
   Тут пришли и сказали, что его ждут на Площади, и он должен был уйти от нее. Она спустилась в госпиталь, чтобы ухаживать за лежащими там теварцами, как ей было поручено, и чтобы помочь раненому дальнерожденному мальчику умереть. Это была тяжелая смерть. И длилась она весь день. Вотток позволил ей сидеть с мальчиком. Убедившись, что все его знания бесполезны, старый врач то угрюмо и горько смирялся с неизбежным, то впадал в ярость.
   — Мы, люди, не умираем вашей мерзкой смертью! — крикнул он один раз в бессильной злобе. — Просто у него какой-то врожденный порок крови!
   Ей было все равно, что бы он не говорил. Все равно было и мальчику, который умер в мучениях, сжимая ее руку.
   В большой тихий зал приносили новых раненых — по одному, по двое. Только поэтому она знала, что наверху, на снегу, под яркими лучами солнца идет ожесточенный бой. Принесли Умаксумана. Ему в голову попал камень из гаальской пращи, и он лежал без движения. Могучий. Красивый. Она смотрела на него с тоскливой гордостью — бесстрашный воин, ее брат. Ей казалось, что его смерть близка, но через некоторое время он сел на тюфяк, встряхнул головой и встал.
   — Где это я? — спросил он громким голосом, и, отвечая ему, она чуть не засмеялась. Детей Вольда убить нелегко!
   Он рассказал ей, что гаали без передышки осаждают четыре баррикады разом, совсем как у Лесных Ворот, когда они всей толпой ринулись к стенам и лезли на них по плечам друг друга.
   — Воины они глупые, — сказал он, потирая большую шишку над ухом. — Если бы им хватило ума неделю сидеть на крышах вокруг этой Площади и пускать в нас стрелы, у нас не осталось бы людей, чтобы защищать баррикады. Но они только и умеют, что наваливаться всей ордой и вопить…
   Он опять потер шишку, сказал: «Куда дели мое копье?» — и ушел сражаться.
   Убитых сюда не приносили, их складывали под навесом на Площади, чтобы потом предать сожжению. Может быть, Агата убили, а она об этом не знает… Каждый раз, когда по ступенькам спускались носильщики с новым раненым, в ней вспыхивала надежда: если это раненый Агат, то он жив! Но каждый раз она видела на носилках другого человека. А когда он будет убит, коснется его мысль ее мысли в последнем зове? И может быть, этот зов ее убьет?
   На исходе нескончаемого дня принесли старую Эллу Пасфаль. Она и еще несколько дальнерожденных ее возраста потребовали, чтобы им поручили опасную обязанность подносить оружие защитникам баррикад. А для этого надо было перебегать Площадь, обстреливаемую врагом. Гаальская стрела насквозь пронзила ее шею от плеча до плеча. Вотток ничем не мог ей помочь. Маленькая черная, очень старая женщина лежала, умирая, среди молодых мужчин. Пойманная ее взглядом, Ролери подошла к ней, так и держа тазик с кровавой рвотой. Суровые, темные, непроницаемые, как камень, старые глаза пристально смотрели на нее, и Ролери ответила таким же пристальным взглядом, хотя среди ее сородичей это было не в обычае.
   Забинтованное горло хрипело, губы дергались.
   «Разрушить собственную защиту…»
   — Я слушаю, — дрожащим голосом произнесла Ролери вслух ритуальную фразу своего племени.
   «Они уйдут, — сказал в ее мыслях слабый, усталый голос Эллы Пасфаль. — Попытаются догнать тех, кто ушел на юг раньше. Они боятся нас, боятся снежных дьяволов, домов, улиц. Они полны страха и уйдут после этого последнего усилия. Скажи Джейкобу. Я слышу их. Скажи Джейкобу… они уйдут… завтра…»
   — Я скажу ему, — пробормотала Ролери и заплакала.
   Умирающая женщина, которая не могла ни двигаться, ни говорить, смотрела на нее. Ее глаза были как два темных камня.
   Ролери вернулась к своим раненым, потому что за ними надо было ухаживать, а других помощников у Воттока не было. Да и зачем идти разыскивать Агата там, на кровавом снегу, среди шума и суматохи, чтобы перед тем, как его убьют, сказать ему, что безумная старуха, умирая, говорила, что они уцелеют?
   Она занималась своим делом, а слезы все катились и катились по ее щекам. Ее остановил один дальнерожденный, который был ранен очень тяжело, но получил облегчение после того, как Вотток дал ему свое чудесное снадобье — маленький шарик, ослабляющий или вовсе прогоняющий боль. Он спросил:
   — Почему ты плачешь?
   Он спросил это с дремотным любопытством, как спрашивают друг друга малыши.
   — Не знаю, — ответила она. — Попробуй уснуть.
   Однако она, хотя и смутно, знала причину своих слез: все эти дни она жила, смирившись с неизбежным, и внезапная надежда жгла ее сердце мучительной болью, а так как она была всего лишь женщиной, боль заставляла ее плакать.
   Тут, внизу, время стояло на месте, но день все-таки, наверное, близился к концу, потому что Сейко Эсмит принесла на подносе горячую еду для нее с Воттоком и для тех раненых, кто был в силах есть. Она осталась ждать, чтобы унести пустые плошки, и Ролери сказала ей:
   — Старая Элла Пасфаль умерла.
   Сейко только кивнула. Лицо у нее было какое-то сжавшееся и странное. Пронзительным голосом она произнесла:
   — Они теперь мечут зажженные копья и бросают с крыш горящие поленья и тряпье. Взять баррикады они не могут и потому решили сжечь здания вместе со складами, а тогда мы все вместе умрем голодной смертью на снегу. Если в Доме начнется пожар, вы здесь окажетесь в ловушке и сгорите заживо.
   Ролери ела и молчала. Горячая бхана была сдобрена мясным соком и мелко нарубленными душистыми травами. Дальнерожденные в осажденном городе стряпали вкуснее, чем ее родичи в пору Осеннего Изобилия. Она выскребла свою плошку, доела кашу, оставленную одним раненым, подобрала остатки еще с двух плошек, а затем отнесла поднос Сейко, жалея, что не нашлось еще.
   Потом очень долго к ним никто не спускался. Раненые спали и стонали во сне. Было очень тепло: жар газового пламени уютно струился через решетки, словно от очажной ямы в шатре. Сквозь тяжелое дыхание спящих до Ролери иногда доносилось прерывистое «тик-тик-тик» круглолицых штук на стенах. И они, и стеклянные ларцы по сторонам комнаты, и высокие ряды «книг» играли золотыми и коричневыми отблесками в мягком, ровном свете газовых факелов.
   — Ты дала ему анальгетик? — шепнул Вотток, и она утвердительно пожала плечами, встала и отошла от раненого, возле которого сидела.
   «Старый костоправ за эти дни словно стал на половину Года старше, — подумала Ролери, когда он сел рядом с ней у стола, чтобы нарезать еще бинтов. А знахарь он великий!» И видя его усталость и уныние, она сказала, чтобы сделать ему приятное:
   — Старейшина, если рану заставляет гнить не огонь от оружия, то что?
   — Ну… особые существа. Зверюшки, настолько маленькие, что их не видно. Показать их тебе я мог бы только в специальное стекло, вроде того, которое стоит вон в том шкафу. Они живут почти повсюду. И на оружии, и в воздухе, и воде. Если они попадают в кровь, тело вступает с ними в бой, от этого раны распухают и происходит все остальное. Так говорят книги. Но как врачу мне с этим сталкиваться не приходилось.
   — А почему эти зверюшки не кусают дальнерожденных?
   — Потому что не любят чужих! — Вотток невесело усмехнулся своей шутке. — Мы ведь здесь чужие, ты знаешь. Мы даже не способны усваивать здешнюю пищу, и нам для этого приходится время от времени принимать особые ферментирующие вещества. Наша химическая структура самую чуточку отклоняется от здешней нормы, и это сказывается на цитоплазме… Впрочем, ты не знаешь, что это такое. Ну, короче говоря, мы сделаны не совсем из такого материала, как вы, врасу.
   — И потому у вас темная кожа, а у нас светлая?
   — Нет, это значения не имеет. Чисто поверхностные различия — цвет кожи, волос, радужной оболочки глаз и прочее. А настоящее отличие спрятано глубоко, и оно крайне мало — одна единственная молекула во всей цепочке, — сказал Вотток со вкусом, увлекаясь собственными объяснениями. — Тем не менее вас, врасу, можно отнести к Обыкновенному Гуманоидному Типу. Так записали первые колонисты, а уж они-то это знали. Однако такое различие означает, что браки между нами и здешними жителями будут бесплодными, что мы не способны усваивать местную органическую пищу без помощи дополнительных ферментов, а также не реагируем на ваши микроорганизмы и вирусы… Хотя, честно говоря, роль ферментирующих веществ преувеличивают. Стремление во всем следовать примеру Первого Поколения порой переходит в чистейшей воды суеверия. Я видел людей, возвращающихся из длительных охотничьих экспедиций, не говоря уж о беженцах из Атлантики прошлой Весной. Ферментные таблетки и ампулы кончились у них еще за два-три лунокруга до того, как они перебрались к нам, а пищу, между прочим, их организмы усваивали без малейших затруднений. В конце-то концов жизнь имеет тенденцию адаптироваться…
   Вотток вдруг умолк и уставился на нее странным взглядом. Она почувствовала себя виноватой, потому что ничего не поняла из его объяснений — всех главных слов в ее языке не было.
   — Жизнь… что? — робко спросила она.
   — Адаптируется. Приспосабливается. Меняется! При достаточном воздействии и достаточном числе поколений благоприятные изменения, как правило, закрепляются… Быть может, солнечное излучение мало-помалу вызывает приближение к местной биохимической норме… В таком случае все эти преждевременные роды и мертворожденные младенцы представляют собой издержки адаптации или же результат биологической несовместимости матери и меняющегося эмбриона… — Вотток перестал размахивать ножницами и склонился над бинтами, но тут же опять поднял на нее невидящий, сосредоточенный взгляд и пробормотал: — Странно, странно, странно! Это означает, знаешь ли, что перекрестные браки перестанут быть стерильными.
   — Я снова слушаю, — прошептала Ролери.
   — …что от браков людей и врасу будут рождаться дети!
   Эти слова она поняла, но ей осталось непонятно, сказал ли он, что так будет, или что он этого хочет, или что этого боится.
   — Старейшина, я глупа и не слышу тебя, — сказала она.
   — Ты прекрасно его поняла! — раздался рядом слабый голос. Пилотсон альтерран лежал с открытыми глазами. — Так ты думаешь, что мы в конце концов стали каплей в ведре, Вотток? — Пилотсон приподнялся на локте. Темные глаза на исхудалом воспаленном лице лихорадочно блестели.
   — Раз у тебя и у некоторых других раны загноились, это надо как-то объяснить.
   — Ну, так будь проклята адаптация! Будь прокляты твои перекрестные браки и те, кто родятся от них! — крикнул раненый, глядя на Ролери. — До тех пор пока мы не смешивали своей крови с чужой, мы представляли Человечество. Мы были изгнанниками, альтерранами, людьми! Верными знаниям и законам Человека! А теперь, если браки с врасу будут давать потомство, не пройдет и Года, как наша капля человеческой крови исчезнет без следа. Разжижется, растворится, превратится в ничто. Никто не будет пользоваться этими инструментами и читать эти книги. Внуки Джейкоба Агата будут до скончания века сидеть, стуча камень о камень, и вопить… Будьте вы прокляты, глупые дикари! Почему вы не можете оставить нас в покое, в покое!
   Он трясся от озноба и ярости. Старый Вотток, который тем временем наливал что-то в один из своих меленьких пустых внутри дротиков, нагнулся и ловко всадил дротик в руку бедного Пилотсона, чуть пониже плеча.
   — Ляг, Гуру, — сказал он, и раненый послушался. На его лице была растерянность.
   — Мне все равно, если я умру от ваших паршивых вирусов, — сказал он сипнущим голосом. — Но своих проклятых ублюдков держите отсюда подальше, подальше от… от Города…
   — Это на время его успокоит, — сказал Вотток со вздохом и замолчал.
   А Ролери снова взялась за бинты. Такую работу она выполняла ловко и быстро. Старый доктор следил за ней, и лицо его было хмурым и задумчивым.
   Когда она выпрямилась, чтобы дать отдохнуть спине, то увидела, что старик тоже заснул — темная кучка костей и кожи в углу позади стола. Она продолжала работать, размышляя, верно ли она поняла его и правду ли он говорил — что она может родить Агату сына.
   Она совсем забыла, что Агат, возможно, уже лежит убитый. Она сидела среди погруженных в сон раненых, под гибнущим городом, полном смерти, и думала о том, что сулит им жизнь.

ГЛАВА 14
Первый день

   Вечер принес с собой стужу. Снег, подтаявший под солнечными лучами, смерзся в скользкую ледяную корку. Прячась на соседних крышах и чердаках, гаали спускали в ход свои вымазанные смолой стрелы, и они проносились в холодном сумрачном воздухе, точно ало-золотые огненные птицы. Крыши четырех осажденных зданий были медными, стены — каменными, и пламя бессильно угасало. Баррикады уже никто не пытался брать приступом. Прекратился и дождь стрел — и с железными, и с огненными наконечниками. С верха баррикады Джейкоб Агат смотрел на пустые темнеющие улицы между темными домами.
   Осажденные приготовились к ночному штурму — положение гаалей, несомненно было отчаянным. Но холод все усиливался. Наконец Агат назначил дозорных, а остальных отправил с баррикад заняться своими ранами, поесть и отдохнуть. Если им трудно, то гаалям должно быть еще труднее — они хотя бы одеты тепло, а гаали совсем не защищены от такого холода. Даже отчаяние не выгонит северян, кое-как укутанных в обрывки шкур и войлока, под этот страшный прозрачный свет льдистых звезд. И защитники уснули — кто прямо на своих постах, кто вповалку в вестибюлях, кто под окнами вокруг костров, разведенных на каменном полу высоких каменных комнат, а их мертвые лежали, окостенев, на обледенелом снегу у баррикад.
   Агат не мог спать. Он не мог уйти в теплую комнату и оставить Площадь. Весь день они сражались здесь не на жизнь, а на смерть, но теперь Площадь лежала в глубоком безмолвии, и над ней горели созвездия Зимы — Дерево, и Стрела, и пятизвездный След, а над восточными крышами пылала сама Снежная Звезда. Звезды Зимы. Они сверкали кристаллами льда в глубокой холодной черноте ночи.
   Он знал, что эта ночь — последняя. Может быть, его последняя ночь, может быть, его города, а может быть, осады. Три исхода. Но как выпадет жребий, он не знал. Шли часы. Снежная Звезда поднималась все выше. Площадь и улицы вокруг тонули в безмерной тишине, а в нем росло и росло странное упоение, непонятное торжество. Они спали, враги, замкнутые стенами Города, и казалось, бодрствует лишь он один, а Город, со всеми спящими, со всеми мертвецами, принадлежит ему, — ему одному. Это была его ночь.
   — Альтерран! — крикнул кто-то вслед ему хриплым шепотом, но он только повернулся, жестом показал, чтобы они держали веревку наготове к его возвращению, и пошел вперед по самой середине улицы. Он чувствовал себя неуязвимым, и не подчиниться этому ощущению — значит накликать неудачу. И он шагал по темной улице среди врагов так, словно вышел погулять после обеда.
   Он прошел мимо своего дома, но не свернул к нему. Звезды исчезали за черными островерхими крышами и снова появлялись, зажигая искры во льду под ногами. Потом улица сузилась, чуть повернула между домами, которые стояли пустые, еще когда Агат не родился, и вдруг завершилась небольшой площадью перед Лесными Воротами. Катапульты еще стояли на своем месте, но гаали начали их ломать и разбирать на топливо. Возле каждой чернела куча камней. Створки высоких ворот, распахнувшиеся в тот день, теперь были снова заперты и крепко примерзли к земле. Агат поднялся по лестнице надвратной башни и вышел на дозорную площадку. Он вспомнил, как перед самым началом снегопада стоял здесь и видел внизу идущее на приступ гаальское войско — ревущую толпу, которая накатывалась, точно волна прилива на пески, грозя смести перед собой все. Будь у них больше лестниц, осада кончилась бы тогда же… А теперь нигде ни движения, ни звука. Снег, безмолвие, звездный свет над гребнем и над мертвыми обледенелыми деревьями, которые его венчают.
   Он повернулся и посмотрел на Град Изгнания — на маленькую кучку крыш, уходящих вниз от его башни к стене над обрывом. Над этой горсткой камня звезды медленно склонялись к западу. Агат сидел неподвижно, ощущая холод даже под одеждой из крепкой кожи и пушистого меха. И тихо-тихо насвистывал плясовой мотив.
   Наконец запоздалое утомление бесконечного дня нахлынуло на него, и он спустился со своей вышки. Ступеньки оледенели. На предпоследней он поскользнулся, уцепился за каменный выступ, чтобы удержаться, и краем глаза уловил какое-то движение по ту сторону маленькой площади.
   Из черного подвала улицы между двумя домами приближалось что-то белое, чуть поднимаясь и опускаясь, словно волна в ночной тьме. Агат смотрел и не понимал. Но тут оно выскочило на площадь — что-то высокое, тощее, белое быстро бежало к нему в мутном свете звезд, точно человек. Голова на длинной изогнутой шее покачивалась из стороны в сторону. Приближаясь, оно издавало хриплое чириканье.
   Дротикомет он взвел, еще когда спрыгнул с баррикады, но рука плохо слушалась из-за раны в запястье, а пальцы в перчатке плохо гнулись. Он успел выстрелить, и дротик попал в цель, но зверь уже кинулся: короткие когтистые передние лапы вытянулись вперед, голова странным волнообразным движением надвинулась на него, разинулась круглая зубастая пасть. Он упал под ноги зверю, пытаясь повалить его и увернуться от щелкающей пасти, но зверь оказался быстрее. Он почувствовал, что когти передних, таких слабых на вид, лап одним ударом разорвали кожу его куртки и всю одежду под ней, почувствовал, что парализован чудовищной тяжестью. Неумолимая сила запрокинула его голову, открывая его горло… И он увидел, как звезды в неизмеримой тишине над ним бешено закружились и погасли.
   В следующий миг он стоял на четвереньках, упираясь ладонями в ледяные камни рядом с вонючей грудой белого меха, которая вздрагивала и подергивалась. Яд в дротике подействовал ровно через пять секунд и чуть было не опоздал на секунду. Круглая пасть все еще открывалась и закрывалась, ноги с плоскими и широкими ступнями сгибались и разгибались, точно снежный дьявол продолжал бежать. «Снежные дьяволы охотятся стаями», — вдруг всплыло в памяти Агата, пока он старался отдышаться и успокоиться. Снежные дьяволы охотятся стаями… Он неуклюже, но тщательно перезарядил дротикомет и, держа его наготове, пошел назад по улице Эсмит. Не переходя на бег, чтобы не поскользнуться на льду, но уже и не прогулочным шагом. Улица по-прежнему была пустой и тихой — и бесконечно длинной. Но, подходя к баррикаде, он снова насвистывал.

   Агат крепко спал на полу комнаты в Колледже, когда их лучший арбалетчик, молодой Шевик, потряс его за плечо и настойчиво зашептал:
   — Проснись, альтерран! Ну проснись же! Скорее идем…
   Ролери так и не пришла. Две другие пары, с которыми они делили комнату, крепко спали.
   — Что такое? Что случилось? — вскочив, бормотал Агат еще сквозь сон и натягивая разорванную куртку.
   — Идем на башню!
   Больше Шевик ничего не сказал.
   Агат покорно пошел за ним, но тут сон развеялся, и он все понял. Они перебежали Площадь, серую в первых слабых лучах рассвета. Торопливо поднялись по винтовой лестнице на Башню Лиги, и перед ними открылся город. Лесные ворота были распахнуты.
   Между створками теснились гаали и толпами выходили наружу.
   В рассветной мгле трудно было разглядеть, сколько их — не меньше тысячи или даже двух, говорили дозорные на башне, но они могли и ошибиться: внизу у стен и на снегу мелькали лишь неясные тени. Они группами и поодиночке появлялись за воротами, исчезали под стенами, а потом неровной растянутой линией вновь появлялись выше на склоне, размеренной трусцой удаляясь на юг, и вскоре скрывались из виду — то ли их поглощал серым сумрак, то ли складки холма. Агат все еще смотрел им вслед, когда горизонт на востоке побелел и по небу до зенита разлилось холодное сияние.
   Озаренные утренним светом дома и крутые улицы города были исполнены покоя.
   Кто-то ударил в колокол на башне, и прямо у них над головой ровно и часто загремела бронза о бронзу, оглушая, ошеломляя. Зажав уши, они бросились вниз, а навстречу им уже поднимались другие люди. Они смеялись, они окликали Агата, старались его остановить, но он бежал и бежал по гудящим ступенькам под торжествующий звон, а потом очутился в Зале Собраний. И в этой огромной, шумной, набитой людьми комнате, где на стенах плыли золотые солнца, а золотые циферблаты отсчитывали Годы и Годы, он искал чужую, непонятную женщину — свою жену. А когда нашел и взял ее за руки, то сказал:
   — Они ушли, они ушли, они ушли…
   А потом повернулся и во всю силу своих легких закричал всем и каждому:
   — Они ушли!
   Все тоже что-то кричали ему, кричали друг другу, смеялись и плакали. А он опять взял Ролери за руку и сказал:
   — Пойдем со мной. Пойдем на Риф.
   Волнение, торжествующая радость оглушили его, ему не терпелось пройти по улицам, убедиться, что город снова принадлежит им. С Площади еще никто не уходил, и когда они спустились с западной баррикады, Агат достал дротикомет.
   — У меня вчера вечером было неожиданное приключение, — сказал он Ролери, а она посмотрела на зияющую прореху в его куртке и ответила:
   — Я знаю.
   — Я его убил!
   — Снежного дьявола?
   — Вот именно.
   — Ты был один?
   — Да. И он, к счастью, тоже.
   Она быстро шла рядом с ним, но он заметил, каким восторженным стало ее лицо, и громко засмеялся от радости.
   Они вышли на виадук, повисший под ледяным ветром между сияющим небом и темной водой в белых разводах пены.
   Колокол и параречь уже доставили на Риф великую новость, и подъемный мост опустился, как только они подошли к нему. Навстречу выбежали мужчины, женщины, сонные, закутанные в меха ребятишки, и вновь начались крики, расспросы, объятия.
   За женщинами Космопорта робко и хмуро жались женщины Тевара. Агат увидел, как Ролери подошла к одной из них — довольно молодой, с растрепанными волосами и перепачканным лицом. Почти все они обрубили волосы и казались грязными и оборванными — даже трое-четверо из мужчин, оставшихся с ними на Рифе. Их вид был точно темный мазок на сияющем утре победы. Агат заговорил с Умаксуманом, который пришел следом за ним собрать своих соплеменников. Они стояли на подъемном мосту под отвесной стеной черной крепости. Врасу столпились вокруг Умаксумана, и Агат сказал громко, так, чтобы все они слышали:
   — Люди Тевара защищали наши стены бок о бок с Людьми Космопорта. Они могут остаться с нами или уйти, жить с нами или покинуть нас, как им захочется. Ворота моего Города будут открыты для вас всю Зиму. Вы свободны выйти из них и свободны вернуться желанными гостями!
   — Я слышу, — сказал теварец, склонив светловолосую голову.
   — А где Старейший? Где Вольд? Я хочу сказать ему…
   И тут Агат по-новому увидел перепачканные золой лица и грубо обрубленные волосы. Как знак траура. Поняв это, он вспомнил своих мертвых друзей, родственников. — и безрассудное упоение победой угасло в нем. Умаксуман сказал:
   — Старейший в моем Роде ушел в страну под морем вслед за своими сыновьями, которые пали в Теваре. Он ушел вчера. Они складывали рассветный костер, когда услышали колокол и увидели, что гааль уходит на юг.
   — Я хочу стоять у этого костра, — сказал Агат, глядя на Умаксумана. Теварец заколебался, но пожилой мужчина рядом сказал твердо:
   — Дочь Вольда — его жена, и у него есть право клана.
   И они позволили ему пойти с Ролери и с теми, кто уцелел из их племени, на верхнюю террасу, повисшую над морем. Там, на груде поленьев, лежало тело старого вождя, изуродованное старостью, но все еще могучее, завернутое в багряную ткань цвета смерти. Маленький мальчик поднес факел к дровам, и по ним заплясали красно-желтые языки пламени. Воздух над ними колебался, а они становились все бледнее и бледнее в холодных лучах восходящего солнца. Начался отлив, вода гремела и шипела на камнях под отвесными черными стенами. На востоке, над холмами Аскатевара, и на западе, над морем, небо было чистым, но на севере висел синеватый сумрак. Дыхание Зимы.
   Пять тысяч ночей Зимы, пять тысяч ее дней — вся их молодость, а может быть, и вся их жизнь.
   Какую победу можно было противопоставить этой дальней синеватой тьме на севере? Гаали… что гаали? Жалкая орда, жадная и ничтожная, опрометью бегущая от истинного врага, от истинного владыки, от белого владыки Снежных Бурь. Агат стоял рядом с Ролери, глядя на угасающий погребальный костер высоко над морем, неустанно осаждающем черную крепость, и ему казалось, что смерть старика и победа молодого — одно и то же. И в горе, и в гордости было меньше правды, чем в радости, — в радости, которая трепетала на холодном ветру между небом и морем, пылающая и недолговечная, как пламя. Это его крепость, его Город, его мир. И это — его соплеменники. Он не изгнанник здесь.
   — Идем, — сказал он Ролери, когда последние багровые искры угасли под пеплом. — Идем домой.

Город
ИЛЛЮЗИЙ
роман

  I

   Представьте себе тьму.
   Во тьме, царившей на этой стороне планеты, куда не доходили лучи солнца, очнулся бессловесный дух. Все вокруг него было бесформенным; не ведая языка и не понимая, что тьма — это ночь, он был погружен в первозданный хаос.
   Но вот забрезжил свет, которого он не помнил, и он задвигался — то ползком, то на четвереньках, а то и вставая в полный рост, побрел в никуда, не ведая пути, ибо путь всегда имеет начало и конец. Окружавший его непонятный мир был ему враждебен, и в смятении он двигался вперед; его толкали силы, названий которых он не знал, — страх, голод, жажда, боль. Так он молча продирался сквозь темные дебри неведомых ему вещей, спотыкаясь, пока его не остановила более могущественная сила, чем голод, жажда, боль и страх, — ночь. Но стоило свету появиться, как он встал и поплелся дальше. И вот он внезапно очутился на залитой солнцем Поляне, встал на ноги и на мгновение застыл, а потом, прикрыв глаза руками, издал громкий вопль.
   Парт, стоявшая в саду за ткацким станком, увидела неизвестного на опушке леса и импульсом мысли позвала остальных. Но страх был ей неведом, и когда люди вышли из дома, она успела пересечь Поляну и стояла возле пришельца, лежавшего в высокой сочной траве. Подойдя поближе, все увидели, как она положила ему руку на плечо и, склонившись, что-то мягко и ласково говорила.
   Она повернулась к ним и с удивлением спросила:
   — Вы видите, какие у него глаза?
   Да, глаза были странные: с огромными зрачками и серовато-янтарной радужной оболочкой овальной формы, а белков было совершенно не видно.
   — Как у кошки, — заметила Гарра.
   — Как яйцо, в котором один желток, — поправил ее Кэй; в голосе у него звучала легкая неприязнь и беспокойство, вызванное этим маленьким, но существенным различием. В остальном, казалось, незнакомец ничем не отличался от обступивших его смуглых людей, разве что чуть более светлым оттенком кожи. Его нагое тело и лицо покрывали грязь и царапины — следы бесцельных блужданий по лесу; скорчившись от яркого света, он дрожал от страха и усталости.
   Хотя Парт заглянула прямо в его странные глаза, в них не появились искорки, которые бы свидетельствовали о том, что он ее увидел. Все попытки с ним заговорить ни к чему не привели, не понимал он и жестов.
   — Слабоумный или безумный, — заключил Зоув, — но еще и на грани голодной смерти. Пожалуй, этому горю мы можем помочь. — После этого решения Кэй и молодой Турро подхватили беднягу. Ноги его не слушались, и они то вели, то тащили его на себе до самого дома. Там они вместе с Парт и Бакки вчетвером накормили и вымыли его, а затем уложили на тюфяк, впрыснув ему в вены снотворное, чтобы он никуда не делся.
   — Он Шинг? — спросила Парт у отца.
   — А ты Шинг? А я? Не будь наивной, милая, — ответил Зоув, — если бы я мог наверняка знать, кто Шинг, а кто человек, я бы уже давно освободил Землю. Пока что я надеюсь лишь узнать, в здравом ли он уме, слабоумен от рождения или сошел с ума, откуда он взялся и почему у него такие желтые глаза. Неужели человечество настолько одряхлело, что люди начали спариваться с кошками и соколами? Попроси Кретьян подняться на спальный балкон, дочка.
   Некоторое время спустя вслед за своей двоюродной сестрой Кретьян поднялась на тенистый, прохладный балкон, где спал незнакомец. Там их поджидали Зоув и его сестра Карелл, которую все называли Бакки[7]. Оба сидели выпрямившись и скрестив ноги, Карелл теребила гадательную рамку, а Зоув сидел без дела; брат и сестра были уже в летах, у обоих на широких смуглых лицах застыло одинаковое выражение настороженности и невозмутимости. Девушки подсели к ним, стараясь не нарушать чуткой тишины. У Парт была смуглая с красноватым оттенком кожа и целая копна блестящих черных волос; из одежды на ней были только широкие серебристые шаровары. Кретьян, чуть старше, была еще смуглее, хрупкого телосложения; невидящие глаза завязаны красной лентой, которая одновременно не давала густым черным волосам упасть на лицо. Как и мать, она была одета в тунику из тонкой узорчатой ткани. Лето было в разгаре. Полуденный зной не щадил ни сада, раскинувшегося под балконом, ни холмистых полей Поляны. Со всех сторон их окружал лес — то так близко, что густые ветви деревьев, покрытые листьями и цветами, затеняли окна флигеля, то так далеко, что казался размытым голубоватым пятном.
   Все четверо сидели не шевелясь, вроде бы и вместе, но каждый сам по себе. Они молчали, но их продолжали связывать незримые узы.
   — Янтарная бусинка все время склоняется в узоре в Бесконечность, — улыбнувшись, заметила Бакки и опустила рамку с перекрещенными проволочками, которые были усыпаны бусинками.
   — У тебя все бусинки скатываются в бесконечность, — ответил ей брат. — Это все из-за твоей подавленной тяги к мистике. Смотри, как бы тебе не стать похожей на нашу мать, которой чудились узоры из бусинок даже в пустой рамке.
   — Подавленной? Чушь, — ответила Бакки. — В жизни ничего в себе не подавляла.
   — Кретьян, — обратился к племяннице Зоув, — у него вздрагивают веки. Может быть, ему что-то снится?
   Слепая девушка придвинулась вплотную к тюфяку и вытянула руку, а Зоув мягко положил ее на лоб спящего. Все вновь замолкли и прислушались, но лишь Кретьян дано было слышать.
   Наконец слепая подняла голову.
   — Ничего, — произнесла она; в ее голосе чувствовалась усталость.
   — Ничего?
   — Полный хаос... Пустота. У него нет разума.
   — Кретьян, позволь мне рассказать, как он выглядит. Он когда-то явно умел ходить, а его руки знали труд. Сон и лекарство расслабили черты его лица, но они носят несомненный отпечаток мысли.
   — А как он выглядел, прежде чем заснул?
   — Напуган, — ответила Парт, — напуган и ничего не понимал.
   — Возможно, он пришелец, — предположил Зоув, — не землянин, но откуда же тогда он взялся... словом, а что если он мыслит не так, как мы? Кретьян, попробуй еще раз, пока он еще видит этот сон.
   — Попробую, дядя, но я не могу уловить никакой мысли, чувства или идеи. Страшно входить в разум младенца, но это... еще страшнее — темнота, пустота и хаос..
   — Тогда отойди, — неторопливо произнес Зоув. — Разуму вредно погружаться надолго в не-разум.
   — Тьма, что его окружает, хуже моей, — заметила девушка. — А на руке у него кольцо.. — На мгновение она прикоснулась рукой к руке спящего. Это был жест жалости или что-то похожее на просьбу о прощении за то, что она подслушала его сны, как будто бы он мог прощать.
   — Да, золотое кольцо безо всяких знаков и узоров. Это все, что на нем было, а в голове не больше. И вот этот несчастный выходит к нам из леса... кто же его подослал?
   Той ночью все взрослые члены семьи, обитавшей в Доме Зоува, собрались в большом зале на первом этаже. Высокие окна были открыты, и через них виднелось звездное небо, слышались шелест деревьев и журчание ручья где-то неподалеку. По полупустому залу гулял ночной ветерок; и казалось, средь людей, сидящих в зале, и меж словами их беседы проскальзывают зловещие тени.
   — На этот раз, как и всегда, когда речь идет о незнакомцах, правда ускользает от нас. — Голос Хозяина Дома был ровным и низким. — У нас есть на выбор несколько версий, но все они маловероятны. Возможно, он идиот от рождения и забрел к нам случайно; но в таком случае кто его потерял? Возможно, его разум помутился от несчастного случая или его повредили намеренно. Возможно, он — Шинг и симулирует амнезию. Допустим, наконец, что он не человек и не Шинг, но тогда — кто же он? Мы ничего не можем ни доказать, ни опровергнуть. Что же нам с ним делать?
   — Посмотрим, нельзя ли его чему-нибудь обучить, — предложила жена Зоува Росса.
   На это возразил старший сын Хозяина Меток:
   — Если он поддается обучению, то ему нельзя доверять. А вдруг его подослали сюда как раз для того, чтобы мы обучили его своим обычаям, взглядам, тайнам? Не окажемся ли мы в положении милосердных мышек, воспитавших кота?
   — Я ничуть не похож на мышь, пусть даже и милосердную, сынок, — ответил Хозяин. — Итак, ты считаешь, что он — Шинг?
   — Или их орудие.
   — Мы все орудия Шингов. Как же ты предлагаешь с ним поступить?
   — Убить, пока он не проснулся.
   В окно дохнул легкий порыв ветра, и на росистой, залитой светом звезд поляне вскрикнул козодой.
   — А вдруг, — произнесла Старшая Женщина Дома, — он не орудие, а жертва? Что, если Шинги стерли его память в наказание за то, что он совершил, или за то, что подумал? Неужели мы поможем Шин-гам его прикончить?
   — Так будет милосерднее, — ответил Меток.
   — Убийство не может быть милосердием, — с горечью сказала Старшая Женщина Дома.
   Так они спорили еще некоторое время, обстоятельно обсуждая и взвешивая все «за» и «против». В серьезности, с которой они рассматривали этот вопрос, сквозила озабоченность моральной стороной дела, но еще больше — подспудная тревога, переходящая в страх, при одном лишь упоминании слова «Шинг», хотя никто не высказал этого вслух даже намеком. Парт было всего пятнадцать лет, и поэтому она не принимала участия в споре, но внимательно слушала. Движимая состраданием к незнакомцу, она очень хотела, чтобы его оставили в живых.
   В комнату вошли Райна и Кретьян. Райна сделала все медицинские анализы, какие только знала, а Кретьян, стоя рядом, старалась уловить у незнакомца хоть какой-то проблеск разума. Почти ничего нового им обнаружить не удалось: хотя нервная система, мозговые центры и основные моторные навыки мозга оказались в пределах нормы, рефлексы и координация движений были как у годовалого ребенка, а все попытки стимулировать речевые центры не дали результатов.
   — Мускулатура взрослого мужчины, координация движений как у младенца и чистый лист вместо памяти, — сделала вывод Райна.
   — Если мы его не убьем, как дикого зверя, — высказалась Бакки, — нам придется попробовать его приручить...
   — И в самом деле, почему бы не попробовать? — вмешался Кэй, брат Кретьян. — Давайте так: мы, молодые, займемся им и посмотрим, что у нас получится. В конце концов, необязательно начинать сразу с Тайных Канонов, надо сначала научить его не ходить под себя... Я хотел бы узнать, человек ли он. А как ты думаешь, Хозяин?
   Зоув развел огромными ручищами:
   — Кто знает? Лишь когда у Райны будут готовы анализы крови, что-то прояснится. Я никогда не слышал, чтобы у Шингов были желтые глаза и чтобы они по виду вообще чем-нибудь отличались от землян. Но если он не Шинг и не человек, то кто же он? Уже двенадцать веков, как никто из пришельцев с когда-то известных нам планет не появлялся на Земле. Я согласен с тобой, Кэй: нужно рискнуть, хотя бы из любопытства — пусть поживет у нас...
   И они оставили гостю жизнь.
   Поначалу он не доставлял молодым людям, что присматривали за ним, много хлопот. Его силы восстанавливались медленно, он много спал, а когда бодрствовал, большую часть времени сидел или лежал без движения. Парт дала ему имя Фалк, что на диалекте Восточного леса обозначало «желтый» — за желтоватый оттенок кожи и опаловые глаза.
   Однажды утром, несколько дней спустя после его появления, в ткани, которую ткала Парт, начался гладкий участок, не требовавший ее внимания. Она переключила станок с питанием от солнечных батарей, стоявший в саду, на автоматический режим и поднялась на балкон с навесом, где держали «Фалка». Он не заметил ее появления: сидя на тюфяке, он был занят тем, что пристально смотрел в затянутое легкой дымкой летнее небо. От солнечного света глаза у него стали слезиться, и он принялся яростно тереть их рукой; потом, увидев свою руку, уставился на нее, и стал поворачивать — сначала ладонью, потом тыльной стороной, и, нахмурившись, начал сгибать и разгибать пальцы. Наконец он снова поднял глаза к палящему солнцу и медленно, как будто пробуя, потянулся к нему открытой ладонью.
   — Это солнце, Фалк, — сказала Парт. — Солнце...
   — Солнце, — повторил он, вглядываясь в него; отныне пустота его бытия заполнилась светом Солнца и звуком его названия.
   Так началось его обучение.

   Как-то раз, поднявшись из подвала, Парт проходила через старую кухню и увидела Фалка: он, сгорбившись, сидел совсем один на широком подоконнике и смотрел, как за замерзшим окном падают снежинки.
   Прошло десять дней с тех пор, как он ударил Россу и его пришлось запереть, чтобы он немножко утихомирился. С того дня он стал мрачным и не желал ни с кем разговаривать; странно было видеть на лице мужчины гримасу детского упрямства и обиды.
   — Пойдем к огню, Фалк, — сказала Парт, но не стала его ждать. В большом зале, где горел камин, она все же немножко подождала, но вскоре выбросила Фалка из головы и стала искать, чем бы развеять тоску. Делать было нечего; кругом все занесло снегом, все окружающие лица были давно знакомы, а книги рассказывали о том, что происходило в стародавние времена где-то далеко отсюда и не имело никакого отношения к ее жизни. Вокруг притихшего Дома и прилегающих к нему полей лежал лес — безмолвный, бесконечный, равнодушный и однообразный; пройдет эта зима, потом еще и еще, а она все будет жить и жить в этом доме, ведь куда можно отсюда вырваться и что там делать?
   На одном из пустых столов в зале Райна оставила свой теанб — маленький инструмент с клавишами; считалось, что он хейнского происхождения. Парт подобрала на нем мелодию в печальной Хроматической Тональности Восточного Леса, затем настроила как положено и заиграла снова. Она не очень искусно владела теанбом и подбирала нужные ноты с трудом, а потому специально растягивала слова песни, чтобы мелодия не прервалась.

 За гранью шороха ветвей,
 За гранью шепота морей
 Прекрасная Айрека дочь,
 Ладони сжав, стоит в молчанья.


   Она потеряла мелодию и снова нашла:

 ...в молчаньи
 На камне, сбрызнутом лучами[8].


   Это была легенда, дошедшая до них из глубины веков, из навсегда ушедшей эпохи; ее слова и мелодия были стары как мир. Парт напевала очень тихо, совсем одна в огромной комнате, освещенной пламенем камина, а за окнами все падал снег и начинало смеркаться.
   Сзади послышался шорох, она обернулась и увидела Фалка. В его странных глазах стояли слезы.
   — Парт... не надо, — сказал он.
   — Что с тобой, Фалк?
   — Мне больно, — ответил он и отвернулся, а на лице его, как в зеркале, отражалась путаница его беззащитных мыслей.
   — Какая высокая оценка моего пения, — пошутила она, но слова Фалка тронули ее, и она умолкла. Тем же вечером Парт увидела, как Фалк стоял у стола, на котором лежал теанб. Он протянул к инструменту руку, но не осмеливался до него дотронуться, как будто боясь выпустить на волю скрывавшегося в нем сладостного и жестокого демона, который обрел голос под руками Парт, вскрикивал и заставлял ее петь.
   — Мой ребенок учится быстрее, чем твой, — сказала Парт своей двоюродной сестре Гарре, — зато твой быстрее растет. Пожалуй, это и к лучшему.
   — Твой и так уже не маленький, — согласилась Гарра, оторвавшись от грядок и глянув туда, где у ручья стоял Фалк с ее годовалой дочерью на плече. Было начало лета, день клонился к вечеру, и воздух был наполнен пением цикад и комариным писком. Склонившись над станком так, что черные кудри падали на лицо, Парт опрокидывала, поднимала и вновь опрокидывала ремизы, и над челноком вырастали головы и длинные шеи вереницы танцующих цапель, вытканных серебром по серому фону. Хотя Парт было всего семнадцать, она среди женщин считалась лучшей ткачихой. Зимой ее руки всегда были испачканы химикалиями, из которых она делала разноцветные нити и пряжу, а летом она выносила в сад станок с питанием от солнечных батарей и давала волю сво^й богатой фантазии.
   — Ах ты, паучок, — сказала ей подошедшая мать, — шутки шутками, а мужчина мужчиной.
   — А ты, значит, хочешь, чтобы я пошла вместе с Метоком в Дом Катола и обменяла этот гобелен с цаплями на какого-нибудь мужа? Я так и знала, — отозвалась Парт.
   — Не выдумывай, когда я тебе такое говорила? — сделала удивленный вид Росса и снова принялась полоть грядки с салатом.
   По тропинке подошел Фалк; годовалая девочка у него на плече щурилась от солнца и радостно улыбалась. Посадив ее на траву, он осведомился у нее, как у взрослой; — Здесь потеплее, правда? — а потом со своей всегдашней серьезностью спросил без обиняков;
   — Парт, а у Леса есть конец?
   — Говорят, что да. Карты показывают по-разному, но нам, во всяком случае, известно, что в той стороне лес граничит с морем, а там — с прерией.
   — С прерией?
   — Это открытое место, поросшее травой. Что-то вроде нашей Поляны, только тянется на тысячи миль до самых гор.
   — Горы? А это что такое? — С присущей детям непосредственностью Фалк все время донимал Парт вопросами.
   — Очень высокие холмы, у них на вершинах круглый год лежит снег. Вот такие. — На минуту остановившись, чтобы зарядить челнок, Парт сложила тонкие, округлые смуглые пальцы домиком.
   Внезапно желтые глаза Фалка зажглись, а лицо напряглось.
   — Под белым голубое, а еще ниже... вдалеке... ряды холмов..
   Парт молча поглядела на него и ничего не сказала. Большую часть знаний дала ему она, так как лишь у нее хватало времени и терпения его учить. Обучая его правилам человеческой жизни, она училась и взрослела сама; так получилось, зачастую нити их мыслей сплетались.
   — Я вижу... я когда-то видел гору. Я вспомнил ее, — пробормотал он.
   — На экране?
   — Нет. Не в книге. В голове. Иногда она мне снится. Я не знал, что она называется Гора.
   — А ты сможешь ее нарисовать?
   Опустившись рядом с ней на колени, он быстро набросал на земле силуэт неправильного конуса с двумя цепочками холмов у подножья. Гарра наклонилась над рисунком и спросила:
   — А на вершине лежит снег?
   — Да. Как будто я вижу ее через... через окно, большое, высокое.. Я увидел это в твоих мыслях, Парт? — спросил он чуть обеспокоенно.
   — Нет, — ответила девушка. — Никто из нас, живущих в Доме, никогда не видел высоких гор. Насколько я знаю, по эту сторону Великой реки их нет. Они далеко отсюда, очень далеко. — Голос Парт дрожал, словно ей было зябко.
   Сквозь пелену сновидений прорвался шум, напоминающий визг пилы — какой-то приглушенный зловещий гул. Фалк очнулся ото сна и сел в постели рядом с Парт; оба, еще не проснувшись окончательно, напряженно вглядывались слипающимися глазами в северном направлении, где затихал этот пульсирующий звук, а над темными вершинами деревьев занималась утренняя заря.
   — Аэробиль, — прошептала Парт, — я уже слышала этот шум однажды очень давно... — Она поежилась; Фалк обнял ее за плечи. Он разделял ее беспокойство: где-то там, вдали, освещенное первыми лучами восходящего солнца, пролетело нечто страшное.
   Шум аэробиля умолк; в величественной тишине Леса птицы пробовали голос для обычного осеннего утреннего хора. На востоке становилось все светлей. Фалк и Парт снова легли и погрузились в тепло и безграничное блаженство объятий; Фалк проснулся лишь наполовину, и дремота снова овладела им. Когда она, поцеловав его на прощание, ускользнула, чтобы заняться дневными делами, он пробормотал сквозь сон: «Не уходи... соколенок мой, маленькая моя..» Но она рассмеялась и исчезла, а он подремал еще немного, не в силах выйти из глубин блаженного покоя и праздности.
   Но вот яркие, прямые лучи солнца ударили прямо в глаза. Он перевернулся на живот, сел, позевывая, и его взгляд уперся в густую крону дуба, затенявшего золотисто-красными листьями балкон, где он лежал. Тут Фалк заметил, что Парт, уходя, позаботилась, чтобы время сна не пропало для него даром: у его изголовья стоял прибор обучения во сне и тихо излагал основы теории чисел таукитян. Фалк рассмеялся, а прохлада ноябрьского утра пробудила его окончательно. Он натянул рубаху и штаны из тяжелой, мягкой, темного цвета ткани; ее соткала Парт, а скроила и сшила по его мерке Бакки — и, подойдя к деревянным перилам балкона, окинул взглядом Поляну, а за ней, насколько хватало глаз, простирался золотисто-красно-бурый лес.
   Прохладное и безветренное, это чудесное утро было точно таким же в то время, когда первые жители этой земли просыпались в своих островерхих хижинах и выходили посмотреть, как из-за темного леса вырастает солнце. Одно утро похоже на другое, а осень — всегда осень, но история человечества насчитывает не один год. Сначала здесь жил один народ... потом пришли завоеватели; и те, и другие, а их были миллионы, исчезли и превратились в едва заметную точку в дали прошедших времен. Человечество покорило звезды и снова потеряло их. А годы все шли, их было столько, что древний лес, почти уничтоженный в ту эпоху, когда люди стали вести летопись своей истории, вырос заново. Даже по сравнению с жизнью планеты, такой длинной, что ее начало теряется в немыслимой дали, время, нужное, чтобы вырос лес, — это не так уж мало. И не на всякой планете такое может произойти; не так уж часто встречаются места, где можно видеть игру света и тени, когда первые прохладные лучи солнца пробиваются сквозь переплетение бесчисленных ветвей, колышущихся на ветру..
   Фалк с наслаждением любовался этим видом. Возможно, он особенно остро чувствовал красоту начинавшегося дня потому, что на его памяти их было так немного, а дальше — мрак. Фалк постоял, слушая, как на дубе попискивает синица, затем потянулся, яростно почесал в затылке и вошел в дом. Пора было браться за дело.
   Дом Зоува походил и на виллу, и на хутор, и на замок. Это было беспорядочное нагромождение строений из дерева или камня, то вздымающихся вверх, то приземистых. Некоторым было не менее ста лет, другим — и того больше. От его темных лестниц и кладовых, каменных печей, дощатых или изразцовых полов веяло древней стариной. Но зато все в доме было сделано добротно; он мог выстоять любую бурю и не боялся пожара, а простота, граничащая с архаичностью была лишь внешней. Внутри дома работало множество сложных устройств и машин — лампы на термоядерной энергии давали приятный желтоватый свет, в библиотеках хранились поющие, говорящие и показывающие изображения книги, для уборки дома, приготовления пищи, стирки и сельскохозяйственных работ его обитатели пользовались различными автоматами, а в мастерских, располагавшихся в Восточном крыле, имелись и более сложные механизмы. Все эти вещи были частью дома, они появились здесь, когда его построили или в более позднее время, их изготовили здесь же или в других Лесных Домах. Вся техника отличалась прочностью и простотой конструкции, она легко ремонтировалась, если не считать источников энергии; их устройство было основано на утраченных знаниях, и они не поддавались ремонту.
   Однако в Доме явно не хватало аппаратуры одного вида. Библиотека свидетельствовала: электроника давно уже вошла обитателям Дома в плоть и кровь; мальчишки мастерили маленькие видеотелефоны, чтобы переговариваться из одной комнаты с другой. Но ни телевидения, ни телефона, ни телеграфа, ни радио для общения с теми, кто жил за пределами Поляны, не было и в помине. Ни одного прибора для дальней связи! В Восточном крыле Дома стояла пара самодельных слайдеров на воздушной подушке, но они тоже служили главным образом для детских игр: по извилистым лесным тропинкам на них далеко не уедешь. Если люди направлялись в другой Дом — в гости или по торговым делам — они шли пешком, а если было очень далеко — на лошади.
   Работа в Доме или на земле никого не обременяла. Представления о комфорте не шли дальше тепла и чистоты, а пища была здоровой, но однообразной. Жизнь в Доме несла на себе отпечаток унылой размеренности общинного существования. Причина этому была одна — полная изоляция от окружающего мира. Сорок пять человек жили вместе. До ближайшего Дома, хозяина которого звали Катол, нужно было пройти тридцать миль на юг. Вокруг Поляны на множество миль тянулись безразличные ко всему дебри, где не ступала нога человека; лишь дремучий лес вокруг и небо над головой. В отличие от городов более ранних эпох, ничто не стояло между человеком и природой, а пути людей не пересекались. Просто удивительно, как такая маленькая община сумела с риском для себя сохранить какие-то элементы технической цивилизации, но для большинства ее членов это было в порядке вещей: так заведено испокон, и другой жизни они не знали. Фалк воспринимал жизнь в Доме как бы со стороны, ибо ему приходилось постоянно помнить, что он явился сюда из необъятной и враждебной человеку лесной чащи, мрачный и одинокий, как любой дикий зверь, что бродит там; а знания, полученные им в Доме Зоува, были подобны мерцающей свече в бесконечном беспросветном мраке.
   За завтраком — хлеб, козий сыр и темный эль — Меток предложил Фалку пойти сегодня на оленя. Тот обрадовался этому предложению: Старший брат очень искусен в охоте, но он, Фалк, уже почти ни в чем ему не уступает, так что и с Метоком у него наконец появились общие интересы. Но все планы разрушил Хозяин:
   — Сегодня иди охотиться с Кэем, сынок. Я хочу поговорить с Фалком.
   У каждого в Доме была своя комната, которая служила кабинетом, мастерской, а в морозы — и спальней. Комната Зоува была невелика, с высоким потолком и окнами на запад, север и восток.
   Всматриваясь в лес, окружавший осенние поля, одни убранные, другие под паром, Хозяин начал:
   — По-моему, Парт впервые увидела тебя вон там, под тем буком. Прошло уже целых пять с половиной лет! Немало. Не пора ли нам поговорить?
   — Пожалуй, Хозяин, — робко вымолвил Фалк
   — Твой возраст определить трудно, но когда ты появился у нас, тебе было, по-моему, около двадцати пяти. Что у тебя осталось от этих лет?
   Фалк резко вытянул левую руку:
   — Кольцо.
   — И воспоминание о горе?
   — Скорее, воспоминание о воспоминании. — Фалк пожал плечами. — И я уже говорил вам, иногда на мгновение мне чудится чей-то голос, я ощущаю движение или какой-то жест. Все это не связано с моей жизнью у вас, но я не могу собрать это воедино и придать этому смысл.
   Зоув устроился на подоконнике и кивком головы пригласил Фалка сесть рядом:
   — Ты пришел к нам уже физически зрелым человеком; кроме того, все моторные навыки были не нарушены. Но даже если это учесть, скорость, с которой ты всему обучился, поражает. Мне приходила мысль: может быть, Шинги, уничтожив столько землян и колонистов на других планетах и осуществляя среди оставшихся генетический отбор самых глупых и покорных, упустили из виду какую-нибудь расу мутантов? Кем бы ты ни был, ты обладал мощным интеллектом.. И вот ты снова восстановил его; хотелось бы знать, что ты сам думаешь о своем таинственном прошлом.
   Фалк на минуту задумался. Был он невысок ростом, худощав и крепко сбит; на его лице, обычно очень живом и выразительном, как у ребенка, отразилось уныние и тревога. Наконец, собравшись с мыслями, он заговорил:
   — Этим летом на одном из занятий по биологии Райна показала мне, в чем заключается мое отличие от генетической нормы человека. Всего лишь небольшой изгиб в спирали ДНК... ничтожно малое отличие, как меж буквами «вей» и «о». — При ссылке на Канон, который всегда завораживал Фалка, Зоув поднял глаза и улыбнулся, но его собеседник не ответил на улыбку. — Как бы там ни было, я наверняка не человек. Следовательно, я могу быть аномалией или мутантом, созданным преднамеренно либо появившимся на свет случайно; не исключено также, что я инопланетянин. Думаю, скорее всего я — просто результат какого-то неудачного генетического эксперимента, который экспериментаторы забраковали.. Точнее сказать ничего нельзя. Мне бы хотелось думать, что я пришелец из другого мира. Тогда, по крайней мере, где-то во вселенной есть подобные мне.
   — Почему ты так уверен, что Земля — не единственный обитаемый мир?
   Фалк растерянно посмотрел на Зоува и ответил ему со своей обычной детской наивностью и одновременно железной логикой взрослого:
   — Разве есть основания считать, что все остальные миры Лиги уничтожены?
   — А разве есть основания считать, что другие миры вообще когда-либо существовали?
   — Вы же сами учили меня этому, о том же свидетельствуют книги, история...
   — А ты поверил им? И веришь всему, что мы тебе рассказываем?
   — Чему мне еще верить? — Фалк покраснел. — Что дала бы вам эта ложь?
   — У нас были две веские причины лгать тебе обо всем на свете круглые сутки. Во-первых, может быть, мы сами Шинги. А во-вторых, возможно, ты ими подослан.
   Оба помолчали.
   — Не исключено, что я действительно служу им, сам того не ведая, — выдавил из себя Фалк, опустив глаза.
   — Возможно, — отозвался Хозяин. — И тебе следует считаться с этой возможностью. Между нами говоря, Меток всегда считал, что ты — так называемый запрограммированный, и все-таки он тебе ни разу не солгал. Остальные тоже, во всяком случае — намеренно. Тысячу лет назад Речной Поэт изрек: «Люди лгут, и это правда...» — продекламировал Зоув
   нараспев и рассмеялся. — Двусмысленно, как вся поэзия. Итак, Фалк, ты узнал все известные нам факты и истины, но есть еще легенды, догадки, мироощущение...
   — Разве этому можно научить?
   — Да, это было не в наших силах. Ты впервые увидел мир не здесь — возможно, это был какой-то другой мир. Мы смогли помочь тебе вновь обрести человеческий разум, но дать тебе настоящее детство было не в наших силах. Детство бывает лишь однажды..
   — Но среди вас я чувствую себя ребенком, — в голосе Фалка сквозила печаль.
   — Нет, ты не ребенок, ты просто неопытный человек. Ты искалечен отсутствием детства, Фалк; лишен корней, отрезан от истоков. Можешь ли ты сказать, что здесь твоя родина?
   — Нет. — Фалк поморщился, как от боли, и тут же добавил: — Но я был здесь очень счастлив.
   Помолчав, Хозяин продолжил:
   — Как ты думаешь, хорошо ли мы живем, и нормальный ли это образ жизни для человека?
   — Да.
   — Тогда скажи мне вот что: кто наши враги?
   — Шинги.
   — Почему?
   — Они разрушили Лигу Всех Миров, лишили людей свободы и права выбора, уничтожили все творения человеческих рук и ума, остановили развитие рода человеческого. Шинги — тираны и лжецы.
   — Но они же не мешают нам жить, как мы живем, а ты считаешь, что это хорошая жизнь.
   — Мы прячемся, живем разобщенно, и поэтому нас не трогают. Но стоило бы нам попробовать построить какую-нибудь большую и сложную машину, если бы мы стали собираться большими сообществами, городами или странами для какой-нибудь значительной совместной работы, Шинги бы тут же внедрились в нашу среду и постарались разобщить нас и уничтожить наш труд. Я повторяю только то, что узнал от вас и чему поверил, Хозяин!
   — Знаю. Но мне хотелось проверить: не уловил ли ты то, о чем мы умалчиваем, намек на легенду, на нашу сокровенную мечту и надежду...
   Фалк ничего не ответил.
   — Мы прячемся не только от Шингов, но и от себя прежних. Понимаешь ли ты это, Фалк? Мы неплохо живем в Домах — вполне прилично. Но вся наша жизнь пронизана страхом. Когда-то мы мчались на звездолетах от одной звезды к другой, а теперь не смеем отойти от дома на сотню миль. Мы сохраняем и передаем потомству кое-какие знания, но все это остается без применения. А ведь когда-то эти знания помогли нам соткать свою жизнь как дивный покров и набросить его на тьму и хаос. Мы обогатили наше существование. Мы занимались делом, достойным людей.
   Тут Зоув снова помолчал, а затем, глядя в ясное ноябрьское небо, продолжил:
   — Представь себе эти планеты, множество миров, населенных различными людьми и животными, — сколько их было! Какие только созвездия не светили им с небес! А какие там были города, обычаи, песни... Все это погибло, погибло для нас, так же безвозвратно, как для тебя твое детство. Что мы действительно знаем о временах нашего величия? Горстка названий планет и имен героев, жалкие обрывки сведений, из которых мы пытаемся воссоздать целостную картину. Закон Шингов запрещает убивать, но все равно они убийцы: они уничтожили знание, сожгли наши книги, а самое страшное — исказили те сведения, которые каким-то образом сохранились. Все, что дошло до нас от времен Лиги недостоверно: кто знает, какие документы подлинные, а какие поддельные? Пойми, ты не должен забывать, в чем главная опасность Шингов. Можно прожить всю жизнь и ни разу не встретиться с Шингом — во всяком случае, будучи уверенным, что это Шинг; в лучшем случае время от времени можно услышать вдали звук пролетающего аэробиля. Здесь, в Лесу, они нас не трогают; возможно, так же живут на Земле теперь все, но нам об этом ничего неизвестно. Они позволяют нам жить до тех пор, пока мы сидим на одном месте, как в клетке из прутьев, имя которым невежество и разобщенность, и втягиваем голову в плечи, когда они пролетают над нашими головами. И все же они нам не верят. Да и не смогут поверить, хотя это тянется уже целых двенадцать столетий. У них нет ни к кому веры, ибо они сами лжецы. Они не соблюдают соглашений, нарушают обещания, в искусстве лжи и предательства им нет равных; а со времен распада Лиги сохранились свидетельства о том, что они способны лгать даже с помощью мысленной речи. Ложью, и только Ложью, Шинги покорили все народы Лиги и поработили нас. Запомни это, Фалк. Не верь ни одному слову Врагов.
   — Я не забуду твое предостережение, Хозяин, если только мне доведется встретиться с Врагами.
   — Ты никогда с ними не встретишься, если не пойдешь им навстречу.
   Настороженное выражение на лице Фалка исчезло, оно стало спокойным и сосредоточенным. То, чего он ждал так давно, наступило.
   — Ты хочешь сказать, что я должен покинуть Дом? — спросил он.
   — Ты и сам уже об этом думал, — спокойно ответил Зоув.
   — Да, думал, но мне некуда идти. Я хочу остаться здесь. Мы с Парт...
   Он смущенно остановился, и снова заговорил Зоув, твердо и в то же время ласково:
   — Я чту любовь, возникшую между тобой и Парт, понимаю твою радость и уважаю верность, и все же наш Дом — не конец твоего пути. У тебя с моей дочерью не может быть детей, и все же я был рад вашей связи. И тем не менее я верю, что путь, по которому ты идешь, куда-то ведет, и что на тебя возложена какая-то миссия. Тайна, окружающая твою прошлую жизнь и появление здесь, так велика, что ею нельзя пренебречь...
   — Какая миссия? У кого я смогу узнать об этом?
   — Не сомневайся: Шинги хранят все, что они похитили у тебя и утаили от нас. — В голосе Зоува была такая боль, такая обжигающая горечь, какой Фалку еще не приходилось слышать.
   — Неужели те, кто всегда лжет, скажут мне правду, стоит мне спросить об этом? И как я догадаюсь, что нашел то, чего ищу?
   Зоув немного подумал и, когда к нему вернулось его всегдашнее спокойствие и самообладание, произнес:
   — Знаешь, сынок, я твердо верю, что в тебе заключена для нас некая надежда. Я просто не могу от нее отказаться. Но только ты, и никто другой, можешь отправиться на поиски правды о себе, и если тебе кажется, что твой путь уже закончен, — что ж, тогда, возможно, это и есть твоя правда.
   — Если я уйду, — отрывисто спросил Фалк, — ты отпустишь со мной Парт?
   — Нет, сынок.
   Внизу, в саду, звенел детский голосок — четырехлетняя дочка Гарры неуклюже кувыркалась на дорожке через голову и распевала милую чепуху, а высоко в небе колыхались огромные буквы V — это стаи диких гусей одна за другой откочевывали на юг.
   — Мы с Метоком и Турро должны были пойти в Дом Рансифеля за невестой для Турро, — сказал Фалк. — Мы решили не откладывать, пока погода не переменилась. Если уж мне уходить, то лучше от Рансифеля.
   — Зимой?
   — Наверняка дальше на запад есть еще Дома, в которых я, если понадобится, смогу найти приют. — Фалк не стал объяснять, а Зоув — спрашивать, почему он решил идти именно на запад.
   — Возможно, мне об этом ничего не известно. Не знаю, дают ли обитатели этих Домов, подобно нам, приют незнакомцам. Ты уйдешь один и должен оставаться один. Наш дом для тебя — единственное безопасное место на Земле.
   Как всегда, Зоув говорил одну только правду... и платил за это болью и необходимостью постоянно держать себя в руках. Фалк поспешил его заверить
   — Знаю, Хозяин. Но не об этом я буду тосковать...
   — Слушай же, что я о тебе думаю. Скорее всего, ты родился не на Земле, а пришел к нам из какого-нибудь затерянного мира. Ты, мне кажется, — первый пришелец за последнюю тысячу с лишним лет и принес нам весть или знамение. Шинги заткнули тебе рот и выпустили на свободу в лесу, чтобы никто не мог сказать, что это они тебя убили. Ты попал к нам. Если ты уйдешь, я буду страдать и бояться за тебя, ибо я знаю, насколько ты одинок. Но вместе с тем я буду надеяться на тебя ради всех нас! Если ты должен что-то сказать людям, ты в конце концов обязательно это вспомнишь. У нас должна быть надежда, знамение; не может же наше нынешнее прозябание длиться вечно!
   — Возможно, мой народ никогда не дружил с людьми, — произнес Фалк, не сводя с Зоува своих желтых глаз. — Кто знает, для чего я сюда явился?
   — Ты найдешь тех, кто знает это, и исполнишь свое предназначение. Если ты служишь нашим врагам, значит, такова наша общая судьба: нам нечего терять, ибо все, что только можно, уже потеряно. Если же нет, то у тебя есть то, что люди потеряли, — своя звезда; следуй ей, и может быть, ты принесешь всем нам надежду..

 II

   Зоув прожил на свете шестьдесят лет, а Парт — только двадцать; но в тот холодный вечер в Длинном поле она казалась себе немыслимо старой — казалось, у нее за спиной целая вечность и на всем белом свете нет никого старее. Что было ей до того, что истина восторжествует и человечеству снова покорятся звезды? Отцу было дано предвидеть будущее, дочь унаследовала лишь умение не строить иллюзий. Она знала, что Фалк уходит, и все, что она сумела сказать, было:
   — Ты не вернешься.
   — Да нет же, Парт, обязательно вернусь!
   Парт не слушала и только крепче сжимала его в объятиях.
   Тогда он попытался прибегнуть к телепатии, хотя это и было ему непривычно. Среди обитателей Дома единственной, кто в совершенстве владел этим искусством, была слепая Кретьян, принадлежавшая к Тем Кто Слышит. Люди не разучились общаться на уровне мысли, но редко прибегали к этому, и не без причины. Телепатическое общение было самым совершенным и эффективным способом общения, но его достоинства таили теперь в себе большую опасность.
   Мысленный диалог между двумя разумными существами мог быть бессвязным и нелогичным; люди могли высказывать ошибочные суждения, искренне заблуждаться, но мысленная речь исключала сознательное искажение истины. На то, чтобы из мысли родилось слово, нужно время. За это время мысль можно намеренно исказить, и на свет появится ложь. А мысль и ее телепатическая передача следуют непосредственно одна за другой, и солгать становится просто невозможно.
   Изучая в Доме Зоува предания и обрывки исторических хроник последнего периода Лиги, Фалк заключил, что, по-видимому, телепатическое общение было в эту эпоху широко распространено и люди владели им в совершенстве. Земляне переняли телепатию у обитателей какой-то другой планеты, и было это незадолго до нашествия Шингов; в одной из книг она именовалась «Последним Умением». Впрочем, сведения об этом, как и вся история человечества, были туманны и походили на легенду. Книги намекали также на то, что переход к способу общения, не позволявшему лгать, вызвал серьезные трения и даже перемены в правительстве Лиги Всех Миров, но это, как и вся история человечества, было лишь туманной догадкой.
   С тех пор как на Земле появились Шинги и Лига распалась, разбросанные по всей планете люди перестали доверять друг другу и вернулись к звуковой речи. Только свободный человек может не скрывать своих мыслей, другое дело раб или изгнанник: он вынужден учиться этому и лгать Так считали в Доме Зоува, и поэтому, не имея почти никакого опыта, Фалк с трудом сумел настроиться на чужой мозг, и все же он старался передать Парт телепатически, так, чтобы она поверила, что он не лжет: «Поверь, Парт, я обязательно вернусь!»
   Но Парт не желала слушать.
   — Нет, не стану я с тобой так разговаривать, — ответила она вслух.
   — Значит, ты что-то от меня скрываешь?
   — Да, скрываю. Зачем тебе знать о моем горе? Что хорошего в правде? Если бы вчера ты мне солгал, я бы сейчас еще верила, что ты идешь к Рансифелю и вернешься домой через десять суток. У меня было бы еще целых десять дней и целых десять ночей надежды! А теперь мне не осталось ничего, ни единого дня, ни единого часа. Все потеряно, все кончено. Так стоит ли после этого стремиться к правде?
   — Парт, подожди меня год!
   — Нет.
   — Всего лишь год!..
   — Ну да, пройдет год и один день, и ты появишься верхом на серебряном коне, увезешь меня в свое королевство и сделаешь там королевой. Нет, Фалк, я не буду тебя ждать. К чему мне ждать того, чей труп, может быть, лежит где-то в лесу, а может быть, его застрелили в прерии Странники, или он живет со стертой памятью в городе Шингов, или вообще улетел на другую звезду, до которой сто лет пути? Какой мне смысл ждать? Ты только не думай, я не выйду замуж за другого — нет, этого не будет. Я останусь жить здесь, в отцовском доме. Я покрашу пряжу в черный цвет, сотку черные одежды и в черном меня похоронят. Мне некого ждать и не на что надеяться.
   — Я не должен был тебя ни о чем просить.. — сказал он покорно. В голосе слышалась боль, и Парт воскликнула:
   — Фалк, разве я тебя в чем-то упрекаю?!
   Они сидели рядом на пологом склоне холма, лицом к Длинному полю. Между ними и лесом был загон, в котором паслись овцы и козы. Годовалые жеребята резвились вокруг косматых кобыл. Дул пронизывающий ноябрьский ветер.
   Они держали друг друга за руки. Парт потрогала золотое кольцо у него на левой руке.
   — Такие кольца дарят, — сказала она. — Иногда я задумывалась: а может, у тебя уже была жена? А тебе это не приходило в голову? Подумай, а вдруг она тебя все еще ждет» — Потрясенная этой мыслью, Парт замолчала.
   — Ну и что? — ответил Фалк. — Какое мне дело до того, что могло со мной случиться и кем я вообще был? И зачем мне уходить отсюда? Я стал таким, каков я есть, лишь благодаря тебе, Парт, это твой дар.
   — Я дала его по доброй воле. — В глазах у Парт стояли слезы. — Возьми его и продолжай свой путь. Иди» Они прижались друг к другу, и не в силах были разжать объятия.
   Дом остался далеко позади, его скрыли заиндевелые стволы и переплетенные голые ветви. Тропа петляла между деревьев.

   День выдался пасмурный и прохладный, тишину нарушал лишь свист ветра в ветвях деревьев — непрекращающийся монотонный шум. Первым шел Меток, он двигался легко и задавал темп остальным. Вторым был Фалк, а юный Турро шел последним. Все трое были одеты в легкую и теплую одежду — рубахи с капюшоном и штаны из нетканого материала, который назывался «зимнее полотно»; такая одежда спасала даже от самого лютого мороза. За спиной у каждого висел легкий вместительный рюкзак, набитый подарками и товарами для обмена; еще там был спальный мешок и месячный запас пищевых концентратов на случай затяжного бурана. Баккай, никогда не покидавшая родного Дома, очень боялась опасностей, подстерегавших мужчин в лесу, и постаралась обеспечить их запасами на все случаи жизни. У каждого из троих был лазерный пистолет, а у Фалка даже два; кроме того, он нес дополнительный запас пищи, медикаменты, компас, сменную одежду, моток веревки и еще маленькую книжку — подарок Зоува двухлетней давности. Эти вещи общим весом около пятнадцати фунтов составляли все земное богатство Фалка. Легкий на ногу, неутомимый Меток стремительно продвигался вперед, приблизительно в десяти ярдах за ним следовал Фалк, замыкающим был Турро. Они двигались легко и бесшумно, а за ними беззвучно смыкались деревья, нависшие над едва видной, засыпанной палым листом тропой.
   Они должны были прийти к Рансифелю на третий день. К вечеру второго дня ландшафт' изменился: лес заметно поредел, местность стала холмистой, на склонах холмов все чаще встречались заиндевелые поляны, а внизу сквозь заросли кустарника пробивались ручьи. Трое путников решили сделать привал на одной из полян, лежавшей на южном склоне холма, так как северный ветер усилился и в воздухе запахло зимой. Турро принес несколько охапок сушняка, тем временем остальные двое расчистили место от жухлой травы и наскоро сложили из камней кострище. За работой Меток сказал:
   — Сегодня мы перешли водораздел: ручей там внизу течет на запад, в Великую реку.
   Фалк выпрямился и бросил взгляд на запад, но горизонт закрывали холмы, а над ними нависало затянутое тучами небо.
   — Знаешь, Меток, — произнес Фалк, — думаю, мне, пожалуй, нет смысла идти к Рансифелю. Пора мне отправляться в свой путь. Кажется, вдоль широкого ручья, через который мы переправились, шла тропа на запад. Я вернусь и пойду по ней.
   Меток поднял глаза, в которых и без телепатии читался вопрос: «Ты что, струсил и вздумал вернуться домой?»
   В ответ Фалк яростно излучил мысль: «Нет, черт побери, и не собираюсь!»
   — Прости, — вслух отозвался Старший Брат; таков он был всегда — суровый, но честный. Он не скрывал, что рад уходу Фалка. Предметом всех помыслов Метока была безопасность его Дома; всякий пришелец извне таил в себе опасность, даже если Меток знал его целых пять лет, вместе с ним охотился, и ему было известно, что пришелец — возлюбленный его сестры. И все же он спросил:
   — У Рансифеля тебе будут рады. Почему бы тебе не начать путь оттуда?
   — А почему не отсюда?
   — Как хочешь. — Меток уложил на место последний камень, а Фалк стал раскладывать костер. — Может быть, эта тропинка и правда вела на запад, но я не знаю, где ее начало и куда она ведет. Завтра утром мы дойдем до настоящей тропы к старой дороге Хиранда. Дом Хиранда далеко на западе, до него не меньше недели ходу; но уже шестьдесят, а то и все семьдесят лет никто туда не ходит. Не знаю, в чем тут дело, но в последний раз, когда я наведывался в эти места, тропа еще была заметна. А твою тропинку, возможно, протоптали звери, и на ней ты, чего доброго, заблудишься или увязнешь в болоте.
   — Ладно, попробую пойти к Дому Хиранда.
   Оба помолчали, и Меток спросил:
   — А почему ты хочешь идти на запад?
   — Потому что там Эс Тох.
   Здесь, под открытым небом, название города Шингов, которое люди избегали произносить вслух, прозвучало как-то особенно странно и глухо, безжизненно. Турро, подошедший с охапкой хвороста, беспокойно оглянулся по сторонам. Утром, вскоре после восхода солнца, трое снова отправились в путь и задолго до полудня подошли к довольно широкой, заросшей деревьями тропе, которая отходила влево от дороги к Рансифелю. В этом месте росли две сосны, напоминавшие большие ворота. Под их сенью царили тишина и мрак.
   — Возвращайся к нам, гость наш и брат, — сказал на прощание юный Турро. Как и у всех женихов на свете, его мысли были заняты собой, но и его пугала темная дорога в неизвестность, по которой должен был уйти Фалк. Меток только сказал: «Дайка мне твою фляжку» — и дал ему взамен свою, из чеканного серебра. На том они и расстались: двое пошли на север, а Фалк — на запад.
   Немного отойдя, Фалк остановился и глянул назад. Его спутники уже скрылись из виду, а тропу к Рансифелю заслонили молодые деревца и кустарник, которыми заросла дорога к Дому Хиранда. Судя по виду, дорогой, хоть и не часто, но пользовались, однако уже много лет никто не приводил ее в порядок и не расчищал. Лес обступил Фалка со всех сторон, куда ни глянь. Он стоял под сплошным шатром из древесных крон. Листья и хвоя за тысячу лет так усыпали землю, что она пружинила; под сенью огромных сосен и елей было тихо и темно. Ветер стих, и на землю, медленно кружась, опустились первые хлопья мокрого снега.
   Фалк немного ослабил лямку рюкзака и пошел дальше.
   Когда стемнело, ему стало казаться, что он вышел из Дома давным-давно и находится от него бесконечно далеко, что он вообще один на всем белом свете.
   Шли дни, один похожий на другой; а вокруг все тот же зимний тусклый свет; ветер; покрытые лесом холмы и долины, длинные косогоры, ручьи, журчащие среди кустарника, болотистые низины. Хотя дорога к Хиранду сильно заросла, она была хорошо видна: длинные и прямые, как стрела, участки соединялись удобными пологими поворотами, обходя болота и высокие холмы. Когда Фалк поднялся на один из них, ему стало ясно, что эта дорога идет по трассе какого-то древнего шоссе: выемки в холмах не исчезли и через две тысячи лет. Но вокруг дороги и на самом ее полотне выросли деревья: сосны и ели, заросли падуба на откосах выемок, бесконечные ряды буков, дубов, орешника, ольхи, ясеня, вяза, над которыми возвышались величественные каштаны, — сейчас они как раз теряли свои последние темно-желтые листья и роняли на землю тяжелые колючие плоды. По вечерам Фалк жарил на костре добычу: белку, зайца или дикую курицу — в лесном царстве порхало, прыгало и бегало столько мелкой дичи, что подстрелить ее не составляло никакого труда; он собирал лесные орехи и жарил на угольях каштаны. Но хуже всего ему было по ночам. Каждый раз, приблизительно в полночь, ему снились два кошмарных сна. В одном его преследовал в темноте кто-то невидимый, но другой сон был еще хуже. Ему снилось, что он забыл взять с собой нечто очень важное, без чего невозможно обойтись, а потому его ждет гибель. Тут он просыпался и понимал, что сон сбылся: он забыл самого себя. Тогда, если не было дождя, он подбрасывал в костер сушняка и присаживался к огню на корточках; его клонило в сон, и сонная одурь не давала вынуть из рюкзака Древний Канон и найти утешение в словах о том, что даже если ты заблудился и не ведаешь пути, главный Путь у тебя всегда впереди. Человек в одиночестве всегда несчастен, а он к тому же и не человек — в лучшем случае получеловек, который, пытаясь обрести себя, пустился в бесцельные блуждания через весь континент под холодными, безразличными ко всему звездами. Дни Фалка тянулись однообразно, но днем было все-таки легче.
   Он все еще вел им счет, и на одиннадцатый день после прощания с Метоком и Турро — с начала путешествия это был тринадцатый день — дорога к Дому Хиранда кончилась. Когда-то здесь была поляна. Он пробрался через густой березняк, заросший дикой куманикой, и среди высохшего чертополоха его глазам открылись четыре увитые плющом полуразрушенные и закопченные кирпичные башни: это были печные трубы погибшего Дома. Итак, от Хиранда осталось лишь имя, а дорога привела к руинам.
   Фалк пробыл на развалинах еще два часа: ему не давали уйти печальные свидетельства того, что здесь когда-то обитали люди. Он переворачивал ржавые обломки машин и черепки посуды, которые сохраняются дольше человеческих костей, ему попался даже истлевший кусок ткани, которая рассыпалась у него в руках. Наконец Фалк сделал над собой усилие и стал искать дорогу на запад. И тут он наткнулся на нечто непонятное — это была совершенно ровная и гладкая площадка в половину квадратной мили, покрытая каким-то темно-фиолетовым стеклянистым веществом без единого бугра или впадины. Дерн уже стал затягивать ее края, а сверху ее засыпали опавшие листья и сухие ветки, но на ее поверхности не было ни трещины, ни царапины, будто все это ровное, как стол, поле залили расплавленным аметистом. Что это было — стартовая площадка для неведомого летательного аппарата, зеркало для посылки сигналов другим мирам или основание силового поля? Для чего бы ни предназначалась эта площадка, несомненно, в ней таилась причина гибели Хиранда: обитатели его Дома осмелились делать нечто большее, чем то, что дозволяли людям Шинги.
   Фалк обошел таинственную площадку и углубился в лес, не разбирая дороги.
   Здесь чаща сменилась лиственным редколесьем. Фалк прибавил шагу, и за остаток дня и следующее утро ему удалось покрыть большое расстояние. Местность вновь стала холмистой, склоны шли с юга на север, так что ему приходилось то подниматься, то спускаться вниз. В полдень, спускаясь с холма, как ему казалось, к подножью следующего, Фалк оказался в болотистой низине, по которой бежало множество ручьев. В поисках брода он долго блуждал по болотам под холодным ливнем, и, когда наконец выбрался на сухое место, погода начала меняться к лучшему. С вершины холма Фалк увидел, как лучи солнца пробились сквозь тучи и позолотили голые ветви деревьев, их стволы и раскисшую от дождя землю. Приободрившись, он решил не останавливаться до заката и двинулся вперед. В озаренном солнцем лесу стояла тишина, лишь с веток шумно падали капли да вдали тоскливо дзинькала синица. И вдруг, точь-в-точь как в преследовавшем его сне, Фалк услышал где-то слева шаги. Кто-то его догонял.
   Вывороченный дуб, который только что был помехой на пути, тут же превратился в бруствер; Фалк укрылся за ним и, вынув пистолет, крикнул:
   — Выходи!
   Прошло немало времени, но из леса никто не появился.
   — Выходи! — потребовал Фалк мысленно, но на прием не переключился — он просто боялся ответа. Ветер донес до него слабый неприятный запах; все это казалось очень странным.
   Но вот из леса появился дикий кабан и стал обнюхивать следы Фалка. Великолепный боров: огромный, с могучими плечами, острым, как бритва, хребтом, изящными быстрыми копытцами, покрытыми навозом. Поверх пятачка и клыков из густой щетины на Фалка уставились маленькие блестящие глазки.
   — Э._ мгм... человек, мгм... — проговорил зверь, принюхиваясь.
   Мышцы Фалка напряглись, рука стиснула рукоятку лазера, но он не выстрелил: раненый кабан нападает молниеносно и от этого опасен втройне Фалк сжался в комок и молчал.
   — Человек, человек, — снова забормотал кабан; из-под покрытого шрамами пятачка доносился сиплый бесцветный голос. — Поговори со мной мысленно. Поговори со мной мысленно. Мне не даются слова.
   Рука Фалка, державшая пистолет, задрожала, и вдруг у него вырвалось:
   — Тогда молчи. Я не стану говорить с тобой в мыслях. Иди по своим свинячьим делам!
   — М-м~ человек, поговори со мной!
   — Убирайся, а то буду стрелять! — Фалк поднялся во весь рост и навел пистолет на зверя. Маленькие блестящие глазки пристально следили за дулом.
   — Отнимать жизнь нельзя, — сказал кабан.
   К Фалку уже вернулось самообладание, и на этот раз он промолчал; он уже понял, что зверь не понимает звуковой речи. Он чуть повел лазером в сторону, вновь прицелился и сказал:
   — Убирайся!
   Кабан опустил голову и несколько мгновений как будто колебался И вдруг с необычайной быстротой, как будто лопнула державшая его привязь, он развернулся и помчал обратно в лес.
   Постояв неподвижно, Фалк повернулся и пошел дальше; он так и не решался опустить лазер. Рука, в которой он его держал, чуть дрогнула. В старинных сказках встречались говорящие звери, но в Доме Зоува это считали вымыслом. К горлу на мгновение подкатила тошнота, но в следующую минуту ему стало смешно. «Парт, — прошептал он, чувствуя необходимость с кем-то поделиться, — дикий кабан только что преподал мне урок этики» Парт, когда же я наконец выйду из этого леса? Неужели он так никогда и не кончится?»
   Он вскарабкался на гребень крутого, поросшего кустарником холма. Здесь деревья поредели, и сквозь их ветви было видно небо и солнце. Еще несколько шагов — и деревья остались позади, а он стоял на краю гребня, и перед ним открылся пологий склон, расчерченный клетками полей и плодовых садов, а еще ниже текла широкая голубая река. На другом берегу в длинном загоне паслось стадо в полсотни коров, а еще выше расстилались луга и сады до самого гребня следующего холма, заросшего деревьями. Чуть к югу от того места, где стоял Фалк, река огибала небольшой бугор, из-за которого виднелись позолоченные заходящим солнцем трубы дома.
   Казалось, время в этом райском уголке остановилось. Здесь все еще продолжался золотой век; столетия смут и разрушений пронеслись мимо, оставив здесь все нетронутым под защитой лесных дебрей. Надежное убежище, товарищество, а главное — порядок; все это — творение человеческих рук. При виде дымка, поднимавшегося из труб дома, Фалк от радости даже ослабел. Очаг... Он сбежал по длинному косогору и, перемахнув через ограду сада в самом низком месте, вышел на тропинку, что вилась по берегу реки между кустами ольхи и золотистыми ивами. Кругом не было ни души, если не считать красновато-коричневых коров на том берегу; залитую лучами зимнего солнца долину наполняли тишина, мир и покой. Замедлив шаги, Фалк направился огородами к ближайшей двери дома; ему пришлось сделать крюк, чтобы обойти бугор, за которым тот прятался, и перед ним внезапно выросли неприступные стены из красного кирпича и камня, отражавшиеся в излучине стремительной речки. Слегка обескураженный, Фалк остановился и решил, прежде чем подходить к дверям, позвать кого-нибудь Внезапно он заметил, как в окне над глубокой дверной нишей что-то шевельнулось Фалк стоял в нерешительности, всматриваясь в окно, и вдруг сильная боль прожгла его грудь в солнечном сплетении; он пошатнулся и упал, скорчившись, как раздавленный паук.
   Жгучая боль длилась всего лишь мгновение, Фалк потерял способность двигаться и говорить, но оставался в сознании.
   Его окружили люди; он видел их смутно, они то возникали, то уходили в темноту, но голосов слышно не было, как будто он оглох, а тело разбил паралич. Будучи лишенным чувств, Фалк не сдавался и отчаянно боролся за то, чтобы не потерять нить мысли. Его куда-то несли, но он не чувствовал рук, державших его; у него страшно кружилась голова, а когда это прошло, он был уже не властен над своими мыслями — они мчались, обгоняя друг друга, и путались, в голове стоял гул. Тусклый, безмолвный мир то возникал, то исчезал, а в мозгу гудели и бормотали чьи-то голоса. Кто ты кто откуда ты пришел Фалк идешь куда ты идешь не знаю ты человек запад иду не знаю в каком направлении глаза человек не человек... Слова, отзвуки слов мешались и, подобно дерущимся воробьям, налетали друг на друга, вопросы, ответы и снова вопросы сужались, наслаивались, расходились, захлестывали друг друга, крики, вопли и наконец серое безмолвие.
   Перед глазами — темнота, и лишь с края один пронизывающий луч света.
   Стол, край стола. Темная комната, лампа.
   Зрение и осязание вернулись. Он сидел на стуле в темной комнате возле длинного стола. На столе стояла лампа. К стулу он был привязан: стоило пошевелиться, и в мышцы рук и груди врезались веревки. Тут же справа и слева от него откуда-то возникли два человека. Они тоже сидели наклонившись к столу и разговаривали, не обращая внимания на Фалка, будто его здесь не было. Их голоса доходили до него так, будто его отделяли от них огромные расстояния и высокие стены, и он не разбирал слов.
   Фалк дрожал от холода. Это ощущение вернуло его к жизни: мир сделался отчетливее, сознание прояснялось; вернулся слух, и язык начал повиноваться. Фалк что-то невнятно промычал. Это должно было означать:
   — Что вы со мной сделали?
   Ответа не последовало, но тот, что сидел слева, придвинулся к Фалку вплотную и спросил:
   — Зачем ты пришел сюда?
   Фалк расслышал эти слова, но смысл их дошел до него не сразу. Наконец он ответил:
   — Я искал убежища.
   — Убежища от чего?
   — Лес. Я один.
   Холод пронизывал все глубже и глубже. Фалку удалось приподнять свинцовые, непослушные руки, и он попытался застегнуть рубаху. Под веревками, которыми он был привязан к стулу, в маленькой точке посередине груди возникла слабая боль.
   — Руки на место! — приказал тот, что справа; лицо его оставалось в тени. — Это не просто программирование, Аргерд. Разве может гипнотическая блокада устоять перед такой дозой пентона?
   Тот, что слева, силач с узким лицом и живыми глазами, ответил свистящим шепотом:
   — Не зарекайся, откуда нам знать все их фокусы? Да и как ты оценишь его сопротивляемость — знаем ли мы, кто он такой? Эй ты, Фалк, где находится Дом Зоува, откуда ты пришел?
   — На востоке. Я вышел оттуда... — Он не сразу припомнил число, — кажется, четырнадцать дней назад.
   Откуда им известно его имя и название его Дома? Рассудок восстанавливался, а с ним пришло понимание: Фалк вспомнил, как охотился с Метоком на оленей при помощи дротиков-шприцев с ядом, который любую царапину превращал в смертельную рану. Дротик, которым его свалили, а может быть, укол, сделанный потом, когда он был без сознания, содержал какое-то средство, лишившее его самоконтроля и ослабившее врожденную блокировку телепатических центров мозга. Это дало возможность проникнуть в его мозг и произвести телепатический допрос; они просто обшарили его мозг сверху донизу. От охватившего его при этой мысли бессильного негодования ему стало еще хуже: усилились тошнота и ощущение холода. За что над ним так надругались? Почему, не дав и рта раскрыть, его посчитали лжецом?
   — Вы решили, что я Шинг? — спросил Фалк.
   Внезапно в круге света от лампы появилось лицо того, что слева — худого длинноволосого бородача; сжав зубы, он с силой ударил Фалка ладонью по губам. От удара голова мотнулась назад, и на мгновение Фалк ослеп. В ушах звенело, во рту появился вкус крови. Его били еще и еще раз, все время приговаривая; «Не смей говорить это слово, не смей, не смей, не смей...»
   Фалк пытался как-то защититься от ударов и освободиться, но тщетно. Тот, что слева, что-то резко произнес, и ненадолго все замолчали.
   — Я не хотел ничего плохого, — прервал молчание Фалк; он старался говорить настолько спокойно, насколько позволяли переполнявшие его боль, гнев и страх.
   — Ну ладно, — отозвался тот, что слева, по имени Аргерд, — валяй, выкладывай дальше. Зачем это тебя сюда принесло?
   — Я хотел попросить ночлега и выяснить, какой дорогой идти на запад.
   — А зачем это ты идешь на запад?
   — К чему спрашивать? Разве вы не прочли мои мысли? Мысли не лгут. Все, что у меня на уме, вам известно.
   — У тебя странные мысли, — ответил Аргерд, как и раньше, негромко, — и глаза тоже странные. Никто не приходит сюда просто переночевать, узнать дорогу или еще зачем-нибудь. Когда здесь появляются слуги Других, мы их убиваем. Мы убиваем человекороботов, говорящих животных, а также Странников, кабанов и прочих мерзких тварей. Мы не подчиняемся закону, согласно которому убивать живое и отнимать жизнь нельзя, — правда, Дренем?
   Бородач в ответ улыбнулся, показав гнилые зубы.
   — Мы люди, — продолжал Аргерд, — люди, свободные люди, люди, которые убивают. Кто ты такой, с твоей куцей памятью и совиными глазами, и почему бы нам тебя не убить? Ты что, человек, что ли?
   За те короткие пять лет, что Фалк помнил себя, он не сталкивался с жестокостью и ненавистью. Те немногие люди, которых он успел узнать, не были лишены чувства страха, но страх не подчинял их себе; все они были добры и великодушны. Но перед этими двумя он был беззащитен, как дитя, это было ему непонятно и вызывало гнев.
   Он лихорадочно искал, как бы защититься или увернуться, но ничего так и не пришло в голову. Единственное, что оставалось, — говорить правду;
   — Я не знаю, кто я и откуда родом. Я иду, чтобы попытаться это выяснить.
   — И куда же ты направляешься?
   Фалк перевел глаза с Аргерда на второго, Дренема. Он знал, что ответ им известен, и, если он скажет это слово, Дренем снова его ударит.
   — Отвечай! — пробормотал бородач, приподымаясь и подаваясь вперед.
   — В Эс Тох, — ответил Фалк, и Дренем снова ударил его по лицу. И этот удар Фалк принял так же безответно и униженно, как ребенок, которого наказывают незнакомые люди.
   — Бесполезно, он не добавит ничего к тому, что мы уже узнали под наркозом. Подними его.
   — А что дальше? — спросил Дренем.
   — Он пришел за ночлегом, что ж, пусть ночует. Вставай!
   Ремень, который привязывал Фалка к стулу, развязали, и он, пошатываясь, встал на ноги. Увидев низкую дверцу и темную лестницу, куда его подталкивали, Фалк сделал попытку вырваться, но тело его еще не слушалось. Вывернув ему руку, Дренем заставил его согнуться и с силой толкнул через порог. Дверь захлопнулась, и Фалк, шатаясь, затоптался на ступеньке, стараясь не свалиться вниз.
   Кругом темнота, полная темнота. Он ощупал дверь; она была закрыта наглухо, и с этой стороны не было даже ручки, сюда не проникало ни пылинки, ни звука, ни луча света. Фалк сел на верхнюю ступеньку и положил голову на руки.
   Постепенно слабость и путаница в мыслях стали проходить. Фалк поднял голову и напряг зрение, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Он отлично видел в темноте — Райма когда-то объяснила это увеличенным размером зрачков. Теперь он вглядывался до боли в глазах, но темнота была настолько абсолютной, что даже он не мог ничего разглядеть, кроме размытых пятен мнимых изображений. Тогда Фалк встал и осторожно, нащупывая ступеньки, шаг за шагом начал спускаться по узкой лестнице.
   Двадцать первая ступенька, двадцать вторая, двадцать третья.. Ровная поверхность. Грязь. Вытянув руку и напряженно вслушиваясь в темноту, он ощупью продвигался вперед.
   Хотя темнота давила на него физически и сковывала движения, так как внушала иллюзию, будто, напрягая глаза, можно что-нибудь увидеть, Фалк не боялся темноты как таковой. Методично, меряя расстояния шагами и двигаясь на ощупь вдоль стен, он обследовал часть большого подвала, в который его бросили, — это было первое помещение из целой анфилады, которая, судя по гулкому эху, кончалась неизвестно где. Поблуждав, ему не без труда удалось вернуться на знакомую лестницу, Фалк снова сел, теперь уже на нижнюю ступеньку, и не двигался. Он был голоден, очень хотелось пить. У него отобрали рюкзак и ничего ему не оставили.
   — Ты сам в этом виноват, — с горечью подумал Фалк, и у него началось нечто вроде разговора с самим собой.
   — Что я им сделал? Почему они на меня напали?
   — Зоув говорил тебе: не верь никому. Они никому не верят и правильно делают.
   — Даже тому, кто приходит совсем один и просит помощи?
   — Верить тому, у кого твое лицо и глаза? Одного взгляда на тебя достаточно, чтобы понять: это не обычный человек.
   — Но все-таки они могли дать мне хоть глоток воды, — возразила, по-детски заупрямившись, не покорявшаяся часть его сознания.
   — Тебе чертовски повезло, что тебя не убили, как только увидели, — ответил рассудок, и этим было все сказано.
   Все обитатели Дома Зоува привыкли к необычной внешности Фалка, а редкие гости вели себя тактично, поэтому Фалк не чувствовал, что он не такой, как все люди. Гораздо большей преградой для него была амнезия и незнание окружающей жизни. Лишь теперь Фалк осознал: тот, кто впервые глянет ему в глаза, сразу поймет — это не человек.
   Тот, которого звали Дренем, боялся и бил его, потому что видел в нем нечто чуждое и уродливое, это было ему непонятно и внушало отвращение и страх.
   Именно это имел в виду Зоув, когда предупреждал его так серьезно, почти с нежностью: «Ты должен идти только один, только в одиночку».
   Ему ничего не оставалось, как заснуть. Земляной пол был сырым, поэтому Фалк постарался свернуться на нижней ступеньке калачиком и закрыл глаза, чтобы не давила темнота.
   Через некоторое время его вывели из забытья мыши. Они бегали вокруг зигзагами, тихонько скреблись в темноте то ближе, то дальше, и от самой земли доносился их писк: «Отнимать... жизнь нельзя... отнимать жизнь... пи-пи-пи пипипипи не убивай нас, не убивай».
   — Убью! — рявкнул Фалк, и мыши разом умолкли.
   После этого заснуть не удалось; вернее, трудно было понять, спишь ты или нет. Фалк лежал и размышлял, что сейчас, день или ночь, сколько ему еще сидеть в этом подвале, хотят ли его убить или с помощью того же снадобья, что и в первый раз, окончательно лишат разума; сколько нужно времени, чтобы жажда из неудобства превратилась в пытку; есть ли способ ловли мышей в темноте голыми руками и долго ли можно прожить, питаясь одними сырыми мышами.
   Несколько раз, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Фалк снова отправлялся в исследовательские экспедиции. Ему удалось найти огромный чан или бочку, лежавшую на боку; от радости его сердце забилось чаще, но бочка оказалась пустой. На стук она отозвалась гулким звуком, а щербатые доски лишь ободрали пальцы. Фалк снова вслепую обследовал бесконечные невидимые стены, но так и не нашел других лестниц или дверей.
   В конце концов он заблудился и не смог вернуться к выходу. Тогда он сел в темноте на землю и представил себе дождь. Вот он бредет по лесу, а вокруг тусклый свет и шелест дождя. Ему припомнились самые первые слова Древнего Канона:

 Путь, который можно пройти, —
 не вечный Путь..


   Во рту у Фалка так пересохло, что он попробовал лизнуть прохладную грязь на полу, которая казалась ему влажной, но на вкус это была сухая пыль. Мыши, перешептываясь, подбирались к нему все ближе и ближе.
   Где-то далеко, в конце темных коридоров, загремели засовы, и вместе с их лязгом в подвал ворвался ослепительный свет. Свет..
   Смутные тени и очертания, своды, арки, чаны, балки, ниши — все громоздилось вокруг него в тусклых лучах света. Он с трудом поднялся на ноги и, шатаясь, поспешил навстречу свету.
   Свет проникал в подвал через узкую дверцу; взглянув, Фалк увидел за ней холм, верхушки деревьев и розоватое небо — это был то ли восход, то ли закат, но его лучи ослепили Фалка, как в летний полдень. Зажмурившись, Фалк отступил назад, тем более что за дверью неподвижно стояла какая-то темная фигура.
   — Выходи. — Это был сиплый голос силача Аргерда.
   — Подожди. Я еще ничего не вижу.
   — Выходи и марш вперед. Не оборачивайся, а то я тебе лазером башку снесу.
   Фалк двинулся вперед, но на пороге вновь заколебался. Вот когда ему пригодился его спор с самим собой, закончившийся выводом: если его отпустят, значит, они боятся его убивать.
   — Пошел!
   Фалк решил попытать счастья.
   — Сначала верните рюкзак, — в горле пересохло, и его было едва слышно.
   — Видишь лазер?!
   — Ну так стреляй! Все равно безоружным мне через весь материк не добраться.
   На этот раз заколебался Аргерд. Наконец, срывась на визгливый крик, он приказал кому-то:
   — Греттен! Греттен! Принеси вещи чужака!
   Последовала длинная пауза. Фалк застыл в темном дверном проеме, Аргерд — сразу за дверью. На склоне, что был прямо напротив выхода из подвала, появился мальчик, он сбежал по траве вниз, бросил на землю рюкзак Фалка и тут же исчез.
   — Подними, — велел Аргерд. Фалк вышел на свет и повиновался.
   — А теперь пошел прочь!
   — Подождите, — пробормотал Фалк. Он встал на колени и торопливо осмотрел расстегнутый рюкзак, в котором все было превернуто вверх дном. — Где моя книга?
   — Книга?
   — Древний Канон. Такая маленькая, не электронная...
   — И ты думаешь, мы позволим тебе ее унести?
   Фалк от недоумения вытаращил глаза.
   — Люди, вы что, не читали Человеческих Канонов? Что вы подумали об этой книге?
   — Того, что думаем мы, ты никогда не узнаешь, и если ты сейчас же не уйдешь, я тебе руки отрежу. Вставай и убирайся — давай, пошел отсюда, вперед! — В голосе Аргерда вновь послышались визгливые ноты, и Фалк понял, что, пожалуй, заходит слишком далеко. Страх и ненависть, написанные на умном тяжелом лице Аргерда, передались и ему, он поспешно застегнул ремни и закинул рюкзак за плечи, молча прошел мимо великана Аргерда и стал подниматься на холм. Уже смеркалось, и он пошел прямо на закат. Казалось, затылок Фалка и дуло лазера в руке Аргерда соединяет тонкая и эластичная невидимая нить, и чем дальше уходил Фалк, тем длиннее и тоньше она становилась, а напряжение спадало. Через заросшую бурьяном лужайку, по расшатанному дощатому мостику через речку, затем между пастбищ и наконец садами. Поднявшись на гребень холма, Фалк на мгновение оглянулся, и спрятанная от посторонних глаз долина вновь предстала перед ним такой, какою он увидел ее впервые, — исполненной красоты и покоя, высокие трубы дома все так же вздымались над рекой, в которой отражалось небо. Фалк поспешил скрыться в лесной чаще, где уже царила ночная тьма.
   Измученный голодом и жаждой, к которым добавлялись переполнявшие сердце тоска и боль, он смотрел вперед без надежды, понимая, что отныне в бесцельных скитаниях по Восточному лесу ему нечего рассчитывать на гостеприимный кров, пребывание под которым скрасит однообразие пути. Подобно дикому зверю, он должен прятаться от людей и обходить стороной их жилье, ему нужно не идти по дорогам, а всячески их избегать. Но вот он напился из ручья, закусил концентратом, лежавшим в рюкзаке, и на душе стало легче. В конце концов, пусть даже он сам навлек на себя беду, но не дрогнул. Он сумел справиться и с кабаном, который вздумал читать ему мораль, и с жестокими людьми, хотя у них были все преимущества. Мысль об одержанной победе приободрила Фалка и даже порадовала. Он, как ребенок, лишь начал познавать себя, и каждый поступок был откровением. Сколько бы ни было у меня недостатков, размышлял он, по крайней мере, я не трус.
   После еды он еще раз напился и снова двинулся в путь, Была уже ночь, но глазам Фалка хватало неровного света луны, и он остановился лишь тогда, когда между ним и Домом Страха (так он назвал про себя это место) пролегла добрая миля леса. Тогда, сломленный усталостью, он рухнул на краю маленькой поляны, не разводя костра и не строя шалаша, и долго лежал, глядя в залитое лунным светом зимнее небо. Ничто не нарушало тишины, лишь время от времени раздавалось негромкое уханье вылетевшей на охоту совы.
   После мучительных часов в темном, полном таинственных шорохов и мышиных голосов подвале-тюрьме Дома Страха одиночество казалось ему отдыхом, и он был готов его благословить.
   Дни мелькали один за другим, как деревья, сквозь которые он пробивался на запад; он потерял им счет. Время шло, а он двигался вперед.
   В Доме Страха у него отобрали не только книгу: там остались также серебряная фляжка Метока и маленькая, тоже серебряная, коробочка с дезинфицирующей мазью. Хватило бы с них и книги: может быть, она действительно была им нужна, а может, ее приняли за какой-нибудь шифр или таинственный знак. Какое-то время Фалк не мог примириться с потерей книги: ему казалось, что это была его единственная связь с теми, кого он любил и кому верил, и однажды, сидя у костра, он принял решение вернуться назад, найти Дом Страха и забрать книгу. Но прошла ночь, и наутро Фалк двинулся вперед. Ориентируясь по компасу и солнцу, он мог двигаться на запад, но среди заросших лесом бесчисленных холмов и долин было невозможно вновь отыскать какую-либо определенную точку, будь то скрытая от всех долина Аргерда или Поляна, на которой, может быть, ткет под зимним солнцем Парт. Возврата к ним не было.
   Может быть, не так уж и плохо, что книга исчезла. Какая ему была польза от ее утонченной мистики и проповеди терпения, дошедшей от очень древней цивилизации, к чему сейчас прислушиваться к голосу из толщи веков, где гремят давно забытые войны и земля сотрясается от страшных катастроф? Человечество их пережило, а он потерял с ним связь. Он был слишком далек от них и слишком одинок.
   Теперь Фалк питался одной дичью; это его задерживало. Даже когда дичи много и она непуганая, охота — дело неспешное. А потом нужно еще выпотрошить и сварить добычу и сидеть, обсасывая косточки, у костра, чувствуя, как, несмотря на холод, погружаешься в сытую дремоту; а еще нужно построить от дождя из веток и коры шалаш и лечь спать; а на следующий день все повторится снова. Книге, даже Древнему Канону Бездействия, в этом распорядке жизни не было места. Фалку все равно не захотелось бы ее читать; собственно говоря, он уже не хотел не только читать, но и думать. Охота, еда, сон и снова вперед, на запад — молчаливой серой тенью среди молчания застывших дебрей.
   Между тем погода становилась все холодней. Все чаще худые одичавшие кошки — чудесные зеленоглазые зверьки с пятнистой или полосатой шерстью ожидали неподалеку от его костра объедков, при малейшей опасности готовые мгновенно отпрянуть, и жадно хватали кости, которые он им бросал. Грызуны, которыми они питались, впали в зимнюю спячку, и кошкам приходилось нелегко. С тех пор как Фалк покинул Дом Страха, животные не пытались с ним заговорить ни вслух, ни телепатически. В этой живописной лесной долине, которую он сейчас пересекал, никто их еще не тревожил, они, возможно, никогда и не видели человека и не знали его запаха. Чем дальше углублялся он в лес, тем таинственней казался ему тот дом посредине мирной долины, где даже в подвалах жили мыши, говорившие человеческим голосом. Обитатели этого дома обладали большими знаниями, в том числе умели, используя сыворотку правды, выведывать чужие мысли, и в то же время были на редкость невежественны. В этом Доме побывал Враг.
   Однако сомнительно, чтобы Враг когда-нибудь доходил до этих мест. Сюда не ступала еще нога человека, и вряд ли это когда-нибудь произойдет. На голых ветках посвистывали сойки. Под ногами хрустели промерзшие бурые листья, скопившиеся за сотню лет. Вдруг Фалк вышел на небольшую поляну, и с другого ее конца на него глянул могучий олень Он стоял неподвижно и будто спрашивал: «И откуда ты здесь взялся?»
   — Я не буду в тебя стрелять. Утром я уже добыл двух кур, — успокоил его Фалк.
   Олень внимательно его оглядел и с царственным величием, присущим лишь бессловесным тварям, медленно удалился. Здесь никто не боялся Фалка и не пытался с ним заговорить. Ему пришла в голову мысль, что этак он потеряет дар речи и снова превратится из человека в немого, дикого зверя. Он слишком далеко ушел от людей по нехоженым тропам этого звериного царства.
   На краю поляны Фалк споткнулся о камень и, упав на четвереньки, увидел на ушедшей в землю плите полустершиеся буквы: СКО.
   Нет, нога человека здесь все-таки ступала, и люди здесь жили. Под его ногами, под пружинистым ковром опавших листьев, покрывавшим корни голых кустов и деревьев, лежал город. Только Фалк немного опоздал с приходом в этот город — всего лишь на тысячелетие-другое, не больше.

 III

   Дни, которым Фалк уже давно потерял счет, становились все короче; возможно, уже минуло зимнее солнцестояние и начался новый год. С тех пор, когда город, на который наткнулся Фалк, находился на поверхности Земли, климат потеплел, однако и сейчас было пасмурно и стояли холода. Часто шел снег — не так сильно, чтобы мешать двигаться вперед, и все же Фалк понял: не будь у него одежды из зимнего полотна и спального мешка, ему пришлось бы туго. Пронизывающий северный ветер дул с таким упорством, что Фалк был вынужден все время несколько отклоняться к югу; чтобы не поворачиваться к ветру лицом, он выбирал путь на юго-запад.
   Наконец Фалк добрался до речной поймы. Шел мокрый снег, и уже начало смеркаться. По заиленным камням через густые заросли куманики пробивался на юг ручей, а дальше через просвет в кустах тускло блестела широкая река, покрытая рябью от дождевых капель. Фалк остановился, потрясенный видом этого огромного потока темной воды, катившегося на запад под низко нависшим небом. Сначала он подумал, что это Великая река — один из немногих географических ориентиров, известных по наслышке обитателям Лесных Домов, на востоке; но Великая река, по их словам, текла на юг, и по ней шла западная граница лесного царства. Значит, это был какой-то ее приток. Поэтому он решил идти вдоль реки: здесь не было холмов, и не надо было заботиться о воде и дичи. Было так приятно для разнообразия пройтись по песчаному берегу, чтобы над головой вместо бесконечного переплетения голых ветвей серело открытое небо. Так он и шел по берегу реки на юго-запад через холмистую лесную страну, скованную зимним холодом, притихшую и бесцветную.
   Как-то утром он подстрелил у реки дикую курицу — целые стаи их летели с кудахтаньем прямо над головой и были постоянной добычей. Он лишь подранил птицу, она билась в его руках и кричала пронзительным голосом: «Жизнь от... нимать... жизнь... от..» Тут он свернул ей шею.
   Крики курицы звенели у него в ушах, и он не мог от них избавиться. В последний раз животное заговорило с ним человеческим голосом на пороге Дома Страха. Видимо, где-то среди этих угрюмых серых холмов живут или жили когда-то люди: отшельники, вроде семьи Аргерда, или дикари-Странники, которые убьют его, едва увидят его глаза, или человекороботы, которые возьмут его в плен и отведут к своим Властителям. Хоть он и сам туда шел, он хотел явиться к ним сам, в удобное для себя время и безо всякого сопровождения. Никому не верь, избегай людей! — он хорошо усвоил этот урок. В тот день Фалк шел очень осторожно, так неслышно, что водоплавающие птицы, гнездившиеся по берегам реки, испуганно взлетали чуть ли не из-под самых его ног.
   За весь день Фалку на его пути не попалось ни одной тропинки к Дому, он не встретил никаких следов человека. Но когда наступили ранние сумерки, он вспугнул стаю диких уток цвета бронзы с зеленым отливом — они понеслись над самой водой, то крякая, то выкрикивая бессвязные слова.
   Пройдя еще немного, Фалк остановился: ему показалось, что ветер донес до него запах дыма. Это его насторожило.
   Ветер дул вверх по течению, с северо-запада. И вот, когда на деревья спустилась ночь и очертания излучин реки стали размытыми, далеко впереди на заросшем ивняком берегу замерцал огонек, то исчезая, то появляясь.
   Фалк застыл на месте, пристально вглядываясь туда, где мерцал тусклый огонек, — не страх и даже не осторожность остановили его: просто, если не считать одиноких костров, которые разводил он сам, он не встречал в лесных дебрях огня с тех пор, как покинул родную Поляну. Как ни странно, мерцающий вдали огонек взволновал его.
   Подобно лесному зверю, Фалк замер и терпеливо дожидался, пока стемнело, а затем стал медленно и бесшумно красться вдоль берега. Прячась в зарослях, ему удалось приблизиться к освещенному квадрату окна, над которым поднималась занесенная снегом остроконечная крыша хижины, спрятавшейся за сосной. Над сумеречным лесом и темной рекой взошел огромный сияющий Орион. Настала тихая, морозная ночь. Время от времени с веток, медленно кружась, падали снежные хлопья и, сверкнув в луче света, исчезали в черной воде.
   Фалк стоял, не сводя глаз с освещенного окна. Он сделал несколько осторожных шагов и снова застыл.
   Прошло немало времени, прежде чем дверь хижины со скрипом приотворилась. На землю упал золотой веер света, и рыхлая пороша заиграла блестками.
   — Брось прятаться, — заговорил человек, стоявший в залитом светом проеме двери, — очень невыгодная позиция!
   В темноте лесной чащи Фалк сжал пальцами ручку лазера, но не двинулся с места.
   — Я из Тех Кто Слышит и слышал твои мысли. Выходи, тебе нечего бояться. Ты меня понимаешь?
   Молчание.
   — Надеюсь, да, потому что я не стану прибегать к мысленной речи. Мы здесь одни, — продолжал человек. — Хочу я этого или нет, но слышу твои мысли так же, как ты слышишь мою речь. Я знаю: ты ртоишь вон там, в темноте. Если хочешь побыть в доме, подойди и постучись.
   Дверь закрылась.
   Фалк постоял неподвижно и решился. Несколько шагов из темноты — и он уже стучал в дверь.
   — Входи!
   Фалк открыл дверь — его охватили свет и тепло.
   Возле очага на коленях стоял старик, его седые волосы были заплетены в косу почти до пояса. Он топил очаг, методично подбрасывая дрова в огонь, и даже не повернулся взглянуть на вошедшего. Спустя некоторое время он медленно, нараспев заговорил:

  Лишь я один
  Как быть мне не знаю
  Не знаю
  Как море
  Не знает покоя
  Гавани нет
  Негде пристать..


   Наконец седая голова повернулась к нему. Старик улыбался, его блестящие узкие глаза искоса оглядывали Фалка.
   За долгие дни, проведенные в лесу, Фалк отвык говорить. Запинаясь, он хрипло подхватил следующий стих Древнего Канона:

  Каждому дан свой удел
  Лишь один я Чужак
  Не от мира сего
  Не похож на всех кто со мной
  Но ищу
  Молоко своей Матери
  Путь...


   — Вот оно как, — прервал его старик. — Неужто ищешь, Желтый Глаз? Ну входи, садись к очагу. Не от мира сего? Да, пожалуй. Ты и впрямь не от мира сего. И где он, твой мир — кто знает? И кто знает, когда ты мылся в последний раз горячей водой? И куда же этот чертов котелок запропастился? Холодная нынче пора, правда? Холодная, как поцелуй предателя. Ну вот, налей-ка сюда воды из ведра — вон оно, возле двери, — и поставь на огонь, вот так. Я турро-дауист; вижу, ты знаешь, что это значит, так что особого комфорта не жди. И все же горячая ванна — это всегда горячая ванна, и не все ли равно, на чем греется вода, на термоядерной энергии или на сосновых щепках, согласен? Да, парень, ты и впрямь не от мира сего, и одежку твою не мешает постирать, даром что непромокаемая. А это что — кролики? Недурно. Завтра мы сделаем из них жаркое с овощами. Лазер — штука хорошая, но овощей не настреляешь и в рюкзаке много капусты не унесешь. Я, парень, живу здесь один — да, один-одинешенек. А почему? Да потому, что я великий, самый великий, величайший из Тех Кто Слышит. Я живу один и все говорю, говорю.. Не думай, что я и вырос в этом лесу, как гриб какой-нибудь, но среди людей.. Куда мне было скрыться от этих мыслей, мыслей — горе, радость, страх, тревога — и все у всех по-разному — словно заблудился в сотне лесов сразу. Потому я и стал жить в настоящем лесу, где вокруг одни только звери, а их мысли кратки и несложны. Смерти нет места в их мыслях. Нет там места и лжи. Присядь: ты долго шел сюда, и ноги у тебя устали.
   Фалк присел на деревянную скамейку у очага.
   — Благодарю вас за гостеприимство, — сказал он и хотел было назваться, но старик его опередил:
   — К чему? Я могу тебе придумать множество замечательных имен, здесь и такие сойдут: скажем, Желтый Глаз, Чужак или Гость — других мне не надо. Не забудь: я не паравербалист, я — Тот Кто Слышит. Я слышу мысли, а не слова, и имена мне ни к чему. Я знал, что бредет в потемках чья-то одинокая душа, знал, как манит ее свет в моем окне. Разве этого мало? Для меня довольно. Не нужны мне никакие имена, а меня зовут Один-Одинешенький. Договорились? А теперь садись поближе к огню и грейся.
   — А уже почти согрелся, — ответил Фалк.
   Ни на минуту не умолкая, сухонький старичок быстро передвигался по хижине, седая коса подпрыгивала и била его по плечам; он так и не задал ни одного вопроса и ни разу не выслушал ответа. Сам он ничего не боялся, а бояться его было просто нелепо.
   Дни и ночи, проведенные в лесу, остались где-то позади. Это был не привал: он наконец дошел до человеческого жилья. Его не тревожили мысли ни о погоде, ни о темноте, ни о звездах, ни о деревьях. Он мог сесть и вытянуть ноги к очагу, ел вместе с другим человеком, мылся перед огнем в деревянном чане с горячей водой. Он не мог разобраться, что доставляет ему большее наслаждение: тепло воды, смывающей с него грязь и усталость, или то тепло, в котором купалась его душа — тепло от живой, путаной и полной недомолвок речи старика, от невероятного многообразия людского разговора после стольких дней молчания в этой глуши.
   Фалк поверил старику на слово, что тот может проникать в его внутренний мир, не сомневался он и в том, что старик — отгадчик чужих мыслей, эмпат. Эмпатия относилась к телепатии примерно так же, как осязание к зрению: это было менее четкое, более примитивное, но и более интимное чувство. Его нельзя было изучить до тонкостей, как искусство телепатического общения; напротив, невольная эмпатия была доступна даже для непосвященных. Слепая Кретьян развила в себе способность читать чужие мысли, будучи одаренной от природы, но ее дар был несколько иного свойства. Вскоре Фалк убедился, что старик все время, в той или иной мере, разделяет все физические и душевные ощущения своего гостя, но почему-то Фалка это не тревожило, хотя, узнав, что Аргерд телепатически обследовал его личность, Фалк тогда пришел в бешенство. И дело не только в том, что у Аргерда и старика были разные намерения.
   — Сегодня утром я убил курицу, — вставил Фалк, воспользовавшись тем, что старик ненадолго умолк: он осторожно держал над неровным пламенем очага домотканое полотенце, согревая его для гостя. — Она говорила на том же языке, что и мы, это были слова... Закона. Неужели кто-то здесь в округе учит зверей и птиц разговаривать? — Даже после горячей ванны Фалк не настолько расслабился, чтобы произнести имя Врага вслух, — в Доме Страха его кое-чему научили.
   Вместо ответа старик спросил — первый вопрос за все это время:
   — Ты съел эту курицу?
   — Говорящую? Ни за что. — Фалк растирался полотенцем, отсветы от очага придавали его коже красноватый оттенок, как у начищенной бронзы. — Я взамен убил вон тех кроликов.
   — Убил и не съел? Ай-яй-яй, стыдно, стыдно. — Старик сначала заквохтал, а потом вдруг кукарекнул петухом. — Значит, ты не почитаешь жизнь? Ты что, забыл: Закон говорит, что убивать без крайней необходимости нельзя, да и при необходимости вряд ли стоит. Не забудь об этом, когда придешь в Эс Тох... Ты уже вытерся? Прикрой свою наготу, Адам из Канона Иеговы. Завернись вот в это. Это не такая хитрая штука, как твоя одежда, а всего лишь оленья шкура, выдубленная мочой, но зато хоть чистая.
   — Откуда тебе известно, что я иду в Эс Тох? — спросил Фалк, заворачиваясь в мягкую кожаную накидку, как в тогу.
   — Потому что ты не человек, — ответил старик. — Не забывай, я — Тот Кто Слышит. Хочу я того или нет, но весь твой мозг у меня как на ладони, хотя он и не нашего мира. Он похож на компас. Юг и север затянуты туманом; далеко на востоке сияет утраченный свет; на западе тьма, беспросветная тьма. Мне эта тьма известна. Слушай меня, слушай внимательно. Тебя я все равно слушать не хочу, дорогой мой гость, блуждающий во тьме. Если бы я хотел слушать людей, я бы не жил здесь, среди лесных кабанов, во всем им уподобляясь. Я должен сказать это прежде, чем лягу спать Шингов не так уж много. Это великая новость и мудрый совет. Вспомни его, когда погрузишься в беспросветную тьму ярких огней Эс Тоха. Случайно услышанное всегда пригодится. А теперь забудь про запад и восток и ложись спать Вот тебе кровать. Хотя, будучи турро-дауистом, я против кичливой роскоши, мне по душе простые радости бытия — например, мягкая постель, хотя бы время от времени, а примерно раз в год — даже встреча с себе подобным. Правда, не могу сказать, что я тоскую по обществу людей, как ты. Один — не значит одинокий... — И, расстилая для себя на полу какое-то подобие тюфяка, он с чувством продекламировал слова из Нового Канона того вероучения, которое исповедовал: «Я не более одинок, чем ручей у мельницы, чем флюгер на крыше, или Полярная звезда, или южный ветер, или ливень в апреле, или оттепель в январе, или первый паук в новом доме... Я не более одинок, чем гагара на пруду, что так громко смеется, или пруд Уолден..»[9]
   Он резко оборвал, сказал: «Спокойной ночи!» — и умолк. Впервые за бесконечные дни скитаний Фалк заснул так крепко и спал так долго.
   Он прожил в хижине на берегу реки еще два дня и две ночи: его хозяин был очень гостеприимен, и он никак не мог заставить себя покинуть этот тихий приют, в котором царило тепло и он был не одинок. Старик редко слушал и игнорировал вопросы, но в нескончаемом потоке его речи можно было уловить ценные факты и намеки. Он знал дорогу на запад и как не сбиться, следуя по ней, — трудно сказать, как далеко простирались эти знания. По-видимому, он знал, как можно дойти до самого Эс Тоха, но, может быть, и дальше? А что вообще находится за Эс Тохом? У самого Фалка не было об этом четкого представления: он знал только, что, двигаясь на запад, можно в конце концов дойти до Западного моря, за которым простирался Большой материк, а если его пересечь, то за ним будет Восточное море и снова Лес. Люди знали, что Земля круглая, но точных ее карт у них не осталось. Подсознательно Фалк чувствовал, что старик, скорее всего, может нарисовать такую карту, хотя его хозяин никогда не касался в разговорах своего прошлого и того, что повидал, кроме этой полянки на речном берегу.
   — В низовьях реки берегись кур, — вдруг ни с того ни с сего заявил старик за завтраком в то утро, когда Фалк собрался в дорогу. — Некоторые из них умеют говорить, а другие — слушать. Вроде как мы, правда? Вот я, к примеру, говорю, а ты слушаешь, несомненно, потому, что я — Тот Кто Слышит, а ты — Тот Кто Несет Весть. Вот так, и к черту логику! А ты помни о курах и не доверяй тем из них, которые поют. Петухи не так опасны: у них одно кукареканье на уме. Иди один, хуже тебе от этого не будет. Если встретишь каких-нибудь принцев или Странников, передай им от меня привет, а Стрелле-курочке в особенности. Кстати, этой ночью, когда я спал и видел твои сны, мне пришло в голову, что хватит с тебя пеших прогулок. Можешь взять мой слайдер. Я и забыл, что он у меня есть. Мне он ни к чему, мне отсюда одна дорога — в могилу. Надеюсь, когда я умру, кто-нибудь заглянет сюда и похоронит меня или хотя бы вытащит наружу, крысам и муравьям на радость: перспектива лежать здесь и гнить после того, как я столько лет держал этот дом в чистоте, меня не устраивает. В лесу, конечно, на слайдере не пройти, но на реке он будет в самый раз. На нем же ты сможешь переправиться через Великую реку — в разлив, если ты не рыба, это сделать трудновато. Он у меня в пристройке, забирай, если хочешь. Мне не надо.
   Жители Дома Катола, расположенного неподалеку от Дома Зоува, также входили в секту турро-дау-истов. Фалк знал, что эта вера разумна и лишена фанатизма, но один из главных ее принципов — обходиться, насколько возможно, без механических устройств и приспособлений. Этот старик вел гораздо более примитивный образ жизни, чем обитатели Дома Катола, он сам выращивал овощи и разводил птицу, не имея даже обыкновенного лазера для охоты, — и вдруг оказалось, что в его распоряжении есть такой сложный механизм, как слайдер. Это было странно, и в душу Фалка впервые закралось сомнение.
   Старик с шумом втянул воздух и ехидно закудахтал:
   — С какой стати ты мне сразу поверил, парнишка? А мне с чего было верить какому-то чужаку? Ведь многое можно скрыть даже от величайшего из Тех Кто Слышит, да что там, можно даже самому об этом не знать, а? — запрятать так далеко, что и самому не добраться. Забирай слайдер. Я уже свое отпутешествовал. Он одноместный, но ты и пойдешь один. И по-моему, тебе предстоит такой далекий путь, что пешком его не осилить, — впрочем, на слайдере тоже.
   Фалк хотел спросить и не решился, но старик догадался.
   — Может быть, тебе суждено вернуться домой, — сказал он.
   Они прощались холодным, туманным утром, стоя под заиндевелыми соснами. Фалк, охваченный благодарностью и грустью, протянул старику руку — его учили, что именно так нужно прощаться с Хозяином Дома; и вдруг у него вырвалось:
   — Тиокиой...
   — Как ты меня назвал, Вестник?
   — Это слово, это слово, по-моему, означает «отец». — Слово сорвалось непрошенно, нежданно. Он не знал точно, что оно означает, и не имел понятия, из какого оно языка.
   — Прощай, бедный доверчивый дурачок! Всегда говори правду, и правда освободит тебя, а может, и нет. Иди один-одинешенек, милый мой дурачок; так будет лучше всего. Мне будет не хватать твоих снов. Прощай, прощай. Гость, как рыба, — на четвертый день начинает вонять. Прощай!
   Фалк взобрался на слайдер и сел на пятки, чтобы уместиться. Па черном паристоловом основании возвышалась причудливая трехмерная конструкция из платиновой проволоки. Эти прихотливые переплетения почти скрывали панель управления, но в Доме Зоува Фалк не раз катался на слайдере и теперь, внимательно оглядев дуги управления, он уверенно коснулся левой и провел по ней пальцем. Слайдер послушно поднялся на высоту около двух футов; с помощью правой дуги Фалк направил свое суденышко через двор к реке и заскользил по подтаявшему льду, покрывавшему заводь, у которой стояла хижина. Здесь он оглянулся и хотел попрощаться со стариком, но тот уже ушел в дом и захлопнул за собой дверь. И когда Фалк вывел свой бесшумный аппарат на середину темной широкой реки и помчался по ней, как по дороге, вокруг него снова сомкнулась необъятная тишина.
   Плавные речные излучины впереди и позади, серые деревья по берегам, затянутые льдистой мглой; внизу — серый лед, вокруг — серый туман, над головой — серое небо. Лишь вода, над которой он скользил чуть быстрее течения, казалась черной. Когда на следующий день пошел снег, на фоне мрачного неба его хлопья казались черными и лишь у самой воды, в которую падали, вдруг вспыхивали белизной. Снег валил, не переставая ни на минуту, и все новые хлопья исчезали в бесконечном потоке.
   На слайдере Фалк передвигался вдвое быстрее, чем пешком, и с меньшим риском. Он сберегал много сил, но чрезмерная легкость движения убаюкивала и гипнотизировала. Фалк рад бывал выйти на берег поохотиться или сделать привал. Дикие утки чуть ли не садились ему прямо в руки, а звери, выходившие к реке на водопой, провожали его полет безразличным взглядом, будто он был обычной цаплей или журавлем, и безропотно подставляли спины и бока под его лазер. После такой охоты оставалось лишь содрать с добычи шкуру и выпотрошить ее, а затем приготовить ужин; поев, построить из веток или коры шалаш от дождя и снега, в котором крышей служил перевернутый слайдер; выспавшись, он завтракал на заре остатками холодного мяса от вчерашнего ужина и, напившись из реки, снова пускался в путь — все вперед и вперед.
   Чтобы внести в монотонную езду разнообразие, Фалк порой начинал играть со слайдером: поднимался на высоту в пятнадцать футов — здесь воздушная подушка теряла стабильность и ветер мог легко перевернуть аппарат, если бы Фалк не боролся с креном с помощью дуг и собственного веса. Иногда он опускал слайдер на поверхность воды; тогда вокруг начинала кипеть белая пена, летели брызги, а слайдер, подскакивая и вновь ударяясь о воду, несся зигзагами, подбрасывая седока, как необъезженный жеребенок. Раз или два Фалк упал с него, но от рискованных развлечений не отказался. Оставшись один без управления, слайдер автоматически зависал на высоте фута над водой, и Фалку не составляло труда на него забраться и двигаться дальше, а если нужно было обсушиться и согреться, он мчался к берегу и разводил костер. Одежда у него была непромокаемой, и, как бы там ни было, вымокнуть в реке, пробыв целый день под дождем, уже невозможно. Хотя благодаря теплой одежде Фалк не страдал от холода, не мог он и согреться по-настоящему. Уже много дней, не переставая, лил дождь, порой сменявшийся мокрым снегом, затем спускался туман и снова начиналась полоса дождя. В такую погоду нечего и мечтать о большом костре: во всем Восточном Лесу на него не нашлось бы достаточно сухого дерева, а костров, которые Фалку удавалось разжечь, хватало только на приготовление пищи.
   Вскоре Фалк научился пересекать реку в несколько длинных прыжков, как летучая рыба. Двигаясь зигзагом, он с силой опускался на воду у самого берега, поднимая целый фонтан брызг, — шум приятно разнообразил безмолвное скольжение над водой между холмистых берегов, поросших деревьями. Однажды, закладывая легкими нажатиями на дуги отчаянные виражи, он с плеском обогнул излучину и вдруг неподвижно застыл в воздухе. Вдали, на отливающей сталью речной глади, виднелась лодка, плывшая прямо навстречу.
   Пытаться кинуться под защиту прибрежных зарослей не было смысла: с лодки он был виден как на ладони. Держа пистолет наготове, Фалк лег ничком в слайдере и поднялся на десять футов, чтобы иметь над сидящими в лодке преимущество в высоте.
   Суденышко под маленьким треугольным парусом легко скользило по воде. Ветер дул по течению и относил звуки, но все же, когда лодка подошла поближе, Фалк сумел расслышать пение.
   Пассажиры не обращали на него никакого внимания и продолжали петь.
   Насколько хватало короткой памяти Фалка, музыка всегда притягивала и в то же время отталкивала его, наполняя все его существо восторгом, смешанным с болью; ее звуки доставляли ему наслаждение, граничившее с мукой. При звуках человеческого пения он с особой остротой осознавал, что сам он не человек, так как эта игра ритма, тембра и высоты звука была ему абсолютно чужда. Но именно в этом заключалась ее особая притягательность. Вот и теперь Фалк невольно замедлил движение слайдера и прислушался. Пели в четыре или пять голосов — они то сливались в унисон, то расходились, то вступали по очереди, создавая гармонию, равной которой ему еще не доводилось слышать. Слов было не разобрать. Казалось, лес, длинная серая река и серое небо замерли и напряженно вслушиваются, тщетно пытаясь понять смысл песни.
   Но вот пение стихло, плавно перейдя в негромкий смех и разговор. Слайдер и лодка уже почти поравнялись, их разделяло не более ста ярдов. Высокий, очень стройный мужчина на корме лодки громко приветствовал Фалка — по воде его голос разносился далеко, но слов по-прежнему было не разобрать. В серых, как сталь, лучах зимнего солнца волосы мужчины и четырех или пяти его спутников отливали червонным золотом, будто все они были близкими родственниками или принадлежали к одному Дому. Их лиц было не разглядеть, только золотисто-каштановые волосы и стройные фигуры, они протягивали к нему руки и со смехом манили к себе. Фалк никак не мог точно сосчитать, сколько их было. На секунду высветилось одно лицо — это была женщина, она вглядывалась в него сквозь ветер и разделявшую их бегущую воду. Фалк неподвижно завис, и лодка, казалось, тоже остановилась.
   — Лети за нами! — снова крикнул мужчина. На этот раз Фалк узнал язык и разобрал слова. — Это был древний язык Лиги — Галактический. Как и все жители Леса, Фалк изучил его по книгам и магнитным записям, так как на этом языке были составлены документы, сохранившиеся от Великой Эры, и на нем общались люди, говорившие на разных наречиях. Лесной диалект тоже произошел от Галактического языка, но за тысячу лет он претерпел такие изменения, что теперь даже в разных Домах на нем говорили по-разному. Однажды в Дом Зоува наведались путники с побережья Восточного моря; их говор настолько отличался от языка обитателей Дома, что они перешли на Галактический, и на памяти Фалка это был единственный случай, когда этот язык применялся в повседневном общении. В остальном это был не более чем голос звучащей книги или услышанное сквозь сон бормотание обучающего прибора перед поздним зимним рассветом.
   И теперь, когда над речной гладью разносились слова этого древнего языка, казалось, это происходит во сне.
   — Лети за нами, мы плывем в город!
   — В какой город?
   — В наш город, — смеясь ответил рулевой.
   — В город, где радушно принимают путников, — подхватил другой; а третий — это его тенор так сладко звучал, когда они пели, добавил:
   — Тем, кто приходит не со злом, мы платим добром.
   А женщина закончила, казалось, с улыбкой:
   — Выходи же из лесных дебрей, путник, и послушай нашу музыку хотя бы одну ночь.
   Они назвали его словом, которое по-галактически обозначало «путник» или «вестник».
   — Кто вы? — спросил он.
   Дул ветер, по широкой реке катились волны, но лодка и слайдер неподвижно застыли друг против друга, будто заколдованные.
   — Мы люди.
   Стоило прозвучать этим словам, и чары развеялись, будто подул восточный ветер и с ним разом унеслись сладкоголосое пение и нежный аромат. И Фалк вспомнил: такое с ним уже случалось Он снова ощутил, как бьется у него в руках подраненная птица и пронзительно кричит: голос птичий, а слова человеческие. При этом воспоминании Фалк весь похолодел и, не колеблясь ни секунды, опустил руку на серебряную дугу. Слайдер тут же рванулся вперед на предельной скорости.
   Из лодки больше не доносилось ни звука, хотя теперь ветер дул от нее в его направлении. Несколько мгновений спустя Фалк все-таки заколебался, сбросил скорость и оглянулся. Лодка исчезла. До самой далекой излучины на темной глади воды ничего не было.
   После этой встречи Фалк прекратил свои легкомысленные игры и старался двигаться как можно быстрее и бесшумнее; той ночью он не стал разводить костра и сон его был беспокоен. И все же чары не рассеялись до конца. Сладкозвучные голоса пели о городе — на древнем языке город назывался «элонэе» и, скользя в одиночестве вниз по реке, извивавшейся среди лесных дебрей, Фалк шепотом произнес это слово. Элонэе, Обиталище Людей; мириады людей, живущих вместе, не один дом, а многие тысячи, огромные здания, высокие башни, стены, окна, улицы и открытые площади там, где улицы пересекались, мастерские и торговые дома, где, как рассказывалось в книгах, производились и продавались всевозможные изделия человеческих рук; дворцы, где встречались могучие правители, дабы обсудить предстоящие великие дела, космодромы, с которых к далеким звездам отправлялись в многолетние полеты корабли; да производила ли Земля на свет что-нибудь чудеснее, чем Обиталище Людей?
   И все они теперь уничтожены. Остался один Эс Тох, Обиталище Лжи. В Восточном Лесу не было городов. Стальные, каменные и хрустальные башни не вздымались над болотами и ольховыми рощами, кроличьими норами и оленьими тропами, заброшенными дорогами и обломками камней, ушедшими в землю.
   И все же Фалка преследовало видение города, похожее на смутное воспоминание о чем-то, что он когда-то знал и забыл. Фалк запомнил ту силу соблазна, манящей иллюзии, которую ему с таким трудом удалось преодолеть при встрече с лодкой, и часто гадал: сколько еще ловушек и соблазнов уготовано ему по дороге на запад, к источнику всех обманов и иллюзий.
   Один день сменял другой, сливаясь в поток, подобный реке, над которой он скользил, пока однажды, безветренным пасмурным утром, деревья не расступились и перед ним открылась величественная панорама — везде, куда хватало взгляда, блестела гладь илистой воды, а над головой простиралось бескрайнее небо. Здесь Лесная река впадала в Великую реку. Да, неудивительно, что о Великой реке слышали все обитатели затерянных в лесной глуши Домов, отделенных от нее сотнями миль и не ведающих о существовании друг друга; даже Шингам было не под силу спрятать эту безграничную мощь. Желтовато-серая ширь тянулась от покрытых лесом островков и последних крон затопленных деревьев все дальше на запад, туда, где виднелся другой, холмистый берег. Подобно голубой цапле, летящей над самой водой, Фалк взмыл над слиянием двух рек. Приземлившись на западном берегу, он впервые с тех пор, как помнил себя, оказался за пределами Леса.
   Куда ни глянь, на север, юг, запад и восток, расстилалась холмистая долина. Там и сям виднелись купы деревьев, низины сплошь поросли кустарником, и все же это было открытое, совершенно открытое пространство. Фалк неторопливо оглядел равнину, ища взглядом горы, которые должны быть где-то на западе. Но он ошибался: гор не было видно. В Доме Зоува ему не могли точно сказать, как далеко простирается прерия, но судя по всему, она тянулась очень далеко, на тысячи миль.
   До гор было пока далеко, зато этой ночью Фалку впервые открылся горизонт — край мира, граница звездного небосклона. До сих пор он всегда видел небо лишь в обрамлении ветвей и листьев. Но здесь звезды сияли прямо над ним, они горели у края земли и выше; все это напоминало огромную чашу, черный купол, усеянный огненными точками. Круг замыкался отражением в воде прямо у его ног, и час за часом небесный купол запрокидывался, открывая все новые и новые звезды, которые раньше прятались за горизонтом, у восточного края земли. Половину долгой зимней ночи Фалк провел без сна и все же проснулся, лишь только над краем земли показался солнечный диск и всю долину залило светом.
   Ориентируясь по компасу, он летел строго на запад целый день, а потом еще и еще. Теперь он двигался значительно быстрее, так как Не петлял по излучинам реки, а летел напрямик. Правда, теперь управлять слайдером было не так скучно, как над водой: земля была неровной, и он то и дело подскакивал и кренился над каждым бугорком и ямкой — требовалось все время работать дугами управления, чтобы удержать аппарат на ровном курсе. Фалку нравилась необъятная прерия внизу и открытое небо над головой, и одиночество, когда вокруг такой бескрайний простор, казалось ему не в тягость. Погода ему благоприятствовала. Зима близилась к концу, дни стояли солнечные и безветренные. Фалк возвращался мыслью в Лес, и ему казалось, что из удушливой, полной тайн тьмы он вырвался на свет и свежий воздух, а прерия была для него одной огромной Поляной. Многотысячные стада диких рыжих коров темными пятнами перемещались по равнине, напоминая тени от облаков. Внизу чернела земля, хотя кое-где уже начинали проклевываться первые зеленые ростки самых неприхотливых трав; а на земле и под землей суетились, роя норы, мелкие зверьки — кролики, барсуки, кроты, зайцы, мыши, бродили одичавшие кошки, собаки, арктурии с пестрыми глазами, антилопы — те животные, что были домашними любимцами погибшей цивилизации, и те, что вредили ее полям. Безбрежное небо непрерывно оглашалось хлопаньем крыльев. На закате по берегам рек садились стаи белых журавлей, и в разводьях между тростниками и голыми стеблями камыша отражались их длинные ноги и широкие развернутые крылья.
   «Почему люди больше не путешествуют, чтобы увидеть красоту своего мира? — с удивлением размышлял Фалк как-то вечером, сидя на закате у костра, который в бескрайних просторах прерии мерцал как желтый опал в огромном темном ларце. — Почему такие прекрасные люди, как Зоув и Меток, прячутся в лесах и ни разу в жизни не выйдут оттуда полюбоваться земными просторами?» Хотя это они научили его всему, теперь он узнал нечто, им неизвестное: человеку дано наблюдать, как вращается среди звезд его планета...
   На следующий день тучи сгустились и подул холодный северный ветер. Фалк вел слайдер, привычно маневрируя; к югу от его курса на обширном пространстве расположилось стадо диких коров, их были многие тысячи, но все стояли повернувшись головой к ветру и низко опустив белые морды, за которыми вздымались рыжие холки. Между ним и стадом прерия на милю поросла высокой серой травой, сгибавшейся под ветром, а над ней парила какая-то серая птица. Она привлекла его внимание тем, что очень уж прямо летела, — впрочем, не совсем: вдруг, не шевельнув крылом, она повернула ему наперерез. Встревожившись, Фалк замахал рукой, чтобы ее отпугнуть, затем бросился в слайдере ничком и сделал крутой вираж, но поздно. В последний миг перед столкновением он увидел, что у птицы тупая безглазая голова, отливающая стальным блеском. Затем последовал удар, скрежет изуродованного взрывом металла, Фалка перевернуло, и он полетел вниз. Этому падению, казалось, не будет конца.

 IV

   —  Старуха Кесснокати говорит, скоро пойдет снег, — послышался рядом тихий голос спасительницы. — Мы должны быть готовы, если выдастся случай бежать.
   Фалк не ответил: он сидел и напряженно вслушивался в звуки становища. В отдалении приглушенно говорили на незнакомом языке; рядом кто-то с сухим треском скреб шкуру, где-то тоненько плакал ребенок и потрескивал огонь, обогревавший шатер.
   —  Хорессинс! — позвал кто-то снаружи; Фалк тут же вскочил на ноги и застыл. Мгновение спустя спасительница взяла его за руку и вывела туда, где его ждали — к общему костру, вокруг которого стояли шатры. Здесь праздновали удачную охоту, и по этому случаю зажарили целого быка. Фалку сунули в руки кусок бычьего окорока, он сел на землю и стал есть. По подбородку тек сок, смешанный с жиром, но он не утирался — это считалось ниже достоинства охотника из племени Мзурра народа Баснасска. Хотя Фалк был чужеземцем, пленником и к тому же слепым, он входил в разряд охотников и должен был вести себя соответственно.
   Чем больше угроза сообществу извне, тем строже его правила и законы. Люди, среди которых жил теперь Фалк, двигались через вольные прерии по очень узкому, извилистому и тягостному Пути, и пока он находился среди них, он обязан был следовать всем изгибам их Пути и жить по их канонам. Баснасски питались исключительно парным полусырым мясом, сырым луком и кровью. Неутомимые дикие пастухи дикого же скота, они, подобно волкам, выбраковывали из неисчислимых стад обленившихся, захромавших и ослабевших быков и всю жизнь питались их мясом. Баснасски охотились с помощью ручных лазеров и охраняли свою территорию от чужаков крылатыми птице-ракетами вроде той, что сбила слайдер Фалка, — эти мини-снаряды с фугасными боеголовками автоматически наводились на любой термоядерный источник энергии. Но Баснасски не умели сами изготовлять или чинить это оружие и пускали его в ход, лишь тщательно очистив от скверны при помощи заклинаний. Фалк так и не смог установить, откуда они брали это оружие, хотя в разговорах проскальзывали упоминания об ежегодном паломничестве, по-видимому, как-то связанном с его добыванием. Баснасски не были знакомы с земледелием или скотоводством, не имели письменности, и об истории человечества им не было известно ничего, кроме каких-то мифов и легенд о древних героях. Фалку они заявили, что он попросту не мог выйти из Леса, так как в Лесу живут, только огромные белые змеи. Их религия была монотеистической, а обряды включали ритуальное увеченье, кастрацию и человеческие жертвоприношения.
   Одно из суеверий, составлявших их сложное вероучение, и побудило этих людей оставить Фалка в живых и даже принять в члены племени. Согласно обычаю, поскольку Фалк имел при себе лазер и, следовательно, был по своему положению выше раба, ему следовало вспороть живот для гадания на внутренностях, а его труп отдать женщинам, чтобы и они получили свою долю удовольствия, разрубая его на куски. Однако за неделю-две до того, как племя Мзурра взяло Фалка в плен, умер один из стариков. Так как под рукой не оказалось новорожденного младенца, который наследовал бы его имя, это имя получил пленник — ослепленный, изуродованный и лишь временами приходивший в сознание, он был все-таки лучше, чем совсем никто; ибо пока злобный, как все призраки, дух старого Хорессинса сохранял свое имя, он мог приходить и смущать покой живых. Поэтому имя отобрали у духа и передали Фалку одновременно с обрядом посвящения в охотники — в эту церемонию входили ритуальное бичевание, прием рвотных средств, пляски, гадание на снах, нанесение татуировки, пение на два голоса по спонтанной ассоциации, пиршество, совокупление всех мужчин племени по очереди с одной женщиной и, наконец, целую ночь читались обращенные к Единому Богу заклинания отвести порчу и зло от нового Хорессинса. После этого его оставили лежать в бреду без присмотра на подстилке из конской шкуры в шатре из бычьих кож, дабы он либо выздоровел, либо умер, а меж тем дух старого Хорессинса, лишенный имени и силы, завывая, унесся с ветром вдаль.
   Когда к Фалку вернулось сознание, около него сидела какая-то женщина, которая накладывала ему повязку на глаза и обрабатывала раны; впоследствии всякий раз, когда у нее выдавалась свободная минута, она прибегала ухаживать за ним. Фалку удавалось взглянуть на нее лишь в те короткие мгновения, когда не было риска, что кто-то войдет в шатер и он мог приподнять повязку на глазах Хорошо, что она не растерялась и успела их завязать сразу, как его принесли; стоило лишь баснасскам увидеть эти глаза, они бы отрезали ему язык, чтобы он не смог назвать свое имя, а потом сожгли бы его живьем. Эти и другие сведения о народе Баснасска он узнал от нее, но о себе она почти ничего не рассказывала. Очевидно, она появилась у баснассок немногим раньше его; как он понял, она заблудилась в прериях и пристала к ним, чтобы не умереть с голоду. Баснасски охотно взяли еще одну рабыню обслуживать мужчин; к тому же она оказалась искусным врачевателем, и ее оставили в живых. У нее были каштановые волосы и очень нежный тихий голос, звали ее Эстрель. Вот и все, что знал о ней Фалк; она же никогда ни о чем его не спрашивала и даже не поинтересовалась его именем.
   Если принять во внимание все обстоятельства, он дешево отделался. Паристол — Благородное вещество, разработанное древней наукой таукитян, не взрывалось и не горело, поэтому и слайдер под ним не взорвался, а только потерял управление. Мелкие осколки ракеты поранили левую сторону головы и туловища, но рядом оказалась Эстрель, а у нее хранились кое-какие медикаменты. Благодаря ее умению в раны не попала инфекция, и Фалк быстро поправлялся; через несколько дней после своего кровавого крещения он уже обдумывал со своей спасительницей побег.
   Но дни шли, а подходящего случая все не представлялось. Их окружали люди, которые вели постоянную борьбу с внешним миром, люди недоверчивые и подозрительные, все поведение которых жестко регламентировали обычаи, обряды и табу. Хотя у каждого охотника был свой шатер, женщины считались общими и все делалось сообща. Это было не столько сообщество людей, сколько стая хищников, где все зависели от всех. От этого единства зависела их жизнь. Естественно, что всякая попытка обособиться и уединиться вызывала у баснассок подозрение; Фалку и Эстрель с трудом удавалось улучить минутку для разговора. Она не знала диалекта жителей леса, но они могли объясняться по-галактически — баснасски знали этот язык лишь в упрощенном виде.
   — Может, стоит попробовать в буран, — как-то сказала она, — снег скроет нас и заметет следы. Только далеко ли мы уйдем в снежную бурю? У тебя есть компас, но холод...
   Одежду Фалка из зимнего полотна, как и другие его вещи, отобрали; исчезло даже золотое кольцо, с которым он никогда не расставался. Ему оставили только один лазер; это было неотъемлемое право охотника. Однако одежда, которая так верно ему послужила, прикрывала теперь иссохшие ребра и костлявые ноги старого охотника Кесснокати, а компас сохранился лишь благодаря Эстрель, успевшей припрятать его прежде, чем баснасски добрались до рюкзака Фалка. И Фалк и Эстрель были отнюдь не нагими — им дали кожаные рубахи и оленьи гетры, а также сапоги и куртки из рыжей телячьей шкуры; но единственная надежная защита от пронизывающего ледяного ветра во время бурана в прерии — крыша над головой, крепкие стены и горящий очаг.
   — Если бы мы смогли добраться до территории самситов — до нее всего лишь несколько миль, а там я знаю одно Старое Место. Мы могли бы там затаиться и выждать, пока им не надоест нас искать. Я подумывала об этом и раньше, но без компаса в буран боялась заблудиться. Теперь, когда у нас есть компас и лазер, нам может улыбнуться удача, а может, и нет.
   — Если в буран лучше всего, — ответил Фалк, — мы этот шанс не упустим.
   Он уже не был прежним наивным оптимистом, у него прибавилось самостоятельности и решительности. Хотя Фалк пострадал от рук людей племени Баснас-ска, он не держал на них зла; они на всю жизнь разукрасили его руки голубой татуировкой в виде полос — в знак того, что признали своим. Его признали дикарем, но вместе с тем признали и человеком. Но они шли своим путем, а он — своим. Сильная воля, которую воспитали в нем в Доме Зоува, побуждала освободиться, продолжить путь и исполнить то, что Хозяин этого дома называл «делом, достойным человека». Между тем люди, среди которых он сейчас жил, двигались неведомо куда и откуда, ибо они обрубили корни, которые их связывали с прошлым человечества. Ему не терпелось бежать, но не только потому, что, живя среди баснассок, он подвергался большому риску; он просто задыхался, ему казалось, что он связан по рукам и ногам и выносить все это было много труднее, чем постоянно ходить с завязанными глазами
   В тот вечер Эстрель задержалась у его шатра и сказала, что пошел снег. Они шепотом уточняли план побега, когда у входа в шатер послышался чей-то голос. Эстрель бесстрастно перевела:
   — Он говорит: «Слепой Охотник, хочешь на эту ночь Рыжую?» — и не стала ничего объяснять.
   Фалк знал правила дележки женщин; но все его мысли в этот момент были заняты предстоящим побегом, поэтому он ответил самым полезным из немногих известных ему слов на языке Баснасска: «мьег!» — что означало «нет».
   Мужской голос что-то повелительно бросил.
   — Если снег не прекратится, может быть, завтра утром, — пробормотала Эстрель по-галактически. Поглощенный своими мыслями, Фалк не ответил. И вдруг до него дошло: она ушла, он в шатре один. Только теперь он догадался, что Рыжая — это Эстрель, и другой мужчина пожелал взять ее себе на ночь
   Чтобы этого не случилось, ему достаточно было сказать «Да» вместо «Нет»; и тут он вспомнил, как умна и добра она, какой у нее мягкий голос и нежные руки, как, промолчав, она скрыла свою уязвленную гордость или стыд. Фалка передернуло при мысли о том, что он не смог защитить сообщницу; это уязвило в нем и цивилизованного человека, и мужчину.
   — Уходим сегодня ночью, — заявил он ей на следующий день у женского шатра. Кругом мела поземка. — Приходи ко мне вечером, дождемся, пока все уснут.
   — Коктеки велел мне этой ночью снова к нему прийти.
   — Ты сможешь отделаться от него?
   — Постараюсь.
   — В каком шатре живет Коктеки?
   — Он стоит слева за большим шатром племени. У него заплата на входном полотнище.
   — Если ты не сможешь прийти, я приду и заберу тебя.
   — Может быть, следующей ночью будет не так опасно...
   — И не так снежно. Зима на исходе; возможно, это последний большой буран. Уходим сегодня.
   — Я приду, — сказала она покорно, как всегда, подчиняясь без споров.
   В повязке на глазах Фалк оставил узкую щель, через которую можно было не без труда разглядеть дорогу. Он попытался увидеть ее лицо, но из этого ничего не вышло: перед ним маячило какое-то темное расплывчатое пятно на сером фоне.
   Когда стемнело и настала ночь, она пришла почти неслышно; шорох ее шагов походил на шелест снежинок, которые ветер кидал в стену шатра. Оба взяли в дорогу все самое необходимое. Собирались молча. Наконец Фалк нагнулся, чтобы приподнять входное полотнище, которое снаружи занесло снегом. Едва он приоткрыл узкую щель, как вдруг снаружи, согнувшись вдвое, в нее протиснулся Коктеки, могучий бритоголовый охотник, главной заботой которого было не потерять авторитета в племени и не уронить свою мужскую репутацию. «Хорессинс, эта Рыжая...» — начал он, и вдруг увидел ее, освещенную мерцающими угольями костра. В ту же минуту он заметил, как они с Фалком одеты, и понял их намерение Коктеки попятился, чтобы отрезать им путь к выходу или избежать нападения Фалка, и открыл было рот позвать на помощь. Не раздумывая, почти инстинктивно Фалк выстрелил в упор из лазера, и крик так и не вырвался из горла баснасски — бесшумная смертоносная вспышка мгновенно выжгла и горло, и мозг, и жизнь.
   Фалк нагнулся над догорающим костром, схватил женщину за руку и, переступив через труп убитого им человека, выскочил в темноту.
   Легкий ветерок нес и закручивал мелкий снег, от стужи дыхание перехватило. Эстрель тихо всхлипывала. Сжав левой рукой ее запястье, а правой — рукоятку лазера, Фалк пошел на запад, пробираясь между разбросанными шатрами, — в темноте они угадывались только по тусклым оранжевым отсветам костров на снегу. Через несколько минут они тоже исчезли, и в мире не осталось ничего, кроме ночи и снега.
   У лазерных пистолетов Восточного леса было несколько режимов работы и назначений: в ручку была встроена зажигалка, а ствол можно было превратить в неяркий фонарь. При его свете Фалк сверялся с компасом, делал несколько шагов вперед и снова сверялся; так они шли, освещая себе дорогу смертоносным светом.
   Становище племени Баснасска находилось на гребне холма, где ветер сдувал снежный покров и он был тоньше. Но в хаосе бурана, смешавшего землю и небо в одну белую круговерть, Фалк и Эстрель шли вслепую, повинуясь лишь стрелке, а она привела их в овраг. Здесь сугробы достигали в высоту четырех-пяти футов, и Эстрель пробиралась через них, тяжело дыша, как изнемогший пловец в открытом море. Фалк вытащил из капюшона сыромятный шнурок, один конец привязал к руке, а другой протянул ей, и пошел вперед, протаптывая тропу. Один раз она упала, и толчок чуть не сбил его с ног; он обернулся и не сразу нашарил лучом Эстрель; она лежала, скорчившись, за его спиной, почти у самых ног. Фалк встал на колени и в тусклом луче света, в котором плясали снежинки, впервые отчетливо разглядел ее лицо. Она прошептала:
   — На такое я бы не согласилась..
   — Передохни. В овраге ветер не задувает.
   Присев на корточки, они замерли в крохотном пятне света, а вокруг на сотни миль по темной прерии неслись снежные вихри.
   — Почему ты убил его? — прошептала Эстрель. Фалк даже не сообразил сначала, о ком идет речь. Вопрос застал его врасплох.
   Фалк расслабился, все его чувства были притуплены — он собирался с силами для следующего этапа их медленного тяжкого пути; поэтому он ответил не сразу. Наконец он слабо усмехнулся и пробормотал:
   — А что еще оставалось?
   — Не знаю. Тебе пришлось убить.
   Ее побелевшее лицо осунулось от напряжения. Он отмахнулся от ее слов, так как его мысли были заняты другим. Она слишком замерзла, чтобы сидеть на месте, и, поднявшись на ноги, он потянул ее за собой:
   — Пошли. Река должна быть где-то недалеко.
   Но все же до реки было еще очень далеко. Эстрель пришла к нему в шатер через несколько часов после захода солнца — так ему, во всяком случае, казалось: в диалекте жителей Леса было слово, обозначающее «час», но это понятие лишь смутно выражало идею некой длительности — у людей, которые не общаются друг с другом и не путешествуют через время и пространство, нет нужды в точных единицах времени, — значит, до рассвета было еще далеко. Они двинулись дальше, а кругом все еще царила ночь.
   Когда сквозь мятущуюся тьму снежного бурана пробился тусклый свет, Фалк и Эстрель спускались вниз по склону холма, поросшему смерзшейся прошлогодней травой и кустарником. Какая-то огромная темная масса поднялась прямо перед Фалком, замычала и снова улеглась на снег. Неподалеку послышалось сопение еще одного быка или коровы, и через минуту они уже пробивались через стадо огромных животных, окружавших их со всех сторон, — белые морды, и влажные безумные глаза сверкали в рассветной мгле, могучие плечи и спины, занесенные снегом, походили на сугробы. Пробравшись между ними, Фалк и Эстрель вышли на берег речки, отделявшей территорию племени Баснасска от земель самситов. Неглубокая речка текла быстро и поэтому не замерзала. Им пришлось идти вброд; сперва по колено, борясь с течением, а скользкие камни то и дело подавались под ногой; на середине реки обжигающая ледяная вода дошла до пояса. Недалеко от берега ноги Эстрель отказались ее слушаться. Фалк выволок ее из воды в обледенелые заросли камыша на западном берегу и, положив в занесенные снегом кусты над обрывом, присел ненадолго передохнуть: переправа отняла у него все силы. Лазер, освещавший путь, можно было уже выключить: медленно, но верно ночная темнота уступала место ненастному дню.
   — Пойдем, надо развести костер.
   Она не ответила.
   Он обнял ее и прижал к себе. Их сапоги, гетры и куртки до самых плеч превратились в ледяной панцирь. Лицо женщины, опиравшейся на его руку, было мертвенно-бледным.
   Пытаясь сдвинуть с места, он назвал ее по имени:
   — Эстрель! Эстрель! Идем. Нам нельзя здесь оставаться, нужно пройти еще немножко. Дальше будет легче. Ну же, проснись, маленькая, соколенок мой, проснись... — Он так устал, что из его губ непроизвольно вырвались те самые слова, с которыми он когда-то давно обращался на заре к Парт.
   Наконец она повиновалась: с его помощью поднялась на ноги, зажала шнурок в обледенелых рукавицах и побрела вслед за ним вверх по невысокому обрыву и дальше вперед сквозь безжалостный, неистовый, ни на минуту не утихающий буран.
   Поднявшись наверх, они повернули и пошли по берегу к югу — именно такой маршрут наметила Эстрель, когда они замышляли побег. Фалк не особенно надеялся, что в этом сплошном белом вихре, где днем было не больше ориентиров, чем ночью, им удастся что-нибудь найти. Однако вскоре они добрели до устья впадавшего в реку ручья и пошли вверх по его течению — идти было тяжело, так как местность была пересеченная. Каждый шаг давался с трудом. Наступил момент, когда больше всего на свете ему хотелось лечь и заснуть, но его удерживала смутная мысль: кто-то на него рассчитывает, некто, давным-давно пославший его в этот далекий путь; Фалк не мог лечь, ибо он отвечал перед кем-то другим...
   Голос Эстрель что-то хрипло прошептал ему на ухо. Впереди показалась купа высоких тополей, похожих на изможденные призраки, и Эстрель потянула его за руку. Обойдя тополя, они зачем-то начали бродить по северному берегу занесенного снегом ручья и что-то искать. «Камень, — повторяла Эстрель, — камень». И хотя Фалк не знал, зачем им нужен камень, он тоже встал на четвереньки и начал разгребать снег и искать. Они долго ползали, прежде чем наконец нашли искомое — это оказался валун высотой фута в два, который занесло снегом.
   Обледенелыми рукавицами Эстрель очистила от снега восточную сторону валуна. Фалк, которого смертельная усталость лишила всякой любознательности, равнодушно ей помогал. В конце концов они расчистили металлический прямоугольник, вокруг которого земля была тщательно разровнена. Эстрель попыталась открыть люк. Невидимый запор щелкнул, но края люка примерзли, и крышка не сдвинулась с места. Фалк потратил последние силы, пытаясь ее приподнять, но потом все-таки сообразил и растопил державший крышку лед тепловым лучом из рукоятки лазера. Люк открылся, и они увидели аккуратную крутую лестницу — среди завывающего бурана ее геометрически правильные формы казались чуть ли не фантастичными, а вела она к закрытой двери.
   —  Ну вот, — пробормотала спутница Фалка. У нее подкашивались ноги, и она стала сползать по лестнице, нащупывая ступеньки и держась руками за них, как будто лестница была приставной. Внизу она рывком открыла дверь и подняла взгляд на Фалка.
   — Идем! — позвала она.
   Он повиновался и, как она велела, захлопнул за собой люк. Внезапно наступила полная темнота, и, присев на ступеньку, Фалк поспешно нажал на лазере кнопку и зажег свет. Внизу белело лицо Эстрель. Фалк спустился и, пройдя вслед за ней через дверь, оказался в огромном темном помещении — настолько большом, что луч лазера с трудом доставал до потолка и выхватывал пятнами ближние стены.
   —  Где-то здесь должны быть дрова, — хрипло проговорила вполголоса Эстрель откуда-то слева. — Вот они. Нужно развести костер, помоги..
   В углу возле входа лежала целая поленница сухих дров. Фалк разложил костер на закопченных камнях, лежавших посреди пещеры, и разжег его, а Эстрель скользнула в какой-то далекий, угол и вернулась с двумя толстыми одеялами. Раздевшись догола, они растерлись, забрались в баснасские спальные мешки и легли на одеяла возле огня. Он горел жарко, как в печи: сквозняк давал хорошую тягу и уносил дым. Согреть этот огромный зал или пещеру было невозможно, но свет и тепло от костра подбодрили их, и они воспрянули духом. Эстрель вынула из своего мешка вяленое мясо, они сели и стали жевать, хотя отмороженные губы саднило и усталость перебивала голод. Постепенно они почувствовали, как тепло от костра разливается по телу.
   — Кто еще пользуется этим тайником?
   — Наверно, все, кто о нем знает.
   — Ничего себе Дом стоял здесь, если это его подвал, — отметил Фалк, глядя, как вокруг костра мечутся тени, а дальше сгущается непроницаемая тьма. Ему вспомнились огромные подвалы под Домом Страха.
   — Говорят, здесь был целый подземный город, и ходы тянутся от двери далеко-далеко. Может, и так, не знаю.
   — А как ты о нем узнала? Ты самситка?
   — Нет.
   Помня о кодексе их взаимоотношений, он не стал больше расспрашивать, но вдруг она в очередной раз покорилась и стала рассказывать.
   — Я из племени Странников. Думаю, ты о них слышал.
   — Кое-что, — ответил Фалк. Он потянулся и бросил взгляд на Эстрель. Она сидела по другую сторону костра, съежившись в спальном мешке, кудрявые темно-каштановые волосы обрамляли бледное лицо, а на шее у нее поблескивал амулет из светло-зеленого нефрита.
   — В лесу о нас мало что знают.
   — До моего Дома Странники никогда не доходили. Мы слышали, что они кочующие дикари-охотники, но, может, имелись в виду баснасски. — Фалка клонило в сон; он опустил голову на руки.
   — Некоторых Странников действительно можно считать дикарями, но далеко не всех. Все охотничьи племена — баснасски, самситы, арксы — за пределами своей территории ничего не знают. Но мы странствуем далеко. Мы ходим и на восток, и в Лес, и на юг — до самого устья Великой реки, и на запад — через Большие и Западные горы до самого моря. И я видела своими глазами, как солнце садится в море за цепью голубых островков, что виднеются вдалеке от берега, а под водой — долины Калифорнии, затопленные после землетрясения... — Она говорила тихо, нараспев, будто читала какое-то древнее сказание или плач.
   — Дальше, — пробормотал Фалк, но она умолкла, и вскоре он крепко заснул. Некоторое время она смотрела на лицо спящего, потом сгребла уголья поближе, прошептала несколько слов, похожих на короткую молитву, над амулетом, висевшим у нее на шее, и, свернувшись калачиком, улеглась спать по другую сторону костра.
   Когда Фалк проснулся, она выкладывала из кирпичей подобие очага, чтобы поставить на них чайник, набитый снегом.
   — Снаружи, кажется, смеркается, — сказала она, — но с таким же успехом может быть и раннее утро или полдень. Буран лютует по-прежнему, наши следы замело. А если бы нас и выследили, им все равно сюда не войти.. Чайник был там же, где и одеяла и еще мешок сушеного гороха. Мы тут неплохо устроились. Правда?. — На ее строгом лице с тонкими чертами появилась легкая улыбка. — Плохо только, что здесь темно. Что мне не нравится, так это толстые стены и темнота.
   — Это лучше, чем повязка на глазах, хотя с ее помощью ты спасла мне жизнь. Лучше быть слепым Хорессинсом, чем мертвым Фалком. — Поколебавшись, он спросил: — А почему ты решила меня спасти?
   Пожав плечами, она ответила все с той же слабой, будто вымученной улыбкой:
   — Мы оба были пленниками.. О Странниках идет молва, как о великих хитрецах и обманщиках. Разве ты не слышал, как баснасски называли меня «Лисицей»? Дай-ка я посмотрю, как там у тебя заживает, у меня в мешке есть кое-какие снадобья.
   — Значит, Странники и врачевать умеют?
   — Кое-что мы умеем.
   — И вы знаете Древний Язык, вы не забыли прошлое человечества, подобно баснасскам.
   — Да, мы все говорим на Галактическом. Смотри-ка, ты вчера отморозил кончик уха. Это потому, что вынул из капюшона завязку, чтобы я могла держаться.
   — Мне своего уха не видать, — дружелюбно ответил Фалк, покорно отдаваясь ее рукам. — И к чему мне на него смотреть?
   Перевязав еще не заживший порез на левом виске Фалка, Эстрель бросила на него взгляд сбоку и наконец решилась спросить:
   — В Лесу, наверное, много людей с такими глазами, как у тебя?
   — Никого.
   Очевидно, соображения этикета пересилили любопытство, и Эстрель прекратила расспросы, а Фалк, который дал зарок никого не посвящать в свою тайну, -ничего ей не рассказал. Но все же его разбирало любопытство, и он спросил:
   — Так, значит, мои кошачьи глаза тебя не пугают?
   — Нет, — ответила она, как всегда, вполголоса. — Ты испугал меня только один раз. Когда выстрелил... так быстро..
   — Он мог поднять на ноги все становище.
   — Знаю, знаю. Но мы не носим с собой оружия. Ты так быстро выстрелил, я испугалась... мне это напомнило страшную вещь. В детстве я видела, как один человек убил другого точно так же, как ты вчера, — в мгновение ока. Это был Стертый.
   — Стертый?
   — Да, в Горах они иногда встречаются.
   — Я очень мало знаю о Горах.
   С видимой неохотой Эстрель стала объяснять:
   — Ты знаешь Закон Властителей. Они никогда не убивают — это тебе известно. Когда в их городе появляется убийца, его не казнят, а превращают в Стертого — делают что-то с мозгом и отпускают, и он, ничего не помня о своем прошлом, начинает жизнь заново. Стертый, с которым я говорила, был старше тебя, но умом как маленький ребенок. Но у него оказался лазер, а руки помнили, как с ним обращаться. И он... убил человека, почти в упор, совсем как ты вчера..
   Фалк молчал Он взглянул на свой лазерный пистолет, лежавший на рюкзаке по другую сторону костра — чудесное маленькое орудие, которое весь длинный путь снабжало его мясом, помогало разжечь ко: стер и освещало дорогу. Его руки не помнили, как с ним обращаться, — а может быть, помнили? Нет, стрелять его научил Меток, а уже потом пришел охотничий опыт. В этом Фалк был уверен. Не мог он быть обыкновенным уродом или преступником, которому Властители из Эс Тоха милостиво подарили вторую попытку...
   И все же разве эта версия не была правдоподобнее, нежели его собственные расплывчатые видения и домыслы о том, откуда он взялся?
   — Каким образом они стирают у человека память?
   — Не знаю.
   — А могут так поступать, — вырвалось у него, — не только с преступниками, но и... с бунтовщиками?
   — А кто такие бунтовщики?
   Эстрель говорила по-галактически гораздо лучше его, но это слово было ей незнакомо.
   Наконец она перевязала ему голову и стала осторожно складывать оставшиеся лекарства в мешочек. И вдруг Фалк так резко к ней повернулся, что она вздрогнула и чуть отодвинулась.
   — Эстрель, ты видела у кого-нибудь такие глаза, как у меня?
   — Нет.
   — Ты знаешь... о Городе?
   — Об Эс Тохе? Да, я там бывала.
   — Значит, ты видела Шингов?
   — Ты не Шинг.
   — Нет, но я иду к ним. — В его голосе зазвучали яростные нотки. — Но мне страшно... — Он замолк.
   Эстрель завязала мешочек с лекарствами и положила в рюкзак.
   — Обитателям Одиноких Домов и далеких земель Эс Тох кажется странным, — начала она вкрадчиво. — Но я ходила по его улицам без вреда для себя; там живет множество людей, и никто не боится Властителей. Тебе тоже незачем их бояться. Властители очень могущественны, но многое из того, что говорят об Эс Тохе — неправда.
   Их взгляды встретились. Внезапно решившись, он собрал воедино все свои телепатические навыки и обратился к ней впервые за все время:
   — Так расскажи мне об Эс Тохе правду!
   Она покачала головой и ответила вслух:
   — Я спасла жизнь тебе, ты — мне, и мы с тобой спутники. Сейчас ты тоже Странник. Но я не стану общаться мысленно не только с тобой, но и ни с кем, кого встречу на своем пути; таково мое правило.
   — Значит, ты все же считаешь меня Шингом? — насмешливо спросил Фалк. Он чувствовал, себя немного уязвленным, но понимал, что она права.
   — Кто знает? — ответила она вопросом на вопрос, и со своей всегдашней полуулыбкой добавила: — В это не очень верится. Смотри, снег в чайнике уже растаял. Пойду принесу еще: воды из целого чайника снега получилось совсем чуть-чуть, а мы с тобой оба хотим пить. Тебя... тебя зовут Фалк?
   Не сводя с нее глаз, он кивнул.
   — Не сомневайся во мне, Фалк, — продолжала Эстрель. — Позволь доказать, что мне можно доверять. Мысленная речь ничего не доказывает, а доверие появляется не сразу: его, как цветок, нужно вырастить, для этого нужны время и усилия.
   — Так поливай его, — сказал Фалк, — и я надеюсь, цветок расцветет.
   Глубокой ночью Фалк проснулся. В пещере стояла тишина. Эстрель, обхватив ноги руками и опустив рыжеватую голову на колени, сидела возле догорающих углей. Он позвал ее по имени.
   — Мне холодно, — откликнулась она, — костер догорел.
   — Иди ко мне, — сонно проговорил он и улыбнулся. Она не ответила, но вдруг возникла из темноты, в слабом красноватом отблеске тлеющих углей, на ней ничего не было, кроме зеленоватого камешка между грудей. Ее худенькое тело тряслось от холода. В некоторых вопросах Фалк мыслил и чувствовал как неискушенный юноша и давно уже решил не прикасаться к ней, ведь ей пришлось столько вытерпеть от дикарей; но она пробормотала: «Согрей меня, утешь меня». И он вспыхнул, как огонь на ветру, все его благие намерения исчезли, как только она оказалась рядом и во всем ему покорилась. Всю ночь она пролежала в его объятиях возле потухшего костра.
   Еще три дня и три ночи Фалк и Эстрель провели в подземелье, то предаваясь любви, то засыпая, а снаружи все бушевал буран, по временам стихая и вновь набирая силу. Она была неизменно покорна и безмолвно подчинялась его желаниям. Фалк помнил о своей светлой и радостной любви с Парт, и его удручала сила и ненасытность желания, которое возбуждала в нем Эстрель. При мысли о Парт в его памяти всегда возникал образ быстрого прозрачного родника, что бил из камней под лесной сенью неподалеку от Поляны. Но воспоминания не могли утолить его жажду; он вновь искал наслаждений в непостижимой покорности Эстрель и находил если не наслаждение, то, по крайней мере, изнеможение. Однажды это вдруг вылилось у него в гнев и он бросил Эстрель:
   — Ты так легко мне подчиняешься только потому, что думаешь: тебе нельзя мне отказать, иначе я тебя просто изнасилую.
   — А разве нет?
   — Ни за что! — В эту минуту он сам верил своим словам. — Я не хочу, чтобы ты мне служила и повиновалась: разве нам обоим не нужно прежде всего тепло, человеческое тепло?
   — Да, — прошептала она.
   После этого Фалк решил, что больше не прикоснется к Эстрель, и, чтобы не быть с ней рядом, он, захватив лазер, отправился осматривать удивительное подземелье, в котором они находились.
   Стоило ему пройти несколько сот шагов, как пещера сузилась и превратилась в высокий, широкий и абсолютно прямой тоннель. Черный и безмолвный, он не сужался... от него не отходили боковые ветви, и вдруг он повернул. Повернул и Фалк. Его шаги отдавались гулким эхом. Свет лазера не отбрасывал тени и ни от чего не отражался. Фалк шел до тех пор, пока не проголодался и не устал, а потом повернул назад. Тоннель был везде одинаков и никуда не вел, и Фалк вернулся к Эстрель, к ее манящим объятиям, не дающим удовлетворения.
   Но вот буран кончился. За ночь дождь оголил черную землю, последние осевшие сугробы снега покрылись сверкающим настом и медленно подтаивали. Фалк стоял на верхней ступеньке лестницы, солнце припекало ему голову, свежий ветерок обдувал лицо и наполнял легкие. Он чувствовал себя, как крот, проснувшийся после спячки, или крыса, вылезшая из норы.
   — Идем, — сказал он Эстрель и спустился вниз, чтобы помочь ей собрать вещи и тронуться в путь.
   Он спросил, знает ли она, где сейчас находится ее племя.
   — Сейчас они, наверное, ушли далеко на запад.
   — Они знают, что ты пошла через земли баснассок одна?
   — Одна? Только в сказках, сохранившихся от Эпохи Городов, женщины ходят в одиночку. Со мной был мужчина. Баснасски его убили. — На ее нежном, точеном лице застыла маска безразличия.
   Так Фалк нашел объяснение ее непонятной пассивности, ее холодности, которая поначалу почти оскорбляла чувство, переполнявшее его. Кто был ее спутник, убитый баснассками? Раз она не хочет об этом говорить, это его не касается, нужно ждать, пока она расскажет сама. Но гнев его утих, и с той поры на смену ему пришли доверие и нежность.
   — Хочешь, я помогу тебе найти твое племя?
   — Ты добрый, Фалк, — мягко ответила она. — Но они ушли далеко вперед, а прочесать все Западные прерии невозможно...
   В ее голосе звучали такая безнадежность и смирение, что он был тронут:
   — Тогда пойдем на запад, вместе, может быть, мы что-нибудь о них узнаем. Ты же знаешь, куда я иду.
   Фалку все еще было трудно произнести «Эс Тох»: на языке жителей Леса это было непристойное, отвратительное слово. Он так и не смог пока привыкнуть к тому, что Эстрель говорила о городе Шингов как о месте, которое ничем не хуже и не лучше других.
   Она заколебалась, но Фалк продолжал настаивать, и тогда она согласилась. Это его обрадовало: он жалел и желал ее, а познав одиночество, не хотел снова 'остаться один. Дальше они шли вместе; путь освещало холодное солнце, и дул пронизывающий ветер, но Фалк шел с легким сердцем: кругом больше не было подземелья, и он наслаждался свежим воздухом, свободой, движением вперед. Неважно, что ждет его в конце пути: сегодня ясный день, над головой — белоснежные облака, и он идет вперед, а это главное. А рядом — нежная, кроткая, неутомимая женщина. 

 V

   Они пересекли Великую Равнину пешком — легко сказать, пересекли, но сколько времени и усилий это им стоило! Дни стали длиннее ночей, а весенние ветры мягче и теплее, когда они наконец увидели очень далеко, сквозь завесу падающего снега цель своего пути: проступали размытые очертания высокий стены, что протянулась через весь континент с юга на север. Фалк стоял неподвижно, напряженно вглядываясь в силуэт гор.
   — Там, высоко в горах, лежит Эс Тох, — сказала Эстрель. Она также всматривалась вдаль. — Надеюсь, там мы оба обретем то, что ищем.
   — Часто я не столько надеюсь, сколько боюсь... И все же я рад, что увидел горы.
   — Нам пора уходить.
   — Я спрошу Принца, не возражает ли он, чтобы мы отправились завтра.
   Но прежде чем расстаться с ней, он обернулся и бросил взгляд на восток, на пустынную равнину за парком Принца, как будто хотел окинуть взором путь, который они прошли вместе.
   Теперь он еще лучше узнал, как пустынен и таинствен тот мир, который населяют люди в эпоху упадка человечества. Он и его спутница за много дней не встретили ни малейшего следа человека.
   В первое время, когда их путь пролегал через территории самситов и других охотничьих племен, приходилось таиться: Эстрель знала, что они такие же кровожадные дикари, как и баснасски. Но потом, в более засушливой зоне, приходилось двигаться торными тропами, не отдаляясь от источников воды; тем не менее всякий раз, когда Эстрель замечала следы людей или признаки жилья, она настораживалась и иногда меняла маршрут из опасения, что их заметят. Она хорошо знала огромную территорию, по которой шел их путь, иногда эти знания просто поражали. Порой, когда местность становилась непроходимой и они затруднялись в выборе направления, она говорила: «Подождем до утра», отходила в сторонку и начинала молиться своему амулету, а вернувшись, забиралась в спальный мешок и спокойно засыпала; утром выбранный ею путь всегда оказывался правильным. «Инстинкт Странника, — объяснила она, когда Фалк однажды выразил свое восхищение ее даром. — Так или иначе, мы в безопасности лишь вблизи воды и подальше от людей».
   Но однажды, на много дней пути к западу от подземелья, когда они продвигались по дну глубокого оврага, по которому бежал ручей, перед ними неожиданно вырос поселок, и его охранники окружили путников, не дав им ускользнуть. Всему виной был проливной дождь, который скрыл этот поселок и заглушил его звуки. Когда люди, взявшие их в плен, не только не прибегли к насилию, но и предложили их приютить на день-два, Фалк этому очень обрадовался: идти и ночевать под открытым небом в такой дождь было совсем невесело.
   Это необычное племя, или народ, называли себя пчеловодами; как женщины, так и мужчины у них были все до одного вооружены лазерами и одеты в одинаковые балахоны из желтого зимнего полотна с коричневым крестом на груди. Их отличали гостеприимство и молчаливость, все они владели грамотой. Они предложили путникам постели в своих домах — длинных глинобитных бараках, посадили их за общий стол и сытно кормили; но пчеловоды так мало говорили со своими гостями и между собой, что иногда казалось, будто весь поселок населен немыми.
   — Они дали обет молчания, — объясняла Эстрель. — У них есть свои обеты, клятвы и ритуалы, но никто не знает, к чему все это. — Она говорила с ледяным презрением; это чувство, похоже, она испытывала в отношении большинства людей.
   «Гордые люди, должно быть, эти Странники», — думалось Фалку. Но пчеловоды и сами презирали ее. Они никогда к ней не обращались, только к Фалку. Как-то они его спросили: «А что, дать ей новую обувку?» — будто Эстрель была его лошадью и они заметили, что ее нужно подковать заново. Женщины пчеловодов называли себя мужскими именами, и к ним обращались как к мужчинам. Девушки держались степенно, их взоры были ясны, уста сомкнуты, и они работали наравне с такими же степенными и тихими юношами и мужчинами, среди которых жили. Мало кто из пчеловодов был старше сорока лет, а детей младше двенадцати среди них не было. Странная это была община — казалось, армия встала в этой глуши на зимние квартиры во время перемирия в какой-то неизвестной войне; их образ жизни был недоступен пониманию и вызывал печаль и восхищение. Размеренностью и простотой жизни они напомнили Фалку обитателей его Лесного Дома; в них чувствовалось, что они без остатка посвятили себя служению чему-то неизвестному, и это, как ни странно, действовало на Фалка успокаивающе. Эти прекрасные воины-аскеты твердо веровали, но во что именно — это держалось от чужака в тайне.
   — Они захватывают у дикарей женщин, как телок, на племя, и те рожают им детей, а приплод отбирают и выращивают в группах. Поклоняются они какому-то Мертвому богу и совершают в его честь человеческие жертвоприношения. Все это остатки каких-то древних суеверий, — разразилась тирадой Эстрель, когда Фалк при ней отозвался о пчеловодах с похвалой. Несмотря на всю ее покорность, то, что с ней обращаются, как с низшим существом, ее, видимо, задевало. Фалка тронула и позабавила неожиданная вспышка уязвленного самолюбия у Эстрель, всегда такой сдержанной, и он слегка ее поддразнил;
   — Но ведь и ты, как я заметил, бормочешь что-то по вечерам над своим амулетом. Религии бывают разные..
   — Да, пожалуй, — oтветилa она, разом сменив тон.
   — Интересно, ты знаешь, против кого они вооружены?
   — Против своего Врага, против кого же еще? Как будто они могут бороться с Шингами. Как будто бы Шинги станут с ними возиться!
   — Не пора ли нам отправляться в путь?
   — Да. Я не доверяю этим людям. Они слишком многое скрывают.
   В тот вечер Фалк пришел попрощаться с главой общины — сероглазым мужчиной по имени Хиардан, который, вероятно, был моложе его самого. Хиардан сдержанно и немногословно ответил на благодарность Фалка и заговорил спокойным, размеренным тоном, присущим пчеловодам:
   — Думаю, ты рассказал нам правду, и за это я тебя благодарю. Приди ты к нам один, мы бы оказали тебе более радушный прием и рассказали о том, что нам известно.
   Поколебавшись, Фалк ответил:
   — Тогда мне остается только пожалеть об этом. Но я бы не дошел до вас, не будь со мной моего проводника и подруги. И еще... вы живете здесь все вместе, Властитель Хиардан. Приходилось ли тебе хоть раз в жизни бывать одному?
   — Редко, — ответил тот. — Одиночество есть смерть души; человек — это человечество, гласит наша пословица. Но мы также говорим: не доверяй никому, кроме брата по крови и брата по улью, кого знаешь с детства. Таково наше правило, и лишь оно защищает от всех опасностей.
   — Но у меня нет родных, Властитель, и я всегда в опасности, — ответил Фалк и, отдав по-военному честь, как это делали сами пчеловоды, вышел. На следующий день они с Эстрель двинулись дальше на запад.
   Время от времени им попадались небольшие поселения или становища, разбросанные на большом расстоянии друг от друга: на триста-четыреста миль их встретилось не больше пяти-шести. Не будь рядом Эстрель, Фалк зашел бы в некоторые из этих поселений: он был вооружен, а они казались мирными — то два кочевых шатра на берегу подмерзшего ручья, то одинокий пастушонок, стороживший стадо полудиких рыжих коров на склоне холма, то лишь струйка голубоватого дыма, поднимавшаяся к бескрайнему серому небу где-то вдалеке над холмами. Он отправился в путь, чтобы узнать правду о себе, хоть какой-то намек или указание на то, кто он и кем он был в те годы, которых не помнил; но можно ли этого достичь, если избегаешь встреч и боишься задавать вопросы? Но Эстрель боялась остановиться даже у самых крохотных и нищих поселений.
   — Они не любят Странников и вообще чужаков, — объясняла она. — Они прожили всю жизнь одни, а это делает людей боязливыми. Из страха они примут нас, дадут кров и пищу, а ночью свяжут и убьют. Ты, Фалк, — она посмотрела на его глаза, — не можешь им сказать: «Я такой же человек, как и вы»... Они знают, что мы рядом, и следят за нами. Если завтра мы пойдем дальше, нас не тронут, если остановимся или приблизимся, нас убьют. Это страх велит убивать.
   Откинув с обветренного лица капюшон, утомленный долгой дорогой Фалк сидел, обхватив руками колени, возле костра, разложенного под защитой кочковатого холма. На западе алел закат, теплые порывы ветра шевелили на голове волосы.
   — Наверно, ты права, — согласился он, но в его голосе слышалась тоска, и он был не в силах оторвать глаз от струйки дыма вдалеке.
   — Возможно, поэтому-то Шинги никого никогда не убивают. — Эстрель знала, что у него на уме, а потому пыталась перевести разговор на другую тему и приободрить его.
   — И почему же? — спросил он, понимая, к чему она клонит, но пытаясь сопротивляться ее логике.
   — Потому что они не знают страха.
   — Возможно. — Ее слова заставили его задуматься, но эти мысли были нерадостными. Наконец он произнес;
   — Ну что ж, другого пути у меня, по-видимому, нет. Я должен явиться к Шингам и потребовать ответа на мои вопросы. Если они меня убьют, у меня будет по крайней мере то утешение, что я смог их напугать.
   — Не убьют, — покачала головой Эстрель. — Они вообще никого не убивают.
   — Даже тараканов? — спросил Фалк; он устал и пытался выместить на ней плохое настроение. — Что в их городе делают с тараканами — подвергают дезинфекции и отпускают на свободу, как тех стертых, о которых ты мне рассказывала?
   — Не знаю, — ответила Эстрель; она всегда воспринимала его вопросы всерьез. — Но их закон — почтение к жизни, и они его строго соблюдают.
   — Но они не чтут человеческой жизни. К чему им это? Они ведь не люди.
   — Но именно потому, что они не люди, они и чтут всякую жизнь, в любых ее проявлениях. Знаешь ли ты, что после появления Шингов ни на земле, ни между мирами Лиги не было ни одной войны? А я знаю, меня этому учили. Только люди убивают друг друга!
   — Ни один человек не посмел бы сделать со мной того, что сделали Шинги. Я чту жизнь, чту, потому что мертвым быть гораздо проще и надежнее, чем живым; а сложнее и ненадежнее всего быть разумным существом. Соблюдая свой закон, Шинги оставили меня в живых, но убили мой разум. Разве это не убийство? Они убили того человека, которым я был, того ребенка, из которого я вырос. Разве такое обращение с человеческим разумом можно назвать рвением к жизни? Их закон — ложь, а почтение — насмешка.
   Гневный монолог Фалка привел Эстрель в замешательство, и она, опустившись на колени у костра, стала потрошить подстреленного им кролика. Пропыленные каштановые волосы у нее вились мелкими колечками, лицо выражало покорность, терпение и отрешенность Как всегда, его влекло к ней раскаяние и желание и какое-то непонятное чувство вины. Хотя они были близки, он не мог ее понять; все ли женщины таковы? Она была подобна затерянной комнате в огромном доме, ларцу, от которого у него не было ключа. Казалось, она ничего от него не скрывала и при этом оставалась для него загадкой.
   Тьма медленно сгущалась над просторами насквозь промокшей от дождя земли и травы. В прозрачных голубых сумерках маленький костер казался золотисто-красным пятном.
   — Готово, Фалк, — прозвучал ее мягкий голос.
   Поднявшись, он подошел и сел рядом с ней у костра. «Друг мой, любовь моя», — произнес он и на мгновение взял ее руку в свою. Так они сидели бок о бок у костра и разделили трапезу, а потом и ложе.
   Чем дальше продвигались они на запад, тем суше становилась прерия и прозрачнее воздух. Несколько дней Эстрель вела его на юг в обход, утверждая, что им нужно избежать встречи с диким кочевым племенем Всадников. Помня о баснасском плене, Фалк ей доверился. На исходе пятого дня после того, как они повернули на юг, они преодолели цепь холмов и вышли на засушливую равнину, по которой от края до края беспрепятственно гулял ветер: здесь не росло ни одного деревца. Стоило в этой местности пойти дождю, как сухие русла рек становились бурными потоками, а потом опять пересыхали. Это, должно быть, была полупустыня, даже весной она наводила уныние.
   На пути им дважды попадались древние руины — с виду обыкновенные холмы и курганы, но в их геометрически правильном расположении угадывались очертания широких улиц и площадей. Рыхлая земля вокруг них была усеяна осколками глины и фарфора, цветного стекла и пластмассы. С тех пор как здесь жили люди, прошло уже, должно быть, две-три тысячи лет. Эта обширная степь, пригодная лишь для скотоводства, была навсегда заброшена после того, как люди расселились по звездам, — точную дату этого события отрывочные и фальсифицированные исторические хроники не сохранили.
   — Подумать только, — сказал Фалк, когда они обходили второй из этих полузасыпанных городов, — когда-то здесь играли дети, а... женщины развешивали белье... Это было так давно. В другую эпоху. Эти люди дальше от нас, чем обитатели планет вокруг самой дальней звезды.
   — Эпоха Городов, — отозвалась Эстрель, — Эпоха Войны... Мои соплеменники никогда не рассказывали мне об этих местах. Мы, должно быть, слишком далеко забрались на юг и движемся в направлении Южной Пустыни.
   Поэтому они взяли западнее, а потом еще раз чуть к северу и на следующее утро вышли к широкой реке желтого цвета. Целый день пришлось искать брод, так как река была неглубокой, но бурной и опасной.
   За рекой прерия была еще засушливее. Они наполнили фляги из реки, и поскольку в ту минуту воды кругом было в избытке, Фалку не пришло в голову ею запастись. Небо очистилось от туч, и солнце светило весь день; впервые за много сотен миль им не приходилось идти навстречу пронизывающему ветру и спать, дрожа от холода и сырости. В этой безводной местности весна наступала быстро, и все вокруг сверкало; перед зарей в небе ярко горела утренняя звезда, а под ногами распускались степные цветы. Однако со времени переправы прошло уже три дня, а им ни разу еще не встретился ручей или родник.
   Переходя вброд бурную реку, Эстрель слегка простудилась. Она скрыла свою болезнь, но уже не могла двигаться с прежней скоростью и заметно осунулась. Затем у нее началась дизентерия, и им пришлось срочно делать привал. Вечером, лежа у костра из валежника, она заплакала — всего один или два чуть слышных всхлипа, но для сдержанной Эстрель и это было много.
   Обеспокоенный, Фалк пытался ее утешить и взял ее руки в свои; она вся горела.
   — Не трогай меня, — проговорила она. — Не трогай, не прикасайся. Я потеряла его, потеряла, что мне делать?
   Только теперь он увидел, что у нее с шеи исчезла цепочка с нефритовым амулетом.
   — Он, наверно, соскользнул, когда мы переходили реку. — Она овладела собой и позволила ему взять себя за руку.
   — Почему ты мне не сказала?
   — А что толку?
   Он не нашелся, что ответить Эстрель замолкла, но терзавшая ее тревога, которую она тщетно пыталась скрыть, передалась и ему. Ночью Эстрель стало хуже, и к утру она была совсем плоха. Есть она не могла, ее мучила жажда, но кроличья кровь — единственное питье, которое он мог ей предложить, — вызывала в ней непреодолимое отвращение. Фалк постарался устроить ее поудобнее и, захватив обе пустые фляги, отправился на поиски воды.
   Миля за милей, до самого затянутого дымкой горизонта простиралась прерия, усыпанная полевыми цветами и поросшая редким кустарником. Солнце пригревало, в небо с пением поднимались жаворонки. Сначала Фалк шел быстрым пружинистым шагом, но по мере безуспешных поисков уверенность таяла, однако он упрямо продолжал прочесывать прерию миля за милей на северо-восток от лагеря. Вода от дождей, выпавших на прошлой неделе, уже успела впитаться в землю, и ручьи пересохли. Воды нигде не было. Тогда он решил поискать в западном направлении. Развернувшись лицом на запад, он обеспокоенно оглядывал прерию в поисках места их стоянки, как вдруг ему бросилось в глаза темное размытое пятно вдалеке — вероятно, это были деревья. Мгновением позже он заметил чуть ближе дымок от костра и пустился к нему бегом, несмотря на усталость; солнце било ему в глаза, а во рту пересохло.
   Эстрель подбросила в тлеющий костер валежника, чтобы он мог найти ее по дыму, а сама лежала рядом, забравшись в истертый до дыр спальный мешок. Когда он подошел, она даже не подняла головы.
   — Утром я искал не там: к западу отсюда растут деревья. Там должна быть вода, — рассказывал он, собирая вещи и надевая рюкзак. Ему пришлось помочь Эстрель подняться на ноги, и они отправились в путь. Он поддерживал ее под локоть, она согнулась почти пополам, и так они одолели милю, потом еще милю. Когда они поднялись на невысокий бугор, Фалк спросил;
   — Вон там, видишь? Это наверняка деревья, а рядом должна быть вода.
   Но Эстрель опустилась на колени, потом повалилась на бок и скорчилась от боли. Дальше она идти не могла.
   — Тут близко, не больше трех миль. Сейчас я разложу сигнальный костер, а ты отдохни; я только наполню фляги и вернусь — под деревьями наверняка должна быть вода, я не надолго. — Пока он собирал валежник и раскладывал маленький костер, а рядом положил запас топлива, так, чтобы она могла до него дотянуться, Эстрель лежала тихо, но как только он сказал; «Я скоро вернусь» — и стал уходить, она, побелев как полотно, вся дрожа, села и закричала:
   — Нет! Не оставляй меня! Не бросай меня одну, не уходи...
   Уговаривать ее не было смысла: болезнь и испуг помутили ее рассудок. Фалк не мог оставить ее в таком состоянии, когда надвигалась ночь; уйти было можно, но что-то его удерживало. Он поднял Эстрель, перекинул ее руку себе через плечо и двинулся вперед, волоча ее на себе.
   Поднявшись на следующий бугор, он снова увидел деревья; казалось, они нисколько не приблизились. Впереди, окутанное золотой дымкой, в зеленые волны прерии опускалось солнце. Теперь он уже нес Эстрель на руках, и через каждые несколько минут приходилось останавливаться и класть свою ношу на землю, чтобы отдышаться и набраться сил. Ему казалось, будь у него хоть капля воды — только смочить губы, — этот путь был бы много легче.
   — Там дом, — прошептал он ей пересохшими губами. И снова: — Между деревьями дом. Уже совсем близко.. — На этот раз она его расслышала, слабо пошевелилась и простонала:
   — Не ходи туда. Нет-нет, не ходи туда. Только не к дому. Рамаррену нельзя приближаться к домам. Фалк.. — она что-то выкрикивала слабым голосом на неизвестном ему языке, как будто звала на помощь. Сгибаясь под ее тяжестью, он побрел дальше.
   Уже смеркалось, когда вдруг ему в глаза ударил золотистый свет, струившийся из высоких окон, затененных вековыми деревьями.
   Оттуда, откуда исходил свет, послышалось хриплое ворчание — все громче, все ближе. Фалк с трудом сделал еще несколько шагов и остановился; из сумеречной мглы к нему неслись какие-то тени, издававшие это ворчание и странные звуки, походившие на кашель. Плотные тени-призраки, достававшие ему до пояса, окружили его со всех сторон, тяжело дыша и хватая его зубами. Фалк стоял неподвижно; на руках мертвым грузом повисла Эстрель, он не мог достать лазер и не смел двинуться с места, а всего в нескольких сотнях шагов безмятежно сияли огромные освещенные окна. Фалк пытался крикнуть: «На помощь! Помогите!», но получался только едва слышный хрип.
   Издали послышались голоса — они громко перекликались. Темные тени-звери отскочили и замерли в ожидании. К Фалку подошли люди, и он, по-прежнему прижимая к себе Эстрель, опустился на колени. «Возьмите женщину», — послышался голос; другой отчетливо произнес: «Кто это к нам пожаловал — еще парочка человекороботов?» Ему приказали встать, но он не двигался и лишь шептал;
   — Не троньте ее... она больна...
   — Ну так пошли! — Чьи-то грубые руки схватили его и рывком заставили подняться. Фалк позволил им забрать Эстрель. Он был так изнурен, что еще долго не осознавал, где находится и что с ним происходит. Ему дали напиться прохладной воды — это было самое главное, самое важное в жизни.
   Потом его усадили. Кто-то на непонятном языке пытался уговорить его выпить стакан какой-то жидкости. Он взял стакан и выпил: горло обожгло, в нос ударил запах можжевельника. Первое, что он после этого отчетливо увидел, был стакан — небольшой стаканчик из матово-зеленого стекла; впервые с тех пор, как он вышел из Дома Зоува, ему довелось пить из стакана. Почувствовав, как летучий напиток разлился по жилам и вернул ясность мысли, Фалк тряхнул головой и огляделся.
   Он находился в комнате, очень большой комнате. В полированном каменном полу смутно отражалась противоположная стена, там висел или был вделан в стену огромный диск, светящийся мягким желтым светом. Этот диск излучал и тепло — Фалк ощущал его кожей лица. Посередине между ним и светящимся кругом, похожим на солнечный диск, стояло массивное кресло с высокой спинкой; рядом, не шевелясь, лежал черный зверь — Фалку был виден лишь его силуэт.
   — Кто ты такой?
   На фоне спинки кресла проступили очертания носа и подбородка, был виден профиль, черная рука на подлокотнике. Голос был низкий и твердый, как сталь; человек говорил не на Галактическом, которым Фалк так долго пользовался, а на родном языке Фалка — языке жителей Леса, хотя это и был другой диалект. Тщательно подбирая слова, Фалк стал рассказывать правду.
   — Я сам не знаю, кто я такой. Шесть лет назад у меня отняли разум. В одном Лесном Доме меня снова научили быть человеком. Я иду в Эс Тох, чтобы попытаться узнать, кто я и откуда родом.
   — Ты идешь за правдой в Обиталище Лжи? Во все концы старушки Земли шлют с приказами «одураченных» и «служить предназначенных», но это превосходит безрассудством или лживостью все, что мне довелось повидать на своем веку. Что привело тебя в мое Царство?
   — Моя спутница,.
   — Неужели это она привела тебя сюда?
   — Она заболела, я искал ей воды. Разве она..
   — Молчи. Я рад, что ты не сказал: «Она привела меня». Ты знаешь, где ты?
   — Нет.
   — Это Канзасский Анклав, а я его хозяин. Я здесь повелитель, царь и бог. Ничто здесь не может свершиться без моего ведома. Здесь мы играем в одну из самых великих игр, известных человечеству, она называется «Король в Замке». У этой игры очень старые правила, и только этим законам я подчиняюсь Все остальное зависит от меня.
   Собеседник Фалка поднялся с кресла; лучи миниатюрного солнца, многократно отраженные стенами, полом и потолком, образовали у него за спиной сияние. Над головой ровный золотистый свет терялся в полумраке высоких сводов, опирающихся на мощные балки. В лучах золотистого сияния Фалку был виден лишь силуэт собеседника — орлиный нос, высокий покатый лоб, худощавое, но мощное тело, величественная осанка, резкие движения. Стоило Фалку шевельнуться, как мифологическое животное, лежавшее рядом с троном, потянулось и издало рычание. Напиток с запахом можжевельника прояснил сознание Фалка; могло бы показаться, что это безумец называет себя королем, но Фалк все больше склонялся к мысли, что это сан превратил короля в безумца.
   — Итак, ты не знаешь своего имени?
   — Те, кто приютил меня, дали мне имя Фалк.
   — Значит, ты отправился в путь на поиски своего настоящего имени; может ли быть цель благороднее? Неудивительно, что она привела тебя к моему порогу. Я принимаю тебя в свою игру, — продолжал Принц Канзасский, — далеко не каждую ночь судьба приводит к моей двери человека с глазами, похожими на сверкающие желтые камни, который молит о помощи. Отказать ему значило бы не рисковать и пренебречь милосердием, а королевское достоинство требует от меня пренебрегать риском и быть милосердным. Тебя звали Фалком, но мне это имя не нравится. В игре тебя будут звать Опалом. Ход за тобой. Успокойся, Грифон!
   — Принц, моя спутница...
   — Шинг, робот или женщина; зачем она тебе? Не торопись, человек: не подобает отвечать королям с такой поспешностью. Я знаю, для чего она тебе нужна, но у нее нет имени, и она в игре не участвует. Женщины моих ковбоев за ней ухаживают, и я больше не хочу о ней слышать. — С этими словами Принц медленно приблизился к Фалку, тихо ступая по каменному полу. — Моего друга зовут Грифон. Ты, наверно, читал в древних Канонах и Легендах о животном, которое называлось собакой? Грифон — это собака. Как видишь, у него мало общего с желтыми шавками, что бегают по равнинам, хотя они и его родичи. Подобно царским родам, его порода вымирает. Каково твое главное желание, Опал? — неожиданно спросил Принц. Он впился взглядом в лицо Фалка, будто хотел проникнуть ему в душу. Фалк устал, был сбит с толку, но он твердо решил говорить правду, тем более что в голосе принца звучала доброжелательность. И он ответил:
   — Хочу вернуться домой.
   — Вернуться домой... — Принц Канзасский, черный, как собственный силуэт или тень, стоял рядом с Фалком; ростом он был семи футов, а лицо резкое, как клинок меча. — Вернуться домой... — Он отступил в сторону и уперся взглядом в длинный стол, у которого, оказывается, стоял стул Фалка. Только теперь Фалк заметил, что края столика приподняты и в него вделана рамка, на которую натянута сетка из золотых и серебряных проволочек. По ним скользили бусинки, нанизанные таким образом, что они могли перескакивать с одной проволочки на другую, а иногда даже с уровня на уровень. Этих бусинок было множество, размером от детского кулака до яблочного семечка, а сделаны они были из глины, топаза, опала, берилла, бирюзы, янтаря, хрусталя, дерева, металла, кости, пластмассы, стекла, аметиста, агата, граната, изумруда, алмаза. Это была гадательная рамка, такой пользовались Зоув, Бакк и другие обитатели Лесного Дома. Считалось, что это устройство происхождением своим обязано великой культуре Давенанта и, следовательно, известно землянам с давних времен. Оно служило одновременно предсказателем судьбы, компьютером, орудием колдовства и игрушкой. Вторая жизнь Фалка была еще слишком короткой, чтобы досконально разобраться в действии гадательных рамок. Как-то Бакк заметила мимоходом, что требуется не менее сорока-пятидесяти лет, чтобы овладеть искусством их чтения, а между тем рамка, которая в ее роду переходила из поколения в поколение, была совсем маленькой, всего в десять квадратных дюймов, и бусинок было не больше двух-трех десятков..
   С тихим мелодичным звоном хрустальная призма ударилась в железный шарик. Бирюза скользнула налево, и цепочка из двух костяных звеньев, обрамленных гранатами, описав дугу, устремилась направо и вниз. На мгновение в самом центре рамки сверкнул огненно-желтый опал. Тонкие черные сильные пальцы летали над проволочками, играя с камнями жизни и смерти.
   — Ну вот, — заговорил наконец Принц, — ты хочешь вернуться домой. Но посмотри. Ты умеешь читать рамку? Бесконечность. Черное дерево, алмаз и хрусталь — и все камни огня, огненные камни; а между ними то появляется, то исчезает Опал. Он движется мимо Дома Короля, мимо Тюрьмы Со Стеклянными Стенами, мимо холмов и долин Коперника и устремляется к звездам. Неужели тебе удастся прорвать рамку — рамку времени? Смотри внимательно!
   Сверкающие бусины заскользили так быстро, что у Фалка рябило в глазах. Он вцепился в край огромной рамки и прошептал:
   — Я не умею ее читать.
   — Умеешь или не умеешь, Опал, все равно это твоя игра. Отлично, замечательно! Сегодня на закате мои собаки облаяли нищего, а он, оказывается, принц звездного света. Опал, когда я приду и попрошу воды из твоих колодцев и приюта под твоим кровом, впустишь ли ты меня? Ночь будет похолоднее, чем эта... И времени пройдет немало! Ты родился давным-давно. Я стар, но ты гораздо старше: тебе следовало умереть еще сто лет назад. Вспомнишь ли ты через столетие, что в этой пустыне тебе повстречался Король? Иди же, я отпускаю тебя, я уже сказал — ты здесь совершенно свободен. Если тебе понадобится прислуга, она в твоем распоряжении.
   Фалк прошел через длинный зал к занавешенному порталу. В передней его ждал мальчик, он кликнул других. Они прислуживали ему, не задавая вопросов, но и без тени подобострастия, и выражали свою почтительность лишь тем, что не заговаривали первыми. Мальчики проводили Фалка в ванну, дали ему чистую одежду, накормили ужином и предложили чистую постель в тихой комнате.
   Целых тринадцать дней прожил он в Великом Доме Канзасского Анклава, а между тем над пустыней за пределами парка Принца то кружил последний весенний снежок, то шли проливные дожди. Эст-рель выздоравливала; ее держали в одном из домов поменьше, теснившихся позади резиденции Принца. Фалк мог встречаться с ней, когда хотел... и вообще мог делать все, что хотел. В своих владениях Принц был абсолютным правителем, но его власть держалась не насилием; напротив, люди, служившие ему, считали это за честь. Они были его подданными по доброй воле и, видимо, признавая врожденное благородство и величие одного человека, они тем самым возвышали человека вообще и таким путем самоутверждались. Однако Фалку было достаточно нескольких дней, чтобы понять: останься Принц без подданных, в полном одиночестве, от его царственного величия ничего бы не убавилось. Таков он был от природы.
   Весь уклад жизни во владениях Принца, такой необычный и в то же время такой незыблемый, настолько поразил воображение Фалка, что много дней он почти не вспоминал о существовании внешнего мира, этого аморфного, хаотичного и яростного мира, через который так долго пролегал его путь. Но на тринадцатый день, когда в разговоре с Эстрель зашла речь о том, что пора уходить, Фалк вдруг задумался о взаимоотношениях Анклава с остальным миром и спросил ее;
   — Я думал, что Шинги не допускают создания государств людьми. Почему же они позволяют Принцу охранять границы своих владений и именовать себя Принцем и монархом?
   — А почему бы не позволить ему побезумствовать? Этот Канзасский Анклав — огромная территория, но пустынная и ненаселенная. К чему Властителям из Эс Тоха в это вмешиваться? Думаю, для них он — как глупый, болтливый и хвастливый ребенок.
   — Ну а ты что о нем думаешь?
   — Как тебе сказать,. Ты видел, что произошло, когда вчера над нами пролетел корабль?
   — Да.
   Аэробиль — Фалк видел его впервые в жизни, но сразу узнал характерный вибрирующий гул — пронесся прямо над домом, так высоко, что был отчетливо виден несколько минут. Челядь Принца выскочила в сад, колотя в кастрюли и крутя трещотками, собаки и дети завыли, а сам Принц, торжественно выйдя на балкон верхнего этажа, собственноручно произвел несколько оглушительных залпов из хлопушек. Это длилось пока воздушный корабль не исчез из виду на западе.
   — Все они так же глупы, как и баснасски, а старик просто сумасшедший.
   Хотя Принц не пожелал видеть Эстрель, его подданные были к ней очень добры; злые нотки в ее голосе удивили Фалка.
   — Баснасски забыли древние обычаи людей, — возразил он, — а эти люди помнят, пожалуй, даже слишком хорошо. — И со смехом добавил: — А главное, корабль-то и в самом деле улетел.
   — Но не оттого что испугался хлопушек, Фалк, — серьезно ответила Эстрель, будто пыталась его о чем-то предостеречь.
   Фалк пристально посмотрел на Эстрель. Она явно не увидела всего романтического величия этого, казалось бы, безумного поступка, который даже такое обыденное событие, как пролет аэробиля Шингов, возводил в достоинство солнечного затмения. И в самом деле, почему бы не устроить фейерверк в преддверии неминуемого катаклизма? Но с тех пор как Эстрель заболела и потеряла талисман, она оставалась безутешна и не могла найти себе места; их пребывание в гостях у принца, доставлявшее Фалку столько удовольствия, было для нее тяжким испытанием. Настала пора уходить.
   — Пойду попрошу у принца разрешения нам уйти, — сказал он и, оставив ее под ивами, уже украшенными желто-зелеными, похожими на бусинки почками, направился через парк к огромному дому. Рядом трусили пять длинноногих, широкогрудых черных собак — этого почетного эскорта ему будет не хватать, подумал Фалк.
   Принц Канзасский сидел в своем тронном зале и читал. Днем светлый диск во всю восточную стену походил на миниатюрную луну: он был покрыт темными пятнами и испускал холодный серебристый свет; только ночью он горел солнечным светом и излучал тепло. Трон из полированного окаменевшего дерева южных пустынь стоял прямо напротив диска. Фалк застал Принца на троне лишь в первую ночь своего пребывания в его владениях. Сейчас Принц сидел на одном из стульев возле гадательной рамки, а шторы выходящих на запад огромных окон за его спиной были раздвинуты, открывая вид на темные, увенчанные ледяными шапками горы.
   Подняв свое суровое, как клинок меча, лицо, Принц выслушал Фалка и вместо ответа дотронулся до книги, которую читал, — это была не одна из великолепно украшенных видеокниг, хранившихся в его замечательной библиотеке, а маленькая, написанная от руки бумажная книжечка в переплете.
   — Тебе знаком этот Канон?
   Фалк поглядел туда, куда указывал Принц, и прочел стихи:

  Того, чего люди боятся,
  Нужно бояться.
  О одиночество, о скорбь!
  Они еще не дошли до предела!


   — Я знаю эту книгу, Принц. Когда я отправился в путь, она лежала у меня в рюкзаке. По я не могу прочесть то, что в твоем экземпляре написано слева.
   — Такими знаками они были впервые написаны пять или шесть тысяч лет тому назад; это язык моего предка — Желтого императора. Значит, ты потерял по дороге свою книгу? Ну так возьми эту. Думаю, ее ты тоже потеряешь: когда выходишь в большой Путь, потери неизбежны. О одиночество, о скорбь! Почему ты всегда говоришь правду, Опал?
   — Сам не знаю. — И действительно, хотя Фалк уже давно решил не лгать никому, кто бы то ни был и как бы ни была опасна правда, он не мог найти этому объяснения. — Пользоваться- пользоваться оружием противника — значит, играть по его правилам-
   — Ну, они-то уже давно выиграли.. Итак, ты уходишь? Что ж, иди; без сомнения, тебе пора. По твою спутницу я ненадолго задержу у себя.
   — Но, Принц, я обещал ей, что помогу найти ее соплеменников.
   — Соплеменников? — Принц повернулся к Фалку лицом; как всегда, оно было суровым и мрачным. — За кого ты ее принимаешь?
   — Она принадлежит к племени Странников.
   — А я — к зеленым грецким орехам, а ты — к рыбам, а эти горы состоят из сухого овечьего навоза! Будь по-твоему. Говори правду, и ты ее услышишь. Я разрешаю тебе собирать по пути на запад плоды в моих цветущих садах и пить молоко из тысячи моих колодцев в тени гигантских папоротников. Разве не замечательное у меня королевство? Миражи и прах прямо до самого запада, до царства тьмы. Что заставляет тебя за нее держаться, Опал, похоть или верность?
   — Мы проделали вместе долгий путь.
   — Не верь ей!
   — Она помогла мне и дала надежду, мы спутники. Мы друг другу доверяем, как же я смогу ее предать?
   — О глупец, о одиночество и скорбь! — воскликнул Принц Канзасский. — Я дам тебе в провожатые до Обиталища Лжи десять женщин с лютнями, тамбуринами и противозачаточными пилюлями. Я дам тебе пять верных друзей, вооруженных хлопушками. Я готов тебе дать даже собаку — честное слово, живую реликтовую собаку, более верного спутника тебе не найти. Знаешь, почему собаки вымерли? Из-за своей преданности и доверчивости. Иди один, человек!
   — Не могу.
   — Ну, поступай как знаешь. Здесь игра закончена. — Принц встал, подошел к трону под лунным диском и сел на него. Когда Фалк произнес слова прощания, он даже не повернул головы.

  VI

   Фалк, у которого слово «гора» было связано с чудом сохранившимся от прежней жизни воспоминанием о каком-то одиноком горном пике, считал, что достаточно дойти до гор, чтобы тут же оказаться в Эс Тохе; ему не приходило в голову, что их ждет восхождение на крышу материка. Хребет за хребтом вставал у них с Эстрель на пути; день за днем они ползли наверх в это царство скал, а цель по-прежнему маячила где-то вдалеке на юго-западе. Среди лесов, горных рек и плавающих в облаках заснеженных гранитных склонов им время от времени попадалось небольшое становище или селение. Часто их было невозможно обойти, так как другой дороги не было. Они проезжали мимо этих селений на мулах — поистине царский дар Принца, полученный при прощании, — и никто им не препятствовал. Эстрель объясняла это тем, что горцы, живущие практически на пороге дома Шингов, — народ недоверчивый, они не досаждают, но и не оказывают гостеприимства чужакам, и лучше держаться от них подальше.
   Ночевать в горах под открытым небом в апреле было холодновато, и Фалк был очень рад, когда они наконец остановились в крохотном горном селении всего в четыре бревенчатых дома возле бурной речки в каньоне, со всех сторон окруженной высокими выветренными скалами; тем не менее у этой деревушки было название — Бесдио, и по словам Эстрель, много лет назад, еще ребенком ей довелось здесь побывать. Жители Бесдио — у двоих из них были такая же светлая кожа и каштановые волосы, как у Эстрель, — обменялись с ней короткими фразами. Они говорили на языке Странников; с Эстрель Фалк всегда говорил по-галактически, и этот язык был ему неизвестен. Эстрель что-то объясняла, показывала на запад и восток; горцы холодно кивали, внимательно ее разглядывая и бросая косые взгляды на Фалка. Они дали путникам пищу и ночлег, но от их холодности и безразличного поведения Фалку стало не по себе
   Однако в хлеву, куда их положили на ночь, пахло навозом, и им было тепло от дыхания дружного семейства коров, коз и кур, которые мирно вздыхали и посапывали в темноте. Эстрель еще говорила о чем-то с хозяевами в главной хижине, а Фалк тем временем занялся устройством места для ночлега. На сеновале, прямо над стойками, он приготовил в сене роскошное ложе на двоих и расстелил поверх спальные мешки.
   Когда Эстрель поднялась наверх, Фалк уже почти спал, но нашел в себе силы пробормотать:
   — Хорошо, что ты пришла.. По-моему, тут пахнет чем-то нехорошим, только не знаю, чем именно.
   — А по-моему, я чувствую, тут еще кое-чем пахнет.
   В устах Эстрель даже такая незатейливая шутка была редкостью, и Фалк поглядел на нее с удивлением:
   — Рада, что Город все ближе, да? — спросил он, — Хотел бы я разделить твою радость,
   — А почему мне не радоваться? Я надеюсь найти там своих соплеменников; а если не найду, Властители мне помогут. Ты тоже найдешь там то, что ищешь, и узнаешь, откуда ты родом.
   — Откуда я родом? Мне казалось, ты считаешь меня стертым.
   — Тебя? Никогда в жизни! Фалк, неужели ты веришь, будто это Шинги виноваты в том, что ты не помнишь своего прошлого? Еще когда мы шли по прерии, ты говорил об этом, но я тогда тебя не поняла. Как ты можешь считать себя Стертым и вообще обычным человеком? Ты же просто не землянин!
   Редко Эстрель говорила с такой убежденностью. Ее слова приободрили Фалка, так как подкрепляли его собственные надежды. Однако эта страстная вспышка его удивила — ведь уже столько времени Эстрель была молчалива и подавлена. Тут он заметил, что у нее на шее на кожаном ремешке что-то висит:
   — Тебе дали новый амулет? — Так вот почему к ней вернулась бодрость.
   — Да, — ответила она, бросая удовлетворенный взгляд на кусочек нефрита. — Они мои единоверцы. Теперь у нас все будет хорошо.
   В устах Эстрель даже такая незатейливая шутка была редкостью»
   Фалк улыбнулся ее суеверию, но был рад, что теперь она успокоилась. Засыпая, он видел: она не спит, вглядываясь в темноту, наполненную запахами и тихим дыханием животных. Когда на заре Фалка разбудил крик петуха, он сквозь полудрему услышал, как Эстрель шепотом молится амулету на непонятном языке.
   И они снова двинулись в путь, выбрав дорогу на юг, которая огибала самые высокие вершины стороной; на ней можно было не так опасаться бури. Им оставалось взять последний высокий горный хребет, и они карабкались до перевала четыре дня, пока небо не потемнело, а ледяной воздух не стал разряженным. С трудом вдыхая его, они смотрели, как ослепительное апрельское солнце золотит кудрявые барашки облаков, пасущихся в долине далеко внизу. Стоило им достигнуть вершины, как небо потемнело, пошел снег и обнаженные гранитные скалы из краено-еерых стали белыми. На перевале стояла хижина для путников, и они вместе с мулами укрылись в ней, пока снежная буря не кончилась и можно было начинать спуск.
   — Вниз идти будет легко, — заметила Эстрель, обернувшись к нему; в одном ритме подпрыгивал круп одного мула и покачивались уши другого. Он в ответ улыбнулся, хотя с каждым шагом вперед и вниз, приближавшим их к Эс Тоху, в нем разрастался ужас.
   Эс Тох становился все ближе, и горная тропа превратилась в широкую дорогу; появились хижины, фермы, дома Людей попадалось мало: погода стояла холодная и дождливая, и все попрятались в тепло, под крыши Лишь они, двое путников, трусили под дождем в одиночестве. На третье утро с начала ецу-ска засияло солнце; после двух часов езды Фалк остановил мула и вопросительно взглянул на Эстрель.
   — Что случилось, Фалк?
   — Мы приехали? Это что, уже Эс Тох?
   Они спустились в долину; на горизонте со всех сторон высились горы, а на смену пастбищам и пашням по обеим сторонам дороги потянулись дома, множество домов. Это были хижины, лачуги, жалкие хибарки, постоялые дворы, доходные дома, кустарные мастерские, где изготовляли товары, и лавки, где ими обменивались. Кругом сновали дети, а по дороге двигались люди — одни шли пешком, другие ехали на мулах и лошадях, третьи летели на слайдерах; они двигались и посередине дороги, и по обочине в обе стороны. В одних местах дорога была забита толпой, в других — почти пустынна; одни путники двигались ленивой походкой, другие деловито спешили, некоторые выглядели угрюмо и мрачно, другие — оживленно. И над всем этим нависало небо — ярко-синее, какое бывает только по утрам в горах
   — До Эс Тоха еще целая миля, а то и больше, — ответила Эстрель.
   — Так что же это за город?
   — Это еще только пригороды.
   В страхе и смятении Фалк оглядывался по сторонам. Дальняя дорога, которую он прошел от самого Дома в Восточном Лесу, превратилась в улицу и быстро, пожалуй, слишком быстро, несла его к цели. Двое на мулах, ехавшие по середине улицы, нисколько не интересовали прохожих, на них бросали рассеянные взгляды, но не пытались заговорить, а женщины даже отворачивались. Лишь оборванные ребятишки таращили на них глаза или показывали пальцами, что-то выкрикивали и тут же ныряли в безопасное убежище — ближайший грязный переулок или за угол хижины. Не таким виделся Фалку Эс Тох, но что же ожидал он увидеть?
   — Я и представить себе не мог, что на земле живет столько людей, — вырвалось у него. — Они кишат вокруг Шингов, как мухи на навозе.
   — Личинки мух отлично себя чувствуют в навозе, — сухо обронила Эстрель. Она бросила на него взгляд, протянула руку и легонько коснулась его руки. — Это парии и прихлебатели, свалки отбросов вокруг городских стен. Скоро начнется город, настоящий Город. Мы так долго к нему шли..
   Они двинулись дальше, и вскоре над крышами лачуг выросли зеленоватые, лишенные окон башни, ослепительно сверкавшие на солнце.
   Сердце Фалка учащенно забилось, и вдруг он заметил, что Эстрель что-то прошептала в амулет, который получила в Бесдио.
   — В город на мулах не пускают, — сказала она. — Оставим их здесь. — Они остановились возле ветхой конюшни для проезжающих; Эстрель о чем-то заискивающе попросила хозяина этого заведения на западном наречии. На вопрос Фалка, о чем она с ним говорила, Эстрель ответила:
   — Я хотела, чтобы он взял наших мулов в залог.
   — Залог?
   — Если мы не заплатим за их содержание, он оставит их себе. У тебя же нет денег, правда?
   — Нет, — робко ответил Фалк. Мало того, что у него не было денег, он даже никогда в жизни их не видел; правда, в Галактическом языке такое слово имелось, но в диалекте Леса его не было.
   Конюшня была последним зданием на краю заваленного мусором и отбросами пустыря, отделявшего лачуги от длинной, высокой стены из гранитных плит. Пешеходов пропускали в Эс Тох только через одни ворота, по бокам которых стояли гигантские конической формы колонны. На левой колонне было высечено по-галактически «ЧТИ ЖИЗНЬ», на правой — фраза подлиннее неизвестными Фалку буквами. Через ворота никто не входил и не выходил, они не охранялись.
   — Столп Лжи и Столп Тайны, — вызывающе бросил Фалк, проходя через эти ворота; он не желал поддаваться чувствам восхищения и страха, которые ему пытались здесь внушить, но вот он вошел в Эс Тох и застыл, потрясенный открывшейся ему фантастической картиной.
   Город Властителей Земли был построен по обе стороны глубокого каньона — узкой расселины, прорезавшей горный кряж насквозь; между ее отвесными черными стенами, испещренными зелеными потеками, на немыслимой глубине змеилась речка, отливавшая в полутьме каньона серебром. На самом краю обращенных друг к другу отвесных скал высились башни города, которые, казалось, парили над землей; их соединяли изящные мостики, переброшенные через пропасть Дальше каньон круто изгибался и стена вновь отрезала город от окружающего мира. Над пропастью бесшумно скользили вертолеты с прозрачными винтами, а вдоль узеньких мостиков и улиц, которые издали с трудом угадывались, стремительно проносились слайдеры. Хотя солнце еще невысоко поднялось над горными вершинами на востоке, высокие зеленые башни под его лучами не отбрасывали теней: они как будто просвечивали насквозь.
   — Пойдем, — сказала Зстрель, первой делая шаг вперед; глаза ее сияли. — Здесь нечего бояться, Фалк.
   Он последовал за ней. Они стояли на пустынной улице, застроенной невысокими зданиями, которая вела прямо к башням на краю пропасти. Один раз Фалк обернулся, чтобы посмотреть, где ворота, но прохода между колоннами уже не было видно.
   — Куда мы идем?
   — Я знаю здесь один дом, где останавливаются мои соплеменники. — Впервые за все время их путешествия она взяла его под руку и, прижавшись к нему, опустив глаза, повела по длинной извилистой улице. Чем ближе они подходили к сердцу города, тем выше поднимались здания справа, а слева тянулся головокружительный обрыв, черная стремнина, не отгороженная ни решеткой, ни стеной.
   — Но если нам здесь понадобятся деньги»
   — О нас позаботятся.
   Люди в странных ярких одеждах обгоняли их на слайдерах; посадочные площадки на высоких крышах полупрозрачных зданий кишели вертолетами. Послышался гул, и над пропастью пролетел набирающий высоту аэробиль.
   — И это все- Шинги?
   — Некоторые.
   Фалк все время непроизвольно держал свободную руку на лазера Не поворачивая головы, Эстреяь с легкой усмешкой предупредила*
   — Не вздумай испробовать здесь свое оружие, Фалк. Ты пришел в Эс Тох, чтобы вернуть себе память, а не потерять ее.
   — Куда мы идем, Эстрель?
   — Сюда.
   Плоская, без окон стена, отливающая зеленым, поднималась, доставала, казалось, до самого неба Открытая квадратная дверь приглашала войти.
   — Здесь меня знают. Не бойся. Идем со мной.
   Она вцепилась в «о руку. Фалк заколебался. Оглянувшись, он увидел, как за ними, не спуская глаз, следят несколько человек — первые пешеходы, которых он встретил внутри городской стены. Это испугало Фалка, и он вместе с Эстрель переступил порог; внутренние двери при их приближении автоматически разошлись. Войдя в башню, Фалк инстинктивно почувствовал, что совершил непоправимую ошибку, и остановился.
   — Куда мы пришли? Эстрель.
   Они оказались в высоком зале, заполненном тусклым зеленоватым светом, как подводная пещера; в него выходили двери из каких-то коридоров, по которым к нему спешили люди. Эстрель отодвинулась от Фалка. В ужасе он повернулся к выходу, но двери за спиной уже сомкнулись Ручек на них не было. Смутно различимые человеческие фигуры ворвались в зал, они с криком бросились к нему. Прислонившись к закрытым дверям, Фалк дотянулся за лазером. Его не было. В следующее мгновение он увидел его в руках Эстрель. Она стояла за спиной окружавших его людей. Он пытался пробиться к ней, но его схватили, он яростно сопротивлялся, тогда его начали избивать И тут до него донесся звук, никогда не слышанный им прежде; смех Эстрель
   В ушах неприятно звенело, во рту был металлический привкус. Когда он поднял голову, все закружилось в глазах поплыло, казалось он не может свободно двигаться. Наконец он понял, что приходят в себя, и решил, что ранен или одурманен, но тут ему бросились в глаза металлические кольца на запястьях, соединенные короткой цепочкой; ноги тоже были скованы. Головокружение внезапно усилилось В ушах у него зазвучал чей-то голос, все время твердивший одно и то же слово; рамаррен-рамаррен-рамаррен. Он забился и закричал, пытаясь избавиться от этого наваждения. В глазах засверкали ослепительные огни, и сквозь шум, от которого раскалывалась голова, он услышал, как кто-то кричит его голосом; «Я не...»
   Когда Фалк снова очнулся, кругом стояла мертвая тишина Голова болела, перед глазами все плыло, но кандалы с рук я ног уже сняли — может, их и вовсе не было. Он понял, что теперь он в безопасности, под присмотром. Они узнали, кто он такой, и гостеприимно распахнули перед ним двери. Вокруг него — свои, его охраняют, о нем заботятся, его любят, а ему надо только спать и отдыхать и снова отдыхать и спать, а мягкая, глубокая тишина нежно шепчет в голове: маррен-маррен-маррен...
   Он проснулся. Это удалось не сразу, но все же он проснулся и с трудом сел. От резкого движения голова, которая и без того горела огнем, закружилась, и ее пришлось обхватить руками. Сначала он осознал, что сидит на полу какой-то комнаты; пол казался теплым и податливым, почти мягким, как спина какого-то огромного животного. Затем Фалк поднял голову и сосредоточился. Когда предметы перед глазами перестали расплываться, он огляделся
   В комнате никого не было, она выглядела так зловеще, что от одного ее вида у него снова было закружилась голова. Стены и потолок были сделаны из одного и того же зеленого полупрозрачного вещества, на вид мягкого и волнистого, словно состоявшего из множества слоев светло-зеленой кисеи, но твердого и скользкого. Мебели в комнате не было. Затейливый резной орнамент на полу оказался на ощупь обманом зрения. Впрочем, не исключено, что его выпуклости и углубления существовали на самом деле, но были залиты гладким прозрачным веществом. Повторяющийся орнамент из перекрестных штрихов и псевдопараллельных линий искажал углы и плоскости. Требовалось усилие воли, чтобы эта комната воспринималась, как прямоугольная, но не исключено, что и это была иллюзия Но гораздо больше, чем все эти ухищрения, Фалка сбивало с толку то, что вся комната была полупрозрачной. Если всмотреться в пол, то сквозь него смутно, как в зеленой стоячей воде, проступала другая комната. Через потолок над головой виднелось расплывчатое светлое пятно — по-видимому луна, но от нее Фалка отделял один, а то и несколько зеленых потолков. По одной из стен комнаты двигались достаточно отчетливые лучи и пятна света, в которых угадывались огни вертолетов или аэробилей. Просвечивали уличные огни и через другие стены, но более тускло, так как их загораживали стены других комнат и коридоров дома. В этих комнатах двигались какие-то смутные тени, но угадать, кто это, было невозможно: размытые черты лица, неясный цвет одежды, неопределенный рост. Где-то в зеленых глубинах то и дело возникало темное пятнышко и тут же начинало уменьшаться, тускнеть, зеленеть, пока не исчезало в смутно различимом лабиринте. Видимость без очевидности, но не отчетливая, одиночество без уединения. Это мерцание блуждающих огоньков и теней на почти незаметных глазу зеленых плоскостях было необычайно красиво и в то же время необычайно тревожило.
   И вдруг на ближайшей стене Фалк заметил более яркое пятно, в котором что-то шевельнулось. Резко повернувшись, он со страхом увидел наконец нечто четкое и ясное: лицо — покрытое шрамами свирепое лицо, которое уставилось на него двумя не похожими на человеческие желтыми глазами.
   «Шинг», — прошептал он в ужасе. Лицо на стене, будто в насмешку, задвигало страшными губами, повторяя: «Шинг», и тогда он понял: это отражение его лица.
   С трудом поднявшись, Фалк подошел к зеркалу и для верности провел по нему рукой. Да, это было зеркало, наполовину скрытое лепной рамой, сделанной так, что она казалась более плоской, нежели была на самом деле.
   За спиной послышался голос, и Фалк обернулся на звук. В другом конце комнаты возвышалась фигура — приглушенный, ровный свет скрытых ламп скрадывал ее очертания. Неизвестно было, как вошел сюда этот человек, так как в комнате не было ни одной двери, но он вошел и рассматривал Фалка; он был высокого роста, с широких плеч ниспадала белая мантия или плащ, седые волосы, ясные, темные, пронзительные глаза. Вошедший заговорил, голос у него был низкий и вкрадчивый.
   — Добро пожаловать, Фалк. Мы давно уже тебя ждем, давно ведем и в пути бережем. — В комнате светлело, ее заливал белый слепящий свет. В низком голосе вошедшего зазвучали торжественные нотки:
   — Отбрось страх и добро пожаловать к нам, Вестник. Темный и трудный путь пройден тобою до конца, и ты уже ступил на дорогу, что приведет тебя к родному дому! — Свет продолжал усиливаться, пока у Фалка не заболели глаза. Он заморгал и зажмурился, а когда снова открыл глаза, человека уже не было.
   И тут Фалку пришли на ум слова лесного отшельника, слышанные несколько месяцев назад: «Беспросветная тьма ярких огней Эс Тоха».
   Он не даст больше с собой трать, одурманивать и вводить в заблуждение. Какой он глупец, что пришел сюда, а живым ему отсюда не выбраться наверняка; но он не позволит сделать из себя игрушку. Он сделал шаг вперед, пытаясь найти потайную дверь и вслед за человеком в мантии выйти из комнаты. Но внезапно из зеркала послышался голос:
   — Подожди минутку, Фалк. Иллюзии не всегда лгут. Ты же ищешь правду.
   Стена раздвинулась, я через открывшийся проем вошли двое. Один, маленький и тщедушный, приближался неестественно широкими шагами; на нем были штаны в обтяжку, с демонстративно выпирающим гульфиком, короткая куртка и плотно облегающая голову шапочка. Вторая фигура, повыше ростом и закутанная в мантию, жеманно семенила, чуть приплясывая. Длинные иссиня-черные волосы спускались у нее до самого пояса- нет, пожалуй, все-таки у него: голос, котя я очень тихий, оказался низким.
   — Ты знаешь, Стреляя, нас снимают на пленку.
   — Знаю, — откликнулся низенький человечек голосом Эс трель. Ни она, ни ее собеседник ие удостоили Фалка даже взглядом я вели себя так, будто его тут и не было. — О чем ты хотел спросить, Крэдаси?
   — Я хотел спросить тебя, почему ты так задержалась.
   — Задержалась? Ты несправедлив, мой Властитель. Как я могла выследить его в лесах к востоку от Шорга? — это же страшная глухомань От глупых зверей не было никакого проку они только я могут, что бормотать Закон. А когда вы мне сбросили человекоискатель, мы уже разошлись с ним на двести миль и мне удалось его нагнать только на территории баснассок. Тебе известно, что Совет снабжает их птицеракетами и прочим оружием, чтобы они отстреливали Странников и Соля-пачим. И вот я была вынуждена пристать к этому мерзкому племени. Неужели вы не слышали моих донесений? Я их постоянно посылала, пока не потеряла передатчик, переправляясь через реку к югу от Канзасского Анклава. В Бесдио мать дала мне новый. Ведь мои донесения должны быть записаны на пленку!
   — Я никогда не слушаю донесений. Так или иначе, ты напрасно рисковала и даром потратила время, так как за эти месяцы тебе не удалось развеять его страх перед нами.
   — Эстрель! — позвал Фалк. — Эстрель!
   Нелепая и хрупкая в мужской одежде, Эстрель даже не повернула головы, будто не слышала. Она продолжала беседовать с человеком в мантии. Задыхаясь от гнева и стыда, Фалк громко позвал ее, рванулся вперед и схватил ее за плечо — но рука схватила пустоту, на месте Эстрель осталось лишь расплывающееся световое пятно и гаснущие цветные блики.
   Проход в стене оставался открытым, и сквозь него была видна соседняя комната. В ней спиной к Фалку стояли человек в мантии и Эстрель. Шепотом Фалк позвал ее по имени, и тут она обернулась и взглянула на него. Она посмотрела ему в глаза — без торжества или стыда, спокойно, безучастно, отстранение, как смотрела на него всю дорогу.
   — Почему, почему ты мне лгала? — спросил он. — Зачем ты привела меня сюда? — Он знал зачем; он знал, кем он был и оставался для Эстрель. Не разум диктовал этот бессмысленный вопрос, это кричало оскорбленное чувство собственного достоинства и обманутое доверие, справиться с этим сразу было невозможна
   — Меня прислали за тобой, но ведь ты и сам хотел прийти сюда.
   Фалк попытался взять себя в руки. Застыв на месте, он спросил:
   — Ты Шинг?
   — Да, — ответил человек в мантии, любезно улыбаясь. — Я Шинг. Все Шинги — лжецы. Выходит, я лгу тебе, что я Шинг, а на самом деле я не Шинг или не-Шинг, который лжет? Или, может быть, то, что все Шинги лгут — это ложь? Но я Шинг, и я вправду лгу. Как известно, земляне и другие животные тоже лгут: ящерицы меняют цвет, жучки притворяются сучками, а камбалы лгут тем, что тихо лежат на дне, сливаясь с песком или галькой. Стрелла, этот еще глупее, чем мальчишка.
   — Нет, Властитель мой Крэджи, он очень сообразителен, — ответила Эстрель, как всегда, тихо и безучастно. Она говорила о Фалке, как люди говорят, о животных.
   Она шла рядом с Фалком, они вместе ели, спали, она лежала в его объятиях... Фалк молча стоял и следил за ней; она и высокий тоже стояли молча, неподвижно, будто ожидая от него знака, чтобы продолжать свой спектакль.
   Фалк не мог на нее рассердиться. Он вообще не испытывал к ней никаких чувств. Она превратилась в воздух, в пятна и блики света. Он был зол на себя; ему было тошно, физически тошно — от унижения.
   Иди один, Опал, сказал Принц Канзасский. Иди один, сказал Пчеловод Хиардан. Иди один, сказал старый отшельник в лесу. Иди один, сынок, предупреждал его Зоув. Сколько людей указали бы ему верный путь, помогли ему в поисках, вооружили знанием, если бы он шел по прерии один? Сколько бы он сумел узнать, если бы не доверился Эстрель, не положился на ее помощь и искренность?
   Теперь он знал только одно — он совершил чудовищную глупость, а она ему лгала. Она лгала с самого начала, постоянно, начиная с момента, когда сказала ему, что родом из племени Странников, — нет, еще раньше: когда впервые увидела его и притворилась, будто не знает, кто он такой. Она это знала с самого начала, ее подослали, чтобы она уж наверняка довела его до Эс Тоха; а возможно, и для того, чтобы противодействовать влиянию на него тех, кто ненавидит Шингов. «Но почему же, — с болью думал он, глядя через проем в другую комнату, где она стояла, — почему же теперь она перестала лгать?»
   — Не имеет значения, что я тебе теперь говорю, — сказала она, как будто читая его мысли.
   Возможно, так и было. Они никогда не прибегали к мысленной речи; но если она была Шингом и обладала всеми и! способностями, о которых люди могли только догадываться по слухам, то не исключено, что она подслушивала его мысли с самого начала, все долгие месяцы их пути. Откуда ему знать? Спрашивать бессмысленно...
   Сзади послышался шорох Он обернулся и увидел: в другом конце комнаты у зеркала стоят двое. На них были черные мантии с белыми капюшонами, а роста они были вдвое выше обычных людей.
   — Тебя слишком легко одурачить, — сказал один из гигантов.
   — Ты должен знать, что тебя удалось одурачить, — произнес второй.
   — Ты всего лишь получеловек.
   — Получеловек не может знать полной истины.
   — Того, кто вредил, с толку собьют, одурачат.
   — Того, кто убил, сотрут и служить назначат.
   — Откуда ты идешь, Фалк?
   — Кто ты такой, Фалк?
   — Где ты, Фалк?
   — Кто ты, Фалк?
   Оба великана сдернули капюшоны, показав, что под ними нет ничего, кроме тени, отступили к стене, прошли сквозь нее и исчезли.
   Из другой комнаты бросилась к нему Эстрель, сжала его в объятиях и стала отчаянно, жадно целовать.
   — Я люблю тебя, я тебя полюбила с первой нашей встречи. Верь мне, Фалк, верь мне! — Какая-то невидимая могучая сила оторвала ее от него, подобно сильному ветру. С воплем «Верь мне!» Эстрель закружилась в вихре и вылетела через проход, который бесшумно сомкнулся за ней, будто пасть.
   — Ты же понимаешь, — сказал высокий в соседней комнате, — что находишься под воздействием галлюциногенов. — В его тихом, отчетливом голосе слышались насмешка и скука. — Меньше всего тебе следует доверять самому себе. А? — Затем он поднял подол своей длинной мантии и обильно помочился, после чего расправил мантию, пригладил длинные волнистые волосы и вышел.
   Фалк стоял и смотрел, как зеленоватый пол соседней комнаты постепенно впитывает мочу, пока, она не исчезла полностью.
   Створки двери медленно смыкались, закрывая проход, единственный выход из комнаты, в которой он был заперт. Очнувшись от оцепенения, Фалк бросился в проход, пока он не закрылся. Комната, в которой стояли Эстрель и ее собеседник, была точно такой же, как та, из которой он выбежал, правда, возможно, чуть меньше и темнее. В дальней стене опять виднелся узкий проход, но и он медленно-медленно закрывался. Фалк бросился к нему и попал в третью комнату — точно такую же, как предыдущие, только еще чуть меньше и темнее. Проход в ее противоположной стене медленно-медленно закрывался, и снова Фалк устремился в новую комнату, еще меньше и темнее, чем предыдущая, а из нее уже с трудом протиснулся в еще одну маленькую и темную комнатушку, а потом прополз через маленькое темное зеркало и с воплем тошнотворного ужаса стал падать, но не вниз, а вверх, к белой, покрытой шрамами, желтоглазой луне.
   Он проснулся в удобной постели в светлой комнате без окон, чувствуя себя отдохнувшим, полным сил, но голова шла кругом. Он сел в постели, и, как будто этого только и ждали, стена раздвинулась, и появились два человека огромного роста с остекленелыми глазами навыкате. «Привет тебе, Властитель Агад! Привет тебе, Властитель Агад»! — заговорили они наперебой, а затем: «Идем с нами, пожалуйста, идем с нами, пожалуйста». Фалк вскочил и обнаружил, что совершенно раздет, но решил драться до последнего — единственное, что он помнил отчетливо, была схватка в вестибюле дворца, где его скрутили, — однако драться не пришлось. Вошедшие лишь повторяли «Идем с нами, пожалуйста», пока он не подчинился. Они вывели его, по-прежнему нагого, из комнаты, по пустому коридору, через зеркальный зал и вверх по лестнице, которая оказалась пандусом с нарисованными ступеньками, снова по коридору и каким-то пандусам и наконец ввели в просторную комнату, обставленную мебелью, с голубовато-зелеными стенами, одна из которых излучала солнечный свет. Один сопровождающий остался у входа, другой вошел вместе с Фалком.
   — Вот одежда, вот еда, вот питье. Также... также можешь есть, пить. Также... также проси, что тебе нужно. Хорошо? — Он таращил на Фалка глаза, а лицо оставалось безучастным.
   На столе стояла чаша с водой; прежде всего Фалк схватил ее и напился вдоволь, так как его мучила жажда. Он окинул взглядом странную, но приятную комнату, обставленную мебелью из тяжелой, прозрачной пластмассы и с полупрозрачными стенами без окон, затем с любопытством оглядел своего сторожа или слугу. Верзила с невыразительным лицом, а на поясе пистолет.
   — Что говорит Закон? — вырвалось у него.
   Без тени удивления пучеглазый верзила послушно ответил:
   — Отнимать жизнь нельзя.
   — Но у тебя пистолет.
   — О, этот пистолет не убивает, только оглушает, — ответил охранник и рассмеялся. Интонации его голоса не соответствовали значению слов, а смеху предшествовала маленькая пауза. — Теперь ешь, пей, мойся. Вот хорошая одежда. Видишь, вот одежда.
   — Ты Стертый?
   — Нет. Я Начальник Охраны Истинных Властителей, и я подключен к компьютеру Номер Восемь. Теперь ешь, пей, мойся.
   — Сначала выйди из комнаты.
   Последовала короткая пауза.
   — Да, хорошо, Властитель Агад, — произнес наконец верзила и снова рассмеялся, будто его щекотали. Возможно, когда компьютер подключался к его мозгу, ему было щекотно. Он вышел. Сквозь стену комнаты
   Фалк различал смутные, неуклюжие фигуры обоих охранников; они ждали по обе стороны двери в коридоре Фалк нашел ванную комнату и вымылся. На огромной кровати, полностью занимавшей один конец комнаты, была разложена чистая одежда: длинная широкая мантия, покрытая пестрыми красно-багрово-фиолетовыми узорами. Фалк осмотрел ее с отвращением и все же надел. Его потрепанный рюкзак лежал на столике из прозрачного пластика, инкрустированного золотом; содержимое рюкзака казалось нетронутым, но старой одежды и оружия нигде не было. Стол был накрыт, а Фалк проголодался. Сколько времени прошло с тех пор, как он вошел во дворец и двери за ним сомкнулись? Фалк не имел об этом никакого понятия, но голод подсказал ему, что времени прошло уже немало, и он набросился на еду. Пища была странной на вкус — крепко приправленная, тщательно перемешанная, залитая соусами, но он все съел до капли и поискал добавки. Добавки не было, и поскольку все, что от него требовалось, было исполнено, он стал внимательно осматривать комнату. Расплывчатые тени охранников с другой стороны полупрозрачной, голубовато-зеленой стены исчезли. Фалк уже хотел было посмотреть, в чем дело, но вдруг замер на месте. Едва заметная вертикальная щель двери начала расходиться, и за ней появилась движущаяся тень. Наконец в стене открылся овальный проем, и через него в комнату вошел человек.
   Сначала Фалку показалось, что это девушка, но потом он понял: перед ним мальчик лет шестнадцати, одетый в такую же свободную одежду, как и у него. Мальчик не подошел к Фалку, а остановился поодаль, вытянул руки ладонями вверх и разразился длинной тирадой на каком-то тарабарском языке.
   — Кто ты?
   — Орри, — ответил юноша, — Орри! — и вновь посыпалась тарабарщина. Он был худенький и казался очень взволнованным; голос его дрожал. Затем он опустился на колени и низко склонил голову — Фалк ни разу в жизни не видел такого жеста, но смысл его был абсолютно ясным: таков был изначально жест приветствия, некоторые элементы которого сохранились в обиходе Пчеловодов и у подданных Принца Канзасского.
   — Говори по-галактически, — жестко сказал Фалк, которого появление мальчика встревожило и смутило.
   — Я-Хар-Орри, преч Рамаррен, — прошептал мальчик.
   — Встань. Поднимись с колен. Я не... Ты что, меня знаешь?
   — Преч Рамаррен, вы меня не помните? Я — Орри, сын Хара Ведена..
   — А меня как зовут?
   Мальчик поднял голову, и Фалк уставился на него — точнее, в его глаза, смотревшие теперь прямо в лицо Фалка. Глаза у мальчика были серовато-янтарного цвета, а огромный зрачок черный; радужка полностью занимала глаз, а белков не было видно, как у кота или у оленя; ни у кого не видал Фалк таких глаз — разве что прошлой ночью в зеркале.
   — Вас зовут Агад Рамаррен, — испуганно и как-то подавленно проговорил мальчик.
   — Откуда тебе известно?
   — Я,. Я всегда это знал, преч Рамаррен.
   — Ты принадлежишь к моему народу? Мы с тобой одних корней?
   — Я сын Хара Ведена, преч Рамаррен, клянусь вам!
   На минуту на серовато-желтые глаза мальчика навернулись слезы. В минуты напряжения Фалка тоже на мгновение ослепляли слезы. Баккай однажды пожурила его за то, что он их стесняется, и сказала, что это чисто физиологическая реакция, по всей видимости, присущая всей его расе.
   Смущение, недоумение, растерянность, которые не покидали Фалка с тех пор, как он ступил на улицы Эс Тоха, мешали правильно осмыслить это новое явление. В глубине его сознания билась мысль: «Именно этого они хотят — запутать тебя так, чтобы ты начал верить чему угодно*. В этот момент он уже не знал, кто же такая Эстрель, — Эстрель, которую он, казалось, так хорошо знал и так преданно любил — друг, или Шинг, или орудие Шингов? Он не знал, сказала ли она ему хоть слово правды и солгала ли хоть в одном слове, попала ли она в ловушку вместе с ним или помогла его поймать? Он помнил ее холодный смех, но помнил также отчаянные объятия и жаркий шепот» Кем может быть этот мальчик, у которого во взгляде неземных, как у самого Фалка, глаз читались почтение и боль: а вдруг, если до него дотронуться, он тоже превратится в световой блик? Что будет в его ответах, ложь или правда?
   «Среди всех иллюзий, ошибок и обманов, — думал Фалк, — есть лишь один верный путь: тот, которым он шел все эти месяцы, начиная от самого Дома Зоува». Он поглядел на мальчика и сказал ему правду.
   — Я не знаю тебя. Может быть, мне следовало бы тебя помнить, но я не помню, потому что в моей памяти сохранились только последние четыре-пять лет. — Он откашлялся, снова отвернулся, сел на один из стоявших в комнате высоких тонконогих стульев и дал мальчику знак последовать своему примеру.
   — Вы» не помните Верель?
   — А кто это такой — Верель?
   — Это наша родина. Наша планета.
   Слова укололи Фалка в самое сердце, и он замолчал.
   — Вы не помните» как мы сюда летели, преч Рамаррен? — запинаясь, спросил мальчик. В его голосе слышалось недоверие; казалось, его разум отказывается понимать услышанное Голос мальчика дрожал от жалости, которой не давали прорваться наружу почтение или страх.
   Фалк покачал головой.
   Орри повторил вопрос, но чуть по-иному:
   — А вы помните наше путешествие на Землю, преч Рамаррен?
   — Нет. Когда это было?
   — Шесть земных лет назад» Простите, пожалуйста, преч Рамаррен. Я не знал» я летел над Калифорнийским морем, и вдруг за мной прислали аэробиль, автоматический; он мне не сказал, зачем я понадобился. Потом Властитель Крэджи вше сказал, что одного из членов Экспедиции удалось найти, и я подумал» Но он не сказал вше ничего про вашу память» Значит» значит, вы помните» только Землю?
   Казалось, он молит Фалка, чтобы тот ответил «нет».
   — Да, я помню только Землю, — ответил Фалк, твердо решивший не поддаваться ни на эмоциональность и наивность мальчика, ни на детскую искренность, которой лучились его лицо и голос. Не исключено, что Орри — не тот, за кого себя выдает. А вдруг он говорит правду?
   «Я не позволю себя снова одурачить», — горько подумал Фалк. «Еще как позволишь», — ответила другая часть его мозга. — «Они с легкостью одурачат тебя, если им это нужно, и с этим ничего не поделаешь. Если ты не будешь расспрашивать этого мальчика из опасения, что ответы окажутся ложными, ты позволишь лжи одержать полную победу, и твой долгий путь сюда кончится молчанием, насмешками и отвращением. Ты пришел, чтобы узнать свое имя. Он назвал тебя по имени; прими это имя».
   — Ты не расскажешь мне, кто... кто мы такие?
   Мальчик опять что-то быстро и непонятно затараторил, но, натолкнувшись на непонимающий взгляд Фалка, остановился на полуслове.
   — Вы не помните, как говорить по-кельшакски, преч Рамаррен? — Он чуть не плакал.
   Фалк покачал головой:
   — А келынакский — твой родной язык?
   — Да, — ответил мальчик и робко добавил: — И ваш, преч Рамаррен.
   — А как по-кельшакски будет «отец»?
   — Хиовеч. А малыши говорят — вава. — По лицу Орри скользнула простодушная улыбка.
   — А как ты назовешь старика, которого почитаешь?
   — Таких слов очень много... почтительные обращения... превуа, киоинап, ска нджхой... Погодите, пречна, я так давно не говорил по-кельшакски... Пречновег — тот, кто находится на более высоком Уровне, чем вы, но не состоит с вами в родстве — может называться «тиокиой» или «превиотио»...
   — «Тиокиой»... Я как-то произнес это слово... не зная, откуда узнал...
   Не могло это быть проверкой, такое не проверишь. Он не рассказывал Эстрель в подробностях о своей встрече в лесу с Тем Кто Слышал, но они могли узнать обо всем, что он помнил, усыпив и обезволив его. Откуда ему знать, что с ним сделали, тем более — что они сделают, и, главное, чего они добиваются? Единственное, что он может, — понемно1у продвигаться вперед и попытаться выведать то, что нужно.
   — Ты здесь свободен и можешь ходить где хочешь?
   — Да-да, преч Рамаррен. Властители были ко мне очень добры. Они давно уже ищут каких-нибудь... кого-нибудь из членов Экспедиции, оставшихся в живых. Вы не знаете, пречна, может быть, еще кто-то...
   — Не знаю.
   — Я прилетел сюда всего несколько минут назад, и Крэджи успел только сказать, что вы все это время жили в лесу, покрывающем восточную часть этого материка, среди какого-то дикого племени.
   — Я расскажу тебе об этом, если захочешь Но сначала расскажи ты мне кое о чем. Я не знаю, кто я такой, кто ты такой, что у нас была за Экспедиция и как выглядит Верель.
   — Мы кельши, — ответил мальчик, сделав над собой усилие; его явно смущало, что приходится растолковывать элементарные вещи тому, кого он считал выше себя — естественно, по возрасту, но также и в чем-то более важном, чем возраст. — Мы принадлежим к народу кельшак, живущему на Вереле.. Мы прилетели сюда на корабле «Альтерра»...
   — А зачем мы сюда прилетели? — спросил Фалк, подаваясь вперед.
   И медленно, с отступлениями и повторами, отвечая попутно на бесконечные вопросы Фалка, Орри принялся рассказывать. Это длилось, пока он не устал говорить, а Фалк — слушать, пока на полупрозрачных, как вуаль, стенах комнаты не засияли отблески заката; после этого они ненадолго остановились, и немые слуги принесли им пищу и питье. И все время, пока он ел и пил, Фалк мысленно разглядывал драгоценный камень, возможно, настоящий, а может быть, и фальшивый; перебирал в уме рассказанное — набросок, приоткрывшуюся ему картину — чистый или искаженный образ мира, в котором он жил и который потерял.

 VII

   Оранжево-желтое солнце походило на глаз дракона или на огненный опал с семью сверкающими подвесками-планетами, которые медленно вращались по вытянутым эллипсам. Третья от солнца зеленая планета совершала полный оборот за шестьдесят земных лет; «счастлив тот, кто дожил до второй весны», — перевел Орри пословицу жителей этой планеты. Зимы в северном полушарии, которое из-за наклона эклиптики далеко отстояло от солнца, особенно, когда планета находилась в афелии, были холодными, мрачными, жестокими; лето длиной в половину человеческой жизни — необычайно изобильным. Огромная луна совершала свой медленный путь вокруг планеты за долгие четыреста дней, и, повинуясь ей, в глубоких морях высоко вздымались и опадали приливные волны. Этот мир изобиловал землетрясениями, вулканами, животными, умеющими петь, и растениями, умеющими ходить, и среди всего этого жили люди, которые умели говорить и строить города; поистине бесконечный перечень чудес. На эту удивительную, хотя и не единственную в своем роде планету двадцать лет тому назад из космоса прилетел звездолет — Орри имел в виду двадцать местных лет, равнявшихся примерно тысяче двумстам земным.
   Колонисты и специалисты по врасу, прилетевшие на этом корабле, посвятили свою жизнь новооткрытой планете, отдаленной от древних миров, составлявших ядро Лиги Всех Миров, надеясь приобрести в лице ее разумных обитателей союзников в Грядущей Войне. Такова политика Лиги с тех пор, как много поколений тому назад откуда-то из-за созвездия Гиад пришло предостережение: век за веком от планеты к планете упорно продвигаются полчища завоевателей, приближаясь к разбросанным на огромных расстояниях восьми десяткам планет, которые так гордо именовали себя Лигой Всех Миров. Команда на прилетевшем корабле состояла из землян, так как их планета, находившаяся на окраине Лиги Всех Миров, была ближе других к новооткрытой планете Верель. За первым кораблем должны были прилететь звездолеты с других планет, но этого не случилось: помешала Война.
   На борту корабля был установлен ансибл — мгновенный передатчик, служивший колонистам единственным средством связи с Землей, Первичным Миром Давенантом и остальной Лигой. Ни один звездолет, сказал Орри, не может летать быстрее скорости света, — но тут Фалк возразил. И действительно, существовали военные корабли, которые действовали по принципу ансибла и летали со скоростью большей, чем скорость света, но это были всего лишь автоматические орудия смерти, чрезвычайно дорогие, а живым существам находиться на них было нельзя. Люди так и не научились двигаться быстрее скорости света, которая, как известно, сжимает время для тех, кто находится внутри корабля. Вот почему колонисты на Вереле были полностью оторваны от родины, и ансибл оставался для них единственным источником информации. Прошло всего лишь пять лет жизни на Вереле, когда ансибл принес весть, что на Земле появились Враги. Сразу же после этого поступавшая информация стала неразборчивой, противоречивой, сбивчивой, а вскоре полностью иссякла. Примерно треть колонистов решила взять звездолет и лететь сквозь толщу лет назад, на помощь соплеменникам. Остальные предпочли добровольное заточение на Вереле. До самой смерти они так и не узнали, что сталось с их родной планетой и Лигой, которой они служили, кто был ее врагом, стал ли он править Лигой или его разбили. Лишенная корабля и средств связи, маленькая колония осталась в окружении любопытных и явно враждебных высокоразумных существ, чей интеллект, хотя по уровню культуры они и отставали, не уступал их собственному. Земляне ждали, и ждали дети их детей, но звезды над ними хранили молчание. Пи один корабль так и не прилетел, не пришло даже никакой весточки. Звездолет, на котором улетели их товарищи, был, вероятно, уничтожен, а с ним исчезла и информация о новой планете. Маленький оранжево-желтый опал затерялся среди звезд.
   Колония между тем процветала; ее первый город, Альтерра, разрастался и креп на чудесных прибрежных землях. Затем, через несколько лет, — тут Орри поправился, — то есть по-земному почти через шесть столетий. Да, это был, по-моему, Десятый Год Колонии. Я только начал учиться истории, но отец и... и вы, преч Рамаррен, рассказывали мне это все еще до полета, чтобы объяснить.. — Так вот, через несколько столетий для колонии наступили трудные времена. Лишь немногим женщинам удавалось забеременеть, а рождение живого ребенка было еще большей редкостью. — Тут мальчик опять запнулся и наконец закончил; — Я помню, вы мне рассказывали, что жители Альтерры не знали, что с ними происходит, и считали, что это отрицательное влияние близко родственных браков, но на самом деле это было что-то вроде естественного отбора. Властители здесь говорят, что это не так и сколько бы ни жила на планете колония пришельцев, они все равно остаются чужаками. Лишь при помощи генной инженерии они могут скреститься с аборигенами, но их потомство всегда будет бесплодным...

[ ... ]

   ...прабабушка была из рода Эсми из Киоу — это тоже потомки альтерран. Правда, в таком демократическом обществе, как земное, эти различия не имеют значения. Вы согласны?.. — в глазах Орри снова мелькнула обеспокоенность, казалось, в его мозгу зреет какое-то едва осознанное противоречие. Фалк вновь вернул его к рассказу об истории Верель, заполняя пробелы в по-мальчишески наивном изложении Орри собственными догадками.
   От слияния двух народов и двух культур родилась новая теварско-альтеррская нация, которая в годы после опасной Десятой Зимы переживала эпоху расцвета. Небольшие городки росли; на единственном континенте северного полушария зародилось товарно-денежное хозяйство. Через несколько поколений оно распространилось среди менее развитого населения южных континентов, где зима была мягче. Население планеты увеличилось; наука и техника стали бурно развиваться, чему способствовали Книги из Альтерры — библиотеки звездолета первых колонистов. Скрытые в этих книгах тайны получали объяснение по мере того, как отдаленные потомки колонистов заново постигали утраченные знания. Они сохраняли язык, на котором они были написаны — разумеется, Галактический. Наконец луна и все близлежащие планеты были исследованы, а чрезмерный рост городов и соперничество наций укрощены мощной Кель-шакской империей, находившейся в древнем Североземелье. Наступила эпоха мира и процветания, и, пребывая в зените могущества, кельши построили и запустили в космос звездолет, способный развивать скорость света.
   Этот корабль, названный «Альтерра», отправился с Вереля восемнадцать с половиной лет спустя после появления на планете земных колонистов; по-земному это означало, что прошло тысяча двести лет. Экипаж корабля не имел представления о том, что происходит на Земле. Верелианам еще не удалось разгадать принцип действия передатчика-ансибла, а посылать радиосигналы они опасались, так как по ним враждебная цивилизация, которой боялась Лига, могла бы запеленговать их местонахождение. В надежде вернуться и доставить нужные сведения смельчаки отправились в долгий путь через вечную ночь на древнюю родину альтерран.
   — Сколько длился этот полет?
   — Больше двух верельских лет- примерно сто тридцать-сто сорок световых лет_. Я тогда был еще маленьким мальчиком, преч Рамаррен, и многого не понимал, да мне много и не говорили.
   Фалк не мог уразуметь, почему этот паренек так смущается, если чего-то не знает; гораздо больше его потрясло то, что жизнь Орри, которому на вид было лет пятнадцать-шестнадцать, на самом деле длилась уже не меньше ста пятидесяти лет. Сколько же лет ему самому?
   — «Альтерра», — продолжал между тем Орри, — отправилась с космодрома возле древнего портового города Тевара, и в бортовой компьютер корабля ввели координаты Земли. На борту звездолета было девятнадцать человек — мужчин, женщин и детей, в основном кельшей, считавших себя потомками колонистов; к взрослым Совет Гармонии предъявлял особые требования — они должны были отличаться тренированностью, умом, мужеством, великодушием и арлешем. В галактическом языке такого слова нет, просто арлеш. — По лицу Орри вновь пробежала его простодушная улыбка. — Рэйл — это... так, как должно быть; ну, например, когда хорошо учишься в школе или когда река следует своему руслу, а арлеш, по-моему, это производное от рэйла.
   — Дао? — спросил Фалк, но Орри ничего не слыхал о Древнем Каноне человека. — Что же случилось с кораблем? Что случилось с остальными семнадцатью?
   — Возле Барьера нас атаковали. Шинги опоздали — когда они прибыли на место, «Альтерра» была уничтожена, а те, кто на нас напал, рассеялись. Это были бунтовщики в межпланетных кораблях. Шинги задержали один из них и спасли меня. Им неизвестно, куда девались остальные, — убиты или взяты в плен. Шинги обыскали всю планету, и примерно год назад до них дошел слух о том, что в Восточном Лесу живет какой-то необычный человек, — вот они и подумали, а вдруг это один из нас_
   — Что ты запомнил из всего этого — нападения и так далее?
   — Ничего. Вы же знаете, как влияет на человека полет -со скоростью света.
   — Я знаю только, что для экипажа звездолета время сжимается. Но мне не известно, что они при этом чувствуют.
   — Так вот, я помню это очень смутно. Я был всего лишь ребенком, по-земному мне было девять лет. И я не думаю, что это вообще можно запомнить отчетливо. Невозможно понять... как одно следует за другим. Сохраняешь зрение и слух, но они не помогают друг другу... ни в чем больше нет смысла... нет, я не могу этого объяснить. Это просто ужасно, похоже на сон. Но когда корабль снова выходит в околопланетное пространство и преодолеваешь то, что Властители называют Барьером, важно быть к этому подготовленным, иначе ты теряешь сознание Наш корабль не был подготовлен к преодолению Барьера. Когда на нас напали, никто еще не очнулся, и я ничего не помню, не больше... не больше, чем вы, преч Рамаррен. Я пришел в себя уже на борту корабля Шингов.
   — Почему тебя, ребенка, взяли в полет?
   — Мой отец был капитаном экспедиции. С нами была моя мать Понимаете, преч Рамаррен, иначе... ну, если вернешься, то окажется, что все твои родные уже давным-давно умерли. Не то, чтобы это имело большое значение — моих родителей теперь уже все равно нет в живых. А может быть, с ними сделали то же, что и с вами, и. и они не узнают меня при встрече..
   — Кем я был в экспедиции?
   — Вы были нашим штурманом.
   Ответ прозвучал как насмешка, Фалка от этого передернуло. А Орри продолжал в своей наивной почтительной манере:
   — Это означает, что вы прокладывали курс корабля, определяли координаты... вы были величайшим простэни, математиком-астрономом, среди всех кельшей. Для всех на корабле вы были пречнова, если не считать моего отца, Хара Ведена. Вы принадлежите к Восьмому Порядку, преч Рамаррен! Вы» вы помните хоть что-нибудь об этом?
   Фалк покачал головой.
   Мальчик приуныл и, помолчав, печально сказал:
   — Я никак не могу поверить, что вы ничего не помните, и верю только тогда, когда вы делаете так.
   — Качаю головой?
   — Мы на Вереле в знак отрицания пожимаем плечами. Вот так.
   Простота Орри была неотразима. Фалк попробовал пожать плечами; что-то внутри его подсказало: так делать правильно и прилично; это убедило его, что жест ему давно привычен. Фалк улыбнулся, и Орри тут же повеселел.
   — Вы так похожи на себя, преч Рамаррен, и в то же время нисколько не похожи! Простите меня. По как это им удалось, каким образом вас заставили столько забыть?
   — Меня уничтожили. Без сомнения, я похож на себя, ведь я — это и есть я. Я — Фалк... — И он уронил голову на руки. Орри смущенно замолчал. Неподвижный прохладный воздух в комнате мерцал, как голубовато-зеленый драгоценный камень; на западной стене играли последние отблески заходящего солнца.
   — Какая здесь за тобой слежка?
   — Властители предпочитают, чтобы я, улетая куда-нибудь на аэрокаре, надевал передатчик. — Орри тронул браслет у себя на левой руке, с виду сделанный из обыкновенной золотой цепочки. — Ведь среди туземцев я могу оказаться в опасности.
   — Но ты можешь ходить куда захочешь?
   — Да, конечно. Там, на той стороне каньона, у меня точно такая же комната, как ваша. — Орри явно что-то смущало. — Знаете, преч Рамаррен, здесь у нас нет врагов, — решился он наконец сказать.
   — Нет? Так где же тогда наши враги?
   — Ну-у... снаружи» там, откуда вы пришли.
   Они уставились друг на друга непонимающими глазами.
   — Ты что же, думаешь, наши враги — люди, земляне? Выходит, это они лишили меня памяти?
   — А кто же еще? — испуганно выдохнул Орри.
   — Пришельцы.. Враги... Шинги!
   — Но, — робко и нежно выговорил мальчик, будто лишь теперь осознав всю глубину невежества и заблуждений, в которые впал его бывший повелитель и учитель, — никаких Врагов никогда не было. И Войны тоже никогда не было.

   Комната мягко вздрогнула, как гонг, по которому ударили, и завибрировала на почти сверхнизкой частоте, а спустя мгновение послышался бесстрастный механический голос: «Заседание Совета начинается». Проход в стене раздвинулся, и вошел некто высокий и величественный, в белой мантии и причудливом черном парике. Брови были сбриты и нарисованы выше; лицо, которому грим придавал матовую гладкость, принадлежало, казалось, мужчине средних лет. Орри вскочил из-за стола и отвесил ему поклон, прошептав Фалку: «Властитель Абундибот».
   — Хар Орри, — отметил его вошедший, также понизив голос до шепота, а затем повернулся к Фалку. — Агад Рамаррен. Добро пожаловать. Совет Земли собрался, чтобы ответить на твои вопросы и рассмотреть твои просьбы. Итак, смотри... — Он на секунду задержал на Фалке взгляд, но не приблизился к верелианам. От него веяло властностью, неприступностью, казалось, он отрешен от всего окружающего и целиком погружен в себя. Мгновение все трое стояли неподвижно; проследив взгляды Орри и Абундибота, он увидел, что внутренняя стена комнаты затуманилась и изменила цвет, превратившись как бы в глубокий бассейн, наполненный прозрачным сероватым желе, в котором дрожали и мелькали какие-то размытые линии и фигуры. Затем изображение обрело резкость, и у Фалка перехватило дыхание. Перед ним было лицо Эстрель, но только увеличенное в десять раз! Ее глаза смотрели на него спокойно и отчужденно, будто с портрета.
   — Мое имя Стрелла Сиобельбель. — Губы на экране задвигались, но дрожащий голос звучал откуда-то со стороны, это был холодный, бесстрастный шепот, возникавший, казалось, прямо из воздуха. — Я получила задание привести в Город невредимым члена верельской экспедиции, который, по имевшимся сведениям, находился в восточной части континента номер один. Я полагаю, что это он.
   Ее лицо тут же расплылось и исчезло, а на его месте появилось лицо Фалка.
   Свистящий голос ниоткуда спросил:
   — Узнает ли Хар Орри этого человека?
   Стоило Орри заговорить, как его лицо тут же появилось на экране.
   — Это Агад Рамаррен, Властители, штурман «Альтерры».
   Лицо мальчика исчезло, и экран остался пустым. На нем что-то дрожало, а в воздухе стоял шелест множества голосов; казалось, сонм призраков спорит о чем-то на неизвестном языке. Так, оказывается, Шинги проводили заседание своего Совета: каждый находился в своей комнате и не видел остальных, а совещались только их шелестящие голоса. Вслушиваясь в непрерывный шорох вопросов и ответов, Фалк шепотом спросил у Орри:
   — Ты знаешь этот язык?
   — Нет, преч Рамаррен. Со мной они всегда говорят по-галактически.
   — А почему они совещаются таким образом, а не собираются вместе?
   — Их очень много... по словам Властителя Абунди-бота, тысячи и тысячи входят в Совет Земли. И хотя Эс Тох — единственный город на всей планете, члены Совета разбросаны повсюду. А вот говорит Кен Кеньек.
   Жужжание бесплотных голосов стихло, и на экране появилось новое лицо — это было лицо мужчины с мертвенно-бледной кожей, черными волосами и бесцветными глазами.
   — Агад Рамаррен, мы собрались на Совет и пригласили на него тебя, чтобы ты мог завершить свою миссию на Земле и, если пожелаешь, вернуться на родину. К тебе мысленно обратится Властитель Пеллью Абундибот.
   Экран внезапно померк и вновь стал обыкновенной полупрозрачной зеленоватой стеной. Высокий мужчина в дальнем углу комнаты не отрываясь смотрел на Фалка. Его губы не двигались, но Фалк слышал слова — не ставший уже привычным сиплый шепот, а ясную и отчетливую речь, необычайно ясную и отчетливую. Неужели это мысленная речь? Но чем еще это может быть? Лишенная интонации и тембра, плоти и крови, всегда свойственных голосу, это была чистая мысль в чистом виде — разум говорил с разумом.
   — Мы говорим с тобой телепатически, чтобы ты слышал одну лишь правду. Неправда, будто мы, именующие себя Шингами, или кто-либо иной может скрывать или искажать истину в параречи. Великая Ложь, которую приписывают нам люди, — это ложь. Однако, если ты предпочитаешь звуковую речь, говори, и мы последуем твоему примеру.
   — Я не искусен в мысленной речи, — помолчав, ответил Фалк вслух. После безупречно четкого безмолвного телепатического контакта его живой голос казался чересчур, громким и грубым. — Но вашу речь я понимаю. Я не добиваюсь правды. Кто я такой, чтобы требовать правды? Но мне хотелось бы выслушать то, что вы намерены мне рассказать.
   Судя по виду юного Орри, речь Фалка его глубоко шокировала. На лице же Абундибота ничего не отразилось. Он, очевидно, обращался к Фалку и Орри одновременно — было видно, как Орри прислушивается, и, по мнению Фалка, такое владение телепатией было феноменальным.
   — Люди стерли твою память, потом научили только тому, что считали для тебя нужным, только тому, во что верят сами. Под действием их внушений ты нам не доверяешь. Мы очень опасались, что так и произойдет. Но спрашивай о чем хочешь, Агад Рамар-рен с Вереля, мы ответим тебе правду.
     Сколько времени я здесь нахожусь?
   — Шесть дней.
   — Почему меня накачали наркотиками и всячески дурачили?
   — Мы пытались восстановить твою память. Нам это не удалось.
   «Не верь ему, не верь ему», — твердил про себя Фалк с такой настойчивостью, что Шинг, обладай он хотя бы в ничтожной степени даром эмпатии, должен был, без сомнения, уловить его мысль. Но какое это имеет значение? Игру надо довести до конца. Они придумали эту игру и знают все ее секреты, а ему приходится играть по их правилам. Игрок он, конечно, неважный. Значит, его сила в честности. В его нынешнем положении честность — его главный и единственный козырь. Он твердо верит: честного человека обмануть невозможно; правда, если ее держаться до конца игры, неминуемо приведет к истине.
   — Скажите, почему я должен вам верить? — спросил Фалк.
   Снова в мозгу зазвучала телепатическая речь, чистая и четкая, как музыкальная нота, взятая на электронном инструменте, а три собеседника — Абундибот, Фалк и Орри — застыли неподвижно, как фигуры на шахматной доске.
   — Мы, которых ты знаешь под именем Шингов, на самом деле люди. Мы — земляне, родились на Земле и принадлежим к человеческому роду, подобно твоему предку Джекобу Агату из Первой Колонии на Вереле. Люди поведали тебе историю Земли за двенадцать веков, — так, как они ее видят, — прошедших с основания Колонии на Вереле. Выслушай теперь нас, а мы, тоже люди, расскажем тебе, как она видится нам.
   Не было Врагов, которые явились с далеких звезд и напали на Лигу Всех Миров. Лигу уничтожили революция, гражданская война и разъедавшие ее коррупция, милитаризм и деспотизм. На всех планетах начались мятежи, бунты, перевороты. В ответ Главный Мир уничтожал на планетах все живое. В то время ни один корабль не рисковал выйти в открытый космос, и между планетами летали одни сверхсветовые корабли — звездолеты-снаряды, каждый из которых был способен уничтожить целый мир. Земля уцелела, но погибла половина ее населения, все города, космические корабли и ансиблы; на это хватило двух страшных лет гражданской войны между Лоя-листами и Мятежниками, в которой обе стороны были вооружены сверхмощным оружием, созданным Лигой для борьбы с внешним врагом.
   И вот на Земле нашлась кучка отчаянных храбрецов; в тот момент они брали верх, но понимали; впереди еще один неизбежный бунт, который приведет к окончательной гибели всего человечества. Тогда они придумали новое оружие. Они стали лгать. Они придумали для себя новое название и новый язык и стали распространять по всей Земле, как среди своих сторонников, так и в лагере Лоялистов, слух о том, что Враги с далекой планеты все-таки пришли. Это Враги вызвали гражданскую войну. Враги проникли повсюду, разрушили Лигу и правят Землей. А раз они уже взяли власть, то теперь они желают прекратить войну. И всего этого они добились благодаря одной удивительной и зловещей способности, которой люди не обладают: способности лгать мыслью.
   Люди поверили этой выдумке, так как усталым людям, охваченным паникой и смятением, она пришлась по душе. Их мир лежал в руинах, и они подчинились Врагу, ибо с радостью поверили в его сверхъестественную природу и непобедимость. Они проглотили наживку мира.
   И с тех пор среди них действительно воцарился мир.
   У нас, жителей Эс Тоха, есть маленький миф, согласно которому в самом начале Создатель изрек великую ложь. Вокруг ничего не было, но Создатель заговорил и изрек: это существует. И вот случилось чудо: чтобы Божья ложь пришла в соответствие с божественной истиной, тотчас возникла наша вселенная..
   Поскольку мир среди людей держался на лжи, нашлись люди, готовые эту ложь поддерживать. Люди были убеждены, что Враг вторгся на Землю и правит ею, — что ж, мы стали именовать себя Врагами и править Землей. Никому еще не удалось опровергнуть нашу ложь и разрушить мир на Земле; Лига распалась, эпоха межзвездных полетов ушла в прошлое; не чаще, чем раз в столетие, к нам случайно залетит какой-нибудь корабль с отдаленной планеты, вроде твоего. Есть, конечно, недовольные нашим правлением, мятежники, вроде тех, кто возле Барьера напал на твой звездолет. Мы по мере сил боремся с этими мятежниками, ибо, хорошо это или плохо, но мы победили и уже тысячелетие несем на своих плечах бремя мира между людьми. Единожды страшно солгав, мы теперь должны соблюдать и утверждать великий закон. Тебе известно, какой закон мы — люди среди людей — насаждаем. Главный закон, усвоенный человечеством в самый его страшный час.
   Отчетливая и беззвучная мысленная речь прекратилась; казалось, в комнате погасили свет. Б наступившей тишине, похожей на мрак, юный Орри прошептал: «Чти жизнь».
   И вновь тишина. Фалк стоял неподвижно, пытаясь не выдать внешне или в мыслях, которые, возможно, подслушивали, свое смущение и растерянность. Неужели все, чему его учили, ложь? Неужели у человечества действительно не было Врагов?
   — Если все это правда, — задал он вопрос, — почему бы не открыть ее людям и не доказать, что так оно и было на самом деле?
   — Мы и есть люди, — ответили ему мысленно, — тысячи и тысячи из нас знают правду. Мы — это те, кто обладает властью и знаниями и использует их для поддержания мира. В истории человечества периодически наступают темные века, подобные нашему, когда люди считают, что миром правят дьяволы. Мы играем в их мифилогии роль дьяволов. Когда разум начинает брать верх над мифами, мы ему помогаем; и тогда люди познают истину.
   — Зачем вы рассказываете мне все это?
   — Ради истины и ради тебя самого.
   — Кто я такой, чем я заслужил право узнать истину? — холодно повторил Фалк, глядя прямо в бесстрастное лицо Абундибота, стоявшего на другом конце комнаты.
   — Ты посланник затерянного мира, колонии, все сведения о которой были во времена Смуты утеряны. Ты явился на Землю, и мы, властители Земли, не смогли тебя защитить. Это наша боль и стыд. Никто иной, как жители Земли, напали на тебя и уничтожили твоих товарищей или стерли их разум — жители Земли, планеты, на которую после стольких столетий вы решили вернуться. На вас напали мятежники с континента номер три, который выше по уровню развития и более густо населен, нежели континент номер один, на котором мы находимся; они использовали похищенные у нас межпланетные корабли. Они были уверены, что со скоростью света на звездолетах летают только «Шинги», и именно поэтому напали на ваш корабль без предупреждения. Если бы мы были бдительнее, этому можно было бы помешать. Поэтому мы готовы на все, лишь бы возместить причиненный тебе ущерб.
   — Все эти годы они искали вас и всех остальных, — вставил Орри убежденно и даже с мольбой в голосе; очевидно, ему очень хотелось, чтобы Фалк всему поверил, согласился и~ что-то сделал. Вот только что?
   — Вы пытались восстановить мою память, — заговорил Фалк. — Зачем?
   — Не за этим ли ты пришел сюда? Разве ты не хочешь вернуть свое прежнее «я»?
   — Да, действительно. Но я... — Он не мог придумать, о чем же дальше спрашивать; с одной стороны, он не мог поверить в то, что сейчас услышал, с другой — опровергнуть это. Он, казалось, потерял стержень, мерку, по которой можно судить обо всем услышанном. У него не укладывалось в голове, что Зоув и остальные люди ему лгали, но не исключено, что они сами обмануты и не знают правды. Он не доверял ни одному из утверждений Абундибота, но ведь они передавались телепатически, в ясной и непосредственной мысли-речи, ложь просто невозможна — а что, если возможна? Если лжец говорит, что он не лжет... Фалк решил оставить все попытки разобраться в этом. Вновь подняв глаза на Абундибота, он попросил:
   — Прошу вас, не говорите со вшой мыслейно. Мне... мне хотелось бы слышать ваш голос. Кажется, вы сказали, что не смогли восстановить мою память?
   После беглой мысленной речи было странно опять услышать приглушенный, скрипучий шепот Абундибота:
   — Тем способом, к которому мы прибегали, это не удалось.
   — А другим?
   — Возможно, удастся. Мы полагали, что у тебя парагипнотическая блокада. На самом деле у тебя стерли память Мы не знаем, как бунтовщики научились этому, поскольку технику стирания памяти мы держим в секрете. Но еще больший секрет то, что стертую память можно восстановить. — На тяжелом, бесстрастном, как маска, лице промелькнула улыбка: — Полагаю, с помощью наших психокомпьютеров мы сумеем добиться в твоем случае успеха. Однако при этом навсегда и полностью блокируется личность-земеститель. Учитывая это, мы не решились прибегнуть к данному способу без твоего согласия.
   Личность-заместитель... Эти слова ничего ему не говорили. Что бы это могло означать?
   — Вы хотите сказать, для того чтобы вспомнить, кем я был раньше, я должен... забыть, кто я сейчас?
   — К сожалению, дело обстоит именно так. Мы очень об этом сожалеем. Однако потеря личности-заместителя, возраст которой всего лишь несколько лет, хотя и достойна сожаления, но, пожалуй, не слишком высокая плата за возвращение такой, какова была твоя собственная, а главное — ты получаешь шанс завершить великую миссию, ради которой ты совершил межзвездный перелет, и вернуться наконец на свою родину, обогащенный знаниями, ради которых ты совершил этот подвиг.
   Абундиботу, видимо, не часто приходилось говорить вслух, но едва слышные звуки слетали с его губ с такой же быстротой, как и в мысленной речи; слова сливались в сплошной поток, так что Фалк улавливал их смысл в лучшем случае с третьей или четвертой попытки.
   — Шанс» завершить? — переспросил он, чувствуя себя полным идиотом, и поглядел на Орри, будто ища поддержки. — Вы хотите сказать, меня... нас... отправят обратно... на ту планету, откуда, как вы считаете, я прибыл?
   — Мы сочтем это за честь, и это будет лишь в небольшой степени возмещением причиненного тебе ущерба, если мы дадим тебе звездолет, на котором ты сможешь вернуться к себе домой, на Верель.
   — Моя родина — Земля! — с неожиданной яростью выкрикнул Фалк. Абундибот молчал. Минуту спустя заговорил мальчик.
   — А моя родина — Верель, преч Рамаррен, — произнес он. — И мне никогда не удастся туда вернуться без вас.
   — Но почему?
   — Я не знаю, где она находится, ведь я был ребенком. Наш корабль уничтожен, бортовые компьютеры и прочее навигационное оборудование взорвалось во время нападения. Я не смогу рассчитать курс звездолета!
   — Но у этих людей есть звездолеты и компьютеры, рассчитывающие их курс! Чего тебе еще надо? Все, что нужно знать, — это вокруг какой звезды обращается Верель.
   — Но этого-то я и не знаю.
   — Что за чушь! — раздраженно начал Фалк, его недоверие перерастало в гнев. И вдруг Абундибот неожиданно властным жестом поднял руку.
   — Позволь мальчику объяснить, Агад Рамаррен, — просипел он.
   — Объяснить, что он не знает названия солнца, вокруг которого движется его планета?
   — Это правда, преч Рамаррен, — побагровев, проговорил Орри дрожащим голосом. — Бели... если бы вы были самим собой, мне не было бы нужды вам это объяснять. Мне шел всего лишь девятый лунокруг... я находился еще на Первом Уровне. Эти Уровни... Видите ли, наша цивилизация на родине, видимо, очень отличается от той, которая существует здесь. Теперь, когда я сравниваю ее с тем, что пытаются создать здесь
   Повелители, и с демократическими идеалами, я понимаю, что в некоторых отношениях наша планета очень отстала. Но так или иначе, там существуют Уровни, которые охватывают... людей всех Порядков и рангов... они создают Основную Гармонию... пречнойе.. не знаю, как это сказать на Галактическом, наверно, это слово означает «знание». Так вот: я был еще ребенком и находился на Первом Уровне, а вы — на Восьмом Уровне и в таком же Порядке. А для каждого Уровня существует... то, что тебе неизвестно, и то, о чем тебе не говорят и не могут сказать, потому что ты не поймешь, пока не поднимешься на следующий Уровень И, кажется, до Седьмого Уровня ты не можешь знать Истинного Названия Мира или Истинного Названия Солнца — для тебя они просто мир, то есть Верель, и солнце, то есть праан. Истинные названия восходят к глубокой древности — они вписаны в Восьмой Аналект Книг Альтерры, первых книг Колонии. Эти слова — из Галактического, и здешние Властители их бы поняли. Но я не могу их назвать, потому что не знаю; я знаю только «мир» и «солнце», а с этим мне до дома не добраться — и вам тоже, если вы не сможете вспомнить то, что знали. Какое это солнце? Какой это мир? О, преч Рамаррен, вы должны позволить им возвратить вам память! Неужели вам это не ясно?
   — Ясно, как в тумане, — ответил Фалк.
   Стоило ему произнести эти слова из Древнего Канона, и перед его мысленным взором вдруг ясно и отчетливо, несмотря на растерянность, предстало солнце, сияющее над Поляной, озаряющее прохладные, затененные ветвями деревьев балконы Лесного Дома. Итак, он думал, что пришел в Эс Тох узнать свое настоящее имя, а оказывается, он пришел за именем Солнца — Истинным Названием Солнца. 

 VIII

   Странный Совет невидимых Властителей Земли подошел к концу. На прощание Абундибот сказал:
   — Выбор за тобой: либо ты остаешься Фалком, нашим гостем на Земле, либо вернешь то, что принадлежит тебе по праву рождения и исполнишь предназначение Агада Рамаррена с планеты Верель. Мы желаем, чтобы твой выбор был осознанным, и не ограничиваем тебя во времени. Мы ждем твоего решения и будем действовать в строгом соответствии с ним. — Затем он обратился к Орри: — Хар Орри, покажи своему сородичу в городе все, что он пожелает. Сообщи нам о всех его желаниях, и твоих, конечно.
   За спиной Абундибота открылся узкий проход, он отступил назад, и его высокая, нескладная фигура мгновенно исчезла, как будто растаяла в воздухе. Был ли он здесь во плоти или это была просто объемная проекция? Об этом Фалк мог только догадываться, как и о том, видел ли он хоть раз в жизни живого Шинга или только их тени и подобия.
   — Можем ли мы куда-нибудь выйти... наружу? — бросил Фалк мальчику; его давила иллюзорная атмосфера этого дворца и его обманчивые стены; и еще ему хотелось проверить, насколько они свободны в действительности.
   — Куда угодно, преч Рамаррен. Хотите, можно на улицу — может быть, возьмете слайдер? А еще можно выйти в сад. Он здесь, во Дворце.
   — Ну что ж, сад — это неплохо.
   Орри провел его по длинному пустому коридору с мерцающими стенами, и, пройдя через автоматически открывшуюся дверь в стене, они оказались в маленькой комнатке. «Сад», — сказал Орри, и створки двери тут же сомкнулись. Казалось, они стояли на месте, но когда дверь открылась, они оказались в саду. Он, по-видимому, находился внутри здания: где-то далеко внизу через стены просвечивали огни Города, а сквозь стеклянную крышу виднелось тусклое размытое пятно — ущербная луна. В саду стоял душный полумрак, мерцали движущиеся огоньки, дрожали расплывчатые тени; он был густо засажен тропическими кустарниками, вьющиеся растения оплетали шпалеры и свисали с беседок, во влажном воздухе стоял одуряющий, приторный запах множества малиновых и желтоватых цветов. Из-за густой листвы уже в нескольких шагах ничего не было видно. Фалк резко обернулся, чтобы посмотреть, сможет ли он найти дорогу назад. Душная, давящая, напоенная приторными ароматами тишина внушала тревогy; на мгновение ему показалось, что в таинственных глубинах сада таится намек на какой-то далекий, чрезвычайно сложный мир, мир болот, миражей, тяжелых ароматов и необыкновенных превращений..
   Проходя по тенистой аллее между смутно различимых цветов, Орри задержался, вынул из футляра маленькую белую трубочку, взял ее в рот и стал жадно сосать. Фалк, поглощенный своими ощущениями, не обратил на это особого внимания, но мальчик чуть смущенно начал объяснять:
   — Это париита, транквилизатор такой.. Ее употребляют все Повелители; она очень помогает думать. Может быть, попробуете?
   — Нет, спасибо. Мне бы хотелось спросить тебя еще кое о чем. — Фалк заколебался. Он боялся поставить вопрос прямо. На «Совете» и позднее, выслушивая объяснения Абундибота, он находился во власти то появлявшегося, то исчезавшего ощущения, будто все происходящее здесь — на самом деле спектакль, совсем как та пьеса, что он видел на древних телесвитках в библиотеке Принца Канзасского: хейнский спектакль-сновидение о безумном старом короле Лере, который бродит в бурю по степи. Но удивительнее всего было создавшееся у него отчетливое впечатление, что спектакль играют не для него, а для Орри. Фалк не понимал, откуда у него такое ощущение, но вновь и вновь ему казалось, что главная цель Абундибота — убедить в чем-то не его, а мальчика.
   И мальчик всему этому верил. Для него это было не спектаклем- а вдруг он — один из актеров?
   — Я никак не могу понять одного, — осторожно начал Фалк. — Ты мне говорил, что Вере ль находится в ста тридцати-ста сорока световых годах от Земли. В этом радиусе, не ближе и не дальше, наверное, не так уж много звезд.
   — Властители говорят, что на расстоянии от ста пятнадцати до ста пятидесяти световых лет от нас есть четыре звезды е планетными системами, в одну из которых, возможно, входит наша планета. Но эти звезды все в разных направлениях, и если Шинги пошлют корабль, то ему может потребоваться тысяча триста лет земного времени, чтобы найти среди четырех нашу.
   — Ты, конечно, был ребенком, но мне все-таки не совсем понятно: неужели ты не знал, сколько продлится путешествие, хотя бы сколько тебе будет лет, когда ты вернешься домой?
   — При мне упоминали о «двух годах», преч Рамаррен — это примерно сто двадцать земных лет, но я знал, что это лишь приблизительная цифра и допытываться, сколько мы будем лететь на самом деле, мне не следует. — На мгновение мальчик перенесся мыслями на Верель, и в его голосе послышались незнакомые Фалку твердые, уверенные нотки. — Возможно, взрослые члены Экспедиции не знали, кто или что их ждет на Земле. Так как у детей нет мыслезащиты, взрослые боялись, что они могут выдать местонахождение Вереля врагу, и приняли меры предосторожности, считая, что неведение — лучшая защита для нас.
   — А ты помнишь, как с Вереля выглядели звезды, какие там были созвездия?
   Орри пожал плечами в знак отрицания и улыбнулся:
   — Властители тоже меня об этом спрашивали. Я зимнерожденный, преч Рамаррен. Когда мы улетали на Землю, весна только начиналась. За всю свою жизнь на Вереле я почти не видел безоблачного неба.
   Если Орри говорил правду, то получалось, что фактически лишь он — вернее, его подавленное второе «я», Рамаррен — мог объяснить, откуда прилетели они с Орри. Может быть, именно этим и объяснялось то, что для него было самой большой загадкой, — почему Шинги проявляли к нему такой интерес, зачем они привели его сюда под опекой Эстрель, для чего предлагали восстановить его память? Выяснилось, что существует мир, неподвластный им, обитатели этого мира заново изобрели звездолеты; Шингам хотелось бы узнать, где он находится. Если восстановить его память, он сможет об этом рассказать — конечно, если они в самом деле могут ее восстановить и если хоть что-то из всего, что он от них услышал, — правда.
   Фалк вздохнул. Его утомил захлестнувший шквал сомнений, это бесконечное множество иллюзорных чудес. По временам ему чудилось, что он все еще находится под действием какого-то наркотика. Он просто не в силах был трезво рассудить, как ему следует поступить. Он, а возможно и этот мальчик рядом, были просто пешками в руках непонятных недобросовестных игроков.
   — А он... тот, которого зовут Абундибот — был он действительно в комнате, или это всего лишь его изображение, очередная иллюзия?
   — Не знаю, преч Рамаррен, — ответил Орри. Вещество, которое он вдыхал из трубочки, казалось, подбодрило и утешило его; его речь, обычно по-детски сбивчивая, обрела теперь беспечную легкость. — По-моему, это был он сам. Но они никогда не подходят ни к кому близко. Знаете что... это странно... но я живу здесь уже шесть лет, и за это время мне ни разу не пришлось прикоснуться ни к одному из них. Они всегда держатся на расстоянии, каждый сам по себе. Это, конечно, не значит, что они недобрые, — поспешно добавил мальчик и поднял на Фалка свои ясные, бесхитростные глаза — он хотел удостовериться, что не внушил собеседнику превратного мнения о Шин-гах. — Они очень добрые. Я очень люблю Властелина Абундибота, и Кена Кеньека, и Парлу. Но они так далеки... настолько выше меня... и так много знают. Сколько у них забот! Они — хранители знаний, они поддерживают на планете мир и несут это бремя уже тысячу лет, а все остальные на Земле ни за что не отвечают и живут себе на свободе, как дикари, не зная забот. Соплеменники-земляне ненавидят Властителей и не желают принять истину, которую им несут. Вот почему они держатся в отдалении от людей и так одиноки. И все это — чтобы сохранить мир, знания, технические навыки, которые без Властителей все эти воинственные племена, Дома, Странники и кочевники-людоеды растеряли бы за несколько лет.
   — Не все они людоеды, — сухо заметил Фалк.
   Похоже, вызубренный Орри урок на этом заканчивался.
   — Да, — согласился он. — Наверно, не все.
   — И некоторые из них думают, что пали так низко, потому что их столкнули вниз Шинги; а если они начинают стремиться к знаниям, Шинги им всячески препятствуют, а если они захотят построить свой город, то Шинги его уничтожат вместе с населением.
   Они оба замолчали. Орри дососал трубочку с пари-итой и тщательно зарыл ее у корней куста, с которого свисали тяжелые гроздья кроваво-красных цветов. Фалк подождал ответа и не сразу понял, что ответа ждать бесполезно. Сказанное им просто не дошло до мальчика, он был не в состоянии это понять.
   Они еще немного побродили среди блуждающих огоньков и душных ароматов сада при неверном свете луны.
   — А та, чье лицо появилось на экране первым, только что- ты ее знаешь?
   — Стрелла Сиобельбель, — охотно ответил мальчик. — Я ее видел на заседаниях Совета.
   — Она Шинг?
   — Нет, она не принадлежит к Властителям; по-моему, она из племени туземцев, живущего в горах, но воспитана в Эс Тохе. Многие земляне отдают сюда на воспитание своих детей, чтобы они стали верными слугами Властителей. А детей с недоразвитым мозгом приводят сюда и подключают к психокомпьютерам, чтобы они тоже внесли свой вклад в общее великое дело. Это те самые, которых невежды называют человекороботами. Вы пришли сюда вместе со Стреллой Сиобельбель, преч Рамаррен?
   — Да, вместе с ней; мы вместе шли, вместе ели, вместе спали. Она называла себя Эстрель из племени Странников.
   — Тогда вы давно должны были понять, что она не Шинг_ — мальчик запнулся, вдруг покраснел, вынул еще одну трубочку с транквилизатором и стал сосать.
   — А что, Шинг не стал бы со мной спать? — спросил Фалк.
   Мальчик пожал по-верельски плечами в знак отрицания, щеки у него все еще горели. Наконец наркотик развязал ему язык, и он пустился в объяснения:
   — Они не прикасаются к обычным людям, преч Рамаррен... они подобны богам, такие же добрые, мудрые, но недоступные.
   Говорил он бойко, не очень связно, ребячливо. Понимал ли он всю глубину своего одиночества, ни на кого не похожий, сирота, который прожил все детство и вступал в юность среди призрачных людей, недоступных даже его прикосновению; они набили его голову словами, но лишили чувства реальности, так что в пятнадцать лет он уже искал утешения в наркотике? Он, наверное, не осознавал всей глубины своего одиночества — его представления вообще не отличались четкостью, — но в глазах, устремленных на Фалка, иногда проскальзывала тоска. Тоска и смутная надежда — такими глазами человек, умирающий от жажды в безводной соленой пустыне, смотрит на возникший в воздухе мираж. Фалк хотел расспросить его еще о многом, но понимал, что это бессмысленно. Охваченный жалостью, Фалк положил руку на худенькое плечо Орри. Мальчик вздрогнул от его прикосновения, как-то робко улыбнулся и тотчас принялся за свою трубочку.
   Вернувшись к себе, Фалк некоторое время метался, как медведь в клетке, из угла в угол роскошно обставленной комнаты (для чего это великолепие? Для его удобства или чтобы поразить Орри?) и в конце концов лег спать. Ему снилось, что он в доме, похожем на Лесной Дом, но у обитателей этого дома глаза агатовые или янтарные. Он пытался им объяснить, что он их соплеменник, но они его не понимали и как-то странно смотрели, а он все запинался и подыскивал нужные слова — истинные слова, истинное имя.
   Проснувшись, он обнаружил у своей постели ожидавших приказаний человекороботов. Он велел им уйти, и они повиновались Фалк вышел в зал. Никто не преградил ему путь; никто ему даже не встретился.
   Казалось, дворец вымер — никто не появился ни в полумраке длинных коридоров, ни внутри смутно просвечивающих сквозь полупрозрачные стены комнат, двери которых он не мог найти. И все же он постоянно чувствовал, что за ним следят, что ему не скрыть ни одного своего движения.
   С трудом найдя дорогу назад, он обнаружил в своей комнате Орри, который хотел показать ему город. Весь день они — где пешком, а где на слайдере из паристола — изучали Эс Тох: висячие сады и улицы, мосты, дворцы и жилища. Орри был в изобилии снабжен иридиевыми пластинками, которые служили деньгами, и когда Фалк обронил, что ему не нравится цветастый карнавальный наряд, в который одели его хозяева дворца, Орри настоял на том, чтобы пойти в магазин одежды и выбрать наряд по его вкусу. И Фалк очутился среди полок и прилавков, ломившихся от великолепных одежд, тканых и пластиковых, сиявших всеми цветами радуги; и тут ему вспомнилась Парт у станочка в саду, сотканная ее руками ткань — белые журавли на сером фоне. «Я буду ткать только черную ткань», — сказала она, и, вспомнив это, он выбрал из всего чудесного разноцветья мантий, накидок и другой одежды черные штаны, темную рубашку и короткий черный плащ из зимней ткани.
   — Они немножко похожи на одежду, которую носят у нас на Вереле, — заметил Орри, с сомнением оглядывая свою огненно-красную тунику. — Только у нас там нет зимнего полотна. Ах, если бы мы только могли полететь на Верель, сколько бы мы всего туда взяли, чтобы рассказать и научить тех, кто там живет!
   Они зашли поесть в заведение, выстроенное на прозрачном козырьке над пропастью. Настал вечер — как всегда в горах, холодный и ясный; каньон под ногами погружался в темноту, а здания, вздымавшиеся на обрывах, засверкали разноцветными огнями, на улицах и висячих мостах зажглись фонари. Воздух был заполнен приглушенными звуками музыки, а они ели пищу, вкуса которой было не разобрать из-за множества специй, и наблюдали, как мимо движется городская толпа.
   Некоторые люди на улицах Эс Тоха были одеты бедно, другие — роскошно, некоторые женщины в мужской, а мужчины в женской одежде — Фалк смутно припомнил, что именно такую одежду он видел на Эстрель. Люди принадлежали к разным антропологическим группам, некоторые сильно отличались от тех, с которыми Фалку приходилось сталкиваться. Мимо них прошла группа белокожих людей с голубыми глазами и волосами соломенного цвета. Фалк подумал, что это они нарочно обесцветили себя, но Орри объяснил, что это люди с континента номер два, Шинги поощряют развитие их культуры и постоянно привозят их вождей и молодежь сюда на аэро-билях познакомиться с Эс Тохом и его обычаями.
   — Видите, преч Рамаррен, неправда, что Властители не хотят учить туземцев — это туземцы отказываются учиться. А с этими белыми Властители охотно делятся своими знаниями.
   — А о чем им пришлось забыть, чтобы удостоиться этой награды? — спросил Фалк, но задавать Орри такие вопросы было бесполезно. Он почти ничего не знал о «туземцах», об их жизни и уровне развития. С лавочниками и прислугой он был любезен, но снисходителен, будто разговаривал с низшими. Вероятно, он усвоил эту надменную манеру еще на Вереле; судя по его описаниям, кельшакское общество было иерархическим, и в нем большое значение придавалось положению человека на иерархической лестнице и в своем Порядке, хотя Фалку так и не удалось понять, на чем зиждется этот Порядок и какие ценности лежат в его основе. Положение верелианина в обществе определялось не только правом рождения, но детские воспоминания Орри не давали ясного представления о верель-ском обществе. Как бы там ни было, Фалку был неприятен тон, с которым Орри произносил слово «туземцы», и в конце концов он не без иронии спросил:
   — Откуда ты знаешь, кому ты должен кланяться, а кто должен кланяться тебе? Я не отличаю Властителей от туземцеа И разве Властители и туземцы — не одно и то же?
   — Да-да, туземцы сами так себя называют, потому что убеждены: Властители — захватчики из другого мира. Я тоже их не всегда различаю, — добавил мальчик и улыбнулся, как всегда, неуверенно и в то же время очень бесхитростно и обаятельно.
   — Эти прохожие большей частью Шинги?
   — Думаю, да, хотя в лицо я знаю всего нескольких.
   — Не понимаю, почему Властители, Шинги, избегают соприкасаться с туземцами, раз они тоже земляне.
   — Ну как же, они ведь обладают знаниями и властью.. Властители правят Землей дольше, чем ахи-новао — кельшами!
   — Но почему они составляют обособленную касту? Ты же говорил, что Властители придерживаются демократии. — Это было очень древнее слово, и Фалк не на шутку удивился, услышав его в речи Орри; точное значение этого слова было Фалку неизвестно, но он знал, что оно связано с всеобщим участием в управлении государством.
   — Да, конечно, преч Рамаррен. Совет правит планетой демократически и для общего блага, а королей и диктаторов не существует. Может, зайдем и купим парииты? Я знаю тут одно местечко. Если париита вам не нравится, там найдутся и стимуляторы, а еще там выступают танцоры и музыканты с теанбами...
   — Ты любишь музыку?
   — Нет, — извиняющимся тоном, но честно ответил мальчик. — От нее мне хочется плакать и кричать. На Вереле поют только звери и маленькие дети. Слышать, как поют и играют взрослые, для меня... ну, как-то непривычно. Но Повелители поддерживают туземное искусство. А вот танцы — это иногда так красиво..
   — Постой! — В Фалке нарастало беспокойство, ему было важно во всем разобраться и покончить с этим. — Я хочу кое о чем спросить того Властителя, которого зовут Абундибот, если только он пожелает нас принять.
   — Само собой. Долгое время он был моим учителем, я могу его вызвать вот этим. — Орри поднес ко рту руку с браслетом из золотых звеньев. Пока он что-то в него говорил, Фалк вспоминал, как Эстрель бормотала молитвы своему амулету, и поразился своей безграничной глупости. Любой дурак мог бы догадаться, что этот амулет — на самом деле передатчик; любой дурак, кроме того, что сидит сейчас здесь...
   — Властитель Абундибот сказал, чтобы мы приходили, когда нам будет угодно. Он находится в Восточном Дворце, — сообщил Орри, и они вышли; Орри бросил иридиевую пластинку официанту, который, низко кланяясь, провожал их до выхода.
   Весенние грозовые тучи скрыли звезды и луну, но улицы были залиты светом. Фалк шагал по ним с тяжелым сердцем. Несмотря на свои страхи, он мечтал увидеть город — элонэе, Обиталище Людей; но встреча с городом породила у него лишь чувство тревоги и усталость. Дело не в уличной толпе, хотя на своей памяти он ни разу не видел одновременно больше десяти домов и ста человек. Ошеломляла не реальность города, а его ирреальность. Это нё было Обиталищем Людей. Хотя Эс Тох правил миром уже тысячелетие, его улицы не дышали историей, на них нельзя было унестись мыслью в прошлое или строить догадки о том, как выглядит мир за пределами города. В нем не было ни одной школы, библиотеки или музея, которые он искал, вспоминая древние телесвитки, виденные в Доме Зоува; здесь не было памятников, оставшихся от Великой Эпохи человечества; никаких признаков обмена знаниями или товарами. Деньги, которые ходили в Эс Тохе, были не более чем даром Шингов, поскольку не было производства, которое обеспечило бы городу самостоятельную активную жизнь. Хотя Властителей, как его уверяли, множество, они создали на Земле один-единственный город и отгородились от землян, а Землю изолировали от других миров, когда-то составлявших Лигу. Эс Тох был замкнут сам в себе, он сам себя обеспечивал и не имел корней в окружающем мире; весь его блеск, игра огней, мелькание машин и лиц, многочисленные гости, весь этот сверкающий сложный лабиринт был построен над пустотой — пропастью в земле. Это было Обиталище Лжи, но прекрасное, как сияющий драгоценный камень, упавший в бескрайней пустыне Земли: чудесный, чуждый всему вокруг и существующий вне времени.
   Слайдер перенес их по горбатому мостику без перил к сияющей башне. Темнота сгустилась, и реку в глубине каньона было не разглядеть; ночной мрак, грозовые тучи и огни города скрадывали очертания гор. У входа в башню Фалка и Орри встретили чело-векороботы и провели к лифту с раздвижными дверями, а оттуда — в комнату, стены которой, такие же полупрозрачные и лишенные окон, как и в том дворце, состояли из голубоватой, искрящейся дымки. Человекороботы пригласили гостей сесть и подали высокие серебряные кубки с каким-то напитком. Фалк осторожно его пригубил и с удивлением обнаружил, что это то самое питье с запахом можжевельника, которым его когда-то угостили в Канзасском Анклаве. Фалк знал, что этот напиток обладает сильным токсическим действием, и отставил кубок, но Орри свой выпил залпом, с наслаждением. Вошел Абундибот — огромный, закутанный в белую мантию, с бесстрастным, неподвижным, как маска, лицом; едва заметным жестом он приказал человекороботам удалиться и остановился в некотором отдалении от Фалка и Орри. Уходя, человекороботы оставили на столике третий серебряный кубок. Абундибот поднял его как бы в знак приветствия, выпил залпом и произнес своим глуховатым, сиплым голосом:
   — Ты не пьешь, Властитель Рамаррен? На Земле есть старая-престарая пословица: истина в вине. — По лицу Абундибота промелькнула улыбка и тотчас исчезла. — Впрочем, ты, возможно, жаждешь не вина, а истины.
   — Я хотел бы задать вам один вопрос.
   — Всего лишь один? — В голосе Абундибота слышалась явная насмешка; Фалк посмотрел, уловил ли ее Орри? Но мальчик, опустив глаза, посасывал из очередной трубочки парииту и ничего не заметил. —Я предпочел бы поговорить с вами наедине, — отрывисто сказал Фалк.
   Услышав эти слова, Орри удивленно поднял на Фалка глаза, а Шинг ответил:
   — Конечно, а почему бы нет? Правда, мой ответ не изменится от того, будет здесь присутствовать Хар Орри или нет. Мы не скрываем от него ничего, что могли бы рассказать тебе, как от тебя не скрываем того, что могли бы сказать ему. Но если ты предпочитаешь, чтобы он вышел, пусть будет так.
   — Подожди меня в зале, Орри, — велел Фалк; мальчик послушно вышел. Как только похожие на губы створки двери за ним сомкнулись, Фалк заговорил — или, скорее зашептал, поскольку здесь все говорили шепотом:
   — Мне хотелось бы повторить свой вчерашний вопрос. Я, кажется, не совсем вас понял. Вы можете восстановить мою прежнюю память, но при этом стирается нынешняя. Это верно?
   — Зачем ты об этом спрашиваешь, что верно и что неверно? Разве ты мне поверишь?
   — А. почему бы мне не поверить? — ответил Фалк, но у него упало сердце. Он интуитивно чувствовал, что Шинг с ним играет, рассчитывая на его неосведомленность и полную беспомощность.
   — А разве мы не Великие Лжецы? Тебе нельзя верить ни одному нашему слову. Этому тебя научили в Доме Зоува, именно это ты сейчас думаешь. Мы хорошо знаем твои мысли.
   — Я жду ответа, — сказал Фалк, понимая, что упрямиться бесполезно.
   — Я могу повторить только то, что говорил раньше, но постараюсь объяснить как можно понятнее. В этом лучше разбирается Кен Кеньек. Он наш самый искусный психоманипулятор. Ты хочешь, чтобы я его вызвал? Не сомневаюсь, он охотно спроецирует себя к нам. Нет? Ладно, это не имеет значения. В общих чертах это выглядит так: твою память, как мы это называем, стерли. Стирание памяти — это операция, правда, не хирургическая, а парамозговая, и для ее проведения требуется психоэлектрическое оборудование, действие которого значительно сильнее, чем при постановке обыкновенной гипнотической блокады. Восстановить стертую память возможно, но это, соответственно, также намного более радикальная операция, чем снятие гипнотической блокады. Для тебя в настоящий момент главное — это утрата вторичных, неполноценных и во многом излишних памяти и психоструктуры, которые тебе кажутся твоей личностью. Это, отнюдь, не самое главное. При беспристрастном взгляде на вещи, твоя вторичная «личность» — не более чем рудимент, умственно неполноценный и эмоционально заторможенный, в сравнении с твоей настоящей личностью, которая сейчас запрятана очень глубоко. Но поскольку мы не ждем и не можем ждать, что ты сможешь быть беспристрастным в этом вопросе, у нас было искушение солгать и заверить тебя в том, что, став снова Рамарреном, ты в то же время сохранишься как Фалк. Тогда у тебя не было бы сомнений, и тебе было бы легче решиться. Но лучше всего, если ты будешь знать правду, ложь не нужна ни нам, ни тебе. А правда, если до предела упростить смысл невероятно сложной операции, которую готов с помощью своих психокомпьютеров проделать Кен Кеньек, состоит в следующем. Синапсические связи и функционирование первоначальной личности восстанавливаются полностью, но при этом блокируются вторичные синапсические связи, которыми ты сейчас так дорожишь Они будут необратимо подавлены и в свою очередь стерты.
   —  Иными словами, чтобы вернуть к жизни Рамаррена, вы должны убить Фалка.
   — Мы никого не убиваем, — послышался в ответ сиплый шепот Шинга, а затем он яростно повторил мысленной речью: — Мы никого не убиваем.
   Наступила пауза.
   — Чтобы выиграть в большом, нужно пожертвовать малым. Это универсальное правило, — продолжал шептать Шинг.
   — Чтобы жить, нужно согласиться умереть, — проговорил Фалк и увидел, как бесстрастное лицо собеседника дрогнуло от досады. — Хорошо. Я согласен.
   Я готов позволить вам убить меня. Мое согласие не имеет никакого значения, так ведь? — и все же оно вам зачем-то нужно.
   — Мы не хотим тебя убить. — Шепот стал громче. — Мы не убиваем. Мы не отнимаем жизнь. Мы возвращаем тебе твою настоящую жизнь и сущность. Все, что от тебя требуется, — забыть. Такова цена. Можешь не сомневаться, иного выбора нет; чтобы стать Рамарреном, ты должен забыть Фалка. На это ты действительно должен пойти, но больше мы тебя ни о чем не просим.
   — Я прошу еще день на размышление, — сказал Фалк и поднялся, показывая, что говорить больше не о чем. Он проиграл, он был бессилен. И все же он заставил лицо-маску Абундибота дрогнуть, он на мгновение коснулся самого нерва лжи; в это мгновение он чувствовал, что истина где-то рядом, но у него не хватило ума и сил, чтобы до нее добраться.
   Фалк вышел из здания вместе с Орри и, оказавшись на улице, сказал;
   — Пройдемся немного. Я хочу поговорить с тобой вне этих стен.
   Они пересекли ярко освещенную улицу и остановились у края пропасти. Дул холодный ночной ветер, неподалеку мерцали огни моста, перекинутого через черную бездну, по краю которой тянулась улица.
   — Когда я был Рамарреном, — медленно начал Фалк, — имел ли я право попросить тебя об услуге?
   — О чем угодно, — с такой спокойной готовностью ответил мальчик, что стало ясно: это послушание в него заложили еще на Вереле.
   Фалк пристально посмотрел ему в глаза, а затем указал на браслет из золотых звеньев на руке Орри и сделал жест, означавший: его нужно снять и бросить в пропасть.
   Орри попытался что-то сказать, но Фалк предостерегающе приложил палец к губам. Мальчик растерянно заморгал, он поколебался, но все же снял цепочку с руки и бросил в темноту. Когда он вновь повернулся к Фалку, его лицо выражало страх, растерянность и жажду похвалы.
   И тогда Фалк впервые обратился к нему мысленно:
   — Есть ли у тебя еще какое-нибудь устройство или украшение, Орри?
   Сначала мальчик не понял: обращение Фалка по сравнению с мысленной речью Шингов было слабым и неразборчивым. Когда смысл сказанного наконец до него дошел, он ответил параречью, очень отчетливо:
   — Нет, только передатчик. Почему вы попросили меня его выбросить?
   — Я хотел поговорить с тобой так, чтобы никто больше не слышал.
   Всем своим видом мальчик выражал страх и благоговение.
   — Властители все равно могут услышать, — прошептал он. — Они слышат мыслеречь где угодно, преч Рамаррен... а я только начал учиться мыслезащите...
   — Тогда будем говорить вслух, — решил Фалк, хотя ему не очень-то верилось, что Шинги могут подслушивать мыслеречь «где угодно», не прибегая к помощи каких-нибудь технических устройств. — Я хочу тебя попросить вот о чем. По-видимому, Властители Эс Тоха привели меня сюда, чтобы восстановить мою память Рамаррена. Однако они могут или хотят это сделать лишь ценой нынешней памяти о себе и всего, что я узнал на Земле. На этом они настаивают. Я так не хочу. Я не хочу забыть все, что знаю и о чем догадываюсь, не хочу превратиться в слепое орудие в их руках. Я не хочу, чтобы меня снова убили прежде смерти! Не думаю, что мне удается оказать им сопротивление, но попробую и хочу попросить тебя вот о чем... — Фалк замолк, не зная, о чем же именно просить, так как у него не было заранее обдуманного плана.
   Волнение на лице Орри вновь сменилось растерянностью, он выдавил из себя:
   — Но почему?-
   — Что почему? — спросил Фалк; он видел, что власть над мальчиком, которую он на короткое время обрел, тает. Но, видимо, он все-таки настолько потряс Орри, что у того невольно вырвалось «почему?», ни в коем случае нельзя было упускать этого шанса достучаться до него.
   — Почему вы не доверяете Властителям? К чему им подавлять вашу память о Земле?
   — Рамаррен не знает того, что известно мне. Не знаешь этого и ты. Из-за нашего невежества мы можем невольно предать тот мир, который нас сюда послал.
   — Но вы... вы даже не помните нашего мира...
   — Да, не помню.. Но и Лжецам, правящим этим миром, служить не стану. Слушай внимательно. Вот мои догадки о том, что у них на уме. Они восстановят мою прежнюю личность, чтобы выведать истинное название и местонахождение нашей родной планеты. Если им это удастся во время операции, они, я думаю, убьют меня на месте, а тебе скажут, что операция привела к летальному исходу; или еще раз сотрут мою память и скажут, что операция окончилась неудачей. Если это им не удастся, они оставят меня в живых, по крайней мере до тех пор, пока я не дам им нужных сведений. Между тем, будучи Рамарреном, мне и в голову не придет скрывать что-либо от них. Затем нас отправят назад на Верель — единственных оставшихся в живых из всей экспедиции; мы вернемся спустя столетия и расскажем жителям Вереля, как на Земле, погруженной во мрак варварства, мужественные Шинги не дают угаснуть цивилизации. Шинги, которые вовсе не враги людям, а самоотверженные Властители, мудрые Властители, и к тому же они земляне, а вовсе не пришельцы, никакие не завоеватели. Мы расскажем на Вереле о добрых Шингах, и нам поверят, да, поверят той самой лжи, в которую верим сами. И жители Вереля не будут готовы к нападению Шингов и не придут на выручку людям, истинным землянам, ждущим избавления от лжи.
   — Но, преч Рамаррен, здесь нет лжи, — возразил Орри.
   Фалк оглядел собеседника, ярко освещенного рассеянным пульсирующим светом. Сердце Фалка упало, и наконец он спросил;
   — Сможешь ли ты оказать мне услугу, о которой я прошу?
   — Да, — прошептал мальчик.
   — И никому об этом не скажешь?
   — Нет.
   — Это совсем не трудно. Когда ты впервые увидишь меня в образе Рамаррена — если, конечно, вообще увидишь, — скажи мне следующие слова: «Прочтите первую страницу книги».
   — «Прочтите первую страницу книги», — послушно повторил Орри.
   Оба помолчали. Фалк вдруг почувствовал, как тщетны все его усилия — жалкие усилия мухи, запутавшейся в шелковых сетях паука.
   — Это все, что я должен сделать, преч Рамаррен?
   — Все.
   Мальчик склонил голову и что-то пробормотал на своем родном языке — по-видимому, какую-то ритуальную клятву, а потом спросил:
   — А что мне им сказать о браслете с передатчиком, преч Рамаррен?
   — Правду... неважно что, главное — храни эту нашу тайну, — ответил Фалк. Кажется, они хотя бы не научили мальчишку лгать, но, конечно, не объяснили, как отличать правду от лжи.
   Орри перевез его обратно через пропасть, и Фалк снова оказался в сияющем дворце с полупрозрачными стенами — том самом, куда впервые привела его Эстрель. Когда он остался в комнате один, его охватил страх и ярость: его окончательно одурачили, он совершенно беспомощен. Когда ему удалось все-таки взять себя в руки, он продолжал расхаживать по комнате, как медведь в клетке, стараясь побороть страх смерти.
   А что, если попросить их оставить его как он есть, ведь Фалк бесполезен для них, но зато и безвреден?
   Нет. Они на это не пойдут. Это совершенно ясно, он просто трусит. Никакой надежды.
   Может быть, попробовать бежать?
   Возможно, но кажущаяся пустота этого огромного здания может быть обманом, ловушкой или, подобно многому в этом городе, иллюзией. Фалк чувствовал и догадывался, что за ним постоянно шпионят — кто-то спрятанный подслушивает и подсматривает, повсюду механические глаза и уши. Все двери под охраной человекороботов или электронных стражей. Допустим, удастся бежать из Эс Тоха, а что дальше?
   Может, отправиться в обратный путь через горы, через прерии, через лес и выйти наконец на Поляну, где Парт... Нет! — сказал он себе со злостью. Назад пути нет. До сих пор он следовал своему предназначению и должен идти до конца: если нужно, через смерть к возрождению — возрождению в облике какого-то незнакомца, неведомой, чужой души.
   Но вокруг нет никого, кто бы мог объяснить этому незнакомцу правду. Никого, кому Фалк может доверять, кроме себя самого, и значит, Фалк не просто должен умереть, но и послужить своей смертью замыслам Врагов. Это было свыше его сил; он просто не мог этого вынести. В зловещей тишине он мерил шагами сумрачную, залитую приглушенным зеленоватым светом комнату.
   Стеклянный потолок прочертил размытый зигзаг молнии. Снаружи бушевала гроза, но грома не было слышно. Не станет он служить Лжецам, того, что добиваются, они от него не получат. Не в Вереле дело — не исключено, что все его предположения ошибочны и сам Верель — очередная ложь, а Орри — еще одна Эстрель, только более хитро задуманная; все может быть. Но Фалк любил Землю, хотя и был на ней чужаком. А Земля для него означала дом в Лесу, залитую солнечным светом Поляну и Парт. Он не хочет их предавать. Он должен верить, что, несмотря на силу и хитрость противника, можно не стать предателем.
   Фалк перебирал в уме множество способов, как передать послание самому себе, когда он станет Рамарреном; задача настолько абсурдная, что его воображение перед ней пасовало. Если даже удастся что-нибудь написать незаметно для Шингов, впоследствии они все равно эту запись найдут. Поначалу Фалк решил использовать в качестве посредника Орри и приказать ему передать Рамаррену: «Не отвечайте на вопросы Шингов», но разве он может положиться на Орри и быть уверенным, что тот не разболтает Шин-гам? Они настолько обезволили мальчика, что он, по существу, превратился в их орудие; даже та, на первый взгляд, бессмысленная фраза, которую доверил ему Фалк, могла уже быть известна Властителям.
   Время шло, а он так и не мог ничего придумать: Шингов не перехитришь. Оставалась только слабая надежда, что он, наперекор всему, выстоит: что бы с ним ни сделали, он сумеет остаться самим собой и ничего не забудет, не даст себя убить. Что давало ему основания надеяться наперекор всему? Шинги говорят, что это невозможно, но как раз поэтому, может быть, это и возможно.
   Недаром они хотят, чтобы он поверил, будто это невозможно.
   Миражи, видения и галлюцинации, через которые он прошел в первые часы и дни пребывания в Эс Тохе, имели одну цель — смутить его и подорвать в нем веру в себя: именно этого они добивались — чтобы он усомнился в себе, в своих убеждениях, знаниях и силах. Все подробности о стирании памяти — также попытка запугать и уверить, что ему, скорее всего, не удастся противостоять парагипнотическим манипуляциям.
   С Рамарреном им это удалось!..
   Но в отличие от Фалка, Рамаррен не подозревал и даже не догадывался о возможностях, которыми Шинги обладают; он не знал, что с ним будут делать, а это уже существенно. Кроме того, им, видимо, не удалось разрушить память Рамаррена необратимо, иначе они бы не брались ее восстановить.
   Надежда, очень зыбкая надежда. Все, что ему оставалось, — повторять: «Я останусь жить» и надеяться, что так оно и будет. Если ему повезет. А если нет?
   «Надежда слабее и в то же время сильнее, чем даже вера», размышлял он, шагая по комнате, а над головой продолжали беззвучно вспыхивать молнии. Когда человеку сопутствует удача, он верит в жизнь; но стоит удаче отвернуться, и остается одна надежда. Их природа едина: это узы, связывающие человека с другими людьми, окружающим миром и временем, в котором он живет. Потеряв веру, человек продолжает жить, но эта жизнь недостойна человека; потеряв надежду, он погибает. Когда эти узы между людьми исчезают, их руки не могут соприкоснуться, чувства умирают, а разум становится бесплодным и одержимым демонами, и все люди превращаются в господ или рабов, убийц или жертв.
   Люди всегда пытаются обуздать законами те свои подсознательные порочные влечения, которые страшат их больше всего. Хваленое «чти жизнь» — единственный закон Шингов. Все остальное они разрешают; возможно, это означает, что едва ли не единственное их желание — убивать». В страхе перед влечением к смерти, которое сильнее их, они проповедуют Почтение к жизни и одурачивают этим даже самих себя.
   У него есть против них единственное оружие, делающее его неуязвимым, — честность. Вполне вероятно, они не способны понять, что человек может жаждать быть самим собой, жить своей жизнью, что он может воспротивиться их воле, даже находясь полностью в их власти.
   Может быть, все может быть.
   Наконец, усилием воли отогнав от себя мрачные мысли, он взялся за книгу — подарок Принца Канзасского, которую, вопреки его пророчеству, пока что не потерял, и перед сном стал ее читать, вдумываясь в каждое слово, пока не уснул.
   На следующее утро — возможно, последнее в жизни Фалка — Орри предложил покататься на аэробиле. Фалк согласился, добавив, что хотел бы посмотреть Западный океан. С подчеркнутой учтивостью двое Шингов, Абундибот и Кен Кеньек, осведомились, не желает ли почетный гость, чтобы они составили ему компанию и ответили на могущие возникнуть у него новые вопросы о Земной колонии и завтрашней операции. Фалк обрадовался возможности разузнать хоть что-нибудь еще о предстоящем: это позволило бы ему оказать более эффективное сопротивление, но все было напрасно. Кен Кеньек пустился в пространные рассуждения о нейронах и синапсах, восстановлении, блокировке и деблокировке, наркотиках, гипнозе, парагипнозе, психокомпьютерах — все это звучало непонятно и внушало страх. Вскоре Фалк прекратил всякие попытки разобраться в этом потоке слов.
   Аэробиль, пилотируемый молчаливым человекоробо-том, который казался не более чем продолжением рычагов управления, перемахнул через горы и понесся на запад над пустыней, ненадолго облачившейся в весенний цветочный наряд. Через несколько минут они уже приближались к гранитным склонам Западного Кряжа. Прямо под ними лежали Сиерры — разбитые, разбросанные и перекошенные скалы; при взгляде на них казалось, что катаклизм произошел не две тысячи лет назад, а только вчера; над снежными пропастями вздымались зазубренные пики. Прямо за их остроконечными вершинами сверкала на солнце покрытая рябью гладь океана, сквозь прозрачную воду в глубине темнели затопленные земли.
   Там были города, исчезнувшие с лица земли... так же, как были стерты из его памяти и забыты города, места, имена. Когда аэробиль лег на обратный курс, у Фалка вырвалось:
   — Завтра землетрясение, и Фалка затопит..
   — Жаль, но так должно быть, Властитель Рамар-рен, — удовлетворенно ответил Абундибот. Впрочем, возможно, Фалку лишь показалось, что в его голосе слышалось удовлетворение. Всякий раз, когда Абундибот выражал словами какое-то чувство, это получалось у него так фальшиво, что казалось, на самом деле он испытывает нечто прямо противоположное; но не исключено, что в действительности он при этом не испытывал вообще ничего. Что же касается Кена Кеньека, то правильные черты его бледного, безжизненного лица, лишенного признаков возраста с бесцветными глазами были всегда бесстрастными, независимо от того, говорил он или, как сейчас, сидел с отрешенным видом. Это было не спокойствие, а полная замкнутость в себе и отстраненность от внешнего мира.
   Между тем под аэробилем промелькнула обширная пустыня, отделявшая Эс Тох от моря; на этом огромном пространстве не было видно никаких признаков человеческого жилья. Они приземлились на крыше здания, где содержался Фалк. Проведя два часа в гнетущем обществе Шингов, от которых веяло холодом, он жаждал хотя бы иллюзорного уединения. Это ему было позволено, и остаток дня и вечер он провел один в комнате с матово-зелеными полупрозрачными стенами. Он боялся, что Шинги опять одурманят его наркотиками или замучают галлюцинациями, чтобы сбить с толку и ослабить его сопротивление, но, очевидно, они считали, что принятых мер предосторожности достаточно. Никто не тревожил его, а он все ходил взад и вперед по стеклянистому полу, иногда присаживался и углублялся в свою книгу. В конце концов, что он мог сделать против их воли?
   На протяжении долгих часов он вновь и вновь возвращался к книге — Древнему Канону. Он не решался оставить в ней пометок даже ногтем; он просто ее читал, хотя и знал чуть ли не наизусть; перелистывал страницу за страницей, покоряясь магии слов, он твердил их про себя, когда ходил по комнате, садился или бросался на кровать, вновь и вновь возвращаясь к началу, к первым словам на первой странице:

  Путь, который можно пройти
  Не вечный Путь
  Имя, которое можно назвать
  Не вечное Имя


   И поздно ночью, усталый и голодный, в единоборстве с мрачными мыслями и ужасом смерти, он наконец добился желаемого душевного состояния. Стены распались; его «я» отлетело прочь, и он превратился в ничто. Он стал словами книги; стал словом, словом, произнесенным в первозданной тьме, когда еще никто не мог его слышать, ибо это было начало всего сущего, первая страница времени. Его «я» исчезло, и он стал во веки веков целиком и полностью самим собой: безымянный, единственный, один.
   Постепенно к нему вернулось ощущение времени, вещи обрели названия и стены стали на место. Он еще раз перечел первую страницу книги, а затем лег спать.
   Восход солнца окрасил восточную стену комнаты в ярко-изумрудный цвет, когда вошли двое человекороботов и повели его через полутемный зал и вниз по этажам здания на улицу, посадили на слайдер и по затененным улицам через мост в башню по другую сторону пропасти. Эти два высоких безмолвных стражника были не похожи на тех двоих, которые ему прислуживали. Фалк хорошо помнил первый урок страха, который преподали ему Шинги, едва лишь он появился в Эс Тохе, когда его методично и зверски избивали стражники вроде этих. Их прислали специально, опасаясь, что в последнюю минуту он попытается бежать.
   В башне его провели сквозь лабиринт комнат в ярко освещенную подземную камеру, стены которой, казалось, полностью состояли из дисплеев и пультов огромного компьютерного комплекса. В ней в полном одиночестве сидел Кен Кеньек. Любопытно, что каждый раз, когда Фалк встречался с Шингами, ему доводилось видеть их не больше двух, да и знал он, в сущности, всего троих. Но ломать голову над этим было уже некогда, хотя где-то в отдаленных уголках памяти на мгновение мелькнуло смутное воспоминание, дававшее этому объяснение, но тут Кен Кеньек поднялся ему навстречу и заговорил.
   —  Ты не пытался ночью покончить с собой, — прошептал Шинг своим обычным монотонным голосом.
   Что-что, а эта мысль ни разу не приходила Фалку в голову.
   —  Я подумал, что лучше предоставлю эту возможность вам, — парировал он.
   Кен Кеньек не обратил внимания на его слова, хотя делал вид, что внимательно прислушивается.
   —  Все готово, — сказал он. — Вот те самые банки данных и комбинации, с помощью которых шесть лет назад была заблокирована твоя первоначальная психическая и парапсихическая структура. При наличии твоего согласия снятие блокировки пройдет легко и не приведет к травме. Если стирание памяти можно произвести и без согласия объекта, то для ее восстановления согласие совершенно необходимо. Так ты готов? — И почти одновременно — ослепительно четкой мысленной речью: «Ты готов?»
   И вслушавшись, Шинг уловил мысленный ответ Фалка:
   «Готов».
   Сам ответ или его утвердительная интонация, казалось, удовлетворили Шинга. Он коротко кивнул и сказал своим бесстрастным шепотом:
   — Тогда я начну без наркоза. Наркоз мешает наблюдать за ходом парагипнотического процесса, без него работать легче. Садись вон туда.
   Фалк молча повиновался, приказывая и мозгу своему молчать.
   По какому-то неслышному сигналу появился ассистент и направился к Фалку, а Кен Кеньек уселся перед одним из компьютерных пультов, как музыкант за инструмент. На мгновение Фалку вспомнилась огромная гадательная рамка в тронном зале Канзасского Анклава, стремительные черные руки, летавшие над ней, то складывая, то разрушая четкие и в то же время постоянно меняющиеся узоры из камней, звезд, мыслей.. Еще мгновение — и на Фалка навалилась непроглядная тьма, черным покрывалом окутала сознание, черными искрами ослепила глаза. Он почувствовал, как ему что-то надели на голову — не то колпак, не то капюшон; затем тьма, сплошная, абсолютная чернота и тьма. В этой тьме в мозгу его какой-то голос произносил слово, какое-то очень знакомое слово. Вновь и вновь одно и то же слово, слово, слово, имя... Подобно яркой вспышке света, вдруг вспыхнула воля к жизни, и со сверхчеловеческим усилием он, яростно сопротивляясь, выкрикнул в темноту: «Я Фалк!»
   Затем наступила тьма. 

 IX

   Тишина и полумрак, будто в дремучем лесу. Охваченный слабостью, он долго лежал в полузабытьи. Часто ему виделись сны или вспоминались обрывки сновидений, увиденных раньше, когда сон был глубже. Потом он опять погрузился в сон и вновь проснулся в тишине, наполненной тусклым зеленоватым светом.
   Возле него что-то шевельнулось. Повернув голову, он увидел какого-то незнакомого юношу.
   — Кто ты?
   — Хар Орри.
   Это имя упало в сонное спокойствие его сознания, подобно камню, брошенному в стоячую воду, и исчезло. Лишь круги на поверхности медленно и бесшумно расходились, пока внешний круг не достиг берега воспоминаний, и тогда все прояснилось. Орри, сын Хара Ведена, один из Путешественников... мальчик, ребенок, зимнерожденный.
   По неподвижной глади сна пробежала спокойная мелкая рябь. Он закрыл глаза: так хотелось снова погрузиться в мир сновидений.
   — Я видел сны, — едва слышно прошептал он, закрывая глаза. — Столько снов..
   Но вот он окончательно проснулся и вновь увидел рядом то же испуганное мягкое мальчишеское лицо. Да, это Орри, сын Ведена; но так должен был выглядеть Орри через пять-шесть лунокругов, если бы Экспедиция закончилась благополучно.
   Что же выпало у него из памяти?
   — Где мы находимся?
   — Лежите, лежите, преч Рамаррен — вам еще нельзя говорить, лежите тихо.
   — Что со мной произошло? — От резкого движения у него закружилась голова, и он покорно опустился на подушки. Все тело, даже мускулы губ и языка, когда он говорил, не слушались. Это была не слабость, а какое-то странное оцепенение. Чтобы поднять руку, приходилось совершать волевое усилие, как будто это была не его рука, а чья-то чужая.
   Чужая... он долго рассматривал руку. Кожа как-то странно потемнела и напоминала цветом дубленую шкуру ханны. От локтя до кисти тянулись параллельные голубоватые шрамы, как будто наколотые иголкой. Даже на ладонях кожа задубела и потрескалась, как у тех, кто долго находится на открытом воздухе, а не в лабораториях и компьютерных залах Центра Полетов, Залах Совета и Храмах Тишины в Вегесте..
   Внезапно он огляделся. Комната, в которой он лежал, была без окон; но, как ни странно, зеленоватые стены пропускали солнечный свет.
   — Произошла авария, — вспомнил наконец Рамаррен. — Во время взлета или при_ Но Экспедиция закончилась успешно. Да, успешно, или это мне приснилось?
   — Нет, так и было, преч Рамаррен. Мы достигли цели.
   В комнате воцарилась тишина, ее нарушил Рамаррен.
   — Я помню только, что Экспедиция длилась всего одну ночь, одну долгую, бесконечную ночь» Но за эту ночь ты из ребенка превратился почти в мужчину. Значит, мы неверно рассчитали продолжительность полета.
   — Нет... Я вырос не во время полета» — Орри замолчал.
   — Где остальные?
   — Пропали.
   — Погибли? Говори точнее, веспреч Орри.
   — Вероятно, погибли, преч Рамаррен.
   — Где мы находимся?
   — Пожалуйста, не волнуйтесь, отдохните»
   — Отвечай!
   — Мы находимся на планете Земля, в городе под названием Эс Тох. — Орри начал отвечать послушно и обстоятельно, и вдруг, чуть не плача, выкрикнул: — Вы что, не знаете этого» Вы ничего не помните, ничего?! Это еще хуже, чем раньше»
   — Почему я должен помнить Землю? — прошептал Рамарреа
   — Мне» Вот слова, которые я должен вам сказать: «Прочтите первую страницу книги».
   Рамаррен не обратил внимания на то, что там бормочет мальчик. Он уже понял: в полете произошла какая-то ошибка, а после этого у него случился провал в памяти. Но до тех пор, пока он не преодолеет эту странную слабость во всем теле, сделать ничего нельзя. Он замолчал и лежал неподвижно, пока головокружение не прошло. Затем, включив мыслезащиту, Рамаррен прочел про себя несколько Монологов Пятого Уровня и, обретя душевный покой, заставил себя заснуть.
   Он вновь оказался во власти сновидений — запутанных и пугающих, но бывали и радостные мгновения; так лучи солнца пробиваются сквозь плотные кроны старого леса. Но вот сон стал крепче, и кошмары исчезли, на смену им пришло яркое и отчетливое воспоминание; он ждет возле аэрофойла отца, с которым они должны отправиться в город. Лес на холмах у подножья Чарна уже наполовину облетел, но пройдет еще немало времени, прежде чем деревья полностью обнажатся, а воздух теплый и прозрачный, и ни одна травинка не шелохнется Его отец Агад Карсен, худощавый подвижный старик в церемониальных одеждах и шлеме, с камнем власти в руке, не спеша приближается к нему по лужайке; он не один, рядом сестра. Вот они оба засмеялись его шутке относительно ее первого поклонника: «Ты, Парт, с этим парнем поосторожнее, а то дай ему волю, так не отвяжется». Слова, сказанные в шутку давным-давно, солнечным осенним днем — это была длинная золотая осень его юности, — они вновь звучат в его ушах и в ответ слышится звонкий девичий смех. Сестра, сестренка, родная Арнан... Как назвал ее отец? — нет, это не ее имя, а какое-то другое, незнакомое.
   Рамаррен проснулся и сел в постели; тело повиновалось с трудом — и все же это было уже его тело: руки трясутся, движения неуверенные, но оно, несомненно, ему подчиняется. В .момент пробуждения ему показалось, что он — бесплотный призрак, вселившийся по какой-то нелепой ошибке в чужое тело и заблудившийся в нем.
   Но все-таки он обрел себя — он Агад Рамаррен, родившийся в доме из серебристого камня посреди широких лугов в тени белоснежной вершины Чарна, Одиноко Горы; он — наследник Агада, осеннерожденный, и поэтому вся его жизнь прошла осенью и зимой. Весны он так и не увидел, возможно, ему и не суждено было ее увидеть: звездолет «Альтерра» отправился в Экспедицию на Землю как раз в первый день весны. Но длинную зиму и осень, ей предшествовавшую, и себя — мужчиной, юношей, ребенком он помнит отчетливо: ничто не нарушало целостности этих воспоминаний, они текли подобно реке, которую можно было проследить до самых истоков.
   Он был один: мальчик Орри исчез. Рамаррен, полный решимости узнать, что случилось с ним и его спутниками и чем закончился полет «Альтерры», громко позвал: «Орри», но ответа не последовало. В комнате, казалось, нет не только окон, но и дверей. Рамаррен хотел было позвать мальчика телепатически, но передумал: вдруг Орри на него не настроен? Мозг Рамаррена явно поврежден; возможно, это несчастный случай, но не исключено, что и преднамеренно. Поэтому Рамаррен решил проявить осторожность и не входить ни с кем в телепатический контакт, пока не удостоверится, что ему не угрожает посторонний контроль или антихрония.
   Рамаррен встал; голова закружилась и затылок пронзила острая боль, но он превозмог себя и прошелся несколько раз взад и вперед по комнате, заново учась координации движений, а заодно рассматривая странную одежду, в которую он был одет, и не менее странную комнату, в которой находился. Она была сплошь заставлена мебелью: кровать, столы и сиденья на длинных тонких ножках. Матовые полупрозрачные стены зеленого цвета были покрыты нарочито запутанными узорами, создающими оптическую иллюзию; один из них маскировал раздвижную дверь, а другой — зеркало в половину человеческого роста. Рамаррен задержался у зеркала и увидел, что лицо у него обветрено, он похудел и, кажется, постарел. При виде своего отражения ему стало как-то неловко. Что его беспокоит, мешая сосредоточиться? Что же, наконец, случилось, что он утратил? Рамаррен отвернулся от зеркала и снова стал рассматривать комнату. Множество загадочных предметов, только в двух из них, несмотря на непривычную форму, угадывались знакомые вещи — на столе стояла чашка эля питья, а рядом лежала книга из бумажных листов. Рамаррен взял книгу в руки. В голове промелькнули и тут же исчезли какие-то слова Орри. Название книги было непонятно, хотя очертания букв очень напоминали алфавит Языка Книг. Рамаррен раскрыл ее и бегло пролистал. Левые страницы были покрыты — видимо, от руки — колонками замысловатых знаков: не то священные символы, не то иероглифы, не то скоропись. Справа текст был также рукописный, но буквы походили на галактический шрифт древних книг. Что это, шифровальная книга? Но Рамаррен не успел разобрать и двух слов, как створки бесшумно разошлись и в комнату вошел человек. Женщина.
   Рамаррен внимательно оглядел ее, не скрывая острого любопытства; понимая уязвимость своего положения, но не испытывая и тени страха, он подчеркнуто властно смотрел ей прямо в лицо; право на это ему давали происхождение, достигнутый им высокий Уровень и арлеш. Ничуть не смутившись, женщина выдержала его взгляд. Мгновение они молча смотрели друг другу в глаза.
   Женщина была хороша собой, стройная, хрупкого сложения, одета в фантастические одежды, волосы подкрашены в рыжеватый цвет, а может быть, выгорели. Глаза у нее были белые, с темным кружком посередине. Точно такие, как у людей, изображенных на росписях в Доме Лиги Старого Города: на этих фресках высокие, смуглые люди строили город, воевали с кочевниками, наблюдали за звездным небом — то были Колонисты, земляне с «Альтерры»..
   Теперь у Рамаррена не осталось никаких сомнений: он действительно на Земле, Экспедиция достигла своей цели. Забыв о гордости и осторожности, он преклонил перед нею колени. Для него и всех, кто послал его в полет через космическую пустоту длиной в восемьсот двадцать пять триллионов миль, она олицетворяла собой целую расу. Так много помнили о них, и так много ускользнуло из памяти потомков, и столько времени прошло, что люди Земли приравнивались уже к божествам. Перед ним стояла всего лишь одна женщина, но она принадлежала к Расе Людей, о чем свидетельствовали ее глаза, и, преклоняя колена и склоняя голову, Рамаррен в ее лице оказывал почести истории и мифу, дошедшему через века от предков-изгнанников.
   Встав, Рамаррен протянул ей раскрытые ладони в кельшакском жесте приветствия, а она заговорила на каком-то странном языке. Все было странно, очень странно: хотя он определенно видел эту женщину впервые в жизни, но что-то в ее голосе было ему необычайно знакомо, и хотя он не знал, на каком языке она говорит, то и дело он улавливал понятные слова. Все это было пугающе непонятно, и Рамаррен подумал было, что она владеет особым видом мысленной речи, способным пробить его мыслезащиту; но уже в следующую минуту все прояснилось: женщина просто говорила на Языке Книг — Галактическом, но слишком быстро и к тому же с акцентом. Вот почему он не узнал этого языка с самого начала.
   Тем временем она уже успела бросить ему скороговоркой несколько фраз, но каким-то странно холодным, безжизненным тоном.
   —...не знают, что я здесь, — долетело до него. — Кто же из нас теперь лжец, кто предатель? Я проделала вместе с тобой весь этот бесконечный путь, сто ночей я провела в твоих объятиях, а ты теперь не знаешь даже, как меня зовут. Ведь так, Фалк? Ты помнишь, как меня зовут? А помнишь ты хотя бы, как зовут тебя?
   — Меня зовут Агад Рамаррен, — ответил он, но почему-то собственное имя, произнесенное им самим, показалось ему каким-то странным и незнакомым.
   — Кто тебе это сказал? Тебя зовут Фалк. Ты что, не помнишь человека по имени Фалк? — а ведь он жил в твоем теле. Кен Кеньек и Крэджи запретили мне называть тебя по имени, но мне надоело быть игрушкой в их руках, я хочу начать свою игру. Неужели ты забыл свое имя, Фалк?- Фалк.. Фалк.. Разве ты не помнишь свое имя? Ну что у тебя за дурацкий вид, что ты таращишь на меня глаза, как рыба, выброшенная на берег?!
   Рамаррен тут же опустил глаза. Верелиане всегда очень чутко реагировали на прямой взгляд в глаза, и право так смотреть регламентировалось системой табу и этикетом. Внешне он больше никак не отреагировал на слова женщины, но они мгновенно пробудили в нем целый рой мыслей и чувств. Прежде всего, эта женщина слегка не в себе. По-видимому, не обошлось без наркотиков, скорее всего стимулирующе-галлюциногенного действия: Рамаррен был хорошо знаком с симптомами и безошибочно установил этот файт, независимо от того, понравилось это ему в Расе Людей или нет. Кроме того, Рамаррен сомневался, правильно ли он понимает ее, и притом не имел ни малейшего представления, о чем она говорит. Но он не мог не почувствовать агрессии, исходившей от нее. Ее вступление, язвительный тон и имя, которое она твердила не переставая, вывели Рамаррена из душевного равновесия, потрясли и ошеломили.
   Встав к ней вполоборота, чтобы показать, что он не намерен больше поднимать на нее глаза, если она сама того не желает, он наконец тихо спросил на мертвом языке, который его соплеменники знали только из древних книг Колонии:
   — Вы из Расы Людей или ее Враг?
   В ответ женщина насмешливо расхохоталась, смех прозвучал как-то неестественно:
   — И то, и другое, Фалк. Нет никаких Врагов, но я им служу. Знаешь что, скажи Абундиботу, что тебя зовут Фалк Скажи это и Кену Кеньеку. Скажи всем Властителям, что тебя зовут Фалк, — то-то они запляшут! Фалк..
   — Довольно.
   Ремаррен не повысил голоса, но придал ему властную интонацию; женщина замолкла и, открыв рот, вытаращила на него глаза, а потом стала дрожащим голосом, будто о чем-то умоляя, повторять все то же имя, которым она его называла. Рамаррену было ее жаль, но он больше не отвечал ей. Эта женщина страдает каким-то временным, а возможно, и постоянным психическим расстройством, а он еще слишком слаб, чтобы позволить себе дальнейший контакт с ней. Поэтому он отступил от нее подальше и углубился в себя, так что ее голос доносился откуда-то издалека. Нужно было собраться с мыслями: с ним происходило что-то странное. Вряд ли это было воздействие наркотиков, по крайней мере тех, что ему известны, но какая-то путаница в голове, сильнейший дискомфорт выводили из душевного равновесия вернее, чем искусственно вызванные психические расстройства во время обучения умственной дисциплине Седьмого Уровня. Однако прийти в себя Рамаррену не дали. Женский голос позади перешел в злобный вопль: было ясно, что она собирается перейти к насилию, и в этот момент он ощутил, что в комнате появился кто-то третий. Стремительно обернувшись, Рамаррен увидел, что женщина уже начала что-то вытаскивать из складок своего нелепого одеяния — очевидно, оружие — и вдруг застыла, уставившись мимо него на высокого мужчину, стоявшего в дверях.
   Вошедший не издал ни звука, но отдал женщине телепатический приказ такой чудовищной мощи, что даже Рамаррен содрогнулся. Оружие упало, а женщина, испустив пронзительный тоскливый вопль, выбежала, согнувшись, из комнаты, охваченная единственным желанием: скрыться от всепроникающего разрушительного мысленного импульса. Еще мгновение — ее размытая тень метнулась по стене и исчезла. Высокий человек перевел взгляд своих обрамленных белым зрачков на Фалка и телепатически, но с нормальной мощностью спросил:
   — Кто вы?
   — Агад Рамаррен, — кратко ответил Рамаррен также телепатически, но без поклона. То, чему он стал свидетелем, было еще хуже и запутаннее, чем он первоначально представлял. Кто эти люди? Пок» ему открылись в них лишь безумие, жестокость и страх; это открытие не пробудило в нем ни доверия, ни почтения к ним.
   Но тут на тяжелом, неподвижном лице высокого появилась улыбка; он сделал шаг вперед и торжественно произнес вслух на Языке Книг
   — Мое имя Пеллью Абундибот, и я сердечно приветствую тебя на Земле, наш сородич, сын долгого изгнания, посланец Затерянной Колонии!
   В ответ на это приветствие Рамаррен слегка склонил голову.
   — Судя по всему, — сказал он после недолгого молчания, — с тех пор как я прибыл на Землю, прошло немало времени, и за это время я успел нажить врага в лице этой женщины и приобрести вот эти шрамы. Не могли бы вы мне объяснить, как это произошло и при каких обстоятельствах погибли мои спутники? Если вам так удобнее, можете перейти на мысленную речь: я владею Галактическим значительно хуже, чем вы.
   — Преч Рамаррен, — ответил вошедший — слово «преч» он, очевидно, подхватил от Орри и, не зная, что оно обозначает в системе отношений пречнойе, счел просто вежливым обращением. — Прежде всего, извините, что я говорю вслух. Наши обычаи предписывают пользоваться мыслеречью только в случае крайней необходимости или в общении с низшими. Кроме того, приношу извинения за вторжение этой женщины, нашей прислужницы, которую безумие заставило преступить Закон. Мы займемся ее лечением, и она не будет больше вам досаждать. Что касается ваших вопросов, не сомневайтесь, вы получите на них исчерпывающие ответы. Вот, вкратце, ваша печальная история, которая тем не менее близка к счастливому концу. При входе в околоземное пространство на ваш корабль «Альтерра» напали наши общие враги, бунтовщики, не признающие Закона. Прежде чем наш боевой корабль подоспел вам на выручку, они переправили двоих, а возможно и больше членов экипажа «Альтерры» на свои маленькие планетолеты. Увидев, что погоня близка, бунтовщики уничтожили «Альтерру» со всем, что оставалось на ее борту, а сами ускользнули. Мы настигли один из планетолетов, в котором находился Хар Орри, но вас они увезли с собой — зачем, неизвестно. Вас не убили, но стерли вашу память до предъязыкового уровня, а затем выпустили в дремучем лесу на верную гибель Вы, однако, выжили, и вас приютили обитающие в лесу дикари; в конце концов вас обнаружили наши поисковые группы, и с помощью парагипноза нам удалось восстановить вашу память Это все, что нам удалось для вас сделать, — не взыщите, что так мало.
   Рамаррен внимательно слушал. Рассказ Абундибота взволновал его до глубины души, и он даже не пытался скрыть этого чувства; но вместе с тем в его душе росло беспокойство и даже подозрение, и это он действительно старался не показать. В начале разговора высокий обратился к нему телепатически, и, хотя он передал всего лишь несколько слов, Рамаррен успел настроиться на его волну. Затем Абундибот внезапно прекратил мысленное общение и включил эмпатическую защиту, но недостаточно надежную; и Рамаррен, благодаря высокой чувствительности и натренированности, ощутил едва заметное несоответствие эмоций собеседника его словам — это означало, что тот либо не в своем уме, либо лжет. А можно ли ему положиться на свою эмпатическую восприимчивость после сеанса парагипноза, не подводят ли собственные ощущения?
   — Сколько же времени?.. — спросил наконец Рамаррен и на миг взглянул прямо в эти чужие глаза.
   — Шесть земных лет, преч Рамаррен.
   Земной год длится примерно столько же, сколько верельский лунокруг, — вспомнил он.
   — Так долго, — проговорил Рамаррен. Это не укладывалось у него в голове; значит, его друзей, товарищей по Экспедиции давно нет в живых, а он один на всей Земле. — Шесть лет?
   — Вы ничего не помните из этих лет?
   — Ничего.
   — Чтобы восстановить вашу настоящую память и личность, нам пришлось стереть ваши скудные и рудиментарные впечатления об этих годах. Мы чрезвычайно сожалеем, что из вашей жизни выпало шесть лет, но в этих воспоминаниях было мало приятного и разумного. Дикари превратили вас в чудовище еще более отвратительное, чем они сами. Я рад, что вы этого не помните, преч Рамаррен.
   «Он не просто радуется, — отметил про себя Рамаррен, — он ликует. У этого человека несомненно пониженная способность к эмпатии или он плохо ею владеет, хотя мыслезащита у него безупречна». Проникнув в эмоциональную сферу собеседника с помощью эмпатии, Рамаррен обнаружил скрытую фальшь или какую-то недоговоренность в словах Абундибота; в сочетании с путаницей в собственных мыслях и физической заторможенностью это вызывало у Рамар-рена чувство растерянности и душевного смятения, и приходилось делать над собой усилие, чтобы собраться с мыслями и продолжать этот разговор. Воспоминания... как могло случиться, что в памяти не осталось ни одной минуты из шести лет жизни? Но, с другой стороны, чтобы пересечь со скоростью света расстояние между Верелем и Землей, его звездолету потребовалось сто сорок лет, а он из них помнит лишь один-единственный миг, да, ужасный миг длиною в вечность... Как называла его эта сумасшедшая, какое имя бросала она ему в лицо, содрогаясь от ярости и отчаяния?
   — Как меня звали эти шесть лет?
   — Звали? Среди туземцев, преч Рамаррен? Не знаю точно, какое имя они вам дали и удосужились ли вообще дать вам какое-нибудь имя...
   «Фалк, — возникло вдруг в мозгу, — она называла меня Фалком».
   — Сочеловек, — оборвал разговор Рамаррен, дословно переводя на Галактический кельшакское обращение, — если желаете, я готов продолжить нашу беседу, так как хочу узнать о вас больше, но только не сейчас. Ваш рассказ меня ошеломил. Позвольте мне осмыслить его одному.
   — Разумеется, разумеется, преч Рамаррен. Вашему юному другу Орри не терпится встретиться с вами — прислать его к вам? — Но до Рамаррена вместо слов долетал только смутный шум; получив согласие на свою просьбу, он воспользовался умением, которое дается на одном из высших Уровней, и отключился от собеседника.
   — Нам тоже очень хотелось бы многое от вас услышать и узнать, но подождем, когда вы окончательно поправитесь. — В ответ молчание. И снова шум: — Наши слуги готовы выполнить любой ваш приказ; если вам будет нужна пища или общество людей, подойдите к двери и позовите. — Снова молчание, и тогда бесцеремонный собеседник наконец удалился.
   Оставшись один, Рамаррен не стал думать о своих странных хозяевах: все его мысли были слишком заняты самим собой. Сумятица в мыслях Рамаррена все нарастала, стремительно приближаясь к критической точке. Он чувствовал, как его неодолимо влечет к чему-то, чего он не сможет вынести и в то же время неистово жаждет увидеть и узнать. Самые страшные дни его восхождения на Седьмой Уровень лишь отдаленно напоминали нынешний разлад между чувствами и разумом: тогда душевное расстройство было вызвано искусственно, его состояние находилось под постоянным контролем, а теперь он был неспособен себя контролировать. А может быть, наоборот? Может, он сам себя к этому подводил, заставлял идти навстречу душевному кризису? Но был ли «он», которого заставляли, и «он», который заставлял, одним и тем же лицом? Его убили и затем воскресили. Но что же такое смерть, смерть, которую он не может вспомнить?
   Чувствуя, что катится в бездну панического ужаса, Рамаррен оглянулся вокруг в поисках предмета, на котором можно сосредоточить внимание, — таковы были начала дисциплины транса: суть Выхода заключается в том, чтобы выбрать какой-то конкретный предмет и начать выстраивать мир заново вокруг него. Но все вокруг было чуждым, обманчивым, непривычным, даже пол под ногами казался тусклой пеленой тумана. Когда вошла женщина, — она называла его еще таким странным именем, которое никак не вспомнить, нет, как ни старайся, не вспоминается... Да, в руках у него тогда была книга, да, книга действительно была, вот сна. Рамаррен осторожно взял книгу со стола и стал внимательно рассматривать страницу, на которой она раскрылась. Колонки чудесных и бессмысленных значков, строчки почти непонятных записей — как сильно отличались эти буквы от тех, которые он когда-то выучил в Первом Аналекте, непривычное написание сбивало с толку. Он пристально всматривался в них, не в силах прочесть, и вдруг из букв сложилось слово, значение которого было ему неизвестно, первое слово:

 Путь...


   Рамаррен перевел взгляд с книги на руку, в которой ее держал. Чья это рука, покрытая шрамами и загоревшая под чужим солнцем? Чья рука?

 Путь, который можно пройти
 Не вечный Путь
 Имя..


   Он не может вспомнить этого имени, в книге его нет. А эти слова он уже когда-то читал — во сне, в долгом сне, который был смертью.

 Имя, которое можно назвать
 Не вечное Имя


   Стоило ему вспомнить эти слова, и память о сновидении с ошеломляющей силой поднялась из глубин его сознания и прорвала все заслоны.
   Он был Фалк и в то же время Рамаррен, дурак и мудрец; один человек, родившийся дважды.
   В эти страшные первые часы он много раз просил, умолял, чтобы его избавили то от одной сущности, то от другой. Как-то раз он издал вопль отчаяния на своем родном языке и сам его не понял; это было так ужасно, что он разрыдался. Страшнее всего было то, что не понял своих слов Фалк, а разрыдался Рамаррен.
   В эту минуту отчаяния ему впервые, хотя и на краткий миг, удалось найти точку опоры, состояние равновесия между двумя своими сущностями и стать самим собой; это длилось какое-то мгновение и тотчас исчезло, но оставило надежду и силы бороться за обретение гармонии. Гармония: будучи Рамарреном, он превыше всего ставил гармонию и дисциплину — два столпа кельшакской философии; именно блестящее владение ею спасло его от падения в пропасть безумия. Но объединить или сбалансировать два разума и две личности, втиснутые в одну черепную коробку, было невозможно, пока невозможно; он метался между Рамарреном и Фалком, вытесняя одну свою сущность ради другой, а потом снова возвращаясь в первую. Он почти потерял способность передвигаться: его преследовало такое чувство, будто у него два тела и он раздвоен не только умственно, но и физически. Несмотря на полное изнеможение, он не решался заснуть, так как страшился пробуждения.
   Стояла ночь, он был предоставлен самому себе. «Самим себе,» — прокомментировал Фалк. Будучи лучше подготовленным к этому испытанию, Фалк поначалу доминировал. Именно Фалк первым заговорил с Рамарреном: «Я бы не прочь поспать, Рамаррен»; Рамаррен услышал эти слова, как если бы они были переданы мысленной речью, и ответил так же, не раздумывая: «Я боюсь заснуть». Некоторое время после диалога он сторожил сон Фалка, и сновидения того отдавались эхом в его мозгу.
   И все же он выдержал эти первые, самые трудные часы, а когда сквозь зеленую вуаль стен его комнаты просочились лучи утреннего солнца, он уже преодолел страх и смог управлять своими мыслями и действиями.
   В сущности, воспоминания у Фалка и Рамаррена не пересекались: у них был разный жизненный опыт. Сознание Фалка возникло на основе огромного количества нейронов, которые даже в моз1у человека с высокоразвитым интеллектом практически не используются и являются резервными, при этом основные моторные и сенсорные рефлексы никогда не блокировались и в каком-то смысле являлись общим достоянием, хотя различие в моторных навыках и создавало определенные трудности. Один и тот же предмет Фалк и Рамаррен воспринимали совершенно по-разному; возможно, в конечном счете такое удвоение должно было обогатить его интеллект и обострить эмоциональную сферу, но в данный момент оно запутывало до такой степени, что голова шла кругом. Эмоции Фалка и Рамаррена во многом не совпадали, а порой буквально вступали в открытый конфликт. А поскольку каждый помнил только свою «жизнь», их воспоминания то и дело появлялись не в хронологической последовательности, а одновременно. Все, что происходило в промежуток времени, когда сознание Рамаррена не работало, казалось ему нереальным. Где он был десять дней назад? Пробирался верхом на муле по заснеженным земным горам, знал Фалк, но Рамар-рен помнил, что десять дней тому назад он прощался с женой в доме, стоящем посреди зеленого плоскогорья на Вереле... Кроме того, многие догадки Рамаррена относительно Земли противоречили достоверным знаниям Фалка, а полное невежество Фалка относительно Вереля придавало прошлому Рамаррена в его собственных глазах ореол легенды. Но даже в этой путанице существовала область взаимодействия и элемент логической последовательности, к которой он стремился. Она заключалась в том неопровержимом факте, что физически во времени и пространстве он являлся одним и тем же лицом; речь шла не о слиянии двух личностей, нужно было только осознать их единство.
   Однако до этого было еще далеко. Пока что то одна, то другая его сущность брала верх всякий раз, когда требовалась компетентность в мышлении и поступках. В данный момент чаще всего одерживал верх Рамаррен, так как навигатор «Альтерры» обладал решительным и твердым характером. Рядом с ним Фалк чувствовал себя сущим ребенком, действующим по наитию: он представлял Рамаррену информацию, которой владел, но полагался на его силу и опыт. В той запутанной и опасной ситуации, в которой находился сейчас человек, наделенный двумя сознаниями, эти качества были особенно важны.
   Самый главный вопрос, от которого зависело все остальное, был очень прост: можно верить Шингам или нельзя? Внушенный Фалку безотчетный страх перед Властителями Земли мог вполне оказаться безосновательным, а вместе с ним и все сомнения и опасения. Был момент, когда Рамаррену показалось, что это вполне вероятно, но очень скоро он понял, что ошибается.
   Его двойная память уже успела зафиксировать явную ложь и противоречия в поведении Шингов. Абундибот отказался от телепатического общения с Рамарреном, отговорившись тем, что Шинги избегают пользоваться мысленной речью, но Фалк-то знал, что это ложь. Для чего она понадобилась Абундиботу? Очевидно, для того, чтобы изложить ложную версию судьбы «Альтерры» и ее экипажа, которую он не мог или не решался сообщить Рамаррену телепатически.
   Но ведь Фалку он рассказывал почти то же самое и при этом прибегал к телепатии.
   Однако, если версия Абундибота — ложная, значит, Шинги могут лгать и солгали телепатически. Итак, соответствует ли их версия гибели «Альтерры» истине?
   Рамаррен обратился к воспоминаниям Фалка. Поначалу совместить их с его собственными не удавалось, но он не отступал; шагая из угла в угол по комнате, в которую не проникал ни единый звук, он делал одну попытку за другой, и с каждым разом поставленная цель становилась все ближе, пока наконец не наступило прозрение — всплыла сверхъестественно четкая мыслеречь Абундибота: «Мы, кого вы называете Шингами, на самом деле люди..» Проникнув в воспоминания Фалка, Рамаррен понял: Абундибот лгал. Это было невероятно, но не подлежало сомнению. Шинги умеют лгать мыслью — страшная догадка угнетенного человечества оказалась правдой. Шинги — действительно Враги.
   Да, Шинги — не люди, а пришельцы, наделенные неведомыми людям способностями; без сомнения, именно благодаря мысленной лжи они разрушили Лигу и захватили власть на Земле. Они, и никто иной, напали на «Альтерру» в околоземном пространстве: вся болтовня о бунтовщиках — сплошной вымысел. Шинги убили всех членов экипажа или стерли им память, пощадив лишь маленького Орри. Рамаррен понимал, почему они так поступили: вероятно, изучив мозг его самого или еще кого-нибудь из верелиан, искусных в параречевом общении, Шинги поняли, что верелиане способны разоблачить их телепатическую ложь. Это их напугало, и они уничтожили всех взрослых, оставив в качестве источника информации лишь безвредного ребенка.
   Для Рамаррена его товарищи по Экспедиции погибли не далее, как вчера; пытаясь смягчить этот страшный удар, он ухватился за мысль, что кто-нибудь из них, подобно ему, возможно, выжил и находится сейчас где-то на Земле. Но если даже им так же повезло, как ему, где теперь их искать? Когда понадобился он сам, даже Шингам стоило большого труда его разыскать.
   Но зачем он им понадобился? Зачем его искали, зачем привели сюда, зачем восстановили память, которую сами же и уничтожили?
   Факты, находившиеся в распоряжении Рамаррена, не давали ответа на эти вопросы, и тогда ответить пришлось Фалку: он был нужен Шингам для того, чтобы рассказать им, «откуда он пришел».
   Тут Фалк-Рамаррен впервые развеселился: до чего же просто, смех да и только! Они пощадили Орри из-за его возраста: необученный, неопытный, беззащитный и легко управляемый, он должен был стать идеальным орудием и надежным источником информации. В этом они не ошиблись, но Орри не знал, откуда прилетел... А Шинги поняли это слишком поздно, когда уже дочиста стерли нужную информацию из памяти тех, кто ею владел, и разбросали своих жертв по одичавшей, опустошенной и разоренной Земле, обрекая на верную смерть, голодную или насильственную, от зубов хищников и рук дикарей.
   Теперь Рамаррен мог предположить, что вчера, манипулируя с его мозгом при помощи психокомпьютера, Кен Кеньек пытался выведать название звезды, вокруг которой обращается Верель. Рамаррен также имел основания предположить, что если бы Кену Кеньеку это удалось, сейчас он был бы уже либо мертв, либо превращен в Стертого. Сам он, Рамаррен, им нисколько не нужен; они нуждались только в его знаниях. Но вот этого они и не получили.
   Должно быть, это встревожило их не на шутку, и неудивительно. Кельшакский тайный код, которым были зашифрованы сведения из Книг Затерянной Колонии, был разработан вместе со сложной системой мыслезащиты. Эта мистическая система засекречивания некоторых сведений, или, точнее, жесткого ограничения доступа к ним, возникла не сразу, а развивалась в течение многих лет строгого контроля за научно-технической информацией, которому положили начало еще первые Колонисты; причиной тому был закон Лиги о Культурном Эмбарго, запрещавший экспорт культуры на вновь колонизированные планеты. Нынешняя верельская культура была целиком основана на концепции ограниченного доступа к информации, а иерархия верельского общества основывалась на убеждении, что знание и техника должны оставаться под контролем разума. Сведения вроде Истинного Названия Солнца были не более чем проформой и символом, но вся символика была продумана очень серьезно, ибо для келыней знание было религией, а религия состояла в знании. Чтобы оградить от непосвященных участки мозга, в которых хранилась информация о тайных святынях, верелиане разработали систему неприступной защиты. Если только он не находился в одном из Храмов Тишины и к нему не обращался особым образом человек, стоящий на одном с ним Уровне, Рамаррен был просто неспособен воспроизвести Истинное Имя Солнца, вокруг которого обращался его мир, будь то устно, письменно или мысленно.
   Правда, Рамаррен обладал иными равноценными знаниями: к примеру, комплексом астрономических данных, благодаря которому он сумел проложить курс «Альтерры» от Вереля до Земли; он знал точное расстояние между их солнцами; в его памяти астронома отчетливо сохранилась верельская карта звездного неба. Шингам не удалось добыть эти сведения — вероятно, потому, что после манипуляций Кена Кеньека его мозг был погружен в полный хаос, а возможно, потому, что даже в этом хаосе мыслезащита и особые барьеры, усиленные парагипнозом, продолжали действовать. Предполагая, что на Земле они могут вполне встретиться с Врагами, члены экипажа «Альтерры» подготовились к этой встрече. Если только в области мыслеведения Шинги не обогнали верелиан, они не в состоянии заставить его раскрыть свои тайны и попытаются достигнуть этого уговорами. Значит, в данный момент ему, во всяком случае, не угрожает физическое уничтожение — но лишь до тех пор, пока Шинги не узнают, что он помнит все случившееся с ним, когда он был Фалком.
   От этой мысли он похолодел, ведь раньше это как-то не приходило ему в голову. Будучи Фалком, он был для Шингов бесполезен, но и безвреден. Став Рамарреном, он оказался для них полезен и по-прежнему безвреден. Но вот Фалк-Рамаррен уже представлял для них угрозу. А Шинги не потерпят никакой угрозы своей власти: они просто не могут на это пойти.
   Именно здесь кроется ответ на последний и самый важный вопрос: почему они так жаждут выведать, где находится Верель? Что им за дело до Вереля? Снова разум Рамаррена обратился к памяти Фалка, и на этот раз из ее глубин всплыл спокойный насмешливый голос. Это говорил старый отшельник из лесной хижины, Тот Кто Слышал, более одинокий на земле, чем даже Фалк: «Шингов не так уж много».
   Великая новость и мудрый совет — вот как назвал он эту брошенную вскользь фразу; так оно, несомненно, и было. Судя по древним сказаниям, которые Фалк слышал в Доме Зоува, Шинги прилетели с дальнего края Галактики, откуда-то из-за Гиад, проделав путь, возможно, в тысячи световых лет. Если дело обстоит именно так, вряд ли большому числу Шингов удалось пересечь такую немыслимую бездну пространства-времени. Их хватило, чтобы внедриться в Лигу и разрушить ее изнутри, благодаря способности к мысленной лжи и, возможно, другим средствам или оружию, которыми они обладали или обладают по сей день; чтобы властвовать, они разделили и рассорили Миры, входившие в Лигу, между собой; но под силу ли такому немногочисленному воинству править множеством планет? Планеты очень велики, но расстояния между ними неизмеримо больше. Шинги, должно быть, составляли на каждой планете лишь ничтожное меньшинство, и все их силы уходили на слежку за населением покоренных планет, чтобы они не сплотились вновь и не восстали. По словам Орри, Шинги, живущие на разных планетах, почти не общались друг с другом, не вели и торговли. Он ни разу не видел их звездолета. Может быть, они боялись даже своих родичей, от которых оторвались за столетия владычества на Земле? А вдруг Земля — единственная планета, на которой их власть еще сохраняется, и они стараются не допустить на нее любых пришельцев из других миров? Трудно сказать; но то, что Шинги немногочисленны, действительно очень похоже на правду.
   Они не поверили рассказу Орри о том, что земляне на Вереле сначала мутировали и стали походить на аборигенов-гуманоидов, а затем смешались с ними. Шинги заявили, что это невозможно, а это означало, что с ними ничего подобного не случилось: они не могут слиться с землянами и иметь с ними общее потомство. Они захватили власть над Землей двенадцать веков назад, но по-прежнему оставались на ней чужими. Да и хватало ли им сил править человечеством из этого единственного на всей планете города? Рамаррен снова обратился к Фалку и получил однозначно отрицательный ответ. Сила привычки, обмана, страха и оружия — все это помогало им держать людей в узде; они немедленно пресекали любые попытки какого-то племени усилиться и уничтожали общины людей, слишком далеко продвинувшиеся на пути знаний. Шинги не давали людям что-либо предпринять, но и сами бездействовали. Они не правили, они лишь разрушали.
   Теперь становилось ясным, почему Верель был для них смертельной угрозой. До сих пор им удавалось ценой невероятных усилий держать под гнетом человечество, чью цивилизацию они когда-то разрушили и направили затем по угодному себе пути развития; однако сильная, многочисленная и технически развитая цивилизация, сохранившая предания о кровном родстве с землянами, цивилизация, обладающая к тому же не менее высоким уровнем развития телепатических навыков и вооружения, чем их собственные, в состоянии сокрушить Шингов одним ударом и избавить людей от ига.
   Что бы они предприняли, если бы им удалось выведать у Рамаррена, где находится Верел? Может быть, они послали бы туда звездолет-снаряд, который, как огонь, мчащийся по бикфордову шнуру длиной в много световых лет, смог бы взорвать опасный для них мир, прежде чем тот успел бы узнать об их существовании.
   Это было более чем вероятно. Но против этого свидетельствовали два факта: первое — Шинги так тщательно готовят юного Орри к миссии посланника, и второе — их непререкаемый Закон.
   Фалк-Рамаррен так и не смог решить окончательно, соблюдают ли Шинги свой закон Почтения к Жизни и служит ли он для них единственным шатким мостиком, перекинутым через пропасть тайной тяги к самоуничтожению, которой пропитан весь образ их жизни, подобно тому, как черный каньон готов в любую минуту поглотить их город А может, этот закон — просто их Ложь среди лжи? Похоже, они действительно избегают убивать живое. Вот и его, а возможно и остальных его спутников, оставили в живых, и их пища, вкус которой так трудно распознать — сплошь вегетарианская; чтобы препятствовать росту населения Земли, они, очевидно, стравливали племена друг с другом и развязывали между ними войны, но убивали землян только руками землян; а если верить истории, в начале своего владычества они для укрепления власти над землянами прибегали к евгенике и переселению людей, но геноцида в чистом виде не было. Следовательно, по-своему Шинги соблюдали свой Закон.
   В этом случае все указывало на то, что Орри готовили быть посланником Шингов. Единственный оставшийся в живых из членов Экспедиции, он должен был вернуться через бездну пространства-времени на Верель и рассказать им о Земле то, что ему внушили Шинги — ко-ко-ко, совсем как те птицы, что кудахтали «Нельзя отнимать жизнь», или кабан-моралист, или мыши в подвале Дома Страха.» Честный дурачок Орри так бы и сделал и принес бы на Верель смертоносную Ложь.
   На Вереле свято чтили память о первых Колонистах и, услышав с Земли призыв о помощи, бросились бы на выручку; но если бы они услышали, что никаких Врагов на Земле никогда не было, что сама Земля стала как древний сад счастья, вряд ли верелиане пустились бы в такое далекое путешествие лишь для того, чтобы на нее полюбоваться. А если бы даже и пошли на это, то явились бы на Землю безоружными, как это сделали Рамаррен и его спутники.
   В памяти зазвучал еще один голос, он слышал его совсем давно, в самой чаще леса: «Не может наше нынешнее прозябание длиться вечно. У нас должна быть надежда, знамение»»
   Зоув надеялся на то, что его гость принес человечеству какую-то важную весть, но это было не так. Фалку-Рамаррену предстояло стать вестником человечества и донести на Верель его мольбу о помощи и избавлении.
   «Я должен вернуться домой, я должен рассказать им правду», — думал он, понимая, что Шинги пойдут на все, лишь бы этого не случилось, что вместо него пошлют Орри, а его оставят на Земле или уничтожат.
   Устав от необходимости постоянно напрягаться, чтобы мыслить связно, Фалк-Рамаррен дал своей воле ослабеть, и его двойная сущность вышла из-под контроля. Он повалился в изнеможении на постель и закрыл лицо руками. «Если бы я только мог вернуться домой, — подумалось ему, — если бы я мог хотя бы раз пройтись с Парт по Долгому Лугу»»
   Это была несбыточная мечта одной из его сущностей — об этом мечтал Фалк. А Рамаррен пытался заглушить эти бессмысленные грезы и вспомнил о своей жене, темноволосой, золотоглазой, одетой в платье, расшитое тысячей тончайших серебряных цепочек, о своей жене Адризе. Но обручальное кольцо с его руки исчезло. А Адриза давно умерла — давным-давно. Она вышла замуж за Рамаррена, хотя знала, что им предстоит прожить вместе не больше одного лунокруга, потому что он отправляется в Экспедицию на Землю. И в тот ужасный миг, когда совершался его полет, она успела прожить всю свою жизнь, состариться и умереть; ее не было на свете уже сто земных лет. Теперь, когда их разделяют столько лет и звезд, можно ли с уверенностью сказать, кто из них двоих мечтатель, а кто превратился в мечту?
   «Ты должен был умереть еще сто лет назад», — сказал когда-то Принц Канзасский Фалку, не понявшему тогда его слов; сказал, потому что увидел, почувствовал, а может быть, просто знал, что внутри него таится другой человек, родившийся сто лет тому назад. А теперь, случись Рамаррену вернуться на Ве-рель, он улетит еще дальше в собственное будущее. С момента начала Экспедиции пройдет уже почти три столетия, или пять долгих верельских Лет, все изменится, и на Вереле он окажется таким же чудаком, каким был на Земле.
   Во всей вселенной есть лишь один уголок, куда он действительно может вернуться как к себе домой, к тем, кто его любит — это Дом Зоува. Но этого Дома ему больше не увидеть. Его путь ведет лишь прочь от Земли. Он одинок, и сделать ему осталось лишь одно: пройти назначенный судьбой путь до конца. 

 X

   Уже давно начался день, и у Рамаррена вдруг проснулся волчий аппетит. Он подошел к скрытой двери и вслух попросил по-галактически, чтобы принесли еду. Ответа не последовало, но вскоре вошел человекоробот и накрыл на стол; Рамаррен уже почти насытился, когда из-за двери послышался негромкий сигнал. «Войдите!» — сказал Рамаррен на кельшакском, и в комнате появился Хар Орри, а за ним высокий Шинг Абундибот и еще двое Шингов, которых Рамаррен ни разу в жизни не видел, но знал их имена; Кен Кеньек и Крэджи. Их ему представили, они обменялись любезностями. Рамаррен обратил внимание на то, что в присутствии Шингов он почти не ощущает раздвоенности: необходимость скрывать и подавлять Фалка, оказывается, имела то преимущество, что Рамаррен мог вести себя непринужденно. Он чувствовал, как психолог Кен Кеньек пытается проникнуть в его мысли, причем достаточно искусно и настойчиво, но это его не страшило. Уж если его мыслезащита выдержала парагипноз, теперь она тем более не подведет.
   Никто из Шингов не обратился к нему телепатически. Они стояли, как всегда, в каких-то странных напряженных позах, будто боясь, что до них дотронутся, и говорили сиплым шепотом. Рамаррен задавал им вопросы о жизни на Земле, о людях и Шингах; все это были вопросы, которые от Рамаррена и ожидались, и внимательно выслушивал ответы. Одновременно он пытался войти в мысленный контакт с юным Орри, но не сумел. У мальчика не было почти никакой мыслезащиты, но возможно, он прошел какую-нибудь обработку, которая уничтожила его едва усвоенные в детстве навыки мыслевосприятия; кроме того, он находился под воздействием наркотика, к которому его приучили. Даже когда Раммарен незаметно послал ему сигнал их взаимоотношений в иерархии пречнойе, Орри не отреагировал и принялся посасывать из трубочки парииту. Он был наполовину погружен в ослепительный мир наркотических видений и не почувствовал сигнала.
   — На всей Земле вы пока что видели только эту комнату, — сказал сиплым шепотом Крэджи, Шинг, одетый в женские одежды. Рамаррен ко всем Шингам относился с недоверием, но Крэджи вызывал в нем безотчетный страх или, скорее, отвращение: его грузное тело, скрытое ниспадающими до пят широкими одеяниями, длинные лиловато-черные волосы, сиплый, но внятный шепот будто бы явились из кошмарного сна.
   — Мне хотелось бы увидеть больше, — отозвался Рамаррен.
   — Мы покажем вам все, что пожелаете. Земля открыта нашему почетному гостю.
   — Не помню, чтобы я видел Землю с «Альтерры», когда мы вышли на околоземную орбиту, — заметил Рамаррен на Галактическом с заметным верельским акцентом. — Не помню я и нападения на корабль. Не могли бы вы мне объяснить почему?
   Вопрос, конечно, рискованный, но это его действительно очень интересовало: это был единственный пробел, оставшийся в двойной жизни Фалка-Рамаррена.
   — Вы находились в состоянии, которое мы называем ахронией, — ответил Кен Кеньек. — Поскольку у вашего корабля не было ретемпорализатора, вы слишком резко вышли из световой скорости возле Барьера. В этот момент вы, возможно, на некоторое время, продолжительностью до нескольких часов, потеряли сознание или рассудок.
   — Во время небольших полетов со скоростью света мы не сталкивались с этой проблемой.
   — Чем длиннее полет, тем сильнее удар о Барьер.
   — Какой героизм, — как всегда, возвышенно вставил Абундибот своим сиплым шепотом, — лететь на расстояние в сто двадцать пять световых лет на корабле, не прошедшем испытаний!
   Рамаррен принял этот комплимент, но не стал уточнять расстояние.
   — Итак, Властители, покажем нашему гостю город на Земле.
   Слушая Абундибота, Рамаррен одновременно ощутил, что Крэджи и Кен Кеньек обменялись телепатическими репликами, но не уловил их смысла, так как сосредоточился на мыслезащите: в этом состоянии он не мог ни слышать чужие мысли, ни даже распознавать эмоциональный посыл.
   — Корабль, на котором вы вернетесь на Верель, — продолжал Кен Кеньек, — будет, разумеется, оснащен ретемпорализатором, и при входе в околопланетное пространство у вас не произойдет нарушений умственной деятельности.
   Рамаррен встал с места и сделал это довольно неуклюже — в отличие от Фалка, он не привык к стульям, и от сидения так высоко от пола у него затекли ноги, но он сумел удержать равновесие и удивленно спросил:
   — Корабль, на котором мы вернемся?..
   Орри, на мгновение очнувшись от транса, взглянул на Шингов с надеждой. Крэджи зевнул, показав крепкие желтые зубы. Абундибот ответил:
   — Когда ты увидишь на Земле все, что захочешь, и узнаешь все, что пожелаешь, тебя, Властитель Агад и Хара Орри уже будет ждать готовый к вылету на Верель корабль. Мы сами теперь редко путешествуем. Войны ушли в прошлое, нам нет нужды торговать с другими мирами, и мы не желаем вновь, как это было раньше, разорять бедную Землю расходами на строительство звездолетов лишь для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Мы, земляне, — одряхлевшая цивилизация: сидим дома и возделываем свой сад, не вмешиваемся в чужие дела и не стремимся исследовать далекие миры. Но твоя Экспедиция должна быть завершена, твоя миссия выполнена. «Новая Альтерра» ожидает тебя на нашем космодроме, а Верель ждет твоего возвращения. Какая жалость, что твоя цивилизация не сумела вновь раскрыть принцип ансибла, тогда бы мы установили с ней связь. Сейчас, впрочем, у них уже могли появиться устройства для мгновенной связи; однако, не зная координат планеты, мы не можем войти с ней в контакт.
   — Да, в самом деле, — вежливо заметил Рамаррен.
   Последовала короткая, напряженная пауза.
   — По-моему, я чего-то не понимаю.
   — Ансибл...
   — Я знаю, для чего предназначен ансибл, но принцип его работы мне неизвестен. Как вы справедливо заметили, когда я улетал с Вереля, мы еще не открыли заново принципов моментальной связи. Не понимаю, однако, что помешало вам установить контакт с Верелем?
   Опасная зона. Рамаррен весь напрягся: они его считали пешкой в их игре, а он перехватил инициативу и начал свою игру. По трем каменным лицам электрической искрой пробежало выражение настороженности.
   — Преч Рамаррен, — заговорил Абундибот, — поскольку Хар Орри, покидая Верель, был слишком мал, чтобы запомнить точное расстояние между нашими мирами, постольку мы до сих пор не имеем чести знать местоположение Вереля, хотя, разумеется, общее представление у нас есть. По той же причине Хар Орри имел еще очень скудные познания в Галактическом и посему не смог сообщить нам на этом языке наименование вашего солнца; вам, конечно, известно — еще со времен Лиги Галактический является нашим с вами общим языком и такое название было бы для нас чрезвычайно ценным. Вот почему нам пришлось ждать вашей помощи, без которой мы не можем ни установить с Верелем связь по ансиблу, ни вычислить курс звездолета, который мы для вас подготовили.
   — Вы не знаете названия звезды, вокруг которой вращается Верель?
   — К сожалению, дело обстоит именно так. Если бы вы были так любезны сообщить нам...
   — Не могу.
   Шингов ничем нельзя было удивить: для этого они были слишком поглощены собой, слишком эгоцентричны. Абундибот и Кен Кеньек оставались невозмутимыми. Крэджи спросил своим странным, жутковатым, очень внятным шепотом:
   — Вы хотите сказать, что тоже этого не знаете?
   — Я не могу сказать вам Истинного Названия Солнца, — спокойно ответил Рамаррен.
   На этот раз он уловил смысл мысленной реплики Кена Кеньека Абундиботу: «Говорил же я вам!»
   — Прошу прощения, преч Рамаррен, за то, что я невольно вторгся в запретную область. Надеюсь, вы меня простите? Мы незнакомы с вашими обычаями, и хотя невежество — плохое оправдание, я не могу сослаться ни на что другое, — заскрипел Абундибот, но вдруг его перебил Орри, которого испуг вывел из его дремотного блаженства:
   — Преч Рамаррен, вы.„ вы не сможете вычислить курс корабля? Вы помните... у вас сохранились ваши знания Навигатора?
   Повернувшись к нему, Рамаррен спокойно спросил:
   — Ты хочешь домой, веспречна?
   — Да!
   — Через двадцать-тридцать дней, если согласятся присутствующие здесь Властители, милостиво предлагающие нам столь великий дар, мы вернемся на Верель в их корабле. Мне очень жаль, — обратился он к Шингам, — что мои уста и мысли закрыты для вашего вопроса. Мое молчание — дурная плата за ваше великодушие и откровенность.
   «Хорошо, что мы говорим вслух, — подумалось Ра-маррену, — а то бы беседа оказалась куда как менее учтивой; в отличие от Шингов, он не обладает способностью к телепатической лжи и, следовательно, не смог бы мысленно воспроизвести ни одного слова из своей речи».
   — Ничего страшного, Властитель Агад! Самое главное — ваше благополучное возвращение, а наши вопросы — дело второстепенное! Если вы в состоянии вычислить курс звездолета, — а мы, если потребуется, предоставим для этого в ваше распоряжение наши астрономические таблицы и навигационные компьютеры — считайте, что это и есть ответ на наш вопрос. — На этот раз Абундибот не лгал: если Шинги хотят узнать, где находится Верель, им достаточно заполучить программу, заложенную в бортовой компьютер корабля. Затем, если они ему все еще не доверяют, они, возможно, вновь сотрут его память и объяснят Орри, что операция в конечном счете разрушила его мозг. Затем они отправят на Верель своего посланца — Орри. А в том, что Рамаррену они по-прежнему не доверяют, в этом нет сомнений: ведь они знают, что он способен уличить их во лжи на телепатическом уровне. Возможно, из этой ловушки есть выход, но пока еще он его не видел.
   Впятером они прошли через сумрачные залы, спустились по пандусам и на лифтах и вышли из дворца на свет. Та часть его двойной личности, которую звали Фалк, была почти полностью подавлена, и Рамаррен двигался, мыслил и говорил без напряжения, будучи только Рамарреном. Он чувствовал, что Шинги, в особенности Кен Кеньек, только и ждут возможности проникнуть в малейшую щель его мыслезащиты, они готовы использовать любой его промах. Это давление заставляло его быть вдвойне начеку. Поэтому он взглянул глазами инопланетянина Рамаррена в пред-полуденное небо и увидел над головой желтое земное солнце.
   Увидев солнце, он остановился, как завороженный, сердце наполнилось радостью. Неважно, что было до этой минуты и что еще может с ним случиться, — не всякому удается за свою жизнь увидеть свет двух солнц. Оранжевое золото верельского солнца и белое золото земного: он мысленно сравнивал их красоту, подобно тому, как изучают и сравнивают два драгоценных камня при их оценке. Мальчик стоял рядом, и Рамаррен начал тихонько декламировать приветствие солнцу, которое кельшакских детей учат произносить с самой колыбели на заре или после долгих зимних бурь: «Привет тебе, звезда жизни, средоточие года...» Орри подхватил на полуслове и стал повторять за ним. Впервые между ними установилась желанная гармония, и Рамаррен этому обрадовался. Орри мог ему еще понадобиться, чтобы довести дело до конца.
   Вызвав слайдер, они поехали по городу; Рамаррен задавал приличествующие случаю вопросы, а Шинги отвечали так, как находили нужным. Абундибот подробно рассказал, как весь Эс Тох, со всеми его башнями, мостами, улицами и дворцами, был воздвигнут за одну ночь тысячу лет назад на острове посреди реки в другом полушарии планеты и как на протяжении столетий Повелители Земли всякий раз, когда возникало желание, с помощью своих удивительных машин и приборов переносили весь город на новое место, более отвечавшее их прихоти. Это была красивая сказка; Орри, который давно уверовал в непогрешимость Шингов и к тому же постоянно находился под влиянием наркотиков, даже не пришло в голову в ней усомниться, а мнение Рамаррена ничего для Шингов не значило. Абундибот, очевидно, лгал просто из любви к искусству, возможно, это было единственное доступное ему наслаждение. От истории создания Эс Тоха Шинги перешли к подробному описанию их системы управления Землей. Большинство из них проводит всю жизнь среди людей, ничем не отличаясь от простых «туземцев», но все они подчиняются единому плану, разработанному в Эс Тохе. Рассказывалось, как беззаботно живет большая часть человечества, зная, что Шинги взяли на себя поддержание мира и покоя на Земле; кроме того, Шинги незаметно для туземцев содействуют развитию наук и искусств и так же незаметно устраняют антиобщественные и подрывные элементы. Планета, населенная смирными людьми, живущими в смиренных хижинах, мирных кочевьях и тихих городках; никаких войн, убийств, никакого перенаселения; старые достижения и честолюбивые эмоции забыты; словом, земляне живут, ни о чем не думая, подобно детям, о которых пекутся и которыми твердой рукой управляют добрые Властители, обладающие непревзойденной технической мощью»
   Рассказу Абундибота, казалось, не будет конца; несмотря на вариации, суть его оставалась неизменной, как и цель, — успокоить и убедить, что все так и есть на самом деле. Неудивительно, что неопытный мальчишка Орри поверил этой лжи; Рамаррен тоже не стал бы особенно сомневаться, не имей он в своем распоряжении воспоминаний Фалка о жизни в Лесу и на Равнине, которые свидетельствовали; это все довольно изощренная, но стопроцентная ложь. Фалк жил на Земле среди людей, из которых одни опустились до животного состояния, другие страдают и во всем отчаялись, но детьми их никак не назовешь.
   В тот день Рамаррену показали весь Эс Тох, и ему, жившему на древних улочках Вегеста и в огромных Зимних Домах в Капсуле, этот город показался насквозь фальшивым скоплением пустой мишуры, примечательным только благодаря удивительному ландшафту. Затем начались дни путешествий. Их с Орри возили на аэробилях и планетолетах в разные уголки Земли, Абундибот и Кен Кеньек сопровождали их повсюду, они побывали на всех континентах и даже слетали на пустынную, давно заброшенную Луну. Время шло, Шинги продолжали разыгрывать свой спектакль, предназначенный для Орри, и обхаживать Ра-маррена в надежде получить от него необходимую информацию. Хотя сопровождавшие его Шинги постоянно следили за ним визуально и телепатически, а когда он оставался один — с помощью электронных приборов, его свободу никак не ограничивали, по-видимому, считая, что он уже не представляет опасности.
   Не исключено, что они разрешат ему вернуться на родину вместе с Орри. Возможно, они считают его неопасным и ничего непонимающим, а такому можно позволить улететь, не стирая еще раз возвращенную ему память.
   Но за разрешение покинуть Землю он должен заплатить нужными им сведениями. До сих пор он не сказал им ничего, и они его ни о чем больше не спрашивали.
   А так ли важно, в конце концов, скрывать от Шингов местоположение Вереля?
   Да, важно. Может быть, они и не планируют немедленно напасть на этого потенциального противника, но вполне возможно, замышляют послать вслед за «Новой Альтеррой» автоматический корабль слежения с передатчиком-ансиблом на борту, который немедленно известит их о любых приготовлениях верелиан к межзвездному полету. Благодаря ансиблу Шинги будут знать о намечающемся полете за сто сорок лет до его начала и смогут предотвратить экспедицию верелиан на Землю. Единственным тактическим преимуществом верелиан перед Шингами остается то, что Шинги не знают, где находится Верель, и на его поиски требуется несколько столетий. Рамаррен мог получить шанс на спасение, но лишь подвергнув опасности родную планету, перед которой он был в ответе.
   Поэтому он тянул время, надеясь найти какой-нибудь выход, и все летал вместе с Орри и одним из Шингов во все концы Земли, расстилавшейся внизу, подобно огромному прекрасному саду, запущенному и заросшему сорняками. Рамаррен напрягал свой натренированный ум в поисках способа выйти из-под их контроля и взять инициативу в свои руки; контроль над ситуацией во что бы то ни стало — к этому побуждала его кельшакская ментальность. Стоит только потянуть за нужную ниточку, и любая ситуация, даже безвыходная и запутанная, тотчас же прояснится, и можно будет прийти к желаемым результатам, ибо в мире в конечном счете не существует дисгармонии, а есть лишь неумение найти гармонию, нет удачи и неудачи, а есть лишь незнание, как ее добиться. Так считал Рамаррен, а его второе «я» — Фалк — был с таким мнением не согласен, но и не утруждал себя размышлениями о своей роли. Ведь Фалк видел, как блестящие и матовые бусинки скользят по проволокам гадательной рамки, он жил одной жизнью с людьми в их страшном положении королей, живущих в собственных владениях, как в изгнании, и ему казалось, что человек не в силах влиять на свою судьбу и быть хозяином своего положения; он может лишь ждать, когда по проволоке времени к нему скользнет блестящий камешек удачи. Гармония существует, но она непостижима для разума; вечный Путь нельзя пройти. Итак, Рамаррен ломал себе голову, а Фалк затаился и выжидал. Но когда представился счастливый случай, он его не упустил. Или, скорее, случай не обошел его стороной.
   Этот долгожданный миг был внешне ничем не примечателен. Они находились вместе с Кеном Кеньеком на маленьком легком аэробиле с автопилотом — одной из чудесных умных машин, благодаря которым Шинги так эффективно осуществляли полицейский контроль над всем миром. Втроем они возвращались в Эс Тох из длительного полета над островами Западного Океана, на одном из которых они задержались на несколько часов, чтобы посетить селение, в котором жили люди. Обитатели этой островной гряды были хороши собой и довольны жизнью; все свое время они проводили в лазурном, теплом, как парное молоко, море — то плавали по нему в парусных лодках, то купались и, не выходя из воды, предавались любовным утехам — словом, идеальный пример счастливой жизни одичавших землян для демонстрации верелиа-нам. Сразу видно: о судьбе людей незачем беспокоиться, а Шингов незачем бояться.
   Орри дремал, зажав в руке трубочку с париитой. Кен Кеньек перевел летательный аппарат на автопилот и вместе с Рамарреном, как всегда, сидя от него на расстоянии трех-четырех футов (ближе Шинги никого к себе не подпускали) любовался сквозь стеклянную стену аэробиля ясным небом и голубым морем — идиллией, расстилавшейся вокруг на пятьсот миль.
   Устав, Рамаррен решил слегка расслабиться: уж очень приятно было вот так висеть в стеклянном фонаре посредине огромной сферы, золотистой над головой и нежно-голубой под ногами.
   — Какой чудесный мир, — промолвил Шинг.
   — Да, чудесный.
   — Жемчужина среди всех миров... А Beрель так же красив?
   — Нет, он более суров.
   — Конечно, ведь там год очень длинный. Сколько он продолжается, шестьдесят земных лет?
   — Да.
   — Вы говорили, что родились осенью. Значит, вы покинули свой мир, так и не увидев его летом?
   — Нет, как-то я побывал в южном полушарии. Но там лето холоднее, а зима теплее, чем у кельшей. Великого Лета севера я так и не видел.
   — Ничего, для вас еще ничего не потеряно. Если вы вернетесь к себе через несколько месяцев, какое будет на Вереле время года?
   На две секунды Рамаррен углубился в расчеты и ответил:
   — Конец лета, примерно двадцатый лунокруг.
   — Я полагал, осень- И сколько займет путешествие?
   — Сто сорок два земных года, — ответил Рамаррен; стоило ему произнести эти слова, как на него накатил страх, но тут же исчез. Он почувствовал, как Кен Кеньек телепатически проник в его мозг; во время разговора Шинг искал в мыслезащите собеседника слабое место, нащупал его и мгновенно внедрился в мысли Рамаррена. Это было замечательно. Для этого от Кена Кеньека требовалось невероятное терпение и виртуозное владение телепатией. Рамаррен раньше этого боялся, но сейчас, когда Шинг добился своего, это было замечательно.
   Теперь Кен Кеньек объяснялся не сиплым шепотом, а отчетливой ясной мыслеречью:
   — Ну вот, все в порядке, все хорошо, все чудесно. Не правда ли, приятно сознавать, что мы наконец настроены друг на друга?
   — Очень приятно. — согласился Рамаррен.
   — Еще бы! Теперь мы будем находиться в контакте все время, и твои страхи позади. Так значит, сто сорок два световых года? Выходит — твое солнце должно быть где-то в созвездии Дракона. Как оно называется по-галактически? Да-да, ты же не можешь его произнести ни вслух, ни мысленно. Эльта-нин — вот как называется твое солнце, ведь верно?
   Рамаррен никак не отреагировал.
   — Эльтанин, Глаз Дракона... чудесно! У нас были и другие версии, но эти звезды немного ближе. Теперь мы сэкономим на поисках массу времени, а то ведь...
   Быстрая, внятная, насмешливая и в то же время умиротворяющая мыслеречь внезапно оборвалась на полуслове, и по телу Кена Кеньека прошла судорога; в ту же минуту вздрогнул и Рамаррен. Шинг резко повернулся к приборам управления, но тут же отпрянул от них. Затем он как-то неестественно перегнулся назад, будто марионетка, которую дернули не за ту ниточку, и вдруг соскользнул на пол аэробиля и остался лежать неподвижно, а глаза на его бледном красивом лице уставились в небо.
   Орри, очнувшись от своей эйфорической дремоты, удивленно разинул рот.
   — Что это? Что случилось?
   Никто ему не ответил. Рамаррен стоял в такой же напряженной позе, как и Шинг на полу. Одинаковое напряжение сковало стоявшего Рамаррена и лежавшего на полу Шинга. Верелианин ни на секунду не отводил глаз от зрачков Кена Кеньека. Но вот он пошевелился и что-то сказал на языке, которого Орри не знал, а затем повторил на ломаном Галактическом:
   — Останови корабль.
   Мальчик растерялся:
   — Что случилось с Властителем Кеном, преч Рамаррен?
   — Вставай. Останови корабль!
   Он говорил по-галактически, но не с верельским акцентом, а на испорченном диалекте, которым пользовались жители Земли. Хотя речь была малопонятна, повелительная интонация возымела действие. Орри повиновался, и стеклянный пузырек завис в центре голубой чаши из неба и океана, в лучах заходящего солнца.
   — Пречна, что...
   — Тихо!
   Наступило молчание. Кен Кеньек не двигался, и Рамаррен начал постепенно ослаблять напряжение.
   То, что произошло на телепатическом уровне между ним и Кеном Кеньеком, можно сравнить с внезапным нападением из засады. В материальном мире это выглядело бы приблизительно так: Шинг сбил Рамар-рена с ног, считая, что берет в плен одного человека, но тут же на него напал другой, сидевший до поры до времени в засаде. Фалку удалось взять мозг Кена Кеньека под контроль лишь на какую-то долю секунды, да и то лишь благодаря эффекту внезапности, но за это время Рамаррен успел освободиться от телепатического контроля Шинга. Затем он воспользовался тем, что мозг Кена Кеньека все еще находится с ним в контакте и притом не был защищен, и взял его под свое управление. Ему понадобилось все его искусство и все его силы в телепатии, чтобы сохранить связь с мозгом Кена Кеньека, ставшего таким же беспомощным и беззащитным, каким он сам был за миг до этого. Но только Рамаррен обладал одним преимуществом: у него была двойная личность, и пока он держал Шинга под контролем, у Фалка была полная свобода мыслить и действовать.
   Вот он, благоприятный момент — теперь или никогда.
   — Где находится звездолет, готовый к вылету? — вслух спросил Фалк.
   Было странно слышать сиплый шепот Шинга и знать наверняка, что он говорит чистую правду:
   — В пустыне к северо-западу от Эс Тоха.
   — Его охраняют?
   — Да.
   — Живые охранники?
   — Нет.
   — Ты покажешь нам туда дорогу.
   — Я покажу вам туда дорогу.
   — Лети туда, куда он скажет, Орри.
   — Не понимаю, преч Рамаррен; мы что..
   — Мы улетаем с Земли. Немедленно. Бери управление.
   — Бери управление, — шепотом повторил Кен Кеньек.
   Орри повиновался и повел аэробиль, следуя указаниям Шинга. Они неслись на предельной скорости на восток, но из кабины казалось, что аэробиль висит неподвижно в центре шара из безбрежного океана и неба, а солнце на глазах смещается к экватору этого шара. Но вот появились Западные острова — казалось, они плывут навстречу аэробилю по выпуклой, покрытой рябью поверхности моря; за островами показались белые прибрежные утесы, вот они приблизились и промелькнули под аэробилем. Теперь внизу расстилалась серовато-коричневая пустыня, ряды голых, лишенных всякой растительности наносных барханов отбрасывали длинные тени на восток. По-прежнему следуя едва слышным указаниям Кен Кеньека, Орри замедлил ход аэробиля, сделал круг над одним из барханов и включил систему автоматической наводки на посадочный маяк. Они спускались в долину, окруженную высокой стеной мрачных гор, и вот уже аэробиль коснулся земли.
   Кругом не было видно никаких признаков посадочной площадки или космодрома, дорог и строений, лишь какие-то размытые огромные тени, похожие на миражи, ползли по песку и зарослям полыни у подножия темных гор. Фалк пристально вглядывался в них, пытаясь их разглядеть; первым догадался Орри и потрясенно выдохнул:
   — Звездолеты.
   Это были корабли космического флота Шингов или его часть, накрытые рассеивающими светомаскировочными сетями. Корабли, которые Фалк видел раньше, были значительно меньше; были здесь и другие, закамуфлированные под цепь холмов.
   Аэрокар очень плавно опустился на землю рядом с развалинами крохотной хижины с провалившейся крышей, на горячем ветру пустыни ее доски побелели и потрескались.
   — Что это за хижина?
   — Сбоку от нее вход в подземные залы.
   — Под землей находится вычислительный комплекс космодрома?
   — Да.
   — Готов ли к вылету какой-нибудь из небольших кораблей?
   — Они все готовы к вылету. Большинство из них — боевые корабли с автоматическим управлением.
   — Есть ли среди них пилотируемый корабль?
   — Да, он предназначался для Хара Орри.
   Рамаррен продолжал держать мозг Шинга под неусыпным телепатическим контролем, между тем как Фалк велел ему провести их к звездолету и показать его бортовые компьютеры. Кен Кеньек беспрекословно повиновался. Это превзошло все ожидания Фалка-Ра-маррена: возможности телепатического управления, как и обычного гипнотического внушения, не беспредельны. Часто под действием инстинкта самосохранения человек вырывается даже из-под самого мощного контроля и иногда даже полностью выходит из контакта, особенно если это угрожает его жизни. Но в данном случае опасности подвергалась не жизнь Кена Кеньека, а его честь, и это, очевидно, не вызывало у него инстинктивного сопротивления: он отвел их к звездолету и послушно ответил на все вопросы Фалка-Рамаррена, затем они снова вернулись к развалинам хижины, и здесь Кен Кеньек, повинуясь команде, открыл при помощи физических и телепатических сигналов засыпанный песком люк возле ее входа. Все трое вошли в открывшийся тоннель. Возле каждой из подземных дверей, щитов и заграждений   Кен Кеньек подавал необходимые сигналы или отвечал на них, и так наконец они достигли защищенных на случай нападений, природных катаклизмов и ограблений залов глубоко под землей, где стояли компьютеры для вычисления курса звездолета и автоматы, которые прокладывали этот курс.
   С момента происшествия в аэробиле прошло уже больше часа. Кен Кеньек, согласный на все и всему подчиняющийся, чем напоминал временами Фалку бедную Эстрель, безучастно выполнял приказы — он не мог причинить им вреда, но только до тех пор, пока Рамаррен держал его мозг под неусыпным телепатическим контролем. Стоило отвлечься хоть на мгновение, и Кен Кеньек тут же послал бы мысленный импульс в Эс Тох или поднял бы тревогу другим способом, а через минуту-другую здесь появились бы Шинги и человекороботы. Но ослабить телепатический контроль было необходимо: Рамаррену предстояла напряженная умственная работа. Фалк не знал, как составить программу прокладки курса звездолета к Верелю, спутнику звезды Эльтанин. С этим мог справиться только Рамаррен.
   Однако у Фалка были свои методы воздействия.
   — Дай мне твое оружие, — приказал он.
   Кен Кеньек тут же протянул ему маленький пистолет, спрятанный в складках его просторной мантии. Орри взглянул на оружие с ужасом. Фалк не пытался смягчить потрясение мальчика — наоборот, он его еще усилил.
   — Вот так «почтение к жизни»! — холодно заметил он, рассматривая пистолет Кена Кеньека. На самом деле, как Фалк и ожидал, оружие Шинга оказалось не огнестрельным и не лазерным; максимум, на что оно было способно — это вызвать кратковременную потерю сознания. Он прицелился в Кен Кеньека, ощутив к нему прилив жалости, так как тот даже не пытался сопротивляться, и выстрелил. Увидев это, Орри вскрикнул и бросился вперед, и тогда Фалк прицелился в него и нажал спуск. Затем, превозмогая дрожь в руках, он отвернулся от двух распростертых на полу парализованных фигур и уступил поле боя Рамаррену. На данный момент Фалк сделал свое дело.
   Времени на сожаление и страхи не было. Рамаррен направился прямо к компьютерам и принялся за работу. Осмотрев бортовые вычислительные машины звездолета, он понял, что некоторые аксиомы математики Шингов, заложенных в их компьютеры, не имеют ничего общего со знакомой ему математической логикой таукитян и способами вычислений; и Рамаррен вряд ли мог бы найти более неопровержимое доказательство тому, что Шинги действительно чужаки на
   Земле и всех планетах Древней Лиги, что они — захватчики с какой-то далекой планеты. Раньше у него были сомнения в правоте существовавших на Земле хроник и сказаний по этому вопросу, но теперь он убедился окончательно; в конце концов прежде всего Рамаррен был математиком.
   И это было большой удачей, в противном случае ему не удалось бы справиться с компьютерами Шин-гов и заложить в них координаты Вереля. Так или иначе, эта работа заняла у него целых пять часов. При этом ему еще приходилось тратить половину энергии своего мозга на Кена Кеньека и Орри, чтобы они не очнулись. Держать в бессознательном состоянии Кена Кеньека было жизненной необходимостью, да и с Орри так было проще, чем тратить время на приказы и объяснения. К счастью, маленький пистолет Шинга не подвел, и Фалку, после того как он разобрался, как регулируется время оглушения, пришлось воспользоваться им еще только раз. Больше от Фалка ничего не требовалось, между тем как Рамаррен был с головой погружен в вычисления.
   Рамаррен работал, а Фалк лишь чутко вслушивался в малейшие шумы и неусыпно следил за двумя неподвижными бесчувственными фигурами на полу. А еще он думал — думал об Эстрель и пытался себе представить, где она сейчас и что с ней сделали Шинги: переориентировали, стерли память или убили? Нет, они не убивают. Они боятся убивать, они боятся умирать и называют это «почтением к жизни». Шинги, Враги, Лжецы.. Да полно, была ли это на самом деле ложь? Может быть, суть совсем в другом — абсолютном, безнадежном непонимании людей. Шинги не сумели установить с людьми контакт и обернули это себе на пользу, создав страшное оружие — мысленную ложь; но если вдуматься, стоила ли игра свеч? Прошло двенадцать веков с тех пор, как они — изгнанники, пираты или колонизаторы с какой-нибудь далекой звезды — появились здесь, одержимые идеей властвовать над людьми, в чьих мыслях они ничего не понимали и с чьей плотью не могли слиться. Они добились своего, но ценой двенадцати веков лжи, одиночества и полной изоляции — глухонемые, правящие глухонемыми в мире обмана. О одиночество, о скорбь!.
   Рамаррен кончил. Понадобилось пять часов его адовой работы и восемь секунд работы компьютера, чтобы у него в руке лежала маленькая иридиевая полоска с записью программы полета.
   В глазах все плыло. Обернувшись, он бросил взгляд на Орри и Кена Кеньека. Что с ними делать? Очевидно, придется взять с собой. «Сотри записи из памяти компьютера», — подсказал ему внутренний голос, очень знакомый — его собственный, голос Фалка. От усталости у Рамаррена гудела голова, и он не сразу, но понял смысл этого требования и повиновался. Но сообразить, что делать дальше, не было сил. И Рамаррен впервые сдался, прекратил попытки главенствовать и позволил себе слиться с... собой.
   Фалк-Рамаррен тут же принялся за дело. Он не без труда выволок Кена Кеньека из подземелья и потащил по залитому звездным светом песку к кораблю, смутные очертания которого скрадывала ночная темнота. Он усадил обмякшее тело в кресло-ложемент, для верности еще раз пальнул в него и вернулся за Орри.
   Орри понемногу начал приходить в себя и, пошатываясь, побрел к звездолету сам.
   — Преч Рамаррен, — хрипло проговорил он, забравшись в кабину и хватая Фалка-Рамаррена за плечо. — Куда мы летим?
   — На Верель.
   — А он.. Кен Кеньек летит с нами?
   — Да. На Вереле он расскажет свою историю о Земле, ты свою, а я свою.. К истине всегда ведет несколько путей. Пристегнись. Вот так.
   Фалк-Рамаррен ввел металлическую полоску в бортовой компьютер. Он принял программу, и Рамаррен запустил двигатели; взлет должен был произойти через три минуты. Бросив последний взгляд на пустыню и звезды, он задраил входной люк и, пересиливая напряжение и усталость, поспешил занять место в кресле рядом с Орри и Ш ингом.
   Взлет происходил на термоядерном двигателе, двигательная установка для движения со скоростью света должна была включиться только на внешней границе околоземного пространства. Корабль очень плавно оторвался от земли и через несколько секунд уже вышел за пределы атмосферы. Экраны наружного наблюдения автоматически открылись, и Фалк-Рамаррен увидел, как Земля — огромный матово-голубой полумесяц с ярко освещенными краями — быстро уменьшается. Затем звездолет погрузился в безбрежный океан солнечного света.
   Покидает он родину или возвращается на родину?
   На какое-то мгновение на экране мелькнул золотистый серп — это над Восточным океаном занималась заря; он сверкнул на фоне звездной пыли, как драгоценный камешек в огромной гадательной рамке. Но вот рамка разлетелась, камешек исчез, маленький корабль преодолел барьер, освободился от времени, и они помчались сквозь тьму.

Девять
ЖИЗНЕЙ
рассказ

    Она была жива внутри, но мертва снаружи; ее лицо опутывала сеть черных и серовато-коричневых морщин, опухолей, трещин. Она ослепла и облысела. А та дрожь, что пробегала по лицу Либры, была, по сути дела, дрожью разложения. Там, внутри, в черных коридорах, в пещерах глубоко под кожей, в темноте раздавались хрипы, шло брожение — и этот химический кошмар длился веками.
   — Вот чертова вспученная планета! — пробурчал Пью, почувствовав, как содрогнулся купол, когда в километре к юго-западу прорвался нарыв, обдав закат серебристым гноем. Закат длился уже в течение двух суток.
   — Наконец-то я увижу человеческое лицо.
   — Ну, спасибо, — сказал Мартин.
   — Твое-то, конечно, тоже человеческое, — сказал Пью, — только я уже на него так насмотрелся, что не могу больше.
   На коммуникаторе, за которым сидел Мартин, сквозь сильные помехи появились телесигналы, исчезли и снова вернулись — лицо и голос. Лицо заполнило весь экран, молодое, прекрасное, — нос ассирийского царя, глаза самурая, — бронзовая кожа, глаза цвета стали.
   — Неужели люди выглядят так? — спросил Пью с благоговением. — Я давным-давно забыл.
   — Заткнись, Оуэн, мы в эфире.
   — База Научно-исследовательской Миссии Либры, ответьте. Говорит экипаж космического корабля «Пэссерайн».
   — Либра слышит вас. Луч зафиксирован. Идите на посадку.
   — Отделение через семь Зем-секунд. Держите связь. — Экран опустел и заискрился.
   — Интересно, они все так выглядят? Мартин, а ведь мы с тобой уродливей, чем я думал!
   — Заткнись, Оуэн!
   Двадцать две минуты Мартин следил за спуском корабля по сигналам, и вот они увидели его сквозь прозрачный теперь купол — маленькую звездочку, погружавшуюся в кровавое зарево на востоке. Корабль опустился аккуратно и бесшумно — ведь тонкая атмосфера Либры почти не пропускала звук. Пью и Мартин надвинули шлемы своих гермокостюмов, выскочили из купола через воздушный шлюз и парящими прыжками — ну, просто Нижинский и Нуриев — поспешили к приземлившемуся аппарату. В ста метрах к востоку от него мягко опустились три модуля с оборудованием, с интервалом в четыре минуты.
   — Можно выходить, — сказал Мартин по радиопередатчику, вмонтированному в шлем, — мы ждем вас у двери.
   — Смелее, метан в норме, — добавил Пью.
   Люк распахнулся, и молодой человек, которого они недавно видели на экране, выбрался из него одним легким атлетическим движением и спрыгнул на вибрирующую поверхность Либры, покрытую пылью и лавой. Мартин пожал ему руку, но Пью не мог оторвать взгляда от люка, из которого с тем же ловким движением появился другой парень и спрыгнул вниз, а вслед за ним — и девушка, в точности повторив то же ловкое движение да еще изящно прогнувшись, тоже спрыгнула. Все они были высокие, кожа — бронзовая, волосы — черные, носы с горбинкой, складка эпикантуса[10]: одно и то же лицо. Все были на одно лицо! А из люка с тем же ловким движением уже вылезал четвертый.
   — Мартин, дружище, — сказал Пью, — да это же клон[11].
   — Верно, — ответил один из них, — мы — клон-десять. Нас зовут Джон Чау. А вы — лейтенант Мартин?
   — Я — Оуэн Пью.
   — Альваро Гильен Мартин, — официально представился Мартин, слегка поклонившись. Вылезла еще одна девушка, с тем же прекрасным лицом. Мартин уставился на нее, скосив глаза, как встревоженный пони. Он явно никогда прежде не сталкивался с клонами и теперь переживал технологический шок.
   — Спокойно, — сказал Пью на аргентинском диалекте, — это всего-навсего искусственные близнецы. — Стоя рядом с Мартином, он очень радовался встрече.
   Тяжело завязывать новые знакомства. Даже самый большой экстраверт, знакомясь пусть и с приятнейшим человеком, испытывает определенный страх, хотя и не всегда осознает это. Что, если он поставит меня в дурацкое положение, разрушит мое представление о себе, захватит, уничтожит, изменит меня? Что, если он не такой, как я? Впрочем, это наверняка. Вот что ужасно: незнакомое в незнакомце.
   А после двух лет на мертвой планете, из которых последние полгода прошли в полной изоляции, в обществе становится еще труднее завязывать новое знакомство, каким бы желанным оно ни было. Утрачиваешь привычку к разнообразию, теряешь навык общения. И тогда оживает боязнь, первобытное беспокойство, старый страх.
   Клон — пятеро мужчин и пять женщин — за две минуты сделал то, на что обычному человеку потребовалось бы двадцать: они поздоровались с Пью и Мартином, окинули беглым взглядом Либру, разгрузили корабль и приготовились в путь. Они пришли и заполонили собой весь купол, словно рой золотистых пчел.
   Они тихонько жужжали и гудели, наполняя каждый уголок безмолвного пространства золотисто-коричневым медом человеческого тепла. Мартин смущенно взглянул на длинноногих девушек, а они улыбнулись ему — сразу три. Их улыбка была нежней, чем у братьев, но такая же сдержанная и лучезарная.
   — Вот это сдержанность, — прошептал Оуэн Пью своему другу, — что да, то да! Подумать только — повторить себя десять раз! Девять секунд на любое решение, девять «да» при любом голосовании. Потрясающе! — Но Мартин уже спал. И все Джоны Чау тоже мгновенно уснули. Их спокойное дыхание наполнило купол. Они были молоды, они не храпели. Мартин же вздыхал и храпел, его лицо шоколадного оттенка смягчилось в тусклом отблеске солнца Либры, которое наконец закатилось. Когда Пью отключил затемнение купола, туда заглянули звезды, среди них и Сол — целый сонм огней, клон блистательных светил.
   Он уснул и видел во сне одноглазого великана, который гнался за ним по трясущимся пещерам преисподней.

   Из своего спального мешка Пью наблюдал, как просыпается клон. Все они встали за какую-нибудь минуту, за исключением одной лишь пары, парня и девушки, которые все еще спали в одном мешке, уютно свернувшись клубочком. При виде их внутри у Пью что-то дрогнуло, затрепетало глубоко-глубоко, как на Либре во время землетрясения. Он сам не сознавал этого, — наоборот, ему казалось, что смотреть на них приятно, ибо какое же еще утешение можно найти в этом пустом и мертвом мире. В добрый час, пусть занимаются любовью! Кто-то из близнецов наступил на парочку. Те проснулись, и девушка села — заспанная, раскрасневшаяся, с обнаженной золотистой грудью. Одна из сестер что-то шепнула ей. Она бросила быстрый взгляд на Пью и исчезла в спальном мешке. Из противоположного угла кто-то возмущенно уставился на Пью. Из другого раздался голос:
   — О Боже! У нас всегда была отдельная комната. Надеюсь, вы нас простите, капитан Пью.
   — Помилуйте, да за что? — ответил Пью, почти не покривив душой. Тут ему пришлось встать, а спал он в одних трусах, и сейчас чувствовал себя каким-то ощипанным петухом — белый, костлявый, весь в угрях. Не часто приходилось ему так завидовать крепко сбитому, шоколадному телу Мартина. Объединенное Королевство Великобритании благополучно пережило Великий Голод, потеряв менее половины своего населения: рекорд, достичь которого удалось лишь жестким контролем над продуктами питания. Спекулянтов и всех, кто прятал продовольствие, казнили. Делили каждую крошку. В то время как в странах побогаче вымерла большая часть населения, а единицы сумели сколотить состояние, в Великобритании народу погибло меньше, а состояния не сколотил никто. Все они стали тощими. Тощими были их сыновья, тощими были внуки — тщедушные, болезненные, тонкокостные. Когда существование цивилизации попало в зависимость от бесконечных очередей, англичане свою очередь соблюдали и, таким образом, заменили выживание сильнейших выживанием справедливых. Оуэн Пью был маленький, сухопарый человечек. И все же сюда он попал.
   Но сейчас он жалел об этом.
   За завтраком один из Джонов сказал:
   — Ну, теперь, если вы введете нас в курс дела, капитан Пью...
   — Можно просто Оуэн.
   — Оуэн, мы можем разработать план действий. Есть что-нибудь новое о руднике после вашего последнего отчета Миссии? Мы видели эти отчеты, когда «Пэссерайн» был на орбите Планеты-У: экспедиция и сейчас там.
   Мартин ничего не ответил, хотя и открытие рудника, и идея проекта принадлежали именно ему, так что отдуваться за него пришлось Пью. Говорить с ними было тяжело. Одинаковые лица, с одинаковым выражением заинтересованности и понимания, все одинаково обращенные в его сторону за столом. И все как один кивали.
   На кителе у каждого была эмблема Корпуса разработки месторождений, а на эмблеме — ободок с именем. Первое имя у всех было Джон, а фамилия, разумеется, Чау, но вторые имена различались. Мужчин звали Алеф, Каф, Иод, Гимель и Самед, женщин — Садхе, Дэлет, Заин, Бет и Рэш. Пью попытался было называть их по именам, но сразу же бросил эту затею — он иногда даже не мог понять, кто из близнецов произнес ту или иную фразу, так похожи были все голоса.
   Мартин намазал маслом поджаренный хлебец, прожевал его и наконец вступил в разговор:
   — Вы — единая команда, так ведь?
   — Верно, — одновременно ответили два Джона.
   — Господи, вот это команда! Я как-то не сразу сообразил. Скажите, а насколько каждому известно, что думают остальные?
   — Да, собственно, ни в малейшей степени, — ответила одна из девушек, Заин. Остальные одобрительно наблюдали за ней с присущим им видом собственников. — Никакой телепатии, ничего сверхъестественного. Но мы думаем одинаково. Видите ли, мы обладаем совершенно одинаковым потенциалом. Когда у нас одна цель, одни задачи, весьма вероятно, что и реакции, и решения у нас будут одинаковы и одновременны. Объяснения просты — да чаще всего они и не требуются. Мы редко неправильно понимаем друг друга. И это действительно облегчает нашу совместную работу.
   — Господи, Боже мой — ну, конечно! — воскликнул Мартин. — Мы с Пью вот уже полгода работаем вместе по десять часов в сутки и семь из них неправильно понимаем друг друга. Как и большинство людей. Ну, а вот что касается экстренных ситуаций — вы так же хорошо справляетесь с неожиданными проблемами, как нормаль» Как обычная команда?
   — Статистика до сих пор показывала, что да, — с готовностью ответила Заин. «Наверняка клоны проходят специальную подготовку, — думал Пью, — чтобы без запинки отвечать на вопросы, убеждать и рассуждать. Все, что они говорили, звучало немного неестественно и высокопарно, словно их ответы были рассчитаны на публику». — В отличие от одиночек мы не способны на неожиданное озарение, как команда мы не можем извлечь пользу из многообразия умов. Зато у нас есть другое преимущество. Клоны созданы из лучшего человеческого материала — индивидов с интеллектуальным коэффициентом 99%, генетической структурой альфа дубль А и тому подобное. Нам есть откуда черпать — и гораздо больше, чем обычным индивидам.
   — Да, и все это умножается на десять. А кто такой... кто был этот Джон Чау?
   — Конечно же гений, — вежливо сказал Пью. Его интерес к клонам не был таким свежим и жадным, как у Мартина.
   — Комплексный тип Леонардо да Винчи, — пояснил Иод. — Биоматематик, виолончелист, к тому же подводный охотник, интересовался строительной техникой и многим другим. Он умер, не успев завершить работу над своей главной теорией.
   — Значит, каждый из вас представляет одну из граней его таланта, его ума?
   — Нет, — ответила Заин, покачав головой одновременно с несколькими близнецами. — Конечно, мы унаследовали его умственный потенциал и способности, но все мы — горные инженеры межпланетной службы. Любой из последующих клонов может получить подготовку, развивающую другие стороны его потенциала. Все зависит только от обучения, а генетический материал один и тот же. Все мы — действительно Джон Чау. Только мы получили другую подготовку.
   У Мартина был такой вид, словно он только что получил тяжелую контузию.
   — Сколько вам лет?
   — Двадцать три.
   — Вы сказали, что он умер молодым, — выходит, у него заранее взяли зародышевые клетки или что-то в этом роде?
   Тут вмешался Гимель:
   — Он погиб в авиакатастрофе в двадцать четыре года. Мозг спасти не удалось, поэтому взяли несколько клеток кишечника и вырастили в питательной среде для клонирования. Половые клетки не используют для клонирования, поскольку они содержат лишь половину хромосом. А клетки кишечника как раз легко лишить их специфики и перепрограммировать для общего роста.
   — В общем, все пошло в ход, — храбро вставил Мартин. — Но скажите, как же... как получилось, что среди вас есть женщины?
   Теперь настал черед Бет:
   — Можно без труда запрограммировать половину клонной массы так, чтобы вернуться к женской особи. Стоит только стереть мужской ген в половине клеток — и они возвращаются к своей первооснове, то есть к женской. Идти обратным путем значительно сложнее, придется заполучить искусственные Y-xpo-мосомы. Вот почему клонируют на мужской основе, так как клоны лучше всего функционируют, когда они двуполые.
   — Все эти технологические и функциональные вопросы тщательно продуманы, — подхватил Гимель. — Налогоплательщик хочет получить максимум за свои деньги, а клоны, безусловно, дороги. Если считать все манипуляции с клетками и искусственное выращивание в нгама-плаценте, содержание и специальную подготовку групп приемных родителей, каждый из нас обходится в конце концов в три миллиона.
   — Что касается ваших потомков, — не унимался Мартин, — я полагаю, вы... вы размножаетесь?
   — Женщины в клонах бесплодны, — совершенно невозмутимо заявила Бет. — Вы ведь помните, что Y-хромосомы стерли из нашей исходной клетки? Но мужчины могут скрещиваться со специально отобранными одиночками, если захотят. Но чтобы получить нового Джона Чау, нужно лишь взять клетку нашего клона.
   Мартин сдался. Он кивнул и принялся жевать остывший поджаренный хлебец.
   — Ну, — сказал один из Джонов, и настроение у всех немедленно изменилось, как в стае скворцов, которые меняют направление одним махом, устремляясь за вожаком с такой скоростью, что невозможно различить, кто же из них все-таки вожак. Они были готовы в путь.
   — Не пора ли нам взглянуть на рудник? Потом разгрузим оборудование Есть отличные роботы новой модели. Вы наверняка хотите посмотреть на них, так?
   Даже если бы Пью или Мартину пришло в голову отказаться, сделать это было бы очень трудно. Джоны были вежливы, но единодушны, их решения выполнялись. Пью, командир базы номер два на Либре, почувствовал минутную слабость: сможет ли он подчинить себе этот монолит из десяти супер-парней и суперженщин, да к тому же еще и гениев? Он старался держаться поближе к Мартину, когда все они двинулись к выходу. Оба шли молча.
   Они расселись по четыре человека в три больших реактивных самолета и понеслись на север от купола, в свете звезд пролетая над серовато-коричневой морщинистой кожей Либры.
   — Пустыня, — сказал один из Джонов.
   С Пью и Мартином летели молодой человек и девушка. «Интересно, — думал Пью, — это те самые, что спали в одном мешке, или нет?» Несомненно, если бы он напрямик спросил их об этом, они бы не возмутились. Должно быть, секс для них — нечто столь же естественное, как дыхание. «Скажите, а вы дышали прошлой ночью?»
   — Да, — сказал он вслух, — действительно, пустыня.
   — Это наш первый полет после тренировки на Луне. — Голос девушки был явно чуть выше и мягче.
   — Как вы перенесли большой прыжок?
   — Нас усыпили. А мне хотелось испытать это.
   Это сказал молодой человек, и сказал с сожалением. Казалось, что когда их только двое, у каждого больше индивидуальности. Неужели повторение личности сводит личность на нет?
   — Зря переживаете, — сказал Мартин, управляя аэросанями, — невозможно почувствовать отсутствие времени, потому что его попросту нет.
   — И все же хотелось бы, хоть разок, — сказал парень. — Просто чтобы знать, что это такое.
   На востоке в звездном свете показалась словно пораженная проказой горная гряда Мерионет, на западе из отверстия в земле тянулся серебристый шлейф остывающего газа, аэросани наклонились вперед, заходя на посадку. Близнецы одновременно напряглись, приготовившись к толчку, и оба сделали легкое движение, как бы защищая друг друга. «Твоя кожа — это моя кожа, — подумал Пью, — только в буквальном смысле, безо всяких метафор. Интересно, каково это, когда рядом такой близкий тебе человек? Он всегда ответит, о чем бы ты ни заговорил, никогда не оставит тебя наедине с твоей болью. Возлюби ближнего своего, как себя самого.. Теперь эта старая и трудная проблема была решена: ближний — это и есть ты, любовь совершенна».
   А вот и Глотка Ада, вход в рудник.
   Пью был геологом Группы разработки месторождений в Исследовательской Миссии, а Мартин — его техником и картографом; но после того как во время осмотра местности Мартин обнаружил урановый рудник, Пью стал полностью доверять ему и поручил не только исследование самой жилы, но и планирование работы всей группы. Этих детей отправили с Земли за много лет до того, как туда, дошли отчеты Мартина, и они понятия не имели о том, какая работа им предстоит, пока не добрались сюда. Корпус разработки месторождений просто рассылал бригады — как одуванчик, рассеивающий семена, — слепо и регулярно, зная, что для них всегда найдется работа на Либре, или на соседней с ней планете, или на той, о которой они и не слышали. Правительству так срочно нужен был уран, что оно не могло ждать, пока отчеты о нем дойдут до Земли через десятки световых лет. Это сырье было как золото — старомодное, но необходимое — и окупало и разработку на других планетах, и доставку космическими ракетами. «Ценится на вес человека», — мрачно подумал Пью, глядя, как в черном отверстии, которое Мартин назвал Глоткой Ада, исчезают одна за другой, мерцая в звездном свете, высокие фигуры юношей и девушек.
   Они входили внутрь, и свет укрепленных на их шлемах шахтерских фонариков становился ярче. Двенадцать колеблющихся лучиков двигались вдоль сырых морщинистых стен. Пью слышал, как впереди дозиметр Мартина просигналил резкое повышение уровня радиации.
   — Здесь — обрыв, — раздался голос Мартина в переговорном устройстве, прорвавшись сквозь мертвую тишину вокруг и писк дозиметра. — Мы сейчас в боковой расщелине, это — главный вертикальный ход.
   Перед ними зияла черная пропасть, и другого края ее не было видно в лучах их фонариков.
   — Последние вулканические процессы, вероятно, закончились здесь пару тысяч лет назад. Ближайший разлом находится в двадцати восьми километрах к востоку, в Котловане. Сейсмически этот район кажется не опасней, чем все остальные. Толстый базальтовый слой наверху как бы удерживает все находящиеся под ним структуры, пока сам остается неподвижным. Ваша центральная рудная жила находится на тридцать шесть метров ниже и тянется на северо-восток через пять карстовых пустот с газом. Вот это и есть жила-труба с рудой очень высокого качества. Вы же видели цифры процентного содержания, верно? Трудностей с добычей не будет. Вам нужно только откачать газ.
   — Снять крышку и выпустить его на поверхность. — Смешок. Голоса наперебой загомонили, но все они звучали одинаково, и радиопередатчик не позволял определить, откуда они доносятся.
   — Давайте вскроем это прямо сейчас.
   — Нет, так безопасней.
   — Но здесь ведь твердая базальтовая крыша, какой она толщины — метров десять?
   — В отчете сказано — от трех до двадцати.
   — Хорошую руду разбросает по всему участку.
   — Давайте используем этот вход, выпрямим немного и положим наклонные рельсы для роботов.
   — Придется ввозить сюда осликов.
   — У нас хватит материала для опор?
   — Мартин, какова, по-вашему, здесь полезная масса?
   — Ну, скажем, свыше пяти тысяч тонн, но не больше восьми.
   — Транспорт будет здесь через десять Зем-месяцев.
   — Руду еще нужно очистить от примесей перед отправкой.
   — Да нет же, Комитет по Аэронавтике наверняка уже давно решил проблему массы — все-таки прошло шестнадцать лет с тех пор, как мы стартовали с Земли, — кстати, в прошлый вторник.
   — Конечно, они просто заберут всю партию и очистят ее на околоземной орбите.
   — Так мы спускаемся, Мартин?
   — Идите, идите. Я там уже был.
   Первый — кажется, Алеф (древнеевр. бык, вожак) — шагнул на приставную лестницу и стал спускаться, остальные за ним. Пью и Мартин стояли на краю бездны. Пью настроил свой передатчик на волну Мартина и заметил, что Мартин настраивается на его волну. Несколько утомительно было слушать, как один человек думает вслух, на десять голосов. А может, то был один голос, выражающий мысли десятерых?
   — Длиннющая кишка, — сказал Пью, заглядывая в черную яму, на стенах которой, покрытых прожилками и наростами, далеко внизу мерцали отблески шахтерских фонариков. — Коровья утроба. Проклятый бездонный кишечник, страдающий запором!
   Дозиметр Мартина пищал, как потерявшийся цыпленок. Стоя внутри мертвой, но припадочной планеты, они дышали кислородом из баллонов, в своих герметичных костюмах, защищающих от кислоты и губительной радиации, от температуры в пределах 200°, прочных, противоударных, ибо внутри них находилась мягкая легкоранимая плоть.
   — В следующий раз, — сказал Мартин, — хотел бы я попасть на планету, на которой вообще нечего разрабатывать.
   — Ты ведь сам это нашел.
   — Тогда не выпускай меня больше из дому.
   Пью был доволен. Он давно надеялся, что Мартин захочет и дальше работать с ним, но поскольку ни тот, ни другой, не привыкли распространяться о своих чувствах, он не решался заговорить об этом первый.
   — Что ж, попробую, — ответил он.
   — Терпеть не могу это место. Знаешь, я люблю пещеры. Поэтому и подался сюда. Просто как спелеолог. Но эта — подлая тварь. Просто шлюха! Никогда не знаешь, что она выкинет. Ну, эта компания с ней справится. Они свое дело знают.
   — Что ни говори, а они все-таки дыхание будущего.
   «Дыхание будущего», вскарабкавшись по приставной лестнице, всей толпой оттеснило Мартина к выходу и затараторило на разные лады.
   — Нам хватит материала для опор?
   — Если переделаем один из сервомеханизмов экстрактора для обжига — тогда хватит.
   — Достаточно ли будет мини-взрыва?
   — Каф может рассчитать силу.
   Пью снова настроил свой передатчик так, чтобы слышать всех. Он смотрел на них — как много мыслей роилось в этом ищущем, остром уме — и на Мартина, молча стоявшего среди них, на Глотку Ада и на морщинистую равнину.
   — Решено! Как вам наш предварительный план, Мартин?
   — Это ваше дитя, — ответил Мартин.
   Всего за каких-нибудь пять Зем-дней Джоны полностью разгрузили оборудование и материалы, привели все это в рабочее состояние и принялись вскрывать рудник. Они работали на редкость продуктивно. Их слаженность, уверенность, независимость восхищали и даже немного пугали Пью. Он был им совершенно не нужен. И Пью подумал, что, быть может, клон — это первое по-настоящему стойкое, независимое человеческое существо. Став взрослым, он не нуждается ни в чьей помощи. Физически, сексуально, эмоционально, интеллектуально клон самодостаточен. И что бы ни сделал любой его член, он всегда получит одобрение и поддержку остальных, своих других «я». А больше никто и не нужен.
   Двое близнецов оставались в куполе делать расчеты и всякую бумажную работу, часто вылетая на рудник для измерений и испытаний. Это был математический мозг клона — Заин и Каф. Конечно, как объяснила Заин, все десять получили солидную математическую подготовку с трех лет и до двадцати одного, но с двадцати одного до двадцати трех они с Кафом продолжили занятия математикой, тогда как остальные переключились на другие науки — геологию, горное дело, конструирование, электронику, робототехнику, прикладную атомную физику и тому подобное
   — У нас с Кафом такое впечатление, — сказала она, — что мы являемся элементом клона, наиболее близким тому, что представлял собой в жизни сам Джон Чау. Хотя, конечно, он в основном специализировался на биоматематике, а мы ее глубоко не изучали.
   — Здесь мы были нужнее, — сказал Каф с тем патриотическим самодовольством, какое порой проскальзывало в них.
   Вскоре Пью и Мартин научились отличать эту пару от других; Заин — по манере держаться, Ка-фа — по пятнышку на ногте безымянного пальца левой руки, которое осталось с тех пор, как в шесть лет он промахнулся и ударил по пальцу молотком. Несомненно, таких различий у всех близнецов было очень много — и физических, и психологических; ведь задатки могут быть одинаковыми, а воспитание — нет. Но обнаружить эти различия было непросто. И отчасти сложность заключалась в том, что они, по сути дела, никогда не разговаривали с Пью и Мартином. Они были вежливы, шутили и прекрасно ладили с ними. Но не более того. И жаловаться вроде было не на что: близнецы держались очень мило и обладали неким стандартным американским дружелюбием.
   — Вы родом из Ирландии, Оуэн?
   — Никто не может быть родом из Ирландии, Заин.
   — Но в Америке полно ирландцев!
   — Разумеется, но они больше не ирландцы. А на острове по моим последним сведениям их осталось тысячи две, не больше. Видите ли, они не установили контроль над рождаемостью и израсходовали все запасы продовольствия. Во время Третьего Великого Голода ирландцев не осталось совсем, разве что священники, но они все, за редким исключением, дают обет безбрачия.
   На лицах Заин и Кафа появилась натянутая улыбка. Фанатизм, равно как и ирония, был чужд им.
   — Тогда кто же вы по национальности? — спросил Каф, и Пью ответил: — Валлиец[12].
   — Так это по-валлийски вы иногда переговариваетесь с Мартином?
   «Не ваше дело», — подумал Пью, но вслух сказал:
   — Нет, мы говорим на его языке, не на моем. Это — аргентинский, испанский диалект.
   — Вы его выучили, чтобы вас не подслушивали?
   — Кто же тут мог нас подслушивать? Просто человеку иногда хочется поговорить на родном языке.
   — Наш язык — английский, — безучастно сказал Каф. Впрочем, с какой стати они должны проявлять участие? Ведь это нечто такое, что даешь людям, потому что и сам нуждаешься в нем.
   — А Валлия — интересная страна? — спросила Заин.
   — Валлия? Ах, Уэльс! Она называется Уэльс. Да, весьма интересная.
   Пью включил свой электрокамнерез, и тот прервал дальнейшие разговоры оглушительным воем, а покуда он выл, Пью отвернулся и выругался по-валлийски.
   В этот вечер он заговорил на аргентинском диалекте, чтобы их никто не подслушал.
   — Интересно, они образуют постоянные пары или меняются каждую ночь?
   Мартин удивился. На его лице мелькнуло несвойственное ему стыдливое выражение и тут же исчезло. Теперь и он заинтересовался.
   — По-моему, как придется.
   — Не шепчи, старик, это неприлично. А по-моему, они чередуются.
   — По графику?
   — Да. Чтобы никого не пропустить.
   Мартин подавил грубый смешок.
   — А как насчет нас? Нас разве не пропустили?
   — Это не приходит им в голову.
   — Что если я предложу одной из девиц?
   — Она расскажет остальным, и они будут решать этот вопрос всей группой.
   — Что я — бык? — сказал Мартин, и его темное грубоватое лицо побагровело. — Я не потерплю, чтобы меня оценивали»
   — Уймись, уймись, machismo[13], — сказал Пью. — Ты что, и в самом деле собираешься предложить одной из них?
   Мартин сердито пожал плечами:
   — Пусть себе занимаются кровосмешением на здоровье.
   — Это кровосмешение или мастурбация?
   — Мне наплевать, лишь бы они занимались этим подальше от меня.
   Первоначальные попытки клона сохранять скромность скоро иссякли, ибо не были подкреплены истинной необходимостью защищать себя или замечать посторонних. С каждым днем Пью и Мартина все больше захлестывала волна той близости, которая возникала в постоянном эмоциональном, сексуальном и интеллектуальном общении клона — захлестывала и одновременно отстраняла.
   — Осталось два месяца, — сказал Мартин однажды вечером.
   — До чего? — огрызнулся Пью.
   В последнее время он легко раздражался и угрюмое настроение Мартина действовало ему на нервы.
   — До смены.
   Через шестьдесят дней вся группа Исследовательской Миссии в полном составе возвращалась домой после геологических изысканий, которые она проводила на других планетах системы. Пью это знал.
   — Что, вычеркиваешь дни в календаре? — съязвил он.
   — Держи себя в руках, Оуэн.
   — Что ты имеешь в виду?
   — То, что сказал.
   Они разошлись, обиженные, раздосадованные.
   Пью вернулся в купол, проведя целый день в одиночестве на Пампе — огромной покрытой лавой равнине, которая находилась в двух часах лета на аэросанях. Он устал, но уединение взбодрило его. Им не рекомендовалось отлучаться в одиночку так далеко и надолго, но в последнее время они часто поступали именно так. В ярких лучах лампы Мартин склонился над столом, мастерски вычерчивая очередную великолепную свою карту — на сей раз полную карту лица Либры — лица, пораженного раком. Больше в куполе никого не было, и он казался большим и тусклым, как прежде, до прибытия клона.
   — А где Золотая Орда?
   Мартин промычал что-то невнятное, нанося на карту косые штрихи. Он выпрямил спину, чтобы взглянуть на тусклое солнце, распластавшееся на восточной равнине, как огромная красная жаба, а потом на часы, которые показывали 18:45.
   — Сегодня было несколько сильных толчков, — сказал он, вновь склоняясь над картой. — Не почувствовал там? Ящики здесь так и сыпались. Взгляни на сейсмограф.
   Игла на самописце дергалась и металась по всему листу. Она плясала и плясала, без остановки. В полдень прибор уже зарегистрировал пять толчков значительной силы. Дважды игла соскакивала с самописца. Подключенный к нему компьютер выдал тоненькую полоску бумаги с записью «Эпицентр — 61' С-42’44В».
   — На этот раз не в Котловане.
   — Мне показалось, все было не так, как обычно. Резче, что ли.
   — На Первой Базе я, бывало, не спал всю ночь — все слушал, как дрожит земля. Забавно, как ко всему привыкаешь.
   — Свихнешься, если не привыкнешь. Что у нас на ужин?
   — Я думал, ты приготовил!
   — А я ждал клон.
   Чувствуя себя дурак дураком, Пью достал двенадцать коробочек, сунул две из них в «Электроподогрев» и снова вытащил.
   — Ладно, вот твой ужин.
   — Я вот думаю, — сказал Мартин, подходя к столу. — Что, если какой-нибудь клон вдруг начнет клонировать сам себя? Нелегально. Сделает тысячу копий... десять тысяч. Целую армию. Отличный могли бы устроить переворот, а, как думаешь?
   — И во сколько же миллионов обойдется такая компания? Искусственная плацента и все прочее... Было бы очень трудно держать все это в тайне, разве что они найдут себе целую планету... Когда-то давно, еще до голода, когда на Земле были национальные правительства, об этом поговаривали: клонирование лучших солдат, создание целых полков-клонов. Но продовольствие закончилось раньше, чем им удалось разыграть эту карту.
   Они дружески беседовали, совсем как прежде.
   — Странно, — сказал Мартин с полным ртом. — Они улетели сегодня рано утром, верно?
   — Да — все, кроме Кафа и Заин. Сегодня же собирались поднять наверх первую партию руды. А в чем дело?
   — Они не приходили на обед.
   — Ничего, с голоду не умрут.
   — Но они ушли в семь.
   — Ну и что?
   И тут только Пью понял: запас воздуха в баллонах рассчитан на восемь часов.
   — Наверняка Каф и Заин захватили с собой запасные баллоны. Или у них там, на месте, хоть отбавляй.
   — Верно, но они как раз привезли все, что у них было, на перезарядку. — И Мартин встал, показав на один из штабелей, разделявших купол на комнаты и коридоры.
   — Слушай, в каждом спецкостюме есть аварийная сигнализация.
   — Да, но не автоматическая.
   Пью устал и все еще не наелся.
   — Слушай, старик, сядь и поешь. Эта компания сама о себе позаботится.
   Мартин сел, но есть не стал.
   — Был один очень сильный толчок, Оуэн. Самый первый. Такой сильный, что я даже струхнул.
   Помолчав немного, Пью вздохнул и сказал:
   — Ну, ладно.
   Они нехотя сели в двухместные аэросани, которые близнецы всегда оставляли им, и направились на север. Бесконечно долгий восход покрывал все вокруг ядовито-красным желе. Горизонтальные лучи света и длинные тени ухудшали видимость, воздвигали призрачные стены, сквозь которые мчались сани, и превращали чуть выпуклую равнину за Глоткой Ада в гигантскую впадину, залитую кроваво-красной водой. Площадка вокруг входа в туннель была загромождена всякой техникой: краны, тросы, шестерни, сервомоторы, экскаваторы, тележки-роботы, скаты и будки управления — все торчало вкривь и вкось и казалось в красноватом свете бессмысленной грудой. Мартин соскочил с саней, бросился к входу в рудник. Через минуту он вышел к Пью:
   — О Боже, Оуэн, все обвалилось!
   Пью вошел и увидел в каких-нибудь пяти метрах от входа блестящую от влаги черную стену, которой заканчивался туннель. Недавно выброшенная на поверхность, она казалась живой, как утробные ткани. Вход в туннель, расширенный взрывами, с двойной колеей для тележек-роботов, казалось, не изменился, но потом Пью заметил на стенах паутину из тысяч крошечных трещинок. Пол был сырой и липкий.
   — Они были внизу, — сказал Мартин.
   — Может быть, они еще живы. Ведь у них же были запасные баллоны с воздухом...
   — Да ты только посмотри, Оуэн! Посмотри на базальтовый слой, на крышу. Ты что, не видишь, что натворило землетрясение!
   Небольшой бугорок земли, служивший прежде крышей пещеры, выглядел ничуть не правдоподобней оптического обмана. Крыша перевернулась и осела, образовав огромную впадину, или яму. Подойдя ближе, Пью увидел, что и она покрыта сетью тончайших трещин. Из некоторых сочились струйки белесого газа, и солнечный свет играл на поверхности газовых луж, как в водах тусклого красного озера.
   — Но рудник ведь был не на разломе! Здесь и разлома-то нет!
   Пью быстро подошел к Мартину:
   — Да, Мартин, разлома здесь нет.. Послушай, но не могли же они все быть внутри!
   Мартин, вслед за Пью, отправился на поиски среди исковерканных механизмов — сперва как-то вяло, потом все энергичней. Он первый обнаружил аэросани. Они опустились на землю уже на пути к дому и застряли, накренясь, в выбоине, заполненной коллоидной пылью. В санях было двое. Один наполовину был засыпан пылью, но датчики на его костюме указывали на нормальную работу всех систем. Другая же свисала на ремнях из накренившихся саней. Ноги у нее были переломаны, защитный костюм лопнул, тело окоченело и стало твердым как камень. Вот и все, что они нашли. Как предписывали инструкции и обычаи, они тут же кремировали тело лазерными пистолетами, которые носили тоже по инструкции, но никогда прежде не использовали. Пью чувствовал, что его сейчас стошнит. Он с трудом помог Мартину усадить уцелевшего парня в двухместные сани и отправил их вдвоем в купол. Потом его вырвало. Найдя исправные четырехместные сани, он вылетел вслед за Мартином. Пью колотила дрожь, будто его насквозь пронизывал холод Либры.
   Уцелевшим был Каф. Он лежал в глубоком шоке. На затылке у него они заметили опухоль, что могло означать сотрясение мозга, но переломов вроде бы не было.
   Пью принес два стакана с пищевым концентратом и по глотку ликера.
   — Подкрепись, — сказал он.
   Мартин подчинился и сделал глоток. Они присели на ящики у постели больного и принялись потягивать ликер.
   Каф лежал неподвижно, лицо — словно из воска, иссиня-черные волосы до плеч, сквозь застывшие полуоткрытые губы вырывалось слабое неровное дыхание.
   — Наверное, это случилось во время первого толчка, он был самый сильный, — сказал Мартин. — Видимо, от него-то вся конструкция сперва завалилась набок и в конце концов рухнула. Должно быть, в боковых скалах были скопления газа, вроде тех, что мы нашли в тридцать первом секторе. Но не было же никаких признаков...
   В этот момент мир выскользнул у них из-под ног. Вещи подпрыгивали и гремели, скакали и ходили ходуном, истерически хохотали.
   — Вот точно так же было и в четырнадцать часов, — заговорило Благоразумие дребезжащим голосом Мартина среди всего этого хаоса и крушения мира. Но когда суматоха несколько улеглась и вещи перестали плясать, Безумие все же заявило о себе громким криком.
   Пью перемахнул через лужицу расплескавшегося ликера и прижал Кафа к кровати. Железные мускулы отшвырнули его прочь. Мартин навалился Кафу на плечи. Тот кричал, боролся, задыхался. Лицо его почернело.
   — Кислород! — крикнул Пью, инстинктивно нащупал рукой в аптечке нужный шприц и, пока Мартин держал маску с кислородом, ввел иглу прямо в блуждающий нерв, тем самым вернув Кафа к жизни.
   — Я и не подозревал, что ты знаешь такие штучки, — сказал Мартин, тяжело дыша.
   — Укол Лазаруса. Мой отец был врачом. Но это далеко не всегда помогает, — пояснил Пью. — Мне надо выпить, я все пролил. Землетрясение закончилось? Я что-то не пойму.
   — Остаточные толчки. А ты думал, это тебя трясет?
   — Почему он стал задыхаться?
   — Не знаю, Оуэн. Загляни в книгу.
   Каф дышал нормально, цвет лица у него постепенно восстанавливался, только губы еще отливали синевой. Они снова налили себе по глотку для храбрости и уселись у постели с медицинским справочником.
   — В разделах «Шок» и «Сотрясение» о цианозе и асфиксии ничего нет. Вряд ли он мог чем-то надышаться, ведь костюм-то цел. Ну, не знаю. Мы с таким же успехом могли бы рыться в «Домашнем Травнике Мамаши Мог..» Так, постой.. «Геморрой-» Тьфу!
   Пью швырнул книгу на столик. Она, не долетев, шлепнулась на пол: то ли стол еще пошатывался, то ли Пью.
   — Почему он не подал сигнал бедствия?
   — Что-что?
   — Те восемь, в шахте, не успели — это ясно. Но и он, и девушка, по-видимому, оставались снаружи. Может быть, она оказалась у входа, и ее придавило первыми же обломками. Он, скорей всего, был где-то неподалеку — возможно, в будке управления. Он подбежал, вытащил ее, привязал к саням и уже двинулся в сторону дома. И за это время не нажал кнопку SOS на своем костюме. Но почему?
   — Ну, его ведь тоже чем-то садануло по голове. Похоже, он так и не понял, что она погибла. Он был не в себе. Но даже если бы не это, я не уверен, что ему пришло бы в голову дать нам сигнал. Они ведь ждали помощи друг от друга.
   Лицо Мартина походило на индейскую маску: глубокие складки в углах рта, глаза — как два матовых уголька.
   — Все верно. Что же он должен был чувствовать, когда началось землетрясение, а он остался один снаружи..
   В ответ Каф закричал.
   Он соскочил с кровати, сотрясаясь от конвульсий, словно его мучало удушье; молотя руками по воздуху, сшиб Пью с ног; шатаясь, ткнулся в груду ящиков и, с посиневшими губами, закатив глаза, рухнул на пол.
   Мартин снова перетащил Кафа на кровать, дал ему кислородную маску, а затем опустился на колени рядом с Пью, который пытался подняться на ноги, и стер кровь с его порезанной скулы.
   — Оуэн, ты в порядке? У тебя все нормально, Оуэн?
   — Кажется, да. Но чем это ты трешь мне лицо?
   Оказалось, что это — обрывок компьютерной ленты. Теперь на нем были пятна крови Пью. Мартин выронил его из рук.
   — Я думал, это полотенце. Ты рассек щеку о ящик.
   — Как он, отошел?
   — Да вроде бы.
   Они, не отрываясь, смотрели на Кафа, а тот лежал в полном оцепенении, и только зубы белой полоской выделялись меж приоткрытых почерневших губ.
   — Похоже на эпилепсию. Может, мозговая травма?
   — Что, если накачать его мепробаматом?
   Пью покачал головой.
   — Я не знаю, что было в той противошоковой инъекции. Боюсь передозировки.
   — Может, он теперь просто отоспится, и все?
   — Я бы и сам не прочь. А то я уже на ногах не стою от всего этого.
   — Порез у тебя скверный. Ну, ты иди, я пока посижу с ним.
   Пью промыл ранку на щеке и стал уже стягивать с себя рубашку, но остановился.
   — Может, мы должны были еще что-то сделать... Ну, хоть попытаться..
   — Они все погибли, — произнес Мартин скорбно и мягко.
   Пью улегся поперек спального мешка, но через какую-то секунду его разбудили жутковатые звуки судорожных вдохов и борьбы. Он вскочил, шатаясь нащупал иглу, трижды попытался попасть ею в нужную точку, не смог и начал массаж сердца.
   — Рот в рот, — сказал он, и Мартин подчинился.
   Через некоторое время Каф сделал хриплый вдох, его пульс успокоился, сведенные судорогой мускулы начали расслабляться.
   — Сколько я спал?
   — Полчаса.
   Они стояли, обливаясь потом. Земля под ними содрогалась, ткань, которой был обтянут купол, провисла и колыхалась. Либра вновь танцевала свою жуткую польку, свой Totentanz[14]. Восходящее солнце казалось сейчас еще больше и краснее. Пыль, смешанная с газом, столбом стояла в жиденькой атмосфере Либры.
   — Что с ним происходит, Оуэн?
   — Мне кажется, он умирает вместе с ними.
   — С ними? Да говорю же тебе, они все давно погибли!
   — Да, девять из них. Их либо смяло в лепешку, либо они задохнулись. Они — это он, а он — это они. Они погибли, и теперь он умирает с каждым из них — смерть за смертью.
   — Боже милостивый! — только и вымолвил Мартин.
   В следующий раз все было почти так же. В пятый раз — гораздо хуже: Каф метался и бушевал, пытался что-то сказать, но слова застревали в горле, будто рот был забит камнями и глиной. После приступы стали слабее, но слабел и Каф. Восьмая агония наступила около половины пятого утра. Пью и Мартин трудились изо всех сил до половины шестого, делая все возможное, чтобы сохранить жизнь в этом теле, которое соскальзывало в небытие, не оказывая никакого сопротивления. Им удалось это, но Мартин сказал:
   — Больше он не выдержит, — и оказался прав. Но Пью наполнял ослабевшие легкие своим дыханием до тех пор, пока сам не потерял сознание
   Он проснулся. Купол был затемнен, свет не горел. Он прислушался, и до него донеслось дыхание двух спящих людей. Тогда он снова уснул и проснулся только от голода.
   Солнце стояло уже довольно высоко над темными равнинами, и планета больше не танцевала. Каф спокойно спал. Пью и Мартин пили чай и поглядывали на него с торжеством собственников.
   Когда он открыл глаза, Мартин подошел к нему:
   — Ну, как ты себя чувствуешь, старик?
   Ответа не последовало. Пью отстранил Мартина и заглянул в карие потухшие глаза, которые смотрели сквозь него. Как и Мартин, он поспешно отвернулся. Разогрев пищевой концентрат, Пью принес его Кафу.
   — На вот, выпей.
   Он увидел, как напряглись мускулы в горле Кафа.
   — Дайте мне умереть, — сказал он.
   — Ты не умрешь!
   Каф произнес уверенно и отчетливо:
   — Я на девять десятых мертв. Того, что от меня осталось, не хватит, чтобы выжить.
   Его уверенность передалась Пью, но он тут же отогнал от себя эту мысль.
   — Нет, — сказал он тоном, не допускающим возражений. — Они действительно погибли. Все остальные. Твои братья и сестры. Но ведь они — не ты. Ты-то жив. Ты — Джон Чау. Твоя жизнь — в твоих руках.
   Молодой человек лежал неподвижно, вглядываясь во тьму, которой не было.
   Мартин и Пью по очереди брали тягач и свободный комплект роботов и отправлялись к Глотке Ада спасать уцелевшее оборудование, чтобы хоть защитить его от пагубного воздействия атмосферы Либры, ибо цена всего этого была поистине астрономической. Работа в одиночку продвигалась медленно, но они не хотели бросать Кафа без присмотра. Тот, кто оставался в куполе, работал с документами, а Каф сидел или лежал, уставившись куда-то во тьму, и не произносил ни слова. День проходил за днем, в полном молчании.
   Однажды радио вдруг затрещало, а потом заговорило. Это Миссия вызывала их с борта космического корабля:
   — Мы будем на Либре через пять недель, Оуэн. То есть через тридцать четыре Зем-дня и девять часов, считая с этого момента. Как дела в старом Куполе?
   — Ничего хорошего, шеф. Группа разработчиков погибла в руднике. Все, кроме одного, шесть дней назад во время землетрясения.
   Радио снова затрещало и спело звездную песню. Корабль находился сейчас на орбите Планеты П, и информация в обе стороны шла, запаздывая на шестнадцать секунд.
   — Все, кроме одного, говоришь? А вы с Мартином не пострадали?
   — Мы в порядке, шеф.
   Тридцать две секунды.
   — «Пэссерайн» оставил у нас группу разработчиков. Я могy перевести их с объекта «Седьмой сектор» на объект «Глотка Ада». Разберемся с этим на месте. В любом случае, вас с Мартином сменят в «Куполе Два». Ну, держитесь там. Что-нибудь еще?
   — Больше ничего.
   Тридцать две секунды.
   — Тогда ладно. Пока, Оуэн.
   Каф слышал весь этот разговор, и позже Пью сказал ему:
   — Может быть, шеф попросит тебя остаться с другой группой горняков. Ты ведь здесь уже знаешь, что да как.
   Ему было хорошо известно об острой нехватке людей в Дальних Мирах, он хотел предупредить молодого человека. Каф ничего не ответил. С тех пор как он сказал: «Того, что от меня осталось, не хватит, чтобы выжить», — он не вымолвил ни слова.
   — Оуэн, — сказал Мартин через радиопередатчик, — он же чокнутый. Ненормальный. Псих.
   — Для человека, который умер девять раз, он еще прекрасно держится.
   — Прекрасно? Приблизительно так же, как выключенный робот. Единственное чувство, которое в нем еще осталось, это ненависть. Ты только загляни ему в глаза.
   — Это не ненависть, Мартин. Послушай, ведь он и вправду в некотором смысле умер. Я представить себе не могу, что он чувствует. Но только не ненависть. Он ведь даже не замечает нас. Вокруг него темнота.
   — В темноте-то как раз и перерезают глотки. Он ненавидит нас, потому что мы не Алеф, не Иод, не Заин.
   — Возможно. Но мне кажется, он просто одинок. Он не замечает и не слышит нас, вот в чем дело. Раньше ведь ему никогда не нужно было замечать кого-то. Раньше он никогда не оставался один. Он замечал только себя, разговаривал сам с собой, жил с самим собой — с остальными девятью «я» — всю свою жизнь. Один он жить не умеет. Он должен еще научиться. Дай ему время.
   Мартин покачал массивной головой.
   — Все равно псих, — сказал он. — Ты только не забывай, когда остаешься с ним наедине, что он может свернуть тебе шею одной левой.
   — Что верно, то верно, — ответил Пью, маленький человечек с тихим голосом и рассеченной скулой, и улыбнулся. Они стояли рядом с куполом у воздушного шлюза и закладывали в сервомеханизм программу ремонта разбитого тягача. Оттуда им был виден Каф. Он сидел в куполе — этакой гигантской половинке яйца, — словно муха, застывшая в куске янтаря.
   — Передай мне вон тот блок. Почему ты считаешь, что ему станет лучше?
   — Ну, он, несомненно, сильная личность.
   — Сильная? Скорее, искалеченная! На девять десятых мертвец, как он сам выразился.
   — Нет, он не мертвец. Он — живой человек: Джон Каф Чау. Правда, он получил весьма необычное воспитание, но ведь, в конце концов, каждому мальчишке приходится рвать семейные узы. И он справится с этим.
   — Не представляю как.
   — Ну, подумай немножечко, Мартин, дружище. Для чего вообще это клонирование? — Чтобы усовершенствовать род человеческий. Дела ведь у нас обстоят скверно. Взять хотя бы меня. Мои показатели по ИКх и ГСх[15].
   ГС — генетическая структура — в два раза ниже, чем у Джона Чау. И все же люди так нужны здесь, в Службе Дальних Миров, что, когда я вызвался работать здесь, меня взяли, снабдили искусственным легким и исправили близорукость. Теперь скажи: если бы кругом было достаточно крепких, здоровых парней, стали бы они возиться с близоруким валлийцем, у которого, к тому же, одно легкое?
   — Я и не знал, что у тебя искусственное легкое.
   — Тем не менее. И оно, знаешь ли, не из жести. Обычное человеческое легкое, выращенное в пробирке из чьего-то кусочка. Если хочешь, клонированное. Так и получают органы для пересадки. Идея та же, что и в клонировании, только воспроизводят отдельные фрагменты, детали, а не всего человека. Но теперь это мое легкое. И вот к чему я все это говорю: сейчас слишком много таких, как я, и не хватает таких, как Джон Чау. В настоящее время делается попытка вытащить человечество из того генетического омута, в который оно угодило и который после демографической катастрофы превратился уже в маленькую грязную лужицу. И уж если человек получен клонированием — то это сильный и умный человек. Логика — только и всего.
   Мартин пробурчал что-то нечленораздельное. И тут заработал сервомеханизм.
   Ел Каф очень мало, ему трудно было глотать, он давился и, промучавшись с несколькими кусочками, оставлял всякие попытки. Он похудел килограммов на восемь-десять. Однако, примерно через три недели, аппетит у него стал восстанавливаться, и однажды он принялся разбирать вещи клона — спальные мешки, коробки и бумаги, которые Пью аккуратно сложил в дальнем уголке прохода, среди упаковочных ящиков. Он рассортировал и уничтожил целую кучу бумаг и всякой мелочи, собрал то, что осталось, в маленький пакет и снова впал в прострацию.
   Двумя днями позже он заговорил.
   Пью пытался починить магнитофон, но у него ничего не получалось. Мартин улетел на реактивном самолете уточнять карты Пампы.
   — Тысяча чертей! — пробурчал Пью, и Каф отозвался монотонным голосом:
   — Хотите, чтобы я это сделал?
   Пью подскочил, но взял себя в руки и передал магнитофон Кафу. Тот разобрал его, снова собрал и оставил на столе.
   — Поставь пленку, — сказал Пью с нарочитой небрежностью, склонившись у другого стола.
   Каф взял верхнюю пленку, включил ее и лег на раскладушку. Это оказался хорал. Звук сотни поющих человеческих голосов наполнил купол. Каф лежал неподвижно, с непроницаемым лицом.
   В последующие дни он несколько раз брался за будничную работу, хотя его никто об этом не просил. Делал он только то, что не требовало инициативы, а если к нему обращались с просьбой, оставлял ее без ответа.
   — Держится молодцом, — сказал Пью на аргентинском диалекте.
   — Ничего подобного. Он превращается в машину. Делает только то, на что запрограммирован, и ни на что больше не реагирует. Это еще хуже, чем вовсе ничего не делать. Он больше не человек.
   Пью вздохнул.
   — Ну, спокойной ночи, — сказал он по-английски. — Спокойной ночи, Каф.
   — Спокойной ночи, — отозвался Мартин. Каф промолчал.
   На следующее утро во время завтрака Каф потянулся за жареным хлебцем через тарелку Мартина.
   — Почему ты не попросишь меня? — спросил Мартин, пытаясь скрыть раздражение за внешним дружелюбием. — Я ведь могу передать.
   — А я могу достать, — сказал Каф своим ровным голосом.
   — Конечно, но послушай: просить передать что-то за столом, говорить «спокойной ночи» или «доброе утро» — это, конечно, не Бог весть как важно, но тем не менее, когда человек говорит что-то, ему нужно ответить...
   Молодой человек равнодушно взглянул в сторону Мартина. Казалось, его глаза еще ясно не различают того, на кого направлен их взгляд.
   — Почему я должен отвечать?
   — Потому что тебе что-то сказали.
   — Зачем?
   Мартин пожал плечами и засмеялся. Пью вскочил с места и включил камнерез.
   Позже он сказал:
   — Прекрати это, Мартин, прошу тебя.
   — Умение вести себя очень существенно для небольших изолированных групп: я имею в виду — вести себя так, как принято. Этому-то его учили. Это в Дальних Мирах знает каждый. Почему же он ни с кем не считается?
   — А ты говоришь сам себе «спокойной ночи»?
   — К чему это ты?
   — Как ты не понимаешь, Каф ведь всегда имел дело только с самим собой.
   Мартин задумался и вдруг выпалил:
   — Тогда, ей-Богу, все это клонирование — вздор. Ничего оно не даст. Зачем нам вся эта орава серийных гениев, если они даже не подозревают о нашем существовании?
   Пью кивнул:
   — Может, и было бы разумней разделять клоны и воспитывать их вместе с другими детьми. Но какая же это потрясающая команда, когда они вместе!
   — Ты так думаешь? А я не уверен. Будь это команда из десяти средних, не слишком квалифицированных инженеров-горняков, неужели бы все до единого погибли? А что, если, когда землетрясение началось и все вокруг стало рушиться, — что, если все эти ребята ринулись в одну и ту же сторону, в глубь рудника — предположим, спасать одного, того, кто был дальше всех от выхода? Ведь даже Каф был снаружи, а полез внутрь... Это, конечно, только предположение. Но я не могу отделаться от мысли, что из десятка обыкновенных растерявшихся парней спаслось бы больше.
   — Не знаю. Правда, говорят, идентичные близнецы умирают почти одновременно, даже если никогда в жизни не видели друг друга. Идентичность и смерть — все это так странно...
   Проходили дни, багровое солнце ползло по темному небу, Каф не отвечал, когда к нему обращались, а Мартин и Пью с каждым днем огрызались друг на друга все чаще и чаще. Пью сделал замечание Мартину, потому что тот храпел. Обидевшись, Мартин передвинул свою раскладушку в дальний угол купола и на некоторое время перестал разговаривать с Пью. А Пью насвистывал мелодии валлийских погребальных песен до тех пор, пока Мартин не сделал ему замечание, и тогда уже Пью перестал разговаривать с Мартином.
   Накануне того дня, когда должен был приземлиться корабль Миссии, Мартин заявил, что отправляется к горному хребту Мерионет.
   — А я-то надеялся, что ты, по крайней мере, поможешь мне с компьютером, чтобы я мог закончить анализ пород, — разочарованно сказал Пью.
   — Это и Каф может сделать. А мне нужно еще раз взглянуть на Котлован. Желаю приятно провести время, — добавил Мартин на своем диалекте, засмеялся и вышел.
   — Что это за язык?
   — Аргентинский. Я ведь уже как-то раз говорил тебе.
   — Не помню. — Каф помолчал чуть-чуть и добавил: — Кажется, я многое забыл.
   — Неважно, это пустяк, — мягко сказал Пью и в тот же миг понял, как важен этот разговор. — Ты поможешь мне с компьютером, Каф?
   Тот кивнул.
   Пью оставил множество недоделок, и работа заняла у них весь день. Каф был хорошим напарником, работал быстро и методично, гораздо лучше самого Пью. Теперь, когда он снова заговорил, его ровный голос действовал на нервы. Но это уже не имело значения: осталось продержаться всего один день, а потом прилетит корабль — вся старая команда, товарищи, друзья.
   Во время чая Каф спросил:
   — Что будет, если корабль Миссии разобьется?
   — Они погибнут.
   — Нет, я имею в виду — с вами.
   — С нами? Мы передадим в эфир сигнал SOS, вполовину сократим рацион и будем ждать, пока за нами не пришлют спасательный корабль с Базы Три. Это четыре с половиной Зем-года. А на троих наших запасов здесь хватит — дай сообразить, — на четыре-пять лет. Конечно, паек будет довольно скудный.
   — А ради троих пришлют спасательный корабль?
   — Пришлют.
   Каф больше ничего не сказал.
   — Ну, хватит оптимистических прогнозов, — бодро сказал Пью, поднимаясь, чтобы снова приняться за работу. И тут он поехал в сторону, а стул выскользнул у него из-под руки. Сделав в воздухе нечто вроде пируэта, он с размаху врезался в кожух купола.
   — Боже милостивый! — воскликнул он, почему-то перейдя на свой родной диалект. — Что это?
   — Землетрясение, — ответил Каф.
   Чайные чашки запрыгали по столу с пластмассовым стуком, с ящика соскользнул ворох бумаг, колпак купола вздулся и провис. Снизу доносился какой-то странный шум — то ли гудение, то ли вибрация, тяжелый гул.
   Каф сидел неподвижно. Землетрясение не может испугать того, кто уже погиб от землетрясения.
   Пью, бледный, перепуганный, с торчащими в разные стороны черными волосами, проговорил:
   — Мартин в Котловане!
   — В каком котловане?
   — На линии большого разлома! Там эпицентр. Посмотри на сейсмограф. — Пью боролся с заклинившей дверью своего шкафчика, который все еще покачивался.
   — Куда вы?
   — За ним.
   — Мартин взял реактивный самолет. А сани небезопасны во время землетрясения. Они становятся неуправляемы.
   — Ради бога, парень, замолчи!
   Каф встал и снова заговорил своим обычным ровным голосом:
   — Не нужно сейчас отправляться за ним. Это только ненужный риск.
   — Если он даст аварийный сигнал, сообщи мне по радиосвязи, — сказал Пью, надел шлем и бросился к воздушному шлюзу. Едва он очутился снаружи, Либра подобрала свои драные юбки и заплясала танец живота от самых его ног и до алого горизонта.
   Сидя внутри купола, Каф наблюдал, как сани поднялись в воздух, задрожали, словно метеорит, и исчезли в тусклом красноватом дневном свете в направлении на северо-восток. Колпак купола вздрагивал, земля надсадно кашляла. Отверстие к югу от купола отрыгнуло облачко черного газа, и оно, как желчь, стало медленно растекаться по воздуху.
   На центральном пульте управления раздался пронзительный звонок и замигал красный свет. Табличка под лампочкой гласила: «Гермокостюм-2», а под ней были нацарапаны инициалы А. Г. М. Каф не выключил сигнализацию. Он попытался связаться по радио сперва с Мартином, потом с Пью, но ответа не получил.
   Когда остаточные толчки стали затихать, он снова взялся за дело и закончил работу Пью. На это ушло около двух часов. Через каждые полчаса он пытался связаться то с Гермокостюмом-1, то с Гермокостюмом-2, но все безрезультатно. Через час красный огонек погас.
   Пришло время ужинать.
   Каф приготовил ужин на одного, поел. Потом лег на раскладушку.
   Остаточные толчки прекратились, только время от времени ощущалось слабое подрагивание. Солнце висело на западе, сплющенное, красноватое, громадное. Опускалось оно почти незаметно. Не было слышно ни звука.
   Каф встал и принялся ходить взад-вперед по захламленному пустому куполу, где все было перевернуто вверх дном. Тишина казалась бесконечной. Он подошел к магнитофону и поставил первую попавшуюся под руку пленку. Это была просто электронная музыка — ни гармонии, ни человеческих голосов. Она закончилась. И снова — бесконечная тишина.
   Форменный китель Пью, на котором не хватало одной пуговицы, валялся брошенный на груде образцов горных пород. Некоторое время Каф смотрел на него.
   Бесконечная тишина.
   Детский сон: ни одной живой души не осталось на свете, кроме тебя. На всем белом свете.»
   К северу от купола, низко, вспыхнул и погас метеорит.
   Каф приоткрыл рот, будто пытался сказать что-то и не мог. Он поспешно подошел к северной стене купола и выглянул наружу, в багровый желатиновый сумрак.
   Снова появилась маленькая звездочка и стала быстро снижаться. Силуэты двух фигур загородили собой воздушный шлюз. Каф стоял как раз рядом с ним, когда они вошли. Костюм Мартина был весь покрыт какой-то пылью и напоминал теперь поверхность Либры, истерзанную и бугристую. Пью поддерживал его под руку.
   — Он ранен?
   Пью сбросил с себя костюм, потом помог выбраться из костюма Мартину.
   — Немножко встряхнуло, — коротко ответил он.
   — На мой самолет свалился кусок скалы, — принялся рассказывать Мартин, усаживаясь за стол и размахивая руками. — Меня там, правда, в этот момент не было. Я как раз оставил его и рыскал вокруг в этой угольной пыли, как вдруг чувствую — земля под ногами встает дыбом. Ну я забрался на отличный пятачок старой вулканической породы — я его еще раньше приметил сверху: хорошая площадка, и от скал далеко. Тут вижу — обломочек планеты свалился прямо на мой самолет. Ну и зрелище было, я вам доложу! И только потом до меня дошло, что там были запасные баллоны с воздухом, так что тут уж пришлось нажать кнопку SOS. Но у меня пропала радиосвязь, здесь всегда так бывает во время землетрясений, так что непонятно было, дошел до вас мой сигнал или нет. А вокруг все прыгало, скалы разваливались Камни поменьше так и летели во все стороны, а уж пылища стояла такая, что на метр ничего не было видно. Я уж всерьез стал подумывать о том, как быть и чем ночью дышать, как вдруг вижу — старик Оуэн несется над Котлованом среди всей этой пыли и дряни, как здоровенная мерзкая летучая мышь...
   — Есть хочешь? — спросил Пью.
   — Конечно, хочу! Ну, а ты, Каф, как пережил землетрясение? Все обошлось? Оно, по сути дела, было небольшое, верно? Что показывал сейсмограф? Мне просто не повезло — угодил в самый эпицентр. «Старый Эпицентр Альваро!» Там тянуло на все пятнадцать по Рихтеру — «полное разрушение планеты».
   — Сядь, — сказал Пью, — поешь.
   Мартин немного поел, и поток его красноречия иссяк. Вскоре он отправился спать на свою раскладушку. Она все еще стояла в дальнем конце купола, куда он перенес ее, когда Пью сделал ему замечание насчет храпа.
   — Ну, ты, валлиец с одним легким! Спокойной ночи! — прокричал он оттуда.
   — Спокойной ночи.
   И больше от Мартина не было слышно ни звука. Пью затемнил купол, затем привернул лампу так, что ее желтоватый свет стал бледнее свечи, и сел, не в силах двигаться, не в силах говорить, погрузившись в свои мысли.
   Бесконечная тишина.
   — Я закончил расчеты.
   Пью кивнул в знак благодарности.
   — Сигнал от Мартина прошел, но мне не удалось связаться ни с ним, ни с вами.
   Пью с усилием произнес:
   — Мне не следовало лететь. Воздуха у него оставалось еще на два часа даже с одним баллоном. Мы ведь могли разминуться. А так мы все оказались без связи друг с другом. Мне было страшно.
   И снова наступила тишина, прерываемая лишь легким похрапыванием Мартина.
   — Вы любите Мартина?
   Пью вскинул на Кафа сердитые глаза.
   — Мартин — мой друг. Мы давно работаем вместе, он хороший человек. — Он замолчал и через некоторое время сказал:
   — Да, я люблю его. Почему ты об этом спросил?
   Каф ничего не сказал, но посмотрел на Пью. Лицо его изменилось, как-будто он увидел что-то такое, чего не замечал раньше. Изменился и его голос:
   — Но как же вы можете... Как вы..
   Пью не сумел ответить.
   — Не знаю, — сказал он. — Отчасти, это дело привычки. Ну, я не знаю. Конечно, каждый из нас сам по себе. Что же еще остается, как не протянуть другому руку в темноте?
   Странный пристальный взгляд Кафа потух, словно выжженный своей собственной силой.
   — Я устал — сказал Пью. — Как это было мерзко — искать его среди всей этой черной ныли и дряни, а в земле все время открывались и закрывались новые пасти... Я ложусь спать. Корабль выйдет на связь с нами около шести. Он встал и потянулся.
   — Это клон, — сказал Каф. — Та команда горняков, что прилетит с вашей Миссией.
   — Точно?
   — Да. Клон-двенадцать. Они летели с нами на «Пэссерайне».
   Каф сидел в небольшом желтом ореоле лампы и, казалось, смотрел мимо- нее на то, что так страшило его: на новый клон, многоликое существо, частью которого он не был. Затерянный осколок разбитого сервиза, всего лишь обломок, не искушенный в одиночестве, не умеющий даже отдавать свою любовь другому существу, — теперь он должен оказаться лицом к лицу с абсолютной, замкнутой самодостаточностью двенадцати близнецов! Конечно, нельзя требовать от бедняги так много. Пью мимоходом положил руку ему на плечо:
   — Шеф не станет просить тебя оставаться здесь с клоном. Он отпустит тебя домой. А может, раз уж ты и так в Дальних Мирах, полетишь дальше с нами? Мы найдем тебе дело. Не торопись решать. Ты прекрасно справишься.
   Тихий голос Пью умолк. Он стоял, расстегивая куртку, слегка сутулясь от усталости. Каф взглянул на него и увидел то, чего до сих пор никогда не видел — увидел его, Оуэна Пью, другого человека — чужого, который протягивал ему руку в темноте.
   — Спокойной ночи, — пробормотал Пью уже в полусне, забираясь в спальный мешок, и так и не услышал, как, немного помолчав, Каф ответил, повторив вслед за ним в темноте это доброе пожелание.

notes

Примечания

1

   Название рассказа взято Урсулой К Ле Гуин из стихотворения Э. Марвелла (1621 — 1678) «К его застенчивой возлюбленной»:
Безграничней и медлительней империй
Разрастаться любви растительной нашей..

2

   Фототропизм — одна из разновидностей тропизма. Тропизм — присущая организму от природы, непроизвольная реакция на внешний раздражитель; здесь — бессознательное стремление к источнику света. — Прим. ред.

3

   Хитин — вещество, образующее панцирь насекомого. Здесь «хитиновый» — чрезвычайно твердый и прочный. — Прим. ред.

4

   Эпифит — растение-паразит; порой достигает значительной массы. — Прим. ред.

5

   Сапрофит — растительный организм, в отличие от аутофита, паразитирующий на мертвых, разлагающихся тканях. — Прим. ред.

6

   Телеология — религиозно-философская доктрина, основанная на представлении о том, что существование природы определяется конечной целью. — Прим. ред.

7

   Бакки — прозвище, данное по принципу индейских имен, таких, как Хромой Бобер или Смеющаяся вода, от buckeye (англ.) — американский каштан. Как и во многих произведениях Урсулы К. Ле Гуин («Слово для мира и леса одно», «Глаз цапли» и т. д.) подчеркнутая «разноязыкость» имен обитателей Дома говорит о слиянии в их жизни и языке элементов различных культур — романской Турро (итал.), Гарра (исп.), Кретьян (франко-славянской (Карелл и Райна, или Раина), африканской (Зоув), англоязычной (Парт) и германской (Кей, Рансифель (нем.) — Прим. ред.

8

   Перевод А. Глебовской.

9

   «Жизнь в лесу, или Пруд Уолден» — опубликованное в 1864 г. программное произведение американского писателя Генри Дэвида Торо (1817—1862). Это сборник автобиографических и философских эссе, проникнутых духом гармонии и преклонения перед природой. — Прим. ред.

10

   Эпикантус — вертикальная кожная складка, прикрывающая медиальный угол глазной щели; черта, характерная для монголоидного типа лица.

11

   Клон (биол.) — генетически идентичное потомство одной клетки, полученное путем ее деления.

12

   Валлиец — житель Уэльса.

13

   Machismo (исп.) — от «macho» — человек, исповедующий идею превосходства мужчины над женщиной.

14

   Totentanz (нем.) — танец смерти.

15

   ИК — интеллектуальный коэффициент.
...
 bat.01.gg ::  2024-04-20 [Apr:04:1713584490] ::  up 5 days, 13 hours, 46 minutes, 5 seconds ::  CPU load 0% ::  RAM free 327.406MB/15921.7MB (2.05635)%