Март в этом году выдался теплым. Уже к десятому числу сошел снег, к пятнадцатому из земли полезли первые травинки, одураченные неожиданным солнцем. Москвичи поспешили сбросить надоевшие за зиму шубы, дубленки и тяжелые ботинки на грубой подметке. В городе появились девочки в легких курточках и парни в пальто нараспашку. Все спешили обрадоваться долгожданной весне. Но мы с семьей живем за городом, в поселке Ложкино, и, хотя от Кольцевой автомагистрали нас отделяет всего пять километров, вокруг простирается лес. Сугробы в наших краях только-только начали таять.

   Вечером в пятницу, часов примерно около пяти, я как обычно шла вдоль насыпи. Когда мы строили дом, то место выбирали придирчиво. Хотелось жить одновременно и в городе, и в деревне, потому и остановились на Ложкине. Езды отсюда до Тверской пятнадцать минут, отлично отремонтированное шоссе исключает пробки, даже если направляешься в столицу воскресным вечером. Двухэтажное здание окружают ели, огорода не держим, любителей ковыряться на грядках в семье нет. Ближайшие соседи с дружбой не лезут. За несколько лет мы свели знакомство только с банкиром Соломатиным и его семьей. И то лишь потому, что их кот, огромный черный красавец, регулярно приходит с визитом к нашим кошкам – трехцветной Клеопатре и белой Фифине. Получившихся в результате таких посещений котят моя дочь Маша называет «домино». Они и впрямь похожи на костяшки – черные с белыми пятнами.

   Первую неделю жизни в Ложкине провели в состоянии, близком к эйфории, но скоро поняли: у поселка есть один существенный недостаток. Меньше чем в двух километрах пролегает железная дорога, и шум регулярно пробегающих поездов вначале действовал всем на нервы. Мой сын Аркадий даже заявил:

   – Все, продаем дом и строим новый.

   Его жена Ольга, впрочем, дома мы предпочитаем звать ее Зайкой, миролюбиво заметила:

   – Давайте подождем, вот увидите – скоро привыкнем.

   – Вот Анька с Ванькой подрастут и полезут играть на рельсы, – не сдавался супруг.

   Но близнецам, моим внукам, только-только исполнился год. Передвигаются они повсюду в сопровождении няни Серафимы Ивановны, перспектива обнаружить детей на шпалах казалась невероятной, и Зайка мягко настаивала на своем:

   – Еще одна стройка? Да никогда в жизни!

   Я тоже приходила в ужас, представив себе новый виток разбирательств с рабочими. Но Аркадий и Маша стояли насмерть – поезда мешают им спать, есть, читать и вообще жить. Две недели мы отчаянно ругались. Потом на станции открылся огромный универмаг с отделом игрушек и компьютерных дисков. Маня примолкла. Оставшийся в одиночестве Кеша безнадежно махнул рукой. Через месяц мы поняли, что не слышим больше гула, и успокоились, даже обнаружили много приятного от соседства со станцией. Кешка покупает там газеты и видеокассеты, изредка прихватывая и сигареты. Маня опустошает универмаг. Зайка обожает копаться в мотках с шерстью в лавочке «Ваш досуг». А мне нравится возможность совершать пешие прогулки. Ведь я веду безобразно сидячий образ жизни, даже в булочную езжу на «Вольво». Два километра туда, два километра назад резвым шагом позволяют сохранять фигуру и поддерживать тонус.

   Ясное небо радовало глаз, пахло весной и чем-то таким щемящим, знакомым. Ноги бежали быстрей, спина выпрямилась, ощущение – будто летишь на крыльях.

   Впереди послышался звук гудка. Ничего особенного в этом как будто бы нет. Скорые поезда, подъезжая к станции, как правило, захлебываются в коротком «ту-ту», предупреждая возможных автолюбителей и неаккуратных пешеходов. Но этот просто выл тревожным, каким-то безумным звуком. Я взглянула на рельсы. Там, спиной к неотвратимо приближающемуся электровозу стояла женщина. Состав летел прямо на несчастную. Машинист, не в силах остановить огромный разогнавшийся товарняк, продолжал истошно сигналить. Однако женщина даже не шевельнулась.

   Со всех ног я бросилась кубарем вниз по насыпи. Боже, она, наверное, глухая или сумасшедшая. Но это не основание, чтобы погибать жуткой, мучительной смертью под колесами. Снег лез за воротник куртки, набивался в коротенькие сапожки и превращался тут же в воду. Шапочка слетела на бегу, впрочем, шарфик и перчатки я тоже потеряла. В голове билась только одна мысль: успеть во что бы то ни стало. Тепловоз внезапно стал пугающе огромным, краем сознания я отметила, что машинист кричит, лицо его перекосилось от ужаса. Грязная железная махина с оглушающим ревом покатилась мимо, но я в самый последний момент с нечеловеческой силой успела дернуть женщину за безвольно свисавшую руку. Мы повалились в сторону с непонятным чавканьем, будто кули, набитые гнилой картошкой. Сбоку пронесся состав с грохотом, стуком, шипением…

   Товарные вагоны проскочили мимо. От станции, проваливаясь в остатки грязного снега, бежали люди. Впереди, размахивая флажком, неслась стрелочница Люся. Мы хорошо знаем ее и отдаем женщине для ее дочери вещи, из каких Маша выросла.

   – Дарья Ивановна, – завопила Люся, – господи, вы живы!..

   Я обалдело крутила головой. Небо по-прежнему голубое, приятный ветерок касается лица, вдали щебечут веселые, пережившие зиму птички. Природа никак не реагирует на то, что кто-то мог сейчас умереть. Представив себе лужу крови и ошметки человеческого мяса на рельсах, я вздрогнула и посмотрела на спасенную.

   Она лежала лицом вниз, широко разметав руки. Юбка задралась, и видно, что у женщины красивые, длинные стройные ноги, одетые в дорогие ботинки из натуральной кожи. О хорошем достатке говорил симпатичный норковый полушубочек, элегантная кожаная шляпка, валявшаяся неподалеку. И пахло от нее не чем-нибудь, а дорогой «Дольче вита» от Диора.

   – Щас, щас, – приговаривала Люся, суетливо оправляя одежду на лежащей, – вона, уже доктора несутся.

   Прямо за универмагом находится подстанция «Скорой помощи». Медики даже не воспользовались машиной, а, прихватив носилки, побежали, услышав про происшествие. С доктором и двумя фельдшерами я тоже знакома, они живут неподалеку, в длинном кирпичном доме, построенном для работников местной птицефабрики. Юрий Анатольевич терапевт, всегда рад подработать, и ложкинские зовут его иногда для оказания нехитрой помощи – помазать летом зеленкой детские коленки и царапины. Для других случаев у обитателей коттеджей есть собственные, дорогие врачи, но приветливый Юрий рад и такому приработку.

   Женщину аккуратно перевернули на спину. Вокруг толпились любопытные: пара путейских рабочих, бабка, всегда, зимой и летом, торгующая возле шлагбаума семечками, и пара вездесущих подростков. Наверху, там, где пролегала дорожка к станции, сгрудились люди, шедшие на электричку. Вид близкой смерти всегда привлекает зевак, но на этот раз толпа оказалась разочарованной. Доктор безапелляционно заявил:

   – Жива, даже не ранена, но в шоке. Кладите ее, ребята, на носилки, в больницу повезем.

   Вернее сказать: понесем. Больница тут же, в ста метрах от переезда.

   – Дарья Ивановна, – тронул меня за плечо Юрий, – у вас кровь на лице, пойдемте с нами.

   Я провела рукой по щекам – действительно. Пришлось отправиться с медиками. Ноги стали какими-то тяжелыми, а тело, казалось, весит больше ста килограммов.

   В приемном покое меня затрясло. Молоденькая медсестра с сочувствием поднесла мне стаканчик с остропахнущей коричневой жидкостью.

   – Выпейте, успокойтесь.

   – Просто замерзла, – пояснила я, стаскивая абсолютно мокрые сапожки. – Можно от вас позвонить домой?

   Мне разрешили приблизиться к аппарату.

   – Через пятнадцать минут буду, – пообещала Ольга, – только волосы высушу, извини, в ванной сижу.

   Потом появился хирург, осмотрел и успокоил. Ничего особенного, слегка разбита губа.

   – Небось когда бабенку из-под колес выдергивали, налетели лицом на ее плечо, – предположил доктор, – и расшиблись. Ерунда, из губы всегда море крови выливается.

   – Как она? – Я осторожно ощупывала языком зубы.

   Так и есть, передний клык, давно не собственный, а просто металлокерамика на штифте, угрожающе покачивался. Понимая, что предстоит визит к стоматологу, я приуныла. Если чего и боюсь, так это бормашины.

   – Положили в палату, – врач подошел к раковине.

   Нет, все-таки у эскулапов странная манера, мыть руки не до того, как осмотреть больного, а после, словно из брезгливости.

   – Знаете ее? – спросил доктор.

   Я покачала головой.

   – Она в сознании?

   – Да, – сказал доктор, – только молчит и не отвечает на вопросы. Шок. Вызвал невропатолога.

   Тут дверь распахнулась, и всунулась треугольная мордочка, украшенная крупными круглыми очками.

   – Вы спасли женщину? – спросила маленькая, похожая на белку докторица. – Пойдемте со мной. Отчего-то она не желает называть свою фамилию, – сообщила невропатолог. – Надеюсь, увидит вас и разговорится. Спросите имя, адрес… Ну, в общем, паспортные данные.

   – Может, ей плохо? – осторожно осведомилась я.

   – Да нет, – отмахнулась молоденькая специалистка, – небось боится, что милицию вызовут и за хулиганство накажут. Виданное ли дело, на путях ворон считать…

   – Как у нее со слухом? – продолжала интересоваться я, пока мы пешком лезли на четвертый этаж. – И не говорит, и поезда не заметила, вдруг глухонемая?

   – Ха, – дернула головой девица, очевидно, только в прошлом году закончившая институт. – Видали мы таких, просто безобразница, хорошо еще, что не пьяная.

   Она с размаху открыла дверь и впихнула меня в палату. В крохотной комнатенке три кровати, но больная только одна, та самая спасенная женщина. Сейчас я разглядела, что у нее красивое, как говорят, породистое лицо. Тонкий аристократический нос, аккуратный подбородок, четко очерченный рот и словно нарисованные полукружья бровей. Хороши и волосы, густые, черные, то ли вьющиеся от природы, то ли дама оставила в парикмахерской целое состояние, добиваясь такого естественного крупного завитка.

   – Как самочувствие? – тихонько поинтересовалась я.

   Женщина даже не пошевельнулась, но по слегка дрогнувшим векам я поняла: слышит великолепно, просто не желает вступать в контакт.

   – Не имею никакого отношения к милиции. Шла мимо и увидела, как вы стоите на рельсах…

   Дама упорно хранила молчание. Странно все-таки. Полагается хотя бы сказать спасибо, но спасенная жертва, как видно, не собирается выражать благодарность.

   – Скажите, как вас зовут? – продолжала я настаивать.

   Губы даже не дрогнули.

   – Родственники, наверное, волнуются, – решила я подъехать с другой стороны.

   Ноль эмоций. Пострадавшая явно нуждается во врачебной помощи, но не девчонки-невропатолога, а классного психиатра. Поняв бесплодность попыток, я вздохнула и пошла к двери.

   – Стой, – раздалось за спиной.

   Я машинально обернулась на грубый окрик. Прямо мне в лицо глядели огромные, черные, словно лужицы блестящего дегтя, глаза. В них горела прямо-таки фанатичная ненависть. Наверное, с таким выражением люди бросаются под вражеские танки или закрывают собой дуло пулемета.

   – Зачем ты меня спасла? – медленно, с расстановкой прошипела дама. – Кто тебя просил?!

   Я не нашлась, что ответить.

   – Убирайся вон! – срываясь на крик, выпалила безумная. Глаза ее стали еще больше, казалось, в них полыхает пламя.

   Я невольно попятилась к двери.

   – Вон! – продолжала пострадавшая. – Проклинаю тебя! Влезла со своим сочувствием, чтоб ты сдохла!

   Я выскочила в коридор – никого. Надо рассказать доктору, пусть приглядит за ней. Но врач осматривал плачущего ребенка, держащего на весу явно поломанную руку.

   – Ладно, ладно, – отмахнулся эскулап, – потом подойду к этой психопатке, а вы езжайте домой, там за вами пришли.

   Я вышла во двор и увидела красный «Фольксваген». Ольга выглянула в окно.

   – Ну ни на минуту нельзя тебя отпускать, – рассердилась она, – сразу в историю попадаешь, залезай!

   Я молча подошла к автомобилю. В голове гудело. Ну кто просил меня вмешиваться! Пожалела дуру! Теперь вот болит рассеченная губа, качается недавно сделанный зуб и полностью испорчено настроение. Женщина явно сумасшедшая и совершенно не способна трезво оценить ситуацию.

   – Гляди, гляди, – охнула вдруг Зайка, выскакивая из «Фольксвагена».

   Невестка указывала вверх. Я задрала голову. В проеме окна четвертого этажа стояла спасенная мной психопатка. Весенний ветер развевал длинные черные волосы, больничная ночная рубашка надулась колоколом. Женщина посмотрела вниз и быстро-быстро закрестилась.

   – Стой, помогите, ловите, – бестолково завопила я.

   Самоубийца рассмеялась и шагнула. Окаменев, я смотрела, как тело, страшно изогнувшись, летит вниз.

   Отчего-то падало оно целую вечность, словно пари́ло, хотя, наверное, все произошло за пару секунд. Волосы метались, напоминая черные языки пламени, и рвал душу истошный, нечеловеческий крик. Потом раздался сочный шлепок, так падает иногда у нашей кухарки Катерины со стола кусок сырого мяса. Грива кудрей осыпалась на труп, из-под головы потекли блестящие струйки. Вывернутые руки несколько раз дернулись. В повисшей тишине раздались другие звуки. Сначала с легким вздохом рухнула в обморок Зайка, потом меня с бульканьем стало выворачивать наизнанку, прямо возле тела сумасшедшей. Затем ноги подломились. «Только бы не упасть на труп», – подумала я, и сознание отключилось.

   Пришла я в себя оттого, что кто-то сунул мне под нос дурно пахнущую ватку.

   – Отойдите, – простонала я, пытаясь не дышать, – у меня аллергия на нашатырь.

   Руки убрались. Я покрутила головой. Справа у окна сидела на кушетке Зайка. Цветом лица моя невестка сравнялась с кафелем, покрывавшим стены. Впрочем, и врач, и медсестра, и невропатолог выглядели не лучше. Я приподнялась на жестком топчане и с чувством заявила:

   – Это вы виноваты. Оставили больную одну, видели же, что ненормальная.

   Доктора молчали. Девчонка-невропатолог пошла красными пятнами. «Очень хорошо, – со злостью подумала я, – может, хоть подрастеряешь немного свое удивительное в таком возрасте безразличие. Надеюсь, что родственники погибшей подадут в суд!»

   Во дворе что-то залязгало и зашуршало. Ну да, морг здесь рядом, и сейчас санитары укладывали то, что осталось от погибшей женщины, на каталку. Зажурчала вода – дворник смывал кровь. Потом, пообещав приехавшим милиционерам дать завтра исчерпывающие показания, мы с Зайкой влезли в патрульный «рафик». Ложкино – не Москва, это небольшой поселок возле птицефабрики, домов сорок-пятьдесят, не больше. Наш коттеджный конгломерат чуть удален от микрорайона из низеньких блочных пятиэтажек. Обитателей комфортабельных особняков из огнеупорного красного кирпича здесь хорошо знают. Их не так много, всего десять семей. Поэтому милиционеры прекрасно понимали, что мы с Зайкой никуда не денемся. Домой нас доставили на «раковой шейке», следом молоденький сержантик подогнал «Фольксваген».

   Войдя в гостиную, мы рухнули на диваны. Потом, не сговариваясь, схватились за бутылку с коньяком.

   – Ужасно, – пробормотала Зайка, отправляя в рот одним глотком граммов сто пятьдесят благородного «Мартеля». – Как она жутко смеялась, а потом кричала. Ну зачем, зачем сотворила такое?

   Я с сомнением посмотрела на большой бокал, налитый до краев. Обычно мне хватает чайной ложки, чтобы съехать с катушек, а тут, наверно, целый стакан. Потом махнула рукой и залпом опустошила емкость. Ну что можно ответить на Ольгин вопрос? Кто же их разберет, сумасшедших?

   На следующий день, часов в двенадцать, я сидела в кабинете следователя и методично отвечала на вопросы. Нет, женщину не знаю. Нет, кинулась вытаскивать ее инстинктивно, повинуясь порыву. Нет, она показалась сумасшедшей. Нет, шагнула в окно сама…

   Наконец капитан поинтересовался:

   – Имени не назвала?

   Устав все время говорить «нет», я просто покачала головой.

   – Ладно, – вздохнул мужчина и протянул листок, – подпишите каждую страницу, вот тут, где «записано с моих слов…».

   Я выполнила требуемое и поинтересовалась:

   – Что теперь будет?

   – А что прикажете делать? – недовольно буркнул капитан. – Оформим как неизвестную.

   – Дальше-то как? – настаивала я.

   – Никак, – совсем обозлился милиционер, – фото загрузим в компьютер. Кто заявит о пропаже, пусть приходит.

   – И сколько труп пролежит в хранилище непогребенным? – вздрогнула я.

   – По закону – месяц, – спокойно ответил капитан, – потом похоронят за госсчет.

   – Вдруг она из другого города, или родственники у нее престарелые, может, наоборот, ребенок есть, – настаивала я.

   Милиционер заглянул в бумагу.

   – Да, патологоанатом пишет, что гражданка рожала, а лет ей около тридцати.

   – Вот видите, – горячилась я, – ребенок маму ждет. Он же небось маленький, даже если она в шестнадцать лет родила – ему только четырнадцать.

   – Чего вы хотите, не пойму никак? – удивился мент.

   – Ну, заведите дело, попробуйте установить личность…

   – Слушайте, дама, – вызверился капитан, – знаете, сколько на мне дел висит? Вроде маленький поселок, а народ словно с ума сошел. Ножами режется, сковородками бьется. Позавчера машину у аптеки подорвали… Рук не хватает. Здесь же все ясно: психопатка, сначала пыталась под поезд броситься, потом из окна прыгнула. Сама, никто не заставлял!..

   – Хоть имя установите.

   – Вы свободны, – каменным голосом отчеканил следователь и добавил чуть помягче: – В больницу загляните, там ваш сотовый нашли.

   Идти недалеко, всего лишь через площадь, и я через минуту вошла в знакомый двор. Здесь ничто не напоминало о трагедии. Медсестра в приемном покое протянула мобильный. Я потыкала в кнопки – молчание. Или села батарейка, или сломался, провалявшись ночь на улице в снегу.

   Домой идти не хотелось. Решив слегка отвлечься, двинулась в сторону универмага: потолкаюсь среди продавцов, накуплю ненужных вещей…

   – Дарья Ивановна, – окликнула стрелочница Люся, – погодьте, сумочку отдам.

   – Какую сумочку? – удивилась я.

   Терпеть не могу сумок и чаще всего таскаю самое необходимое в кармане. Но Люся уже протягивала маленький планшетик на длинном ремне.

   – Путейцы обход делали и в аккурат на месте происшествия нашли, – сообщила стрелочница, – я сразу поняла, что это вы потеряли, когда к этой психопатке побежали. Вещичка-то дорогая, не ширпотреб.

   Я молча взяла прямоугольничек. Нет, у меня никогда ничего подобного не было, скорей всего штучка принадлежит покойной. Отнесу следователю. Вероятно, там найдутся документы.

   – Ужас жуткий, – тарахтела болтушка Люся, – страсть господня. Прошлым летом здесь мужика убило, пьяного. Сошел с электрички и лег вон там, у столбика, спать. Во сне, видно, и скатился с насыпи, да прямо под скорый угодил. А три года назад Катька под дрезину попала, но жива осталась… правда, по мне, так лучше б ее убило. Ноги ей отрезало. Ни жить, ни помереть.

   И она зашмыгала носом. Я вежливо слушала, поджидая, пока иссякнет фонтан воспоминаний. По-хорошему, следовало сразу уйти, но тогда Люся обидится, а мне не хочется этого. Она славная, несчастная женщина, вытаскивающая на своих плечах мужа-алкоголика и двоих детей-школьников.

   – А я ее видела, – переменила стрелочница тему.

   – Кого?

   – Ну, эту сумасшедшую, что с собой покончила!

   – Где?

   – Да тут, у нас, на станции. В начале марта появилась, в продуктовый захаживала. Думаю, из санатория.

   Я поглядела направо. Там, на пригорке, примерно в километре от станции расположился Дом творчества писателей, упорно называемый местными жителями санаторием. Была там раз-другой у знакомых. Номера хорошие, с просторными комнатами и комфортабельными ванными, телевизор, телефон, холодильник… Но вот кормят отвратительно, бесконечными люля-кебабами и харчо, потому-то литераторы – частые гости местных торговых точек. В толпе их сразу видно – дамы независимо от возраста все как одна засунуты в белые брюки и увешаны невероятными драгоценностями – янтарными бусами, серьгами с пудовыми уральскими самоцветами, серебряными браслетами и цепочками. Мужчины поголовно в джинсах и жилетках. Издали они похожи на престарелых подростков. Но если покойница и впрямь из этой тусовки, то в администрации должны иметься ее паспортные данные. Не говоря уже о том, что там небось полно женщин, знающих про несчастную всю подноготную.

   Обрадовавшись, я понеслась назад, к следователю. Но возле стола капитана сидела зареванная бабища.

   – Подождите, – недовольно сказал он мне.

   Я послушно села в коридоре и открыла сумочку. Там не было ничего: ни паспорта, ни косметики, ни кошелька, даже носового платочка или расчески. Только небольшой, аккуратно сложенный лист бумаги. Руки сами собой его развернули.

   Ни подписи, ни числа. Я обалдело смотрела на листок, исписанный аккуратным, почти детским почерком. Так пишут девочки-отличницы, гордость школы, мамина отрада. Только содержание записки вызывает дрожь.

   Дверь кабинета приоткрылась, всхлипывающая тетка, громко шаркая разношенными сапогами, двинулась к выходу.

   – Ну, что еще? – проворчал капитан.

   Я молча положила перед ним сумку. Следователь принялся изучать письмо, потом вздохнул и спросил:

   – И что?

   – Люся, стрелочница, нашла и отдала мне.

   – Бред сумасшедшего. – Капитан вытащил «Мальборо».

   Дорогое курево для простого сотрудника МВД.

   – Еще Люся вспомнила, будто видела погибшую неоднократно на станции, – настаивала я.

   – Одна баба сказала, другая подхватила, – безнадежно прокомментировал мент, – тоже мне свидетельские показания!

   – Послушайте, – перешла я на крик, – как вам не стыдно! Вы же прочитали эту жуткую предсмертную записку. Скорей всего за самоубийством стоит что-то страшное, какие-то смерти, преступления… Да и девочка осталась одна, Вера…

   Капитан вытянул левую руку, щелкнул рычажком чайничка «Тефаль»:

   – Во-первых, не орите. А во-вторых, кто сказал, что письмо написала самоубийца: ни подписи, ни числа… Тут рядом писатели проживают, кто-нибудь рукопись и посеял…

   Я глядела на этого монстра из правоохранительных органов открыв рот. Капитан рассуждал дальше:

   – Сумочка там могла давно валяться…

   Я ткнула пальцем в почти не поврежденную дорогую кожу.

   – Да она в полном порядке, представляете, что было бы с ней через неделю?

   Капитан хлопнул ладонью по столу. Пачка папочек подскочила и шлепнулась на место, подняв пыль.

   – Во, – вызверился мент, – глядите, сколько дел. Между прочим, возбуждено дознание по факту шаганья из окна, а не прыганья под поезд, – такого дела нет. А в открытом деле все ясно, сама совершила суицид. Так что уже его и закрыл. Нужна родственникам – начнут искать. Нечего тут вопить и меня виноватить…

   Онемев, я слушала его неграмотную, корявую речь. Сразу и не понять, что сей Цицерон пытался сказать. Ясно одно – больше всего ему хочется спихнуть с глаз долой неожиданную докуку. И никакого расследования проводить не станут, через месяц оформят неопознанный труп к погребению, и все… финита ля комедия.

   Капитан невозмутимо курил. Я взяла со стола сумочку и пошла к двери.

   – Эй, эй, верните вещественное доказательство! – засуетился следователь.

   – Зачем оно вам? – с вызовом спросила я.

   – Порядок надо соблюдать, – неожиданно заявил капитан.

   Смотрите, какой законник! Небось решил сумочку жене презентовать! Ну уж нет!

   – Это моя вещь, – нагло заявила я, – потеряла, когда несчастную из-под поезда выталкивала. Станете отбирать, живо свидетелей приведу!

   – Ну и вали отсюда, – рявкнул капитан.

   Я молча вышла в коридор и со всего размаху хватила дверью о косяк. Тоненько задрожали стекла. Нет, все-таки ужасно, что в милиции работают подобные субъекты!

   На улице ярко светило солнце. Площадь весело гомонила, радуясь наконец наступившей весне. Две маленькие дворовые собачки, тихонько повизгивая, осуществляли у забора процесс продолжения рода. Никому нет дела до трагически погибшей женщины. Нет, она не сумасшедшая. Такое письмо мог написать только доведенный до крайности человек. Кто такой Коля? Где искать Веру? Почему предсмертная записка оказалась в сумочке? Взяла с собой? Но как она рассчитывала передать ее адресату? Ни телефона неизвестного Николая, ни фамилии. И впрямь подумаешь, будто страничка из какого-то детектива…

   В Ложкине мы живем уже несколько лет. С тех самых пор, когда неожиданно для себя превратились в «новых русских». Только не подумайте, что состоим в какой-нибудь криминальной группировке или озолотились, незаконно торгуя энергоресурсами. Все намного проще и интересней.

   Долгие годы я и моя подруга Наташа жили в малюсенькой двухкомнатной «хрущобе». Преподавали обе французский язык в богом забытом институте, бегали по частным урокам и пытались совместными усилиями поставить на ноги двоих детей – Аркадия и Машу. Денег не хватало всегда – в холодильнике часто звенели пустые полки. И мои, и Наташкины родственники давно приказали долго жить, помощи ждать неоткуда. К тому же бывший Наташкин супруг ухитрился каким-то левым путем выписать ее из квартиры, и Наталья осталась буквально на улице. Я тоже к тому времени успела четыре раза сбегать в загс, имела детей и кучу домашних животных. Естественно, Наталья переехала к нам. Мы давно считаем друг друга сестрами.

   Уж не знаю, как бы мы пережили перестройку и период диких российских реформ, но Наталья неожиданно побежала под венец с французом и укатила в Париж. Следом события понеслись с курьерской скоростью. Не успели мы все приехать к ней в гости во Францию, как ее супруга, барона Жана Макмайера убили. Наталья оказалась единственной наследницей. А получать было что: трехэтажный особняк в элитном предместье Парижа, коллекция уникальных картин, которую начал собирать еще прадедушка Макмайер, отлично налаженный бизнес и такой счет в банке, что домашние сбивались, пересчитывая нули.

   Французы настороженно относятся к иностранцам, но Наташка давно получила подданство республики. За небольшую мзду мне в одном из московских загсов выдали метрику, подтверждавшую наше кровное родство. Подлог сильно облегчало смешное обстоятельство – мы обе по отчеству Ивановны и носили в девичестве одну фамилию – Васильевы. Из сестер по жизни превратились в родственниц по крови. Требовалось только изменить отчество моего отца и данные матери. Что и было проделано сотрудницей архива, жадно поглядывавшей на коробочку, где посверкивали красивые бриллиантовые сережки.

   Теперь у каждого в нашей семье по два паспорта: синий – французский и красный – российский. Капиталы размещены за границей. Бизнес управляется рукой профессионалов. Мы неожиданно оказались на гребне благополучия. Жизнь теперь состоит из разъездов, вернее перелетов: Москва – Париж, Париж – Москва. Маша ухитряется посещать одновременно два колледжа. Один – в Дегтярном переулке, другой – на авеню Фош. И там, и там сквозь пальцы смотрят на отсутствующую по полгода ученицу, но лишь завидят в классе кругленькое, щекастенькое личико, моментально начинают драть с нее три шкуры. Манюне приходится нелегко, программа в учебных заведениях разная, и несчастный ребенок без конца сдает какие-то зачеты, экзамены, пишет контрольные и доклады. Девочка твердо решила стать Айболитом и поэтому вечером бегает на занятия в Ветеринарную академию, готовится к поступлению. И педагоги используют необычную слушательницу как курьера: Манюня вечно таскает туда-обратно тяжеленные сумки, набитые журналами и книгами. В августе она везла в Парижскую ветеринарную академию даже скелет какого-то доисторического животного – то ли саблезубого кролика, то ли рогатой кошки… Самолет попал в воздушную яму, коробка опрокинулась… Бедная Манюня почти все остальное время полета ползала на коленях под чужими креслами, собирая пронумерованные кости… Но девочка не ропщет. У нее чудный, веселый, открытый характер и завидная работоспособность.

   Аркадий служит адвокатом. Зайка получила диплом института иностранных языков и сейчас пишет кандидатскую. Я же сгоряча бросила службу. Уж очень надоело за долгие годы вдалбливать в ленивые головы студентов-технарей начатки французской грамматики. К тому же устала вставать каждый день около семи и, трясясь от недосыпу, греться о чашку кофе. Первое время просто млела от счастья, спускаясь в столовую около полудня. Дни пролетали словно птицы в блаженном ничегонеделанье. Я высыпалась, ела, читала в невероятном количестве обожаемые детективы и через полгода… обалдела до предела. Оказывается, безделье тоже утомительно. Оглядевшись вокруг, поняла – заняться мне абсолютно нечем. Дети выросли и требуют заботы только в редких случаях. У близнецов имеется дипломированная няня, разрешающая родной бабушке лишь десять минут в день тетешкаться с любимыми внуками. По-моему, после того, как я покидаю детскую, Серафима Ивановна моет Аньку и Ваньку в трех водах, чтобы уничтожить принесенную мной заразу. Утешает только то, что родителей она вовсе не подпускает к детям, грозно заявляя что-нибудь вроде:

   – Из города приехали, а там сейчас эпидемия свинки, по телевизору сообщили.

   Страшные инфекции роятся в Москве тучами, и ответственная няня полна решимости встать на их пути живым заслоном.

   Неработающие женщины, как правило, ударяются в домашнее хозяйство. Но и здесь у меня нет возможности проявить себя. Домработница Ирка, после того как я однажды вычистила ковер в гостиной, гневно схватилась за моющий пылесос и примерно час ездила щеткой по светлому ворсу, приговаривая:

   – И кому же пришло в голову елозить по паласу мокрой щеткой! Только грязь развели, неумехи!

   Потом Ирка скосила на меня хитрые глаза и заявила:

   – Дарья Ивановна, запретите своим покрытия портить… Ежели не знают, как убираться, то и не надо.

   Пришлось избегать тряпки и веника, как чумы. На кухню я и вовсе не совалась. Там царствует Катерина, женщина суровая, резкая на язык. Во-первых, скорей всего она меня выгонит, а во-вторых, просто жаль домашних. Они так радовались, когда появилась Катя и я перестала делать яичницы и омлеты. Господь не одарил меня кулинарным талантом, я совершенно теряюсь среди кастрюль. Честно сказать, явных способностей к чему-либо у меня вообще не наблюдается, я не рисую картины, не пишу романы, а пою так, что наши многочисленные животные кидаются наутек. Впрочем, один дар все же присутствует – редкое, невероятное умение попадать в самые разные неприятности. Можете быть уверены: если с подоконника летит кастрюлька с супом, она оденется именно на мою голову. Сколько раз судьба втягивала меня в отвратительные приключения! Вот и сейчас, кажется, в очередной раз влипла, потому что ноги сами несут в сторону Дома творчества.

   Железные ворота оказались открыты, никакого секьюрити что-то не видно. Писатели не боялись нападений. То ли красть у бедняг нечего, то ли думают, что всенародная известность убережет их от грабителей.

   Длинная дорожка, окаймленная с двух сторон начинающими подтаивать сугробами, вывела прямо к двухэтажному зданию с белыми колоннами. Дом походил на барскую усадьбу девятнадцатого века, построенную в стиле классицизма – центральная часть и два одинаковых крыла. Но на фронтоне виднелись выполненная из гипса открытая книга и выбитые цифры – 1955. Входные двери поражали великолепием – огромные, дубовые, с тяжелыми, почти метровыми бронзовыми ручками.

   Я еле-еле открыла створку и втиснулась в огромный холл. Тишина. Справа – гардероб, слева – огромный буфет, забитый посудой, и стойка портье. Впереди несколько диванов, мягких кресел, напольные часы, полы устланы слегка потрепанными красными дорожками. Так и хочется поставить в конце этой красоты трибуну с графином. Чуть поодаль поднималась вверх лестница из белого мрамора с широченными перилами.

   В гробовой тишине раздались странные хрипящие звуки, потом словно зазвякали старые сковородки и послышался кашель. Невольно вздрогнув, я обернулась и облегченно вздохнула – старинные часы, идеально воспроизводя бронхиальный спазм, пытались пробить обеденное время. За спиной послышалось вежливое пофыркивание, я вновь обернулась. Из коридора неспешным шагом выплывала большая лохматая собака. Крупная голова с висячими ушами и густая черная шерсть наводили на мысль о родственниках, принадлежащих к породе черных терьеров. Тонкие длинные ноги намекали о присутствии в роду доберманов. На всякий случай я заискивающе зачастила:

   – Хорошая собачка, умная собачка…

   – Она не умеет кусаться, – донеслось откуда-то с потолка, и я опять подскочила от неожиданности. Звуки возникали в этом санатории как из небытия.

   По мраморной лестнице спускалась женщина. Красивый деловой костюм, аккуратная, волосок к волоску, прическа, скромный макияж и запах слегка старомодных, но все равно приятных «Клима».

   – Что же вы к завтраку опоздали! – любезно улыбаясь, укорила она меня. – Хотите комнату на втором этаже?

   – Нет, нет, – поторопилась я разубедить служащую, – у меня не путевка…

   – Тогда простите, – слегка посуровела дама, – на нашей территории разрешается гулять только членам Литературного фонда, их близким и друзьям.

   – Видите ли, я живу рядом в коттеджном поселке…

   Услыхав про Ложкино, дама вновь расцвела и стала еще более любезной, чем вначале.

   – Бар работает с пяти.

   – Нет, нет, – снова возразила я, – дело в том, что я стояла в магазине, бросила перчатки и сумку на столик, а когда взяла их, оказалось, что не мои. Продавщица говорит, другая покупательница спутала и прихватила вместо своих. И как будто ваша постоялица. Такая черноволосая, черноглазая, лет тридцати…

   – Наверное, Нина Вагановна Сундукян, – сообщила дежурная. – Она комнатку в даче занимает.

   – Где? – не поняла я.

   – Завернете за корпус и по дорожке до забора, – пояснила дама, – там домик увидите, деревянный. Странно, конечно…

   – Что?

   – У нас там зимой, как правило, не живут. Да и летом с трудом соглашаются, только когда в основном корпусе народу полно. В даче удобств нету, туалет в коридоре… Когда Сундукян приехала, я ей предложила поселиться здесь на втором этаже. Чудесная комната, с балконом и альковом… А она: «Нет, хочу туда, где людей поменьше». Я ей объясняю – зима, не сезон, в корпусе от силы десять человек живет. Нет, уперлась, и все – хочу жить в изоляции. Мне-то что, бегай в душ по морозу, ежели капризничаешь. Только другие писатели такой хай поднимают, когда их в эту сараюшку селишь, а эта сама напросилась.

   – Часто она приезжает?

   – В первый раз, – сказала администратор, – и, надеюсь, в последний.

   – Отчего так?

   Скучающая дежурная вытащила пачку сигарет. Она откровенно радовалась возможности посплетничать с посторонним человеком.

   – Люди к нам прибывают воспитанные, в основном пожилые. Молодым скучно, – откровенничала дама, – ни бассейна, ни дискотеки, ни концертов. Да и кормят, честно говоря, не ахти, невкусно. Только члены Союза писателей и их родственники едут сюда за полцены, скидкой пользуются. Вот и сплавляют к нам дедушек да бабушек. А что им тут делать? Только одно название, Дом творчества. Тут давно никто не творит. Гуляют, болтают. Основное развлечение: завтрак, обед и ужин. Тогда уж все в сборе, напомаженные, в ожерельях. По часу за столами просиживают, все воспоминаниями делятся. Да и понятно, иначе от скуки помрешь. А Нина Вагановна всегда приходила последней. К завтраку и обеду вообще не показывалась, ужин поспешно проглотит – и в дачку. Целыми днями взаперти сидела. Я ее один раз вежливо так спросила: «Не скучно вам одной? Могу переселить в корпус». А она как рявкнет: «Что вы ко мне лезете? Деньги за отдых заплатила и хочу провести время спокойно, отвяжитесь!»

   На редкость неприятная особа. Так что не удивляйтесь, если вам перчаточки в лицо швырнет.

   Дача и впрямь стояла особняком. Низенькое деревянное здание с облупившейся краской. Внутри опять красные дорожки и несколько дверей, выходящих в коридор. Все, кроме самой последней, заперты.

   Номер удивлял убожеством. Старая кровать с поцарапанными деревянными спинками, кресло, обивка которого знавала лучшие времена, солдатская тумбочка и узенький, почти совершенно лысый коврик. У окошка пристроился двухтумбовый письменный стол. Когда-то полированную столешницу покрывали круглые белые пятна. Очевидно, постояльцы ставили на стол горячие чашки с чаем. Паркет явно требовал циклевки, и занавески больше всего походили на старые тряпки… В моем представлении литераторы должны жить уютно и комфортабельно. Крохотный холодильник «Морозко» и допотопный черно-белый «Рубин» довершали картину.

   Я подошла к узенькой дверке стенного шкафа и заглянула внутрь – ничего, только вешалки. На аккуратно застеленной кровати не лежит ночная рубашка, на тумбочке нет книг или лекарств и вообще никаких предметов. Лишь на подоконнике сиротливо валяется пластмассовая расческа. Между зубьями застряло несколько длинных волнистых черных волосков. Похоже, погибшая женщина и впрямь Сундукян. Только где же ее багаж?

   Администраторша, очевидно, из окна увидела, как я бреду назад, и, приоткрыв дверь, крикнула:

   – Ох, простите, ввела вас в заблуждение.

   Я подошла поближе.

   – Вот Софья Емельяновна, вчера дежурила, – тарахтела дама, впуская меня в холл, – говорит, Сундукян после завтрака уехала.

   – Точно, – подтвердила другая женщина, полноватая, закутанная в клетчатый платок, – взяла и так внезапно заявила: «Вот ключи, уезжаю». Я и в книге отметила.

   – Ну очень странно, – всплеснула руками администраторша, – заплатила за целый месяц…

   – Не поймешь этих писателей, – фыркнула Софья Емельяновна, – семь пятниц на неделе, села в машину – и привет!

   – Как в машину? – изумилась я.

   – А чего тут особенного, – сказала Софья Емельяновна, – за ней мужчина приехал утром, муж, наверное. Сумочку дорожную в багажник сунул. Она, видно, заболела.

   – Почему вы так думаете?

   – Бледная была, как смерть, точно заболела. Супруг ее так аккуратненько, под локоток, в салон усаживает, а она руку как вырвет: «Не тронь меня, Николай!» Да с такой злостью сказала. Муж такой внимательный, улыбчивый, он даже саквояж придурочный выронил.

   – Саквояж придурочный?

   – А то нет, – засмеялась Софья Емельяновна, – взрослая женщина, а прибыла с ярко-красной сумкой. Повсюду «Диснейленд» написано и морды этих утят, собачат и гномиков. Кто же подобное покупает? Одно слово, писательница!

   – Дайте ее адрес и телефон.

   – У нас нет, – ответила администраторша, – обратитесь в Литфонд на улице Усиевича, там узнаете.

   Спрятав в карман бумажку с адресом Литфонда, я пошла домой.

   Уже открыв ворота, поняла, что происходит что-то неладное. Во дворе, возле входной двери, примостился грузовик. Несколько рабочих вытаскивали из него мебель. Я похолодела и на негнущихся ногах протиснулась в холл. Оставалась робкая надежда на то, что Ольга временно свихнулась и решила купить еще парочку диванов, кресел и стульев. Но в прихожей надежда испарилась как дым, потому что я узнала антикварный буфет красного дерева и вспомнила, кому он принадлежит.

   У каждой медали есть оборотная сторона. Если вы вдруг разбогатеете, можете быть уверены, все ваши родственники моментально вспомнят о семейных узах. Самые далекие знакомые станут наезжать в гости, а то и начнут присылать детей, бабушек, бывших жен с незатейливой просьбой о деньгах… Люди живут у нас месяцами, и домашних искренне радует, когда они на самом деле оказываются совершенно посторонними. Потому что в противном случае гости не стесняясь садятся на шею, требуя любви и внимания, мотивируя претензии одним: кровным или почти кровным родством.

   Наверное, всем хорошо известна ситуация, когда на пороге неожиданно возникают тетушка из Кемерова с парой сопливых детишек или дядюшка-сибиряк, приехавший погостить месячишко-другой у московских племянничков… В чемоданах у всех нехитрые сувениры, коробочки с малосъедобными местными псевдошоколадными конфетами и бутылки с загадочными названиями – «Алтайская горькая» или «Пермский бальзам».

   Но ко мне сегодня, к сожалению, явились не милые провинциалы, а шестая жена моего третьего мужа Макса Полянского – Алиса. Непонятно только, отчего она притащила с собой мебель. Впрочем, подробности сейчас узнаю, потому что Алиска с распростертыми объятиями летит мне навстречу.

   – Дашка, – завопила она, хлопая нагуталиненными ресницами, – Дашка, сто лет не видались!

   Алиса не слишком удачливая балерина. Если вы хоть раз в жизни смотрели «Лебединое озеро», то должны вспомнить сцены, где вокруг большого круга, затянутого фольгой, представляющего собой пруд, танцует безумное количество лебедей. «Птички» располагаются рядами. Самый последний – седьмой. И балеринки, танцующие там, никому не видны. Профессионалы называют эту партию «двадцатый лебедь у воды». Вот ее-то и танцевала Алиса. Причем не в Большом театре, а в коллективе «Новый русский классический». На мой взгляд, более дурацкого названия и не придумать.

   – Примешь ненадолго? – проворковала Алиска, потряхивая ярко-рыжими волосами.

   В ту же минуту ее голос изменился, и она резко закричала:

   – Ну куда прешь, мать твою. Не видишь, что ли, полировку царапаешь, баран долбаный!

   Не ожидавшие подобных выражений от аристократического вида дамы, грузчики чуть не уронили комодик-буль.

   – Давай, давай, – командовала Алиска, размахивая тощими жилистыми ручками, – нечего на ходу ворон считать, раздолбаи!

   Я тяжело вздохнула, глядя, как ее тоненькая, стройная, затянутая в черные бриджи фигурка мечется между шкафоподобными парнями.

   Моего третьего супруга Макса Полянского неудержимо тянет к женщинам. Он абсолютно неуправляемый, самозабвенный бабник, что и послужило причиной нашего развода. Особую страсть Макс питает к худеньким дамам, чьи волосы имеют рыжий оттенок, вернее, все оттенки от нежно-морковного до невероятно оранжевого. Я попала в их ряды случайно. Однажды, разглядывая в зеркале свои светло-русые пряди, решила, что они слишком блеклые. Качественных красок для волос тогда не знали, поэтому, недолго думая, я купила хну и от души намазала голову.

   Эффект превзошел ожидания. Когда через час липкая зеленая масса оказалась смыта, взору явилось нечто, больше всего напоминавшее шкуру осенней лисы – невообразимо красное и невероятно блестящее. И надо же было в тот день мне столкнуться с Максом! Впрочем, льщу себя надеждой, что выпадаю из числа супружниц Полянского еще и по складу характера. У приветливого, улыбчивого, интеллигентного Максика жены все как на подбор – невероятные стервы. Но я, надеюсь, все же не похожа на таких. Потому что именно ко мне бросился за помощью бывший муж, оказавшись по ложному обвинению в Бутырской тюрьме.

   Полянский просто не способен прожить с одной женщиной больше двух лет, и его расставания с женами проходят по одинаковому сценарию: бывшей мадам приобретают квартиру, дают хорошие откупные и выпроваживают на все четыре стороны. Здесь я тоже стала исключением. Ушла сама по себе, в собственные «хоромы», с небольшим чемоданчиком. Кеша, правда, пошел на воровство. Ребенок утащил из дома Макса огромного, почти пудового кота Себастьяна. Мы не могли оставить полюбившееся животное. За время нашей совместной жизни кот-кастрат стал для меня более родным и любимым, чем муж.

   Алиска же полностью соответствует представлениям Макса об идеальной жене: огненно-рыжая, тощая, капризная и невероятно жадная. Но умная, расположенная к друзьям, очень активная. Если ее близкая подруга оказалась в больнице, Алиска, нагруженная сумками с продуктами, ворвется в квартиру. Приготовит обед, постирает белье, выведет гулять собаку, утешит ребенка… На нее можно положиться в трудное время. Правда, не следует при этом удивляться, обнаружив после своего возвращения любимого мужа в кровати Алиски.

   Но со мной у нее всегда были отличные отношения, делить нам нечего.

   – Что случилось? – поинтересовалась я.

   Прикрикнув последний раз на грузчиков, Алиса резко повернулась ко мне. Как все балетные, она стремительна в движениях.

   – Ничего не знаешь?

   – Нет.

   – Макс – негодяй и мерзавец!

   Так, понятно. Сколько они прожили? Почти год. Значит, Полянский снова проводит «смену караула».

   – Представляешь, – кричала Алиса, – этот мудак недоделанный решил меня выпереть! Меня!!! Приходит позавчера и сообщает: «Извини, Лисонька, я был с тобой счастлив, но давай разойдемся по-хорошему».

   – А ты что? – спросила я, заранее зная ответ.

   – Пожалуйста, – пожала костлявыми плечиками Алиса, – он мне самой надоел, только обидно очень, что не я первая заговорила о разводе.

   – Да какая разница!

   – Очень даже большая, – не согласилась Алиса, – так бы он оказался брошенным мужем, а теперь получилось, я – кинутая жена. Отвратительная роль! И, главное, каков мерзавец!

   – А в чем дело-то?

   – Квартирку мне уже купил! В Красногорске! Двухкомнатную! Даже не предупредил.

   – А что тут плохого?

   – Никогда в жизни! – с чувством произнесла Алиса. – Не поеду в провинцию, да еще в двухкомнатную халупу!

   – Красногорск просто отдаленный район Москвы.

   – Вот именно, – шипела Алиска, – отдаленный… Я ему сообщила свои условия: изволь обеспечить жилплощадью в Крылатском, и не меньше трехкомнатной!

   – Зачем тебе столько одной?

   – С чего ты решила, что одной? Есть один человек… Он сумеет обеспечить мне нужный уровень жизни…

   – Зачем тогда Макса на квартиру раскручиваешь?

   Алиса в негодовании затрясла антикварными серьгами. По самым скромным подсчетам, в каждом ухе висело по машине.

   – По-твоему, я должна уйти голой и босой? Столько времени мучиться – и ничего? Ну уж нет! И квартиру купит, и денег отвалит! Иначе пойду в налоговую инспекцию и расскажу про скрытые доходы. Мало не покажется.

   Бедный Макс! Каждый раз, отправляясь в загс, он наивно полагает, что это в последний раз, и выбалтывает очередной супруге секреты доходного бизнеса!

   – Вот, – продолжала Алиса, – поживу пока у тебя, а мебель прихватила, чтобы новой мадам слишком уютно не показалось. У тебя ведь две комнаты для гостей? Так я сама в одной устроюсь, а в другой пусть мебель пока постоит.

   Ну уж нет!

   – Может, лучше в сарай занести… возле гаража?

   – В сарай? – взвилась Алиса. – Ты с дуба упала? В сарай антиквариат восемнадцатого века! Нет уж, пусть тогда твои дрова вынесут, а мои бесценные вещи разместят как положено.

   Немного попрепиравшись, пришли к компромиссу. Комната для гостей, где поселится Алиса, будет обставлена ее мебелью. То, что не поместится, и прежнюю обстановку снесут в сарай.

   – Шевелись, ребята, – командным голосом распорядилась балерина, – хо́дите, словно у вас жопы свинцовые.

   – Алисонька, – робко попросила я, – ты не могла бы не ругаться?

   Подруга уставилась на меня в упор огромными зелеными русалочьими глазами.

   – Я? Ругаюсь? Офонарела совсем. Да я никогда не произношу бранных слов! Вот, стоит только оказаться на правах временной приживалки, как сразу начинаются попреки и издевательства!

   И, ухватив цепкими пальцами, унизанными бриллиантовыми перстнями, огромную клетку, укрытую платком, она, горестно вздыхая, пошла по коридору.

   – Кто у тебя там? – безнадежно спросила я.

   – Фредди, – пояснила Алиса, – обезьянка, Макс подарил на Новый год.

   Я так и села. Ну только обезьян нам тут не хватало.

   В Международный Литфонд я подъехала около полудня. Конечно, вполне вероятно, что дама по фамилии Сундукян не имеет никакого отношения к погибшей, но у меня просто не существовало других версий и следовало проверить эту.

   Женщина, ведавшая путевками, крайне внимательно отнеслась к просьбе. Скорей всего ее тронула рассказанная история. Мы летели вместе с Сундукян из Парижа и случайно обменялись похожими дорожными сумками… Большая, аппетитная коробочка шоколадных конфет уютно легла на письменный стол. Сотрудница Литфонда споро порылась в картотеке и, любезно улыбаясь, сообщила:

   – Улица Черняховского, дом 4. Здесь, в двух шагах, наши писательские кооперативы.

   Приободрившись, я порулила за угол. Двери подъездов щетинились домофонами. Но сколько ни жала я на кнопки, из квартиры, принадлежавшей Нине Вагановне, не доносилось ни звука. В задумчивости я закурила, облокотившись на «Вольво». Внезапно на улицу вышла худенькая женщина, держащая на руках щенка мопса.

   – Не закрывайте, – попросила я.

   – Вы к кому? – настороженно поинтересовалась дама, спуская собачку на тротуар.

   – Сундукян тут живет?

   – Ниночка? – переспросила владелица мопса. – Давно квартиру сдала, бедняжка.

   – Почему бедняжка? – поинтересовалась я.

   – Вы ей кто? – вопросом на вопрос ответила собеседница.

   Я лихорадочно соображала, кем назваться, чтобы заставить даму разоткровенничаться. В голову пришла блестящая мысль. Вытащив из сумочки французский паспорт, я мило улыбнулась.

   – Работаю в парижском издательстве «Пингвин», вот решили печатать серию книг российских авторов, может быть, начнем с произведений Сундукян. Отправили на разведку.

   Дама подхватила не успевшего ничего сделать щенка и предложила:

   – Пойдемте наверх, выпьем по чашечке кофе. Вас только стихи интересуют или проза тоже?

   – Нам нужно все, – обнадежила я писательницу, устремляясь в довольно темный подъезд.

   Допотопный лифт с железными распашными дверями вознес нас на пятый этаж. Недоумевающий мопс жался к хозяйке. Дама загремела ключами и пихнула пальцем в соседнюю дверь.

   – Вот тут Ниночка проживает. Мы с ней дружим.

   – Значит, можете о ней рассказать?

   – Зачем? – поинтересовалась женщина и церемонно представилась: – Будем знакомы, Татьяна Косолапова, прозаик.

   – Видите ли, Танечка, наше издательство частное, принадлежит одному хозяину, господину Равелю. Человек строгих принципов. Прежде чем печатать книгу, он узнает об авторе поподробней. Господин Равель крайне настороженно относится к людям нетрадиционной сексуальной ориентации, бывшим уголовникам, многократно женатым… Произведения таких авторов не принимает, как бы хороши они ни были.

   – Смешно прямо, – резонно заметила Таня, ставя чайник на плиту, – всегда считала, что основной критерий – покупаемость книги, коммерческий успех.

   Понимая, что не слишком удачно выбрала образ издателя, я принялась выкручиваться:

   – Господин Равель чудовищно богат. Прибыль его не волнует. Издательским делом занимается как хобби, вот и капризничает. Но гонорары платит хорошие, не скупится. А вы что пишете? Детективы?

   Косолапова с достоинством ответила:

   – Никогда даже не прикасалась к книжонкам этого низменного жанра. Занимаюсь настоящей литературой, создаю философские рассказы о смысле жизни, вечных ценностях. Иногда по две недели ищу метафору…

   Я оглядела старенькую обшарпанную кухонную мебель и нехитрое угощение, выставленное на стол: баночка самого дешевого индийского растворимого кофе, мятные пряники и карамельки. Супердоходами тут не пахнет. Скорей всего Татьяна нуждается.

   – Где здесь домоуправление?

   – В подвале, а зачем вам?

   – Господин Равель хорошо платит за информацию об авторах.

   – Да не надо никуда ходить! – воскликнула Косолапова. – Расскажу все, что знаю.

   Танечка оказалась дочерью писателя и прожила в доме на Черняховского всю жизнь. Нина въехала сюда пять лет назад.

   – Квартиру ей бабушка оставила, – сообщила Таня, – Сусанна Ашотовна, крупнейшая переводчица, а уж богатая!.. Нинке все досталось – три комнаты, обстановка, да еще и деньги, наверное, потому что она машину сразу купила. На ее гонорары не разбежишься, сами знаете, какие дурацкие стишата пишет – мрак! Далеко не Ахматова и не Марина Цветаева, а туда же! Поэтесса! По-моему, последний раз года три назад стишок в «Литературке» напечатали, так бегала по двору, всем под нос газетку совала. Но жила неплохо, копейки не считала. Бабушкины запасы, видно, проедала.

   Однако всему приходит конец, опустела и кубышка. Нина сначала слегка приуныла, а потом очень ловко устроилась, нашла себе любовника, молодого, но, судя по всему, богатого мужика. Ездил парень на новеньком «Мерседесе». Таскал к ней наверх гигантские сумки, откуда высовывались горлышки дорогущих ликеров и упаковки осетрины. В лифте после него оставался устойчивый запах достатка – французского лосьона и американских сигарет. Нина щеголяла то в новой шубе, то в роскошном пальто.

   Через год парень исчез, и Сундукян погрустнела. Пару раз она даже перехватывала у Танечки денег, а в прошлом году сдала свои хоромы за хорошие деньги и вернулась в старую квартиру на Сиреневом бульваре.

   – Она мне сказала, – откровенничала Танечка, – хорошо, конечно, в шикарных апартаментах, только сейчас деньги нужны. Раньше Нинка квартирку на Сиреневом сдавала, а теперь решила поменять место жительства. Там плохонькая, двухкомнатная, за нее больше ста долларов не давали, а за эту тысячу платят. Почувствуйте разницу!

   Я поцокала языком и попросила адрес. Косолапова с готовностью раскрыла телефонную книжку. Теперь можно уходить. Но не тут-то было, еще два часа пришлось с заинтересованным видом слушать читаемые вслух философские притчи. Под конец от напряжения свело скулы и от скуки начали слипаться глаза. Я кивала головой, словно китайский болванчик, борясь с подступающим сном, но Танечка ничего не замечала. Она произносила и произносила фразы, действующие на меня как снотворное.

   Впрочем, на такой литературе можно сколотить состояние. Надо только продавать подобные рассказы не на книжных развалах, а в аптеках, предлагая вместо радедорма. Обвальный успех обеспечен.

   Вырвалась я лишь около четырех. Ощущение такое, словно поработала на заготовке дров: ноги слегка подрагивали, руки не слушались, а в голове полная и окончательная пустота.

   Сиреневый бульвар на другом конце Москвы. Да и время не самое подходящее для поездок – час пик. Простояв в бесконечных пробках, я припарковалась у нужного дома только в шесть. Мне кажется, что иногда в метро ездить быстрей, безопасней, и бензин не нужен…

   Когда Танечка Косолапова говорила про разницу в уровне жизни, она была абсолютно права. Дом, возле которого замер «Вольво», абсолютно не походил на писательский кооператив. Блочная пятиэтажка самой первой отвратительной серии. Окна натыканы так густо, что для стен не остается места. Подъезд радовал глаз выбитой дверью, загаженной лестницей и изумительной «наскальной» живописью. Естественно, лифта нет и в помине, но нужная квартира на первом этаже.

   Из-под простой деревянной двери, обитой кожей «молодого дерматина», немилосердно дуло. Я наклонилась. Щель такой ширины, что входит почти вся моя ладонь. Наверное, зимой жильцы тут в валенках тусуются.

   Внутри явно никого нет. На звонки никто не ответил, а на стук выглянула соседка справа и недовольным голосом рявкнула:

   – Чего дверь колошматите? Нинка уехала.

   – Куда?

   – А бес ее знает, – пожала жирными плечами соседка.

   Лицо дамы покрывал ровный слой крема, волосы накручены на допотопные бигуди, а из приоткрытой двери ее квартиры несло смрадом. Скорей всего на ужин варили сдохшую кошку.

   – Куда-то в Подмосковье, – продолжала сообщать соседка, – сказала, отдохнуть хочет. Только вот от чего? Ни детей, ни мужа, ни работы…

   – Но ведь у Нины Вагановны дочка, – удивилась я, – Верочка…

   – Вы кто ей будете? – проявила бдительность баба.

   Вздохнув, я вытащила французский паспорт.

   – Вот, приехала из Парижа, привезла посылку.

   – Ну надо же, – всплеснула руками собеседница, – из самого Парижа? А как здорово по-русски говорите! Из эмигрантов небось?

   Я кивнула.

   – Передачка где?

   – В машине.

   – Уезжаете скоро?

   – Завтра.

   – Меня Зоей зовут, – неожиданно потеплела тетка, – несите свою посылочку, передам Нине.

   – Нет, – ответила я твердо, – велено лично вручить.

   – Вы мне не доверяете? – возмутилась Зоя. – Можете не сомневаться, глядите.

   И она сняла с вешалки небольшой брелочек.

   – Нинуська всегда ключики у нас оставляет, на всякий случай.

   – Давайте откроем и положим посылку на стол, – предложила я.

   – Интересное дело, – возразила тетка, – сама мне боишься оставить, хоть я и знакома с Нинкой полжизни, а тебя в квартиру впусти!

   – Сделаем так, – мирно предложила я, – откроем Ниночкину квартирку, вместе зайдем, и вы посмотрите, как я кладу передачу…

   – Ладушки, – согласилась тетка, – пусть будет по-вашему, несите.

   В багажнике у меня валяется пара коробок. Я вытащила одну, подобрала на дороге булыжник, обернула его парой грязных тряпок, сунула в картонный ящичек из-под босоножек и запихнула в пакет.

   Зоя по-прежнему стояла в дверях.

   – А чего там внутри? – поинтересовалась она, ковыряясь в замке.

   – Книги.

   – Ну и ерунду вы из Франции тащили, – резюмировала Зоя, распахнув шаткую створку, – у ней и так книг-то девать некуда.

   Я вошла в маленькую, пахнущую затхлостью прихожую и присвистнула. Вот уж в чем здесь не нуждаются, так это в печатной литературе. Все стены крошечного тамбурчика и небольшого коридорчика увешаны полками.

   Впрочем, и в комнате такая же картина. Повсюду, куда падает глаз, виднеются тома, томики и томищи. Чего здесь только нет! Произведения классиков: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Гёте, Гейне. На других стеллажах менее известные, но тоже гениальные: Брюсов, Баратынский, Одоевский, Вяземский…

   Обстановка поражала простотой, если не сказать бедностью. Старенький потертый диван, такие же стулья, продавленные кресла. Диссонансом «звучал» компьютер с хорошим большим монитором.

   Провожаемая бдительным взглядом Зои, я водрузила коробку с «подарком» на письменный стол и, ткнув пальцем в сторону коридора, с ужасом произнесла:

   – Глядите-ка, мышь!

   – Где? – взвизгнула соседка и резко повернулась к двери.

   Этого мгновения хватило, чтобы спрятать в карман курточки небольшую записную книжечку, лежавшую возле компьютера.

   – Господи, – всплеснула руками Зоя, – вот что значит первый этаж. И крысы, и мыши, и тараканы – все наши. Зимой – холодно, летом – комары, нора какая-то, а не квартира.

   Отъехав несколько кварталов, я вытащила свой трофей и принялась внимательно изучать страницы. Телефонов мало. А те, что есть, принадлежат в основном врачам. На страничках обнаружила координаты гинеколога, стоматолога, психоневролога, кардиолога, гастроэнтеролога… Целая поликлиника! Устроившись поудобней, принялась звонить по номерам, перед которыми стояли просто фамилии. Тут же выяснилось, что Сергачев – плиточник, Ковалева – маляр, а Козлова – штукатур.

   Я в задумчивости закурила, вертя в руках книжечку. Пока в голове формировался образ бесконечно больной дамы, постоянно занимающейся ремонтом. Отбросив «бычок», решила продолжить. И снова наткнулась на деловых знакомых. Номеров десять разнообразных издательств, следом парикмахер, мастер по компьютерам, химчистка…

   В полной безнадежности набрала один из последних номеров и услышала тихое:

   – Алло.

   – Мастерская?

   – Нет, квартира.

   – Ой, простите за странный вопрос, Нина Вагановна Сундукян кем вам приходится?

   – Двоюродной сестрой, а что случилось?

   Я на секунду примолкла, ну как объяснить? В трубке раздалось:

   – Она покончила с собой?

   – Да, – подтвердила я, – где вы живете?

   Упавшим голосом кто-то сообщил адрес: Коломаевский переулок, самый выезд из Москвы, причем прямо по дороге в Ложкино. Я завела «Вольво» и со страшной скоростью – 60 километров в час – понеслась к неизвестной женщине.

   То, что они близкие родственницы, видно с первого взгляда. У девушки, открывшей дверь, такие же черные кудрявые волосы, карие глаза и удивительно правильные черты лица.

   – Вы из милиции? – поинтересовалась она.

   Я покачала головой. Меня провели в комнату и молча выслушали рассказ. Потом девушка безнадежно и тихо заплакала. Я бестолково засуетилась вокруг, подавая воду, валокордин и носовой платок.

   – Не надо, – оттолкнула лекарство хозяйка, – давайте лучше познакомимся: Лиана.

   Мы пожали друг другу руки, и Лиана спросила:

   – Пить хотите?

   В крохотной кухоньке меня угостили отличным кофе – крепким, сладким, с великолепной светло-бежевой пенкой, аромат же просто невозможно описать. Глядя, как я смакую напиток, Лиана вздохнула:

   – Нинель еще лучше варила, секрет знала. Все шутила: вот не станет меня, и вы такой кофе уже не попьете…

   – Нинель?

   – Ну да, это настоящее имя. Только оно ей не нравилось, вот и представлялась всем Ниной.

   – Она душевнобольная?

   Лиана покачала головой.

   – Просто со странностями. Про таких часто говорят: ненормальная, а врачи никаких отклонений не находят. Еще когда бабушка Сусанна была жива, Нинель водили на прием к психиатру. Тот целую бумагу написал, да суть-то в двух словах состоит – творческая личность с невероятно развитым воображением. С ней бывало так тяжело!

   – Почему?

   Лиана вытащила «Вог». Я терпеть не могу ментоловые сигареты, впечатление такое, будто куришь мятную жвачку… Но девушка затянулась с явным наслаждением и принялась рассказывать о Нине.

   Их отцы, сыновья Сусанны Ашотовны, братья. Женились тоже на сестрах – Луре и Мариэтте. Жили первое время вместе, в большой бабушкиной квартире, потом приобрели свои и разъехались. Но тесные отношения поддерживали. Выходные, праздники проводили обычно вместе. Шумной компанией выезжали на пикники и рыбалку. Дети у них тоже родились почти одновременно, сначала Лиана, потом, спустя три месяца, Нинель.

   С самого детства Ниночка казалась странной. В дружной семье Сундукян все ее члены разговаривали исключительно криком.

   – Лианка, – вопил отец, – отойди сейчас же от газовой плиты, убью!!!

   – Нинелька, – вторил Ваган крещендо, – надень теплые ботинки, дождь идет!!!

   Со стороны могло показаться, что сейчас родственники поубивают друг друга… А уж если в семье и впрямь случались конфликты, то проходили они как в кино. Жены закатывали глаза, рушились на пол, мужья картинно ломали руки и вызывали «Скорую помощь»… Потом все, обнявшись, дружно рыдали в голос. Даже собаки у них превращались в психопаток и лаяли без всякого повода, день-деньской, действуя на нервы соседям.

   Ниночка же росла тихая, словно мышка. Целыми сутками ребенок сидел с книжками. Читать девочка научилась сама. Однажды вечером Сусанна, зайдя в детскую, предложила Нинельке:

   – Сейчас ляжешь в кроватку, а бабуля тебе почитает!

   – Не надо, – прошелестела Ниночка, – я сама.

   Бабка обомлела. Ребенку даже не показывали буквы.

   С тех пор Ниночка, можно сказать, не выглядывала из своей комнатки. Так же незаметно для окружающих она научилась писать и, подперев худенькой ручкой щеку, самозабвенно водила ручкой по листку бумаги.

   – Академиком станет! – вопил Ваган. – Золотой медалисткой, отличницей!

   – Гений, вундеркинд! – восхищалась Сусанна.

   Но когда Ниночка пошла в школу, честолюбивые мечты родственников рассыпались в прах. Выяснилось, что ребенок не очень-то способен к обучению. Математика оказалась для нее непреодолимой вершиной, география вызывала скуку… К пятому классу стало понятно, что Ниночка не умеет писать сочинения и не хочет читать предписанных программой авторов – Шолохова, Фадеева и Федина. Учебники по физике, химии и геометрии она, кажется, и не открывала. Словом, в восьмом классе Ниночка с треском вылетела из школы. Впереди замаячило ПТУ. Родители схватились за голову. Неделю дома летали стулья и билась об пол посуда. Отец, мать, дядька, тетка и бабка решали судьбу Нины. Сама виновница переполоха спокойненько сидела в детской и слагала вирши.

   Выход нашла бабка Сусанна. Классная переводчица, член Союза писателей, она имела право нанять… литературного секретаря. По замыслу, это человек, который помогает писателю в работе. Отвечает на письма читателей, печатает рукописи, приводит в порядок архив бессмертных творений… Ему полагается зарплата, которую выдает сам писатель, трудовая книжка, оплаченный бюллетень и отпуск. У кого-то, наверное, и существовали такие наемные работники, но, как правило, хитроумные поэты и прозаики оформляли на эти должности родственников – жен или детей. Когда те хотели нигде не работать, но иметь трудовой стаж. Вот Сусанна и сделала Ниночку своим «секретарем».

   Девушка сочиняла целыми днями, пугая иногда родственников отсутствующим видом. Наконец наступил праздник. Журнал «Юность» дал подборку ее стихов, назвав Сундукян «молодой талантливой поэтессой». Родственники вновь возликовали. Сусанна скупила почти весь тираж и раздарила знакомым.

   На этом фоне тихо подрастала отличница Лиана.

   – Я недолюбливала ее с детства, – грустно каялась собеседница, – все с ней носились как курица с яйцом. Нинелька то, Нинелька се. Надо платье новое купить, она у нас талант…

   После школы Лиана поступила в медицинский. Нину приняли в Литературный институт. Она окончила его автором двух тоненьких поэтических сборников и членом Союза писателей.

   – Бабушка постаралась, – объяснила Лиана, – ее в союзе очень уважали. Вот она и бегала по инстанциям, хлопотала за Нинельку.

   Денег стихи не приносили, но родители и не требовали от дочери заработка.

   – Пусть пишет, – восклицал отец, – фамилию прославляет!

   Так они и жили – витающая в облаках Нинелька и твердо стоящая на земле Лиана.

   Благополучие лопнуло разом. Светлым теплым майским днем братья Сундукян с женами выехали на шашлык. Лиана как раз подцепила где-то грипп и маялась с температурой. А Нинелька никогда не принимала участия в подобных развлечениях.

   В два часа дня позвонили из милиции. «Волга», управляемая Ваганом, на полной скорости врезалась в бетономешалку. Все погибли.

   Хоронили их тоже вместе, всех четверых, в одной могиле.

   После гибели любимых сыновей и невесток Сусанна сильно сдала, начала болеть и в конце концов шесть лет тому назад тихо умерла. Перед кончиной бабушка вызвала Лиану и сказала:

   – Детка, я завещаю родительскую квартиру Нинель, и ты не должна обижаться. У тебя в руках специальность, на жизнь всегда заработаешь. Нинуська же ничего не умеет, пропадет с голоду. И потом, квартирка у тебя есть.

   Лиана молча выслушала бабулю. С языка чуть не слетело, что у Нины тоже есть квартира, и возраст у них одинаковый. Но девушка смолчала.

   После смерти Сусанны Нинель переехала на улицу Черняховского, свою прежнюю сдала и зажила в свое удовольствие. Лиана набрала побольше дежурств в поликлинике и пыталась стойко сопротивляться трудностям. Приходилось нелегко. Изредка двоюродные сестры созванивались, но особо не дружили. В душе Лианы жила стойкая обида, Нинельке же, казалось, наплевать на всех.

   Через несколько лет Лиана вырвалась из нищеты. В золоте не купалась, но слыла классным стоматологом и имела обширную практику. Нина, наоборот, опускалась на дно. Стихи не печатали, цены на съемные квартиры начали падать, и больше ста долларов за ее однокомнатную никто не давал… Вот тогда-то поэтесса и принялась названивать более удачливой двоюродной сестре.

   – Меня просто коробила ее наглость, – дернула плечом Лиана, – только и слышала: «Подбрось денег». Да еще заявляла: «Тебе бабушка велела обо мне заботиться». Я один раз не выдержала и сказала: «У меня в поликлинике требуется санитарка, хочешь, устрою?» Так она обиделась: «Я человек творческий, если начну с тряпкой по полу елозить, все мысли растеряю. Физическая работа для дебилов».

   Услыхав подобные заявления, Лиана разозлилась и отказала ей в дотации. Тогда Нинелька распахнула окно, вскочила на подоконник и объявила:

   – Прощай, сестра, на том свете сочтемся!

   Перепуганная Лиана схватилась за кошелек. После этого случая Нина начала шантажировать девушку. Сначала требовала крупную сумму, а в случае отказа грозилась выпрыгнуть из окна или броситься под поезд. Последний раз несколько дней назад Лиана неожиданно проявила твердость.

   – Мне просто это надоело, – вздохнула женщина, – печатного станка у меня нет, и каждая сторублевка дается тяжелым трудом, а для Нинуськи и тысяча – не деньги. Еще бы, столько на врачей тратит.

   – Она больная?

   – Только на голову, – сообщила Лиана, – все уверяла, что не может работать из-за слабого здоровья. То плохо видит, то не слышит, то бессонница…

   В общем, Лиана ей отказала, а на очередную угрозу самоубийства резко заявила, показывая на окно:

   – Ну что ж, прыгай, плакать не стану. Дешевле один раз похоронить, чем всю жизнь содержать.

   Естественно, Ниночка даже не приблизилась к подоконнику, только прошипела:

   – Ладно, дорогая, еще пожалеешь.

   Потом она выскочила за дверь, и Лиана больше ее не видела.

   – Она была замужем?

   – Мужчины у Нинки долго не задерживались, – язвительно сообщила сестра, – кому такая нужна? Ничего не умеет, эгоистична до мозга костей, постоянно стонет…

   – А дети?

   – Аборты делала пару раз.

   Мы договорились с Лианой, что встретимся завтра утром в отделении милиции, и я поехала домой.

   На дворе непроглядная темень, часы показывали одиннадцать вечера, но в доме повсюду горят огни. Очень странно. Как правило, по будням в это время у нас только слабо светится окно гостиной. Зайка смотрит «Скорую помощь». Маша и Кеша уже спят. Одной – утром в школу, другому – на работу. Такое, как сегодня, бывает только на Новый год.

   В холле навалены пальто и куртки, из гостиной доносятся взрывы смеха. Я распахнула дверь и обомлела: комната полна незнакомых, довольно пьяных людей. Человек пять мужиков и примерно столько же женщин. Алиска, разряженная в ярко-оранжевые брюки и такую же попугайскую кофту, громко переговаривается со слегка раскрасневшейся Ольгой. Всегда рано ложащийся спать Кеша медленно танцует возле камина с девушкой, абсолютно веселая и счастливая Маша уплетает что-то белое и, очевидно, вкусное.

   – Мусечка, – заорала дочь, – пришла наконец, а у нас день рождения!

   В ужасе я прислонилась к косяку. Обладаю отвратительной памятью и частенько забываю про семейные праздники. Сколько раз домашние обижались на меня, обнаружив, что мать в очередной раз не приготовила подарка. Дети обожают торжества и устраивают их по всякому поводу. Отмечаем все российские и французские «красные дни календаря», естественно Пасху, Рождество и Новый год. Особняком стоит Восьмое марта, тут старается один Аркашка. Зато двадцать третьего февраля полагается дарить подарки ему. Впрочем, так и не понимаю, почему. К армии он не имеет никакого отношения. Последнее время в доме начали еще устраивать День всех влюбленных. Но сегодня-то конец марта. В голове защелкали даты.

   Так, Маня родилась шестого сентября, Кешка двадцать девятого того же месяца. Зайка появилась на свет тринадцатого ноября. День свадьбы они с сыном отмечают двадцать восьмого апреля. Близнецов угораздило появиться на свет тридцать первого декабря. Так кто же, черт побери, именинник?

   Очевидно, на моем лице отразилось искреннее недоумение, потому что Маша рассмеялась:

   – Ни за что не угадаешь! Да погляди на стол…

   Я бросила взгляд на бокалы, тарелки и блюда. В самом конце, в высоком детском стульчике восседала кривляющаяся мартышка. Голову животного украшала синяя бумажная шапочка.

   – Ты хочешь сказать…

   – Ага, – закивала Маня, взвизгивая от радости. – Фредди – именинник. Правда, прикольно? Это Алиска придумала.

   – Не следует звать Алису Михайловну просто по имени, – поднял во мне голову педагог. – Она старше тебя.

   – Ой, мусик, – поморщилась Манюня, – да Алиса сама просила к ней так обращаться, говорит, отчество старит! Такая здоровская тетка оказалась. И как только я не додумалась нашим животным дни рождения справлять, – воодушевилась Маня, – завтра же возьму племенные свидетельства и узнаю, кто когда появился на свет. Обязательно сделаем то же самое: стол, подарки, гостей.

   Да уж, славная затея. В доме пять собак и две кошки. Впрочем, есть еще попугай, хомячки и парочка ящериц. Надеюсь, хоть последним не станут справлять именины.

   – Дашка, – закричала Алиса, – пришла! Наконец-то! Где же ты, жопа с ручкой, шляешься целый день? Небось уже у всех своих мужиков в кровати побывала! Так нельзя, до смерти затрахаешься. Делай перерыв на сон и еду.

   Я почувствовала, как лоб и щеки делаются изнутри горячими. Ольга громко захохотала, а Манюня пришла в восторг:

   – Ну, прикол!

   – Вот что, – обозлилась я на дочь, – ступай спать, завтра в школу.

   – Ну, мамуля, – заныла девочка, – не будь занудой.

   – Оставь ребенка в покое, – вмешалась Алиса, – чего привязалась? Никуда эта дурацкая школа не денется, ну пропустит разок! Я в ее возрасте уже об мальчишек терлась и половину уроков прогуливала!

   – Вот видишь! – возликовала Маня. – Я у тебя просто ангел…

   Не в силах спорить, я окинула взглядом разгромленную гостиную, веселящихся домашних и, вздохнув, отправилась на кухню. Терпеть не могу сборища, вечеринки и пляски.

   За круглым столом восседали с боевым видом Катерина и Ирина.

   – Ваша подруга ненормальная, – заявила тут же Катя, – велела за час приготовить ужин для дюжины гостей, она сказала, если не успею, то уволит меня. Пришлось крутиться, как сумасшедшей! Еле-еле управилась. Думаете, спасибо сказала? Нет, ругалась, что картошку переварила…

   Слушая негодующие слова кухарки, я только открывала рот. Ну надо же! Катерина, женщина резкая, с острым, как бритва, языком. Мы ее, честно говоря, слегка побаиваемся. Алиска же моментально поставила кухарку на место. Впрочем, и домработницу тоже, потому что Ирка обиженно заявила:

   – А мне велела гостиную три раза пылесосить, все ей не так казалось. Полезла под диван и кричала: вы, мол, никогда там не убираете! А еще задняя стенка телевизора в пыли, просто обалдеть!

   Поток возмущений прервала влетевшая Алиса. Балерина уперла руки в боки и гневно спросила:

   – Дарья, ты этим профурсеткам деньги платишь?

   – Конечно, – растерялась я.

   – А зря, – отрубила подруга, – хамки и лентяйки. Катька картошку даже не умеет приготовить, разварила в лохмотья, на стол подать стыдно! Мясо, как подметка, а салат даже моя обезьяна лучше порежет!

   – Так на все всего час времени был, – взвыла Катерина, не привыкшая к таким претензиям.

   – А хоть бы пятнадцать минут, – отчеканила Алиска, – нанялась – работай. А то ишь задницу отрастила, как у памятника.

   – При чем здесь памятник? – изумилась я.

   Гостья фыркнула:

   – А при том, что у Катьки жопа, как постамент для памятника!

   Ира тихонько хихикнула. Алискин гелиевый ноготь, покрытый темно-синим лаком, уперся ей прямо в лицо.

   – А эта, – процедила Алиса, – лентяйка, неумеха и неряха. На подоконнике грязь, под диваном пыль, от ковров блевотиной несет.

   – Это сегодня Снапа стошнило, ротвейлера, – попыталась отбиться Ира.

   – А ты убери, – велела Алиса, – не нравится, ступай на биржу. Знаешь, сколько охотников на твое место? Значитца, так, девчушки. Хозяйка ваша, Дарья Ивановна, человек добрый, можно сказать, бесхребетный, вот вы и разбаловались. Ну да ничего. Теперь я за вас возьмусь! Будете в потолок плевать, выгоню. А сейчас, Катька, неси чай. Только свежезаваренный да горячий, а то и утром и днем помои подавала. Ирка, бегом в мою спальню белье менять.

   – Так только вчера постелила, – пискнула, становясь меньше ростом, Ира.

   – Белье, – четко произнесла Алиса, – полагается менять каждый день всем. Слишком много у тебя свободного времени, вот и употребляй его на глажку, усекла? А теперь за работу, поняли, лентяйки?

   – Поняли, Алиса Михайловна, – закричали женщины и понеслись выполнять приказы.

   Я потрясенно глядела им вслед. Вот уже несколько лет пью чуть теплый чай или кофе. Отчего-то в нашем доме напитки, которые должны быть горячими, всегда имеют одну – комнатную – температуру…

   – Так-то, – удовлетворенно вздохнула балерина, – не волнуйся, наведу у тебя полный порядок, по струнке ходить станут, раздолбайки.

   – Не ругайся, – безнадежно попросила я.

   – А кто ругается? – удивилась Алиска. – Просто констатирую факт. Да… у меня сегодня останется ночевать Филя.

   – Кто?

   – Филя.

   Перед глазами моментально встала симпатичная собачка из бессмертной телеперадачи «Спокойной ночи, малыши».

   – Филипп, мой любовник, – пояснила Алиса, – он слегка перебрал. Надеюсь, ты не против?

   Будет ли протестовать лягушонок, когда на него надвигается танк?

   – Нет, – помимо воли вырвалось у меня.

   – Ну и чудесно, – расплылась в улыбке Алиска, исчезая в коридоре.

   Я тихонечко пошла на второй этаж. Из гостиной доносились раскаты смеха и резкий крик Фредди. Очевидно, в ближайшие дни наш дом превратится в филиал психиатрической клиники.

   На следующий день ровно в десять я подъехала к милиции. Лиана уже сидела у входа. Ночью зима, как видно, рассердилась, что по календарю уже март, и налетела на Москву с настоящим ураганом. Небо заволокло тучами, повалил то ли дождь, то ли снег, и на улице горели фонари, хотя часы показывали уже десять утра. Маленькая съежившаяся фигурка девушки казалась жалкой, и у меня екнуло сердце.

   Капитан уставился на нас мутными голубыми глазами.

   – Чего надо-то?

   Я бесцеремонно плюхнулась на ободранный стул и, с трудом преодолев желание положить ему на стол ноги, сделала заявление:

   – Вашу самоубийцу зовут Нина Вагановна Сундукян, а это ее сестра. Показывайте фото и сообщите адрес трупохранилища.

   – В морг ступайте, – буркнул милиционер.

   – Сказали же, что сделаете снимки и через компьютер покажете, – возмутилась я. – Прикиньте, какой это стресс для родственницы. На труп смотреть!

   – Не все такие проворные, как вы, – огрызнулся капитан, – снимки в трупохранилище делают. Хотите – ждите, пока туда из морга свезем.

   – А когда? – спросила я.

   – Ну, – почесался капитан, – завтра, послезавтра…

   – Мы пойдем в морг, – решила Лиана, – я врач, покойников повидала, не бойтесь, шока не будет!

   – Ну и ладушки, – обрадовался следователь, – ступайте себе тихонько, сейчас я позвоню.

   Мы побрели через заметенную площадь. В морге худенький мужичонка, одетый в довольно опрятный белый халат, поинтересовался:

   – За грим платить будете?

   – Может, это еще не она, – резонно возразила я.

   – Мне-то что, – пожал плечами санитар, – глядите как есть.

   Минут через десять нас провели в небольшую комнату, резко пахнущую дезинфекцией. На каталке лежало нечто, укрытое простыней.

   – Любуйтесь, – произнес санитар и открыл лицо.

   Меня передернуло, и желудок начал судорожно сжиматься. Глаза несчастной как-то страшно прищурены, щеки распухли и покрыты то ли синяками, то ли ссадинами, нос отчего-то повернут вбок, рот исковеркан гримасой. Лишь волосы казались прежними – густыми, черными, правда, они потеряли блеск и перепутались.

   Подавив судорогу, я спросила:

   – Не ошибаетесь? Видела эту женщину буквально за минуту до смерти, и она была красавицей, а тут…

   Санитар равнодушно глянул на торчащую наружу ногу.

   – Неизвестная, № 243. Другие все опознаны.

   – Это она, – прошептала Лиана, закрывая глаза, – она, Ниночка…

   Я схватила Лиану под руку и потащила в коридор. Девушка шла, слегка покачиваясь. Вот тебе и врач. Одно дело смотреть на скончавшегося больного, совсем другое на кровного родственника.

   В «Вольво» Лиана разрыдалась.

   – Всю жизнь теперь не прощу себе. Ну почему не дала ей денег? Кричала на нее, да еще обругала. Ведь знала, что Нинелька не совсем в себе! Господи, как жить-то дальше?

   – Не расстраивайся, – попробовала я утешить девушку, – ты тут ни при чем. Вот смотри, какую записку она оставила. Кстати, кто такие Вера и Коля? Да, еще Леонид… Костя, Жора…

   Лиана грустно улыбнулась.

   – Никто, всех она придумала.

   – Зачем? – изумилась я. Врать в предсмертной записке!

   – Да никакие это не записки, – уверенно сказала Лиана. – Нина – выдумщица и фантазерка. Всегда с собой бумагу таскала. Что в голову придет – тут же запишет, а потом стихи ваяет…

   Я с сомнением покосилась на собеседницу. Сдается, словоохотливая Лиана открыла далеко не все семейные тайны. Впрочем, теперь это уже не мое дело. Несчастная самоубийца будет погребена, а не останется безымянным куском мяса на железной полке.

   Я довезла Лиану до дома, дала ей свой телефон и покатила в Ложкино.

   В столовой восседала Алиска в черном кружевном пеньюаре. На тарелочке перед ней одиноко скучал хрустящий хлебец. Чего-чего, а воля у Алисы железная, диету она держит строго и редко позволяет себе мучное, сладкое и жирное.

   – Явилась! – воскликнула гостья. – Куда по ночам ездишь? Небось трахаться?

   На этот раз я не покраснела, очевидно, уже привыкла к Алискиным фривольностям.

   – Ночевала дома, – сообщила я и пощупала кофейник. Чудеса, да и только! В нашем доме подают прямо обжигающий кофе.

   – В машине, что ли? – хмыкнула балерина. – Слышала, слышала, как подкатила.

   – Ну да, – принялся оправдываться мой язык, – ездила с утра по делам.

   – Ничего себе! – изумилась Алиса. – Сейчас-то самый рассвет!

   Я взглянула на часы, показывающие полвторого, и промолчала.

   – Кстати, – встрепенулась Алиска, – знакомься, Филя.

   Сидевший по левую руку от нее мужчина улыбнулся во весь рот, обнажив идеально белые, ровные зубы.

   – Очень приятно. Даша, – пробормотала я, машинально ощупывая языком качающийся штифт.

   Бывают же такие счастливцы, незнакомые с бормашиной.

   – Рад невероятно, – продолжать сиять Филя.

   – Ну будет приседать и раскланиваться, – урезонила Алиска.

   Я налила кофе и принялась аккуратными глотками отпивать горячий напиток, с непривычки и обжечься можно. Филя ловко мазал тосты вареньем. Выглядел любовник безупречно. Такие мужчины, как правило, демонстрируют одежду и красуются на обложках журналов – светлые, красиво подстриженные волосы, смеющиеся голубые глаза, яркий рот и изумительный цвет кожи человека, отлично питающегося и спящего не менее восьми часов. Наверное, какой-нибудь актер или певец. Алиска постоянно окружала себя людьми искусства, правда, замуж предпочитала выходить за бизнесменов.

   – Прошу извинить, – вновь заулыбался Филя, – должен пойти в спальню, время пообщаться с духом Юмо.

   Легкой пружинистой походкой он двинулся к двери и приоткрыл створку. Тут же в столовую, шумно пофыркивая, влетели наши собаки. В доме их пятеро – ротвейлер Снап, питбуль Банди, пудель Черри, английский мопс Хуч и йоркширский терьер Жюли.

   Сначала хотели только двух псов – Снапа и Банди, но потом стая начала разрастаться. Пуделя оставил на несколько дней знакомый, уезжавший в командировку. Прошло три года, а он и не вспомнил о Черри. Хуч принадлежит ближайшему приятелю, Александру Михайловичу. Но тот работает в системе МВД, целыми днями, а порой и ночами пропадает на работе. Маленький мопсик сначала скучал, потом стал болеть. Пришлось взять его к себе. А Жюли привела с собой няня близнецов.

   – Ах, вы мои собачечки, – засюсюкала Алиса, хватая сыр, – идите к мамочке за угощением.

   Нашим псам не надо повторять два раза. При виде любой еды они делаются невероятно ласковыми и послушными.

   Я посмотрела, как Алиса режет огромными кусками «Маасдам», и робко произнесла:

   – Кеша не любит, когда животных кормят со стола.

   – Подумаешь, – взвилась Алиска, – буду я еще его слушать. Пусть попробует мне запретить.

   Я вздохнула. И правда, пусть только попробует; легче остановить несущийся паровоз.

   – Собаки создают дома благоприятное биополе, а кошки принимают на себя болезни хозяев, – сообщил замерший в дверях Филя, – поэтому они должны быть максимально приближены к людям. Многие больные сумели бы навсегда избавиться от недугов, заведи они дома маленького котенка.

   – Вот, – удовлетворенно поддакнула Алиса, – слушай, что профессионал говорит.

   – Кем он работает? – спросила я, когда Филя ушел.

   – Колдует, – ответила Алиска.

   – Что? – не поняла я.

   – Филя – колдун, – невозмутимо заявила подруга.

   – Экстрасенс, что ли? – продолжала недоумевать я.

   – Нет, – пояснила Алиса, запихивая в разинутые собачьи пасти огромные кусищи сыра, – колдун, член ордена «Белая цапля», магистр великого тура и Ванга.

   Я затрясла головой.

   – Ванга? Так она же болгарка и уже покойная.

   – Это аббревиатура. Великий Ангел Новый Гениальный Артемид – Ванга.

   – Артемид, кто такой? – не успокаивалась я.

   – Да отвяжись ты наконец, – вскипела гостья. – Какие-то их магические имена и прозвища. Понятия не имею. Знаешь, сколько он зарабатывает?

   – Ну?

   – Меньше тысячи долларов в день не бывает.

   – За что такие деньги платят?

   – Амулеты делает, защиту ставит на дом и бизнес, на картах гадает, привороты-отвороты, судьбу меняет, карму то есть. Еще отодвигает время смерти.

   – Это как?

   – Ну, предположим, ты приходишь к нему и просишь посмотреть свое будущее. А там ясно – умрешь через месяц. Филя четко видит дату смерти и меняет код судьбы, делает так, что ничего плохого не происходит.

   Я расхохоталась. Ну ничего себе! Сам видит дату и сам ее изменяет. Ловкое мошенничество. Находятся же дураки, которые верят всерьез.

   – Ничего смешного, – обиделась Алиса, – он единственный в Москве владеет техникой вуду и умеет общаться со злобным духом Юмо. Кстати, Филя предсказывает, что нас ждет скорая смена правительства и резкие колебания экономического курса.

   Я опять радостно засмеялась. Хорош ясновидец! Да такое и я могу прогнозировать, вот пообещал бы что-нибудь непредвиденное, было бы чему удивляться.

   – Ладно, – окончательно обозлилась Алиска, – вот заставлю его тебе погадать, сама увидишь.

   Через два дня позвонила Лиана.

   – Уж извините, – смущенно забормотала она в трубку, – завтра хороним Нину, вот подумала, может, захотите проститься…

   Во вторник, сжимая в руках букет темно-красных гвоздик, я подошла к дверям Николо-Архангельского крематория. От небольшой группки людей отделилась фигурка и помахала мне рукой. Одетая во все черное, Лиана выглядела старше.

   – Спасибо, что пришли, – грустно сказала она, – сейчас как раз наша очередь подошла.

   Четверо мужчин понесли гроб внутрь. Все двинулись следом. Потянулись тягостные минуты молчания, послышались всхлипы и вздохи.

   – Как смерть человека меняет, – услышала я за спиной.

   Я машинально повернулась. Крупная большеносая женщина качала головой.

   – Ниночка сама на себя не похожа, словно это не она, только волосы прежние. Надо же так перемениться: и нос другой, и лоб, и губы.

   – Ладно тебе, Надежда, – буркнул мужик, стоящий рядом, – покойник всегда другим кажется.

   – А вот и нет, – настаивала Надя, – ты на руки погляди! У Нинельки пальцы короткие и толстые, а тут прямо веточки, и полнее Нинелька раза в два.

   – Ой, замолчи, – зашипел мужчина, – имей совесть, хоть у гроба язык придержи!

   Надежда шумно задышала; так сопит наш мопс Хуч, когда Аркашка прогоняет его из кресла.

   Терпеть не могу поминки и уж совершенно не переношу, когда приходится при этом бывать в компании абсолютно незнакомых людей. Но Лиана мертвой хваткой вцепилась в мою руку:

   – Ну прошу тебя, просто умоляю…

   Пришлось покориться. Поминки устроили на Сиреневом. Запущенная квартира действовала угнетающе. Видно было, что тут проживали люди, которым абсолютно наплевать на быт. В ванной и туалете кое-где отлетел кафель, раковина с трещиной, шланговый душ замотан лейкопластырем. Маленькая кухонька поражала полным хаосом. Подоконник заставлен банками, бутылками и кастрюльками. На плите почему-то громоздится электрочайник, и запах стоит невыносимо гадкий. То ли где-то под мойкой и впрямь завелись мыши, то ли покойная никогда не мыла помойное ведро.

   Стол накрыли в большой комнате, отодвинув для этого к окну тумбу с телевизором. Здесь тоже пахло отвратительно, но по-другому, чем на кухне, – пылью, старыми книгами и лежалым бельем.

   Мое место оказалось возле Надежды, и женщина недрогнувшей рукой налила мне стопку водки, граммов сто, не меньше. Я с тоской покосилась на хрустальную «бомбочку». Ну вот, придется пить. Обычно в незнакомых компаниях ко мне сразу начинают привязываться: «Давай, давай, до дна, не обижай хозяев». Потом следуют аффекты: «Ишь, гордая, западло ей с нами…» Но я на самом деле не могу пить.

   Сейчас, когда все вокруг обнаружили у себя дворянские корни, мне похвастаться нечем. Прадедушка был сапожник и, насколько знаю, его отец тоже. Прабабка ходила мыть полы к местному священнику. Добрый батюшка держал служанку исключительно из христианского милосердия, потому что женщина приплеталась на работу покачиваясь и частенько заваливалась на кухне спать, оглашая тихий дом церковнослужителя густым пьяным храпом. Не отставал от нее и муж. Впрочем, даже есть пословица – «пьет, как сапожник», да и выражение «напиться в стельку» – тоже о представителях данной славной профессии, и прадедушка оправдывал репутацию на все сто. Трезвым его не видели никогда.

   Надо же было случиться, что в такой семье родился удивительно тихий, послушный и талантливый сын. Однажды священник с изумлением отметил, что мальчик в пять лет бегло читает и умеет совершать простые арифметические действия. Батюшка пригрел ребенка, а когда запойные родители скончались, усыновил сироту, выучил и даже добился для него стипендии в университете.

   Перед смертью священник велел моему будущему деду поклясться на Библии.

   – Вот, – проговорил он, протягивая книгу, – обещай, что никогда в жизни не прикоснешься к зелью.

   Дедушка, тогда еще студент, никогда не нарушал своей клятвы. Только потом выяснилось, что батюшка волновался зря. У деда оказалась аллергия на алкоголь. Он не то что пить, даже нюхать ничего спиртосодержащего не пытался. Всякие лекарственные настойки, валокордин, корвалол моментально вызывали реакцию отторжения. Моя мать не могла, говорят, даже принять стаканчик пива. Я моментально падаю, проглотив чайную ложку коньяка, правда, могу выпить чуть-чуть вина или ликера.

   Один специалист-генетик объяснил нам, что людей, чьи предки были алкоголиками, как правило, поджидают два пути: либо они тоже спиваются, либо совершенно не переносят горячительного. Что-то он еще говорил о ферментах, особенностях желудочно-кишечного тракта, но я не поняла. Уловила только суть – я из тех, кто пить не может.

   В молодости из-за этой моей особенности возникало много проблем. Веселых студенческих сборищ, где бидонами выпивались сомнительные напитки «Солнцедар» и «Горный дубняк», я избегала, как чумы, прикидываясь примерной маменькиной дочкой. Сложнее пришлось на работе.

   В нашем заштатном институте после каждого заседания кафедры устраивалось застолье. Стоило мне в первый день прийти на службу, как коллектив радостно загудел. Я купила несколько бутылок «Московской» и килограмм вареной колбасы. Сели, налили, опрокинули… Потом главный алконавт, профессор Радько, грозно спросил, указуя перстом на мою полную рюмку:

   – Почему не трогаем?

   – Не употребляю, – категорично заявила я.

   Повисло тягостное молчание. Шел 1980 год. И у всех в голове возникло только одно предположение: на работу прислали стукачку. Сейчас дождется, пока все напьются, расслабятся, разболтаются, а потом побежит куда надо докладывать, кто какие анекдоты травил…

   Глядя в изменившиеся лица коллег, я безнадежно сказала:

   – Ладно, эту рюмку выпью, только домой потом отвезите.

   В Медведково меня доставил на своей машине лично профессор Радько. Он же вызвал «Скорую помощь» и даже заплатил докторам за «реанимацию». С тех пор меня никогда пить не заставляли. На стол коллеги водружали бутылку лимонада «Буратино» и приговаривали:

   – Это, Дашка, тебе. Посудку потом помой, трезвая ты наша.

   Не пристают ко мне с предложением выпить и близкие приятели, но с незнакомыми людьми начинаются сложности.

   Вот и сейчас толстый мужик громовым голосом заявил:

   – Не уважаете нас, за покойницу не подняли.

   Но я теперь умею отбиваться.

   – Язва желудка замучила.

   Обычно подобного заявления хватает, чтобы отвязались, но не в этот раз.

   – Так некоторые язву водочкой лечат, – настаивал мужчина, – давайте, а то обидимся…

   – Отстань, Лешка, – велела Надежда.

   – Нет, пусть выпьет за Нинельку, чтоб земля ей пухом, – не успокаивался Алексей.

   – Ладно тебе, – вмешалась незнакомая женщина, – чего привязался.

   – Нет, – уперся захмелевший мужик, – пока не опрокинет, из-за стола не выпущу.

   – Вот идиот, – в сердцах воскликнула Лиана, – не обращай на него внимания. Пойдем, вынем пирог из духовки.

   Полная благодарности, я побежала за ней на кухню. Мне вручили большой поднос с кулебякой. Стараясь не уронить изумительно пахнущий кулинарный шедевр, я задом попятилась в прихожую, аккуратно стала разворачиваться и услышала стук входной двери.

   – Что тут происходит? – раздался недовольный молодой женский голос.

   Странный вопрос для пришедшей на поминки. Я попробовала разглядеть новую гостью, но в маленькой прихожей почти непроглядная темнота.

   – Да вы пройдите в комнату, – велела я, с трудом удерживая тяжеленный пирог, – там все.

   – Ладно, – грозно сообщила женщина.

   Я снова пошла на кухню, а таинственная незнакомка сумела продвинуться в помещение, где вовсю шли поминки.

   – Назад несешь? – удивилась Лиана.

   – Там женщина появилась.

   – Кто?

   – Не знаю.

   В этот момент из комнаты раздался крик. Так вопит стадион, когда болельщики видят необыкновенно красивый гол, на одном дыхании, все сразу: а-а-а!

   Мы с Лианой разом кинулись в коридор. Я не удержала пирог, и кулебяка с размаху вылетела в прихожую, шлепнувшись в чьи-то ботинки. Крик продолжался. Чертыхаясь, Лиана понеслась в комнату и завизжала. Я отодвинула ее и уставилась на виновницу переполоха.

   У стола стояла полноватая женщина. Красивые черные волосы спускались волнами на плечи. Огромные бездонные карие глаза гневно оглядывали гостей. Тонкий нос подрагивал, а полукружья бровей грозно насупились.

   – Что здесь происходит? – закричала гостья.

   Лиана, не говоря ни слова, села на пол. Толстый мужик, предлагавший мне выпить, абсолютно бледный, вытянув вперед руки, словно заведенный, твердил:

   – Нет, нет, нет…

   – Говорила же, – завопила Надежда, – в гробу не она лежала. Нинелька совсем другая, а вы мне: смерть меняет! Вот она, живехонька-здоровехонька!

   – Вы Нинель Сундукян? – спросила я в ужасе. – Нина Вагановна, поэтесса?

   – Она самая, – подтвердила женщина, раздраженно смахивая со лба спутанные прядки, – именно Нина Сундукян. Кстати, я здесь живу и совершенно не понимаю, что происходит в моей квартире и отчего тут устроен праздник!

   – П-п-праздник, едрена Матрена, – ожил толстый мужик, – ни фига себе удовольствие, на поминки собрались, после похорон.

   – Умер-то кто? – изумилась Нина. – Но… почему у меня в квартире?

   – Так тебя сегодня кремировали, – радостно пояснила Надежда, – жаль, не видела. Здорово все прошло. Платье надели бархатное, темно-синее, платочек кружевной, цветов принесли, речь сказали, а теперь, вот погляди, стол собрали, не одну тысячу истратили…

   – Кто же сказал, что я умерла? – изумилась Нина.

   – Лианка, – ответила Надя.

   Лиана медленно помотала головой.

   – Лично твой труп видела.

   – Значит, не мой, – спокойно ответила Нина и расхохоталась: – Ну и морды у вас!

   Лица присутствующих и впрямь слегка вытянулись.

   – Не может быть, – схватилась за голову Лиана, – я же видела твое тело!

   – Следовательно, не мое, – усмехнулась Нина, – зря обрадовалась.

   – Так чье же? – воскликнула Лиана. – Кого мы сегодня кремировали?

   Вот это вопрос!

   Успокоились не сразу. Потом снова сели за стол и принялись радостно поднимать бокалы за здравие хозяйки дома. Через час присутствующие оказались пьяными в стельку. Трезвыми оставались только я и Нина.

   – Просто Кафка, – вздохнула хозяйка, закуривая, – ни за что бы не поверила, если бы кто рассказал про такое! Ну Лианка, ну дура, ну что же ты мне устроила! Как теперь паспорт получать… да и доказывать придется, что я жива! Вот уж поторопилась меня похоронить…

   Ее довольно полные руки нервно вздрагивали.

   – Не ругайте сестру, – тихо сказала я, – она очень переживала, что толкнула вас на самоубийство.

   – Фу, – гневно воскликнула Нина, – придет же такая дурь в голову!

   Я молча вытащила из сумки записку и протянула женщине.

   – Вы писали?

   – Никогда. И почерк не мой.

   – А в Доме творчества отдыхали?

   Нина многозначительно улыбнулась.

   – Зачем вам знать?

   – Искали погибшую женщину и следы привели к писателям…

   Сундукян ухмыльнулась:

   – Да уж, не хочешь себе зла, не делай людям добра! Пожалела Людмилку, вот и результат.

   – Кого?

   – Людмилу, стоматолога.

   Я непонимающе уставилась на Нину, и та мне все объяснила.

   Зубы у Нины плохие с детства, вот всю жизнь и мучается. Много лет искала хорошего врача и напала на Людмилу Георгиевну Шабанову. У той – золотые руки. Ниночка стала постоянной клиенткой ее кабинета. Сначала просто ставила пломбы и штифты, затем женщины подружились, сблизились, стали вместе ходить в театры и на концерты. У Людмилы не было семьи, Нина тоже не обременена ни мужем, ни детьми. Отношения крепли.

   Не так давно Мила пожаловалась Нине, что очень устала. Люди раздражают ее до бешенства, даже в метро ездить противно.

   – Отдохни, – посоветовала Сундукян, – скатай на море, в Египет или Эмираты, там сейчас классно.

   – Не хочу, – отрезала подруга, – на курортах полно народа. Мне бы куда-нибудь в глушь, чтоб никого рядом и тишина… Только где найдешь подобное?

   И тут Нине пришла в голову гениальная мысль.

   – Слушай, давай устрою тебе путевку в Ложкино, почти даром поедешь. Зимой там, говорят, никого.

   – Как мы это сделаем? – удивилась Мила. – Я же не писательница.

   – Мы с тобой похожи, – воодушевилась Нина, – обе черненькие, смуглые, глаза карие. Ты, правда, постройней будешь, да в паспорте только лицо. Я оформлю путевку на себя, а поедешь ты, и никто не заметит. Сама я в этом Доме творчества никогда не была, никто меня там не знает. Будешь на Сундукян откликаться, всех делов-то. Зато путевку получишь за копейки, как член Литфонда.

   Нина вытащила паспорт, и Мила согласилась, что по фотографии невозможно понять, кому из них принадлежит документ. Снимок делали давно, Нинель тогда носила другую прическу, да еще очки в придачу. В прошлом году Нина сделала операцию лазером и избавилась от близорукости.

   Горя желанием помочь подруге, Сундукян понеслась в Литфонд. Через неделю Мила отбыла на отдых.

   – А вы куда подевались? – прервала я повествование.

   Нина пожала плечами.

   – Никуда, ездила на две недели в Кострому, там устраивали праздник поэзии и фестиваль.

   Я потрясенно молчала. Значит, похоронили Людмилу Шабанову?

   – У Милы были дети или муж?

   Нина молча курила в форточку, меланхолично наблюдая, как клубы дыма теряются в воздухе.

   – Взгляни на серый дым над крышей. Все холоднее холода, к которым он уходит, вот так и ты уйдешь за ним…

   – Что? – растерялась я.

   – Это Бертольт Брехт написал, – пояснила поэтесса, раздавливая окурок в пустой консервной банке, служащей в этом доме пепельницей, – гениальный Брехт, абсолютно неправильно понимаемый в нашей стране. Вы что-то сказали?

   – Семья у Милы есть?

   Нина задумчиво повертела банку.

   – Да нет как будто бы, по крайней мере сейчас.

   – А раньше? Может, у нее остались дети…

   Нина покачала головой:

   – Как раз думаю сейчас о том, что совершенно ничего не знаю о ее прошлом. Мы познакомились два года назад, и она никогда не упоминала о своих близких. Один раз только обронила, что воспитывалась в детском доме. Мы ехали в автобусе по Холмской улице, и она, указав на маленький дом, сообщила: «Вот тут прошло мое детство, не дай бог кому-нибудь такое».

   Сундукян поинтересовалась почему. Тогда Мила ответила:

   – Здесь приют, слышала, остановка называется «Детский дом»? Так я в нем несколько лет провела, все испытала: голод, холод, побои. Спасибо Елене Вадимовне, воспитательнице, это она меня в стоматологический пристроила.

   Потом, словно испугавшись, закрыла рот. Нинель попробовала снова завести этот разговор, но Мила ловко переменила тему и больше никогда к ней не возвращалась. Не знала Нина ничего о том, как жила Мила до их встречи. Подруга никогда не рассказывала о бывшем супруге или других родственниках, о детях также не упоминалось. Вообще-то она была приветливой, контактной, охотно приходила в гости и с удовольствием приглашала к себе, вот только о прошлом предпочитала не распространяться. Впрочем, и у Нины ничего не выспрашивала, довольствуясь тем, что подруга сообщала сама.

   Я сбегала в машину и принесла сумочку.

   – Узнаете?

   – Да, – безапелляционно заявила Нинель, – Милочкин ридикюльчик. Я ей его на Новый год подарила, разорилась.

   – Не помните, в чем она уезжала?

   Собеседница покачала головой:

   – Не провожала ее. Просто созвонились перед отъездом. Но ведь было довольно прохладно. Наверное, накинула норковый полушубок и кожаную шляпку, с мехом, черненькую.

   – Почерк ее знаете?

   Нина призадумалась.

   – Думаю, что нет. Мы не переписывались, больше об искусстве говорили: театр, литература, живопись… Думаете, Милочка умерла?

   Я с сомнением покосилась на сумочку. Вроде все свидетельствует о том, что из окна шагнула Людмила Георгиевна Шабанова, но ведь еще несколько часов назад я так же абсолютно уверена была в смерти Нинель Сундукян. А она вот, сидит передо мной. Второй подобной ошибки допустить нельзя.

   Утром снова вошла в кабинет капитана. Тот от возмущения покраснел и гневно спросил:

   – Ну?

   Я принялась объяснять суть.

   – Уж извините, перепутали. Самоубийцу на самом деле звали Людмила Шабанова, Нина Сундукян жива.

   – Как это жива? – изумился следователь. – Вы тело видели? Опознали?

   – Да сестра ошиблась, – каялась я, – погибшая страшно похожа на Сундукян. Тоже смуглая, волосы черные, глаза карие, потом учтите стресс… Лиана нервничала и не разглядела как следует.

   – Бред, – возмутился капитан, – первый раз с подобным сталкиваюсь. Глупость несусветная и безответственность. С чего вы решили, что умершая Сундукян? Кто это придумал?

   Я начала бестолково излагать факты. Капитан замахал руками:

   – Дамочка, вы из коттеджного поселка Ложкино?

   – Да.

   – Ясно. Не работаете небось, делать целыми днями нечего. Так вы собачку заведите, пуделя. А нам не мешайте. Теперь целое дело назад возвращать, труп оформлять…

   – А его нет, – сообщила я.

   – Куда подевался?

   – Кремировали вчера.

   – По документам Сундукян?

   Я безнадежно кивнула. Капитан раскрыл рот, но удержался все же от крепких выражений, только прошипел:

   – Давайте все координаты: адреса, телефоны.

   – Чьи? Свои?

   – И свои тоже, – лютовал следователь. – Ну заварила кашу!

   – Меня накажут?

   Капитан тяжело вздохнул и вытащил сигареты. Отчего-то он перестал меня раздражать. Внезапно стало понятно, что следователь скорей всего незлой человек, просто задерган и измучен до крайности, да еще карьера явно не удалась: лет ему не так уж и мало, а сидит в районном отделении с мелкими звездочками на погонах.

   Я, похоже, тоже непонятным образом начала ему нравиться, потому что милиционер неожиданно улыбнулся:

   – Ну артистка, зла не хватает. Когда узнали-то, что Сундукян жива?

   – На поминках.

   Следователь ухмыльнулся:

   – Устроили цирк. Теперь родственники в суд на вас подадут, слупят все деньги за похороны, да еще моральный ущерб припишут, кругленькая сумма получится.

   – Давайте проверим Шабанову, – попросила я.

   – Дама… – завелся мент.

   – Меня зовут Даша.

   Следователь закурил новую сигарету.

   – И отчество напомните.

   – Ивановна.

   – Так вот, Дарья Ивановна…

   – А к вам как обращаться? – не утерпела я.

   – Николай Васильевич. Так вот, многоуважаемая Дарья Ивановна, идите домой спокойно, компетентные органы во всем разберутся.

   Я выползла на станционную площадь с гудящей головой. Естественно, никто ни в чем разбираться не станет, у них теперь благодаря моим стараниям даже трупа нет. В принципе я могла заставить этого капитана работать. Полковник Дегтярев, довольно крупный милицейский начальник – мой давний друг. Сколько раз помогал он нам в самых разных обстоятельствах! И, честно говоря, при любых жизненных неприятностях я привыкла тут же звонить ему. Но Александр Михайлович как назло взял отпуск и уехал. Мы отправили его к Наташке в Париж, и он сейчас, наверное, ходит по Лувру или Сен-Дени, любуясь картинами и скульптурами. А я стою посредине грязной площади и решаю сложный вопрос: если самоубийца и впрямь Людмила Шабанова, то где ее дочка? Кто такой Николай? И за что она убила неизвестного Леонида?

   Робкое солнце пробилось сквозь тучи. Его лучи осветили ряд ларьков с нехитрым водочно-пивным ассортиментом. Между торговыми точками, прямо в грязном снегу мирно спал местный бомж Костя. Я хорошо знала этого оборванного мужика. Сколько ему лет – загадка. По виду около шестидесяти, но на самом деле может быть и тридцать. Синее распухшее лицо, всегда подбитый глаз и вечная грязь на лице затрудняют возможность определения возраста. Он постоянно отирается возле павильонов в надежде на подачку. В отличие от множества других бомжей Костя никогда не ворует и пытается работать. Подметает площадь, сгребает снег, протирает стекла, мне он частенько подносит тяжелую сумку с бутылками минеральной воды. Одна беда – получив в руки хоть какую-нибудь наличность, Костик моментально покупает «огненную воду» и напивается. Вот и сегодня, видно, уже успел где-то подзаработать, потому что блаженно дрыхнет, подсунув под голову яркую дорожную сумку.

   Я подошла поближе. Всклокоченная вонючая шевелюра бомжа покоилась на ярких картинах. Тут и там нарисованы веселые личики Микки-Мауса, Гуффи и Минни-Маус. Дурацкая сумка из Диснейленда! Именно с ней уезжала из Дома творчества лже-Сундукян.

   Наклонившись, я потрясла Костю за плечо.

   – Эй, проснись!

   Бомж разлепил веки и попытался сфокусировать взгляд. Но это не получалось, зрачок уплывал куда-то вбок. Вздохнув, я купила бутылку пива и сунула Косте в руки:

   – Возьми.

   «Балтика» оказала волшебное действие. Тело пьяницы село, руки моментально перестали трястись, и он почти трезвым голосом поинтересовался:

   – Что делать надо?

   – Скажи, – попросила я, стараясь не вдыхать исходящие от него ароматы немытого тела, мочи и перегара, – где сумочку взял?

   Костя уставился на яркую кожу и яростно зачесал в затылке.

   – Эту?.. Нашел.

   – Прямо так и нашел?

   – Ага, иду себе, а она на дороге валяется.

   – Где?

   Бомж опять призадумался, потом начал описывать рукой замысловатые кренделя.

   – Ну там, возле леса, аккурат у поворота на шоссе, в канавке. Думал, чего хорошее лежит, а там только шмотки кое-какие да пудра с помадой.

   – Покажи вещи.

   – А на фига они мне. Ленке отдал, пусть носит.

   Ленка – абсолютно высохшая от пьянства баба – нашлась у будки стрелочника.

   – Вещи? – хитро переспросила она. – Ничего не видала, врет Костя. Чего ты вяжешься, твои, что ли?

   Я достала из бумажника сто рублей и повертела перед ее носом.

   – Хочешь?

   Ленка уставилась на огромную, по ее понятиям, сумму, шумно сглотнула и спросила:

   – Делать-то чего?

   – Покажи вещи, которые дал Костя. Да не бойся, не заберу, только посмотрю и верну.

   Ленка огорченно шмыгнула носом.

   – Продала, там штуки такие были… мне ни к чему.

   – Кому?

   Пьянчужка посмотрела в сторону каскада блочных домов.

   – А шут их знает! Встала у станции, бабы с электрички пошли, мигом расхватали. Вот сумочку такую маленькую, с помадой, Любке подарила, продавщице из винного, она завсегда со мной ласковая.

   Пришлось идти в горку, к павильончику с вывеской «Богатырь». Вообще спиртное на станции продается повсюду. Но местные алкоголики предпочитают «Богатырь». Его хозяин резко увеличил свои доходы, начав торговать водкой в розлив. Причем продавцы безбожно разбавляют «брынцаловку», справедливо полагая, что пьяницы не слишком разбираются в качестве напитков. Люба – добрая баба и изредка наливает кое-кому бесплатно из жалости, за что и получила косметичку.

   Услыхав про подарок, Люба покраснела:

   – Ваша косметика, да?

   – Уж извините, – изобразила я смущение, – будьте любезны, покажите.

   Люба вытащила из-под прилавка красивую замшевую сумочку и пояснила:

   – Ленка в долг водку брала, а денег все не несет. Ну я и отобрала у нее, так сказать, в залог…

   Густо подведенные глаза продавщицы бегали из стороны в сторону. Небось частенько забирает у пьянчужек краденое, но меня абсолютно не волнуют ее моральные устои. Руки сами потянулись к замшевому мешочку, а губы произнесли:

   – Ну надо же, нашлась! Потеряла, когда сигареты покупала, а Ленка, наверное, подобрала.

   – Что с них взять, пропащие люди, – резюмировала Люба, с жалостью глядя на уплывающую из ее рук косметичку.

   Я оставила ей сто рублей и, подпрыгивая от нетерпения, побежала к «Вольво».

   Шабанова не жалела на себя денег. Внутри торбочки лежала только элитная косметика, я тоже пользуюсь подобной. Губная помада, тон, тушь для ресниц, румяна – все вызывающе ярких тонов, на грани вульгарности. Хотя на женщине-брюнетке это должно смотреться неплохо. Но самая ценная находка оказалась именно здесь. В сумочке обнаружился небольшой кармашек, а в нем связка ключей с кожаным брелоком.

   Я вытащила мобильник и позвонила Нине Сундукян.

   – Адрес Шабановой, пожалуйста, скажите.

   – Березовский проезд, 18, квартира семьдесят. А зачем это вам?

   Но я уже хлопнула крышечкой телефона и завела мотор. Отлично знаю этот проезд, там проживает одна из моих бывших свекровей.

   На колечке болталось четыре ключа и пластмассовая палочка. Сообразив, что при помощи последней можно открыть домофон, я ткнула ею в отверстие и вошла в подъезд. Чисто, светло и откуда-то доносятся звуки радио.

   Дверь в квартиру, явно железная, обитая кожей светло-песочного цвета, выглядела дорого и элегантно. Ключи беззвучно провернулись в замках, и я вступила в небольшую, но безупречно отделанную прихожую. Встроенные шкафы сияли зеркальными дверями, пол затянут ковролином. Две небольшие комнаты просто сверкали. Мебель, натертая воском, полы покрыты лаком, занавески невероятно чистые. В кухне все мелочи ярко-красного цвета, и от этого она выглядит празднично.

   Я принялась рассматривать внутренности шкафов. На полках полным-полно дорогой, красивой одежды. Одних шерстяных пуловеров больше дюжины. Ну, конечно, хорошо зарабатывала и баловала себя любимую. Вот только не похоже, что она была сумасшедшей. Обстановка без слов рассказывала о хозяйке: аккуратная, слегка зануда. Вон как ровно стоят чашки в буфете, все ручками в одну сторону, да и в ванной – два полотенца висят просто по линеечке и шампуни вытянулись по росту. У нас дома все бутылки вечно остаются открытыми…

   В спальне, на маленьком столике, возле удобной просторной кровати, в дорогой серебряной рамке стояла фотография. Я схватила снимок. Да, это она. Только на фото черные глаза смотрят ласково, полные, сочные губы растянуты в улыбке и все лицо мягкое, беззащитное, а не злое и ожесточенное. Красивой, полуобнаженной рукой Людмила обнимает за плечики худенькую темноволосую девочку, одетую в яркий костюмчик. По виду ей, тоже радостно улыбающейся, года два, не больше. Я повертела в руках глянцевую бумажку – с оборотной стороны ничего, только дата: 1999 год. Значит, дочка все же есть, только где она?

   В квартире ничто не говорит о присутствии ребенка: нет игрушек, книжек и детских вещей. Ни кроватки, ни коляски, ни велосипедика… Значит, в предсмертной записке чистая правда. Где-то живет некая Верочка, и в случае кончины Людмилы она умрет от голода.

   Я закурила «Голуаз». Шабанова уехала из Дома творчества раньше срока. Значит, ее родственники думают, что Мила отдыхает себе в Ложкине, и совершенно не волнуются, тревожиться начнут, когда та не вернется в Москву в положенное время.

   Я открыла секретер в «стенке» и нашла там коробку с документами. Расчетные книжки за свет, газ и квартиру, несколько оплаченных телефонных счетов, пара каких-то чеков. Здесь же паспорт, диплом об окончании Третьего медицинского института, удостоверение. Я открыла синюю книжечку.

   Шабанова Людмила Георгиевна, занимаемая должность – стоматолог и таинственные буквы ОООЗТП. Все, никаких документов ребенка: ни метрики, ни медицинской карты. Скорей всего девочка живет в другом месте, только где?

   Внезапно мне стало холодно и неуютно, в открытую форточку начал задувать ледяной ветер. Я выбросила на улицу окурок, пошла было к двери, но потом вернулась, взяла со столика фотографию, а из секретера один из междугородных счетов.

   Следователь Николай Васильевич при моем появлении только безнадежно вздохнул. Я выложила на стол ключи, фотографию и счет. Капитан выслушал меня и попытался вразумить в последний раз:

   – Ну зачем вам это? Дело у меня закрыто. Самоубийца опознана как Сундукян Нина Вагановна, тело кремировано, все, конец.

   – Ничего себе, – возмутилась я, – разве не рассказывала я вам утром про Шабанову? Смотрите, вот он, ребенок, без мамы остался.

   – Дела нет, – твердил свое следователь.

   – Так заведите.

   – На каком основании?

   Я подумала секунду и выпалила:

   – По факту перепутывания тела и похорон другой личности.

   Нет, все-таки стены милиции давят на психику. Сама стала изъясняться нечеловеческим языком.

   Николай Васильевич посинел и четко отрезал:

   – Вот принесут заявление, тогда и открою дело.

   – Так я прямо сейчас и напишу, – обрадовалась я.

   – Ну уж нет, – возразил капитан, – бумагу приму либо от самой Сундукян, либо от родственников Шабановой. А вас прошу ко мне больше не ходить.

   – Ладно, – покладисто сказала я, – сделайте только одно доброе дело напоследок.

   – Какое?

   – Узнайте, кому принадлежит телефон, по которому звонила Людмила, и что за предприятие такое ОООЗТП.

   Неожиданно следователь охотно согласился.

   – Договорились, но только в обмен на услугу.

   – Какую?

   – Я сообщу вам требуемое, а вы больше никогда ко мне не придете, идет?

   «В конце концов можно побеспокоить и начальника отделения», – подумала я и легко согласилась.

   По дороге домой позвонила Нине.

   – Когда вы соберетесь в милицию заявлять, что живы, позвоните, я вас отвезу.

   – А я никуда не поеду, – заявила Нина, зевая.

   От удивления я чуть было не вылетела в кювет и, съехав на обочину, спросила:

   – Как же так?

   – Да просто, – пояснила Нина. – Представляете волокиту воскрешения из мертвых? Справок заставят собрать чемодан. Отнесла сегодня заявление в паспортный стол, что якобы сумочку украли, а там документы. Через две недели новый получу, и все дела.

   У меня на мгновение пропал голос.

   – Но ведь Шабанову кремировали под вашим именем.

   – Ну и что? – заявила поэтесса. – Ей теперь все равно.

   – Значит, на нише прикрепят табличку «Сундукян Нина Вагановна»?

   – На могильной плите можно написать любое имя. Кстати, никто не собирается забирать урну из крематория. Ее там год подержат, а потом захоронят как невостребованный прах за госсчет.

   У меня сильно застучало в висках, очевидно, от подобных заявлений кровь бросилась в голову.

   – Послушайте, – попробовала я воззвать к человеколюбию, – сами говорили, будто Людмила ваша подруга. У нее осталась дочка. Начнут искать Милу, никому и в голову не придет, что тело уже кремировано под другим именем. Нельзя так, следует навести порядок.

   Нина ухмыльнулась:

   – Ну, подруга – это сильно сказано, просто хорошая знакомая. Ни про какую дочку я и слыхом не слыхивала, а родственников у нее никаких нет, искать некому. Ей уже без разницы, все равно сожгли, а мне волокита и головная боль.

   Я злобно ткнула пальцем в красную кнопку. Жалобно пискнув, «Эрикссон» отключился. Нет, какова! Интересненько, как она думает получить новый паспорт, коли числится покойницей? Рассчитывает на нерасторопность наших соответствующих служб? Надеется, что информация о ее «смерти» еще не достигла паспортного стола? Что ж, такое возможно. Получит другой документ и преспокойно станет жить дальше. И абсолютно никого не волнует судьба маленькой девочки, потерявшей мать. Я вытащила снимок и еще раз посмотрела на веселые, счастливые лица. Потом завела мотор и поехала домой. Обязательно найду тебя, Верочка!

   Дома опять дым коромыслом. В прихожей чьи-то пальто и куртки, из гостиной доносятся раскаты смеха. Я тихонько вошла в комнату.

   – Ой, мусечка, – кинулась мне навстречу Маня, – Филя тут всем гадал, а сейчас мы совершаем обряд изгнания злых духов.

   В гостиной толпилось человек десять неизвестных мне людей. У всех в руках свечи и какие-то бубенчики.

   – Дашка, – крикнула Алиска, – ну наконец-то! Филя, дай ей быстренько трамболо.

   – Что? – изумилась я.

   – Так называется колокольчик, которым отгоняют злых духов, – пояснила раскрасневшаяся Ольга. – Мы сейчас выстроимся особым, магическим порядком и двинемся вокруг дома.

   Я в ужасе поглядела на невестку.

   – А где Кеша?

   – Собак одевает, – ответила Зайка.

   Не успела она закрыть рот, как в гостиную вошел Аркашка. От изумления я чуть не грохнулась оземь. На голове сына красовалась странная шапочка с рожками, украшенными бубенчиками, больше всего напоминающая колпак шута. У Банди и Снапа на шеях тоже колокольчики, Хучик упакован в какой-то комбинезон из серебряной ткани, а Жюли и Черри украшены перьями из хвоста вороны.

   – Так, живо стройтесь! – распорядился Филя.

   Присутствующие бестолково заметались. Но колдун железной рукой навел порядок.

   – Первым пойдет Аркадий, хозяин дома, с ротвейлером. Следом Дарья со Снапом.

   Мне дали поводок в левую руку, а в правую всунули тяжелый бронзовый бубенчик.

   – Отлично, – командовал маг, – следом мужчины по старшинству с другими собаками, потом женщины. Маша в самом конце.

   – Не хочу быть последней, – начала капризничать девочка.

   – Не спорь, а то в жабу превращу, – пообещал Филя.

   Потом он взял в руки жезл, украшенный перьями. Ирка таким сметает пыль с картин. Ледяной мартовский ветер влетел в холл. Алискин любовник поднял руки вверх и пошел во двор, громко завывая:

   – О-о-о-иа-ей!..

   Дошагав до двери, Филя возмущенно стукнул жезлом в пол и повернулся к нам.

   – Полное безобразие, так никогда злых духов не прогнать. Петь должны все, а когда стукну палицей о землю, нужно закрыть рты и в молчании трясти бубенцами. Поняли?

   – Да, – раздался многоголосый хор.

   – Тогда вперед! – приказал колдун.

   Он снова двинулся к выходу, размахивая идиотской метелкой.

   – О-о-о, и-и…

   – Ей, ей, и-и-и, – завыли домашние и гости, подтягиваясь за ним во двор.

   Снап принялся лаять, а Банди моментально налил лужу. Наш храбрый питбуль при малейшем намеке на опасность моментально писается.

   – А-а-а! – стонал Филя.

   – У-у-у! – вторили остальные.

   Возмущенная до глубины души, я тем не менее почему-то выла вместе со всеми. Процессия медленно потянулась вокруг дома. Колдун резко встал и стукнул палкой о землю. Все моментально замолкли и затрясли колокольчиками.

   – О-о-о! – продолжала орать Маня.

   – Нет, это просто невероятно! – вспылил шаман. – Неужели трудно запомнить: когда жезл ударяется о твердь, все закрывают рот.

   – Простите, – пролепетала Маша, покрываясь пятнами, – забыла.

   – Ничего, – неожиданно ласково заявил Филя, – ты, детка, не виновата. Все неудачи объясняются просто: есть среди нас человек, который не верит в изгнание духов, и он подсознательно нам мешает. Но мы объединим усилия и победим зло.

   Я покраснела. Скажите, пожалуйста, какой психолог! Имени не называет, только намеки.

   Следующий час провели в саду. Сначала ходили хороводом вокруг дома, потом прыгали на левой ноге, трясли головой, кланялись божеству Юмо и отгоняли злого Мумо. Наконец Филя обрызгал всех какой-то резко пахнущей голубой жидкостью и повелел:

   – А теперь можно вернуться, дом очистился.

   Замерзшие и проголодавшиеся, все толпой кинулись в теплую столовую, где приветливо горел камин.

   На столе пускал пар чайник. Я с благодарностью покосилась на веселую Алиску. И кипяток у нас теперь всегда, и обжигающий кофе. Картошка выглядит изумительно: аккуратные, ровные клубни, посыпанные укропчиком, и мясо зажарено в духовке огромным куском.

   Мы в молчании поедали вкусный ужин. Я тихонько разглядывала незнакомых людей. Три не слишком красивые дамы и пять смазливеньких парнишек. Алиска всегда терпеть не могла возле себя интересных женщин и мужчин старше двадцати пяти.

   – Интересуешься, – ухмыльнулась балерина, – сейчас познакомлю. Это…

   Но она не успела договорить. С улицы раздался жуткий вой. От неожиданности Зайка уронила вилку, а кто-то из гостей громко ойкнул.

   – Что это? – прошептала, бледнея, Маша.

   – Наверное, бродячая собака в сад залезла, – отчего-то посинев, предположил Кеша.

   – Не надо пугаться, – твердо сказал Филя, – просто Мумо вернулся!

   – Кто? – почти в один голос вскрикнули присутствующие.

   – Сейчас я его прогоню, – пообещал Филя и выключил свет.

   В почти полной темноте слышалось только возбужденное сопение наших собак.

   – О, Мумо! – завелся колдун, открывая окно. – Уходи в свои владения, заклинаю тебя духом Юмо и зеленой лозой священного дуба, о, Мумо!..

   Но в ответ на его призывы из сада слышался все тот же утробный вой, иногда срывающийся на визг.

   – Ужас, – прошептала Зайка.

   – А он к нам не войдет? – опасливо спросила какая-то дама.

   – Мумо, о, Мумо, – заявил Филя, потрясая чем-то, больше всего похожим на корзинку для спиц, – Мумо, уходи.

   Мне надоел этот цирк, и я тихонько выскользнула из столовой, открыла входную дверь и выглянула в сад. Рядом со ступеньками, в тени большой ели сидел абсолютно несчастный мопс Хуч и издавал напугавшие всех звуки. Толстенький, симпатичный Хучик – большой любитель вкусной еды и мягких диванов. Холодную погоду он не переносит на дух и длинные, темные зимние месяцы проводит, зарывшись в груду пледов. Оживляется Хучик только при виде съестного, нюх у него невероятный, а слух, как у горной козы. Если ночью я собираюсь съесть шоколадку – грешна, люблю уничтожать сладкое в постели, – Хуч несется в мою спальню со всей скоростью, какую способны развить его маленькие кривоватые ножки. Отказать ему в угощении невозможно. Огромные карие глаза мопса глядят на вас просительно, розовый язычок подрагивает. Руки сами засовывают ему в пасть сладкие кусочки. Проглотив подачку, Хуч залезает на кровать, укладывается под одеяло и преспокойно засыпает. Гулять он не любит. Аркашка выпихивает мопса за дверь пинками, а пес сопротивляется изо всех сил, цепляясь лапами за порог. Летом, впрочем, может пройтись по саду, зимой же норовит пописать в кошачий туалет. Наши киски, гневно фыркая, пытаются выгнать оккупанта из своего сортира. Пару раз Хучу крепко досталось от Фифины и Клеопатры, но мопсик несгибаем. Если на улице дождь, снег, ветер, холод, он невозмутимо усаживается на гранулы «Пипи-кэт».

   Сегодня ему фатально не повезло. Сначала выволокли и заставили нежными лапками бродить по мартовским ледяным лужам, а потом просто, в общей суматохе, забыли впустить в дом; завоешь тут от ужаса и негодования.

   – Хучик, иди сюда, – позвала я собачку.

   Но мопсик не двигался, продолжая громко плакать.

   Пришлось прямо в уютных домашних тапочках топать к нему под елку. Так, понятно. Дурацкий серебряный комбинезон, в который зачем-то нарядили бедолагу, сполз с задних лапок, штанины запутались, и Хуч потерял способность к передвижению. Вытряхнув его из прикида, я подхватила дрожащего песика и внесла в дом. Хуч опрометью бросился в кошачий туалет. Вот ведь какой принципиальный: умру, а не стану писать в такой холод на улице.

   В гостиной царило ликование.

   – Где ты вечно шляешься, – накинулась на меня Алиса, очевидно, успевшая как следует налечь на коньяк, – самое интересное пропустила. Мумо ушел, взвизгнул последний раз и убежал, Филя его напугал.

   Колдун устало поправил прядь волос.

   – Да уж, пришлось повозиться, израсходовал почти весь энергетический потенциал. Зато теперь сюда не войдут никакие несчастья…

   – Потрясающе! – прошептала одна из дам, посверкивая серьгами. – Невероятно!

   – Восхитительно, – отозвалась Зайка.

   – Здорово, – резюмировала Маня.

   – Честно говоря, я струхнул маленько, – признался Кеша. – Он так выл, и сначала я подумал, что это собака, но потом стало ясно: ни одному животному не издать подобных звуков.

   Я поглядела на блаженно раскинувшегося в кресле Хуча. Относительно умственных способностей Алиски и ее подруг никогда не заблуждалась – тупы, как пробки. Но кто мог подумать, что мои домашние такие же придурки!

   На следующий день с утра поехала разыскивать детский дом, где воспитывалась Людмила Шабанова. Ну не может быть, чтобы там не осталось документов или людей, помнящих девочку.

   Но молодая бойкая директриса тут же меня разочаровала.

   – Сколько лет вашей Шабановой?

   – Вокруг тридцати.

   – Значит, больше десяти годков прошло после выпуска, здесь за это время семь начальников сменилось.

   – Может, личное дело где лежит? – спросила я, понимая безнадежность вопроса.

   Директриса наморщила хорошенький носик, по виду она казалась чуть старше Зайки, небось институт только что закончила.

   – Пожар, говорят, случился в девяностом, почти все бумаги сгорели. Впрочем, я тогда здесь еще не работала.

   Тут дверь кабинета приоткрылась и всунулась голова с аккуратной, старомодной укладкой.

   – Разрешите?

   – Очень кстати, – обрадовалась начальница, – вот, знакомьтесь, Виктория Павловна, старейший преподаватель.

   – Вы Людмилу Шабанову помните? – спросила я.

   Пожилая женщина села на стул и задумчиво проговорила:

   – Шабанова… Шабанова… а зачем она вам?

   Но у меня наготове убедительное объяснение.

   – Уже объясняла директору, я представитель адвокатской конторы. У Шабановой нашлись родственники за рубежом, разыскивают девушку.

   – Нет, – с сожалением вздохнула Виктория Павловна. – Разве всех упомнишь? Столько детей было… Фамилия-то вроде знакомая…

   – Воспитательницу Елену Вадимовну знаете? – решила я использовать последний шанс.

   – Эту выскочку? – процедила Виктория Павловна. – Как же, рядом работали. Все поучала преподавателей, как с детьми обращаться, а директор, покойный, все в рот ей глядел. Еще бы, муженек-то у зануды в Министерстве просвещения работал, отделом заведовал. Как чего надо, Елене Вадимовне в ножки кланялись, пальтишки детям купить или телевизор… А она и рада стараться, шепнет супругу, а потом нос задирает.

   – Где она сейчас? – прервала я поток старых обид.

   Виктория Павловна сказала недоброжелательно:

   – Вот уж правильно говорят, кое-что не тонет. Тут и кризисы, всякие пертурбации, а Елена Вадимовна частный колледж открыла, директорствует, денежки рекой текут…

   – Знаете адрес?

   – Да за углом, – фыркнула Виктория Павловна. – Еще наглость имела на наши ворота объявление в феврале налепить – «Школа уникальных преподавательских методик Елены Старостиной объявляет прием». Сразу его, конечно, отодрали. Специально ведь повесила, чтобы знали: вот я теперь какая!

   Оставив Викторию Павловну исходить злобой, я двинулась по указанному адресу. И впрямь это за углом. В глубине двора устроилось типовое двухэтажное здание детского садика. Пахло внутри вкусным обедом, свежепокрашенные стены густо увешаны картинами. «Творчество наших учеников» – гласил плакат.

   – Елена Вадимовна на месте? – спросила я у здоровенного парня, тащившего огромный глобус.

   То ли акселерат-десятиклассник, то ли слишком молодой преподаватель на бегу крикнул:

   – Второй этаж, комната двенадцать.

   Я пошла вверх по лестнице. Все стены изрисованы карикатурами, у окна – большая стенгазета и ящик с надписью: «Опусти сюда бумагу, на которой изложил проблему». На двери нужной мне комнаты табличка: «Входите смелей, вместе мы разрешим все трудности». Отличное заявление, надеюсь, ко мне оно тоже имеет отношение.

   Помещение оказалось большим и светлым. Меньше всего оно напоминало кабинет директора школы, скорей это уютная гостиная: диван, два кресла, большой торшер, огромный темно-зеленый ковер, много картин, «стенка», забитая книгами и посудой. Впрочем, у окна пристроился письменный стол с компьютером, и именно там сидела светловолосая женщина.

   Услышав скрип двери, Елена Вадимовна отложила линейку и приветливо спросила:

   – Могу помочь?

   Я посмотрела в ее открытое, доброе лицо. Еще довольно молода, пятидесяти, наверно, нет, но первые морщины уже лучиками побежали от карих глаз к вискам. Однако «гусиные лапки» не портили директрису, наоборот, придавали лицу мягкое выражение. Сразу видно, она редко гневается и много смеется. В юности слыла, конечно, красавицей, да и сейчас еще хороша. Кожа светлая, слегка курносый нос и губы Брижит Бардо. Скорее всего знает о сходстве с секс-символом Франции, потому что волосы красит в светло-русый цвет. Впрочем, похоже, что и фигура еще сохранилась, если судить по той ее части, что виднелась над столом.

   Я села и принялась беззастенчиво врать про зарубежных родственников Шабановой.

   Елена Вадимовна слушала, не прерывая, и, только когда моя фантазия иссякла, спокойно произнесла:

   – Отлично помню Милу, принимала самое активное участие в ее судьбе, только скажите, ее разыскивают со стороны отца или матери?

   – Отца, – недолго думая, выпалила я.

   Елена Вадимовна посуровела.

   – У вас, естественно, имеется документ, подтверждающий вашу личность?

   Я сунула ей под нос французский паспорт. При виде его россияне, как правило, становятся крайне любезны, но Елена Вадимовна оказалась исключением. Брови директрисы грозно поползли к переносице, рот, потеряв всякое сходство с губами Брижит, сжался в ниточку.

   – Значит, иностранка. Боюсь, ничем помочь не смогу.

   – Неужели не хотите, чтобы Людмила получила наследство, оставленное прадедом?

   – Вы не та, за кого себя выдаете.

   Я растерялась и глупо спросила:

   – Почему?

   – Потому что дед Милы никогда бы не оставил ей ни копейки, ведь мать Людмилы убила своего мужа, его сына. Поэтому-то девочка и оказалась в детском доме.

   Я разинула рот. Ну и новость! Елена Вадимовна молча закурила. Тогда я вынула другой, российский паспорт и рассказала директрисе всю правду.

   – Ужасно, – пробормотала та, когда я закончила, – впрочем, у нее всегда замечались странности, сказывалось, видно, тяжелое детство.

   – Вы не знаете, где ее дочь?

   Директриса покачала головой.

   – Последний раз встречались, когда она получала диплом, это ведь я ее в институт пристроила, пожалела. Впрочем, если располагаете временем, могу рассказать, что знаю, по порядку.

   Я заверила Елену Вадимовну, что абсолютно свободна, и принялась внимательно слушать.

   Милочке было семь лет, когда ее привезли в детский дом, но она не умела ни читать, ни писать, впрочем, разговаривала тоже с трудом. Елена Вадимовна вначале удивилась. Красивая, абсолютно нормальная с виду девочка оказалась почти дебилкой. Школьница по возрасту, она остановилась в развитии на уровне двух-трех лет. Ела только ложкой, при этом сосиски, курица и отварные яйца вызывали у новенькой удивление.

   – Что это? – спросила она, ткнув пальцем в ноздреватый омлет.

   В детском доме хорошо готовили, и Елена Вадимовна даже растерялась вначале.

   – Ешь, Милочка, тебе понравится.

   Воспитанница сунула ложку в рот и принялась медленно жевать.

   – Что же ты дома кушала? – поинтересовалась педагог.

   – Благословенную пищу, – ответила девочка и спросила: – А это желтое – божеское или бесовское?

   Елена Вадимовна не нашлась, что ответить. С одеждой тоже возникли трудности. Милочку привезли в январе, и сначала женщине показалось, что на девочке ночная сорочка. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, это нечто вроде хитона из грубой, неотбеленной, явно домотканой холстины. На ногах носки и калоши.

   Первый год Мила ходила по детскому дому босиком, оставляя везде домашние тапочки.

   Ни о Золушке, ни о Красной Шапочке, ни о Коте в сапогах девочка не слышала, телевизора боялась до ужаса, от телефона шарахалась, а когда воспитанников повели в театр, упала в зрительном зале на колени и закричала:

   – Уйди, сатана!

   Но Елену Вадимовну такое поведение уже перестало удивлять. Она внимательно изучила прежнюю жизнь необычной воспитанницы и знала, в чем дело.

   Родители Милочки оказались сектантами. И отец и мать Шабановы принадлежали к группе «Свидетели воскрешения». Верховодил в секте Милочкин дед – угрюмый бородатый мужик. Сын подчинялся ему беспрекословно, но жену привел из города. Сектанты предпочитали заключать браки в своем узком кругу, однако после того, как от кровосмесительных связей стали рождаться дети-уроды, «епископ» разрешил знакомиться на стороне. Только с одним условием – молодой муж или жена обязаны вступить в секту. Мать Людмилы, наверное, не очень хорошо понимала, куда попала.

   В коммунистические времена всякие секты, группы и сборища религиозного характера запрещались на корню. Не слишком поощрялось посещение даже ортодоксальной православной церкви. Поэтому «Свидетели воскрешения» вели себя крайне аккуратно. Жили в многоквартирном доме, занимая несколько этажей; им пришлось пошевелиться, чтобы съехаться в одно место.

   Личного имущества у верующих не было. Все принадлежало всем: одежда, обувь, посуда, белье… Телевизор, радио, газеты и книги находились под строжайшим запретом. Шампунь, зубную пасту, одеколон не употребляли. Чай и кофе не пили, мясо не ели, впрочем, рыбу тоже, питались «божественной пищей» – кашей, макаронами, картошкой. Почти сто пятьдесят дней в году держали суровый пост. К врачам не обращались, больных не лечили. Если заболел или умер – на то божья воля. Впрочем, покойник исчезал, минуя службу «Ритуал». Крепкие мужики отвозили его куда-то в Подмосковье и хоронили по обряду. В день похорон устраивали праздник.

   Мужчины проводили день в молитвах и медитации, кое-кто работал грузчиком или носильщиком на вокзале. Умственный труд не приветствовался. Учителю, врачу или служащему, попавшему в секту, предписывалось тут же сменить место работы. Женщинам вменялось не только зарабатывать деньги, но и вести хозяйство. Закутавшись зимой и летом в черные платки, они мыли полы в учреждениях и магазинах, служили санитарками в больницах и даже подрабатывали в морге, одевая покойников.

   Соседи привыкли к странным, тихим жильцам, скользившим, будто тени по двору. Но чужая жизнь – потемки, и никто в душу не лез, тем более что непонятные москвичи никому не досаждали, даже наоборот: не пили, не курили, не шумели, не ругались матом. К ним не ездили шумные компании, и их дети выходили на улицу только в самом крайнем случае, исключительно в сопровождении взрослых.

   Детей в секте было немного. Жили они под строгим присмотром. Кормили их раз в день, одевали в «божью» одежду, обливали ледяной водой и заставляли молиться с утра до вечера.

   Милочкина мать, Раиса, попала в секту случайно. Познакомилась в Доме культуры с приятным парнем. Тот показался ей очень положительным и, хотя работал простым грузчиком, водки и курева чурался, как чумы, разговаривал тихим голосом и очень робел. А у Раисы дома отец да брат вечно пьяные, мать в давнюю давину скончалась от побоев. Вот и побежала девушка замуж за вежливого да непьющего.

   Первые месяцы в секте оказались ужасны. Молодой муж, опустив глаза вниз, ни слова не сказал, когда его родной отец потянул Раису в спальню. Бойкая девушка начала сопротивляться, но тут набежали другие члены секты. Бабы ухватили новенькую за руки и за ноги, а мужики по очереди изнасиловали «новобрачную». Потом ее бросили в комнате без еды. Дверь открывалась только для того, чтобы впустить гадко улыбающегося «епископа» с кружкой воды и плеткой.

   Через неделю Раиса покорно надела черный платок. Посчитав обращение состоявшимся, сектанты выпустили ее.

   Потянулись унылые дни. За годы брака Рая родила троих детей – двух девочек и мальчика.

   Милочка оказалась последней. Больше женщина отчего-то не беременела. Одна из сестер по вере накляузничала «епископу», что Раиса купила в городе противозачаточные пилюли. Дед обозлился и велел обыскать ослушницу, но никаких лекарств у невестки не нашли. Тогда ябеду высекли, впрочем, Раю тоже. В секте много и часто били женщин. Вообще там все было поставлено так, чтобы окончательно сломить волю «прихожан». Долгие посты, скудная еда в скоромные дни, ранний подъем и поздний отход ко сну – все это ослабляло человека физически, делало его податливым, бесхарактерным, мягким, словно пластилин. Моления проходили почти в полной темноте, только на столе, возле которого стоял «епископ», загадочно мерцал хрустальный шарик. Очевидно, дед знал простейшие методы гипноза и вовсю применял их на практике.

   Но Рае от рождения досталась крепкая психика. Она вытерпела голод, побои, зомбирование и все же не потеряла собственную личность. Почти все годы, проведенные в секте, женщина мечтала об одном – убежать. Сделать это было трудно. В город ее выпускали не часто и только в сопровождении мужчин. «Епископ» не доверял строптивой невестке и не разрешал ей работать. Раечку приставили к кастрюлям и детям. А малышей женщина ненавидела всей душой: как чужих, так и своих. Ни одного ласкового слова не услышала Милочка от матери, впрочем, от отца тоже. Мужчины-сектанты редко говорили с детьми. Девочек допускали в комнаты к взрослым лишь тогда, когда им исполнялось шестнадцать, мальчиков, правда, воспитывали менее сурово.

   Целыми днями Рая стирала, готовила, убирала, кормила детей, заставляла их молиться… Долгие годы в голове билась только одна мысль – убежать. Наконец случай представился. В секте собирались играть свадьбу. Невеста приходила со стороны, и Раечка знала, что «епископ» и мужчины станут участвовать в групповом изнасиловании… Строго велев детям спать, она закрыла дверь в комнату и затаилась в туалете. Все квартиры на лестничной клетке сообщались между собой, и Рая услышала женские крики и довольный мужской хохот. Поняв, что все заняты, женщина стремглав кинулась к выходу. Руки отпирали многочисленные замки, и когда дверь на свободу раскрылась, за спиной послышался голос мужа:

   – Куда намылилась, скотина? – Недобро улыбаясь, любимый супруг ухватил беглянку за плечо. – Так, так, – закивал он головой, – ступай покеда в чулан, завтра разберемся.

   У Раи потемнело в глазах. Руки сами собой схватили большой молоток, лежащий в прихожей. Не ожидавший нападения мужчина не успел увернуться.

   Раиса выскочила из подъезда и понеслась по улице куда глаза глядят. В своих мечтах о свободе она не подумала, где будет ночевать, как станет жить…

   Бегущую по проспекту женщину с окровавленным молотком в руках остановил патруль. В отделении Рая, рыдая, принялась рассказывать о секте…

   Сектантов арестовали, потом посадили, детей отправили в детские дома. Раечка получила лагерный срок, то ли два, то ли три года, да и тот не отбыла до конца, подпала под амнистию. От детей она отказалась сразу, буквально на второй день после ареста.

   – Милочка сначала напоминала Маугли, – вздохнула Елена Вадимовна, – честно говоря, думала, так и останется, но к четырнадцати годам она выправилась, догнала сверстников и даже неплохо закончила школу.

   Муж Елены Вадимовны в те годы занимал ответственный пост в Министерстве образования. Он сочувствовал несчастной, лишенной детства девочке. Когда Милочка получила аттестат об окончании десятилетки, Игорь Кириллович переговорил с ректором Третьего медицинского института, и Шабанову приняли на первый курс без вступительных экзаменов. Людмила поселилась в общежитии и принялась за учебу.

   – Даже удивительно, – говорила Елена Вадимовна, – тяжелое детство как будто не оставило на ней никаких следов.

   Единственно, что сохранилось от прошлого, – мягкий, податливый, какой-то безвольный характер. Милочка беспрекословно слушалась подружек и преподавателей. В институте ее дразнили «лапша вареная» и слегка подсмеивались.

   – Она была замужем?

   – В те годы нет, – ответила Елена Вадимовна, – да и подружек-то особых не наблюдалось. Насколько помню, близкие отношения связывали ее с Аллочкой Мостовой и Тамарой Рыклиной. Но, повторяю, последний раз видела ее в тот день, когда ей вручали диплом.

   – Странно, – пробормотала я, – вы так много для нее сделали, а она перестала с вами общаться.

   Елена Вадимовна грустно улыбнулась.

   – Ничего странного. Когда моего мужа уволили с занимаемой должности, две трети знакомых от нас отвернулись. Перестали звонить, а кое-кто прекратил и здороваться. Меня сразу освободили от должности завуча. Вот Милочка и решила, наверное, что я ей больше не нужна. Знаете, дети, воспитывающиеся в приютах, как правило, эмоционально бедны. Наверное, только в семье они могут с малых лет понять, как надо любить, поэтому очень часто они практичны, аккуратны, талантливы, но, увы, душевно глухи. Бывают люди без музыкального слуха, а бывают без способности сопереживать, радоваться, иметь привязанности, наконец. Милочка из таких. И это не ее вина.

   Я вспомнила, как нежно на фотографии Людмила обнимает Верочку, но не стала спорить с Еленой Вадимовной.

   – А что с ее сестрой и братом?

   Директриса пожала плечами.

   – Попали в другие детские дома. Их специально разделили, чтобы дети побыстрей забыли время, проведенное в секте. Сестру, впрочем, я никогда не видела. А вот брат несколько раз приходил по воскресеньям, но мы были вынуждены его не пускать.

   – Почему?

   Елена Вадимовна машинально переложила какие-то папки.

   – Он старше, причем лет на пять-шесть, а то и семь, не помню точно, во всяком случае, выглядел почти как взрослый юноша.

   – Что же здесь плохого?

   – Воспитательницы заметили, что после его появлений Милочка отказывается от еды, плачет и не желает ходить в школу. Выяснилось, что брат пугает маленькую сестричку страшным наказанием за то, что она «отошла от веры». Вот и пришлось указать ему на дверь. Кстати, Милочка совершенно не переживала, когда он перестал появляться, а про сестру и совсем не вспоминала.

   – Адреса Мостовой и Рыклиной у вас есть?

   – Откуда? – удивилась Елена Вадимовна. – Просто слышала от Милочки, что они учились в одной группе. Кажется, обе девочки москвички, во всяком случае, Рыклина точно, она приглашала Милочку к себе летом пожить на даче.

   – А год рождения Шабановой…

   – То ли 1970-й, то ли 1972-й, – ответила Елена Вадимовна и включила компьютер.

   Поняв намек, я поблагодарила директрису и откланялась.

   Часы показывали шесть. Я вытащила телефон и позвонила Лиане.

   – Хочу предложить вам компенсировать расходы на похороны и поминки…

   – Ах, оставьте, – вздохнула женщина, – сама виновата, ведь я опознала тело. Честно говоря, даже не разглядела как следует, лишь на волосы посмотрела и решила: она, Нинель!

   Ладно, пора домой, а поиски продолжим завтра.

   В гостиной опять незнакомые люди. В холле пахло чужими духами и сигарами. Тихонько приоткрыв дверь, я увидела Филю, азартно пускающего клубы вонючего дыма. Мне домашние строго-настрого запрещают появляться с сигаретой в комнатах. Матери добрые дети в качестве курильни выделили чуланчик под лестницей, где Ирка хранит пылесос, тряпки и прочие полезные предметы. А колдуну позволили заниматься «дымоглотством». Надо позвонить Максу и спросить, как долго он собирается выяснять с Алиской материальные проблемы. Еще несколько таких вечеров, и я потихоньку сойду с ума.

   Стараясь не шуметь, на цыпочках я пошла на второй этаж. Сейчас приму ванну и почитаю детективчик. По дороге домой остановилась у книжного лотка и смела все новинки. Главное, чтобы Алиска не услыхала, как я хожу в спальне. Моментально заставит спуститься к гостям и принимать участие в дурацкой вечеринке.

   Я толкнула дверь в свою комнату и обомлела. Еще утром тут царил относительный порядок. Конечно, я никогда не отличалась особой аккуратностью. Поэтому на стульях частенько висит моя одежда, а на столике у кровати лежат банановые шкурки и обертки от шоколадок… Но такое вижу у себя впервые!

   Весь пол усеян мелкими обрывками. Подняв один, я поняла, что ковер покрывают разорванные криминальные романы, стоящие, между прочим, в шкафу. Платья, юбки, костюмы, туфли горой навалены в углу. С кресел и дивана сдернуты накидки, постель превращена в груду лохмотьев, в воздухе, словно снежинки, летают перья из разодранной подушки… Я прислонилась к косяку. Неужели в дом залез вор? Услышав, как хозяева веселятся в гостиной, поднялся наверх и, не найдя ценностей, устроил от досады погром? Уму непостижимо!

   Куча рваных простыней на кровати зашевелилась, сначала высунулась темная рука, затем, показалось смуглое личико… Быстрее молнии я выскочила за дверь и заорала:

   – На помощь, грабят!

   Раздался топот, по лестнице бежали люди. Впереди, подобрав почти до пояса прозрачное шифоновое платье, неслась Алиска.

   – Что тут за трам-тарам? Насилуют, что ли?

   Ну всегда она думает только об одном! Я молча показала на дверь.

   – В дом залез грабитель, причем негр. Наверное, искал деньги, но не нашел, разгромил всю комнату, жутко смотреть. А теперь прячется в кровати.

   – Каков идиот! – воскликнула Алиса и велела: – Ну-ка, мальчики, посмотрите.

   Трое мужчин весьма спортивного вида переглянулись и шагнули в спальню. Филя остался на лестнице. Мы затаили дыхание. Из-за двери несся визг и какое-то щелканье.

   – Фредди, любовь моя, – завопила Алиска и распахнула дверь.

   Взору предстала изумительная картина. Посередине комнаты на люстре качалась кривляющаяся обезьяна.

   – Фредди, иди к мамочке, – взывала балерина.

   Мартышка отцепилась и побежала на зов.

   – Маленький мой, солнышко, испугался, – присюсюкивала Алиса, – в чужую комнату попал. Ах, шалунишка, кушать, наверно, хочешь…

   Противная обезьяна обхватила хозяйку за шею и склонила голову к ней на плечо.

   – Пойдем, мой славный, мама сейчас покормит Фреддичку, – ворковала подруга. Потом она повернулась ко мне и с чувством произнесла: – Только такая придурочная, как ты, могла перепутать Фреддиньку с каким-то негром! Он терпеть не может запаха апельсинов. Наверное, унюхал из твоей спальни аромат кожуры и обозлился. Так что запомни: никаких цитрусовых, лимон ему тоже не по вкусу. Ладно, пошли пить чай.

   И она ураганом полетела вниз. Мартышка, повизгивая, кинулась за ней. У подножия лестницы безмятежно лежал ротвейлер. Он, как обычно, не предполагал ничего плохого, потому нападение Фредди для Снапа оказалось полной неожиданностью. Мартышка ухватила с журнального столика «ТВ-парк», абсолютно по-человечески скрутила его в трубочку и изо всей силы врезала псу по голове. Несчастный ротвейлер подскочил и заскулил.

   – Слушай, – начала я злиться, – уйми своего бандита.

   – Ничего, ничего, – заметила Алиска, – Фредди терпеть не может мух и всегда их бьет, вот только плохо разбирается и лупит что по столу, что по лбу с одинаковой силой. Умница, Фреддинька, убил противное насекомое…

   Обезьяна радостно скалилась, размахивая журналом. Снап от греха подальше забился под лестницу. Впрочем, остальные собаки тоже куда-то пропали. Да и детей не видно, в доме гуляет лишь Алиска с приятелями. Выслушав ее настойчивые приглашения принять участие в вечеринке, я пошла искать Ирку.

   Домработница нашлась в кладовке.

   – Вот уж странно, так странно, – бормотала она, разглядывая пустую бутылку.

   – Что стряслось?

   – Купила на днях трехлитровую емкость «Аякса» для протирки стекол, а сегодня она пустая, глядите!

   И она потрясла перед моим носом остатками голубой жидкости. Я принюхалась. Так вот чем брызгал Филя, когда вчера отгонял злых духов! То-то запах показался удивительно знакомым.

   – Очень странно, – продолжала недоумевать Ира, – может, закрутила неплотно, а она испарилась?

   Я усмехнулась и, попросив ее навести в спальне порядок, с тяжелым сердцем отправилась в гостиную веселиться.

   Утро началось в восемь часов.

   – Сколько можно тебе повторять, оловянная твоя голова, – вопил женский голос, – чай должен быть горячим, а сливочное масло холодным, но не наоборот!

   В ответ донеслись невнятные оправдания.

   – Уволю, – бушевала Алиска, – выгоню на мороз босиком! Унеси пойло на кухню и подай горячий!

   Послышались сдавленные рыдания. Я вылезла из тепленькой уютной постели и спустилась в гостиную.

   У стола в зеленом пеньюаре с перьями восседала Алиса. При виде меня она заулыбалась.

   – Очень вовремя, сейчас кофе будет.

   В ту же секунду Ира втащила поднос. Я поглядела на ее красный распухший нос и твердо сказала:

   – Не смей ругать Ирину и грозить ей увольнением.

   Домработница поглядела на меня с благодарностью.

   – Ха, – вскинулась Алиска, – да у тебя в доме делается все кое-как, твердая рука нужна!

   – Это мой дом, – отрезала я.

   Ирка предпочла испариться. Алискино личико скукожилось. Театральным жестом она схватилась за виски и запричитала:

   – Вот она, тяжелая судьба несчастной женщины без кола и двора, все, кому не лень, обидеть норовят.

   – Хватит ерничать, – обозлилась я вконец.

   – Ах, – заныла Алиса, укладываясь на диван, – мне плохо. Кстати, сегодня танцую в «Лебедином», а в день спектакля меня нельзя волновать. Ты же довела до слез. Руки трясутся, ноги дрожат, просто ужас! До чего тяжело быть творческой личностью, любая несправедливость ранит. О, моя голова… мигрень начинается, о, как я страдаю!

   – Ну извини, – пробормотала я, – не хотела.

   – Ладно, – поймала меня на слове Алиса, моментально вскакивая со смертного одра, – значит, ты согласна, чтобы я навела в доме порядок?

   – Зачем? У нас и так хорошо.

   – Не нервируй меня перед спектаклем, – пошла в атаку балерина, – вот станцую плохо, виновата будешь ты!

   На мой взгляд, хорошо она никогда не выступала, но не говорить же ей это! Пожалуй, лучше всего уехать сейчас по делам и оставить Алису в одиночестве.

   В медицинском институте приветливая девочка, пощелкав компьютером, моментально сообщила:

   – Да, были такие студентки – Шабанова, Мостовая и Рыклина.

   – Адреса есть?

   – Шабанова проживала в общежитии, – сказала девочка, – а вот две другие, надо же, в одном доме на Кутузовском проспекте, только в разных квартирах.

   Получив нужные координаты, я пошла к выходу.

   – Зачем вам их местожительство? – спохватилась секретарша.

   Но я уже скрылась за дверью. Конечно, прошло время, и они могли отсюда уехать, но вдруг мне повезет.

   Сначала позвонила Рыклиной. Из-за железной двери раздалось дребезжащее:

   – Кто там?

   – Откройте, милиция.

   Створка незамедлительно распахнулась. На пороге стояла полная, неаккуратно причесанная женщина. Пряди волос топорщатся в разные стороны, замызганный темно-красный байковый халат, теплые носки и абсолютно безумный взгляд.

   – Пришла, – обрадовалась тетка и, повернувшись в глубь коридора, крикнула: – Саша, скорее сюда, Тамарочка вернулась!

   На зов быстрым шагом вышел мужчина. По-видимому, отставной военный, спина прямая, движения четкие.

   – Катенька, – укоризненно сказал он, – мы же договорились, что ты никогда не открываешь дверь сама!

   – Так ведь Томочка пришла, – жалобно заплакала женщина, – доченька моя ненаглядная, солнышко светлое.

   – Это не Тамара, – мягко сказал мужчина.

   – Не Тамара, – горестно повторила она, – не Тамара, не Тамара…

   Мужчина обнял женщину за плечи, и та уткнулась ему в плечо.

   – Прошу, – обратился он ко мне, – проходите в кабинет, сейчас приду, уложу только Катюшу.

   Я послушно вошла в указанную дверь и села на диван. Похоже, я ошиблась, он не военный. Комнату заполняли книги по психиатрии, психологии и другим областям медицины.

   – Извините, – произнес появившийся мужчина, – но с тех пор, как у нас стряслось несчастье, жена немного не в себе. Чем обязан?

   Я растерялась.

   – Собственно говоря, хотела поговорить с Тамарой Рыклиной.

   Хозяин вытащил из замшевого мешочка трубку и начал методично набивать ее табаком.

   – Наша дочь погибла год назад.

   – Простите, – пробормотала я, испытывая только одно желание: убежать отсюда поскорей.

   Хозяин аккуратно раскурил трубку и спросил:

   – Что вы хотели от Тамары?

   – Навряд ли вы поможете, – стала я мяться. – Рыклина училась в одной группе с Людмилой Шабановой и…

   Отец Тамары побагровел, было видно, что он едва сдерживает гнев:

   – Зачем вам Людмила Шабанова?

   – Она получила наследство, а мы не можем исполнить завещание, так как не знаем адреса, я представитель адвоката…

   – Вон, – четко сказал Рыклин.

   – Что? – не поняла я.

   – Немедленно вон из моего дома и не смейте никогда переступать его порога, – яростно заявил хозяин и, видя, что я замешкалась, повысил голос: – Вон, быстро, бегом, прочь!!!

   Железная дверь лязгнула, и я уставилась на красивую бордовую кожу. Да они оба сумасшедшие, что муж, что жена, просто ненормальные. Хорошо хоть не ударили!

   Покачивая головой, поехала на десятый этаж. Алла Мостовая жила в том же подъезде.

   Здесь дверь распахнули сразу, не интересуясь, кто пришел. Молодая женщина приветливо сказала:

   – Очень рада, вы ведь Наташа?

   – Даша.

   – Простите, перепутала, – улыбнулась хозяйка.

   Я вошла в большую темноватую прихожую. Женщина повернулась, и стало видно, что она беременна, причем на большом сроке, месяц седьмой-восьмой, не меньше. А по лицу и не скажешь, никаких пигментных пятен.

   – Согласны поговорить на кухне?

   Я решила сразу внести ясность:

   – Ищу Аллу Мостовую.

   – Ну так это я, – засмеялась беременная, – сейчас…

   Из глубины квартиры раздался звон будильника.

   – Ой, – выкрикнула хозяйка, – совсем забыла.

   Подталкивая меня в спину, она вслед за мной влетела в кухню и схватила большую пластиковую бутылку.

   – Сидите молча, – велела Аллочка, – не мешайте.

   Я глядела во все глаза. Мостовая перекрестила емкость, налила воды в чашку и стала отпивать по глоточку, кланяясь в разные стороны. Губы ее бормотали что-то непонятное.

   – У озера Буяна, у реки, у леса, пойдет раба божия…

   Мне стало не по себе. Похоже, в этом доме у всех сумасшествие. Может, вирус какой по этажам бродит? Бежать надо прочь, пока не заразилась!

   Очевидно, мои мысли отразились на лице, потому что Мостовая, допив последнюю порцию, любовно закрутила бутылочку и спросила:

   – Испугались, да?

   – Скорей удивилась.

   – Это магический заговор на беременность, – сообщила Мостовая.

   – Так уж вроде все в порядке, – бесцеремонно ляпнула я.

   Аллочка счастливо засмеялась.

   – У вас дети есть?

   – Двое.

   – А вот у меня никак не получались. Первый брак из-за этого развалился. Бывший муж хотел наследника, и никак! Чего только не делали, в Институт акушерства обращались, на лечебные грязи ездили, и ничего! И у меня, и у него все в порядке, а не беременею. Со вторым супругом опять никак. Только Павел меня любит, и он мне сказал: «Нет детей, ну что ж, обойдемся».

   Аллочка перестала лечиться и забросила мысль о ребенке. Но как-то тут одна из подруг посоветовала ей обратиться к колдуну Филиппу Гоголеву.

   – К кому? – ахнула я.

   – Ой, – махнула рукой Мостовая, – самой смешно вначале было, ведь работаю врачом, в медицинском училась…

   Но соблазн оказался велик, и женщина отправилась на прием к магу.

   – Денег отдала!.. – восхищалась Аллочка. – Год на них прожить можно. Филипп определил родовое проклятие.

   «Ваша прабабка работала в няньках у барина, – объяснил колдун, – недоглядела за хозяйским младенцем, тот подобрал с пола крупную бусину и задохнулся. Барыня в гневе прокляла нянькину семью до седьмого колена. Наверное, ваша мать и бабка много страдали?»

   Алла призадумалась. Мостовым досталось по первое число. Октябрьская революция, Гражданская и Отечественная войны, репрессии тридцатых годов… Все мужчины Мостовых погибли, кто на фронте, кто в лагере, но было ли это сугубо только проклятием их семьи?

   Колдун проделал ритуалы и вручил бутылку с «волшебной» водой. Пить следовало по часам, произнося заговор. Разочарованная Алла пришла домой, Павел долго смеялся над наивной женой, но женщина, жалея об истраченных деньгах, решила все же выпить «снадобье». Через месяц она оказалась беременной и теперь страшно боится пропустить время приема «лекарства». Шаман велел употреблять «микстуру» вплоть до родов.

   Я потрясенно молчала. Безусловно, простое совпадение, но именно на них и строится слава таких шарлатанов, как Филя.

   Аллочка вздохнула.

   – Ну, перейдем к делу. Квартира большая, но платить могу только тысячу в месяц, пойдет?

   Я отрицательно помотала головой.

   – Полторы, – набавила хозяйка.

   – Простите, вышло недоразумение, вы знали Людмилу Шабанову?

   – А что? – сразу посуровела приветливая до этого Аллочка.

   Памятуя о приеме, оказанном мне у Рыклиных, я быстренько вытащила из кармана бордовое удостоверение с золотыми буквами «МВД» и показала Мостовой. Купила когда-то корочки на рынке, за смешную цену… Аллочка напряглась.

   – Что случилось?

   Я с сомнением поглядела на ее живот, стоит ли волновать беременную.

   – Если с Людмилой произошла неприятность, я только обрадуюсь, – успокоила меня Аллочка.

   – Людмила покончила с собой, идет следствие.

   Мостовая повернулась к плите и поставила чайник:

   – Значит, совесть замучила…

   – Хорошо ее знали?

   – Раньше казалось, что да, – ответила Алла.

   – Можете рассказать о ней, назвать близких друзей?

   – А их у нее, кроме меня, Тамары и Гали, не было, если не считать мужиков, конечно. – Аллочка неожиданно покраснела и в сердцах произнесла: – Я ее ненавидела и Тамару предупреждала, да та, святая душа…

   – Давайте по порядку, – попросила я.

   Алла и Тамара жили в одном доме с рождения. В огромном подъезде не оказалось больше детей одного с ними возраста, и девочки невольно подружились. Вместе лепили куличики в песочнице, потом пошли в один класс, да и институт выбрали сообща. Тамарочка была тихой, молчаливой, аккуратной, Аллочка – бойкой, болтливой, разбросанной. Но разительное несходство характеров не мешало дружбе, наоборот, они как бы не могли существовать друг без друга, наподобие сиамских близнецов. Если уж говорить откровенно, то первый брак Мостовой распался не из-за отсутствия детей, а из ревности, которую испытывал супруг Аллочки к Тамаре. Его раздражало постоянное присутствие подруги, ее участие во всех семейных праздниках, совместные поездки к морю… И в конце концов мужик выдвинул ультиматум: или я, или она! Аллочка не колеблясь выбрала верную подругу. Кстати, Тамаре с замужеством не везло. Вернее, она никак не могла влюбиться, отвергая всех кавалеров.

   – Очень уж ты разборчивая, – сетовала Аллочка, – останешься в старых девах! Чем тебе Андрей плох? Красивый, умный…

   – Не в моем вкусе, – коротко отвечала Тома.

   – А Сережа? Родители обеспеченные, и сам молодец…

   – Дурак, – резюмировала Рыклина.

   – Тогда на Костю погляди, – не успокаивалась Алла, решившая во что бы то ни стало устроить свадьбу подруги.

   – Подонок, – сообщила Тамара и уткнулась в учебник по анатомии.

   – Слушай, – разозлилась Мостовая, – ты сказочку про короля Дроздоборода читала? Там тоже принцесса капризничала: этот толстый, тот глупый, третий косоглазый… Помнишь, чем дело кончилось? И вообще, кого ты хочешь, принца Уэльского?

   Тамара отложила толстую книгу и кротко взглянула на верную подругу.

   – Я хочу полюбить и, когда это произойдет, не посмотрю ни на что: ни на внешность, ни на материальное положение. А выходить замуж за деньги или смазливую физиономию никогда не стану. Если не встречу судьбу, лучше проживу одна!

   Постоянно кем-то увлекавшаяся Аллочка только хмыкнула, но спорить с подружкой не стала.

   Они были на третьем курсе, когда в их группу перевели Милу Шабанову. Девушки подружились. Вежливая, воспитанная Люда жила в общежитии, и Аллочка сначала решила, что она из провинции. Потом выяснилось – детдомовка, родителей нет, помогать некому, существует на копеечную стипендию. У Тамары было доброе сердце и обеспеченный папа. Мила стала бывать у них дома, но Аллочке девушка не нравилась.

   – Я старалась этого не показывать, – говорила Мостовая, – думала, что просто ревную Тамару. Они стали даже иногда ходить в театр без меня. Мила – страстная любительница зрелищ.

   Однажды Мостовая не выдержала и высказала Тамаре все, что думала о Миле.

   – Хитрая слишком твоя тихоня, да и в связях неразборчива. Вон девчонки говорят, у нее чуть ли не каждую ночь новый любовник, в общежитии все знают…

   Тамарочка ласково обняла Аллу.

   – Я очень люблю тебя, мы даже больше, чем сестры. Но ведь и у близнецов могут быть разные подруги. Мне жаль Милу, она несчастна. Надеюсь, папа поможет ей получить квартиру.

   И отец-генерал постарался, выбил для сироты жилплощадь. Но Аллочка даже не успела возмутиться по этому поводу, потому что произошло долгожданное событие – Тамара влюбилась. Они как раз только что закончили институт и попали на работу в одну поликлинику, ведомственную, при Генштабе. Именно поэтому Мостовая не высказала Томе своего неодобрения по поводу квартиры, посчитала неудобным. Ведь Аллочку на работу в престижное, теплое местечко тоже пристроил генерал Рыклин.

   Десятого сентября в кресло к молодому стоматологу сел майор Ковалев. Леонид панически боялся бормашины, а у Тамарочки сразу затряслись руки, потому что девушка поняла – это он, единственный и неповторимый. Роман длился больше года и протекал по классическим стандартам: гуляние под луной, букеты, театры, вздохи. Наконец последовало обручение и снова длительное ухаживание.

   – Что-то вы никак не поженитесь, – сетовала Аллочка.

   – Проверяем друг друга, – улыбнулась Тома.

   – Ты хоть с ним уже переспала?

   Тамара покраснела и твердо сказала:

   – Только после свадьбы.

   – И он не пристает? Почти полтора года? – изумилась Мостовая.

   – Леня уважает мои чувства и считает, что первая брачная ночь должна стать незабываемой, – убежденно сказала Тамара.

   «Господи, только бы он не оказался импотентом», – подумала Аллочка.

   Свадьбу играли в марте, на Красную горку, лучшее время для обращения в загс. У Лени имелась своя небольшая квартирка, и молодые переехали к нему. Впервые Аллочка и Тамара потеряли возможность вечером вместе пить чай. Встречались они теперь реже, тем более что Мостовая снова вышла замуж, чаще просто перезванивались. Людмилу Алла перестала встречать, только на днях рождения Леонида и Тамары они оказывались за одним столом и мило улыбались друг другу. Но обе знали – никакой радости эти встречи им не доставляют.

   Тамара казалась счастливой. Жизнь ее теперь вертелась вокруг любимого супруга, и в разговорах с Аллочкой то и дело произносилось его имя: Леня любит котлеты, Леня не пьет кофе, Леня спит до восьми… Леня, Леня, Леня… Потом просто буря эмоций: Тамара ждет ребенка. И вновь драгоценный супруг оказался на высоте: давил соки, тер морковку, сдувал пылинки…

   Тем неожиданней прозвучал однажды ночью звонок.

   – Я у родителей, – каким-то не своим голосом сообщила Тома.

   Аллочка взглянула на часы – около двух. Натянув халат, она кинулась вниз.

   – Я убью его, – неистовствовал генерал Рыклин, – негодяй, мерзавец, подонок, скотина!

   – Не надо, папа, – тихо попросила Томочка, сидевшая в кресле. Беременность была пока незаметной, но Аллочка знала, что подруга на пятом месяце.

   – А девку из Москвы выгоню, сволочь, – кипятился Рыклин.

   – Ты этого не сделаешь, папа, – твердо сказала Тамара, – дай честное слово, иначе я моментально уйду из дома куда глаза глядят.

   – Хорошо, – рявкнул генерал и попросил, выходя из комнаты: – Поговори с ней, Алла, но не забывай, что она в положении…

   – Что случилось-то? – недоумевала Мостовая.

   Томочка взглянула в окно, где стояла непроглядная ночь.

   – Леонид полюбил другую.

   – Как?! – оторопела подруга.

   Тамара пожала плечами:

   – Да, в этом нет никаких сомнений.

   – И кого же?!

   – Людмилу.

   От негодования у Аллочки перехватило горло. С языка чуть было не сорвалось «я же все время говорила, что она дрянь», но Мостовая удержалась и осторожно спросила:

   – Как ты узнала?

   Тома вздохнула:

   – Галя сказала.

   Галей звали их общую знакомую. Женщина работала с Шабановой в одной поликлинике.

   – Позвонила мне домой и сказала, что больше не может молчать, – тихо объяснила Тамара, – отношения якобы тянутся давно, но мне боятся сказать из-за беременности…

   – А ты что?

   – Поехала к Миле домой, дверь оказалась не заперта, а она с Ленечкой лежала в постели.

   То, что подруга назвала потаскуна Ленечкой, взбесило Аллу до крайности, и она заорала:

   – Надеюсь, ты надавала им по заднице?

   – Пожалуйста, не кричи, – поморщилась Тамара, – Ленечка не моя собственность, раз решил уйти к другой, значит, полюбил ее. Я не стану мешать его счастью.

   – Счастье! – пришла в абсолютное негодование Алла. – Да при чем тут это! Он – кобель, а Людмила – сука, вот и спарились. Погоди, еще назад на коленях приползет.

   – Во-первых, это невозможно, – ответила подруга, – а во-вторых, не говори о них так, мне это неприятно.

   Тамарина беззубая мягкотелость и полная нестервозность всегда удивляли Аллу. Но вышло все, как предсказывала Мостовая.

   Через месяц виноватый Леонид с огромным букетом роз кинулся в ноги к обманутой жене.

   – Прости, бога ради, – молил мужик, – не знаю, что на меня нашло, затмение какое-то. Только тебя люблю, возвращайся домой.

   Томочка спокойно поставила цветы в воду и поинтересовалась:

   – Где Людмила?

   – К другому ушла, – брякнул спроста муж.

   Тамара поправила букет.

   – Чудесные розы, мои любимые, снежно-белые.

   – Так вернешься? – обрадовался Леня.

   – Нет, – покачала головой супруга, – ты уж извини.

   – Разлюбила? – пошел в атаку негодяй.

   – Не в этом дело, – прошептала Тамара, – но простить не смогу, а жить во лжи не хочу, нам лучше разойтись.

   Целый месяц Леня обрывал телефон и охапками оставлял у дверей букеты, но жена осталась непоколебима. Даже генерал не выдержал и сказал как-то:

   – Может быть, простишь дурака, все-таки мужик. Знаешь, всякое бывает…

   – Ты изменял маме? – поинтересовалась дочь.

   Рыклин закашлялся и сделал вид, что не слышал вопроса.

   Потом Леонид перестал появляться, а спустя две недели раздался звонок и бесстрастный мужской голос поинтересовался:

   – Тамара Игоревна? Леонид Михайлович Ковалев кем вам приходится?

   – Мужем… – холодея, ответила Тома. – А что?

   – Приезжайте немедленно по месту прописки, – не пошел на контакт милиционер.

   Тома и Аллочка еще на подходе к дому поняли, что случилось несчастье. Вокруг было полно машин. «Скорая помощь», милицейский «Форд», труповозка и автобусик спасателей МЧС.

   Алла распихала локтями зевак и… не увидела ничего.

   – Что тут стряслось? – тихо спросила она у какой-то бабки.

   Та молча показала пальцем куда-то вверх. Мостовая подняла глаза и моментально лишилась чувств. В доме, где жил Леонид, на первом этаже располагалась парикмахерская. Вход в нее украшала вывеска с затейливым названием «Купидон». Тут же помещался весьма толстый и уродливый, выполненный из железа мальчуган, сжимавший в правой руке направленную в небо стрелу. Вот на эту-то стрелу и оказалось нанизанным тело Леонида. Мужчина выпрыгнул из окна и угодил на штырь. Смерть его была мучительной. Когда Тамара и Алла приехали на место происшествия, он еще был жив, но помочь несчастному оказалось сложно. Вызванные спасатели начали пилить прут. Внезапно Леонид очнулся и дико закричал. Народ шарахнулся в стороны. Пришедшая в себя Аллочка кинулась зажимать подруге уши, та же, казалось, окаменела. Но скоро Леня снова потерял сознание и замолк. Пульс еще прощупывался, когда его грузили в реанимобиль. Машина, взвизгнув сиреной, понеслась по проспекту, однако до больницы самоубийцу не довезли.

   В квартире нашли предсмертную записку. Леонид обвинял во всем жену. «Ты не захотела простить меня, теперь живи с мыслью, что виновата в моей смерти». Там было еще много несправедливых упреков, но Аллочке запомнилась именно эта фраза.

   Тамаре пришлось отвечать на вопросы следователя. Во время одного из допросов начались преждевременные роды, и младенец погиб.

   Еще несколько месяцев Тамара провела в разных клиниках. Сильно располнела и упорно отказывалась разговаривать со всеми, даже с Аллочкой. Потом отец взял ее домой, и женщина молча сидела у телевизора. Она была абсолютно послушна, ела, когда подавали, спала, когда укладывали. Родители наняли для ухода сиделку, и один раз медсестра рассказала генералу, что Томе звонила какая-то дама. Все знакомые давно знали о происшедшем, и не беспокоили Рыклиных. Но лечащий врач велел, чтобы больную «шевелили». Рекомендовал приглашать гостей, водить в театр…

   Вот сиделка и протянула Тамаре трубку. Внезапно молчавшая почти полгода женщина спросила:

   – Чего тебе надо?

   Лицо ее постепенно приобрело краски, и медсестра услышала:

   – Это не я, а ты его убила, Мила.

   Поняв, что дочери звонила Шабанова, генерал в первый момент хотел сгоряча поехать домой к нахалке. Остановило его только то, что Томочка после телефонного разговора как будто пришла в себя, стала общаться с домашними. У родителей забрезжила надежда на выздоровление дочери.

   Потом наступил черный день, двадцать восьмое января, день рождения Леонида. С утра Тамара была очень внимательна к родителям, целовала их и обнимала. Ближе к вечеру сказала, что хочет поехать на квартиру к Леониду. Брак они не успели расторгнуть, и «двушка» досталась жене по наследству. Мать вызвала такси и проводила Тамару в Костиков переулок.

   Томочка походила по комнатам, где все осталось, как при покойном хозяине, и проговорила:

   – Здесь прошли счастливые дни.

   Помолчав минуту, попросила:

   – Мамочка, сходи купи вина, помянем Леню.

   Генеральша пошла в магазин, а когда спустя полчаса вернулась, холодный, зимний ветер равнодушно шевелил занавески распахнутого окна… На негнущихся ногах мать добралась до подоконника и поглядела вниз.

   На белом, не по-московски чистом снегу ярко выделялось огненно-красное пятно. Томочка в тот день зачем-то надела на себя пурпурное платье.

   Алла замолчала. У меня тоже слова не шли с языка. Наконец хозяйка добавила:

   – Уверена, что она хотела попасть на тот же штырь, что и Леонид, искупить такими же му́ками свой так называемый грех, только бог не допустил. Умерла сразу, следователь потом сказал, будто упала на землю уже мертвой, сердце разорвалось в полете. И хотя и Леня, и Тамара шагнули из окна сами, можно не сомневаться – убила их Людмила!

   Я потрясенно молчала. Опять зазвенел будильник, и будущая мать схватилась за бутылку.

   Домой я ехала в глубокой задумчивости. Понятно теперь, почему генерал Рыклин выгнал из дома «адвокатшу». Аллочка сказала, что после смерти Тамары ее мать тронулась умом и стала как ребенок. Игорь Кириллович очень несчастлив.

   – Трудно себе представить, какие злые встречаются люди на свете, – вздыхала Аллочка. – Прикиньте: спустя несколько недель после смерти Томы в почтовый ящик Рыклиных опустили записку: «Бог наказал тебя, сам знаешь за что. Живи теперь и мучайся». Подписи, естественно, нет. Потрясенный генерал поднялся к Алле и показал бумажку. Аллочка как могла успокоила обезумевшего Игоря Кирилловича, а гадкое послание потихоньку выбросила.

   – И знаете, – сказала Мостовая, – мне показалось, что это сделала Людмила.

   – Узнали почерк?

   – Нет, – покачала головой собеседница, – буквы были вырезаны из газеты. Просто интуиция подсказала, что она это сделала, словно почувствовала. Ну, думаю, еще одно такое письмишко придет, в милицию отправлюсь.

   Но больше Рыклина не беспокоили.

   Задумавшись, я проехала перекресток на желтый свет, но никто не заметил нарушения. Погода разбушевалась не на шутку. Зима явно хотела отомстить весне за преждевременное вторжение в город. По земле бежала юркая поземка, ледяной ветер бросал на ветровое стекло пригоршни слякоти.

   Аллочка дала мне телефон Гали, бывшей сослуживицы Людмилы, но я решила сегодня не заниматься больше поисками. Ясно пока одно – близких родственников у Милы не было, а из трех известных мне подруг две – Тамара и Алла – ничего не знали о Вере. Тамара скончалась еще до рождения девочки, а Аллочка прекратила с Милой всяческое общение.

   Думая о том, как лучше вести разговор с Галей, я въехала во двор. Слава богу, наконец-то дома! Только удастся ли отдохнуть, опять небось Алиска притащила гостей, придется улыбаться до потери пульса, изображать радушную хозяйку.

   Но в доме почему-то тишина. Искренне пораженная этим фактом, я распахнула дверь гостиной и застала милую сердцу картину – Маша и Аркадий играют в нарды.

   – Мы одни?

   – Кажется, – подтвердил сын, – просто не верится. Алиска уехала.

   – Куда?

   – У нее сегодня «Лебединое», – пояснила Маша.

   – Так что до одиннадцати мы абсолютно свободны, – пояснил Кеша и гневно поглядел на Марусю. – Ты жульничаешь!

   – Вот еще! – возмущенно отозвалась Маня.

   – Но как можно выбросить подряд восемь раз шесть–шесть?

   – Не знаю, – ухмыльнулась девочка, – просто везет.

   – Дай кости, – потребовал брат.

   – Зачем?

   – Давай, говорю!

   Маленький Машкин кулак приблизился к широкой ладони брата, и в Кешкину длань упали два кубика – белые с синими точками.

   Сын потряс их и бросил на доску: два–один.

   – Теперь ты, – велел Кеша девочке.

   Маруся ухватила костяшки, долго гремела ими, перебрасывая из руки в руку, потом швырнула – шесть–шесть!

   – Невозможно! – пробормотал Аркадий. – Полный разгром.

   – Не расстраивайся, – захихикала сестра, – может, завтра тебе повезет.

   Пока она передвигала фишки, я внимательно разглядывала кубики. Белые, но точки не темно-синие, а черные. Все понятно! Купила в магазине «Смешные ужасы» шулерские кости с магнитом и теперь дурит брата. Да как ловко, просто Дэвид Копперфильд!

   – На что играете? – поинтересовалась я.

   – Проигравший расчесывает Черри, – радостно пояснила Манюня.

   Я с жалостью покосилась на Кешку. Три наши собаки короткошерстные. Ротвейлера, питбуля и мопса достаточно просто вымыть под душем и хорошенько вытереть. Йоркширская терьерица Жюли обладает роскошными, ниспадающими локонами. Ее хозяйка, няня Серафима Ивановна, тратит по часу в день, расчесывая любимицу. Надо сказать, что собачка получает от процедуры огромное удовольствие и охотно бежит на зов, завидя щетки с расческами. Пуделиха Черри тоже обладает роскошной шубой. Черные кудрявые завитки покрывают ее маленькое тельце, но расчесывать себя она не дает. Только вы собираетесь привести песика в надлежащий вид и берете в руку щетку-пуходерку, как хитрющая Черри моментально испаряется. Не помогает ничего – ни сыр, ни конфеты, ни чипсы. Можете быть уверены, пуделиха ни за что не выйдет из укрытия, пока вы не уберете парикмахерские орудия…

   Но, предположим, удалось обмануть ее и подкрасться к несчастному животному с расческой. Однако праздновать победу рано. Собачка моментально закатывает глаза и изображает предсмертные судороги. Если все же вы настроены решительно и, не обращая ни на что внимания, раздираете жуткие колтуны на лапах, пуделиха принимается выть. Чем дольше длится процесс причесывания, тем громче и жалостливей издаваемые звуки. Я не выдерживаю через несколько минут, Маша держится чуть дольше, а Аркадий просто ненавидит роль цирюльника, но собачку положено расчесывать хотя бы раз в неделю! Кажется, сегодня это «счастье» достанется сыну, потому что Маня, в последний раз швырнув шесть–шесть, радостно провозгласила:

   – Партия!

   Аркадий в отчаянии застонал, потом неожиданно спросил:

   – Мать, чем заниматься думаешь?

   Ну уж нет, сейчас он попытается свалить на меня работу собачьего стилиста. Сделав вид, что не слышу вопроса, я побежала к себе, по дороге заглянув в Зайкину спальню. Ольга в задумчивости сидела у зеркала. Увидав в нем мое отражение, она поинтересовалась:

   – Как тебе кажется, оранжевая помада мне идет?

   – Очень.

   – А вот Филя утверждает, все оттенки апельсина приводят к несчастью и пользоваться ими нельзя.

   – Филипп – шарлатан и обманщик, – в сердцах выпалила я. – Ну ладно Алиска, у нее одна извилина в голове, но ты!

   – Ой, не скажи, – протянула Зайка, аккуратно снимая помаду, – он мне вчера гадал.

   – Ну и что, – усмехнулась я, – поезжай к трем вокзалам, там таких пруд пруди, цыганок. Будут тебе спутанные нитки показывать и черные булавки, смешно!

   – Вот и нет, – не согласилась Ольга. – Видишь ли, Филя предсказал мне удивительную карьеру на телевидении.

   Я только вздохнула. Зайка закончила иняз, написала диссертацию, но сердце ее не расположено ни к преподаванию, ни к работе переводчика. Наверное, с самого начала выбор учебного заведения оказался неправильным. Есть у девушки мечта – стать журналистом, причем работать не в газете, а на телевидении. На мой взгляд, у невестки мало шансов пробиться на голубой экран. Характер не тот – мягкий, спокойный, уступчивый. Такие в болоте с крокодилами не выживают.

   – Нет ничего удивительного, – настаивала я на своем, – небось присутствовал при каком-нибудь твоем разговоре с Кешей.

   – Да ты дослушай, – начала злиться Ольга. – Сегодня утром он пришел ко мне в спальню и заявил: «Все, кто любит Алису, мои друзья, поэтому хочу дать тебе шанс. Закрой глаза и задумай самое заветное желание, оно обязательно к вечеру исполнится».

   – Ну, – засмеялась я, – а дальше что?

   Ольга еще раз поглядела в зеркало и вытащила из ящичка темно-вишневый блеск для губ.

   – Конечно, подумала про работу на телевидении. Так четко-четко мысленно сказала: «Хочу стать звездой, безумно популярной». Он заулыбался и обрызгал меня такой голубой водичкой с резким запахом…

   Знаю, знаю, жидкостью для протирания стекол «Аякс».

   – А потом… – продолжала Ольга.

   – Небось получила к вечеру предложение вести девятичасовой выпуск программы «Время», – не утерпела я.

   – Не ехидничай, – выставила колючки Зайка, – если не веришь в магию, это не значит, что ее нет. Конечно, новости сообщать никто не предлагал, но ты видишь перед собой корреспондента передачи «Мир спорта».

   Я разинула рот. Насколько помню, этот тридцатипятиминутный показ происходит на НТВ в самое пиковое время – восемнадцать тридцать. Исключительно удобное время. Люди посмотрели шестичасовой выпуск «Новостей» на первом канале, а до информационной программы «Сегодня» полчаса. К тому же все ненормальные болельщики успели прийти с работы и устроиться у экранов с бутылочкой пивка.

   – Ага! – рассмеялась Зайка. – Проняло?

   – Но как же?.. – начала я заикаться.

   В ответ услышала прямо-таки рождественскую историю.

   Сегодня часов около пяти Зайка ехала в Москву и на обочине увидела голосующего мужика. Ольга никогда не берет попутчиков, тем более лиц противоположного пола, боится.

   Но тут какая-то сила заставила ее притормозить помимо воли. Парень бросился к «Фольксвагену», размахивая сотовым. И надо же: оказался с телевидения, опаздывает на работу. Машина сломалась в самом неподходящем месте, подвезти никто не хочет…

   Зайка посадила бедолагу и порулила в Останкино. В благодарность Сергей показал хорошенькой и доброй девушке «кухню» телевизионщиков. Привел в студию и разрешил тихонько смотреть. Как раз готовили очередной выпуск «Мира спорта». Внезапно ведущая, очаровательная девушка, раскапризничалась, разоралась, пошвыряла на пол бумажки и с криком: «Вы еще все мне кланяться будете», вылетела в коридор. Телевизионщики заметались в панике, драгоценное время уходило зря. Тут-то оператор и углядел Зайку.

   – Гляди, ребята, – заорал он, – блондинка с карими глазами!

   Толпа людей налетела на Ольгу.

   – Открой рот, – скомандовал один и резюмировал: – Зубы ровные.

   Другой потребовал:

   – Ну-ка, быстренько скороговорочку про Клару и кораллы.

   Ничего не понимающая девушка завела:

   – Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет.

   – Пойдет, – завопил страшноватого вида парень, больше всего похожий на бомжа. Сквозь рваные джинсы просвечивали колени, замызганный свитер свисал чуть ли не ниже колен, а длинные прямые волосы стягивала ярко-красная махрушка.

   Через десять минут спешно загримированная и причесанная Ольга, страшно боясь запнуться, читала «бегущую строку», стараясь улыбаться в объектив. И тут выяснилось еще одно ставшее решающим обстоятельство.

   Милое, аккуратное, симпатичное, но вполне обычное личико Ольги на экране трансформировалось самым волшебным образом. Зайка превратилась в удивительную красавицу. Глаза стали чуть больше, губы чуть крупнее, нос чуть длиннее, но это самое «чуть» и сделало из нее неповторимую женщину.

   – Так, – удовлетворенно отреагировал «бомж», оказавшийся самым главным начальником, – прямо сейчас контракт и подпишем, а Аньку-истеричку гоните вон. Не мы ей, а она нам кланяться придет.

   И вот Ольга сидит перед зеркалом в глубокой задумчивости. Если Филя сказал, что оранжевый цвет приносит несчастье, так, может, забросить любимую помаду?

   – Ты же футбол от баскетбола не отличаешь, – только и сумела произнести я.

   Невестка повернула ко мне сияющее, абсолютно счастливое личико и беспечно заявила:

   – Не боги горшки обжигают, научусь!

   Оставив ее заниматься макияжем, я пошла к себе. Филипп, безусловно, шарлатан и обманщик, но какое опять удивительное совпадение!

   Снизу раздался отвратительный тонкий звук. Несчастная пуделиха пыталась отпугнуть Аркадия, честно платившего карточный долг.

   Утром позвонила Гале.

   – Зверева слушает, – раздалось в трубке.

   – Можно Галю?

   – Какую? – резонно спросила женщина. – У нас их три.

   – Простите, это не квартира?

   – Стоматологическая клиника, – последовал ответ.

   Ну надо же, значит, у меня рабочий телефон. Пришлось обращаться к Мостовой еще раз, Аллочка охотно сообщила:

   – Ее фамилия Королева, Галина Анатольевна Королева.

   На этот раз трубку взял мужчина, весьма сухо сообщивший:

   – Королева уволена.

   – За что и где ее искать? – не удержалась я.

   Мужчина строго отрезал.

   – Справок по телефону не даем, – и швырнул трубку.

   Пришлось ехать в клинику. От специфического запаха в коридоре начались спазмы в желудке. Язык сам собой стал ощупывать качающийся штифт. Ладно, держится пока. Вот выпадет, тогда и пойду к доктору.

   В регистратуре вежливо спросила:

   – Не знаете, случайно, доктор Королева где сейчас работает?

   Полная пожилая женщина оторвалась от кроссворда:

   – Галина?

   – Да.

   – Галька никогда не была доктором, работала у нас в восемнадцатом кабинете, да выгнали за прогулы.

   – Да что вы говорите! – изобразила я ужас.

   – Она вообще врать горазда, актриса прям, – продолжала регистраторша. – Ежели говорит, что стоматолог, не верьте ни секунды. А где сейчас, не знаю, да вы поднимитесь в двадцать пятый, к Олегу Константиновичу, тот, конечно, в курсе, у них шуры-муры были.

   Олег Константинович, молодой мужик с руками молотобойца, одиноко скучал в кабинете с табличкой: «Удаление зубов». Вообще в клинике непривычно пусто – то ли плохо лечат, то ли цены заломили неподъемные.

   – Что у вас? – обрадовался тоскующий хирург, принимая меня за клиентку.

   Но я сразу развеяла его надежды:

   – Ищу Галю Королеву.

   – Отчего обращаетесь именно ко мне?

   – В регистратуре посоветовали.

   – Вот старая сплетница! – в сердцах топнул ногой врач. – Несколько раз всего и подвез до дома, мы рядом живем, на Ленинградском проспекте.

   – Где она сейчас?

   – На Солнцевском кладбище.

   – Умерла? – испугалась я.

   – Что вы, – замахал руками Олег Константинович, – молодая, здоровая женщина. Она там работает.

   – Кем?

   Хирург покачал головой:

   – Не знаю. Говорю же вам, просто подвозил ее по дороге. А после увольнения столкнулись как-то в гастрономе. Она мне и сказала, что пристроилась на погосте. Очень, между прочим, довольна. У нас медсестра мало получает, врач, кстати, тоже.

   Я отправилась в Солнцево. Денек выдался на диво. Резко потеплело, яркое солнце, голубое небо. Ни тучи, ни облачка. Даже страшно вспомнить, какая пурга разыгралась вчера. Птички захлебывались веселыми песнями, звенела капель…

   Но даже в такую погоду у кого-то горе. У ворот кладбища вереница машин. Из длинного катафалка уже вытащили роскошный гроб с золочеными ручками и водрузили домовину на каталку. Одетые во все черное присутствующие тихонько переговаривались. Выглядели они специфически. Толпа состояла в основном из молодых парней с коротко стриженными волосами. Накачанные мышцы натягивали строгие, отличного качества пиджаки. На руках, сжимавших огромные, вульгарно дорогие букеты, посверкивали золотые перстни. Женщин совсем мало. Скорей всего какая-то банда хоронит очередного братка.

   Я постаралась тихонько обойти траурную процессию, когда из-за угла появилась молодая красивая бабенка в элегантном черном костюме.

   – Вовочка, любимый, – закричала она высоким простонародным голосом, – пуля-дура не разбирает, кого убить. Молодой ты, красивый, брат своим, муж – жене. Ой, дети-сироты, родители в горе, ой-ой-ой…

   По ее ненакрашенному лицу потоком текли слезы.

   Присутствующие женщины моментально зарыдали, братки, перестав обсуждать дела, ухватились за дорогие носовые платки.

   – А-а-а, – кричала женщина, почти падая на гроб, – за что? И пожить не успел, только-только доченька родилась… Как же мы теперь без тебя, голубь сизокрылый, сокол наш ясный…

   Процессия тихонько втягивалась в ворота. Крик несся над кладбищем, заставляя сжиматься сердце. И впрямь, ну за что погиб этот, судя по всему, молодой мужчина? За пару тысяч долларов? Или, может, за иномарку? Наверное, неплохой был человек, хоть и бандит, вон как родственники убиваются.

   Постояв минуту у входа, я свернула на боковую дорожку и пошла к конторе. Крик отдалился, но все равно я слышала, как незнакомая мне женщина бьется над покойником в рыданиях.

   Возле конторы на скамеечке сидел мужик в темно-синем заляпанном комбинезоне.

   – Подскажите, где найти Галю Королеву?

   Могильщик поднял мутноватые бесцветные глаза и просипел:

   – Погоди маленько, ща придет.

   Я осторожненько села на другой конец скамейки.

   – Не боись, не заразный, – ухмыльнулся мужик, – вчерась из холодильника ледяного молока хлебанул и осип, а ты Гальку нанять желаешь?

   На всякий случай я кивнула.

   – Правильно сделаешь, – одобрил могильщик, – Таньку не бери. Она тоже неплохо работает, но без души, а Галка как для родного старается, нарасхват идет. Ну и чаевые, соответственные, здорово зарабатывает.

   – Опять людям лапшу на уши вешаешь, – раздался веселый, звонкий голос.

   Я подняла глаза на говорившую и поперхнулась. Передо мной стояла безутешная родственница, только что рыдавшая у гроба. Но на этот раз на ее симпатичном круглом личике не видно и следов горя.

   – Так ведь клиент к тебе, Галочка, – залебезил мужичонка.

   Галя сунула ему бумажку и велела:

   – Иди, развейся.

   Могильщик покорно двинулся к выходу. Галя посерьезнела.

   – Кто у вас? Родственник или знакомый?

   Но я все никак не могла прийти в себя.

   – Это вы сейчас так убивались на похоронах?

   – Да, – подтвердила Галя, – очень все довольны остались. Вы знаете, сколько наша услуга стоит?

   – Так вы работаете плакальщицей? – вырвалось у меня.

   – Конечно, – ответила женщина. – А что так удивляетесь, если нанимать пришли? Цена не устраивает, можем договориться. Я малообеспеченным всегда скидку делаю…

   – Шабанову знаете?

   – Люду? Конечно, а что случилось?

   – Она умерла.

   Галя села на скамейку и потрясенно сказала:

   – Как же так? Ведь совсем молодая и не болела.

   Руки у плакальщицы слегка задрожали, и она вытащила из кармана красно-золотую пачку «Данхил».

   – Мила покончила с собой.

   – Какой ужас, – непритворно испугалась Галя. – Но почему?

   – Дружили с ней?

   Королева помолчала секунду, потом поглядела на часы.

   – А вы ей кто?

   Поколебавшись минутку, я рассказала сказку про большое наследство, а в конце прибавила:

   – Дед Людмилы завещал разделить капитал между ней и Верочкой, вот и ищу девочку.

   – Кто это? – не поняла Галя.

   – Как кто, дочь Шабановой.

   Плакальщица аккуратно погасила окурок.

   – Следующие похороны только в пять. Пойдемте. Здесь недалеко неплохой ресторан, очень есть хочется.

   Заказав себе салат, мясо, овощи, кусок торта и большую порцию мороженого, Галя хищно оглядела стол и вздохнула:

   – Всегда после работы на еду словно волк кидаюсь. Много энергии расходую – плач изнуряет.

   – Зачем тогда таким тяжелым делом занимаетесь? – не утерпела я.

   Королева перестала жадно поглощать жареную картошку и резонно заявила:

   – Знаете, сколько медсестра зарабатывает? Я тут за один день в пять раз больше имею! И потом, людям радость доставляю.

   Я подавила смешок. Ничего себе! Просто счастье рыдать у гроба.

   Но Галя, очевидно, заметила мою реакцию, потому что твердо повторила:

   – Именно радость, хотя вам трудно понять. Вот смотрите, сегодня парня хоронили, до тридцати не дожил, глупо погиб. Мать в прострации, жена вообще ничего не соображает, приятели стоят пнями, да в бритых затылках мобильниками чешут. Ладно, сам он дурак, что с бандитами подружился и жизнь свою загубил, так хоть проводите по-человечески. Нет, все молчат. А тут я и подоспела, оплакала от души, откричала, о хорошем вспомнила. Собак он любил… Вот присутствующие и оттаяли, слезы потекли, жаль стало парнишку. Это радость и есть.

   – Давно Шабанову знаете? – решила я перевести разговор в нужное русло.

   – Да уж порядком. Она сразу после института в поликлинику попала, а я как раз в восемнадцатый кабинет перешла, там и познакомились. Удивительная женщина!

   – Почему?

   – Редкий талант, легкая рука. Наши врачи сами к ней ходить предпочитали. Абсолютно безболезненно работала, пациенты в очереди толкались. Конечно, не всем докторам это нравилось. Они газетку читают, а Люда даже присесть не успевает. Наша заведующая выглянет иногда в коридор да спросит: «Ну, кто следующий, проходите».

   Больные головенки в плечи повтягивают и молчат. Потом кто-нибудь так тоненько пропищит: «Мы к Шабановой».

   Вот наши стоматологи и злобились. Каких только гадостей про Милку не рассказывали: и пьяница она, и наркоманка, и потаскуха… Завидовали. Только все неправда. Вот мужчин любила, это да, но они у нее не задерживались. Неделя-другая, и все – убежал кавалер.

   – Отчего так?

   Галя доела огромный кусок жирного торта и с наслаждением закурила.

   – Шут их знает. Людмила яркая, красивая, самостоятельная, зарабатывала больше всех… наверное, поэтому мужики чувствовали себя неуютно. Но она только казалась независимой, а на самом деле в душе робкая, застенчивая, сплошные комплексы. Вот и нацепила маску. Но с парнями ей фатально не везло. Знаете, что Шабанова из детдома?

   Я кивнула.

   – Родители Милы погибли в авиакатастрофе, – пояснила Галя, – только про деда ничего не слышала, Мила о нем никогда не упоминала.

   Вот, значит, какую версию придумала для знакомых Шабанова. Что ж, это, безусловно, лучше, чем объяснять любопытным про секту и смерть отца.

   – Бабушка была, – сообщила Королева, подбирая с тарелочки сдобные крошки.

   – Бабушка? – изумилась я.

   – Что же тут странного, – ответила собеседница, – раз была мать, значит, существовала и бабка. Вот где жила, не помню, но в Подмосковье. То ли Нахабино, то ли Реутово…

   – Звали ее как?

   Галя призадумалась, потом огорченно сказала:

   – Не помню. Ни имени, ни фамилии, единственно, что в голове осталось, – на почте она работала, как будто начальницей. Да и откуда мне знать. Дело-то когда было. Мы с Милкой давно не встречались. Она уволилась, а меня выгнали, придрались, что на работу опоздала. Люда им ни телефона не оставила, ни адреса. А тут год примерно назад увидела ее случайно в универмаге. Ну, по такому случаю в кафе зашли, чай с пиццей заказали. Люда стала рассказывать, где работает, и тут у нее пейджер запищал. Прочитала, покраснела и говорит: «Извини, Галочка, должна торопиться, бабушка сообщение скинула, велит срочно к ней приехать. Старенькая она у меня, заболела, а помочь некому».

   Я и советую: «Ты ей позвони, что едешь». А Люда в ответ: «Да некуда, телефона-то у нее нет, раньше бабуля почтой заведовала, так я ей на работу звонила, а как на пенсию ушла – все». Подхватилась быстро и убежала. Вот уж не подозревала ее в подобных родственных чувствах, думала, она на такое не способна, ведь как над Костей издевалась!

   – Над кем?

   Королева усмехнулась.

   – Сынок это, нашей заведующей – Калерии Львовны. Костик – лапочка, свет в окошке. Ему и невесту маменька подобрала из своего окружения, и квартирку купила, и на врача выучила, да везде облом случился. На невесту, правда, вначале благосклонно глядел, только потом Милу приметил и погиб парень. Прямо сох по ней, а Людка лишь посмеивалась: «Не в моем вкусе».

   Костя принялся обивать порог Милочкиной квартиры. В конце концов сама Калерия Львовна снизошла до Шабановой и стала улыбаться той при каждой встрече. Как-то раз Калерия позвала Милу и прямо заявила:

   – Конечно, хотела сыну другую жену, не детдомовку, но, если у вас жизнь сложится, имей в виду: Костик у меня – любимец. Все ему отдам: квартиру, дачу, машину. Да и тебе помогу, устрою на золотое место.

   Но Милочка только нахмурила точеный носик.

   – Пусть Костя зря не старается, мне он не интересен.

   Через три месяца ситуация вдруг переменилась. Шабанова обратила внимание на парня. Начался безумный роман, Константин жил у Милы, а потом она вдруг бросила любовника. Рыдающий парень подкарауливал женщину на работе, буквально не давал прохода, умоляя вернуться. Но Люда только смеялась: «Прошла любовь, завяли розы».

   – Значит, вы не знаете, где ее дочка?

   – Да не было у нее детей, – всплеснула руками Галя, – хотя…

   – Что?

   Однажды абсолютно ополоумевший Костя ворвался прямо в кабинет. Люда как раз собиралась домой. Парень, не обращая внимания на притихшую Галочку, ухватил врача за плечи и закричал:

   – Убью тебя, никому не достанешься, дрянь.

   – Успокойся, – хладнокровно заметила Мила, стряхивая с себя цепкие руки, и велела Гале: – Дай ему воды.

   Костя со стоном опустился в кресло и зарыдал.

   – На, – протянула ему стакан Люда, – и прекрати истерики, это отвратительно. Зачем ходишь сюда без конца?

   – Я люблю тебя, – тихо сказал парень.

   – Не верю, – нахмурилась Мила.

   – Почему? – удивился Константин.

   – Тот, кто любит, не станет приносить дорогому человеку неприятности, а ты мне жить не даешь, – отрезала бывшая любовница.

   – Вернись! – взмолился Костя, и крупные слезы покатились у него по щекам.

   Гале стало жаль парня, но Шабанова даже не переменилась в лице.

   – Уходи немедленно, – велела она, – и больше не появляйся, надоел!

   Парень покорно побрел к двери, потом повернулся и умоляюще попросил:

   – Оставь ребенка, не убивай, мы с мамой заберем и сами воспитаем.

   – Не неси чушь, – отозвалась Мила, причесываясь.

   – Хочешь, мы его купим? – предложил Костя.

   – За сколько же, интересно? – спросила Шабанова, усмехаясь.

   – Сорок тысяч баксов дадим, – твердо ответил Костя.

   Люда замерла с расческой у зеркала.

   – Сколько?

   – Сорок тысяч «зеленых», – повторил парень, – не сомневайся, у мамы есть, в случае чего дачу продадим и сразу всю сумму вручим, наличными.

   Шабанова на секунду растерялась и посмотрела на Галю. Медсестра, и без того чувствующая себя не слишком удобно, моментально пробормотав: «Пойду за ватой», выскочила в коридор.

   – Дальше что? – в нетерпении поторопила я женщину.

   – А ничего, – пожала плечами Галя, – ее Калерия уволила, а потом и меня заодно, все знали, что мы дружим. Больше не виделись.

   – Когда это случилось?

   – Год назад, может, она и родила от Кости, только не знаю точно.

   Я поглядела в большие ясные глаза Гали и поинтересовалась:

   – Зачем вы звонили Тамаре Рыклиной и сообщили об измене Леонида?

   Галины красивые глаза необычного орехового оттенка забегали из стороны в сторону.

   – Кто же придумал про меня такую гадость?

   – Алла Мостовая.

   Королева налила до краев стакан минеральной воды и в два глотка опустошила его.

   – Ну сказала, подумаешь! Меня Милка попросила!

   – Да зачем? Может, Тамара никогда бы и не узнала о любовнице мужа, глядишь, все живы сегодня были бы.

   Галя хлопнула стаканом об стол, он жалобно тренькнул, и остатки минералки фонтаном выплеснулись на скатерть.

   – Нечего из меня убийцу делать! Тамарка сама виновата! Знаете, чем его Милка взяла?

   – Ну?

   – Да постелью, легла с ним, потрахалась, мужик и разобрался, что к чему. Тома, царство ей, конечно, небесное, слегка ненормальная была.

   – Почему?

   – Ей бы в девятнадцатом веке родиться, для нашего явно не подходила. Дневник вела, душевные переживания записывала. Романтична без меры. Вечером Леня приходит – на столе свечи, цветы, тихая музыка и Тамарка с душевным разговором.

   – Разве это плохо?

   – Ха, – хохотнула Галя, – только к ужину у нее одна вареная капуста. На роскошных тарелках, вокруг салфеточки да приборчики – небольшой кусочек капустки или горстка овощей. Много есть, по ее мнению, признак вульгарности. Пиво пьют только невоспитанные люди, полагается из хрустального фужера глоточек вина. А уж в кровати!..

   Галочка безнадежно махнула рукой.

   – Да бедный Ленька неделями подход к ней искал. Тамара могла только в соответствующем настроении, вот он его и создавал: букеты, комплименты, признания. Секс ей тоже казался вульгарным. Ну какой мужик такое выдержит? Хотя Леня все-таки долго терпел, пока на Милку не кинулся. А та без особых задвигов: хочется – пожалуйста. Правда, ненадолго ее хватало. Несколько месяцев, а то и недель… глядишь, у нее уже новый.

   – Вы же говорили, что мужчины ее бросали…

   Галя вздохнула.

   – Тех, кому Мила нравилась, она сама прогоняла, а тем, кто ей по душе был, навязывалась, только теперь уже ее гнали. Странная закономерность. И еще одна деталь – очень уж дико протекали некоторые ее романы.

   – Почему?

   – Ну посудите сами. Что с Леней, что с Костей, что с Жорой – одинаково.

   – Жора? Кто такой?

   – Был у нее такой Георгий Рощин, – отмахнулась Галя, – да не в нем дело. Леньку Мила почти четыре года знала и никакого внимания на него не обращала. Потом вдруг – любовь месяца на два и разрыв. Костю тоже вначале откидывала, нос воротила, вдруг – страстные признания, амур до гроба и снова скорый-скорый развод, да и с Жориком то же самое. Милка большущую частную клиентуру имела, и Жорка к ней довольно долго ходил, пока она ему сама на шею не бросилась. И еще… У каждого существует свое понятие о красоте.

   Я кивнула: безусловно. Некоторые мои знакомые, разойдясь, ухитрялись снова выйти замуж за мужиков, удивительно похожих на бывших мужей.

   – Милке нравились высокие парни, блондины, крупные, пусть даже располневшие, – рассказывала Галя, – а Леня, Костя и Жора совсем иного типа – мелкие, темноволосые. Костик вообще на подростка похож. Люда все посмеивалась – ну и угораздило кавалера заиметь, каблуки не наденешь, приходится в тапочках бегать. И вдруг такие страстные чувства, просто непонятно.

   Я закурила «Голуаз», мне в этой истории тоже почти все непонятно. Галочка вытащила пудреницу и обозрела лицо.

   – Ну что ж, пора на службу.

   Я, естественно, оплатила счет и как бы между прочим поинтересовалась:

   – Телефончики Калерии Львовны и Георгия не дадите?

   – Откуда они у меня? – удивилась Галя и посоветовала: – А вы в поликлинику езжайте. Калерия, наверно, директорствует, а Георгий зубы лечить ходит, в регистратуре карточка с адресом есть.

   Дельная мысль. Проводив Галину до ворот, я посмотрела ей вслед. Женщина шла ровной, упругой походкой, не оглядываясь, хотя, наверное, чувствовала на себе мой взгляд. Теплое весеннее солнце радостно освещало надгробия и холмики, где-то весело кричали дети. Внезапно откуда ни возьмись прилетела стая ворон. Со скрипучим карканьем противные птицы расселись на ветвях огромной березы у ворот и начали базар. Отчего-то мне стало холодно и как-то не по себе. Что-то во всей этой истории пугало. Так немеет спина, когда поздним вечером идешь одна по пустынной улице. Вроде никого нет, а душа уходит в пятки.

   Резко повернувшись, я побежала к «Вольво». Хватит, пора уезжать, на погостах всегда приходят в голову страшные мысли – место такое, неприятное.

   В регистратуре клиники сидела уже другая дежурная. Часы показывали четыре; понятно, поменялась смена.

   – Здравствуйте, – бодро сказала я, – вот, давненько не заглядывала.

   – Плохо, – сразу пошла на контакт молоденькая медсестра, – зубы полагается раз в полгода осматривать.

   – Недосуг, – махнула я рукой. – Калерия Львовна в каком кабинете?

   Девушка постучала карандашиком по столу.

   – Доктор Образцова больше у нас не служит.

   – Надо же, – изобразила я отчаяние, – я так к ней привыкла.

   – Могу посоветовать Калистратову, – доверительно шепнула регистраторша, – изумительно работает.

   – Нет, лучше подскажите, где искать Калерию Львовну…

   – Работаю совсем недавно… – завела медсестра и осеклась, увидав у меня в руке двадцатидолларовую купюру.

   Не говоря больше ни слова, она подошла к какому-то ящику и спросила:

   – Домашний адрес устроит?

   – Прекрасно, – обрадовалась я, – телефончик посмотрите.

   – Здесь только адрес, – сообщила девушка, – улица Генерала Котова, дом пятнадцать, квартира сорок четыре.

   – И еще поглядите координаты Георгия Рощина, он сюда зубы лечить ходит, – обнаглела я.

   Но приветливая медсестричка, очевидно, решила, что двадцать баксов – вполне подходящая сумма за две справки, потому что тут же ушла куда-то за стеллажи, густо уставленные карточками.

   Время тянулось томительно. Я наблюдала, как медленно перескакивает на часах минутная стрелка. Отчего тут не заведут компьютер?

   Наконец регистраторша вынырнула, держа в руках потрепанную книжечку.

   – Рощин Георгий Петрович, он?

   Я кивнула. Отчества не знаю, но надеюсь, что в поликлинику обращался только один человек с такими данными.

   В «Вольво» уселась поудобней и набрала телефон Рощина. Звонкий детский голос крикнул:

   – Алло?

   – Позови, пожалуйста, Георгия Петровича.

   – Здесь такие не живут, – жизнерадостно сообщил ребенок и шлепнул трубку.

   Пришлось накручивать номер заново. На этот раз подошла женщина.

   – Извините, но мне дали телефон и сказали, что это квартира Рощина.

   Незнакомая собеседница помолчала секунду, потом осторожно спросила:

   – А вы ему кем приходитесь?

   – Никем. Просто приехала из Парижа, а общие приятели попросили посылку ему передать, так, ерунда – рубашку и пуловер.

   – Ему теперь одежда ни к чему, – сообщила женщина, – Рощин умер, а жена нам жилплощадь продала.

   – Как? – вырвалось у меня.

   Собеседница только вздохнула.

   – Самоубийство, прыгнул из окна, хорошо хоть не дома, а то бы мы ни за что эту квартиру не купили. Хотите, дам координаты его жены – Лили, ей и отдадите посылочку.

   Трясущейся рукой я записала адрес и уставилась в ветровое стекло. Просто эпидемия какая-то: все, кто меня интересует, вываливаются из окон. Сначала сама Людмила, потом муж Тамары – Леонид, следом незнакомый Рощин.

   Просидев несколько минут в задумчивости, поехала к Калерии Львовне. Меня в первую очередь интересует дочь Милы, Вера. Может, она родила ее от Константина?

   Длинная, прямая, как карандашная линия, улица Генерала Котова возле метро «Щукинская». Дом девять заметно возвышался среди более низкорослых зданий. Ни домофона, ни кодового замка. Я беспрепятственно поднялась на двенадцатый этаж и ткнула в звонок. За дверью послышалась соловьиная трель, и створка моментально распахнулась.

   На пороге стоял темноволосый щупленький парнишка, по виду лет двадцати пяти.

   – Вы Костя? – вежливо улыбаясь, спросила я.

   Хозяин внезапно побледнел и прошептал:

   – Нет, Сеня.

   В этот момент дверь одной из комнат приоткрылась и в коридор выбежала маленькая пышноволосая девчушка. Она подлетела к юноше и, обняв худенькими ручонками его ноги, прижалась всем тельцем, личико ребенка оказалось как раз на уровне его колена.

   – Верочка, – радостно сказала я.

   Парень внезапно стал каким-то мертвенно-синим и спотыкающимся баском ответил:

   – Ее зовут Лера, Калерия.

   – Надо же, – нахально заявила я, втискиваясь в коридор, – значит, кличете как бабушку, а мама называла ее Верочкой. Кстати, где сама Калерия Львовна?

   Сеня отступил назад.

   – В спальне.

   – Ну если так, – решительно сказала я, – если она отдыхает, тогда сначала с Костей поговорю, он, надеюсь, дома?

   Юноша глядел на меня расширившимися глазами, потом судорожно сглотнул и тихо-тихо спросил:

   – Вы кто?

   – Долго объяснять, – отмахнулась я, – позовите Константина.

   – Это невозможно, – продолжал меняться в лице хозяин, – лучше вам уйти.

   Что-то в его словах напугало девочку, и она горько заплакала, но Сеня не стал утешать ребенка. Он только повторял:

   – Уходите, уходите.

   Парень начал меня раздражать, вел он себя, мягко говоря, странно.

   – Пришла я не к вам, а к Калерии Львовне и Косте, им и решать, выгонять меня или нет, – отрезала я.

   Юноша глубоко вздохнул.

   – Костя умер.

   – Как? – помимо воли вырвалось у меня.

   – Покончил с собой.

   – Прыгнул из окна?

   – Если знаете, зачем тогда тут комедию ломаете?

   – Нет-нет, – заверила я, – совсем ничего не знала, просто догадалась. Но мне обязательно нужно побеседовать с Калерией Львовной.

   – Боюсь, ничего не выйдет, – устало сообщил Сеня.

   – Вы хотите сказать…

   – Идемте, – безнадежно проговорил хозяин и направился по коридору. Я пошла за ним.

   Квартира большая, но неухоженная. Так выглядит жилплощадь холостяка. Вроде все на месте, не валяются повсюду носки, пыль стерта, ковер пропылесосили, а уюта нет, словно здесь не живут, а просто ночуют. Мы прошли через большую гостиную и попали в маленькую спальню.

   – Вот, – сказал Сеня, – пожалуйста, Калерия Львовна.

   В углу на большой кровати – куча тряпья. Подойдя ближе, я обнаружила, что это маленькая высохшая женщина с головой, замотанной цветастым платком. Желто-серый цвет лица, тонкий костистый нос, запавшие щеки. Худое лицо напоминает череп, обтянутый кожей, и абсолютно бессмысленный взгляд. Глаза, словно две тусклые пуговицы, равнодушно уставились в потолок. Отвратительный запах. Сколько ни убирай за лежачими больными, «аромат» мочи неистребим.

   – Калерия Львовна, – осторожно позвала я.

   – И не пытайтесь, – бросил Сеня, – мама не ответит. Мы уже с женой все перепробовали: и лекарства, и физиотерапию, с горя даже к колдуну ходили. Только все впустую. Лежит вот так целыми днями, даже не поймешь, слышит или нет. Аппетит, правда, хороший, желудок работает, сердце здоровое. Говорят, и десять лет, и пятнадцать такое состояние может длиться. Мы с женой теперь по очереди на работу ходим, боимся одну оставить, а сиделку нанять не по карману.

   – Как же с ней такое случилось? – посочувствовала я.

   Сеня закрыл дверь.

   – Все из-за Кости.

   – Почему?

   – А вам зачем?

   Я вытащила «Голуаз», Сеня покачал головой.

   – Не курите, у ребенка аллергия.

   Послушно спрятав сигареты, я принялась рассказывать придуманную на ходу историю.

   Мой сын, молодой человек, познакомился с некой дамой, Людмилой Шабановой. Влюбился страстно, мечтает о женитьбе, уже и заявление в загс отнесли. Но мне будущая невестка не по душе. Слишком вульгарная, к тому же врунья. Недавно кое-кто шепнул, будто у нее не первый брак и ребенок есть, дочка Верочка, от Кости. Вот я и приехала выяснить.

   Сеня замолчал, потом через силу пробормотал:

   – Если можете, гоните Милу взашей, это из-за нее все случилось.

   – Да ну?

   Хозяин плюхнулся в кресло и подал девочке мячик:

   – Пойди поиграй.

   Но Лера еще сильней вцепилась в его ногу. Тогда Сеня всунул в видик кассету, щелкнул пультом. На экране заметались Том и Джерри. Повеселевшая дочка залезла на диван и принялась следить за приключениями мышонка, самозабвенно ковыряясь в носу. Мы пошли на кухню. Сеня включил чайник и пояснил:

   – Не хочу при ней рассказывать. Маленькая, конечно, еще, да вдруг запомнит.

   Костя встретил Людмилу случайно. Он в то время учился на последнем курсе института. Калерия Львовна посоветовала сыну выбрать специальность гинеколога. Хлебная профессия, при всех режимах женщины станут беременеть и рожать, без куска хлеба с маслом и сыром не останешься.

   У Костика была и невеста – Оля Литвинова, ее тоже подыскала заботливая мама. Вообще Константин был для Калерии светом в окошке, отрадой, главной удачей жизни. Сеня порой обижался, но поделать ничего не мог – Костику досталась вся материнская любовь. Отца братья не помнили, он рано ушел из семьи и затерялся на жизненных дорогах.

   – Мама брала любого пациента, – тихо жаловался Сеня, – чтобы купить Косте самые лучшие джинсы, самые дорогие часы, самые модные рубашки. Следом начались траты на репетиторов, брат не слишком хорошо учился.

   Я заметила:

   – Небось сами не в рубище ходили.

   Сеня кивнул головой.

   – Согласен. Только всегда относился к одежде спокойно, а Костька устраивал целые представления. Идут они, допустим, мимо магазина. В витрине куртка ценой в две мамины зарплаты. Он встанет и рассматривает минут десять, потом тяжело вздохнет и скажет:

   – Всю жизнь о такой мечтал, но понимаю, что не по карману.

   Калерия тут же вбегала в магазин, следом несся причитающий сынок:

   – Не надо, мамусечка, не трать деньги, зря я, дурак, это сказал!

   Но мамаша уже натягивала на парня обнову, обдергивала и приходила в восторг. Куртка сидела, будто вторая кожа.

   – У тебя, Костя, идеальный вкус, – с придыханием восторгалась Калерия, – если что понравилось, значит, экстра-класс. Носи на здоровье.

   – Неудобно, – мялся Костя. – Сене тоже хорошо бы такую купить.

   – Надо же так любить брата, – умилялась мать. – Не беспокойся, у него еще старая в порядке, а твоя пообтрепалась.

   Похожие сцены происходили часто, причем не только возле промтоварных магазинов. Вздохи частенько раздавались по поводу видеоаппаратуры, телевизора, музыкального центра. Потом аппетиты возросли, захотелось сотовый. Это произошло лет восемь назад, тогда супердорогие мобильники имели только по-настоящему богатые люди.

   – Тебе не кажется, что такие игрушки матери не по карману, – возмущался Сеня.

   Костик моментально скуксился.

   – Не просил, она сама.

   – Знаю твои дешевые приемчики, – ухмылялся старший брат.

   – Замолчи, Сеня, – укоряла Калерия, – я и сама давно хотела телефончик приобрести, Костя часто по вечерам задерживается, позвонить неоткуда, сердце от тревоги болит.

   – Я приобрел карточку и пользуюсь таксофоном, – буркнул Сеня.

   – Мне так спокойней, – с нажимом сказала мать, – считай, что себе приобрела.

   Сеня лишь пожал плечами, но на брата рассердился окончательно.

   Потом в доме начался настоящий кошмар, потому что Костик безумно влюбился в Людмилу. Бедная Калерия Львовна боялась раскрыть сыночку глаза. Лишь один раз она робко заикнулась:

   – А как же Оленька? Думается, она лучше тебе подходит и по возрасту, и по воспитанию. Мила уже повидавшая всего женщина…

   Но обычно приветливый и, как правило, послушный, Костенька неожиданно ощетинился:

   – Будешь против моего романа, уйду из дома.

   Калерия Львовна только вздохнула. Романа-то никакого и не было, лишь невероятная, патологическая любовь со стороны юноши. Скорей всего здесь сыграло свою роковую роль неправильное воспитание. Привыкший получать все по первому требованию, Костя не умел управляться со своими желаниями, он мечтал о Людмиле, как о новой игрушке. Но женщину ведь нельзя купить, словно куртку, машину или сотовый телефон.

   Сначала Калерия Львовна не придавала роковой страсти особого значения. Ну повздыхает парень недельку-другую, да и забудет. Вокруг столько женщин, зачем ему такая бывалая. Но блажь не проходила. Парень охапками таскал в клинику цветы, конфеты и писал любовные письма. Он совершенно забросил учебу, и Калерия заволновалась. На носу диплом, уже все подготовлено для того, чтобы дорога любимого сыночка пролегла в аспирантуру. Но честолюбивые материнские мечты могли пойти прахом из-за какой-то нахалки, хитрющей детдомовки, не желавшей улечься с Костиком в постель.

   Калерия Львовна была абсолютно уверена: опытная Людмила просто заманивает наивного мальчишку, демонстрируя полную неприступность. Далеко идущая тактика, нацеленная на выгодное замужество. Иногда по вечерам Калерия едва справлялась со злостью, глядя, как сам не свой Костик мечется у телефонного аппарата. Ну разве для такой хабалки тянула она на горбу сына? Для такой ли невестки зарабатывала квартиру, дачу, машину и твердую копеечку? Вот Олечка Литвинова, дочка преуспевающего профессора, главного врача крупной московской клиники, совсем другое дело.

   Но Костя теперь не хотел и смотреть на предлагаемую невесту. Однажды, услыхав, как сын рыдает, закрывшись в ванной, мать не выдержала. На следующий день, скрепя сердце и с трудом преодолевая неприязнь, Калерия вызвала к себе в кабинет Людмилу. Та моментально явилась, распространяя аромат дорогих духов. Начальница не стала долго церемониться, а сразу приступила к делу:

   – Вы, конечно, в курсе того, что мой сын от вас без ума?

   Людмила нагло закурила и усмехнулась.

   – Ну я-то тут ни при чем, повода не давала, глазки не строила.

   Заведующая решила пропустить ее хамство мимо ушей и продолжала:

   – Не скрою, не о такой невестке мечталось, но раз уж так вышло…

   Людмила перебила Калерию:

   – К чему этот разговор, ни о каких взаимоотношениях между мной и вашим сыном речи не идет, у нас даже свиданий не было, а вы – про свадьбу!

   – Погодите, – попросила мать, – просто хочу вам сказать: у меня, кроме детей, никого нет. Косте достанется много всего: дача, квартира, машина. К тому же у него в руках вскоре окажется отличная денежная специальность. Да и мое имя в мире медицины кое-что да значит, устрою вас в хлебное место. Руки у вас – дай бог всякому, быстро в гору пойдете. Так что лучше с нами дружить.

   Люда загасила аккуратно окурок и вежливо поинтересовалась:

   – Насколько я понимаю, предлагаете мне материальные блага за благосклонность к Косте? Считаете меня проституткой?

   Калерия Львовна рассвирепела:

   – Хватит ваньку валять. Ты думаешь, я не знаю, что у тебя, голодранка, на уме. Промариновать парня до кондиции и прямым ходом в загс. Сладкий кусок оторвать хочешь, с медом. Так вот, заканчивай над Костиком издеваться, парень почти заболел. Соглашайся по-быстрому, ну пригласи его в постель, что с тебя, убудет? Известно мне про твои художества, мужиков, как носки, меняешь, а над моим мальчиком смеешься, в супруги дурачка наметила. Так вот, я не против, можешь идти с ним под венец, попробую ради сына стать хорошей свекровью.

   Мила заулыбалась:

   – Очень, я вижу, вы Костю любите. Только зря хитрите, надеетесь: ляжет он со мной разок под одеяло и успокоится. Конечно, вы правы, мне ничего не стоит с ним потрахаться, но зачем? Новое место службы? Нынешнее полностью меня устраивает, пациентов столько, что и не успеваю обслужить, потому что, сами знаете, в вашей богадельне лучший доктор – я. Квартиру имею, в деньгах не нуждаюсь, мужским вниманием не обделена. А Костя успокоится, все у него пройдет.

   Не дожидаясь ответных слов от Калерии Львовны, Мила выскочила в коридор, не забыв хлопнуть дверью. Взбешенная начальница вне себя от гнева приехала домой и велела старшему сыну:

   – Немедленно позови приятелей, да не забудь пригласить побольше симпатичных девушек.

   Сеня, недавно женившийся, удивленно взглянул на мать.

   – Нечего на меня смотреть, – окончательно вышла из себя Калерия, – надо спасать Костика от гарпии. Вокруг него должно быть много женщин, пусть забудет Людмилу.

   Сеня стал часто устраивать вечеринки, но младший брат совершенно не собирался принимать в них участия. В лучшем случае выходил ненадолго к гостям из своей комнаты. Калерия всерьез подумывала: а не обратиться ли к психиатру? Один раз женщина даже, забыв, что является дипломированным врачом, отправилась к бабке сделать «отворот».

   Худенькая, не слишком опрятная старуха повертела в морщинистых руках фотографию, сделанную для отдела кадров, и уверенно заявила:

   – Оно, конечно, отворот можно попробовать, но лучше увези-ка ты скорей сына подальше от ентой бабы.

   – Почему? – устало спросила Калерия.

   – В подмастерьях она у колдуна, – сообщила бабка, – ён ей вертит как хочет и на черные дела толкает. По всему выходит, твоему сыну гибель от нее.

   Калерия Львовна безнадежно заплатила требуемую сумму и получила взамен маленький пузырек с бесцветной жидкостью. Ее полагалось, читая про себя «Отче наш», подливать Костику в чай. Зелье скоро кончилось, а Константин по-прежнему сходил с ума. Мать только вздыхала. Надо же быть такой дурой, чтобы потащиться к неграмотной знахарке.

   Но вдруг ситуация резко переменилась. Костик летал как на крыльях. Людмила наконец снизошла до него. Начался бурный, страстный, небывалый роман. Парень переехал к Шабановой, неделями не звонил домой. Калерия Львовна ни в чем не упрекала его, радуясь тому, что сын счастлив.

   Но недолго музыка играла. Спустя примерно месяца два Костик с потухшим взглядом вернулся домой. Людмила выставила кавалера за дверь, даже ничем не мотивируя свое поведение. Просто сказала:

   – Уходи, надоел.

   Неделю парень пролежал, уткнувшись головой в подушку, отталкивая от себя подносимые заботливой мамой вкусности. Дней через десять раздался звонок. Бывшая любовница нагло заявила:

   – Я беременна, а аборт стоит дорого, придется раскошелиться.

   Костик принялся упрашивать даму сердца не губить ребенка. В отчаянии даже пообещал:

   – Только роди, а я заберу, вернее куплю, сорок тысяч долларов дам.

   Людмила приняла это безумное предложение. Калерия Львовна почти лишилась дара речи, когда однажды субботним утром увидала на пороге своей квартиры нагло улыбающуюся Шабанову.

   – Да как ты посмела!

   Но Мила спокойно вошла в холл и сообщила:

   – Поговорить надо. Могу родить вам внука, если Костя, как обещал, заплатит.

   Начальница беззвучно прислонилась к косяку.

   – Аборт сделать, как два пальца опи́сать, – усмехнулась гостья, сверкнув черными глазищами, – а за сорок тысяч баксов отдам вам младенца, мне пеленки без надобности, деньги очень нужны.

   Калерия Львовна никак не могла сообразить, как себя вести.

   Огромность требуемой суммы ошеломляла. Примерно столько она скопила в течение всей жизни.

   – Мамочка, – раздался за спиной тихий голос сына, – умоляю, соглашайся, я не перенесу, если она избавится от ребенка.

   Калерия молча смотрела то на полубезумного сына, то на спокойно улыбающуюся гарпию.

   – Ладно, – процедила она, – только чтобы оформила Костино отцовство и исчезла из нашей жизни.

   – Без проблем, – заверила Мила и спросила: – Сейчас поедем?

   – Куда? – удивилась Калерия.

   – В нотариальную контору, бумаги подписывать.

   Оказывается, практичная Шабанова давно все продумала, даже пригласила в нотариальную контору свидетеля, темноволосого, темноглазого мужика. От Калерии Львовны потребовали расписку. Якобы она должна Людмиле сорок тысяч «зеленых», которые обязуется выплатить по первому требованию.

   Потом, вспоминая произошедшее, женщина была уверена, что подписывала идиотскую бумажку словно во сне. Никогда еще она, стреляный воробей, не попадалась на такое, а тут подмахнула протянутый бланк.

   Мила ушла с работы и села Калерии на шею. Ей требовалось отличное питание, отдых в санатории, витамины, услуги косметички, массаж, домработница – всего и не перечесть.

   Костю Мила не пускала даже на порог. Он оставлял на лестнице сумки с продуктами и уходил. Один раз, правда, рискнул подойти к бывшей возлюбленной, когда та выглянула за дверь. Людмила, тщательно запахивая на уже большом животе халатик, мрачно сказала:

   – Твои визиты меня нервируют. Это может плохо отразиться на ребенке.

   Больше Костик не рисковал.

   Наконец наступил счастливый день. В ночь с двенадцатого на тринадцатое сентября Мила позвонила и сообщила:

   – Еду в родильный дом, номер сто девяносто шесть.

   Калерия Львовна пыталась пристроить «невестку» к своему гинекологу, но Мила отказалась.

   К утру Шабанова родила отличную, здоровую девочку, после чего десять дней провела в родильном доме.

   Поздно вечером двадцать третьего сентября Калерия Львовна и Костя приехали в клинику. Людмила вышла со свертком в руках и откинула краешек одеяла. Сердце Калерии тревожно сжалось. Из белоснежных, прокипяченных Костей пеленок выглядывало маленькое, сморщенное, слегка желтоватое личико. Вдруг младенец смешно наморщился, чихнул, открыл голубоватые, бессмысленные глаза и улыбнулся бабке. Калерия Львовна почувствовала, как в ее сердце входит любовь, безграничная, огромная. Очевидно, Костя почувствовал то же самое, потому что сказал:

   – Давай сюда.

   – Сначала деньги, – спокойно предупредила Мила.

   Бабушка протянула ей пластиковый пакет. Не выпуская младенца из рук, Люда заглянула внутрь и, увидав плотные пачки стодолларовых купюр, удовлетворенно заметила:

   – Надеюсь, не обманули.

   – Мы не на базаре, – не удержалась Калерия, – забирай бумажки, отдавай девочку.

   Тут ребенок отчаянно заголосил.

   – Есть хочет, – пояснила Мила и, прихватив пакет, двинулась в глубь роддома.

   – Куда! – напряглась Калерия.

   – Да не бойтесь, куда я с ребенком денусь, – успокоила ее Мила, – и не нужна она мне, вот только покормлю и переодену, обосралась ваша кровинушка.

   Необычность происходящего притупила бдительность, и Люда беспрепятственно ушла.

   Костя и Калерия маялись в приемной. Наконец появилась санитарка со свертком.

   – Вот, – заявила тетка, – велела передать, девочка уснула. Лицо только не открывайте, в воздухе микробы, еще заболеет.

   Боясь дохнуть, Костя прижал к себе невесомый пакет, да так и продержал до дома. В спальне они с матерью откинули край одеяльца и вздрогнули. Прямо в лицо им смотрели огромные безжизненные глаза. Щеки горели нарисованным румянцем, пухлые гуттаперчевые губы ехидно ухмылялись. В пеленках лежала кукла.

   Костя повалился на кровать. Калерия кинулась к телефону, но трубку не брали. Тогда женщина понеслась к наглой обманщице на такси. Но в квартире мирно пил чай незнакомый мужик. Ни о какой Людмиле он и слыхом не слыхивал, три дня назад купил квартиру в агентстве.

   Вне себя Калерия вернулась домой. Костя сидел возле пустой детской кроватки.

   – Она сбежала, – только и сумела выговорить мать.

   Сын никак не реагировал.

   – Завтра же пойду в милицию, ее обязательно найдут, – пообещала Калерия.

   Но до похода в правоохранительные органы дело не дошло. В семь утра Калерию Львовну разбудил звонок. Удивленная столь ранним визитом, хозяйка распахнула дверь. На лестничной клетке мялся знакомый дворник и парочка милиционеров.

   – Только не волнуйтесь, – сказал один, снимая фуражку.

   – Что? – пробормотала, холодея, женщина. – Что?

   Костю нашел дворник. Тело уже застыло, кровь, вытекшая из головы, свернулась. Калерия профессиональным взглядом медика окинула труп сына и беззвучно сползла на землю, инсульт поразил ее мгновенно…

   Сеня замолчал.

   – Вы не пробовали искать Людмилу?

   – Зачем? – устало спросил парень.

   – А деньги? Она же обманула вас!

   Сеня молча покачал головой:

   – Когда пришел к следователю и попробовал правду ему выложить, он посмотрел на меня, как на безумного. Сказал: дело ясное – от несчастной любви парень из окна сиганул, сколько хочешь случаев таких, а мать не вынесла смерти сына…

   – Про сорок тысяч долларов говорил?

   Сеня безнадежно махнул рукой.

   – Конечно.

   – Ну и что?

   – Он сначала спросил, внесены ли они в налоговую декларацию, а потом сообщил, что слова к делу не подошьешь, вот если бы расписка… Я испугался, вдруг еще заставят налог платить, и ушел.

   Ловко, однако, милиционер избавился от родственника.

   – Наверное, подумал, что у меня крыша от горя поехала, – продолжал Сеня. – Ласково так спросил: ничего не путаю про ребенка? Никто ее беременной не видел. Да она специально все придумала, велела маме ее с работы уволить как систематически опаздывавшую. Все твердила: «Мне младенец ни к чему и разговоры глупые не нужны, никому о беременности не рассказывайте». Вот мы и молчали, а Костя терзался сомнениями: вдруг передумает, не отдаст! Дождался!

   И Сеня зашмыгал носом.

   «Значит, девочка все же есть! – думала я по дороге в Ложкино. – И ей сейчас всего два года. С кем же Мила ее оставила? Почему прятала? Никто из подруг даже не подозревал о существовании Верочки. К чему такая таинственность? Сотни и сотни женщин рожают сейчас детей вне брака, этот поступок давно перестал осуждаться даже старухами, сидящими у подъездов. Боялась, что отнимут деньги? Так ведь, вероятнее всего, знала о смерти Кости и болезни Калерии Львовны. Жила совершенно не стесняясь, работала в каком-то ОООЗТП. Кстати! Следователь Николай Васильевич обещал узнать, какое предприятие скрывается за аббревиатурой, и выяснить, кому принадлежит номер телефона, по которому звонила Мила.

   Часы показывали ровно двадцать ноль-ноль. Все приличные люди давным-давно дома, хлебают щи и смотрят футбол. Все, но только не сотрудники милиции, обремененные «висящими» делами. На мой телефонный звонок раздалось мерное покашливание и усталый голос:

   – Кондратьев у аппарата.

   Я быстренько хлопнула крышечкой; сейчас заеду к милому другу, только что бы сделать ему такое приятное? Можно просто предложить деньги, но интуиция подсказывала: этот капитан не возьмет ни копейки, абсолютно не похож на взяточника.

   Перед глазами встал лучший друг, полковник Дегтярев. Вот Александр Михайлович, довольно улыбаясь, отодвигает пустую тарелку и говорит:

   – Знаешь, Дарья, о чем мечтает любой сотрудник МВД?

   – О большой зарплате.

   – Нет, моя проницательная. Конечно, денежки хорошо, но горячий домашний обед намного лучше. Несчастные сотрудники органов вынуждены питаться кое-как, без всякого режима. Хуже всего приходится работникам районных отделений, у управленцев хоть столовая есть. А эти носят с собой бутерброды или жрут китайскую лапшу и несъедобные сосиски с кетчупом. Потом гастрит, колит, язва, рак желудка. Ой, не верь, когда говорят, что в МВД большинство погибает от бандитских пуль. Желудочные заболевания их подкашивают, уж ты мне поверь.

   Я тихонько въехала во двор и посмотрела на окна – темнота. Так, Алиски нет, Маруся в Ветеринарной академии, Кеша на работе, а Зайка небось решила ночевать на телевидении.

   Пройдя на кухню, я обнаружила много кастрюлек. В одной исходила ароматом мясная солянка, в другой нашлись бефстроганов, картошка и что-то непонятное, противно желтое, пахнущее гнилым лимоном.

   Разложив еду по стеклянным банкам, я понеслась в милицию. Николай Васильевич на этот раз был в довольно приличном костюме и ярком, цветастом галстуке.

   – Здрасьте вам, – буркнул он, поднимая красные глаза от каких-то фотографий. – Чему обязан? Еще одного покойничка перепутали или кто-то вам снова на голову свалился?

   Не обращая внимания на его издевательский тон, я грохнула перед ним банки и, сдернув крышки, велела:

   – Поешьте-ка лучше.

   Капитан дернул носом, потом вытащил из стола ложку и моментально уничтожил содержимое.

   – Жаль, хлебушка нет, – произнес он, слизывая упавшие на документы капли.

   – Забыла, – искренне огорчилась я, – поторопилась…

   – Вкусно-то как готовите, – похвалил милиционер. – Небось муж радуется! А моя бывшая только и умела – макароны да яйца, яйца да макароны.

   – Узнали мне про телефон?

   Николай Васильевич закурил.

   – Выяснил. Установлен номерок в городке Нагорье Московской области, на центральной почте. Знаете, когда дома телефона нет, ходят на переговорный пункт. А уж с кем там беседовали – неизвестно.

   – А буквы?

   – Совсем просто: Общество ограниченной ответственности, завод тепловых приборов, Магистральная, 86.

   Я пошла к выходу.

   – Дарья Ивановна, – окликнул Николай Васильевич, – приходите когда надо, помогу.

   – Договорились, – усмехнулась я, прикрывая дверь. Вот и подружились, а всего-то за вкусную домашнюю еду. Бедный мужик, небось от супов из пакетов изжога мучает. Нет, правильно говорят, путь к сердцу мужчины лежит через желудок.

   В гостиной молча, уставясь в телевизор, сидели домашние. Здесь же пристроились Ирка и Катерина. Немного необычно; на кухне стоит большой «Филипс», и наша прислуга предпочитает смотреть сериалы там. Не то чтобы мы запрещали им смотреть вместе с нами – сами не хотят. Но сейчас глаза всех прикованы не к «Династии» или «Санта-Барбаре». На мерцающем экране удивительно красивая, завораживающе прекрасная девушка вещала ангельским голосом:

   «Матч завершился с разгромным счетом восемь – ноль. На месте баскетболистов из Камска я бы бросила заниматься этим видом спорта и ушла в гольф. Вот там и будет востребована их малая подвижность…»

   – Сама придумала текстуху? – поинтересовался Кеша.

   – Нет, – мотнула головой Ольга, – читаю, что дают!

   – Вы хотите сказать, что там Зайка? – обалдело показала я пальцем в голубой прямоугольник.

   – Представь себе, – подтвердила Ольга.

   – Мать, ты чего? – изумился Кеша. – Не узнала?

   Я молча глядела на улыбающуюся комментаторшу. Эта невообразимо прекрасная дама с огромными глазищами, точеным носом и идеальным ртом моя невестка?! А волосы! Просто копна русых роскошных кудрей. Я покосилась на тощенький белобрысый хвостик, стянутый у Ольги на затылке черненькой махрушкой, и поинтересовалась:

   – Парик надела?

   – Вовсе нет, – отозвалась Ольга, – начесали, лаком побрызгали, правда классно?

   Не в силах вымолвить и слово, я молча кивнула. Очевидно, такие же чувства бушевали и у Ирки в душе, потому что домработница заявила:

   – Ну надо же так перемениться, красавица неземная, глаз не оторвать. Глядите, Аркадий Константинович, уведут жену из-под носа.

   Кешка почесал затылок.

   – Передача сменила время? – опять спрашиваю я невпопад. – Уже половина десятого.

   – Мать, включи мозги, – посуровел Аркадий, – на видик записали!

   Ага, ясно теперь, почему все собрались в гостиной.

   – Ну и что у нас тут происходит? – раздался веселый голос Алиски.

   Тряся браслетами, бусами и цепочками, балерина ураганом влетела в комнату.

   – Почему прислуга у телевизора с хозяевами расселась?

   Гадкий Фредди, обнимавший Алиску за слегка начавшую увядать шею, гневно взвизгнул. Ирку с Катериной словно ветром сдуло. Фредди подошел к мирно спящему Банди и начал покачиваться возле него на кривоватых волосатых ногах.

   – Хорошая обезьянка, – засюсюкала Алиска, – поиграй с собачкой. Так что вы делаете?

   Услыхав про кассету, она моментально потребовала повторить показ, и мы снова начали любоваться на волшебно прекрасную Ольгу.

   – Делаю тебе замечание, – отреагировала Алиса, – горбишься, плечи вперед уходят. Сидишь некрасиво, надо так.

   И она ловко повела костлявыми ключицами. Зайка попыталась повторить маневр и через секунду сказала:

   – Поясница болит.

   – Потому что привыкла крючиться, – резюмировала Алиса, – отвратительная привычка. Спина для женщины главное, даже не ноги, не жопа, не грудь, а спина.

   Полноватая Маня попробовала сесть прямо и заявила:

   – Голова кружится.

   – Зато легкие распрямляются, – пояснила Алиска, – а то они у тебя все время скукоженные, не привыкли по-нормальному работать. Знаешь, как приучиться держать осанку?

   – Как? – оживилась Маня.

   – А вот так, – сообщила балерина и со всего размаху треснула Кешку по хребту.

   – Ой, – взвизгнул сын, – больно же!

   – Правильно! – удовлетворенно воскликнула «учительница». – Здорово помогает. В балетных училищах железной линейкой по спине лупят, так и ходишь затем оставшуюся жизнь, словно палку чувствуешь.

   Кешка, морщясь, потирал лопатки. Фредди довольно заухал. Поведение хозяйки пришлось ему явно по вкусу. Моментально мерзкая обезьяна ухватила бамбуковую палку, которой Ира раздвигает шторы, подскочила к Зайке и, радостно взвизгнув, опустила дубинку на ничего не подозревающую невестку.

   – В чем дело?! – завопила интеллигентная Ольга. – Алиса, уйми свою паскудную обезьяну.

   Я только вздохнула. Присутствие экс-мадам Полянской отрицательно влияет на домашних. Никогда раньше не слышала от Зайки подобных выражансов. Но Алиску не так легко сбить с толку.

   – Подумаешь, – фыркнула она, отбирая у Фредди деревяшку, – какие мы нежные, цирлих-манирлих, жопа на тоненьких ножках! Так тебе и надо, а то глядишь с экрана, как цыпленок ощипанный – шеи нет, плечи у подбородка. Скажи лучше нам с Фреддинькой спасибо, телезвезда!

   Мартышка сосредоточенно ковыряла в носу. Брезгливый Кеша и нервная Зайка моментально вылетели за дверь. Даже безгранично любящая животных и собирающаяся стать ветеринаром Маша слегка изменилась в лице, мне же к горлу подкатила тошнота. Но Алиске было все по́ фигу.

   – Дадут в этом доме, наконец, ужин? Или голодными спать пойдем? – заорала она. – Ирка, Катька, забыли, что ли, тумбы толстожопые?

   – Не ругайся, – безнадежно попросила я, глядя, как радостно хихикает Маня.

   – А кто ругается? – удивилась Алиска. – Я так разговариваю, уж извини, по-другому не умею. Мы, балетные, – люди простые, хорошим манерам не научены, пишем с ошибками, считаем с трудом…

   – Хватит ерничать…

   – Вот-вот, – радостно ухватилась за мои слова Алиса, – издевайся надо мной, бездомной, безответной.

   Я поглядела на ее яркие, прямо-таки елочные украшения и вспомнила один эпизод из прошлого. Много лет назад на кафедру, где я работала, повадился ходить пожилой мужчина. Лет ему было около семидесяти, и он намеревался защитить кандидатскую диссертацию на тему «Образ промышленного города в поэзии Лессинга». Наша заведующая, роскошная внешне и очень умная дама, слегка оторопела, услыхав название задуманной работы.

   – Извините, милейший, – осторожно сказала она, – Лессинг родился в 1729 году, тогда в Германии еще не существовало крупных промышленных предприятий, и в его произведениях в основном речь идет о любви, долге, верности…

   – Но ведь никто за такую тему еще не брался, – настаивал соискатель.

   Надежда Михайловна терпеливо повторила:

   – Потому, что написать об этом невозможно, представьте себе исследование на тему «Жизнь пингвинов в Москве»?

   – Тема-то оригинальная, – не успокаивался старик.

   Так они проговорили около двух часов, в конце концов ненормальный посетитель, понизив голос, заявил:

   – Вы обязаны мне помочь.

   – Почему? – изумилась Надежда Михайловна.

   – Я сирота, – сообщил мужик, – у меня и мама, и папа, и бабушка умерли.

   – У меня тоже, – только и смогла ответить руководительница кафедры.

   Утром за завтраком я соображала, куда лучше поехать в первую очередь, когда в комнату, добродушно улыбаясь, вошел Филя.

   – Чем угощают? – жизнерадостно поинтересовался колдун, оглядывая стол. – Оладушки? Прекрасно, день следует начинать с обильной пищи.

   Я смотрела, как он заливает поджаристые куски теста жирной сметаной, пробует и добавляет столовой ложкой варенье. Похоже, у мужика никаких проблем с печенью, и содержание холестерина в крови его, судя по всему, не волнует.

   Шаман поднял на меня глаза и сказал:

   – Печень и в самом деле как у младенца. Хотите, научу, как очистить ее от шлаков?

   Я растерялась. Неужели мои мысли написаны у меня на лбу? Наслаждаясь смущением хозяйки, Филя сообщил:

   – Приготовил для всех ямбу.

   – Что? – переспросил Кеша. – Ямку?

   – Ямбу, – повторил терпеливо маг, – особое кушанье. Есть его надо наслаждаясь, представляя себе мысленно самое заветное желание.

   – Оно исполнится? – заинтересовалась Маня.

   – Обязательно, – пообещал Алискин любовник.

   – Мне бы ветрянкой заболеть, – размечталась бесхитростная девчонка.

   – Зачем? – опешила я.

   – Все четвертные контрольные пропущу, – радостно объяснила Маша, – сейчас это мое самое главное желание.

   – Не болтай глупости, – одернул ее брат, – кстати, почему ты не в школе?

   – Так суббота же, – завопила Маня, – вы все рады ребенка цепями к парте приковать.

   – Будете есть ямбу? – спросил Филя.

   – Конечно! – заорала Маня. – Несите скорей.

   Я с подозрением уставилась на бурду желтого цвета, отвратительно воняющую гнилью. Видела вчера это варево на кухне. Манюня недоверчиво нюхнула содержимое протянутой ложки, потом быстро проглотила. Зайка уставилась на нее во все глаза. Машка сразу запила чудодейственную ямбу минеральной водой и оповестила:

   – Съедобное, но ужасно вонючее. Надеюсь, поможет.

   – Давайте и мне, – вздохнула решительно Зайка.

   Мы с Аркашкой отказались.

   – Потом пожалеете, – пообещал Филя.

   Я с тоской ковыряла омлет. Это просто возмутительно. Пустила на несколько деньков бездомную Алиску, а получила в придачу колдуна и обезьяну. Надеюсь, хоть данное снадобье сварено не из средства для натирки полов или мебельной мастики. Надо поинтересоваться у Ирки, не пропала ли из кладовки еще какая-нибудь бытовая химия.

   Вдова Георгия Рощина – Лиля – показалась сначала старухой. Когда женщина возникла на пороге, я чуть не спросила: «Вы мать Георгия?», но вовремя спохватилась:

   – Лиля?

   Вдова слегка отступила в глубь холла и бесцветным голосом проговорила:

   – Да, а вы кто?

   – Даша.

   – Простите, не помню.

   – Мы незнакомы, – сказала я. – Вот пришла к вам за помощью.

   – Чем же могу посодействовать? – без всякого интереса спросила Лиля.

   – Людмила Шабанова…

   Бледное лицо Лили стало еще белей, на худых щеках появились красные пятна.

   – Если прислала эта…

   – Нет-нет, – испуганно замахала я руками.

   – Она причинила мне много горя, нужен ваш совет.

   – Входите.

   В большой, заставленной мебелью гостиной Лиля аккуратно села на диван и, сложив руки на коленях, холодно произнесла:

   – Говорите.

   Лицо ее не выражало никаких эмоций. Трудно беседовать с человеком, у которого каменная маска. Моя спина покрылась потом, а язык зачастил придуманную историю.

   – От меня уходит муж. Прожили вместе двадцать лет, и пожалуйста – седина в бороду, бес в ребро. Вернее, нечистый угодил муженьку в другое место, пониже пояса. Завел любовницу, страшно наглую особу – Людмилу Шабанову и собирается бросить меня. Спасибо, добрые люди подсказали, что у этой дамы мужики постоянно меняются, больше двух месяцев не удерживаются. Думаю, если открою глаза благоверному на фокусы его «любимой», может, одумается, вернется? Уж извините за беспокойство, но мы вроде как подруги по несчастью…

   Лиля покачала головой.

   – Говори мужику, не говори, если у него одно место зачесалось – все, пиши пропало. Я своему прямым текстом объясняла: шлюха. А он только усмехался: ну и что? Досмеялся.

   И она тихонько заплакала. Мне стало неловко. Пришла, лезу грязными сапогами этой несчастной женщине в душу, но ведь надо найти ребенка! Лиля тем временем успокоилась и спросила:

   – Ваш где с этой дрянью познакомился?

   – В поликлинике, зубы лечил.

   – А мой в метро.

   – Как? – удивилась я и необдуманно выпалила: – Мне говорили, что Рощин был пациентом Шабановой!

   Но вдова не обратила внимания на подозрительную осведомленность гостьи и подтвердила:

   – Именно, в вагоне. Вместе вышли на Новослободской, у нее сумка тяжелая хозяйственная, вдруг ручки-то и оторвались.

   Людмила стала собирать рассыпавшиеся покупки. Галантный Рощин решил помочь, тем более что женщина оказалась очень хороша собой: гибкая, черноволосая, темноглазая, с потрясающим цветом лица. Слово за слово – познакомились. Жора помог дотащить поклажу до дома. Естественно, Мила пригласила «спасителя» зайти. Чем уж она так взяла Жору, Лиля не знала. Но верный муж явился домой около семи утра с лихорадочно блестевшими глазами и с порога заявил:

   – Ухожу.

   Жена спросонья не поняла, что случилось. Жора работал бухгалтером в крупной фирме, на службе случались авралы, и мужик иногда просиживал до утра у компьютера.

   – Опять в документах ошибка? – зевая, поинтересовалась Лиля. – Ты бы намекнул хозяину о прибавке к зарплате.

   Но муженек молча открыл шкаф, вытащил чемодан и принялся кидать туда носки, трусы и рубашки. Тут до Лилечки дошло, что дело нечисто, а супруг повторил:

   – Ухожу к другой.

   Но в этот день ему не удалось покинуть дом. Жена встала на пороге и потребовала объяснений.

   – Мы прожили много лет, – вспоминала Лиля, – поженились совсем молодыми, мне еще восемнадцати не исполнилось, пришлось разрешение от родителей брать. Много чего за эти годы было, пару раз без меня отдыхать в Сочи ездил, ну сами понимаете. Детей не завели, беречь нажитое не для кого, все на себя тратили. Вот так! И, главное, ничто не предвещало разрыва. Планы строили, отнесли документы в посольство, я еврейка, хотели эмигрировать в Израиль, там у меня дядя…

   Целую ночь они выясняли отношения. Рощин высказал жене целый букет претензий. Лиля рыдала в голос. Из совсем недавно ласкового и преданного мужика полился поток гадостей.

   – Ты отвратительная хозяйка, – кричал Жора, – ни разу за годы брака не попробовал нормальной жареной картошки.

   Лиля действительно готовила любимое блюдо мужа под крышкой. Прочитала как-то раз в журнале «Здоровье», что хрустящая корочка содержит канцерогены, и испугалась. Муж с удовольствием ел тушеную «поджарку». Теперь же выяснилось, что мучился.

   – А рубашки! – потрясал руками Жора. – Катастрофа! Никогда не погладишь по-человечески. По углам пыль мотается, занавески годами не стираешь!

   – Так снимать тяжело портьеры, – отбивалась Лиля, – а тебя не допросишься, вечно занят, вон кран в ванной течет, бачок в унитазе шумит и дверь в большую комнату не захлопывается.

   – Дверь не захлопывается! – неожиданно зло передразнил супруг. – И как это другие бабы одни живут! Вот Мила: совсем без мужика, а в доме полный порядок – ничего не течет, не шумит и все захлопывается. Да и картошка человеческая, а не размазня на сковородке…

   – Так ее Людмилой зовут, – уточнила Лиля, – ну-ну. Совсем, видать, ты оголодал, из-за картошки родную жену бросаешь!

   – Да картошка двадцатое дело, – отмахнулся супруг и примолк.

   – А первое что? – поинтересовалась жена.

   Жора молчал.

   – Конечно, постель, – усмехнулась Лиля, – кобелина ты, кобелина…

   – Нет, драгоценная моя, – вызверился интеллигентный бухгалтер, – это ты деревяшка тухлая. Сколько раз мы с тобой вместе оказываемся? От силы вечерок в месяц любовным делам посвящаем. А мне, между прочим, не так много лет, думаешь, подобный ритм молодого мужика устраивает?

   Лиля примолкла. Муж и раньше предъявлял требования, настаивая на более частых интимных контактах. Но жене достался от рождения вялый темперамент. По молодым годам она еще шевелилась, а после перестала, используя бесконечные отговорки – то голова болит, то месячные не вовремя пришли, то просто устала…

   И вот сейчас муж, раздувая ноздри, гневно выкрикивал:

   – Отчего уставала? Детей нет, работаешь через пень-колоду, спишь по двенадцать часов, ешь от пуза, три месяца на даче сидишь… Да другие бабы и половины такого счастья не видят – принесутся в семь со службы, уроки у детей проверять кидаются, потом к плите, а ночью мужа обслуживают. Не все, знаешь ли, как я, онанизмом занимаются, другим наплевать на женские проблемы – навалятся и свое получат!

   – Ну и ступай отсюда, – заорала Лиля, вышвыривая собранный мужем саквояж на лестничную клетку, – катись к своим сексуальным.

   – Дурой была, дурой и останешься, – подвел черту Жора.

   Лиля, кипя от негодования, переколотила все чашки и позвонила любимой подруге.

   – Не дергайся, – успокоила ее та, – все они из себя секс-символов делают. Посуди сама, небось он чаще, чем раз в неделю, не может. Скоро вернется: либо сам убежит, либо баба его выставит, сучка проклятущая.

   Так и вышло. Спустя месяц, потерянный и какой-то пришибленный, Жора позвонил в дверь. Лиля обрадовалась, но виду не подала и холодно поинтересовалась:

   – Что-нибудь забыл?

   Муж сел в прихожей на стул и горько заплакал. Жена моментально засуетилась, забыв про обиды. Потекла прежняя жизнь. Жора ничего не рассказывал, но по обрывкам фраз Лиля поняла – любовница послала ее мужа ко всем чертям. Жора стал жить теперь как робот: ел, пил, спал, ходил на работу – все делал механически, с каменным лицом. В конце концов Лиле стало не по себе, и она решила поговорить с Людмилой. Она знала, что та работает в стоматологической клинике.

   Выбрав день, Лиля записалась к доктору Шабановой на прием последней, в девятнадцать часов. Она сидела одна в коридоре, когда Мила крикнула:

   – Следующий.

   Пристроившись в кресле, Лиля оглядела соперницу и невольно вздохнула. Проклятая разлучница обладала всеми отсутствующими у законной жены качествами: красотой, уверенностью и неприкрытой сексуальностью. Разговор вышел тягостный. С нахальной ухмылкой Людмила выслушала Лилю и спросила:

   – Не пойму, чего вы от меня хотите?

   – Сама не знаю, – искренне ответила Лиля. – Жору жалко, страдает очень. Раз уж так получилось, забирайте его насовсем, развод дам. Только квартиру мне оставьте, у вас ведь своя есть, а машину и дачу отдам, мне без надобности.

   – Успокойся, – остановила ее Мила, перебирая свои страшные стоматологические инструменты, – скоро его тоска пройдет, надоел он мне, а без машины и дачи тоже обойдусь. Во всяком случае, я из-за этого добра с противным мне мужиком связываться не стану.

   В этот момент в кабинет вошел молодой парень с букетом цветов.

   – Ты еще не освободилась?

   – Сейчас, Костик, – ответила Мила.

   Юноша безропотно вышел.

   Из души Лили поднялось что-то черное. Больше всего это напоминало чувства свекрови, узнавшей об измене невестки.

   – Новенького подцепила, – выпалила женщина и припечатала: – Сука течная.

   Все так же нехорошо усмехаясь, Мила нажала ногой на педаль, и кресло моментально превратилось в кровать. Сверху закачалась какая-то штука, издававшая визг. Мила поднесла бешено вращающийся диск прямо к лицу окаменевшей от ужаса бабы и тихо произнесла:

   – Никому не позволю меня оскорблять. Сейчас без носа оставлю!

   Лиля в ужасе зажмурилась. Кресло снова собралось. Людмила закурила и заявила:

   – Иди отсюда, пока жива. Да знай, твой муженек у меня в руках, что захочу, то с ним и сделаю, поняла?

   На мягких ногах Лиля выпала на улицу. Ей даже в голову не могло прийти, что на свете существуют подобные стервы. Мужу она, естественно, ничего не рассказала.

   Через месяц Жора вдруг ожил. Людмила снова закрутила с ним роман, потом бросила. Словом, играла, как кошка с мышью. Лиля молчала, только вздыхала, глядя на бледнеющего мужа. Именно в эти дни женщина поняла, как ей дорог муж, он превратился в ее ребенка – большого, но глупого, потерявшего голову. Да и сам Жора резко переменился, больше не нападал на жену. Чтобы чаще видеть Людмилу, Георгий начал ходить в клинику лечить зубы. Возвращаясь домой, жаловался супруге:

   – Молча бормашиной орудует, хоть бы словечко проронила…

   Лиля, как могла, утешала несчастного. Через месяц докторица опять воспылала страстью к бухгалтеру, и опять счастье длилось недолго. У Георгия начало болеть сердце, а на Лилю навалились изматывающие мигрени.

   Однажды она лежала в кровати, пытаясь справиться с невыносимой болью, пульсирующей в левом виске. Внезапно из коридора послышался голос мужа:

   – Лиля, поди сюда.

   Кое-как выбравшись из-под одеяла и постанывая, Лиля вышла, и боль моментально улетучилась. У вешалки мерзко ухмылялась Людмила. Пришла с невероятным предложением: она беременна и готова родить Георгию ребенка при условии, что тот… заплатит тридцать тысяч долларов.

   Застигнутая врасплох Лиля, не успев подумать, брякнула:

   – У нас таких денег нет.

   – Я согласен, – быстро сориентировался Жора, выпихивая из прихожей свою половину, – найдем такую сумму.

   Ночью он пришел к жене – спали теперь в разных комнатах, – сел возле нее на кровать, взял за руку. На какой-то момент муж стал таким, каким был до встречи с ведьмой, – ласковым, любящим, нежным.

   – Лиленька… – вздохнул он.

   Жена разрыдалась. Жора тихонько гладил ее по голове.

   – Ну будет, будет. Ты ведь родить не можешь…

   Лиля молча кивнула.

   – Давай возьмем этого ребеночка, все-таки не из детдома, не чужой, мой, кровный. Понимаю, тебе тяжело, но, родная, согласись. А я уж по гроб жизни тебе благодарен буду, станем доживать вместе да на сыночка радоваться.

   Лиля молчала, сердце ее разрывалось на части от противоречивых чувств. Муж встал на колени.

   – Что ты, – вскочила жена, – пусть будет по-твоему, только деньги где возьмем?

   – Дачу продадим.

   Впрочем, пришлось лишиться еще машины, украшений, и все равно наскреблось только двадцать семь тысяч «зелени».

   – Ладно уж, – недовольно буркнула Мила, – так и быть. Только я ухожу с работы, а вы, если желаете здорового наследника, извольте обеспечить мне хорошее питание.

   Долгие месяцы Жора исправно таскал сумки и ставил под дверь. Любовница не впускала бухгалтера в квартиру.

   – Уж как она боялась, что беременной ее увидят! – удивлялась Лиля. – Просто фобия. Никому не сообщила и нам не велела. На улицу только по необходимости высовывалась, странно до жути!

   Четырнадцатого сентября Людмила позвонила, трубку подняла Лиля.

   Дамы давно соблюдали пакт о ненападении, и жена мирно спросила любовницу:

   – Как дела?

   – Тринадцатого числа родилась девочка, здоровая, – спокойно произнесла Людмила. – Приезжать в больницу не надо, готовьте деньги, сообщу, где и когда совершим сделку.

   Жора забегал по городу, купил кроватку, коляску, памперсы. Лиля, как могла, изображала радость, но в душе ее прочно поселилась тревога. Пока ребенок существовал только в мечтах, он казался женщине желанным, сейчас же сердце противно заныло. Ведь это дочка не только Жоры, но и ненавистной Людмилы.

   Двадцать второго опять зазвонил телефон.

   – Жду завтра, ровно в три, в вестибюле мотеля на Минском шоссе, опоздаете – уеду, – поставила условия гадина и отсоединилась.

   С перепугу супруги явились на встречу гораздо раньше назначенного времени и сели в холле. В пустом зале ни одного человека, только за стойкой разгадывал кроссворд приятный молодой парень. Не успели часы показать три, как со второго этажа быстрым шагом сбежала мерзавка. Мила только подивилась, глядя на пышущие здоровым румянцем щеки и блестящие, будто в рекламе шампуня «Пантин», кудри. И не подумаешь, что дама только что родила, она как будто приехала с курорта…

   В руках она держала сверток.

   – Покажи, – попросил Жора.

   Мила откинула угол одеяльца. Маленькое личико топорщилось курносым носиком.

   – Похожа на меня, – пробормотал Георгий, – правда, Лиль?

   Жена закивала, холодея от противоречивых чувств. Вид ребенка вызвал бурю смешанных эмоций. Хотелось даже выхватить байстрючку и шлепнуть об пол, но муж продолжал умиляться.

   – Хватит, – Мила закрыла личико мирно спящей девочки. – Где бабки?

   Жора полез за деньгами, но вмешалась Лиля:

   – Ну уж нет, сначала отдай ребенка.

   – Хитрая больно, – сверкнула глазами Людмила, – гони доллары!

   – Сначала девочку, – стояла на своем Лиля.

   – Жорка, – пригрозила любовница, – урезонь свою дуру, а то не получишь ребенка.

   – Не пугай, – твердо отрезала жена, – куда ты денешься, тебе деньги нужны, издали видно.

   – Ну ладно вам, – забормотал растерянно Георгий.

   Переговоры зашли в тупик. И тут Лиле пришла в голову блестящая мысль.

   – Молодой человек! – крикнула она.

   Портье оторвался от кроссворда.

   – Слушаю.

   – Помогите нам, подержите ребеночка.

   – Ну конечно, – охотно согласился парень, – только сначала окошко распахну, душно очень.

   Он вышел из-за стойки, открыл створку и взял девочку. Лиля передала деньги. И в этот момент раздался оглушительный взрыв и рев сигнализации машины. Младенец заорал.

   – Боже мой! – крикнул портье, кидаясь с ребенком во двор. – Катастрофа!

   Лиля и Жора побежали за ним. На улице, бешено крутясь во все стороны, дергалась огромная хлопушка.

   – Вот чертовы мальчишки! – возмутился портье. – Напугали до смерти, думал, машину взорвали!

   – Где ребенок? – опомнился Жора.

   – Да на диванчике у входа положил, – успокоил парень, – не волнуйтесь.

   Георгий схватил сверток. Лиле что-то показалось странным, но она не могла определить – что именно. Людмила исчезла, пока они разглядывали петарду.

   Мигом поймали такси. Дома отец трясущимися руками размотал одеяло и закричал. В красивых кружевных пеленках лежала кукла, одна из тех, какие пугают своим сходством с живым младенцем – лысоватый, гуттаперчевый пупс с бессмысленной улыбкой. Тут только Лилечка осознала, что показалось ей странным. Оставленный на диване младенец молчал, он ни разу даже не пискнул за всю дорогу. Людмила успела подменить сверток, пока все минуту-другую находились на улице.

   Стоит ли упоминать о том, что Людмилу они не нашли? Квартира оказалась проданной, более того, младенец как бы не существовал вообще. Сначала Жора отправился в милицию и потребовал, чтобы открыли дело по факту кражи ребенка. Но его пыл сразу охладили. Если родная мать увезла дитя сама – это не преступление. К тому же отношения не оформлены, кто отец, не установлено.

   – Был ли младенец? – риторически вопрошал милиционер. – Кто его видел?

   – Запросите сто девяносто шестой роддом, – потребовал несостоявшийся отец.

   По непонятной причине следователь послушался. И тут Жору ждал сокрушительный удар. Никакая Людмила Шабанова никогда в клинике не рожала!

   – К психиатру обращаться не пробовали? – рассердился страж порядка. – Прихо́дите, волну гоните: ребенка украли! А его и не было!

   – Была девочка! – заорал Жора, теряя самообладание.

   Милиционер схватился за телефон.

   – Была! – вопил мужик, пытаясь вырвать у следователя трубку. – Доченька моя, родная, я за нее тридцать тысяч долларов отдал!

   Откуда ни возьмись прибежали другие сотрудники, появился врач со шприцем… Лиля еле-еле вырвала мужа из лап ментов, намеревавшихся отправить его в психушку.

   Георгий притих, промолчал до вечера, потом набросился на жену:

   – Ты виновата, не захотела деньги сразу отдать, пожадничала, увезли теперь мою доченьку!

   Лиля молча слушала горькие попреки. Жора стал похож на злобную, больную собаку, без конца огрызался и твердил:

   – Ты, ты виновата, все из-за тебя.

   Лиля понимала, что мужу психологически сейчас нужен кто-то, кого можно обвинить во всех несчастьях, но ей приходилось тяжело. Где-то в глубине души Лиля надеялась, что муженек оценит ее поведение, поймет, сколько сделала для него жена, очнется и извинится. Но нет! Жора словно с цепи сорвался.

   – Небось рада, – бросил он однажды жене, – не хотела ведь дите воспитывать!

   Очевидно, на Лилином лице что-то отразилось, так как Георгий добавил:

   – Вижу, вижу…

   Возразить оказалось трудно. Лиля и впрямь про себя ликовала; увидав ребенка воочию, она поняла, что любить байстрючку не сможет никогда.

   Через неделю Лиля, вернувшись с работы, нашла Георгия в невероятном возбуждении. Мужик метался по квартире и твердил:

   – Приходила, она приходила.

   – Кто? – недоумевала Лиля.

   Из путаных, сбивчивых объяснений получалось, что вроде здесь недавно побывала Людмила и пообещала отдать ребенка.

   – В восемь принесет, велела одному приходить, без тебя.

   Лиля попробовала спорить, но муж огрызнулся:

   – Не мешайся.

   Пришлось остаться дома. Перед самым уходом Георгий метнулся на кухню.

   – Спички дай.

   – Зачем тебе? – не поняла жена. – Ведь не куришь.

   – Давай без разговоров, – велел муж, блестя полоумными глазами.

   Лиля молча протянула коробок, подумав при этом: «Может, лучше развестись?» Жора торопливо зажег непонятно откуда взявшуюся свечку и стал обходить комнаты. В углах он останавливался и поднимал свечу. Ровное пламя начинало потрескивать, чернеть, исходя копотью.

   – Правильно, – удовлетворенно отметил муж, – все верно, гляди, сколько отрицательной энергии, ведьма ты, все неприятности из-за тебя.

   Чувствуя, как решение немедленно разойтись крепнет, Лиля сплюнула и ушла к себе в спальню. Сразу же хлопнула входная дверь. Лилечка вышла в гостиную, на столе валялась чадящая свечка, вся в черных натеках. Вздохнув, она приняла решение. С нее хватит, возиться с Людмилиным отпрыском она не станет, надо немедленно подыскивать размен, квартира отличная, желающие косяком набегут!

   Наглотавшись тазепама, Лиля заснула. Очнулась только к полудню, мужа еще не было. Не пришел Георгий и к вечеру. Лиля решила, что проклятая ведьма решила снова сойтись с мужиком, но через неделю все же обратилась в милицию. В душе бушевали мстительные чувства. «Вот поищут, – думала жена, оформляя заявление, – не найдут, конечно. А я его через месяц из квартиры выпишу, пусть потом живет где хочет, потаскун проклятый».

   Но неожиданно милиция обнаружила Рощина мертвым в трупохранилище. Тело лежало там как неопознанное почти семь суток. Уйдя из дома поздно вечером, Георгий выбросился из окна шестнадцатиэтажной башни в Круглом проезде. Что понесло его туда, Лиля не знала. Квартиру женщина продала, переехала жить в другое место и сейчас пытается забыть про страшное происшествие.

   – Сколько же вам пришлось пережить! – абсолютно искренне воскликнула я. – Меня бы не хватило на такое.

   – Жаль очень Жору, – вздохнула Лиля, – он ведь детдомовский, мечтал о большой семье, а я бесплодная.

   – Детдомовский? – поразилась я.

   – А что тут странного? – переспросила Лиля. – Родители у него погибли в авиакатастрофе, вот он и оказался в приюте. Кстати, никаких особых ужасов не рассказывал, наоборот, говорил, что и воспитатели, и директор были добрые, внимательные. Профессию получил.

   – Где располагался детдом?

   – Интернат на Сокольской, мы туда на юбилей их выпуска ездили вместе, – ответила Лиля.

   Я попрощалась с Лилей и поторопилась домой. В голове крутились самые разные мысли. Людмила Шабанова, конечно, отменная дрянь. Жила одновременно с обоими мужиками и ухитрилась «продать» им своего ребенка. Но зачем? Напрашивается простой ответ: из-за денег. А куда делась девочка? Не проще ли было отдать ее кому-то из отцов, по крайней мере число людей, желавших придушить Людмилу, уменьшилось бы вдвое. Так нет, сначала надувает одного, потом другого, а затем исчезает, чтобы через короткое время снова как ни в чем не бывало начать работать в Москве? Настолько уверена в безнаказанности? Сдается, у нее имелись помощники. Во-первых, кто-то же положил ее в родильный дом, не оформляя документов, и, во-вторых, портье, так вовремя, перед самым взрывом, распахнувший окошко…

   Но сегодня больше не могу ничем заниматься, поеду домой, а по дороге заверну в кондитерскую и куплю обожаемые Марусей корзиночки с кремом.

   Однако девочка, к удивлению, не обрадовалась, увидав лакомство.

   – Что-то не хочется, – пробормотала она, – может, потом.

   Я насторожилась:

   – Ты хорошо себя чувствуешь?

   Маша – замечательный ребенок. Никаких капризов из-за еды мы никогда не знали. Девочка, не кривляясь, ест кашу, пьет молоко с пенкой и абсолютно спокойно укладывает за щеки шпинат. Не то что Аркадий, тот доводил нас с Наташкой до обмороков, заставляя сдирать с курицы кожу, процеживать по семь раз какао и вылавливать из супа весь лук. Впрочем, он и сейчас капризничает. Икру не ест, потому что «противно смотреть на нерожденные эмбрионы». От яиц шарахается: «Как подумаю, откуда они у курицы вываливаются, сразу тошнит». Вид закипающего молока вызывает у него судороги, а в мясе оказываются «страшные токсины».

   Машенька же, на радость Катерине, обладает аппетитом молодого волчонка. Когда ей сравнялось три года, мы, тогда еще нищие преподавательницы, отдали ее в детский сад. Столики там стояли в форме буквы П. Так вот, Маню всегда усаживали в центре, остальных детишек по бокам. Няня ставила перед девочкой тарелку, ребенок мгновенно хватал ложку и начинал азартно хлебать суп.

   – А теперь, дети, – возвещала воспитательница, – давайте все кушать так, как Машенька, ну-ка, кто ее опередит?

   За два года выиграть соревнование с Маней не смог никто. Так что от пирожных она откажется только в случае болезни.

   Я сунула ей под мышку градусник, отметив красные, лихорадочно блестевшие глаза. Тридцать восемь градусов, никак не меньше.

   – Голова болит?

   – Болит, – прошептала Манюня, чихнула и заревела.

   Вызванный врач поставил однозначный диагноз:

   – Ветрянка. Две недели постельного режима.

   Пока доктор выписывал кучу рецептов, Кеша как мог утешал сестру:

   – Не расстраивайся, завтра станет лучше, давай-ка поспи.

   – А я и не расстраиваюсь, – послышалось из-под одеяла, – наоборот здорово: контрольную пропущу. Зря ты, мамусечка, не захотела есть ямбу, видишь, действует!

   – Марья, – строго сказала я, – это простое совпадение, ни на минуту не верю всяким колдунам и шарлатанам. Запомни, наколдовать ничего нельзя!

   – А вот и можно, – настаивала Маруся.

   – Нет.

   – Да!

   – Нет.

   – Да!

   – Мать, – влез в наш конструктивный диалог Аркадий, – чего ты привязалась к больному ребенку? Пусть думает как хочет.

   – Но ведь глупости говорит!

   – Ладно тебе, – начал выталкивать меня за дверь сын, – иди отсюда, еще заразишься.

   Из коридора я услышала, как Аркадий произнес:

   – Нет у тебя, Манюня, инстинкта самосохранения, я в твои годы твердо знал: спорить со взрослыми, как против ветра плевать.

   Не услышав Машкин ответ, я спустилась в гостиную. Там у включенного видика с напряженным лицом сидела Зайка.

   – На себя любуешься! – съехидничала я.

   – Да вот сказали, что во время репортажа бровью дергаю, – сообщила Ольга, – теперь пытаюсь понять, когда это происходит. Что там с Маней?

   – Ветрянка.

   Невестка выключила магнитофон.

   – Пойду предупрежу Серафиму Ивановну, чтобы близнецов к ней близко не подпускала.

   – Вот глупость! – вырвалось у меня.

   – Что?

   – Маруська уверена, будто заболела потому, что пожелала себе ветрянку, когда ела Филькину дурацкую ямбу. Теперь поверит в чудеса, гадания и колдовские камлания.

   – Знаешь, – сказала в ответ Оля, – конечно, бывают и совпадения, только я вчера захотела, чтобы Виктор мне не пакостил…

   – Ну и что?

   Выяснилось, что в съемочной группе программы есть режиссер Виктор, человек довольно влиятельный. На беду, он родной дядя бывшей ведущей и, естественно, воспринял Зайку в штыки, даже здороваться поначалу не хотел. Но сегодня, после записи, неожиданно подошел к Ольге и, протягивая руку, сказал:

   – Вынужден признать, вы очаровательны и талантливы, будем друзьями.

   – По-моему, это ямба действует, – убежденно заявила Ольга.

   От злости я чуть не швырнула в нее кассету. Ну ладно Манюня, глупая девчонка, но какова Зайка!

   Чтобы не сорваться и не высказать вслух все, что на самом деле думаю про Филю, Алиску, обезьяну и шаманство, я тут же набрала номер телефона колледжа и сообщила нашей классной руководительнице:

   – Вот, Анна Геннадиевна, мы тоже пали жертвой эпидемии.

   Но учительница внезапно перепугалась:

   – В школе нет никакой эпидемии.

   – Как, а ветрянка?

   – Впервые слышу, ни единого случая.

   – Значит, мы первые, – резюмировала я.

   – Ну надо же, – сокрушалась Анна Геннадиевна, – так стараемся, чтобы дети как можно меньше контактировали с заразой: и на автобусе возим, и посторонних не впускаем! Где она могла подцепить!

   Где, где? Да везде! Потому и назвали ветрянкой, что по ветру носится. Положив трубку, я уставилась в окно. Ей-богу, так и впрямь поверишь в колдовство! Оказывается, в классе все здоровы!

   Утром Кеша спустился в столовую в экзотическом виде – белые брюки, бежевая футболка.

   – Время года не перепутал? – засмеялась я. – На дворе конец марта, а не август.

   – В Индию лечу, – пояснил Аркашка.

   – Куда? – отложила я вилку.

   Оказалось, один из бывших клиентов сына отправляется в Дели подписывать какой-то контракт с тамошними бизнесменами. Вот и попросил Аркашку слетать вместе с ним и изучить адвокатским взглядом документ.

   – Далеко-то как! – вздохнула я.

   Панически боюсь самолета и предпочитаю передвигаться на поезде. Но Кешка не подвержен таким страхам.

   – Ерунда, восемь часов полета, и работа легкая. Зато на тигров, слонов и обезьян посмотрю…

   – Мартышка у нас, между прочим, своя есть…

   – Ты кого имеешь в виду? – засмеялся Аркадий. – Ладно, не скучай, всего-то на два дня отбываю, хочешь, кобру привезу? Положим у входа, будет на всех кидаться…

   Проводив сына, я, достав большую карту Подмосковья, разложила ее на полу в кабинете и принялась ползать по листу. Нагорье, вот оно. Маленький городок возле Истринского водохранилища. Сюда часто звонила Людмила, во всяком случае, найденный мной счет пестрел датами. Десятое января, двенадцатое, пятнадцатое… Скорей всего там и проживает неизвестная бабушка, о которой упоминала Галя Королева, виртуозная плакальщица. Наверное, Мила отвезла ей Верочку, вот и названивала без конца, волновалась.

   …До тихого сонного местечка добралась за час. Цивилизация, казалось, совсем не коснулась этих мест. От Москвы всего ничего, а выглядит, как глухая, забытая деревня. Низенькие деревянные избушки, покосившиеся заборы. Да, называть такое место городом явное преувеличение, скорей это поселок. Впрочем, чуть поодаль, у кромки пока еще по-зимнему заснеженного леса, высился каскад больших частных домов из красного кирпича. А на вокзальной площади торчало несколько ларьков. Я вышла и оглядела ассортимент: дешевая водка, «Сникерсы», жвачки и сигареты. «Голуаз», конечно, нет.

   – Где у вас почта? – поинтересовалась я у скучающего продавца.

   – А по улице до конца ехайте, – объяснил парень, – там увидите зеленый домик.

   Почта приветливо сверкала вымытыми окнами. На чистеньких подоконниках радовали глаз горшки с буйно цветущей геранью. Во всем чувствовалась заботливая женская рука, но заведующий оказался довольно молодым мужчиной.

   Я купила несколько дорогих открыток и пару журналов.

   – Тихо как у вас, нет никого.

   – И не говорите, – охотно ответил мужчина, – да и кому сюда ходить, три калеки поблизости живут! Летом веселей, дачники наезжают, детишки бегают, красота! А зимой как в могиле. Старушки из домов не высовываются, сериалы смотрят, а мужики все поспивались. В сорок лет уже инвалиды, газет не выписывают, журналы не покупают…

   – Значит, по телефону болтают, – пошутила я, указав на кабинку с надписью «Переговорный пункт».

   – Куда там, – отмахнулся собеседник, – дорого. У нас если помер кто, так телеграмму шлют, дешевле выходит. А вы по делу?

   – Хочу дачу на лето снять, заранее приехала, говорят, в мае уже не найти.

   Заведующий внимательным взглядом окинул мою курточку, элегантные ботиночки и простенькие черные джинсики.

   – Вам не понравится, – заявил он, – дома деревенские, условия во дворе и баня не у всех…

   – А вот моя подруга очень довольна осталась, – соврала я, – жила несколько лет у славной бабушки, как будто бы та почтой заведовала.

   – Марья Сергеевна? – удивился мужчина. – Ничего не путаете? Она к себе никого не пускает, одиноко живет, бирючка.

   – Адрес подскажите.

   – Прямо за почтой, на пригорке, только зря время потеряете, лучше идите к Фроловой, и дом больше, и хозяйка приятная.

   Но я отправилась к Марье Сергеевне. Дом, расположенный чуть поодаль от других изб, выглядел мрачновато. Окна первого этажа украшали витые решетки – странная предусмотрительность для простой деревенской бабули, у которой и украсть-то скорей всего нечего. И уже совсем дико гляделась железная дверь.

   – Кто там? – раздалось откуда-то сбоку.

   От неожиданности я чуть не упала, а потом увидела небольшой динамик и маленькую видеокамеру. Ну ничего себе! Только установки «Град» не хватает.

   – Привезла вам привет от Людмилы.

   – Какой такой Людмилы, – не сдавалась бабка.

   – Внучки вашей, матери Веры, Людмилы Шабановой.

   Загремели засовы, залязгали замки, тяжелая железная створка приоткрылась.

   – Ступай сюда, – раздалось из полумрака.

   Я решительно шагнула внутрь. В темноватых сенях пахло сухой травой и чем-то кислым. Хозяйка показала рукой:

   – В залу иди.

   Большая, в три окна комната обставлена по-городскому. Красивая стенка, диван, пара глубоких кресел, отличный «Панасоник», видеомагнитофон и шерстяной ковер на полу.

   – Чему обязана? – церемонно осведомилась старуха. – Не знаю никакую Людмилу.

   Врет, зачем тогда впустила незнакомую женщину? Я внимательно посмотрела на хозяйку. Высокая, худощавая, с прямой спиной, а окружности талии позавидует любая молодуха – сантиметров шестьдесят, не больше. Да и лицо не старое, морщин мало, глаза яркие, черные, брови смоляные, а волосы совсем седые.

   – Ну? – в нетерпении повторила женщина.

   Я набрала воздуху и выпалила:

   – Людмила погибла, упала из окна больницы, тело сожгли, прах пока лежит в Николо-Архангельском крематории…

   Старуха уставилась на меня горящими глазами. Я невольно поежилась: ощущение такое, будто в лицо мне швырнули горсть пылающих углей. Молчание затягивалось. Может, все-таки я не туда попала? Наконец бабка, не сгибая спины, села на стул и сложила на коленях покрытые старческой «гречкой» руки. Французы называют такие пигментные пятна «маргаритки смерти».

   – Сама-то кто будешь? – отошла немного Марья Сергеевна.

   Я слегка растерялась.

   – Трудно объяснить, лучше скажите, девочка у вас?

   Но Марья Сергеевна даже не дрогнула.

   – Рассказывай, или торопишься куда?

   Что-то в ее лице слегка обмякло, и уголки губ стекли вниз, руки машинально затеребили пояс дешевого турецкого платья.

   Я вздохнула и принялась рассказывать: про поезд, больницу, сумочку и письмо. Марья Сергеевна молча выслушала повествование, потом пробормотала:

   – Значит, не из этих!

   – Что? – не поняла я.

   – Кофточку скинь и вынь руку, левую.

   – Зачем?

   – Скидывай.

   Недоумевая, я вылезла из куртки, свитера и протянула ей руку.

   – Не дури, – сурово заявила Марья Сергеевна, – сама знаешь, чего ищу, голую показывай.

   Окончательно растерявшись, я вылезла из водолазки. Старуха цепко ухватила меня за запястье, резко подняла руку вверх и уставилась в подмышку.

   – Ничего!..

   – А что должно быть-то?

   – Знак.

   – Какой?

   – Ты вот чего, – неожиданно помягчела бабка, – небось голодная. Садись давай к столу, поешь.

   От неожиданности я стала отказываться:

   – Нет, что вы, спасибо…

   – Вот поешь, – отрубила Марья Сергеевна, – и потолкуем!

   Пришлось сесть к столу. На клеенку хозяйка поставила огромную миску с творогом и банку сметаны.

   – Накладывай, не стесняйся, корова своя.

   Я не люблю молоко, но деревенский творог и сметану ем с большим удовольствием. Поэтому от души навалила на тарелку белые аппетитные куски и попробовала.

   – Потрясающе!

   Нежный жирный творог таял во рту, а сметана походила на взбитые сливки.

   – Ну так ешь, коли по вкусу, – сказала хозяйка.

   Отбросив в сторону смущение, я ополовинила миску и вздохнула.

   – Глаза едят, а живот сдался.

   – Кофе теперь? – спросила Марья Сергеевна.

   Я с благодарностью поглядела на нее. Надо же, по виду злая, а по сути гостеприимная, хлебосольная.

   Все так же без улыбки старуха вытащила баночку кофе. К моему удивлению, он оказался не растворимым, а молотым, да и сварила бабка отличный напиток – крепкий и не слишком сладкий. Для полного счастья не хватало только сигареты, и рука машинально вытащила «Голуаз».

   Бабка уставилась, не мигая, на пачку. Я вздрогнула:

   – Простите, вынула машинально.

   Но Марья Сергеевна доброжелательно улыбнулась, обнажив желтоватые, но крепкие зубы.

   – Куришь, что ли?

   – Грешна.

   – Дыми.

   – Не помешает?

   – Давай, давай.

   На столе возникла баночка из-под шпрот, я с наслаждением затянулась и выдохнула дым. Марья Сергеевна молчала, наблюдая, как тает сигарета. Потом поглядела на окурок и пробормотала:

   – Ну и воняет, зараза…

   Я оказалась окончательно деморализованной.

   – Вы же сами разрешили мне закурить.

   – Точно, – согласилась бабка, – только дыму не выношу, и не женское дело сигарки смолить, здоровье береги, потом не купишь. А курить тебе велела, чтобы испытание до конца довести. Думала только на еде остановиться, а тут ты палочки табачные вытянула, вот я и посмотрела.

   – Какое испытание?

   – Если бы ты из этих была, то никогда творог есть не стала бы. У них молочное под строгим запретом, и кофе нельзя, грех смертный, а уж папиросы! И знака нет, значит, не от них.

   – Да от кого? – чуть не плача спросила я. – Ничего не понимаю.

   – Эх, Людмилка, бедолага, – вздохнула Марья Сергеевна, – значит, узнали правду про нее и убили.

   – Кто?

   – Сектанты проклятые. Вот смотри.

   Марья Сергеевна вытащила из ящика большой альбом и показала цветной снимок девушки. Веселое лицо, нежная шея, облако волос. Не красавица, но очень хороша, добрый, располагающий взгляд.

   – Внучка моя, покойная, – вздохнула. – Светочка…

   – Молодая какая, отчего же умерла? – вырвалось у меня.

   – Ты про Людку что знаешь? – вопросом на вопрос ответила старуха.

   – Собственно, ничего особенного, – пожала я плечами. – Работала врачом, родила девочку, ну еще у мужчин успехом пользовалась.

   – Ой горе, – неожиданно всхлипнула Марья Сергеевна. – Не уберегла девку-то.

   – Кого?

   – Верочку. И решетки Людка поставила, и камеру, и дверь стальную, а все одно – украли!

   – Кто?

   – Колька, сволочь, чтобы ни дна ему, ни покрышки! Пусть обрушится на него кара небесная!

   Я машинально посмотрела в передний угол.

   – Не гляди, – строго сказала Марья Сергеевна, – нету икон. Как Светочка померла, так я все сгоряча поснимала. И ничего, не наказал.

   Твердым шагом она подошла к окну, взяла с подоконника пузырек и накапала в чашку бесцветную резко пахнущую жидкость.

   – Вот что, – сказала бабка через секунду, – ты женщина городская, обеспеченная, связи небось имеешь, помоги забрать внучку. Знаю, где она. Одна у меня Верочка на всем белом свете и осталась, всех похоронила. Верни девочку, воспитаю, на ноги поставлю, имущество на нее отпишу. Ну посуди, что за жизнь ее ждет в секте этой!

   – Не могли бы вы объяснить мне все по порядку про секту, Свету и Людмилу, – попросила я, – а то совсем ничего, честно говоря, не понимаю.

   Марья Сергеевна снова села на стул и выпрямилась.

   – Ладно, слушай. Никому не рассказывала, а тут жизнь заставляет.

   Весь свой век Марья Сергеевна Балабанова работала на почте. Сначала бегала с сумкой, набитой газетами и письмами, потом стала заведующей. Из Нагорья дальше Москвы не ездила, а когда попадала в столицу, искренне радовалась, что живет не в этом сумасшедшем городе, а в тихом месте со своим огородом, коровой и курами. Муж попался хороший, поженились. Иван Петрович не пил, не курил, жену любил и баловал. На фронте не погиб, вернулся невредимым. И дети были хорошие – два сына, Сережа и Саша. Соседи завидовали Балабановым. У многих дома неприятности – пьют, дерутся, денег вечно нет. А у этих всегда полный порядок. Дом покрашен, крыша новая, дети аккуратные, и видный всем хороший достаток. Недолюбливали поэтому Балабановых в Нагорье. Марья Сергеевна все понимала и особенно с бабами не болтала, так только, по необходимости, сталкиваясь у общего колодца. В шестидесятых муж пробил во дворе скважину, Балабановы провели водопровод, поставили котел и даже оборудовали теплый туалет. Соседи обозлились окончательно. Балабановым многократно мстили. То ворота подожгут, то вдруг картошка окажется вытоптанной… Но Марья Сергеевна и Иван Петрович посмеивались. Несчастья словно отскакивали от семьи. Даже невестки достались на диво приветливые, работящие, услужливые. Вскоре у старшего, Сережи, родилась дочка Светочка.

   Годы летели, вражда утихла. Теперь уже многие соседи с уважением говорили о Балабановых. Тем более что у них появилась машина.

   Теплым апрельским днем у соседей Филимоновых играли свадьбу. Позвали все село. Отказаться в таком случае – нанести смертельную обиду. Балабановы купили чайный сервиз и всей семьей отправились на гулянку. Дома осталась лишь Марья Сергеевна с заболевшей Светой.

   – Передай там, – велела женщина, – ребенка укачаю и прибегу хоть ненадолго.

   Но температурившая Света никак не хотела засыпать, и бабушка устала, укачивая малышку. Наконец ребенок успокоился. Марья Сергеевна накинула красивый жакетик, вышла на улицу, и ноги приросли к земле. Над домом Филимоновых метались клубы пламени. Пожарные действовали не слишком расторопно, и мужчины начали бегать в огонь, вытаскивать нехитрый скарб. Впрочем, как потом выяснило следствие, о хозяйском имуществе побеспокоились только Балабановы, остальные держались на безопасном расстоянии. В горячке мужчины забыли про баллоны с газом, произошел взрыв. Саша и Сережа погибли сразу, Иван Петрович и невестки промучились еще несколько дней в больнице. Марья Сергеевна осталась одна с крошечной внучкой.

   И без того не слишком общительная женщина стала теперь еще более молчаливой. Вся жизнь ее сосредоточилась вокруг девочки, всюду они появлялись, держась за руку. Даже гулять одну ее бабушка не отпускала, а в школу, находящуюся в другом поселке, Марья Сергеевна возила Свету вплоть до выпускного класса. Впрочем, зная их семейную историю, никто не смеялся над таким поведением бабки.

   Светочка была очень привязана к бабушке. Училась отлично и единственная во всей школе получила медаль. После выпускных экзаменов директор лично приехал уговаривать Балабанову.

   – Отпустите девочку в Москву, ну что ей здесь делать? Навоз таскать? Пусть в институт поступает.

   – Нет, – твердо заявила бабка, – при мне целей будет.

   Педагог долго уламывал женщину и в конце концов возмущенно воскликнул:

   – Эгоизм ваш не имеет оправдания! Сами-то пожили, дайте и девке шанс. Здесь ей ни мужа не найти, ни профессию не получить.

   – Ладно, – сдалась бабка, – посоветуйте, где ей дальше-то учиться.

   – Конечно, в медицинский, – моментально решил директор, – закончит институт, домой вернется. Врач здесь первый человек.

   Света легко, без всякого труда поступила в Третий медицинский. Поселилась в общежитии, но на субботу и воскресенье приезжала домой с нехитрыми гостинцами.

   Странности начали за ней замечаться на пятом курсе. Светочка была модницей. Она хорошо шила и ухитрялась из обычного дешевого материала соорудить такое платье, что женщины на улице оборачивались вслед. Не стеснялась обычно девушка и демонстрировать красивые точеные ножки, но тут вдруг появилась дома на праздники в каком-то чуть ли не домотканом сарафане до полу.

   – Модно, что ли, теперь такое, – удивилась Марья Сергеевна.

   Света ничего не ответила. Бабушка заметила, что девушка отказалась пить молоко и перед едой бубнила под нос какие-то стихи.

   – Молишься? – удивилась старушка.

   Внучка опять отмолчалась.

   С того дня Света стала приезжать редко, а в середине пятого курса неожиданно выскочила замуж за москвича, очень скоро с ним развелась, получила комнатку в коммуналке… К бабушке больше не приезжала. Марья Сергеевна только один раз навестила любимую внучку и уехала назад больная. Света приняла старуху с крайним неудовольствием, даже не предложила чашки чаю.

   – Некогда мне, – недовольно процедила девушка, увидав на пороге вырастившую ее женщину, – зачем явилась?

   Марья Сергеевна даже заплакала. Никогда Светочка с ней так не разговаривала, была обычно приветливой, а тут в коридоре стояла бледная, злая женщина с потухшим взглядом.

   Балабанова вернулась домой с тяжелым сердцем. Потом, поразмыслив немного, решила: значит, пусть будет так, ни звонить, ни писать вредной девчонке она не станет. Понадобится, вспомнит про бабку, ну а не вспомнит…

   Света не объявлялась. Где она, что с ней, Марья Сергеевна не знала. Два года назад, в конце октября, в ее дом ночью постучалась женщина с младенцем на руках.

   – Пустите переночевать.

   – Не гостиница тут, – сурово отрезала Балабанова и хотела закрыть дверь.

   Но незваная гостья сказала:

   – Погодите, вы Марья Сергеевна? Вот поглядите.

   Старуха машинально взяла фотографию и онемела. На цветном ярком снимке спокойное лицо Светочки. Бабушка сначала даже не поняла, где лежит любимая внучка, показалось, в какой-то странной кровати, потом разглядела – в гробу.

   – Как же так, что же это такое… – немеющим языком забормотала старуха.

   Женщина, принесшая страшную весть, молча откинула угол одеяльца и показала личико безмятежно спящего ребенка.

   – Знакомьтесь, Верочка, Светина дочь, ваша правнучка.

   У старухи подкосились ноги. Гостья, назвавшись Людмилой, ужом скользнула в большую комнату.

   – Да как это случилось? – бестолково повторяла Марья Сергеевна. – Вышло-то как?

   Людмила рассказала невероятную историю. Они со Светой учились вместе на одном курсе, но не дружили, здоровались, сталкиваясь в общежитии на кухне, иногда перехватывали друг у друга рублишки до стипендии, но близких отношений не заводили. Судьба столкнула их позже, в необычном месте, в молельной избе секты «Путь к Иисусу». Светочка связалась с сектантами еще будучи студенткой. Как будто бывший муж привел ее к «путникам», Мила точно не знала.

   Во главе секты стоял молодой человек по имени Николай, называвший себя ни больше ни меньше как потомком Иисуса Христа. Николай без конца цитировал Библию, никогда практически не улыбался и выглядел настоящим аскетом – худой, болезненно-бледный, с фанатично горящими глазами.

   Порядки в секте были крутые. Вступая в нее, человек отрекался полностью от своего прошлого и даже менял имя. Личного имущества не существовало. Попадая в ряды «путников», новичок обязывался отдать все, чем владел, в распоряжение «святого отца». Жили сектанты все вместе в деревне под Москвой. Соблюдали строгий пост – молочные продукты, мясо, яйца, рыба находились под запретом, впрочем, чай и кофе тоже. Летом питались с огорода, собирали ягоды, грибы. Зимой почти голодали, но Николай не терпел роптавших, и они сурово наказывались. Для мужчин отводился один дом, для женщин – другой, малочисленные дети находились под присмотром трех старух. Половые контакты не запрещались, но и не поощрялись, поэтому в среде сектантов редко появлялись младенцы. Привлечение же новых членов считалось богоугодным делом, и человек, сумевший привести «путника» из города, удостаивался скупой похвалы.

   В секте существовало четкое разделение на монахов и работяг. Монахи безвылазно сидели в деревне, возделывая огород, и распевали «божьи напевы». Работяги внешне ничем не отличались от обычных людей. Служили в разных местах – врачами, учителями, военными. Только все заработанные деньги обязаны были отдавать Николаю. Именно на эти средства построились новая церковь и огромный дом «святого отца». Раз в неделю, по субботам, сектанты собирались все вместе для молитвы и исповеди. После Николай наказывал провинившихся. Чаще всего беднягу били плетью. В секте существовал специальный палач, мрачно ухмыляющийся красномордый дядька. Чем громче кричал несчастный, тем веселей улыбался заплечных дел мастер. Женщин бросали на несколько дней в подвал без еды и воды, детей ставили на ночь коленями на горох.

   И Света, и Люда были из работяг. Встречались лишь на молениях, членам секты не разрешалось дружить. Вот почему Мила удивилась до глубины души, услыхав однажды в телефонной трубке тихий голос Балабановой. Светочка просила о встрече.

   – Я беременна, – сообщила она с порога.

   Людмила так и села. Забеременевшая женщина должна немедленно поставить об этом в известность Николая. А уж тот либо разрешал сектантке родить, либо отправлял к бабке Ольге, умевшей изводить плод. К врачам не обращались, несмотря на то, что часть «путников» работала в больницах.

   – Какой срок? – поинтересовалась Мила.

   – Четыре месяца.

   Люда так и подскочила на стуле.

   – Как же ты исповедь прошла?

   Раз в месяц «путники» обязательно сообщали о своих грехах.

   Избежать процедуры не удавалось никому, и происходила она всегда по одному сценарию. Сначала раздавали какой-то коричневый напиток, именуемый «благодатная роса». Вкусив зелье, исповедующиеся впадали в странное состояние между сном и явью, и язык сам рассказывал все тайны.

   Светочка усмехнулась.

   – Да просто не выпила.

   – Грех большой отца обманывать, – испугалась Мила.

   – А он мне не отец, – заявила Света, – хочу из секты уходить.

   – И не думай даже, – замахала руками Мила, – знаешь ведь, что к чему.

   Иногда кое-кто пытался выбраться из цепкой паутины «путников». Николай такого человека не задерживал, отпускал, приговаривая: «Твой путь, тебе и идти». Только следом за отступником на некоторое время пропадал из деревни и палач.

   – Я и спрашивать не стану, – отрезала Света.

   Мила только качала головой, у секты длинные руки и чуткие уши, кто-нибудь случайно встретит и разболтает.

   – А отец ребенка, – осторожно поинтересовалась Люда, – кто? Из городских?

   Николай строго-настрого запрещал вступать в связь с людьми со стороны.

   – Нет, – мрачно ответила Света, – из наших.

   – Кто? – допытывалась Мила.

   – Держись за стул, – усмехнулась подруга. – Николай.

   – Не может быть! – ахнула Людмила. – Святой отец-девственник, сколько раз говорил, что бережет энергию для встречи с господом!

   – Ага, ага, – закивала головой Светочка, – тоже такой дурой была, вроде тебя. Только скажи, ты хоть раз у него убиралась?

   Мила покачала головой. Николай жил один в просторном доме возле церкви. Там же находился и огромный молельный зал. Из общины выбиралась женщина, как правило, молодая и симпатичная, в обязанность которой входило перед началом еженедельной службы готовить комнату: расставлять свечи, расстилать коврики, на которые становились коленями сектанты, она же помогала Николаю во время моления. Последний год эту обязанность выполняла Света.

   – После службы, – рассказывала девушка, – Николай уводил меня к себе. Знаешь, как у него в комнатах красиво – чудесная мебель, телевизор, сотовый телефон, холодильник всегда забит: вино, фрукты, колбасы.

   – Врешь! – не поверила Людмила.

   Сектанты жили в окружении только необходимых вещей, а телевизор был строго-настрого запрещен.

   – Сама поразилась, – грустно ответила Света.

   Николай же объяснил девушке, что достиг высокого уровня просветления, и ему больше не требуются никакие ограничения.

   – Вас ведь почему от соблазнов берегу, – втолковывал «святой отец», – вера еще не крепкая, суетные слишком, соблазнитесь, вот сатана и накинется, мне же ничего не страшно, я выше этого.

   Но у Светы словно спала пелена с глаз. Вот куда уходят деньги работяг и пожертвования новых членов – на роскошную жизнь, вкусную еду и развлечения. Николай часто наезжал в Москву, объясняя свои отлучки «божьим приказом». Рядовые сектанты, естественно, не вникали в это. Только Света знала теперь, что почти в центре Москвы у Николая есть богато обставленная квартира. Здесь он в тиши и спокойствии время от времени отдыхает от «богоугодных» дел.

   – Зачем же он тебе все рассказал! – не очень-то поверила Людмила.

   Света пожала плечами:

   – Предложил мне стать богородицей.

   – Кем?

   – Ну родить ребенка ему, обязательно сына, которому он потом передаст «дело».

   – Почему именно тебе?

   Подруга усмехнулась:

   – Думаю, другие тоже были, он проговорился, будто Лена Емельянова дочку ему родила, а девочка совсем ни к чему.

   – Лена? – изумилась Мила. – Так она же пропала!

   Двадцатипятилетняя Емельянова внезапно скрылась в неизвестном направлении, попросту убежала из секты, и ее имя находилось под запретом.

   – Думаю, Колька отлично знает, где ее косточки, – сказала Света, – дуры мы дуры, столько лет на него работали. Он ведь гипноз применяет и наркотой нас травит. Я-то сначала от радости чуть ума не лишилась!

   Света помолчала минуту, а потом продолжила.

   Идея стать богородицей поначалу окрылила девушку. В ее голове царила дикая мешанина из каких-то обрывков теологических знаний. В те дни она ничуть не сомневалась в святости Николая и гордилась своей избранностью. Рассказывать кому-либо о «благородном» деле «святой отец» запретил.

   Потом с глаз постепенно стала спадать пелена. Сначала Николай строго-настрого приказал ей не причащаться. Перед утренней и вечерней молитвой он разливал по кружкам «кровь господню» и угощал паству.

   – Не пей и лучше не приезжай на еженедельные моления, – сказал Николай, – организм твой должен окрепнуть до беременности.

   Потом «мессия» велел хорошо питаться.

   – Тебе предстоит особый путь, – вещал мужчина, – господь сказал мне, как следует поступать.

   Привыкшая беспрекословно слушаться, Света покорно начала есть мясо, яйца, творог…

   Через какое-то время она забеременела, и Николай велел «богородице» поселиться на его московской квартире. Он больше не молился с ней вместе, включая маленький ночничок с моргающей лампочкой.

   Светочкин молодой организм быстро пришел в себя. Лишенный ежемесячных наркотических «причащений» и частого гипнотического воздействия ум заработал трезво. Света поняла, во что влипла, и ужаснулась. Был только один путь – бежать прочь.

   – Он меня потом убьет, – спокойно объяснила Света, – просто придушит, как Лену или Наташу Леонову.

   Людмила вздрогнула. Наташа Леонова тоже пропала несколько лет назад.

   – Слишком много про него знаю, – продолжала подруга, – рожу́ – в живых не оставит. А младенца потом будет показывать как божье чудо. То-то в деревню появляться не велел, боится, мой живот увидят. Точно знаю, не жить мне.

   – Зачем все мне рассказываешь? – в ужасе прошептала Мила. – Веру мою испытываешь?

   – Да разуй глаза, – стала убеждать подруга, – мы жертвы ловкого обманщика, уж не знаю, чем он там нас опаивает, но моления – просто сеансы гипноза. Только на меня он почему-то перестал действовать, а у тебя мозги еще в тумане.

   – Делать-то что? – задергалась Мила.

   – Помоги мне.

   – Как?

   И Светочка рассказала. Она все продумала. Сняла квартиру на чужое имя и сегодня же туда переедет. Адреса никому не скажет, затеряться в многомиллионном городе просто, Николай ее не найдет.

   – А работа? – спросила Мила.

   – Уволилась.

   – Жить на что будешь? – поинтересовалась Шабанова.

   Светочка засмеялась.

   – Позаимствовала кое-что у нашего «святого», думаю, лет на пять хватит, а там опять устроюсь. Стоматологи никогда не останутся без работы.

   – Украла! – ужаснулась Мила. – У «святого отца»!

   – Свое взяла, – отрезала Света, – не всю кубышку утащила, только пятьдесят тысяч.

   – Не хватит на пять лет, – вздохнула Мила.

   – Долларов, а не рублей, – пояснила Светочка.

   Людмила замерла с раскрытым ртом.

   – Иисус Христос, откуда у отца столько денег?

   – От верблюда, – мрачно ответила подруга. – Мы в секту вступали и имущество отдавали? Только скажи спасибо, что институт за плечами и этому кровососу в качестве дойных коров подошли, а монахи на него кто квартиру, кто дачу, кто машину переписал.

   – А убежище? – напомнила Мила.

   Николай часто говорил об избранности «путников», пугал доверчивых людей вселенской катастрофой, атомной войной, невиданными пожарами и наводнениями.

   – Но с нами, – вещал «святой отец», – ничего не случится, все спасемся в убежище.

   На строительство этого мифического бункера и шли, по утверждению Николая, все средства. «Путники» ни разу не видели стройку: местонахождение ее, чтобы случайно не узнали враги, держалось в секрете. Сооружение возводили иностранные рабочие, не говорящие на русском языке.

   Николай часто ездил инспектировать строительство и постоянно рассказывал о трудностях: то никак не получалась автономная электростанция, то возникали неприятности с отоплением…

   – Нет никакого убежища, – сообщила Света. – Да очнись наконец и прекрати хотя бы пить эту гадость перед молениями.

   – Как?

   – Просто, прикрепи на булавке под платьем крепкий пакет и выливай туда.

   Мила послушалась и тоже стала постепенно приходить в себя. Света же жила пока на положении «богородицы». Побег наметили дней за десять до родов.

   – А вдруг не справишься одна с ребенком, – опасалась Мила, – я-то к тебе не приеду, могут проследить!

   – Бабушка у меня есть, Марья Сергеевна, в Нагорье живет, никто про нее не знает. Когда обряд посвящения проходила – сказала, что родители умерли, никто о других родственниках и не спросил.

   Мила внезапно сообразила, что почти все члены секты – люди одинокие. Сама она воспитывалась в детдоме, у Светы отец и мать погибли, у других тоже с родичами произошли какие-то несчастья. «Путники» оказались никому не нужны, никто не волновался об их судьбах: ни родители, ни супруги.

   Побег удался. Роды приняла на дому знакомая врач-акушер. Девочка появилась на свет здоровенькой. Через три дня Света позвонила Миле, она прохрипела:

   – Немедленно приезжай ко мне, пиши адрес.

   Несмотря на позднее время, Людмила понеслась к подруге. Светочка металась в жару. Естественно, стоматолог не всегда может поставить правильный диагноз, но здесь сомнения отпали сразу – родильная горячка, по научному эклампсия. Очевидно, во время родов, происходящих дома, занесли инфекцию. Женщина умерла на следующий день уже в больнице.

   Людмила организовала скромные похороны и, не устраивая никаких поминок, отправилась в Нагорье.

   – Не могу оставить девочку у себя, – втолковывала Шабанова полубезумной Марье Сергеевне, – заберите Верочку, только знайте, Николай захочет ее найти, берегите пуще глаза.

   Балабанова только кивала головой. Люда прожила у старушки неделю. На улицу не показывалась, отсиживалась в задней комнате. Из Москвы женщина вызвала бригаду мастеров, и изба украсилась железными решетками, стальной дверью и суперсовременным видеофоном.

   На прощание Мила оставила крупную сумму денег.

   – Уж простите, – говорила она старухе, – приезжать не смогу, может, потом, когда из секты сбежать сумею, но звонить стану.

   Оставила она старухе на всякий пожарный случай и номер пейджера.

   – В дом посторонних не пускайте, – наставляла Мила, – «путники» хитрые, Николай прикажет, кем хочешь прикинутся. А уж если все-таки придется с незнакомыми и общаться, постарайтесь в подмышку поглядеть, клеймо там смотрите.

   Старуха во все глаза уставилась на «каинову печать» – небольшой черный треугольник с буквами П и И внутри.

   – У всех наших такое, – пояснила Мила.

   С перепугу Марья Сергеевна боялась даже вынести нежданную правнучку во двор. Но деревня не город, по Нагорью поползли слухи. Кто-то видел на веревке пеленки, кто-то слышал плач… А потом Верочка захворала, и пришлось звать доктора, тот сразу потребовал свидетельство о рождении и полис. Естественно, никаких документов не было.

   Прокрутившись ночь на раскаленной подушке, Марья Сергеевна приняла решение и, взяв из тайника красивую зеленую бумажку, отправилась в сельсовет, впрочем, теперь мудрено называющийся мэрией.

   Знакомая председательша съехидничала:

   – А я все жду, когда наконец явишься…

   – Сделай милость, – попросила, выкладывая банкноту, Марья Сергеевна, – помоги.

   – Надо-то чего?

   – Видишь ли, дело какое, – начала врать старуха, – Светка замуж вышла да родила, а ребенка мне скинула, чтобы грех прикрыть.

   – Грех-то в чем? – не поняла чиновница.

   – Муженек в армию ушел, а она через год младенца принесла, не разобралась поначалу, что к чему, а потом и срок упустила. Вот привезла, говорит: спрячь, бабуля, потом что-нибудь придумаем. Выпиши ты мне, Елена Ивановна, Христа ради метрику!

   – Нет вопросов, – ответила председательша, – права такие имею. Давай справку из родильного дома.

   – Нету, – потупилась Марья Сергеевна, – прямо у меня в спальне и родила, без врача обошлись, своими силами.

   Елена Ивановна постучала карандашом по столу, поглядела на портрет американского президента и достала из сейфа зеленую книжечку. Вера Ивановна Балабанова обрела гражданский статус. Отцом младенца Марья Сергеевна, не придумав ничего другого, записала своего покойного мужа.

   Нагорье погудело немного да стихло. Ребенок, принесенный девкой в подоле и спрятанный от позора у бабки, – привычное, в общем-то, дело. Ничего нового здесь нет, и судачили местные кумушки не более недели. А потом Ванька Белоусов, перепившись самогонки, зарезал в пьяном угаре жену, тещу и свояченицу. Всех это событие потрясло, и про Веру моментально позабыли.

   Верочка росла хорошенькой, темноглазой и темноволосой. Марья Сергеевна только вздыхала – мастью правнучка пошла в ненавистного Николая, но любить от этого девочку меньше она не стала.

   Мила часто звонила, справляясь о здоровье Веры. Раз в месяц тайком, ночью приезжала в Нагорье и заваливала ребенка игрушками, сладостями и новой одеждой. А отбывая, оставляла крупные суммы. В последний раз наведалась под Новый год и попросила Марью Сергеевну сделать несколько снимков. Старуха послушно отщелкала кадры, а потом получила письмо с карточками. Разглядывая отличные цветные фото, Балабанова отметила удивительное сходство Верочки и Милы. Обе обладали густыми, почти черными волосами и бездонными глазами.

   В начале марта в дверь позвонили. Старуха насторожилась. На экране видеокамеры высветился молодой простоватый парень с большой сумкой.

   – Чего надо-то? – спросила бабка.

   – Пенсия Балабановой, – ответил юноша.

   Подозрительность взяла верх, и старуха поинтересовалась:

   – Почему не Лена принесла?

   – Заболела, – пояснил незнакомый почтальон и нетерпеливо добавил: – Ну так открываете?

   – Мне всегда Лена носит, – не сдавалась Балабанова.

   – Не хотите и не надо, – спокойно отреагировал парень, – на депонент уйдет, потом у Сергея Николаевича поинтересуетесь, как получить!

   Произнесенные вслух имя и отчество начальника местного собеса развеяли недоверие, и Марья Сергеевна отворила. Почтальон вошел в комнату, вытащил деньги, пересчитал, достал ведомость, ручку…

   Не ожидавшая ничего плохого старуха стала расписываться и тут же потеряла сознание.

   Обморок длился не так уж и долго, но похитителю хватило времени, чтобы выхватить из кроватки мирно спящую Верочку и убежать. Марья Сергеевна кинулась на почту звонить Людмиле на пейджер. До сих пор она пользовалась этим номером всего дважды, и оба раза Мила тут же соединялась со старушкой. Но сейчас ответа она не дождалась. И только теперь Балабанова сообразила, что никаких других координат Милы у нее нет. Бедняга пейджер скорей всего раскалился от тревожных сообщений… «Срочно позвони. Бабушка». «Немедленно позвони. Балабанова». «Моментально отзовись, несчастье. Марья Сергеевна». Но все сигналы как в воду падали. Людмила не перезвонила и не приехала, она исчезла.

   А потом появилась я с сообщением о смерти Шабановой.

   Я возвращалась домой, когда уже начало темнеть. Голова просто распухла от неожиданных сведений, но многое казалось непонятным. Итак, Мила состояла в секте. А как же ее бесконечные связи с мужчинами? Как-то не вяжется подобное поведение с образом смиренной и целомудренной «путницы». Если Света и впрямь мать ребенка, то куда подевалась дочь Людмилы? Получается, что они родились в одно и то же время. Шабанова не изображала беременность, она на самом деле ждала прибавления. Мать несчастного Константина, Калерия Львовна, будучи женщиной подозрительной, прежде чем подписать в нотариальной конторе бумаги, потребовала, чтобы Людмила вместе с ней побывала у гинеколога. И, только убедившись, что мерзкая баба и впрямь в положении, отправилась к нотариусу.

   Я показала Марье Сергеевне фотографию, взятую у Людмилы, и Балабанова моментально признала свою правнучку. Зачем же хранить возле изголовья изображение чужой девочки? Напрашивался естественный вывод. Верочка на самом деле – дочь Людмилы, но почему она выдавала ее за правнучку Балабановой? И куда увезли сироту? Кто ее настоящий отец: Константин или Жора? Впрочем, это уже не имеет никакого значения, потому что оба погибли, да и Люда давно на том свете. Где же искать Верочку!

   Перед глазами встала прямая, как спица, старуха. Провожая меня до двери, она вцепилась в мое плечо костлявой рукой и зашептала, вплотную приблизив лицо:

   – Помоги, уж не знаю, как и просить, отыщи девчонку. Одна она у меня осталась, вся семья под корень извелась, не знаешь небось, каково в пустом доме жить.

   Я молчала. Старуха лихорадочно блестела глазами.

   – Слушай, денег больших нет, но те, что Милка на девочку давала, почти все целы, твои будут. А я и адресок подскажу, где искать.

   – Ну и где?

   – А в секте ихней поганой, у Николая. Только зачем ему девчонка?

   Честно говоря, я этого тоже не понимала.

   – Вы бы в милицию заявили…

   – Ой, – отмахнулась Марья Сергеевна, – пустое, никто и пальцем не пошевелит. Вон у Горячкиных сын пропал, так менты даже заявление брать не хотели, морды воротили.

   Я молчала.

   – Людмила, видать, тебе доверяла, раз перед смертью мой адрес сказала, – вздохнула старуха, – так помоги…

   – Давайте название.

   – Какое? – удивилась бабка.

   – Ну деревни… где секта находится.

   – Не знаю, – растерялась Балабанова.

   – Как же так, только что говорили, адресок подскажете.

   – Так это в смысле того, что Верочка у сектантов, – залепетала Балабанова. – У них, проклятущих. Светочку сгубили, теперь за правнучку мою примутся.

   И она тихо, безнадежно заплакала. Слезы горохом катились по морщинистому лицу и исчезали на шее. В отличие от большинства деревенских старух, привыкших голосить по каждому нужному и ненужному поводу, Марья Сергеевна рыдала неумело, словно вообще впервые в жизни. Скорей всего просто не привыкла делать это на людях. Меня мало трогают картинные страдания с преувеличенными рыданиями и заламыванием рук, но отчаянные всхлипывания Балабановой рвали душу.

   – Вспомните, может, Мила говорила хоть что-нибудь: название близлежащей станции, шоссе…

   – Нет, – качала головой старуха, – упомянула только, что в Подмосковье.

   «Ну ничего себе, – думала я, подъезжая к Кольцевой дороге, – территория области размером с треть Франции, это же искать иголку в стогу сена».

   Мрачные раздумья прервал телефонный звонок.

   – Где находишься? – поинтересовалась Зайка.

   – На въезде со стороны Волоколамки…

   – Давай быстро к «Арлекино».

   – Зачем?

   – Нужно, – безапелляционно сообщила Ольга и отсоединилась.

   «Арлекино» – довольно приличный магазин. Три его этажа под завязку забиты всевозможной одеждой. Не устраивает нас только одно: цены. Как говорит Кеша: «Жаба душит отдавать за ботинки такую сумму, на которую во Франции можно купить десять пар». Поэтому теперь предпочитаем одеваться в Париже, там намного дешевле. К тому же, покупая в салоне «Шанель» юбку, вы абсолютно уверены, что приобретаете авторскую, штучную вещь. В Москве же рискуете нарваться даже в дорогом бутике на плащик с итальянской помойки, но с гордым ярлычком «Channel». И ведь ку́пите, и станете носить, полагая, будто обладаете творением бессмертной Коко. Только маленькая деталь: фамилия великой модельерши пишется по-французски «Chanel» с одним «n» в середине, а не так, как на вашем плащике – «Channel». Так и обманывают не слишком-то разбирающегося в подобных мелочах московского покупателя. Видела я «Deor» вместо «Dior», «Lagerfild» вместо «Lagerfeld» и «Pacco Rabanna» вместо «Paco Rabanne». Всего лишь одна буковка изменена, и в вашем шкафу отвратительная тряпка вместо фирменного изделия.

   Но что занесло Зайку в «Арлекино»?

   Зайка в нетерпении прохаживалась у входа.

   – Ну сколько можно ехать? Пошли скорей, мне велели купить светло-фиолетовый костюм, на его фоне мое лицо будто бы станет интересней. Отложила четыре штуки. Сейчас буду мерить, а ты посоветуй, какой лучше!

   Крепкой рукой она тащила меня по этажу, недовольно бубня:

   – Невозможно тебя найти, когда надо, и где только пропадаешь целыми днями…

   – Простите, – раздался вежливый мужской голос, – вы Воронцова?

   Ольга взглянула на абсолютно незнакомого человека в простой куртке и, недоумевая, ответила:

   – Да.

   – Ведущая «Мира спорта»? – уточнил парень.

   Зайка настороженно кивнула.

   – Ребята, – заорал юноша, – сюда, говорил же – она, а вы: такие по магазинам не шатаются.

   В мгновение ока нас окружила толпа разгоряченных лиц противоположного пола. Невестке прямо в лицо совали бумажки, только что купленные книжки и денежные купюры.

   – Распишитесь, – кричали парни.

   Один, сбросив куртку, подставил голую руку.

   – Как сыграет «Зенит»?

   – Есть ли у ЦСКА шанс на победу?

   – Сумеет «Спартак» сохранить преимущество?

   – Где будет жить Юран?

   Вопросы сыпались градом. Несчастная Зайка пыталась вырваться из кольца, но не тут-то было. Болельщики не успокаивались, теперь их интерес переключился на саму девушку.

   – А сколько вам лет?

   – Муженек-то имеется?

   – Может, до дому подвезти?

   Положение спас менеджер из секции купальников. Пробившись к нам, он ухватил Зайку за запястье и буквально втолкнул в кабинку для переодевания.

   Разочарованная толпа, переминаясь с ноги на ногу, гудела у входа.

   – Вот что, мальчики, – решила я вмешаться, – как сыграет «Зенит», она не знает, да и откуда бы… матч когда?

   – Завтра, – послышались голоса.

   – Вот видите, – возликовала я, – ну разве комментатору это ведомо, если игра еще не началась. Муж у нее есть, мастер спорта по боксу и карате, сто сорок килограммов живого веса, сейчас подойдет, он вон там брюки меряет, а я его мама. Автографы все получили, ну чего же еще?

   Уж не знаю, что больше отрезвило фанатов: наличие супруга-супермена или присутствие злобной свекрови, но мужики с ворчанием стали расходиться.

   Я отдернула занавеску кабины. Зайка сидела на табуретке.

   – Что же это? – спросила она, потряхивая растрепанной головой. – Скажи, что это такое?

   – Всенародная слава, – усмехнулась я, – медные трубы, пьянящий напиток популярности. Хочешь сказать, ты не за этим на экран рвалась?

   Ольга не нашлась, что ответить. Опасливо прикрывая лицо сумочкой, она выглянула в зал и пробормотала:

   – Ну пошли аккуратненько за костюмчиком!

   – Оля, – раздалось за спиной.

   Невестка подскочила. Спасший нас менеджер протягивал «ТВ-парк».

   – Пожалуйста, распишитесь тут, возле фотографии.

   – Какой фотографии? – заикаясь, спросила Зайка.

   – Своей! Не видели еще журнальчик? – заулыбался продавец. – Только сегодня вышел.

   И он приблизил к нашим глазам снимок на развороте. Мы уставились во все глаза. «Первая красавица спортивного канала» – гласила подпись.

   – Ну и ну! – всплеснула руками невестка.

   Затем мы выбирали костюм, потом поехали домой, цугом. Зайка впереди на «Фольксвагене», а я на «Вольво» следом. При повороте на Камышинскую улицу Ольга проворонила стрелку и была моментально поймана бдительным гаишником. Я припарковалась за ней и стала ждать.

   С каменным лицом блюститель порядка на дорогах подошел к машине, привычно козырнул, открыл рот и… расплылся в восторженной улыбке. Через секунду он уже сидел в салоне «Фольксвагена». Минута… другая… Чем они там занимаются?

   Устав от ожидания, я вылезла и приблизилась к впереди стоящей машине.

   – Что случилось?

   – В чем дело, гражданочка? – недовольно рявкнул постовой.

   – Это моя свекровь, – сообщила Зайка.

   – Тогда больше не задерживаю, – раскланялся лейтенант, – езжайте спокойненько.

   Он отправился к своей будке, картинно помахивая жезлом.

   – Чего так долго? – возмутилась я.

   – Автографы писала, – пояснила Ольга, – «Пете от Воронцовой», «Лене от Воронцовой», «Мише от Воронцовой» и так далее. Пока для всех коллег не получил, не отставал от меня.

   Вдруг она захохотала:

   – А штраф-то взять забыл!

   – Вот видишь, – возликовала я, – в славе есть и свои положительные стороны.

   – Ясно одно, – вздохнула невестка, когда мы наконец, загнав машины в гараж, пошли домой. – Надо купить большие темные очки и собирать волосы в хвостик, тогда меня не будут узнавать.

   На этот раз в гостях у нас оказалась всего одна пара. Тощая дама с жилистыми ногами, явно бывшая балерина, и полноватая бабенка в невообразимом зелено-оранжевом прикиде. Обе красавицы оказались увешаны с головы до ног драгоценностями. У той, что помоложе, даже на щиколотках красовались цепочки с мелкими камушками.

   – Вот и девочки пришли, – взвизгнула Алиска, – знакомьтесь.

   – Софа, – проговорила толстуха.

   – Жюли, – пробормотала тощая.

   Филя, не поднимая глаз, нюхал какую-то резко пахнущую жидкость.

   – Бежар совсем с ума сошел, – продолжила прерванный нашим вторжением разговор Жюли, – вывернул всех пятками вперед.

   – Еще неизвестно, доступен ли такой балет для понимания зрителей, – вздохнула Софа.

   – Нельзя так усложнять технику, – откликнулась Жюли и, похлопав себя по бокам, воскликнула: – А, черт, сигареты в машине забыла, придется сбегать.

   – Возьмите мои, – предложила я.

   Гостья пренебрежительно глянула на протянутую мной пачку и процедила сквозь зубы:

   – Таких не употребляю.

   Быстрым шагом она выскочила из комнаты.

   Филя глотнул из чашки, удовлетворенно крякнул, отлил часть содержимого в блюдечко и забормотал над ним:

   – Зумо, бумо, гумо.

   Но я уже привыкла к его чудачествам и не слишком удивилась.

   – Напрасно она к машине побежала, – заметила вдруг Софа, – вон пачка у торшера лежит.

   – Ой и правда, – засмеялась Алиска, – до чего же мы нескладные, увлечемся творческим разговором и из жизни выпадаем.

   Она распахнула окно и завопила:

   – Жюли, Жюли, греби назад, мудачка безголовая, нашлись твои сигареты, Жюли, Жюли!..

   Дверь тихонько приотворилась, и в гостиную бочком вошла йоркширская терьерица. Аккуратная, воспитанная собачка пристроилась у ног Алиски и стала мести пушистым хвостиком.

   – Жюли, Жюли, – взывала трубным голосом балерина, – Жюли, иди сюда, Жюли!

   Терьерица поставила лапки на ногу Алиски и тихонько заскулила.

   – Жюли, – продолжала орать в окно гостья, – Жюли!

   Йоркширица громко гавкнула. Алиса так и подскочила:

   – Ой, как напугала! Чего тебе?

   Собачка стала подпрыгивать.

   Алиска снова закричала:

   – Жюли!

   Терьерица залилась отчаянным лаем.

   – Ну что ей надо? – недоуменно повернулась ко мне подруга.

   С трудом сдерживая смех, я объяснила:

   – Ничего, просто думает, что зачем-то понадобилась тебе, и искренне недоумевает, отчего ты все время ее зовешь.

   – Я ее и не думала подзывать, – удивилась Алиса.

   – Собачка носит кличку Жюли, – пояснила Ольга.

   Алиска расхохоталась и, подхватив с пола йоркширицу, принялась целовать лохматую мордочку.

   – Пусенька моя, сладенькая, небось решила, что мамочка с ума сошла.

   Сидевший спокойно в углу Фредди издал утробное рычание.

   – Не ревнуй, дурачок, – обратилась к нему хозяйка, – на́ лучше.

   И она кинула мартышке «Космополитен». Обезьяна принялась с умным видом листать страницы. Вернулась Жюли, схватила упаковку чудовищных сигарет толщиной с мою ногу и, обрезав золотой гильотинкой кончик, принялась пускать клубы почти черного вонючего дыма.

   Я с ехидством поглядела на невестку. Мне дети не разрешают даже вынимать сигареты. Но Ольга ничего не сказала, просто молча вышла из комнаты. Следом с блюдечком в руках двинулся Филя. В гостиной стало нечем дышать, и дамы с прежним энтузиазмом принялись обсуждать балетные новости.

   Я выскользнула за дверь и пошла к Мане. Девочка спала. Дыхание ребенка было ровным, лоб прохладным, щеки покрывали пятна зеленки. Одеяло оказалось завалено всевозможными предметами: обертками от чипсов, журналами, жвачкой… Длинные нити мулине свисали почти до полу. На ковре в беспорядке разбросаны пульт от телевизора, пуходерка пуделя, пижамные штанишки… Все усеяно крошками от песочных пирожных… Манюня явно идет на поправку.

   Я принялась наводить порядок. Ребенок даже не пошевелился. На тумбочке между пакетом с апельсиновым соком и справочником «Инфекционные болезни собак» обнаружила пустое блюдечко. Машинально повертела его в руках. По дну моталось несколько коричневатых, резко пахнущих капель. От возмущения я потеряла способность двигаться. Ну это уже слишком!

   Филя сидел в кресле у Алиски в комнате. Я не заходила сюда почти две недели и искренне удивилась, как изменилось помещение.

   На портьерах булавками пришпилены вырезанные из бумаги непонятные символы. По всем углам натыканы горящие свечи. Стол украсился специфическими предметами – переливающимся хрустальным шариком на подставке, странного вида треногой и бесконечными рядами баночек, пузырьков и флакончиков.

   Сам колдун одет в темно-синий балахон с золотой росписью. Так, похоже, он поселился тут всерьез и надолго.

   Полная негодования, я предъявила ему поднос, блюдечко и возмутилась:

   – Что это?

   Филя спокойно отложил том «Деревенская магия» и вежливо ответил:

   – Блюдце.

   – Хватит из себя идиота корчить, – не выдержала я, – если еще раз увижу, что поите ребенка всякой дрянью, попрошу покинуть мой дом.

   – Это не дрянь, – вновь вежливо ответил шаман, – старое, испытанное средство от температуры. Машеньке доктор прописал большие дозы антибиотиков. Я как увидал рецепт, сразу за голову схватился. Не следует пичкать девочку такого возраста подобными лекарствами.

   – Ага, следует лечиться наговоренной водой…

   – Антибиотики, – продолжал, не замечая моего гнева, Филя, – коварная вещь. Не отрицаю, часто их применение спасает человеку жизнь, но ведь не в случае простой ветрянки! Здесь последствия применения могут стать роковыми.

   – Уж будто бы!

   – Во-первых, угнетается кишечная флора, и придется долгие месяцы восстанавливаться, во-вторых, организм, получив мощную дозу, привыкает к ней. А ведь может случиться, не дай бог, конечно, что потребуется применить антибиотики в случае настоящей опасности, после операции, например, а они уже не подействуют в полную силу. Я бы, как специалист, не советовал стрелять сейчас из пушки по воробьям. Машенька спит, температура упала, в питье нет ничего особенного – обычный набор трав, хорошо известный любой деревенской знахарке.

   – Я категорически против, чтобы мой ребенок лечился у деревенской знахарки!!!

   – А зря. Бабушки много знают и могут…

   – Вот что, – каменным голосом заявила я, – обойдемся без ваших нравоучений, мы привыкли иметь дело с традиционной медициной!

   – По образованию я терапевт, – пояснил Филя, – закончил медицинский институт и долгие годы работал в Боткинской больнице. Колдуном стал постепенно, осваивая эти знания.

   Из моего горла вырвался смешок.

   – Послушайте, уж не знаю, каким образом вы дурачите своих клиентов, только я не из их числа. Сколько же вам лет?

   – Пятьдесят пять, – спокойно сообщил мужик.

   Тут уже я откровенно захохотала. Молодое, розовощекое лицо, волосы без малейших признаков седины, прямая спина, быстрые, ловкие движения, – все приметы выдавали его истинный возраст – около тридцати, не больше.

   Филипп вскочил с кресла и протянул паспорт. «Глаголев Филипп Андреевич, год рождения 1944».

   Очевидно, на моем лице отразилось удивление, потому что шаман пояснил:

   – Отцу повезло. Комиссовали после ранения, я родился спустя девять месяцев после его возвращения с фронта.

   От сладковатого дыма, висящего в воздухе, закружилась голова, легкая тошнота поднялась из желудка, в ушах быстро-быстро застучали молоточки. Так, ко мне подбирается мигрень, надо срочно принять таблетки.

   – Хорошо, – пробормотала я, отступая в коридор, – может, вы и опытный специалист, но очень прошу вас более не дурачить домашних. Хотите, заплачу за хлопоты?

   – Вы пытаетесь оскорбить меня, – усмехнулся Филя, – только это невозможно. Успел полюбить Машеньку, Аркашу и Олю, славные дети, им нужны моя помощь и умение. Кстати, ваша мигрень пройдет сразу, если выпьете это.

   И он сунул мне в руку крохотный пузырек.

   – Пять капель на язык, и все, – пояснил шаман.

   Я выскочила в коридор с тяжелой головой, переполненная злостью. Ну, Алиска, ну погоди!

   Ночь прошла ужасно. Левый висок ломило, кровать, покачиваясь, уплывала из-под меня, к утру началась рвота. В таком состоянии, как правило, наедаюсь всеми известными анальгетиками, а потом, приняв под конец радедорм, стараюсь заснуть. Изнуряющая мигрень длится сутки, двадцать четыре часа боли, тошноты и тоски.

   Но сегодня снотворное не подействовало. В голову словно вонзилась раскаленная кочерга, мне явственно мерещился запах гниющего мяса. Что толку, что это просто так кажется, нос воспринимает аромат абсолютно реально. В таком состоянии съешь от отчаяния все, что угодно, – живую лягушку, таракана и запьешь водой из лужи, если есть хоть малейшая надежда, что после этого наступит облегчение.

   Решительно схватив пузырек, я потрясла его над открытым ртом и прислушалась к себе. Ничего, голова ноет по-прежнему.

   Громко тикая, будильник отсчитывал минуты. Восемь утра. Надо же быть такой легковерной в отношении так называемой магии. Все вранье, а паспорт у Фили поддельный, чтобы охмурять клиентов. Глаза сами собой закрылись, и на меня надвинулся спасительный сон.

   Проснувшись, я сладко потянулась, осторожно повертела головой. Она не болела совершенно. Тело само собой село в кровати. Ну надо же, как здорово! Интересно, сколько я спала?

   Стрелки показывали восемь часов десять минут. Тупо уставившись на циферблат, я соображала: вечера, что ли? Но ясная мартовская светлынь недвусмысленно свидетельствовала – сейчас раннее утро. За окном голубое небо, в саду, высоко задрав длинный тонкий хвост, с веселым лаем носился Банди.

   Невероятно! Провела в объятиях Морфея всего десять минут, а состояние такое, будто проспала часов двенадцать. И мигрень куда-то подевалась…

   Пузырек стоял на тумбочке… Да нет, ерунда, просто подействовали наконец все съеденные за ночь таблетки.

   Позавтракав, я поднялась к себе и начала размышлять. Как найти сектантов? После нескольких часов раздумий в голове возник план. Я уже знаю, в таких организациях полагается отказываться от имущества в пользу секты. Люди продают квартиры, машины, дачи…

   Значит, «святой отец» заинтересован в появлении новых членов. Чем больше сектантов, тем жирнее его прибыль. Поэтому обращенным предписывается искать все новые жертвы. Скорей всего Мила тоже занималась пропагандой идеологии «путников». Дело за малым, найти кого-нибудь из тех, кого она привлекла, и через него или нее выйти на «Путь к Иисусу».

   Я задумчиво рисовала в блокноте домики. А где найти таких людей? Там, где работала Шабанова. Наверняка Людмила завербовала хотя бы парочку сослуживцев.

   …Завод тепловых приборов раскинулся на огромном пустыре. Вход охраняла бдительная бабулька.

   – Куда прешь? – поприветствовала она меня.

   – Где у вас поликлиника?

   – Медчасть, – поправила вахтерша, – обойди с торца, к ним вход без пропуска.

   Я пошла вокруг гигантского здания. Интересно, тепловые приборы, это что? Наверно, всякие обогреватели да батареи.

   Но что бы это ни было, дела у предприятия, очевидно, шли блестяще. Трехэтажный корпус только что отремонтирован, а в поликлинике повсюду ковровые дорожки. Посетителей, правда, что-то не видно. Даже перед дверью с надписью «стоматолог» не сидит угрюмая очередь.

   Я постучалась, выглянула красивая девушка.

   – Проходите.

   Видно, денег на здоровье рабочих администрация не отпустила. Но оборудование современное, новое, доктор в красивой хирургической шапочке.

   – Простите, – изобразила я смущение. – Я давно хожу к Шабановой.

   Стоматолог отложила в сторону блестящее зеркальце на длинной ручке и приветливо ответила:

   – Она уволилась.

   – Как? – удивилась я.

   Девушка пожала плечами.

   – Наверное, нашла другое место работы, более выгодное, хотя…

   – Что?

   – Здесь для хорошего специалиста удобно, – пояснила доктор, – местные почти не приходят, можно целый день на себя работать, частную клиентуру принимать. Вот вы, я вижу, со стороны, за плату ходили?

   Я кивнула.

   – А Мила не оставила адреса новой работы?

   – Нет.

   – Как же ее найти?

   – Зачем вам Шабанова? – стала уговаривать меня стоматолог. – Я не хуже все сделаю. Материалы импортные, цены умеренные.

   – Привыкла к Шабановой, – отбивалась я, – руки у нее золотые.

   – Что верно, то верно, – подтвердила врач, – Людмила – отличный специалист.

   – Может, кто из ее подруг адресок знает, – пустила я пробный шар, – не хочется терять любимого доктора.

   Девушка усмехнулась:

   – Вы же знаете Шабанову, нелюдимая особа.

   – Мне так не показалось…

   Собеседница усмехнулась:

   – Я о своих больных, тех, кто постоянно ходит, много знаю. И сама им иногда о себе рассказываю: про мужа, детей. А Мила – никогда. Молча работала, вот вам, например, о ее личной жизни хоть что-нибудь известно?

   Я помотала головой.

   – Видите, – удовлетворенно отметила женщина. – Мы с ней вместе два года почти проработали, и никакой информации о Людмиле у меня нет. Придет утром, вежливо поздоровается – и за бормашину. Врачи иногда чай вместе пьют, кофе, а она обычно отказывалась. Всегда любезно, но категорически. И с пациентами никаких бесед, лишь по делу разговаривала, удивительная дама, абсолютно закрытая. У нас про нее никто ничего не знает. Да и уволилась не по-человечески, просто не вышла на работу в понедельник, а к ней пациенты явились, сидят, ждут. Ну я и пошла к главному узнать домашний телефон Шабановой. Тут и выяснилось – уволилась и даже постоянным больным ничего не сказала. Это же совсем без головы надо быть, чтобы клиентуру потерять! В наше-то время!

   Оставив докторицу изливать гнев в одиночестве, я мрачно уселась в «Вольво». Полный облом! Ну не подходила же она на улице к людям с ласковой улыбкой и вкрадчивыми словами: «Разрешите обратиться…»

   Наверное, вербовала новичков из пациентов. Только как узнать их имена? Из известных мне людей зубы у Милы лечил только Рощин. Порывшись в памяти, я извлекла оттуда адрес детдома, в котором воспитывался Жора. Поеду туда, поговорю с директором, вдруг выплывет что-нибудь полезное. Слабая, тонкая ниточка, но других пока нет.

   Интернат стоял в глубине отлично оборудованного двора. Асфальтовые дорожки чисто выметены, клумбы перекопаны, качели и турник покрашены яркой краской цвета «берлинская лазурь».

   От железных ворот до парадной двери тянулся огромный застекленный стенд «Наша гордость». Глаз побежал по фотографиям. В разные годы в этом детдоме воспитывались будущие врачи, директора заводов и даже один космонавт. Снимка Рощина почему-то нет.

   Я невольно улыбнулась от нахлынувших воспоминаний. Долгое время вместе со мной на кафедре работал профессор Радько, великолепный знаток немецкого и французского языков, умница, любитель прекрасных дам, вкусной еды и хорошей выпивки.

   В молодости он жил в Марьиной Роще. Во дворах вспыхивали драки, и местные мальчишки постоянно ходили друг на друга «улицами». В очередной разборке произошла трагедия. Кто-то из неуправляемых подростков вытащил финку и проткнул противника. Арестовали всех, Радько тоже. Суд сурово наказал драчунов, Михаил Андреевич получил пять лет колонии общего режима и отсидел от звонка до звонка.

   Очевидно, с детства будущий профессор отличался незаурядным характером, потому что за решеткой не опустился. Окончил школу и начал самостоятельно учить языки. На свободу вышел с твердым желанием продолжить образование, связей с бывшими «коллегами» по бараку не поддерживал, одного тяжелого урока хватило на всю оставшуюся жизнь.

   Михаил Андреевич написал сначала кандидатскую, потом докторскую диссертации, выпустил несколько книг и учебников, приобрел авторитет. Своего уголовного прошлого профессор Радько никогда не скрывал, все в институте знали, что в молодости он «отмотал срок».

   Однажды в понедельник Михаил Андреевич появился на пороге кафедры с растерянным лицом. Я как раз проверяла контрольные. Обратив внимание на его слегка обескураженный вид, поинтересовалась:

   – Новая дама или просто позволили себе лишнюю рюмашку?

   Михаил Андреевич вздрогнул:

   – Не поверите, Дашенька, какая со мной история в выходные приключилась.

   В пятницу вечером ему позвонили.

   – Здравствуйте, товарищ доктор наук, – раздался из трубки голос со знакомыми командными интонациями. – Учреждение УУ 1906/7 беспокоит.

   Радько почувствовал себя неудобно. Это номер колонии, где он когда-то в тоске считал дни до освобождения.

   – Вы должны нам помочь, – заявил начальник.

   – Чем? – осторожно осведомился профессор.

   Выяснилось, что администрация исправительного заведения приглашает к себе бывших «сидельцев». Но не всех, а только тех, кто, «твердо став на путь исправления, достиг больших профессиональных высот».

   – Ваш приезд будет иметь огромное воспитательное значение, – басил в трубку «хозяин». – Глядя на ваш пример, многие возьмутся за ум. Не волнуйтесь, на машине туда-обратно отвезем, в столовой накормим.

   Радько крякнул, вспомнив «рыбкин супчик», и согласился.

   Рано утром, в воскресенье, у дома посигналила черная «Волга». Там уже сидели двое. Молодой, сильно потеющий парень в форме, представившийся капитаном Тарасовым, и здоровенный мужик.

   – Колян, – представился здоровяк, протягивая Михаилу Андреевичу огромную жесткую ладонь, – шахтер, Герой Социалистического Труда, тоже, так сказать, из бывших.

   Дорога заняла меньше часа. Когда впереди показались знакомые, выкрашенные темно-зеленой краской ворота, профессор невольно поежился. В голове возникли воспоминания о шлюзе, куда сейчас загонят машину, и унизительном обыске.

   Но «Волга» притормозила у административного корпуса. Там, с кособоким караваем в руках, маялась парочка толстоногих девушек в защитной форме.

   – Итит твою налево, – восхитился Колян, – вот уж не думал, что меня так здесь встречать станут!

   Михаил Андреевич понимающе хмыкнул и машинально пошевелил лопатками. В его прошлый приезд сюда, много лет назад, конвоиры надавали ему по дороге довольно ощутимых тумаков всего лишь за то, что парень не смог сдержать слез, поняв, где придется провести томительные пять лет.

   Девчонки вручили каравай, появился «хозяин» зоны. Обняв и расцеловав гостей, он сообщил:

   – Все в клубе, ждут не дождутся.

   Залязгали автоматические замки, заскрипели многочисленные железные двери, и Радько пожалел, что согласился приехать, – слишком сильны оказались воспоминания.

   Наконец вышли на широкую асфальтированную дорожку, ведущую к клубу, и Михаил Андреевич замер. Прямо перед гостями на железных стойках реял огромный транспарант. «Аллея славы. Заключенный, помни: твердо став на путь исправления, ты можешь достичь в жизни всего. Посмотри на эти лица – они тоже отбывали срок в нашем учреждении».

   На секунду в душе профессора поднял голову преподаватель, и он хотел ехидно заметить, что сидели в колонии не только лица, но и тела осужденных. Однако язык прирос, потому что Михаил Андреевич узрел саму аллею славы.

   По бокам дорожки помещались стенды с фотографиями. Снимок Радько открывал экспозицию. Администрация обладала только одной карточкой профессора – той самой, со справки об освобождении. И Радько отлично помнил, как его снимали.

   Раз в месяц в колонии появлялся фотограф. С собой он привозил старомодный черный пиджак, весьма застиранную белую рубашку и галстук-самовяз на резинке.

   Двое заключенных натягивали простыню. Будущий вольноотпущенный скидывал телогрейку, облачался в гражданское, и следовала команда:

   – Сесть на стул, посмотреть на ботинки, потом на меня.

   Снимки получались чудовищными. На первом плане бритый череп, глаза глядят исподлобья, мрачно и настороженно, рот крепко сжат.

   Радько уставился на снимок. Сзади донеслось:

   – Итит твою направо.

   Очевидно, Колян обнаружил свою фотку.

   Внизу находилось пояснение, отпечатанное на пишущей машинке с прыгающими буквами:

   «Доктор наук, профессор, лауреат премии Макаренко – Радько Михаил Андреевич. Злостное хулиганство с нанесением тяжких телесных повреждений в составе преступной группы. Пять лет».

   – Нравится? – гордо спросил начальник колонии, увидав обалдевшее лицо гостя. – Кучу денег потратили на оформление. Пришлось в городе заказывать.

   Не найдя сил для ответа, Михаил Андреевич только кивнул. Но он еще не знал, что ждет его впереди. Основной сюрприз администрация приберегла под конец. Где-то около девяти вечера, когда программа визита оказалась полностью выполненной, «хозяин» напоследок поинтересовался:

   – Не хотите на коечку свою посмотреть в отряде?

   Пошли в барак. И здесь Радько ждал последний, сокрушительный удар. Подойдя к двухэтажной, выкрашенной синей краской железной кровати, преподаватель обнаружил небольшую табличку, намертво приделанную к изголовью:

   На обратной дороге Михаил Андреевич и Колян молчали, переживая увиденное.

   – Жуткое зрелище, – жаловался профессор, – хотя, конечно, местное начальство преследовало благородные цели.

   Очевидно, и дирекция интерната, куда я тем временем приехала, тоже хотела положительным примером повлиять на детей. Фотографии выглядели одинаково – мальчики в черных пиджаках и галстуках, девочки – в белых блузках, с брошкой у горла. Наверное, и сюда фотограф приезжал со «спецодеждой».

   Но внутри детский дом оказался на редкость уютным. Светлые, чистые коридоры, застеленные ковровыми дорожками. По стенам, как в обычной квартире, развешаны полки, забитые книгами. Судя по потрепанным корешкам, их часто читают. Подойдя поближе, стала разглядывать названия: «Кошмар ковбоя», «Монстры из Фрибурга», «Замок привидений».

   – На первом этаже ужастики и детективы, – раздался голос за спиной, – на втором – классика, а выше – учебная литература: справочники, пособия, энциклопедии…

   Я повернулась. Серьезная девица лет семи в больших круглых очках улыбалась мне.

   – Как интересно, – протянула я, – у вас книги не в библиотеке… Их можно брать просто так, без записи?

   Девочка возмутилась:

   – А вы дома что, в тетрадочке отмечаете?

   – Нет, конечно.

   – Ну а это наш дом, – сообщила малышка, – мы одна семья. Вам кого надо?

   – Директора.

   – Идите за мной, – скомандовал ребенок.

   Мы почти побежали по извилистому коридору. Двери некоторых комнат оказались открытыми, и я увидела, что в них всего по две кровати, застеленные красивыми пушистыми пледами. Приглядевшись повнимательней к любезной спутнице, отметила ее симпатичный новый костюмчик с забавной картинкой на груди, аккуратные тапочки с помпонами, яркую махрушку, стягивающую блестящие, чисто вымытые волосы, многочисленные фенечки. Ребенок непрерывно перемалывал жвачку. Девочка совершенно не походила на несчастную голодную сироту.

   – Почему ты не в школе? – поинтересовалась я на бегу.

   – Вчера кашель начался, – отозвалась малышка, – дедушка наказал дома сидеть.

   Все сразу стало на места. Девчушка не сирота, а дочка кого-то из педагогов.

   Подлетев к двери с табличкой «Вход разрешен», моя спутница распахнула створку:

   – Дедуля, к тебе.

   Пожилой, абсолютно лысый мужчина строго поглядел из-под очков.

   – Спасибо, Леночка, только почему по коридорам носишься? Мама знает, что ты не в кровати?

   Лена замотала головой.

   – Давай немедленно под одеяло, – велел дед, – а то скоро папа придет, вот тебе достанется!

   Леночку как ветром сдуло.

   – Чему обязан? – поинтересовался директор.

   Я открыла рот, но тут в кабинет вошли два парня, по виду одиннадцатиклассники.

   – Дедуля, – завел один, – прямо не знаем, что и делать…

   – Жулька-то умерла, – добавил второй. – И как теперь мелкоте сообщить, рев поднимут!

   – Потом, ребята, у меня посетитель, – строго ответил дед.

   Парни ушли, но поговорить не удалось, потому что ровно через секунду в кабинет влетело человек пять бойких ребятишек.

   – Дедушка, – звенели они на разные голоса, – погляди, исправили, теперь отпустишь?

   Директор замахал руками:

   – С этим вопросом к родителям.

   – Ну дедуля, – заныл хор, – прикажи им, они тебя послушают.

   – Не мешайте деду, – послышалось из коридора, – не видите, у него посетитель.

   Малышня унеслась. Директор встал, распахнул дверь и перевернул табличку, теперь на ней значилось «Просьба не входить».

   – Извините, – улыбнулся он.

   – Сколько же у вас внуков? – удивилась я.

   – Шестьдесят восемь, – прозвучал серьезный ответ.

   Я ахнула:

   – Сколько?

   Директор рассмеялся:

   – Заведую интернатом всю жизнь. Смело могу сказать: наш дом уникальный, других таких нет. Остальные только кричат о том, что детям следует создать человеческие условия, да требуют денег, а мы живем одной семьей. И у каждого своя роль. Я – дедушка, Сергей Филиппович, самый главный, мое слово – закон. Есть у нас две бабушки, мама, папа, дяди, тети… Ну а дети все друг другу братья и сестры. Обедаем, завтракаем и ужинаем по часам, но ходить на кухню пить чай, кофе или какао никому не возбраняется в любое время. Отбой и подъем на рабочей неделе строго фиксирован, зато в выходные кто хочет спит до полудня. Книги для всех, игрушки тоже. У девочек постарше – косметика, кое-кто из старшеклассников курит, но тут строгий договор – только в отведенном месте. И никаких общих дней рождений раз в месяц. Каждый получает подарок и поздравления в свой день.

   – Как же вам такое удалось?

   Сергей Филиппович развел руками:

   – Коллектив замечательный, люди по тридцать-сорок лет вместе работают. А из новеньких удерживаются только родственные души. Злые, жестокие отпадают сами собой, они просто не вписываются в обстановку.

   – Ну а деньги откуда? Сейчас все плачут, что голодно!

   Директор хитро улыбнулся:

   – Мы же семья, и остаемся родственниками, даже когда дети уходят в большую жизнь. Выпускников много, все помогают. Один телевизоры купил, другой игрушек привез, третий – картошки. Лечимся у своего врача, стрижемся у своего парикмахера, ремонт собственными силами делали, а материалы Леня дал, он теперь магазин большой держит.

   – Неужели все помогают?

   – Да, – гордо сказал Сергей Филиппович, – ни одного исключения не помню.

   – А Рощин?

   – Жорка? Золотая голова, потрясающий бухгалтер, сколько он нам отчетов сделал, сколько интересного подсказал, чтобы людям нормально зарплату давать.

   – Вы знаете, что он погиб?

   Сергей Филиппович кивнул:

   – Ужасная трагедия. Жена говорила, будто курил у открытого окна, голова закружилась. Молодой, здоровый, красивый… Сильно переживали.

   – Как вам кажется, Жора был верующим?

   Директор поднял брови:

   – Раньше нет, да мы все в прежние годы были атеисты. А почему спрашиваете?

   Я достала из кармана бордовое удостоверение с золотыми буквами «МВД» и ответила:

   – В Подмосковье появилась секта «путников», которой руководит обманщик, натуральный мошенник. Устроились сектанты в одной из деревень, адрес держится строго в секрете. Но у нас имеются сведения, что Рощин был связан с ними и его смерть не простая случайность. Вот подумали, может, кто из ваших в курсе.

   Сергей Филиппович нахмурился и забарабанил пальцами по столу. Потом сказал:

   – Была у нас одна неприятная история, единственная за все время существования дома. Для меня она – как нарыв, напоминание о моей несостоятельности, и Георгий Рощин сыграл тут свою роль.

   – Можно поподробней? – попросила я, устраиваясь в мягком, удивительно удобном кресле.

   Сергей Филиппович ухитрился так поставить дело, что дети попадали в его семью, когда им исполнялось три года. Теоретически детский дом мог пополниться ребенком любого возраста. Новички двенадцати-тринадцати лет не редкость в других приютах, но только не у Костомарова. Директор боялся разрушить уникальную структуру. Малыш, переведенный в три годика из дома малютки, охотно принимал игру в «папу-маму», подросток же скорей всего отверг бы подобные взаимоотношения. А Сергей Филиппович дорожил своим домом, вот и сопротивлялся как мог, даже объявлял карантин, сообщая в роно: в интернате гепатит, менингит и бог знает что, лишь бы не принимать подросших уже детей.

   Потом брат Сергея Филипповича, сделав невероятную карьеру, стал одним из секретарей Московского городского комитета Коммунистической партии. Детдому моментально присвоили статус экспериментального, директор получил звание «Народный учитель РСФСР». Более того, заведение отдали под эгиду Института детской психологии, выведя его из подчинения Министерства образования. Сергей Филиппович вздохнул полной грудью: семье больше не угрожали бури.

   Только один раз он сделал исключение. И то лишь после звонка с Петровки.

   – Сделай милость, – басил в трубку генерал, хороший знакомый директора, – знаю, что не берешь подростков, но тут совершенно особый случай. Секту мы накрыли, преступные дела обнаружились. Все получили сроки, а детишек по приютам распределяем. Но есть там один мальчишка… В общем, хочу, чтобы взял его именно ты.

   – Сколько лет? – поинтересовался директор.

   – Тринадцать.

   – Ни за что, – отрезал Сергей Филиппович.

   Генерал принялся упрашивать и в конце концов сказал:

   – Помнится, ты просил у меня учреждение какое-нибудь бывшее для твоих питомцев отдать? Так вот – берешь парня, получишь домик под Электросталью, как раз на семьдесят человек, мы там колонию ликвидируем.

   Директор, конечно же согласившись, спросил:

   – Чего это ты так о мальчишке печешься?

   – Волчонок он, а не ребенок, – вздохнул генерал. – Никто, кроме тебя, с ним не справится. В любом другом детдоме всех под себя подомнет, запряжет и поедет, а у тебя, я надеюсь, все будет по-другому.

   Сергей Филиппович тогда изрядно перепугался. Но когда Коля Шабанов появился, немного успокоился.

   – Кто? – потрясенно переспросила я.

   – Николай Шабанов, – ответил собеседник, – совсем неплохой мальчик, и поселили его как раз вместе с Жорой Рощиным.

   Ничем особенным Коля не выделялся, разве что ел мало и не все, и никакие уговоры воспитателей не действовали. Еще он упорно отказывался называть учителей мама и папа. Предпочитал обращаться по имени-отчеству, категорически не желая играть в «семью». Но Сергей Филиппович ухитрился вывернуться из щекотливой ситуации. Объяснил внукам просто:

   – Коленька пришел к нам из другого дома, мы его пригрели, как положено в хороших больших семьях. Он нам не родной, но близкий.

   Впрочем, других хлопот Коля не доставлял. Учился нормально, порядки соблюдал, поручения выполнял. Правда, ни с кем не дружил, лишь с Жорой Рощиным связывали его какие-то подобия взаимоотношений.

   Кстати, Георгий, после того как его поселили вместе с Колей, начал худеть, осунулся и стал как-то странно дергать плечом.

   Однажды Сергею Филипповичу позвонила коллега, директриса другого детдома, и попросила:

   – Пожалуйста, запретите Коле Шабанову навещать сестру. После его визитов девочка сама не своя.

   Вызванный Николай спокойно объяснил:

   – Маленькая она, как увидит меня, мать вспоминает, плачет, домой просится. Ну не могу же я ей объяснить, куда мамка на самом деле подевалась.

   Сергей Филиппович, знавший, что Раиса Шабанова отбывает срок за убийство мужа, только кивнул, но пристрожил:

   – Не ходи пока туда.

   – Ладно, – охотно согласился подросток.

   Летели недели, месяцы, и снова неприятность. На этот раз с Жорой Рощиным.

   Тихого, доброго мальчика застали на заднем дворе в тот момент, когда он перерезал горло местной любимице – дворняжке Бимке.

   Дети надавали Жорке тумаков и притащили в кабинет к деду. Разгневанный Сергей Филиппович стал допрашивать парнишку. Но тот, трясясь, как в ознобе, свалился на пол без чувств. Вызванная «Скорая помощь» отвезла его в больницу. Не прошло и часа, как из приемного покоя позвонил доктор. Он кричал:

   – Имейте в виду, подлечу парнишку и добьюсь, чтобы вас судили!

   – Что стряслось? – недоумевал директор.

   – Избиваете детей до полусмерти и еще спрашиваете!

   Сергей Филиппович помчался в клинику. Белый от негодования врач сдернул с Рощина одеяло, и директор чуть не рухнул прямо на линолеум. Почти все худенькое тельце мальчика покрывали синяки, кровоподтеки, ссадины…

   – Вот, – прошипел педиатр, – любуйтесь. Похоже, несчастного избивали и веревкой, и проволокой, а здесь следы от ожогов, кто-то тушил об него сигареты…

   – Мальчик мой, – дрожащим голосом спросил директор, – внучек дорогой, кто же тебя так!

   Рощин с трудом приоткрыл глаза:

   – Боюсь, господь накажет.

   – Ну скажи, – умолял Сергей Филиппович, – мне можно, я же твой родной дедуля.

   Лицо подростка обмякло, по щекам потекли слезы, и он выговорил:

   – Божий сын.

   – Кто? – в один голос воскликнули директор и врач.

   – Николай, – еле ворочая языком, пробормотал Жора и снова потерял сознание.

   Гнев директора оказался страшен. В тот же день вызвали милицию, и Шабанова арестовали, ему как раз только-только исполнилось четырнадцать, и он мог по закону отвечать за совершенные деяния.

   Потом состоялся процесс, где в качестве потерпевшего выступил выздоровевший Жора.

   Еле слышным голосом мальчик рассказал, как Николай избивал его и мучил, говоря, что так же страдал за веру Иисус Христос. Чуть не плача, подросток поведал о всяких гадостях, которые он должен был делать, чтобы укрепиться в вере. Смерть несчастной собачки оказалась не единственным его деянием. На совести Жоры и сдохшие хомячки, и исчезнувшая кошка Фима.

   – Зачем же ты его слушался? – спросила одна из народных заседательниц.

   – Не знаю, – заплакал Рощин, – он так на меня смотрел, словно толкал глазами, и не хочу, а делаю.

   Сидевший на скамье подсудимых Николай криво ухмыльнулся и сплюнул на пол.

   – Ведите себя прилично, – нахмурилась судья.

   – Впаять подлецу на полную катушку, – вышел из себя другой народный заседатель, одетый в военную форму.

   Но судья железной рукой навела порядок.

   – Мы обязаны соблюдать социалистическую законность, – рявкнула она, – и должны как следует разобраться в этом неординарном деле.

   Возились долго, отправляли на доследование, даже вызывали в качестве свидетельницы Раису. Но доставленная под конвоем в зал суда мать только пролепетала, что «Коля хороший, никого не обижает».

   Сергей Филиппович отметил, что при взгляде на Раису лицо подсудимого мягчеет, а глаза делаются ласковыми.

   «Слава богу, – подумал педагог, – он еще не совсем пропал, любит мать».

   Четырнадцатого октября огласили приговор. Судья долго читала бумажку и наконец произнесла: «Пять лет с отбытием в спецПТУ».

   Неожиданно Жора Рощин зарыдал. Николай поглядел на него и, жестко усмехнувшись, сказал:

   – Ничего, ничего, скоро вернусь за тобой, в глаза-то мне погляди!

   Рощин уставился в лицо мучителя и, всхлипнув, упал на пол. Зал загудел.

   – Конвой, – крикнула слегка растерявшаяся судья, – уведите осужденного.

   – Мало дали подлецу, – вышла из себя дама – народная заседательница.

   – Надо было вкатить на полную катушку, – бушевал второй заседатель – военный.

   – Прекратите, – прикрикнула на них потерявшая самообладание судья. – Вы готовы ребенка с лица земли стереть, знаете, в каких условиях он рос? По-хорошему, его не в спецПТУ, а в добрую семью отдать надо.

   – Такие, как вы, – заорал военный, – помогают преступникам.

   – Давно заметили вашу странную лояльность к уголовным личностям, – зашипела дама.

   Зал притих, слушая перебранку. Судья спокойно повернулась и пошла к выходу.

   Шабанов, которого в это время конвойные сопровождали к выходу, внезапно громко и внятно сказал:

   – Всем воздастся по делам их, а за меня особо.

   Пришедший в себя Жора Рощин опять потерял сознание.

   – Вас, Анна Перфильевна, – продолжал Николай, – минует чаша божьего гнева, а за доброту будет награда.

   Судья вздрогнула и быстро исчезла в задней комнате. Георгия Рощина на руках отнесли в машину, у парня отказали ноги. Весь следующий год он лечился у невропатолога.

   – Шабанов больше не появлялся в детдоме? – поинтересовалась я.

   – Никогда, – покачал головой Сергей Филиппович, – впрочем, не считаю его своим воспитанником.

   На улице ярко светило солнце. Зима наконец отступила, весна перехватила у нее эстафетную палочку и теперь вовсю старалась, заливая Москву ярким теплым светом.

   Значит, Николай Шабанов был осужден «за веру». Лучшего подарка религиозному фанатику придумать трудно. Ореол мученика прибавляет таким людям силы. Интересно, в спецПТУ он тоже пытался заниматься «обращением»? Главу «путников» зовут Николаем, и Людмила Шабанова – член секты. Напрашивался только один вывод. После освобождения брат каким-то образом отыскал сестру и подчинил своей воле. Но благодаря Сергею Филипповичу я теперь знаю, где искать адрес Николая. Скорей всего он есть у Раисы, сын и мать, конечно же, поддерживают отношения.

   Не задерживаясь в городе, я выехала на шоссе и понеслась в Ложкино. Угрюмый следователь Николай Васильевич, вот кто может помочь.

   Капитан оказался в комнате не один. Напротив него на краешке стула сидел совсем молодой паренек, можно сказать, мальчишка. Лицо его украшали многочисленные синяки, царапины и ссадины.

   Увидав меня, следователь расплылся в улыбке и велел парню:

   – Уходи и делай выводы.

   Подросток выскользнул в дверь.

   – Воспитанием поколения пепси занимаетесь, – улыбнулась я. – А что же детская комната?

   Николай Васильевич крякнул:

   – Это наш оперативник.

   – Такой молодой!

   – Уже в армии отслужил, козел!

   – Почему козел?

   Капитан рассмеялся, вытащил «Мальборо».

   – Ну посудите сами.

   Сегодня рано утром молоденький сотрудник должен был сопровождать преступника на следственный эксперимент. Вор-домушник ограбил квартиру, а хозяйку связал и запер в ванной. И вот теперь его следовало доставить на место происшествия, чтобы подозреваемый показал, как и что происходило в тот день.

   Накануне вечером оперативник славно погулял на свадьбе у близкого друга, закусил, потанцевал и, конечно же, от души выпил. Если говорить точнее, изрядно перебрал, до полного отсутствия рефлексов. Утром проспал, вскочил в половине девятого и небритый, нечесаный, в помятом свитере да грязных джинсах рванул на работу.

   Подследственного же из СИЗО привезли как назло аккуратно выбритым, в строгом костюме, при галстуке. Воришка благоухал одеколоном и сверкал напомаженной шевелюрой.

   Приковав к себе наручниками уголовника, опер, охая от головной боли и распространяя стойкий аромат алкоголя, вошел в пострадавшую квартиру.

   И здесь произошло непредвиденное. С криком «Ах ты, гад ползучий» хозяйка накинулась с кулаками на… опера. Воришка покатывался со смеху, глядя, как озверевшая баба молотит кулаками милиционера по лицу, яростно выкрикивая: «Будешь знать, сволочь, как честных людей грабить». Конвойные кое-как оторвали потерпевшую. Поняв ошибку, хозяйка стала извиняться, но следственный эксперимент все равно не состоялся.

   – Молодой очень, – вздыхал Николай Васильевич, – вот и не знает, что для подследственных выезд из СИЗО – важнейшее дело. В камере и костюмчик найдут, и одеколончик, и носовым платком снабдят, чтобы прилично выглядел… А вы с чем пришли, Дарья Ивановна?

   – Скажите, Николай Васильевич, можете затребовать дело из архива?

   – Какой срок давности и кто занимался?

   – Вот год не назову, судью звали Анна Перфильевна.

   – О-о! – живо отреагировал Николай Васильевич. – Соколова!

   – Знаете такую?

   – Ну кто же ее не знает. Кровушки у сотрудников литры выпила. Никаких адвокатов ей не требовалось, в делах копалась сама, любую неувязку с ходу видела. Доставалось нашим от нее по полной программе. Чуть что, заявляет: «Нас поставили соблюдать социалистическую законность», и бац – дело на доследование. Начальство на всех совещаниях взывало: «Оформляйте дела так, чтобы Соколова не придралась!» Я-то ее застал, когда она уже в городском суде работала. Въедливая баба. Если видела хоть малейший повод отпустить – моментально освобождала. И никто ей не указ, никого не боялась. Теперь таких судей что-то я не вижу.

   – Почему вы о ней в прошедшем времени говорите? – осторожно поинтересовалась я.

   – На пенсию ушла, – пояснил Николай Васильевич, – сейчас в юридическом колледже преподает, стара уже, а голова ясная, память крепкая, дела помнит! Вы с ней сначала поговорите. Только зачем вам?

   – Устроилась на работу в газету, редактор заказал раскопать интересный материал о процессе прошлых лет, сектанта судили…

   – А… – успокоился капитан. – Пишите, конечно, люди любят про такое читать…

   Получив адрес колледжа, где трудилась «железная» Соколова, я поехала домой.

   В холле сиротливо стоял небольшой кожаный чемодан. Аркашка вернулся из Индии. Я поднялась к нему в комнату.

   – Как поездка?

   – Хорошо, – вяло ответил Аркадий, лежа в кровати.

   Я насторожилась. Занавески задернуты, свет не горит. Лицо сына непривычно красное, глаза лихорадочно блестят.

   – Да ты заболел!

   Сунутый под мышку градусник показал через минуту ровно сорок. Внезапно Кешу начало тошнить. Перепугавшись, я вызвала «Скорую».

   Молоденькая докторица, чуть выше Маруси ростом, войдя в комнату, сразу же попросила:

   – Раздерните шторы.

   В свете уходящего дня стало видно, что лоб и щеки Аркашки покрывают жуткого вида нарывы. Причем выскочили они только что, буквально за последние десять минут.

   Девчонка растерянно обозревала больного, потом честно призналась:

   – Я в затруднении, сейчас вызову более опытных.

   Через полчаса появилась дама лет пятидесяти, с грузным лицом. Уставившись на почти потерявшего сознание Кешу, она пробормотала:

   – Ну и ну, что за дрянь такая?..

   Потом ее взгляд упал на использованный билет Аэрофлота, валяющийся на тумбочке, и она спросила:

   – Откуда вернулся?

   – Из Индии.

   Врач моментально выскочила в коридор и, схватив телефон, заорала:

   – Восемнадцатая, немедленно ко мне, тревога номер два.

   Я ничего не понимала.

   – С кем контактировал больной? – накинулась на меня эскулапша.

   Я пожала плечами:

   – Ни с кем, его жена на работе, сестра болеет, дети с няней в доме отдыха.

   Мы отправили близнецов с Серафимой Ивановной на отдых, как только заболела Маня, подальше от инфекции.

   – Кто еще в доме?

   – Домработница и кухарка.

   В этот момент, страшно воя, во двор влетели два «рафика». Оттуда вылезла целая команда странно одетых людей. Все укутаны в брезентовые комбинезоны, на ногах нечто, напоминающее сапоги, на лицах резиновые шлемы, огромные очки и респираторы. Четверо держали в руках баллоны с распылителями, трое тащили носилки.

   – Где? – спросил один.

   – Второй этаж, – ответила врач.

   Санитары, гремя носилками, понеслись наверх, перескакивая через ступеньки. Оставшиеся принялись методично обрызгивать едко пахнущей жидкостью холл.

   – Что вы делаете? – возмутилась я.

   Но никто не ответил. Бригада действовала быстро, ловко, споро. Не прошло и двух минут, как появились носилки. Я обомлела.

   Кешу упаковали в большой черный мешок, как труп. Только лицо открыто, но на нем холщовая маска, респиратор и очки.

   – Что это? – пробормотала я.

   – Собирайтесь, – велел командный голос.

   – Куда?

   – С нами поедете.

   Из кухни вышли с обалдевшими лицами Ирина и Катерина.

   – Зачем? – недоумевала я.

   – Тревога номер два, – пояснил глухо голос.

   Из-за дурацкой одежды непонятно, кто с вами разговаривает – мужчина или женщина.

   – С места не сдвинусь, – твердо заявила я, усаживаясь в кресло, – пока не объяснитесь…

   – Тревога номер два! – с ударением повторило существо неизвестного пола.

   – Ваш сын привез из Индии черную оспу, – пояснил один из врачей, таскающих баллон, – всех общавшихся с ним необходимо изолировать.

   В висках мелко-мелко застучали молоточки, Ирка взвизгнула.

   – Как черная оспа? – пролепетала я. – Откуда?

   – Он делал прививки перед полетом в Дели?

   – Нет.

   – Ну и что вы хотите, – продолжал сипеть через респиратор врач, – в Индии постоянно вспыхивает эта зараза. Очень безответственно отправляться в такую страну без прививки.

   Нас впихнули в «рафик», Кешку уже увезли на другой машине.

   – Но наверху больная девочка, потом, у нас живут гости.

   Врач плотно закрыл дверь и ответил:

   – В доме останется эпидемиологический пост, всех прибывающих поместят в изоляторы.

   – Что же с нами будет? – поинтересовалась Катерина.

   Вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа.

   – Если черная оспа тревога номер два, то номер один какая болезнь? – робко тронула я за рукав доктора.

   – Чума, – сообщил инфекционист.

   Очевидно, стресс каким-то образом повлиял на зрение и память, потому что совершенно не помню, как нас вели и куда. Очнулась только в маленькой комнатенке с убогой обстановкой: железная кровать, железный стул и тумбочка, смахивающая на допотопный сейф без дверцы. Прямо в комнате, словно в тюремной камере, находился устрашающего вида, но кристально чистый унитаз без бачка. В нем с ревом неслась вода. У стены небольшая раковина. Но больше всего изумляла входная дверь. К ней был приделан очень необычный ящик.

   Ничего не понимая, я рухнула на кровать и машинально пощупала простыни – бумажные. Потекли минуты, затем часы. Ко мне никто не приходил. Ровно в семь за дверью залязгали железки. В двери приоткрылось окошко, две руки в резиновых перчатках высунулись из ящика и протянули бумажную тарелку с пластмассовой ложкой.

   – Ужин, – раздался утробный голос.

   Я схватила поданное – пшенная каша, кусок хлеба и граммов двадцать масла.

   Ящик снова приоткрылся, и те же руки протянули одноразовый стаканчик с тепловатой бурдой.

   Есть не хотелось. Молча поковырявшись в каше и даже не попробовав «чай», я улеглась и попыталась задремать.

   Не тут-то было. Ящик снова ожил.

   – Посуду, – велел «баландер».

   – Позовите врача, – попросила я, отдавая тарелочки, стаканчик и миску.

   Никакого ответа. Вдруг из коридора раздался громкий, резкий голос:

   – Сливу вам в жопу, мудаки сраные.

   Так, значит, Алиску тоже запихнули сюда, и она теперь выражает негодование всеми доступными способами. «Кормушка» прикрылась, опять тишина. Я вновь улеглась на тощую, воняющую каким-то лекарством подушку. Одежду отобрали, взамен выдали ночную сорочку с невероятным экстремальным декольте. Меня стала трясти ледяная дрожь.

   Кое-как согревшись, попыталась заснуть, стараясь не думать о завтрашнем дне. Черная оспа! Помню, была ребенком, когда в начале шестидесятых один столичный художник, побывав в Индии, привез в Москву эту страшную заразу. Он и его семья как будто бы скончались, квартиру выжгли, входную дверь забили просмоленными досками. Соседи по лестничной клетке съехали кто куда, а в школах спешно провели вакцинацию детей. Господи, наши животные! Одни в доме, бедняги, скорей всего голодные.

   Дверь распахнулась. На пороге возник приятный мужчина. Я кинулась к нему, подхватывая падающую с плеч рубашку.

   – Что с Кешей?

   – Полный порядок, – оповестил, улыбаясь, доктор, – у вашего сына ветрянка!

   – Ветрянка?

   – Именно так, – сиял врач, – сейчас быстренько по домам отправитесь.

   Я взглянула на часы – полпервого.

   – Прямо ночью?

   – В принципе можем оставить, – сверкал белозубой улыбкой доктор, – продержим до утра, только на вашем месте бежал бы из инфекционного отделения по-быстрому.

   И тут до меня наконец дошла информация. Ветрянка! Никто не умрет! Скорей в Ложкино!

   – Как могли устроить нам такое, – накинулась я на врача с кулаками, – уму непостижимо! Перепутать с черной оспой!

   – Тише, тише, – забормотал «гиппократ», отступая в коридор, – у вашего сына инфекция в такой форме, что живого места ни на лице, ни на теле нет. Опять же, приехал из Индии, вот врачи сразу и не разобрались. Лучше перебдеть, чем недобдеть.

   Хлопая тапками, я добежала до комнаты с табличкой «Выписка».

   – Муся, – завопила Маруся.

   Я оглядела присутствующих: Ольга, Маня, Ирка, Катерина, Филя, Алиска. Все в жутких рубашках.

   – Мудачье рогатое, – бушевала балерина, – ну завтра им мало не покажется. Филя, нашлешь на них настоящую чуму!

   Санитарка приволокла огромный мешок.

   – Берите одежку.

   Ольга ткнула пальцем в пакет.

   – Что это?

   Нянечка потупилась:

   – Ваши вещички в дезкамере побывали.

   Морщась, Зайка засунула тоненькую ручку внутрь и выхватила жутковатого вида брючки – серые, в черных потеках и пятнах. Следом появился маленький свитерок, больше всего напоминающий дохлую мышку.

   – Боже, – ахнула невестка, – у нас такого не было!

   Но я уже узрела брошку в виде золотой ветви и мрачно произнесла:

   – Это мое.

   – При дезинфекции одежда линяет и может сесть, – принялась оправдываться техничка. – Я ни при чем, как велят, так и делаю.

   Мы молча рылись в мешке, отыскивая вещи. Наконец все облачились, и я не сумела сдержать смех. Алиска в жеваном платье цвета скисшего кефира. Зайка в слаксах, превратившихся в бриджи, и рубашечке в серо-буро-зеленую клетку. У Мани из пуловера торчат голые по локоть руки, а джинсы, ставшие из голубых отчего-то зелеными, не застегиваются. Филя так и не смог влезть в водолазку. Она теперь сгодится только для Барби. И у всех сморщенная обувь без каблуков, шнурков и стелек.

   – Оделись? – весело спросил входящий доктор. – Ну и чудненько, теперь идите по аллейке до ворот, там такси поймаете.

   Ни у кого, даже у Алиски, просто не нашлось слов.

   – Давайте, давайте, – торопил врач, – все хорошо, что хорошо заканчивается.

   – Что с Кешей? – закричала Маня.

   – Все изумительно, – восторгался доктор, – переправили в детское отделение и положили к ветряночникам. Завтра ему станет лучше.

   Он буквально вытолкал нас на улицу. Пронизывающий холод моментально залез под одежду. Клацая зубами, мы вылетели на проспект и принялись махать руками. Но ни одна машина не собиралась останавливаться.

   – Я бы тоже ни за что не взяла группу бомжей, – резюмировала Зайка.

   – Деньги у нас есть? – поинтересовался Филя. – У меня, например, ни копейки.

   – Так наколдуйте быстренько, – не удержалась я.

   Шаман побагровел.

   – Ладно вам ругаться, – примирительно одернула меня Алиска и вытащила скукоженный кошелек, – у меня сто баксов.

   Но появившаяся на свет бумажка оказалась девственно-чистой. Дезкамера превратила стодолларовую банкноту в обычный листок.

   Тут из ворот больницы вырулила труповозка. Машина притормозила, и женщина-шофер осведомилась:

   – Из инфекции выписали?

   – Да, – закричали мы на разные голоса, – подвезите до дому.

   – Садитесь, – велела женщина.

   Мы разом влезли в труповозку.

   – Для нас самый сейчас подходящий транспорт, – вздохнула Ольга, – попросим ее подождать у дома, пока за деньгами сбегаем.

   – Вот, – тихо сказала Ирка, вытаскивая из кармана мятую, но совершенно целую нашенскую пятисотрублевую банкноту. – Дарья Ивановна утром дала на бытовую химию, а я купить не успела.

   – Надо же, – восхитилась Алиска, рассматривая бумажку, – а еще говорят, что их доллар – деньги. Да перед нашими он просто говно! Рублики-то никакая дезинфекция не берет!

   Утром, спустившись в столовую, мы с Зайкой принялись оценивать ущерб. Все стены в потеках, мебель и ковры липкие. Но хуже всего выглядели животные. Пуделиха превратилась в огромный клейкий шар, мопс безостановочно чихал и кашлял. Снап, с виду совсем нормальный, пластом лежал под креслом, Банди постоянно рвало, а йоркширская терьерица, обладательница роскошной серо-золотой шерсти, сильно смахивала на мокрую кошку. Впрочем, во что превратились наши киски, пока не знаю. Клеопатра и Фифина куда-то подевались.

   Пришлось вызывать одновременно ветеринара и собачьего парикмахера.

   Время подбиралось к двенадцати, но никто из специалистов не показывался.

   Увидав, что я то и дело бросаю взгляд на часы, Филя предложил:

   – Езжайте по делам, за животными пригляжу.

   Я секунду колебалась. Зайка поехала к Кеше, у Алиски репетиция, Маня в школе…

   – Разве вам никуда не надо?

   Колдун покачал головой:

   – До пятницы абсолютно свободен.

   Невольно я улыбнулась: надо же, читает книжку про Винни-Пуха.

   Филипп рассмеялся:

   – Белоснежку, Пиноккио и Красную Шапочку тоже проходил.

   Неожиданно на душе у меня стало легко, ноги быстро понеслись к двери, за спиной словно развернулись два крыла. Не понимая, отчего впала вдруг в эйфорию, я благодушно крикнула на бегу:

   – Спасибо, Филечка, постараюсь долго не задерживаться.

   – Не тревожьтесь, – продолжал смеяться шаман, – и пусть Лумо вас не покинет.

   – Кто? – изумилась я, стоя на пороге.

   – Лумо, дух, приносящий бодрость и хорошее настроение, – пояснил Филипп, – попросил его сегодня сопровождать вас.

   Уж не знаю, был ли тому причиной таинственный Лумо, но до Гришаевской набережной, где находился колледж, добралась всего за двадцать минут. Светофоры приветливо моргали зеленым, гаишники улыбались, солнце светило, и радио передавало на редкость бравурные мелодии.

   В учебной части хорошенькая девчонка приветливо сообщила:

   – Анна Перфильевна Соколова сейчас на кафедре, двести восьмая комната. Только, если хотите отсрочить сдачу курсовой, лучше и не пытайтесь, никому не разрешает, принципиальная очень.

   В полном восторге я взлетела на второй этаж. Говорят, что я отлично выгляжу, но давно уже никто не принимал меня за студентку. Пустячок, а приятно!

   Дверь в нужную аудиторию открыта.

   Заглянув внутрь, я громко спросила:

   – Можно видеть Анну Перфильевну?

   Из-за шкафа, делящего просторную комнату пополам, донесся высокий, совсем не старческий голос:

   – Проходите сюда.

   За письменным столом сидела женщина, словно выпавшая из шестидесятых годов. Аккуратная голова – укладка с начесом, так выглядели мои преподавательницы. Впрочем, и костюм у дамы учительский – из трикотажного джерси светло-бордового цвета, отороченный бежевым кантом. Такие считались писком моды в начале шестидесятых. Круглое, спокойное лицо и нос картошкой украшали самые простые очки в пластмассовой оправе. Глаза из-за стекол смотрели внимательно, если не сказать сурово. Больше всего к Соколовой подходило определение «строгая, но справедливая».

   – Прошу садиться, – вежливо предложила Анна Перфильевна.

   Несмотря на весьма преклонный возраст, ее невозможно назвать старушкой или бабулей. Небось незнакомые на улице обращаются к ней «дама».

   – Слушаю вас, – повторила бывшая судья, – изложите суть дела.

   Да, такой не сунешь под нос липовые корочки с кособокими «МВД» и журналисткой не прикинешься, потребует редакционное удостоверение. Придется играть другую роль.

   Вынув из сумки носовой платок, я промокнула сухие глаза и постаралась изобразить из себя клиническую идиотку. Мой брат, Николай Шабанов, был осужден судьей Соколовой на пять лет. Я же воспитывалась в детдоме и никогда с ним не встречалась. Теперь решила найти родственника, но оказалось сложно. Никаких концов нет. Адрес может знать наша мама – Раиса Шабанова, но она тоже не поддерживает со мной никаких отношений, даже не знаю, жива ли. Отчество родительницы забыла, у брата был другой отец, поэтому его отчество тоже неизвестно. Может, Анна Перфильевна помнит, в каком году слушалось дело? Последний шанс найти родных – через милицейский архив, адресное бюро дает справку только при наличии всех паспортных данных…

   Соколова слушала, не прерывая и не меняясь в лице. Сказывалась многолетняя судейская практика. Потом она спросила:

   – Вас, кажется, Люба зовут?

   – Нет, Людмила.

   – Ну да, – сказала Анна Перфильевна, – перепутала, но мне помнится, что вы младше Коли, а вам лет сорок…

   Вот змея, угадала возраст с первого взгляда.

   – Нет, нет, – замахала я руками, – просто я плохо выгляжу, болела много, лечилась.

   Соколова вытащила из кармана абсолютно невозможную для такой женщины пачку «Собрания» и, выбрав зеленую сигаретку, произнесла:

   – Отлично помню то дело. Странная история, непонятное потом поведение матери. А у вашего брата явные экстрасенсорные способности, он меня от смерти спас. Хотя тогда, в 1983 году, ни о каких биотерапевтах не слыхивали, и я не верила, а вот пришлось.

   – У вас есть адрес Коленьки?! Дайте, пожалуйста.

   Соколова покачала головой:

   – Он исчез из моей жизни. Странная, мистическая история.

   Я принялась судорожно всхлипывать и хвататься за сердце.

   – Пожалуйста, расскажите, ничего не знаю ни о брате, ни о матери, умоляю вас.

   Анна Перфильевна молча докурила и вздохнула.

   – Собственно, секрета тут никакого нет. Однако вы мало похожи на Николая, он темноволосый, черноглазый, смуглый.

   – Не знаю, – пожала я плечами, – бывает такое.

   – Случается, – легко согласилась Соколова, – что ж, если вам поможет мой рассказ…

   Анна Перфильевна пошла учиться на юридический по зову сердца и всегда мечтала стать судьей. Не адвокатом, не прокурором, а именно судьей – справедливым, но безжалостным к преступникам.

   За всю свою профессиональную карьеру Соколова ни разу не польстилась на взятки, хотя вначале предлагали неоднократно. Никогда не шла и на компромиссы, не обращая внимание на разные звонки «сверху».

   Главным для судьи Соколовой была объективная истина. Дело изучалось внимательнейшим образом. Не секрет, что некоторые служители Фемиды заглядывают в папки с документами только на самом процессе. Анна Перфильевна штудировала бумаги кропотливо, въедливо, трактуя все сомнения в пользу подсудимых.

   Под ее строгой английской блузкой билось доброе сердце. Анна Перфильевна жалела всех, кто столкнулся с судебной машиной: и жертву, и подсудимого, и родственников. При малейшей возможности она старалась не топить оступившегося. Но сильно ошибался тот, кто полагал, что добрейшая судья посмотрит сквозь пальцы на нарушение закона. Если вина оказывалась доказанной полностью, Анна Перфильевна недрогнувшим голосом читала приговор.

   Дело Шабанова выбивалось из привычного ряда. На первый взгляд – ничего особенного. Один подросток избил другого, но вот на второй… Нападавший преследовал, по его мнению, благородную цель – обращал приятеля в истинную веру. В 1978 году Страна Советов почти поголовно состояла из атеистов. Ни о каких «Белых братьях», «Аум Синрикё» и сайентологах никто и слыхом не слыхивал. Всяческие секты строго-настрого запрещались, да и в православную церковь ходили тайком. А тут истово верующий подросток, абсолютно не раскаивающийся и ничего не боящийся.

   Анна Перфильевна не поленилась узнать подробности о детстве мальчика и выяснила, что мать, Раиса Шабанова, убив мужа-сектанта, отбывает срок в лагере. Судья распорядилась доставить ее на процесс. Честно говоря, Соколова думала получить от нее особые показания, которые превратят подсудимого из обвиняемого почти в жертву. Но Раиса не оправдала ожиданий. Уткнув глаза в пол, женщина монотонно твердила:

   – Он хороший, животных любит.

   А потом и вовсе отказалась говорить, сославшись на нездоровье.

   Целый бой пришлось выдержать Анне Перфильевне с народными заседателями – врачом и военным. Всегда охотно соглашавшиеся с доводами судьи, на этот раз они встали стеной: подобным выродкам не место в Советской стране.

   – Нужно давить эту заразу, как тараканов, – злилась докторша. – Он же социально опасен, он хуже убийцы.

   – Согласен, – вторил военный. – Убийца уничтожает тело, а этот мерзавец – душу. Вот если ваш ребенок попадет под влияние такого? Что делать станете, товарищ Соколова?

   Анна Перфильевна только вздохнула. Семьи у судьи не было.

   Процесс завершился небольшим скандалом.

   Прошли годы, Анна Перфильевна почти забыла необычного осужденного. Однажды холодным декабрьским вечером она, зябко кутаясь в теплый халат, пила горячий чай. Последнее время судью часто знобило, она даже ходила к врачу, но никаких особых болячек у нее не нашли.

   Стрелки часов приближались к девяти вечера. Соколова включила телевизор, собираясь посмотреть программу «Время», и тут раздался звонок.

   Недоумевая, она поглядела в глазок. Красивый темноволосый парень держал в руках коробку с тортом. Это был Николай.

   – Вот, – энергично сказал парень, втискиваясь в узкую прихожую. – Не помните меня? Шабанов.

   – Что вы хотите? – тихо спросила Анна Перфильевна.

   – Освободился подчистую, решил зайти поблагодарить.

   Соколова внезапно ощутила странную слабость в ногах, и язык против воли произнес:

   – Проходите.

   Николай вошел на кухню, развязал торт и произнес:

   – Вы единственный в моей жизни человек, который пожалел меня.

   – Я всего лишь выполнила свой долг, – пояснила Анна Перфильевна, – и не надо больше об этом.

   Они стали пить чай. Николай рассказал, что получил в ПТУ сначала специальность столяра, а потом понравился местному доктору, и тот устроил мальчишку учиться на медбрата. Сейчас за плечами училище, можно пойти работать в больницу.

   – А жить где будете?

   Коля пожал плечами:

   – Пока у приятеля временно остановился, а потом, может, вы мне поможете маму отыскать? Я ей писал, писал, но она мне ни разу не ответила.

   Анна Перфильевна пообещала посодействовать. Николай стал раскланиваться и уже в прихожей, натягивая слишком холодную для такого времени года куртку, внезапно сказал:

   – Анна Перфильевна, знаете, за что меня доктор пригрел? За глаз. Я у человека прямо сквозь одежду болячки вижу, вроде рентгена. Только не спрашивайте, как такое получается, сам не знаю. Вот поднимаю руку и угадываю, где неприятности.

   Соколова улыбнулась.

   – Редкий дар.

   – Не смейтесь, – серьезно ответил Николай, – хочу вас за доброе дело отблагодарить. Никогда до сих пор не ошибался. Точно знаю – остеохондроз вас мучает и желудок.

   Анна Перфильевна снисходительно улыбнулась. Такой набор болячек у каждого второго немолодого человека.

   – И вот еще что, – продолжил Шабанов, – у вас начальная стадия лейкемии, рака крови. Немедленно идите к врачу, дайте мне честное слово.

   – Хорошо, – автоматически пообещала Соколова.

   – Нет, – настоял неожиданный гость, – дайте честное слово.

   – Ладно, ладно, – отмахнулась Анна Перфильевна, – даю.

   – Ну смотрите, – напоследок сказал Николай, – обещаний нарушать нельзя.

   Весь следующий день слова Шабанова не выходили у судьи из головы. Последние три месяца чувствовала она себя и в самом деле не слишком хорошо. Быстро уставала, плохо спала, слегка температурила. Районный терапевт назвал недомогание вялотекущей простудой и велел пить бисептол, но облегчения лекарство не принесло.

   Поколебавшись до обеда, Анна Перфильевна все же позвонила в онкологический диспансер и записалась на прием.

   Теперь следовало выполнить просьбу Шабанова. Соколова легко связалась сначала с Главным управлением исполнения наказаний, потом с паспортным столом отделения милиции. Словом, на другой день судья знала, что после отбытия срока Раиса Федоровна Шабанова поселилась в столице, на Стекольной улице. Произошло это в начале восьмидесятых.

   Только записав адрес, судья призадумалась: а как сообщить сведения Николаю? Парень не оставил телефона, и теперь в голову пришла еще одна простая мысль, а где Николай взял ее адрес?

   Но в четверг Шабанов опять позвонил в дверь, забрал бумажку и, рассыпаясь в благодарностях, поинтересовался:

   – Ну ходили к доктору?

   – На пятницу записалась, – пояснила Анна Перфильевна.

   – Хороший специалист?

   Судья пожала плечами.

   – В диспансере принимает, наверное, квалифицированный.

   – Ладненько, – пробормотал Николай и исчез.

   В диспансере никто особой озабоченности не высказал, велели сделать множество анализов. Анна Перфильевна послушно давала колоть пальцы и носила в лабораторию баночки из-под майонеза.

   Удар обрушился на нее через две недели. Лейкемия, слава богу, в начальной стадии.

   – Доктору, который вас к нам отправил, поставьте бутылочку, – велел онколог, – очевидно, специалист отличный. Вообще районные терапевты таких, как вы, обычно год от простуды лечат, и к нам больные попадают уже на третьей стадии. А вам просто повезло.

   Сжимая в руках направление, Анна Перфильевна на ватных ногах добралась до дома.

   В больнице она пролежала долго. И хотя все вокруг уверяли, что ее случай ерундовый, Соколова чувствовала, как силы утекают. Она с трудом добредала до столовой. Соседки по палате отворачивали нос от больничной еды, питались домашним. Возле их кроватей постоянно толпились дети, родственники, знакомые.

   Анну Перфильевну никто не навещал. Семьи нет, близкими друзьями она, горевшая на работе, тоже не обзавелась. Вот уже сил не стало, чтобы ходить за гречневой кашей. Еду начали привозить в палату. Судья лежала, глядя в окно. Там бушевала непогода: снег, ветер. В душе отчего-то не было страха, только горечь – жизнь не удалась: дом не построила, дерево не посадила, ребенка не родила. Всю себя отдавала любимому делу, только вот некому принести фруктов и соков, никто не жалеет, никто и не заплачет на могиле. «Похоронят небось за госсчет», – пронеслось в голове у судьи.

   – Как самочувствие? – раздалось рядом.

   Анна Перфильевна вздрогнула и повернула голову. Возле кровати стоял Шабанов с тяжелой сумкой.

   – Дует небось от окна? – спросил Коля, цепко оглядывая исхудавшую женщину. – Ладно, сейчас все исправим.

   Не прошло и получаса, как Соколову перевели в бокс, маленькую одноместную палату, предназначенную для самых тяжелых. На тумбочке выросла батарея бутылок и банок, здесь же весело желтели боками апельсины.

   – Умираю я, – неожиданно первый раз в жизни пожаловалась женщина. – Вы, Коля, возьмите ключи, поезжайте ко мне домой да привезите мою сберкнижку и нотариуса. Оформлю на вас доверенность. Там денег совсем мало, но на гроб хватит, очень уж не хочется в общей могиле.

   Шабанов наклонился и убежденно произнес:

   – Вы не умрете, жить вам еще долго, до глубокой старости.

   Анна Перфильевна попробовала улыбнуться, но губы не складывались, получилась гримаса.

   Коля сел на кровать и взял больную за руку. Его огромные черные глаза уставились прямо на женщину. Анна Перфильевна почувствовала, как по руке побежал горячий ток, согрелись ноги, приятное тепло разлилось по всему телу, достигло головы.

   Проснулась она одна. В окно бил яркий солнечный свет. Неожиданно захотелось встать. Соколова спустила ноги и, покачиваясь, сама добрела до столовой. На обратной дороге ее встретил Коля.

   Почти месяц юноша ходил в больницу каждый день. Он практически не разговаривал с Соколовой. Появлялся около семи, садился на кровать, брал за руку.

   Врачи только удивлялись, рассуждая о загадках рака. Безнадежная больная неожиданно резко пошла на поправку.

   Но Анна Перфильевна точно знала – вылечил ее Коля. Причем не таблетками, не уколами, не лучевой терапией, а, как говаривали в старину, «наложением рук».

   В конце января Соколову было не узнать. На лицо вернулись краски, появился аппетит, и анализы четко свидетельствовали – у женщины нет патологии, она здорова.

   За несколько дней до выписки Шабанов пришел, как всегда, в палату, но на этот раз не стал брать пациентку за руку, а, встав у окна, сказал:

   – Христос велел платить за зло добром, а за добро – отдавать в десятикратном размере. Но я пока всего лишь обычный грешник, и нет во мне должного смирения. Вам я долг отдал, за все хорошее отплатил. Все пять лет за решеткой помнил, как прокурор для меня десять требовал, а народные заседатели вас сломать пытались. Нет, вы пожалели меня, определили наказание по нижней границе. Никто меня не жалел, а вы вдруг сочувствие проявили, поняли, что я Жорку Рощина из благих чувств лупил, хотел дураку божье царство открыть!

   – Веришь до сих пор? – спросила Анна Перфильевна. – В секту вернулся?

   – А я и не уходил, – пояснил Коля, – бог во мне и за решеткой, со мной и на воле. Разве можно у человека душу отнять? Теперь прощаться надо. Вы больше не заболеете никогда, я это чувствую, а встречаться нам не следует. Вы судья, я бывший уголовник, мы разного роду-племени. Так что оставайтесь с богом. Помните, я на суде говорил – будет вам награда, а злодеям кнут? Так и выйдет, может, не сразу, да больно.

   Анна Перфильевна хотела попросить, чтобы Шабанов объяснил, что имеет в виду, о каких злодеях речь, но не смогла. На грудь навалилась тяжесть, и неожиданно сморил сон.

   Многое в рассказанной истории показалось странным. Но больше всего удивило то, что последние слова Анна Перфильевна произносила с явным трудом, без конца зевая. От ее бодрости и энергии не осталось и следа. Передо мной сидела вялая, еле ворочающая языком старушка.

   Дрожащими руками Соколова порылась в растрепанной книжке и, растягивая слова, пробормотала:

   – Телефона тогда не было, Стекольный проезд, дом два.

   Я поблагодарила и решилась спросить:

   – Колю потом встречали?

   – Никогда, – прошамкала Анна Перфильевна, пошатываясь на стуле, – даже и не вспоминала его отчего-то до вашего прихода.

   Шея ее дернулась, плечи обмякли, голова упала на бумаги. Испугавшись, я кликнула секретаршу. Девочка удивленно поглядела на грозную преподавательницу и вызвала врача. Я пристроилась в уголке, во все глаза наблюдая за происходящим.

   Бывшую судью положили на диван и укрыли зеленой суконной скатертью, такую стелят на стол в президиуме. Доктор внимательно осмотрел больную и растерянно сказал:

   – Удивительное дело, она просто спит, причем больше всего ее состояние похоже на гипнотический транс. Такой прием используют психиатры и психотерапевты.

   – Долго это продлится? – не утерпела я.

   Врач пожал плечами:

   – Не знаю, но опасности для жизни нет, оставьте ее просто лежать.

   – Разбудить можете?

   – Во-первых, не умею, а во-вторых, не хочу, – пояснил терапевт, захлопывая чемоданчик, – гипноз – дело тонкое, малоизученное. Мы не знаем, вдруг она лечится и ей дали установку на сон.

   – Как это? – изумилась я. – Сейчас около нее никакого гипнотизера не было!

   Врач вздохнул:

   – Честно говоря, я не большой дока в данном вопросе, но, насколько наслышан, хороший специалист может дать вам любую установку на длительное время.

   – То есть, допустим, в пятницу утром прикажет прыгнуть ровно через месяц из окна, и я послушаюсь?

   – Такое навряд ли возможно, – рассмеялся доктор, – никто не станет советовать пациенту подобное, потом, гипнотизер тоже не всемогущ. Человека нельзя заставить сделать то, к чему он не расположен, – украсть, убить, покончить жизнь самоубийством. Все эти дурацкие кинофильмы, в которых герой в трансовом состоянии душит всех направо и налево, – полный бред. Если вы не расположены убивать, то в гипнозе скорей всего выроните нож или револьвер.

   – А если расположена, только желание подавляется страхом перед наказанием?

   Терапевт задумался.

   – Повторяю, я не знаток подобных тонкостей. В России мало людей, профессионально владеющих гипнозом, многие экстрасенсы и целители в подавляющей массе мошенники. Вот позавчера вез в больницу умирать совсем молодую женщину. Рак груди, опухоль вскрылась, из раны гной течет, четвертая стадия, жуткие мучения. Спрашивается, почему раньше к онкологу не пришла? Рак груди вылечивается на ранних стадиях полностью, больные потом живут десятилетиями и умирают от старости. Что мешало обратиться в диспансер? А ее муж лечил, колдун, кстати, весьма известный. По телевизору часто мелькает и в газетах статьи печатает, всем исцеление гарантирует… Доверчивых людей губит, да и жену свою заодно на тот свет отправил… Так что лечиться следует у нормальных врачей. Иностранцы-то не дураки. Сначала в больницу лягут, таблетки пьют, уколы делают, операции. И только когда становится ясно, что традиционная медицина бессильна, кидаются к магам, шаманам и знахарям. А у нас наоборот. В результате болезнь запущена, последствия непредсказуемы.

   – Неужели все мошенники?

   – Не знаю, слышал, будто в МГУ на психологическом факультете работает некий Мельниченко, говорят, гений. Но дел с ним никаких не имел. А ваша преподавательница, наверное, ходит к психотерапевту, и ей предписан в это время сон. Оставьте женщину в покое.

   Анна Перфильевна вдруг пошевелилась и улыбнулась.

   – Видите, – обрадовался доктор, – полный порядок, скоро очнется.

   Стекольный переулок в самом центре Москвы. Рядом шумит Тверская, блестят витринами дорогие магазины, а под аркой, откуда начинается нужная мне улица, тихо. Дома маленькие, три, четыре этажа, дворы грязные, возле переполненных отбросами мусорных бачков дерутся вороны, словно в двух шагах не Кремль, а Кольцевая дорога.

   Переулок изгибался во все стороны. И дома стояли непонятно. По правую руку восьмой, девятый и четырнадцатый, слева – двенадцатый, тринадцатый, пятнадцатый. Десятый словно куда-то испарился. Раз двадцать проехав туда-сюда, я признала поражение и, отловив аборигена, задала вопрос:

   – Дом номер десять где?

   – На Предтеченском проезде, – спокойно ответила бабка.

   – Мне по Стекольному нужен.

   – Это он и будет, почтовый адрес один, а здание совсем в другом месте, все его ищут.

   И впрямь, голубенький трехэтажный домик смотрел фасадом на Предтеченский проезд. Большая скрипучая дверь без кодового замка и домофона сделана из цельного куска дерева с огромной бронзовой ручкой – видно, не меняли со дня постройки здания. Впрочем, похоже, ремонт тоже никогда не делали. Веселенький снаружи, внутри домик выглядел ужасающе – ступеньки лестницы разбиты, перила кое-где вырваны, кафельная плитка стен и пола во многих местах отлетела.

   На каждом этаже тут по одной квартире, третья оказалась на последнем.

   Стену возле звонка украшали таблички: «Петровым один», «Костомаровым два», «Решетниковым три». Штук двенадцать фамилий, но Шабановой нет. Сколько же здесь проживает людей? И потом, хорошо Петровым, позвонили всего один раз – и все понятно, а вот Нестеровым с их одиннадцатью звонками неуютно приходится: все время звонки считают. Нет, люди нигде не равны, даже в коммуналке.

   Не раздумывая долго, я нажала на пупочку три раза. Судя по табличке, откроют мне Решетниковы.

   Загремели замки и цепочки, безразмерная створка распахнулась, и перед глазами предстал длинный и темный коридор. Стены увешаны велосипедами и корытами, по бокам какие-то сундуки, узлы и кучи газет. Бог мой, самая настоящая московская коммуналка.

   Мое детство прошло в такой же на улице Кирова, ныне Мясницкой. Даже не помню, сколько у нас там было соседей – то ли пятнадцать, то ли двадцать. Перед туалетом висел список посещений. Наше с бабушкой приходилось на десять утра. Считалось, что вперед следует пропустить тех, кто торопится на работу и в школу. Но мы не слишком горевали. Под кроватью стоял предмет, который дедушка весело именовал «ночная ваза».

   По коридору дети ездили на самокатах, в огромной сорокаметровой кухне играли в прятки. Там стоял изумительный буфет, оставшийся от прежнего владельца апартаментов, купца Рукавишникова. Сидя внутри, я наблюдала в слегка приоткрытую дверцу, как подруги ищут «противную Дашку».

   А вот в ванную мы ходить боялись, мылись с неохотой. В огромной комнате возвышалась на толстых чугунных лапах невероятных размеров ванна, целый бассейн. Пятилетний Колька Макеев плавал в ней от крана до противоположного «берега» и чуть не утонул однажды, когда мать оставила его ненадолго одного. Еще там висела глубокая раковина с латунными кранами и грозно гудящая газовая колонка, а на уходящем ввысь зеркале чья-то детская ручка выцарапала «Анна, 1912 год». Я всегда задумывалась о том, что случилось с этой девочкой потом!

   Но самое захватывающее началось, когда нас начали расселять. Распахнулись дверцы антресолей, а в коридоре впервые ввернули стоваттовые лампочки, чтобы лучше увидеть спрятанные давным-давно вещи.

   Чего только не обнаружили жильцы – самовары, керосиновые лампы, медные тазы для варки варенья, чугунные ступки, сгнившие перины, надколотые тарелки, сундуки, набитые одеждой, и даже старинный велосипед. Он так и провисел под ни разу не ремонтирующимся потолком с 1917 года, и никто из нынешних обитателей не мог припомнить его хозяина.

   Мне же повезло больше всех. В одном из гигантских коробов бабуля отыскала почти полное собрание детективных книг Ника Картера и Ната Пинкертона. Штук двести брошюрок, выпущенных до революции Сытиным. Первое время было непривычно читать текст с твердыми знаками и ятями, но потом глаза пригляделись. Долгие вечера провела я над книжками, трясясь от ужаса и восторга. Наверное, с тех времен и появилась моя страстная любовь к детективной литературе и расследованиям.

   Честно говоря, я думала, что таких коммуналок уже нет, однако это совсем не так.

   – Вы ко мне? – спросила открывшая дверь женщина.

   В полумраке коридора лица не видно, слышен лишь голос.

   – Ищу Раису Федоровну Шабанову, она проживала тут в начале восьмидесятых.

   – Кто ей будете? – настороженно поинтересовалась собеседница, отступая вглубь.

   Я двинулась за ней. Дверь захлопнулась. Коридор освещался теперь только экономной двадцатипятиваттной лампочкой, нос уловил знакомый с детства «букет»: на кухне варили щи, кипятили белье и жарили котлеты.

   – Долго объяснять, – промямлила я, – мы старые подруги, вот решила разыскать.

   – Пойдемте. – Женщина, шаркая тапками, направилась по коридору.

   Натыкаясь на комоды, ведра и лыжи, я последовала за ней.

   Комната, куда мы наконец попали, оказалась на удивление большой, чистой и светлой. Теплый весенний ветерок ласково шевелил белоснежные занавески. Оба окна распахнуты, воздух свежий. Стол накрыт скатертью, посередине ваза с искусственными цветами. Мебели, правда, многовато: две стенки, несколько диванов, кресла, пианино, холодильник, много стульев. Нет только никаких книг. Зато посуда просто валится с полок, и в каждом углу по свернутому ковру.

   – Расселяют нас, – пояснила хозяйка, – уже и ордера дали, в Митино едем, в двухкомнатную. Дом какая-то фирма купила. Соседи ворчат: из центра на окраину, а я довольна – хоть на старости лет перестану в очереди в ванную стоять. Сама себе хозяйка – мойся, когда хочешь и сколько пожелаешь. Вот и мебель купили. – Она засмеялась, обнажив красивые крепкие зубы. Потом проговорила: – Подруга, говорите? Только не припомню никак, да и молоды вы слишком.

   – Значит…

   – Да, я Раиса Федоровна, только не Шабанова, а Решетникова. Замуж вышла и фамилию сменила. А у вас что за печаль?

   Не колеблясь, я вытащила удостоверение с буквами «МВД» и сунула ей под нос.

   – Поговорить надо.

   Раиса слегка изменилась в лице, однако удар выдержала, только сильно побледнела. Но через секунду легкий румянец вновь появился на щеках, и женщина твердо спросила:

   – Чего еще! Срок давно отсидела, никаких дел с органами не имела, да и сколько лет прошло! Освободилась в восьмидесятом…

   – К вам претензий нет, – ответила я, – а вот сын – Николай Шабанов объявлен в розыск. Он создал секту и…

   – Нет у меня детей, – спокойно ответила Раиса Федоровна.

   Я уставилась на нее во все глаза.

   – Как это? Разве Николай и Людмила не ваши сын и дочь?

   – Нет, – очень спокойно повторила женщина, – не мои, ошибка вышла.

   – Погодите, – растерялась я. – Шабанова Раиса Федоровна?

   – Решетникова, – поправила женщина.

   – Но ведь не всегда же были Решетниковой! – вышла я из себя.

   – В начале восьмидесятых фамилию сменила.

   – Значит, раньше были Шабановой?

   – Ну да, вроде так…

   – Как это «вроде»?

   – Положим, была.

   Я почувствовала, как спина под свитерком покрывается потом. Ну как тут не посочувствовать сотрудникам правоохранительных органов!

   – Хватит юлить, вас арестовали за убийство мужа-сектанта.

   Раиса Федоровна сжала губы в нитку.

   – Давнее дело, все забыла, вышла замуж за другого.

   – Так у вас есть дети, Николай и Людмила?

   – Нет.

   Раиса замолчала, уставясь в потолок.

   – Так как же? – настаивала я. – Коля и Мила, брат и сестра, неужто запамятовали?

   Женщина продолжала тупо глядеть вверх. Так, ушла в глухую несознанку.

   – Неужели вы не понимаете, что отрицать факт наличия детей глупо? В вашем деле они четко указаны.

   Шабанова продолжала упорно изображать столб.

   – Ладно, – вздохнула я и пошла к двери.

   Хозяйка даже не пошевелилась.

   – Вызовем вашего нынешнего мужа в отделение, покажем ему дело, может, он припомнит…

   Раиса дернулась:

   – Ну при чем тут Петр? Он вообще не в курсе.

   – Вот и хорошо, – пообещала я, – пора его просветить. Пусть узнает, какая судьба постигла его предшественника, авось призадумается о характере супруги, да и про деток сообщить не помешает. Как же так, столько лет живете вместе, а правду не сказали, нехорошо выходит.

   – Чего надо?

   – Адрес Николая.

   – Нету.

   – Не врите.

   Женщина тяжело вздохнула.

   – Правда не знаю.

   – Но ведь он приезжал к вам!

   Шабанова принялась теребить скатерть.

   – Ну, колитесь, – велела я, – если не хотите, чтобы Петр узнал, кого взял в жены.

   Раиса запустила обе руки в волосы и, дернув пряди в разные стороны, с неожиданной страстью сказала:

   – И еще бы раз убила, сволочь поганую, а детей-то следовало еще в колыбели удавить, чтобы и следов Сергея на земле не осталось, – всех троих.

   – Троих?

   – Чего удивляетесь, – фыркнула Раиса Федоровна, – проверяете, правду ли скажу? Сами знаете, две девочки – Людмила да Танька и Колька – мерзавец, дедуля номер два. Сколько я от них натерпелась!

   Слова полились из нее потоком, глаза заблестели, губы снова приобрели вишневый оттенок.

   Что дед, что внук Шабановы обладали страшным даром.

   – Глянет в лицо черными глазищами, – объясняла Раиса, – и млеешь вся. Ноги отказывают, руки свисают, идешь как автомат приказы выполнять. Ну чисто робот.

   И Колька такой получился. Вечно он заставлял Людмилу и Татьяну делать всяческие гадости. То утащить с кухни запрещенный сахар и принести ему, то мыть его в ванне, то одевать утром и застилать постели. Сделал из сестер служанок. Однажды Люда пожаловалась матери, что Колька ее «глазами толкает». Но Раиса отвесила дочке оплеуху. С девочками в секте не церемонились, не учили, кормили впроголодь и частенько колотили. Мальчиков берегли, давали образование, да и питались они лучше, а Колька, внук «святого отца», вообще делал что хотел. Пару раз от него даже пахло табаком, но ни отец, ни дед не наказали безобразника, хотя любой другой сектант за «дымоглотство» был бы бит плетьми.

   Лет с десяти Николай понял исключительность своего положения и принялся этим вовсю пользоваться. Наушничал деду о проступках сектантов. Его стали бояться, но мальчишке, похоже, нравилась такая роль. Пару раз он накляузничал на мать. Раиса как-то пропустила вечернее моление, а однажды сын увидал, как она в пост тайком ест кашу.

   Раиса ненавидела мужа, не сразу поняла она ужас пребывания в секте. Сначала насилие, голод и побои сломили женщину, и она безропотно родила троих детей. Потом постепенно в голове появилась мысль – бежать. Что она в конце концов и осуществила, убив для этого супруга.

   Отсидев положенные годы, Шабанова прописалась в комнату к своей матери, давно спившейся бабы, и решила полностью забыть прошлое. От детей она отказалась еще до суда, не интересовалась их судьбой и не посещала ребят в детском доме. Люда и Таня были ей не нужны, напоминая своим видом о сектантах, Кольку же терпеть не могла.

   Вычеркнув сына и дочерей из своей жизни, Шабанова спокойно зажила в Стекольном, похоронила мать, стала встречаться с Петром Решетниковым.

   Но однажды прошлое самым неожиданным образом постучало к ней в дверь. Декабрьским, пронизывающе холодным днем на пороге возник Николай.

   Мать сразу узнала его, несмотря на то, что сын вырос, возмужал и превратился в мужика. Боясь соседей по квартире, вечно подслушивающих у дверей, Раиса провела сына в комнату и тут же спросила:

   – Адрес где взял?

   Парень пристально посмотрел на нее:

   – Лучше б спросила, как я жил в спецПТУ и колонии. Едва ведь с голоду не подох. Что же ни разу не написала? Передачки не прислала, чаю, сигарет?..

   Продолжая улыбаться одними губами, ненавистный Колька уставился матери в лицо горящими, как уголь, глазищами.

   С ужасом Рая поняла, что сын полностью перенял способности деда и отца. У нее затряслись ноги, обвисли руки, а язык сам по себе неожиданно произнес:

   – Чтоб ты сдох, проклятый, дьявольское отродье.

   – Грубо, зато правдиво, – резюмировал Николай и, поплотнее усевшись в кресле, вытащил сигареты.

   Легкий сизый дымок поплыл к потолку. Шабанова почувствовала противную дурноту, подкатывающую к самому горлу. Сын спокойно разглядывал мать.

   – Ну а Людка с Танькой где?

   – Не знаю, – почти в отключке прошептала Раиса, – отказалась от материнства.

   – Даже волчица заботится о щенках, – тихо процедил Николай, – ладно мы с Милкой большие совсем, а Танюшке-то небось тогда и годика не исполнилось.

   – Восемь месяцев, – ответила Рая, окончательно превратившись в зомби.

   – Что ж младенца-то не пожалела?

   – Ненавижу, – простонала Шабанова, – ненавижу!..

   Колька усмехнулся:

   – Добро. Только насмотрелся я в колонии на родственников. Все детям прощали, зло забывали, на последние деньги селедку покупали, на то она и материнская любовь.

   – Не мать я тебе, – через силу выдавила женщина.

   – Вот это верно, – охотно согласился парень, – только я все равно не могу поступить с тобой так, как вера предписывает, – око за око, зуб за зуб. Ты, наверно, молиться бросила, посты не держишь?

   Рая только мотала головой. Больше всего хотелось бежать из комнаты куда глаза глядят. Исчез даже страх, что соседи узнают о ее уголовном прошлом. Но неведомая сила камнем придавила бедную бабу, и Шабанова чувствовала, что сейчас потеряет сознание, свалится кулем на пол.

   Колька, словно поняв ее состояние, налил из чайника воды и подал стакан.

   – Пей.

   Рая покорно хлебнула тепловатую жидкость.

   – Теперь слушай, – велел мучитель, – никому нельзя безнаказанно совершать предательство. Ты же проделала это дважды. Сначала отшвырнула родную кровь, потом отреклась от веры. Любому другому человеку за подобное выйдет смертный приговор, но я в отличие от тебя родство помню. Кровь – не вода, живи себе дальше.

   Рая почувствовала, как в голове словно лопнула банка, наполненная жидкостью. Теплая жижа потекла по затылку, заструилась вдоль позвоночника, добралась до ног.

   – Жить будешь, – как из тумана донеслось до ее слуха, – только ни здоровой, ни счастливой не станешь, а если роптать начнешь, так знай, – расплата это за предательство.

   Больше Раиса не помнила ничего. Пришла в себя на диване. В комнате стояла тишина, лишь легкий запах дыма да окурок в блюдце напоминали, что случившееся отнюдь не дурной сон.

   С того самого дня Шабанова заболела. На женщину свалился целый букет болячек. Аллергия, перешедшая в астму, превратила еще довольно молодую бабу в инвалида. Да еще Петр Решетников, за которого она выскочила замуж, начал безумно ее раздражать: шумный, говорливый, обожающий гостей мужик. Раисе порой хотелось швырнуть ему в голову кастрюлю, когда супруг появлялся на пороге в компании всякий раз новых приятелей. Сдерживалась она с превеликим трудом, понимая, что, прогнав мужа, останется без гроша. Решетников, классный краснодеревщик, отлично зарабатывал, Раиса же получала копейки, сидя лифтером в соседнем кооперативном доме. На другую службу не хватало здоровья. Наверное, от постоянного недовольства жизнью у Шабановой открылась в придачу и язва. Словом, ничто ее не радует.

   – Николая больше не видели?

   – Никогда, – ответила Раиса, – и слава богу: ненавижу их, проклятых…

   Внезапно она зарыдала злыми, горькими слезами, уронив голову на стол.

   Я поглядела, как трясутся плечи и подрагивают редкие волосы на макушке. Нет, надо уезжать, тут адреса Николая не добыть.

   Домой ехала, не замечая чудесного весеннего вечера. Ну как добраться до секты? И потом, что вообще знаю я о гипнозе, экстрасенсах, колдунах и магах? Честно говоря, никогда не верила в подобные вещи. Может, порасспрашивать Филю?

   Домашние занимались своими делами. Маня возилась у компьютера, Зайка, напевая, принимала душ, Алиска орала в кухне на Катерину. Ирка обнаружилась в кабинете, на руках женщина держала большущую крысу.

   – Откуда она у тебя? – изумилась я, глядя, как домработница ласково укутывает дрожащего грызуна в мохеровый плед.

   – Это Жюли, – вздохнула Ирка, устраивая глядящую на нас влажными, несчастными глазами собачку в мягком кресле.

   Мой рот непроизвольно открылся. Жюли? Куда подевалась роскошная шерсть терьерицы? Оказывается, под длинными локонами скрывается тщедушное крохотное тельце.

   – Валентина чесала, чесала ее, – пояснила Ирка, поглаживая Жюли по лысой головке, – потом побрила! Ругалась – страсть.

   Да уж, представляю, какие проклятия изрыгала собачья парикмахерша, весьма своеобразная дама, не имеющая детей, зато содержащая дома штук семь пуделей.

   – Серафима Ивановна вернется, вот уж расстроится, – продолжала Ира. – Теперь, бедолага, все время мерзнет, а Хучик отказывается возле нее спать.

   Таковы мужчины, им главное не трепетная душа, а безупречный внешний вид. Мопс обожает терьерицу, пару раз у них случались щенки невообразимой породы, которую Маруся назвала «ложкинский мопстерьер». Как мы пристраивали их в хорошие руки – особый рассказ. Но теперь, наученные горьким опытом, стараемся не допускать свадьбы. Но нежная дружба все равно связывает Жюли и Хуча. Они частенько спят рядом, прижавшись друг к другу. Домашние только умиляются, глядя на подобные взаимоотношения. И вот сегодня, когда терьерица лишилась шерсти, галантный кавалер убежал прочь. Может, он вовсе и не любил ее, а просто грелся в пышных роскошных локонах подруги?

   – Черри тоже почти побрили, – докладывала Ира, – Банди со Снапом удалось отмыть, Хуча оттерли, а вот кошки куда-то задевались. Вообще безобразие, пришли, залили все какой-то гадостью, мебель попортили, а оказалось – ошибка!

   – Тебе, дуре, хотелось, чтобы Кеша и впрямь черной оспой заболел? – поинтересовалась, влетая в кабинет, Алиска. – Ничего, уберешь, ототрешь да постираешь.

   Ира разом выскочила из комнаты.

   – Ну как можно вступать с прислугой в дружеские беседы? – накинулась на меня балерина. – Учу, учу тебя, все без толку. Имей в виду, у них такое поведение хозяйки вызывает только одну реакцию – сразу перестают работать.

   Я только вздохнула. До сих пор испытываю неудобство оттого, что кто-то моет полы, когда я преспокойненько смотрю телевизор. Наверное, пренебрежительное отношение к обслуживающему персоналу формируется с детства. Если с колыбели тебя окружают лакеи да служанки, невольно привыкаешь ими командовать.

   Хотя вот у Алиски, например, подобное качество появилось в течение одного года жизни с Максом.

   – Незачем так на меня глядеть, – сообщила подруга, рухнув на диван.

   Вытянув крепкие, жилистые ноги с изуродованными из-за пуантов ступнями, она блаженно простонала:

   – Устала, как верблюд.

   – Почему верблюд? – машинально спросила я, думая о своем.

   – Частушку не знаешь?

   – Какую?

   – На горе стоит верблюд, – завела Алиска, – его четверо…

   Она остановилась.

   – Там потом идет глагол, который ты не любишь употреблять вслух, его пропущу.

   Подивившись подобной деликатности, я кивнула. Балерина начала сначала:

   – На горе стоит верблюд, его четверо… двое в уши, двое в нос, довели его до слез. Ну как, нравится?

   И она оглушительно заржала. Похабная частушка, но смешная. Надеюсь, она не станет исполнять ее при Мане, потому что вчера слышала, как девочка, разговаривая с одноклассницей по телефону, заявила:

   – Химия мне нужна, как слива в жопе.

   Пришлось целый час объяснять ребенку невозможность подобных выражений.

   Отсмеявшись, Алиска велела:

   – Пошли пить чай.

   Следует признать, благодаря ее требовательности на столе всегда теперь еда и напитки появляются в горячем виде. Возле блюда с пирожками уже сидела Зайка.

   – Чем озабочена? – поинтересовалась я, кусая ароматный, румяный пирог.

   – Купила белую блузку, оказалось, на экране она «пропадает», – пояснила Ольга, – теперь хочу розовый пуловер попробовать.

   Я только вздохнула. Последнее время невестка не может думать ни о чем, кроме своей работы. Любой разговор сводится к обсуждению макияжа, одежды и прически. Еще она реагировала на сообщение о разгромном счете в матче «Зенит» – ЦСКА и оживлялась, обсуждая недостатки сборной по баскетболу.

   – Может, сиреневый лучше? – продолжала размышлять невестка.

   Филя и Алиска молча поглощали удивительно вкусную выпечку. Катерина вообще отлично готовит, но сегодня просто превзошла себя.

   – Ну что молчишь! – обозлилась Зайка, пиная меня под столом ногой. – Так какой лучше?

   – Фиолетовый бледнит, – нашлась я.

   Ольга всплеснула руками:

   – А кто говорит про фиолетовый? Сиреневый или розовый! Будешь ты меня, в конце концов, слушать?

   Что мне нравится в домашних, так это полное нежелание оставить несчастную мать в покое, наедине со своими мыслями. Почти все мои подруги жалуются в голос на повзрослевших детей. Невнимательные, грубые, резкие, никогда не поговорят с родителями, совета не спросят…

   У нас все наоборот. Когда, разбогатев, начали строиться в Ложкине, я предложила Кеше:

   – Давай возведем на этом участке два одноэтажных дома. Один для вас с Зайкой, другой для нас с Наташкой и Машей.

   – Это еще почему? – окрысился сын.

   – Вам, наверное, хочется пожить отдельно…

   – Ни за что, – отрезала Зайка, – только все вместе, одной семьей.

   Я тихонько вздохнула. Честно говоря, надеялась, отселив старшеньких, мирно курить, когда заблагорассудится, есть в постели пиццу, спать до полудня, словом, жить как захочется. Но не тут-то было.

   – Интересное дело, – возмутился Аркадий, – бросить тебя одну, без присмотра! Ну уж нет!

   В результате сигарету могу вынуть только в каморке под лестницей, пиццу приходится разогревать тайком, когда все разбредутся по комнатам, а спать просто невозможно.

   В восемь утра в комнату обычно влетает Маня с воплем:

   – Как думаешь, дубленку надевать или куртку?

   Ну откуда я могу знать про погоду, сплю, мирно лежу под одеялом!

   – Выгляни в окно.

   – Глядела уже, – кричит Маруся, подпрыгивая от нетерпения. – Ты спи, мусечка, только скажи, что нацепить.

   Избавившись от дочери, я блаженно закрываю тяжелые веки и… слышу ворчание Кешки:

   – Мать, дрыхнешь, что ли? Куда подевались мои черные ботинки?

   – Не знаю.

   – Интересное дело, – злится сынуля, – а кто тогда знает?

   Естественно, хозяин обуви. Но такая простая мысль отчего-то не приходит парню в голову, и он полчаса мечется по спальне, разыскивая почему-то именно тут затерявшиеся штиблеты. Неужели и в самом деле полагает, что мать способна нацепить «туфельки» сорок пятого размера?

   Наконец, буркнув последний раз «черт побери», он уходит, но заснуть все равно не удается, так как у зеркала начинает вертеться оживленная Зайка, требующая немедленного ответа, какая помада лучше – перламутровая или «мокрый песок».

   – Ну скажи, – тычет она мне в лицо футлярчики, – розовая?

   – Да, – машинально бормочу я, зарываясь в подушку.

   – Может, сиреневая?

   – Да.

   – Или попробовать «Макс Фактор»?

   – Да.

   – Ужасно, когда свекровь такая невнимательная, тебе бы только храпеть, – заявляет Зайка, с обидой хлопая дверью.

   Я лишь повыше натягиваю одеяло. Но утро уже катится в привычном ритме. Влезает Ирка с требованием денег на расходы, приходит Катерина с вопросом:

   – Свинину зажарить или сделать курицу?

   Еще раз-другой влетает Маруся, потерявшая последовательно кошелек, ключи, шарф, перчатки, ранец.

   Потом бодрым шагом, распространяя запах одеколона, входит Кеша и с чувством произносит:

   – Поехал на работу, спи спокойно.

   Словом, когда на пороге вновь появляется Ольга с заявлением: «Все-таки розовая лучше всего», – я уже сижу в постели, очумело тряся головой.

   – Проснулась? – почему-то удивляется девушка. – Чего так рано, лежала бы, еще девяти нет.

   – Так как? – продолжала приставать Зайка. – Какую кофточку надеть?

   – Светло-зеленый должен принести удачу, – меланхолично заметил Филя. – Людям, рожденным под знаком Скорпиона, следует избегать белого и розового. Все оттенки зелени изумительно подойдут!

   – Вот, – удовлетворенно вздохнула Ольга и пнула меня еще разок, для порядка: – Разве от тебя совета дождешься? Спасибо, Филя.

   – Не за что, – улыбнулся колдун, – хочешь, гороскоп тебе составлю?

   Зайка восторженно закивала. Я быстро-быстро запихивала в себя ужин. Авось сейчас удастся ускользнуть в спальню.

   Из коридора послышался шорох. В столовую почти бесшумно проник Фредди. В руках мартышка держала свернутый трубочкой «ТВ-парк». Оскалив желтоватые клыки, Фредди принялся внимательно следить за кружащей по комнате мухой. Его глаза бегали туда-сюда, провожая противное насекомое. Наконец черненькая точка уселась на высоко взбитую прическу Зайки. Ничего не подозревающая Ольга продолжала пить чай. Слегка покачиваясь, Фредди добрался до девушки и с жутким уханьем опустил ей на голову журнал. Ольга завопила, расплескав чай на колени.

   – Алиса, уйми своего урода!

   – Котеночек, пусенька, иди к мамочке, – защебетала балерина.

   Но обезьяна в азарте понеслась по столовой, пытаясь добить ускользающую добычу.

   – Фредди, – завопили все в голос.

   Мартышка прогалопировала до двери. В этот момент в столовую бочком, с подносом, заставленным тарелками, протиснулась Ирка. Бумажная трубка едва не попала ей в глаз. Домработница вскрикнула и, споткнувшись ногой о волосатую лапу Фредди, шлепнулась вместе с подносом.

   Тарелки разбились, геркулесовая каша потекла по полу. Обезьяна моментально бросила «дубинку», плюхнулась на задницу и принялась подлизывать нашу еду.

   – Что случилось? – раздался из коридора Манин голос:

   – Стой! – крикнула я.

   Но Манюня уже влетела в комнату. Девочка передвигается в основном бегом и редко смотрит вниз. Вот и сейчас она влезла тапочками в скользкую массу, взмахнула руками и шлепнулась на Ирку.

   – Ну это просто невозможно, – завопила Зайка, глядя, как золовка барахтается в каше, – сколько раз тебе говорили: «Смотри под ноги».

   Муха вновь устроилась на ее начесе. Фредди выудил заляпанный геркулесом журнал и с воинственным криком команчей опустил его на аккуратную прическу телезвезды. Сладкие липкие брызги полетели во все стороны.

   – Ах ты жопа обезьянья, – завопила Зайка.

   Мартышка невозмутимо подняла с пола труп поверженного врага и задумчиво сунула его в пасть.

   – Жизнь в этом доме становится просто невозможной! – разозлилась Ольга, вытаскивая из волос склизкие комья.

   – Фреддинька, лапушка, – воскликнула Алиска, – убил все-таки муху, вот молодец!

   – Интересное дело, – запротестовала Маня, вылезая из каши, – мне вчера за жопу влетело по первое число, а Ольге можно так говорить?

   – Почему же нельзя? – изумилась Алиска, зорко наблюдая, как Ирка ликвидирует следы погрома.

   Маруся, обиженно ворча, отправилась в ванную. Фредди подскочил к столу и ухватил пирожок.

   – Приятного аппетита, разбойник, – ухмыльнулся Филя.

   Я только вздохнула. Интересно, когда Макс купит наконец бывшей жене квартиру? Еще неделя, и мы все начнем изъясняться исключительно матом.

   Ночью никак не удавалось заснуть. Сначала долго смотрела на фотографию крохотной Верочки. Чья же она дочь? Но кто бы ни родил ребенка, оставлять его в секте нельзя. Нужно как можно быстрей отыскать девочку и вернуть бабушке. Только где? Все концы оборваны, нити ведут в никуда. Ездить по Подмосковью и заглядывать в каждую деревню? На такое даже я не способна!

   Аккуратно покурив у открытого окна, я постаралась выгнать дым на улицу и еще раз перечитала предсмертную записку Людмилы. Зачем она положила ее в сумочку? Глупо оставлять такое письмо без конверта с адресом, ведь оно не попадет в руки тому, для кого предназначено. Хотя почему без конверта…

   Я внимательно повертела листок. И как только не заметила сразу. Он был очень странно сложен: вдоль, с нелепо загнутым краем. Так приходится уродовать бумагу, чтобы запихнуть в конверты нового европейского образца – длинные и узкие. Наши старые квадратные кажутся намного удобней. Вот оно что! Значит, все-таки «обертка» существовала и, кажется, знаю, куда она подевалась.

   Едва дождавшись утра, понеслась на станцию. Но в будке стрелочницы дежурила незнакомая женщина.

   – Где Люся?

   – Уволилась, – пояснила баба, – терпение у нее лопнуло. Бросила своего пьянчугу и подалась с дитями незнамо куда.

   – Адреса не оставила?

   – Да на что он мне? – отозвалась тетка. – У матери ее спроси, вон домик косенький за магазином. Ступай, да только бутылку прихвати, Клавка за так говорить не станет.

   Во дворе молча лежала собака. Давно не видела такой худой овчарки. Просто скелет, обтянутый черной шерстью. У будки так же тихо сидела тощая, ободранная кошка. Я постучалась в дверь.

   – Кого черт принес? – приветливо донеслось изнутри.

   – Ищу Люсю, подскажите адрес.

   – Отвалила твоя Люська, – сообщила неопрятная баба, выходя на покосившееся крыльцо. – Прихватила манатки – и тю-тю. Бросила мать родную, мужика законного, который день бедняга с горя пьет, успокоиться не может.

   Я взглянула в одутловатое, нездорово-бледное лицо хозяйки. Большой сине-желто-фиолетовый синяк цвел под правым глазом. Явно ручная работа.

   – Дам двадцать долларов, если сообщите адрес дочери!

   – Да не сказала, зараза, – в сердцах воскликнула мать, – унеслась, как ворог, пока все спали, дитев взяла да сумку. Куды делась, чтоб ей сгореть, девка неблагодарная, я ее кормила, поила, одевала, обувала. Вот, гляди, отблагодарила, бросила меня больную, немощную, без денег.

   И мамаша бурно зарыдала пьяными слезами. Потом, размазывая сопли по щекам, с надеждой поинтересовалась:

   – Может, так дашь, в порядке гуманитарной помощи?

   – Никогда, – твердо сказала я, – только в обмен на адресок.

   – Ну и вали отсюда, коза сраная, – разразилась бранью моя любезная собеседница и захлопнула дверь.

   После этих слов на крылечке повисло густое облако перегара. Чихнув, я пошла к воротам. Опять вытащила пустую фишку.

   – Тетенька, – раздалось из-за вновь приоткрытой двери. – Правда двадцать баксов дадите?

   Я обернулась. На крыльце маячил мальчик неопределенного возраста. Ростом с семилетнего ребенка, но глаза хорошо пожившего мужика и ухмылка взрослого парня. В правой руке странное существо держало сигарету, что совершенно не сочеталось с детскими штанишками темно-синего цвета. На карманах брючек красовались наклейки. На правом – красавица, на левом – чудовище.

   – Ну так как, – переспросил странный мутант, – дадите?

   Он затянулся и ловко выпустил дым колечками. В свое время пробовала научиться подобному фокусу, но ничего не вышло.

   – В обмен на адрес.

   – Пишите, – деловито сказал парень. – Северное Бутово, улица Академика Комова…

   – Откуда знаешь?

   – Секрет фирмы, – уклонился от ответа мой осведомитель, – гони «капусту».

   – Ну гляди, – пригрозила я, – выясню, что обманул, приеду и оплеух надаю. И выбрось сейчас же сигарету, в твоем возрасте курить очень вредно!

   Непонятное создание снисходительно пояснило:

   – Да я редко балуюсь, только с похмелья, вчерась маманька какую-то жуткую дрянь приволокла, называется «Коростылевская», ежели встретите – не пейте, запросто помереть можно, папанька чуть полуботинки не отбросил, всю ночь над ведром просидел.

   И он, ловко выхватив из моих пальцев бумажки, исчез в глубине вонючей избы. Я вздохнула и пошла к машине. Иногда, в самый неподходящий момент, во мне поднимает голову воспитатель. Вообще с человеком, работающим в системе образования, жить вместе, наверное, невозможно. Ну как вы попросите у своего ребенка хлеба? «Ванечка, отрежь кусочек черного». Я же говорю иначе:

   – Маша, выпрямись, не горбись, смотри и слушай внимательно. Пойди к буфету, принеси хлебницу, достань батон, возьми нож. Положи булку на доску и отрежь кусок, потом все убери, да смотри, не накроши…

   При этом учтите, что, много лет проработав в институте, я все же не достигла высшей точки занудства. Говорят, среди учителей младших классов девяносто процентов разведенных, что, если вдуматься, совершенно неудивительно. Ну какого черта я полезла воспитывать юного алкоголика? Сначала дала ему двадцать долларов на выпивку, а потом решила объяснить «малышу», что он плохо себя ведет.

   До Северного Бутова ехала ровно час. А когда наконец, миновав кладбище, лес и какие-то стройки, оказалась внутри мрачного спального района, сделалось немного не по себе. На улицах никого. Даже не видно матерей с колясками, хотя природа так и манит: теплый погожий весенний день.

   Поглядывая в раскрытый атлас, принялась искать улицу Комова. На бумаге ясно напечатано – магистраль тянется позади проспекта Вишнякова. Но сколько ни каталась туда-сюда, не обнаружила никаких следов разыскиваемой улицы. В конце концов, признав поражение, вылезла возле магазина и поинтересовалась у скучающей продавщицы:

   – Как проехать по такому адресу – Комова, восемнадцать?

   Не переставая жевать «Орбит», девица тупо посмотрела на меня и заявила:

   – Проехать? Никак!

   – То есть? – оторопела я. – Нет такой улицы?

   – Почему? – продолжала жевать девица. – Есть.

   – Ну и где она? – рявкнула я агрессивно.

   – Туточки, – сообщила продавщица, отчаянно зевая, – прямо за углом, вниз к оврагу.

   «Прямо за углом, вниз к оврагу» шла железная лестница. Я вернулась назад к магазину с названием «Супермаркет» и, снова пробудив девушку от спячки, осведомилась:

   – А если на машине, то как?

   – Никак, – равнодушно ответила любительница «Орбита», – на Комова проехать нельзя, только пехом. Да и чего ехать? Всего один дом и есть, прям смех.

   – Точно знаете? – удивилась я. Мне нужно здание номер восемнадцать.

   – Оно самое и есть, – подтвердила продавщица, – внизу, в овраге, одно-разъединственное.

   – Где же первые семнадцать? – глупо удивилась я.

   – А хрен их знает, наверно, построить забыли. Улица Комова – это лестница и один-единственный дом. – Девушка, явно борясь со сном, медленно, как черепаха, моргала веками.

   – Господи, – не переставала я удивляться, – почему народу-то на улицах нет?

   – А чего там делать? День на дворе, люди в Москву на работу уехали, – пояснила девчонка.

   Чертыхаясь, я спустилась по лестнице. На самом дне огромного оврага, в куче мусора, стоял трехэтажный блочный дом, чуть больше нашего ложкинского. Вокруг в беспорядке торчали уродливые деревья и какой-то поломанный зимней непогодой кустарник. На углу висела табличка «18». Удивительное дело, кто же додумался возвести здание в таком месте и почему ему присвоили этот номер? За оврагом вокруг пустырь, заваленный ржавыми конструкциями, бочками и битым кирпичом.

   На двери неожиданно оказался домофон. Я нажала цифру 1 и услышала женский голос:

   – Кто?

   Подавив желание ответить: «Конь в пальто», я громко крикнула:

   – Откройте, Люсенька, это Дарья Ивановна Васильева, из Ложкина.

   Замок щелкнул, и тут же заворочался ключ в двери квартиры. Люся стояла на пороге, растрепанная, в байковом халате, около ног, держась за подол, покачивался на кривеньких ножках годовалый ребенок.

   – Надо же! – удивилась я. – Всегда считала, что у вас дети-школьники…

   – Дарья Ивановна… – пробормотала стрелочница. – Как узнали адрес?

   Не отвечая на вопрос, я прошла в прихожую и велела:

   – Ведите в комнату, поговорить надо.

   Люся распахнула дверь. Комната оказалась неожиданно большой, метров двадцать пять, из нее виднелся вход в другую, поменьше. Все обставлено простой, но новой мебелью. На окнах дешевые, видно, тоже недавно купленные, занавески, пол застелен синтетическим паласом.

   – Хорошая квартирка, – решила я сказать приятное хозяйке. – А кухня большая?

   – Двенадцать метров, – с удовольствием сообщила стрелочница, – глядите!

   Квадратное уютное помещение сверкало чистенькими шкафчиками. В углу пристроился белоснежный холодильник «ЗИЛ». На бедную стрелочницу обвалилось богатство, и я, кажется, знаю его происхождение.

   – Просто отличная жилплощадь, теплая, на прежней хате так мерзли всю зиму, жуть!

   – Что же не топили?

   – Ироды мои вечно дрова пропивали, – сказала Люся, – только теперь кончилось ихнее счастье, буду человеком жить, одна, с дитями, как-нибудь прокормимся. Но откуда вы мой адрес взяли?!

   Вновь проигнорировав вопрос, я подсела к новому, накрытому клеенкой столу и спросила:

   – Люсенька, вы как будто говорили, что нуждаетесь, работу искали?

   – Ну? – настороженно спросила стрелочница.

   – Уволила домработницу. Пойдете ко мне на службу?

   Поняв, что гостья явилась с вполне определенной целью, и думая, что опасность миновала, Люся вздохнула:

   – Кабы месяц тому назад предложили, побежала бы, не раздумывая, а сейчас…

   – Что же изменилось?

   – Переехала в Бутово. Отсюда не наездишься, два часа, а то и больше на дорогу потрачу. Дети ведь у меня, не могу бросить. Да и нашла уже работу.

   – Какую?

   Люся взяла на руки сосредоточенно сопящего малыша.

   – Вот, троих ко мне приводят на целый день, пока матери на службе. Очень даже отличный заработок, да и мои детки присмотрены, накормлены. Не то что раньше – сутки торчу на переезде. А ответственность какая, – пьяного раздавит, а ты отвечай!

   – Небось дорогая квартира…

   – Ой, – замахала руками Люся, – пришла в контору и говорю: «Слушайте, я баба бедная, подыщите мне самое дешевое жилье, ну чтоб за копейки». Вот агентша и расстаралась. Говорила, просто даром отдают. Район отдаленный, дом не престижный, да и стои́т по-дурацки, ни подъехать, ни подойти. Но мне плевать, лишь бы от всех иродов подальше, одной жить с дитями…

   – Тысяч тридцать отдали?

   Стрелочница всплеснула руками.

   – Двенадцать! Повезло так повезло!

   Я нагло вытащила сигареты и, не обращая внимания на чихающего ребенка, вслух прикинула:

   – Двенадцать квартира, тысяч пять-шесть мебель, ну еще тысячи две туда-сюда ушло… Сколько же денег лежало в конверте?

   Люся переменилась в лице. Побелела так, что даже губы превратились в светлые полоски.

   – Вы… знаете?

   – Конечно, – успокоила я ее.

   Стрелочница рухнула на колени и, вытянув вперед дрожащие руки с обломанными, никогда не видевшими маникюра ногтями, завыла:

   – Не губите, не губите, не губите!..

   Я брезгливо поджала ноги и приказала:

   – Заканчивайте цирк и быстро рассказывайте все по порядку.

   Но Люся, как все истерички, уже вошла в раж. Головой с плохо покрашенными волосами она принялась биться об пол, без конца, на одной ноте, крича дурниной:

   – Не губите, не губите!..

   Ребенок наморщился, разинул рот и завопил. Из маленького носа потекли сопли, личико отчаянно покраснело. Не знаю почему, но вся сцена вызвала у меня только чувство брезгливости. Интересно, долго они оба намерены орать?

   Младенец финишировал первым. Поняв, что никто не собирается его успокаивать, он всхлипнул и на четвереньках пополз в комнату. Люся продолжала выть. Очевидно, она устала стоять на коленях. Потому что теперь сидела на полу, раскачиваясь, как китайская безделушка. Это какие же здоровые надо иметь легкие, чтобы визжать без устали почти полчаса!

   Наконец, издав последнее крещендо, стрелочница заткнулась.

   – Люся, – строго сказала я, – выбирайте. Либо прямо сейчас иду в милицию и сообщаю о краже, либо рассказывайте мне правду, и оставим все, как есть.

   Хозяйка утерла нос подолом юбки и с надеждой переспросила:

   – То есть как оставим?

   – Просто сделаем вид, что не знаем, как вы присвоили деньги, и живите себе дальше, как жили…

   Стрелочница кинулась ко мне:

   – Дарья Ивановна! Родная!!!

   Если что и переношу с трудом, так это объятия посторонних людей. Решительно отстранившись, я сурово повторила:

   – Выкладывайте!

   Люся села на табурет и начала самозабвенно каяться.

   Мать ее алкоголичка со стажем, отца Люсенька не знала. Клавка нарожала девять детей, абсолютно никому не нужных. Люся – старшая, и досталось ей по первое число. Все нехитрое домашнее хозяйство мать свалила на плечи семилетней девочки. Клава тогда работала на железной дороге, моталась проводником в поезде Москва – Львов. Сутками баба не бывала дома, а в те дни, что проводила в квартире, валялась по большей части пьяная в кровати.

   У Люси никогда не было хорошей одежды, обуви и еды. Училась она только до пятого класса. Дальше стало не до науки, девочка совсем бросила школу. Периодически в доме появлялись материны кавалеры, которых следовало звать «папа». Потом рождались младенцы, и Люське в обязанность вменялось кормить крикунов из бутылочки и менять пеленки. Радовало только одно – новорожденные братишки и сестрички не слишком задерживались на этом свете, до года не доживал никто.

   В семнадцать лет Люся по дури выскочила замуж за путейского рабочего Саньку. Первые два года жили путем, потом Саня начал пить, бить жену и драться с непросыхающей тещей. Клавка к тому времени уже работала уборщицей в магазине, Саня через какое-то время пристроился туда грузчиком. Теперь они больше не ругались, пили на пару, вместе выклянчивали у Люси рубли на бутылку и хором ругали женщину, когда она им отказывала… Незаметно родилось двое детей. Тихие, болезненные, слегка отстающие в развитии мальчик и девочка Люся крутилась как белка в колесе. Сутки стояла у переезда, потом неслась в поликлинику мыть полы, следом бежала в ресторан, где до трех-четырех утра возилась с посудой.

   Но господь наделил ее счастливым, жизнерадостным характером, и, несмотря на все получаемые от жизни зуботычины, баба не унывала. Даже ухитрялась находить во всем определенные положительные стороны. Вечно пьяный муж превратился в стойкого импотента. Прекрасно, радовалась Люся, больше детей не будет. Таская грязные ведра по поликлинике, весело улыбалась: детям стоматолог бесплатно поставил пломбы, да и ей самой устроил отличный протез как сотруднице. Опуская в воду тарелки на кухне ресторана, просто светилась от счастья. Кабак принадлежал нежадной тетке, грузинке Нане, и после смены Люсю поджидала большая картонная коробка. Чего только не лежало внутри: котлеты, жареная картошка, салаты, пирожные. Иногда надкушенные и слегка помятые, но это, право, такая ерунда! А недопитую фанту или кока-колу Люся сливала из бокалов в пластиковые бутылочки. Так что дети хорошо питались, иногда даже воротили нос от осетрины фри…

   Люся старалась не замечать стойкого холода в доме зимой, пьяных криков родни и вечно ноющей спины. «Все кругом пьют, – утешалась женщина, – еще, слава богу, сама не алкоголичка…»

   Но иногда перед сном накатывалась тоска, и Люся начинала мечтать. Вот бы всевидящий господь послал ей хоть немного счастья, прибрал бы к себе и мать и Саньку!

   Но бог, очевидно, забыл про стрелочницу, и ее мучители даже не болели.

   «Хорошо бы найти на улице миллион, – думала изредка женщина, прислушиваясь по ночам к пьяному храпу, – купить комнатенку да съехать от этих кровопийц!»

   Мечта была столь сильной, что иногда баба покупала газетку «Квартиры и дачи». Глаза бегали по объявлениям. Не нужны ей хоромы, подойдет маленькая, однокомнатная, на краю света, подальше от любимой родни. Но где взять денег?

   И тут произошло чудо. Бог увидал Люсины муки и послал избавление.

   Сумочку она заметила, когда шла домой. Даже странно, что никто ее не обнаружил до нее. Люся сползла вниз по откосу, подцепила ридикюльчик. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей – в руках богатство.

   Спрятавшись от греха в туалет, стрелочница открыла «планшетик». Внутри обнаружился пухлый конверт. Дрожащими руками женщина разодрала бумагу и онемела – на колени посыпались стодолларовые банкноты. Там же лежали и два письма. Одно, полное угроз, написано какому-то Николаю, другое – ласковое, нежное, адресовалось Балабановой Марье Сергеевне, живущей в Нагорье. Деньги предназначались тоже ей.

   Люся просидела в сортире почти до вечера, уговаривая бунтующую совесть. Потом припомнила, какой красивый норковый полушубок красовался на самоубийце, и успокоилась: небось это не последние доллары, спрятана еще у тетки копеечка.

   Приняв решение, Люся разодрала на мелкие клочки конверт и письмо для Балабановой. Обрывки полетели в вонючую яму. Деньги стрелочница спрятала на себе, а сумку с оставшейся запиской отдала мне.

   – Зачем? – удивилась я. – Отчего не выбросила?

   Люся вздохнула.

   – Так ведь как рассудила. Небось родственники придут, муж, мать, скажут, сумочка была, начнут искать, сразу подумают, что я взяла! Вот и решила – нашла и отдала вам.

   Ну не дура ли!

   – Люся, а вдруг бы родственники про деньги спросили?

   – Ну и отперлась бы, – заявила Люся, – сумочку-то вы в милицию понесли, вам и отвечать!

   От такой наглости у меня чуть не пропал голос.

   – Неужели думали, что не скажу, от кого сумочку получила?

   Люся, окончательно придя в себя, пошла в наступление:

   – А я бы сказала, что врете, сами на деньги позарились, богатые жуть какие жадные!

   – Письмо к Николаю зачем оставили?

   – Самоубивцы завсегда записочки пишут. И потом, может, про деньги никто и не знал, прочтут цидульку и успокоятся, ментам много не надо…

   Я молча глядела в ее простоватое лицо с красным носом. Просто потрясающе – крестьянская хитрость вкупе с полной беспринципностью и пещерной глупостью. Решила перехитрить всех, и ведь почти удалось! Следователю Николаю Васильевичу не пришло в голову спросить: а почему письмишко без адреса? Решили для себя, что Шабанова сумасшедшая, и успокоились.

   – Сколько там было денег?

   – Запамятовала, – откровенно соврала Люся.

   – Ладно, адрес Николая помните?

   Стрелочница помотала головой.

   – Люся, – пристрожила я, – если будешь врать, пойду в милицию.

   Но женщина уже успокоилась, поняв, что от меня не исходит опасность. На щеки Люси вернулся здоровый румянец, губы покраснели, глаза засияли.

   – Ну и чего будет? – фыркнула стрелочница. – Да идите себе куда хотите!

   – Пойду не в районное отделение, – «утешила» я, – а в налоговую полицию, вот тогда попрыгаешь. Если купила квартиру на честно полученные денежки, то, значит, налоги утаила, а если не заработала, то где взяла?

   Люся вновь начала спадать с лица. Испугавшись, что она опять устроит истерику, я поспешно добавила:

   – Впрочем, мне не будет дела до этих денег, если напряжешься и припомнишь адрес.

   Люся шмыгнула носом и сообщила:

   – Город называется – Нагорье, фамилиё женщины той – Балабанова, а вот улицу не припомню.

   – Мне нужен адрес мужчины, Николая.

   – А его там не было, – абсолютно искренне сообщила воровка. – Оба письма вместе с баксами в одном конверте лежали. Там еще завещание было, с печатями.

   – Какое?

   – Ну, дескать, оставляю все свое имущество и деньги Балабановой…

   – Где оно?

   Люся потупилась.

   – Выбросила.

   – Это все, что нашлось в конверте? Деньги, завещание и два письма?

   – Еще записочка: «Бабушка, если Колька придет за Верочкой, отдайте ему письмо, а не явится в течение года, разорвите».

   В этот момент щелкнул замок, и в комнату вошли двое детей – мальчик и девочка. Оба тащили набитые портфели. Девочка – возраста Маши, но ниже ее на голову, вполовину тоньше, с редкими волосами и плохими зубами. У мальчика довольно низкий лоб, маленькие щелеобразные глазки и несуразно толстые щеки. Не даун, но что-то подобное.

   Увидав постороннего человека, дети робко встали у порога.

   – Здравствуйте, – прошептала девочка.

   – Добрый день, тетенька, – добавил мальчик.

   – Идите мойте руки, – велела мать, – потом пообедаете.

   Ребята мигом испарились. Люся с тоской поглядела в мою сторону. В моей душе бушевали противоречивые чувства. Конечно, она воровка, беззастенчиво присвоившая себе чужие деньги. Но, с другой стороны, эти несчастные, явно больные дети.

   Мой взгляд упал на потрескавшиеся, красные руки стрелочницы. Тяжелый труд превратил ладони в лопаты, шишковатые суставы без слов рассказывали об артрите.

   Неожиданно в кухню ворвался луч света. Он заиграл на дешевых красных пластмассовых чашках и эмалированном чайнике. Я вздохнула. Ну и как поступить? Сообщить о краже в милицию? Итог ясен – Люся в СИЗО, дети в интернате, или, что еще хуже, отданы под опеку бабки и отца, алкоголиков… Верочка пока не найдена…

   Понимая, какие колебания происходят в моей душе, Люся тихо предложила:

   – Давайте буду ездить к вам убираться. Просто так, без денег.

   На душе стало отчего-то гадко. И тут в кухне снова появились дети. Девочка несла маленького щеночка, месяца полтора, не больше. Собачонок разевал пасть с мелкими, молочными зубками и тихо пищал.

   – Это еще чего? – удивилась Люся, на миг забыв обо мне.

   – Вот, – тихо сказала дочь, – в овраге сидел, небось выкинули, давай возьмем, подохнет ведь, маленький больно.

   – Пожалуйста, – добавил сынишка.

   – А, да пес с ним, – легко согласилась мать, – пусть живет, где трое, там и четвертый прокормится. Только вымыть надо, чтобы блох не было. Вона, налейте ему молока…

   В моей душе лопнула какая-то туго натянутая струнка.

   – Ладно, Люся, мне пора ехать, рада, что вы начинаете новую жизнь.

   Из глаз хозяйки опять потекли слезы, но сейчас она не забилась в истерике, а спокойно ответила:

   – Спаси вас господь за доброту, больше никогда в жизни…

   Я кивнула головой и ушла. Карабкаясь вверх по неудобным железным ступенькам, запыхалась и, добравшись наконец до шоссе, поглядела вниз, на помойку, среди которой терялся восемнадцатый дом. Счастливой можно быть везде, даже в таком месте… Интересно, а как бы поступила я, оказавшись на месте стрелочницы?

   Понесла бы деньги в милицию? Постояв в раздумье, влезла в «Вольво». Если бы подобный вопрос задал мне посторонний человек, тут же пришла бы в негодование и сообщила: «Естественно». Но наедине с собой следовало признать: скорей всего – нет.

   Дома первым делом пошла в комнату к Алиске. Несмотря на то, что часы показывали всего четыре часа дня, балерина валялась в кровати, укутавшись с головой одеялом.

   – Плохо себя чувствуешь? – осведомилась я с порога.

   Но гостья молчала.

   – Алиса!

   Ответа нет. Я подошла к постели и потянула за край пледа. На подушке лежала сморщенная мордочка Фредди. Все личико обезьянки покрывали гнойники, бедная мартышка дышала с присвистом, ей явно очень худо.

   Я побежала к телефону, а потом в Машкину комнату за справочником «Инфекционные заболевания». Про мартышек тут не так уж и много, написано больше про кошек, собак и попугайчиков.

   Приехавший ветеринар почесал в затылке.

   – Первый раз встречаю такое…

   – Обезьян лечить приходилось?

   Врач оскорбился:

   – Если не доверяете, зачем вызывали…

   – Что вы, что вы, – начала я оправдываться, – просто так поинтересовалась. Знаете, у нас в доме была ветрянка!

   – Ну, на ветряную оспу мало похоже.

   – А вдруг?

   Ветеринар сердито щелкнул саквояжем и принялся выписывать рецепты.

   – Скорей всего просто перекормили животное неподходящей пищей. Чем она питается?

   Я пожала плечами:

   – Да всем. Последний раз видела, как Фредди лопал пирожки с мясом!

   – Ну так что же вы после такого хотите? – хмыкнул мужик, протягивая мне бумажки. – Обезьяна, конечно, существо человекообразное, но ведь не человек же! Кстати, и для людей пироги с мясом не лучшая диета… Вот, будете давать неделю, и никаких котлет, макарон и пирожных, только здоровую пищу: каши на воде, без соли и сахара, овощи, желательно сырые, фрукты…

   Интересно, почему все вкусное вредно, а полезное несъедобно? Мучаясь этой мыслью, я покатила по аптекам. В одной нашлось нужное, но не в той дозировке, в другой не оказалось ничего, в третьей лекарство лежит, только не в таблетках, а в виде раствора. Устав от бесплодных поездок, я купила ампулы. Подумаешь, какая разница!

   Дома вылила содержимое в чайную ложку и, сев на кровать, принялась ворковать, точно как Алиска.

   – Фреддинька, открой ротик.

   Но мерзкое животное только сильнее стиснуло зубы.

   – Смотри, Фреддичка, муха!

   Мартышка оживилась, разинула пасть и принялась внимательно следить за жужжащей точкой.

   Я не растерялась и ловко вылила на розовый язык бесцветную жидкость. Обезьяна замерла, потом издала истошный звук; так кричит легендарный Мик Джаггер, завершая свой концерт. Длинное, варварское у-у-у-у, призванное еще больше подзавести зал.

   Не успела я перепугаться, как лежавший до этого пластом Фредди ринулся к открытому окошку, выпрыгнул на террасу, опрокинул там пару плетеных стульев и вылетел в сад.

   «Крайне эффективное лекарство, – подумала я, глядя, как обезьяна катается по едва зазеленевшему газону. – Только что умирал, вдруг, раз, повеселел, играет!»

   – Боже, – закричала невесть откуда взявшаяся Алиска, – что с тобой? Что ты съел? Помогите!

   На вопль принеслась Маня. Вдвоем они кое-как скрутили беснующегося Фредди. Я робко подошла к ним и поглядела на морду своего пациента. Да, кажется, поторопилась, думая, что лекарство поможет. Изо рта Фредди клоками свисала пена, глаза покраснели, из носа потоком текли сопли, а нарывы стали еще ярче.

   – Миленький, любименький, – причитала Алиска, поглаживая «сыночка» по всклокоченной макушке, – ну скажи мамочке, что ты такое проглотил, дурачок!

   Мартышка обиженно засопела и, вытянув вперед волосатую лапу, показала в мою сторону:

   – У-у-у!

   – Ты отравила моего любимца! – закричала балерина.

   Я начала бестолково все объяснять, рассказывая про ветеринара, лекарство…

   Маня сбегала в комнату и вернулась, держа ампулу.

   – Мусик, – спросила девочка, – а почему ты купила раствор? Смотри, в рецепте четко сказано – в таблетках.

   – Какая разница, – пожала я плечами, – таблеток не было, я решила: лучше так, чем никак. Неужели врач прописал отраву?

   – Да нет, – усмехнулась Маня, – лекарство само по себе хорошее, только сделай милость, лизни краешек ампулы.

   Машинально я повиновалась. Рот моментально наполнился слюной, от нестерпимой горечи из глаз полились слезы.

   – Вот видишь, – довольно заметила Маруся, глядя на то, как я, высунув язык, дышу с открытым ртом, – только чуть-чуть попробовала, а какой эффект! Представляешь муки Фредди, ему досталась целая ложка!

   – Как можно выпускать подобную дрянь, – еле-еле сумела вымолвить я.

   – Это предназначалось для уколов, – пояснила Маша, – а таблетки специально производят в сахарной оболочке. Так что впредь никогда не покупай ампулы, если прописан прием внутрь.

   – Пойдем, котик, мама тебе пирожное даст, – защебетала Алиска, обнимая мартышку.

   Фредди покорно дал себя увести. Я побрела следом за ними: несчастный примат, представляю, как он испугался и намучился.

   Ночь провела опять без сна. Лопнула последняя тоненькая ниточка, связывавшая меня с разгадкой. Это похоже на полное поражение, я не знаю теперь, где найти Верочку…

   Машинально взяла с тумбочки шоколадку. Укусила, и моментально резкая боль пронзила нёбо. Оставшуюся часть ночи бестолково полоскала рот всеми доступными средствами, но в четыре утра поняла, что, если сейчас же не поеду к зубному врачу, просто скончаюсь. В памяти всплыл адрес – Красносельская.

   В огромном зале понуро сидели возле кабинетов товарищи по несчастью. Бесконечно повторяющийся визгливый звук бормашины действовал всем на нервы. Говорят, барон Монтинье, поджидавший в телеге своей очереди на гильотину, бросился к палачу, отпихивая тех, кто оказался в зловещей очереди впереди него.

   «Пустите меня, – кричал барон, – лучше смерть, чем ее ожидание».

   Сейчас я очень хорошо понимала французского аристократа: скорей бы в кабинет! Наконец дверь распахнулась, и молоденькая медсестра сказала:

   – Следующий.

   На мягких ногах я доковыляла до кресла, устроилась на кожаных подушках, разинула рот и закрыла глаза. Будь что будет, выбора все равно нет.

   – Вот это встреча! – раздался голос.

   Я тихонько приоткрыла глаза и увидела Лиану Сундукян.

   – Что случилось? – улыбнулась женщина, потом изучила мои зубы и предупредила: – Больно не будет. Лена, приготовь там что нужно, это моя знакомая.

   Примерно через полчаса мы сидели в задней комнате за кофе. Вернее, ароматным напитком наслаждалась Лиана, я же тихо радовалась: у Лианы оказались волшебные руки, боли не ощутила совсем.

   – Никогда не приезжайте на Красносельскую ночью, – посоветовала Сундукян, – лучше кое-как до утра дотерпеть и к своему стоматологу записаться. Здесь у нас, к сожалению, человека со стороны не всегда квалифицированно лечат!

   Хорошо ей предлагать: потерпите. Вспомнив про Фредди, я вздохнула: пока сам не испытаешь, не поймешь. Наверное, каждому врачу следует хоть раз оказаться на месте пациента. Хирургу – на операционном столе, стоматологу – в кресле, онкологу – попробовать курс химиотерапии. Может, сострадания к больным прибавится.

   Моя близкая подруга Оксана, великолепный хирург и знающий врач, загремела в больницу. Больше всего ее там обижало поведение медсестер. Девчонки, шурша халатами, влетали в палату, совали пациентам мокрые градусники и швыряли таблетки горстями прямо на тумбочку…

   Выписавшись, Ксюта моментально велела девушкам в своем отделении вытирать термометры, а пилюли раскладывать по пластмассовым лоточкам. Те подивились на каприз заведующей, но приказание выполнили.

   – Как там Нина? – поинтересовалась я. – Отошла от «своих» похорон?

   Лиана вздохнула:

   – Нинель у нас со странностями, витает где-то в облаках, поэтесса. Правда, иногда совершает такие поступки – не знаешь, что и думать.

   – Например?

   – Представляете, в прошлую субботу я встречала подругу. Поезд прибывает в шесть утра, мерзну на перроне, вдруг вижу – Нинелька. Я чуть с платформы не рухнула. Никогда ведь раньше двенадцати не встает. И, прикиньте, в каком виде – юбка почти до пят, голова в тюбетейке. И с мужиком. Ну я не удержалась и крикнула: «Нинуша, познакомь с кавалером». Она очень нехотя бормочет: «Это, Сережа, моя сестра». А провожатый возьми и ляпни: «Вот здорово, вместе, значит, на молебен поедем!» Нина его толкнула, он и заткнулся. Представляете себе – Нинель на молебны ходит!

   Я сидела как громом пораженная. Разгадка оказалась под носом. Нинель сначала была пациенткой Людмилы, затем они подружились… Выходит, Сундукян – член секты. Крайне подходящая для этого личность. Женщина романтического склада, с неустроенной жизнью, к тому же обладательница двух квартир…

   – Скажите, Лиана, а где можно приобрести стихотворения Нинель?

   – Да зачем вам? – засмеялась врач. – Это не стихи, а чтиво.

   – Ну все же.

   – Последний раз в журнале «Орбита» печатали.

   Едва дождавшись одиннадцати утра, я порулила в Лыков переулок, где расположилась редакция. Должен же там быть архив!

   Главный редактор, импозантный мужчина лет пятидесяти, а судя по одежде и маникюру, плейбой и бонвиван, повертел в руках мой французский паспорт и любезно пропел:

   – Что привело в нашу скромную обитель столь прекрасную даму?

   – Всего лишь скучная служебная необходимость, – в тон ему ответила я и принялась самозабвенно врать.

   Работаю в Париже, в издательстве «Пингвин». Хотим сделать сборник современной российской поэзии, желательно женской, нельзя ли…

   – Конечно, конечно, – не дослушал редактор и крикнул: – Ксения Львовна, проводите гостью в библиотеку.

   Примерно через час я держала в руках ксерокопию. Доехала до «Макдоналдса», купила биг-мак, кофе, сладкий пирожок и углубилась в чтение.

   И тому подобная чушь. Конечно, ничего в поэзии не понимаю, но подобное рифмоплетство напомнило мне школьные стенгазеты. Однако у редакции было иное мнение, потому что подборку предваряла небольшая статья, где Нинель называлась «одаренной поэтессой с ярко выраженной индивидуальностью».

   Я схватила телефон и стала напрашиваться в гости к дарованию.

   Уж не знаю, как там обстояло у Сундукян дело с божьей искрой, но домашнее хозяйство явно не ее хобби. В небольшой прихожей кучей, вперемешку с уличными ботинками, валялись тапочки, а по полу мотались клочья пыли.

   Небольшая кухня, куда провела меня Нинель, выглядела не лучше: грязно-серые занавески, плита в жирных пятнах, липкая клеенка и гора немытых чашек.

   – Кофе хотите? – любезно предложила хозяйка.

   Я секунду поколебалась, разглядывая заляпанный чайник. Лучше бы не рисковать, а сразу отказаться. Но язык машинально произнес:

   – Спасибо, с удовольствием.

   Нинель налила напиток в не слишком чистую чашку и спросила:

   – Что привело вас ко мне? – И добавила: – Кажется, мы встречались раньше, но никак не вспомню где. Знаете, я близорука и у меня отвратительная зрительная память. Бывает, встречу человека, чувствую, что мы знакомы, а кто он, убей бог, не помню…

   Я глотнула кофе и удивилась – необыкновенно вкусный, такой выпью с удовольствием даже из сомнительной посуды. А вот напоминать Нинель о нашей первой встрече на ее собственных «поминках» мне ни к чему, и ее отвратительная зрительная память мне только на руку.

   Смакуя кофе, я вытащила из сумки листочки и, сделав восторженную мину, залепетала:

   – У меня такая обычная внешность, что вечно за кого-то принимают… Извините за беспокойство, Ниночка, пишу стихи, а посоветоваться не с кем… Вот на днях попал в руки журнал с вашей подборкой, и так захотелось с вами побеседовать, но сначала прошу автограф…

   Нинель расплылась в довольной улыбке и принялась старательно расписываться на подсунутых ей листочках.

   – Принесли свои стишата? – спросила она, закончив процедуру. – Давайте взгляну.

   Я сунула ей в руки тетрадь.

   – Нуте-с, – пробормотала поэтесса и с чувством принялась декламировать:

   Чтение заняло у нее минут пятнадцать. Потом, взяв в руки карандаш, Нинель начала объяснять мне мои просчеты.

   Глядя, как она ловко разделывает произведение выдающегося французского поэта Аполлинера в моем вольном переводе, только подивилась. Небось, узнай, какому перу принадлежат строки, мигом закатила бы глаза и с придыханием сообщила: «Потрясающе!»

   А так: образ невнятный, метафоры неоригинальны, стиль хромает, чувства странствуют.

   Слушая эту разгромную рецензию, я невольно вспомнила наши семейные фокусы.

   В конце восьмидесятых один знакомый, приехавший из Лондона, привез нам с Наташкой в подарок литровую бутылку водки с надписью «Смирнофф». Пришедшие гости с восторгом выпили «огненную воду», повторяя на все лады:

   – Да, у нас такую не делают, всякую дрянь употребляем!

   Красивую, редкую по тем временам пустую емкость, мы не выбросили, а, купив самую обычную «Столичную», перелили туда. И вновь приятели восторженно дегустировали напиток, охая и ахая.

   – Ну и водка, просто слеза младенца, чистая, сладкая, не то что наша «Столичная».

   С тех пор, вплоть до начала девяностых, когда питейное изобилие хлынуло на прилавки, у нас с Наташкой к столу всегда была «фирменная» выпивка. «Эффект бутылки» срабатывал и в других случаях. Шампунь «Малыш», перелитый в пузырек из-под немецкого средства для мытья волос, моментально расхваливался за потрясающую пену, духи «Ландыш», оказавшись во флакончике из-под «Диориссимо», поражали тонким ароматом, растворимый кофе, произведенный в Ленинграде, попав в жестянку с красными буквами «Нескафе», приобретал неповторимый вкус. А от советского аспирина, засунутого в пластиковую коробочку с буквами «Made in USA», голова гарантированно проходила у всех.

   Разгромив патриарха французской поэзии, Нинель удовлетворенно вздохнула и поинтересовалась:

   – Что, на душе тяжело?

   – И как только вы догадались! – лицемерно подтвердила я.

   Сундукян порылась в огромной сумке, больше похожей на чемодан, и, вытащив отвратительные ментоловые сигареты, принялась щелкать дешевой зажигалкой. Пламя никак не хотело вылетать наружу, и я машинально вытащила свое «огниво» от Картье.

   – Спасибо, – улыбнулась хозяйка и, кинув глаз на золотую зажигалку, пробормотала:

   – Дорогая штучка, я вот не рискую завести такую, постоянно теряю всякие мелочи – перчатки, сигареты, часы… Приходится пользоваться дешевкой.

   Засунув зажигалку в карман, я со вздохом произнесла:

   – Богатство есть, а счастья нету!

   – Что так? – проявила неподдельный интерес Нинель.

   – Ах, дорогая, – завела я, – трудно вам будет меня понять, к тому же живу в одиночестве и не привыкла рассказывать посторонним о своих проблемах. Но, честно говоря, иногда так хочется с кем-нибудь поделиться!

   – Ваши стихи уже мне многое приоткрыли, – с чувством сообщила Нинель, – кажется, мы родственные души, одинокие, непонятые, утонченные…

   Я стиснула руками край клеенки и принялась самозабвенно плакаться.

   Живу в огромном загородном доме в окружении домработницы и животных. Но никакие собаки, естественно, не могут заменить детей, а их-то как раз господь и не послал. Замуж, правда, выходила, последний брак заключила со старым и богатым французом. От него и досталось феерическое состояние. Не скрою, первое время деньги радовали. Приятно ездить в шикарном «Вольво», а не в переполненном метро, питаться свежими качественными продуктами и не вставать около семи утра, чтобы успеть на службу. Но скоро стало понятно: счастье и любовь не купить. Начались проблемы со здоровьем. Мучают мигрени, открылась язва, частенько болит сердце… Вот решила выпустить за свой счет сборничек стихов, издательства отказали в публикации. Словом, богатые тоже плачут. От тоски не знаю, куда и податься. Несколько месяцев исправно посещала церковь, но глубоко разочаровалась. Служат как-то слишком театрально, батюшка вечно торопится, никогда не выслушает, матушка огрызается… Ждут лишь богатых пожертвований. Короче говоря, иллюзии развеялись, кукую в одиночестве, плачу в подушку, а на людях пытаюсь изобразить благополучие…

   – Дорогая, – прошептала Нина, – дорогая, даже не представляете, как я вас понимаю. Богатства, правда, нет, но в остальном…

   Она уставилась мне в лицо черными, бездонными глазищами. И я еще раз удивилась ее сходству с покойной Людмилой Шабановой. Та же смуглая кожа, те же смоляные роскошные кудри, тот же тонкий нос с нервными ноздрями.

   – Иногда в голову приходят жуткие мысли, – стала я нажимать посильней на педаль. – Купить в аптеке побольше снотворного, да и дело с концом. Жаль лишь, что все миллионы достанутся государству, родственников никаких, подруг близких нет…

   Нинель всплеснула руками:

   – Страшный грех! Ни в коем случае нельзя даже помыслить о самоубийстве. Наши мысли материализуются, думать следует только о хорошем!

   – Пытаюсь, да плохо получается, – шмурыгнула я носом, потом уронила голову на стол и затрясла плечами, изображая бурные рыдания и крайнюю степень отчаяния.

   Сундукян погладила меня по волосам.

   – Ну-ну, из каждого даже очень сложного положения все-таки существует выход!

   – Нет, – горестно прошептала я, – не из каждого…

   – Я тоже так думала, – вздохнула Нина, – пока не встретила Отца и Учителя.

   – Кого?

   – Человека, который перевернул всю мою судьбу, – истово заявила Нина, – настоящего друга. Теперь живу в Семье, и мое сердце купается в лучах благодатной любви.

   – Ах, дорогая, – воскликнула я, – расскажите! Вдруг тоже…

   – Конечно, конечно, – энергично замотала головой Нина. – Слушайте, как было.

   Ниночка с самого детства ощущала себя чужой среди родственников. Папа – инженер, мама – экономист, тетка – математик, дядька – физик… Двоюродная сестра Лиана училась без всякого напряга… Ну откуда в такой среде могла возникнуть поэтически настроенная девочка? А вот поди ж ты! Ни о чем, кроме стихосложения, Нинель и думать не могла. В голове постоянно крутились рифмы, в мыслях толкались строфы.

   Кое-как закончив школу, девочка стала сочинять стихи. Потом смерть родителей, кончина бабушки. Из родственников осталась лишь Лиана, вполне земная, даже приземленная. Работает стоматологом, отлично зарабатывает, абсолютно бездуховное существо, заинтересованное только в получении материальных благ. О чем можно говорить с такой? О цене на куриные окорочка? Обсуждать покупку телевизора? Нинель далека от подобных проблем. Спасибо, любимая бабуля завещала большую квартиру. Нина сдает апартаменты, и на жизнь хватает. Если бы не это, пришлось бы искать работу, сидеть рядом с необразованными людишками, никогда не читавшими Брюсова и Бальмонта, выполнять приказы толстозадого начальника, ни разу в своей жизни не открывшего томик Пастернака…

   Замуж Сундукян не выходила. Нет, старой девой не была, кавалеры случались, с некоторыми дело доходило до совместного проживания. Но уже через неделю «семейной» жизни мужчины начинали демонстрировать примитивность натуры. Хотели горячей еды, чистых рубашек и вымытых полов. Романтика отношений прекращалась, чтение стихов вслух отчего-то начинало бесить мужиков… «Брак» разваливается, так и не успев официально оформиться. Решив раз и навсегда, что все мужчины животные, Нинель зажила одна, изредка заводя легкие, необременительные отношения, исключительно ради сексуального удовлетворения. Господь наградил Сундукян пылким темпераментом, скорей всего сказывались гены горячих армянских предков.

   Жизнь Нины резко переменилась после встречи с Людмилой Шабановой. Сначала поэтесса просто лечила зубы, потом раз-другой пожаловалась на судьбу… Началась дружба. Вместе ходили в театр, на поэтические вечера в Дом литераторов…

   Однажды в ответ на очередные жалобы Нинель Мила предложила подруге съездить к своим родственникам.

   – Познакомлю с братом и его семьей, они тебе понравятся.

   Сундукян радостно согласилась, и в пятницу подруги отправились на электричке в Подмосковье.

   Деревня понравилась Нине, еще большее впечатление произвел Николай, или, как звали его окружающие, Отец и Учитель. Сундукян побывала на молении, вкусила «напиток веры» и удостоилась личной аудиенции пастыря.

   В Москву вернулась оглушенная новыми чувствами и эмоциями. Душа рвалась назад, в просторный молельный зал, где, рыдая вместе с остальными сектантами, Нина испытала куда более сильные ощущения, чем те, которые женщина получала в постели.

   Спустя пару месяцев она приняла крещение и влилась в ряды «путников». Теперь живет от моления до моления, поджидая встречи с обожаемым Отцом и Семьей.

   – Мы все – один организм, – страстно говорила Нина, – нас связывают незримые нити. Теперь я не одинока в безжалостном мире, а мои стихи звучат на наших собраниях. Более того, приняв истинную веру, ощутила невероятный творческий подъем и пишу больше и лучше. Кстати, этот факт даже отмечают посторонние люди. Вот смотрите.

   И она гордо выложила на стол бумажку. Издательский договор. Некое «Коро» собиралось выпустить в свет книжку «За голубым туманом», принадлежащую перу Сундукян.

   – Ах, ах, ах! – застонала я. – Дорогая, познакомьте с Отцом, хочу тоже обрести смысл жизни.

   – Нет ничего проще, – обрадовалась Нинель, – хотите послезавтра поехать в обитель?

   Я энергично затрясла головой. Еще бы, просто мечтаю.

   Домой прискакала радостная. По дороге купила двадцать штук пирожных и много конфет. Устроим сегодня чаепитие, наконец-то расследование сдвинулось с мертвой точки, скоро увижу Верочку, а там уж придумаю, как выкрасть девочку. И вообще мои домашние все очень милые, ласковые, приветливые, а Алиска не такая уж и грубиянка, ну и пусть отпускает свои непроизвольные словечки, если ей от этого легче. Кстати, Филя, кажется, на самом деле неплохой врач. Капли, которые он дал мне от мигрени, действовали самым волшебным образом, голова переставала болеть сразу. Иногда просто нюхала пузырек и выздоравливала. По-своему симпатичен и Фредди…

   Переполненная счастьем, я толкнула дверь в гостиную и увидела Алиску с газетой на диване. Ольга сидела возле телевизора. Похоже, она превращается в нарцисса, опять любуется видеозаписями «Мира спорта».

   – Нравится? – спросила я.

   Зайка повернула голову и недовольно заявила:

   – Отвратительно. Под глазами тени, нос длинный, волосы как мочалка, смотреть невозможно…

   – По-моему, ты слишком к себе критична, – засмеялась Алиска, не отрываясь от статьи. – На экране изумительно смотришься, намного лучше, чем в жизни!

   – Ты хочешь сказать, на самом деле я выгляжу еще хуже, чем тут? – указала Ольга пальцем в сторону «Панасоника».

   – Конечно, – заявила балерина, – в жизни ты лахудра лахудрой, ничего особенного, а в свете софитов превращаешься в красавицу. Кстати, чаще с людьми случается наоборот. Приходит такая вся из себя роскошная, просто Мерилин Монро, а глянешь из зрительного зала на сцену: мочалка мочалкой.

   Зайка задохнулась от негодования.

   – Никакая я не мочалка!

   – Нет, – спокойно подтвердила Алиска, опуская газету, – ты больше походишь на кошелку!

   Но я уже не слышала их перепалку. Мои глаза в изумлении уставились на лицо подруги. Куда подевалась ее изумительно ухоженная, просто фарфоровая кожа? Щеки, лоб, подбородок и даже шею покрывали отвратительные красные нарывы.

   – Алиса! – вырвалось из моей груди.

   – Что? – совершенно спокойно отозвалась подруга.

   В эту секунду в комнате возник Фредди. Морда животного переливалась всеми оттенками зелени. Несчастную мартышку обмазали, наверное, литром зеленки.

   – Котеночек мой любимый, – заворковала Алиска, – поди сюда, поцелуй мамочку.

   Мартышка послушно двинулась на зов.

   – Алиса! – завопила Зайка. – Алиса!

   – Я уже двадцать пять лет Алиса, – отозвалась балерина.

   Пропустив мимо ушей восклицание о явно заниженном возрасте, я поинтересовалась:

   – Что с тобой?

   – Ничего, – пожала плечами балерина, – а что должно быть? Да чего вы так на меня уставились, будто у меня на голове грибы растут?

   – Давно в зеркало смотрелась? – хором поинтересовались мы с Зайкой.

   Алиска лениво зевнула.

   – Господи, в этом доме невозможно добиться покоя. Только-только прилегла отдохнуть, взяла газетку… Нет, налетели, как бакланы злобные, замахали крыльями…

   Ольга подсунула возмущающейся гостье под нос пудреницу. Алиска невольно кинула взгляд внутрь коробочки и заорала:

   – Боже! Что вы со мной сделали!

   – Ничего мы с тобой не делали, – откликнулась Зайка, судорожно выключая телевизор.

   – Ужас, ужас, ужас, – продолжала выкрикивать экс-мадам Полянская, ощупывая дрожащими пальцами гнойники.

   – Больше целуйся со своей обезьяной, – рявкнула Ольга, спешно ретируясь из комнаты, – во всяком случае, я не спущусь больше вниз, пока ты не вылечишься. Мне только не хватало подцепить эту жуткую заразу, уж не знаю, ветрянку или аллергию…

   – Аллергия не заразна, – заявила появившаяся на пороге Маня.

   – Это ты виновата, – вызверилась Ольга на золовку, – пожелала себе ветрянку. А о нас не подумала? Интересное дело, как я сниматься буду с такой рожей?

   – Кошмар! Жуть! – то и дело выкрикивала Алиска, расстегивая кофточку.

   Стало видно, что грудь и плечи также густо обсыпаны прыщами.

   – Только о себе думаешь, эгоистка! – обозлилась Маня на Зайку. – У тебя вместо сердца телевизор!

   – А у тебя вместо головы – консервная банка, – отреагировала Ольга.

   – Вызовите немедленно доктора, умираю… реанимацию, носилки, в больницу, срочно, – топала ногами балерина. – Мне завтра «Лебединое» танцевать! Можете себе представить лебедя в фурункулах!

   – Ты так далеко стоишь, что лица не видно, – съехидничала Оля, – а я двадцать минут крупным планом вещаю на всю страну и ближнее зарубежье.

   – Ох-ох-ох, звезда эфира, жопа на тоненьких ножках, – завелась Алиска, – говном занимаешься, по бумажке чешешь, а я создаю образ!

   – Хватит, – не выдержала я, – как вам не стыдно! У тебя, Ольга, на лице ничего нет, а у Алисы скорее всего аллергия! Никто не виноват. Ветрянка – детская инфекция, навряд ли вы ее подцепили, вы, надеюсь, давным-давно переболели в детстве!

   – А Аркашка почему заразился? – влезла Маня.

   Я пожала плечами.

   – Он в свое время как-то избежал этой болезни, вот и слег.

   – Все из-за тебя, – снова налетела Зайка на Машу.

   – Слушай, – попыталась я утихомирить страсти, – просто смешно. Неужели и впрямь полагаешь, будто здесь ямба сыграла решающую роль?

   – А как же! – воскликнула Зайка.

   – Конечно! – подтвердила Манька, подскакивая к пирожным. – Каждый пожелал что хотел, Филя гарантировал исполнение.

   – Филя, – взвыла Алиска, – когда надо, его никогда на месте нет!

   Я тихонько вышла из гостиной. Пусть разбираются сами, ну как можно всерьез разговаривать с людьми, истово верящими в колдовство, магию и шаманство!

   Ночью опять не могла заснуть. Уже давным-давно переругавшись и сладко помирившись, разбрелись по кроватям домашние. Собаки устроились на диванах, мирно храпящий Хуч лежал на спине, выставив круглое жирное брюшко. На кухне не горит свет, а у Ирки в комнате уютно мерцает ночник. Всем хорошо, лишь я маюсь у окна, пытаясь обуздать бунтующие мысли.

   Послезавтра наконец увижу Николая. Скорей всего мужик обладает великолепными, как сейчас говорят, экстрасенсорными способностями, может, даже владеет приемами гипноза. Скорей всего станет и меня зомбировать.

   Интересно, как бороться с таким человеком? Совсем ничего не знаю о трансе.

   Сигарета догорела, слегка приоткрыв окно, выбросила «бычок» и приняла решение. Завтра поеду в университет, на факультет психологии. Там работает некий Мельниченко, говорят, светило в области нетрадиционной медицины.

   …Факультет психологии находится на задворках гостиницы «Интурист». Желтое здание стоит таким образом, что окна учебных аудиторий выходят во двор, и голодные студенты могут наблюдать, как на огромных кухнях ловкие повара и поварята возятся с мясом, овощами, фруктами, готовя для зарубежных гостей вкусную и калорийную еду. Мне бы наука в подобной ситуации не полезла в голову.

   Профессора я нашла на втором этаже. Поймав пробегавшую мимо девицу в безразмерном, вытянутом до колен свитере, я строго спросила:

   – Где кабинет профессора Мельниченко?

   Девчонка прыснула:

   – А у преподавателей нет кабинетов. Андрей Николаевич вон там.

   Я проследила за ее измазанным чернилами пальцем и увидела у окна группку молодых людей в джинсах. На первый взгляд и не определить, кто из них преподаватель.

   – Андрей Николаевич, – крикнула девчонка, – вас спрашивают.

   Худощавый парень в красной рубашке и потертых «Levis» обернулся.

   – Вы ко мне?

   Я на секунду потеряла дар речи. Больше всего лицо Мельниченко напоминало лик Спаса. Узкое, удлиненное, с тонким носом и каштановыми волосами. Аккуратная борода довершала образ. Впрочем, кое-кто из евангелистов писал, что мессия был голубоглаз. Профессор же смотрел на мир невероятно темными, цыганскими очами.

   – Так вы ко мне? – терпеливо повторил Мельниченко, подходя почти вплотную.

   Вблизи обманчивое впечатление молодости пропадало. Андрею Николаевичу хорошо за сорок, ближе к пятидесяти.

   – Чем могу служить?

   – Газета «Мир новостей», – представилась я.

   – Весь внимание, – безнадежно улыбнулся экстрасенс.

   – Где мы можем поговорить?

   Мельниченко принялся озираться по сторонам.

   – На кафедре полно людей, в аудиториях занятия, впрочем, идите сюда.

   Мы зашли в какую-то непрезентабельную комнатенку, обставленную обшарпанной мебелью. Желтые, слегка поцарапанные столы, разномастные стулья и парочка ветхих шкафов с незакрывающимися дверцами. Стало обидно. В парижском университете, всемирно известной Сорбонне, все по-другому, туда не стыдно позвать гостей. Впрочем, студенты такие же – в свитерах и джинсах, да и профессура не носит костюмов. Но не от бедности, у французской университетской тусовки считается дурным вкусом демонстрировать буржуазность. Пиджак, белая рубашка и галстук – прерогатива чиновников, врачей и адвокатов.

   – Наши читатели, – завела я, – чрезвычайно интересуются проблемой гипноза.

   Мельниченко поскучнел.

   – «Мир новостей» – популярное издание, навряд ли подписчики поймут тонкости…

   – А вы попроще…

   Андрей Николаевич развел руками.

   – Может, лучше станете спрашивать?

   – Читательница Невзорова интересуется, можно ли зазомбировать человека без его согласия.

   Мельниченко глянул на меня своими невозможными глазами. Казалось, что у профессора нет зрачков, вернее, радужная оболочка по цвету сливалась с черной точкой. От этого создавалось впечатление невероятного, затягивающего взгляда. Первый раз в жизни я поняла смысл выражения «тонуть в глазах». Я на самом деле словно погружалась в их блестящую глубину, исчезала… Тряхнув головой, попробовала прогнать наваждение и быстро решила – смотрю ему в переносицу или на лоб, куда угодно, только не в глаза.

   Андрей Николаевич вытащил из кармана «LM» и неожиданно спросил:

   – Знаете что-нибудь о трансовом состоянии?

   Я помотала головой. Психолог затянулся и неожиданно громким голосом завел рассказ. Давно заметила, профессиональные педагоги, отвечая на вопрос, моментально меняют тон.

   – В конце пятидесятых годов в Германии началась серия ограблений банков. Бандиты действовали по классической схеме: черные маски на лицах, оружие и грозный крик: «Всем стоять смирно». Суммы в руки негодяев попали немалые. Полиция буквально встала на уши, но никаких концов банды не могла отыскать. Информаторы тоже лишь разводили руками. Среди профессиональных уголовников грабители были неизвестны.

   Помог случай. Во время очередного нападения кассир успел нажать под столом «тревожную» кнопку. В мгновение ока примчался автобус с местным ОМОНом. Полицейских страшно удивило, если не сказать ошеломило поведение негодяев. Увидав вооруженную до зубов группу захвата, грабители не начали палить в стражей закона. Они моментально предприняли попытку покончить с собой, все шестеро.

   Двоих удалось спасти. Трупы остальных показали по телевидению. И тут следователей ждало очередное потрясение. Все погибшие оказались добропорядочными членами общества, положительными гражданами со стабильным доходом, устойчивым положением в свете и счастливыми семьями. Владелец магазина стройматериалов с обширной клиентурой, известный преуспевающий врач, модный журналист и хозяин таксопарка… Что толкнуло их на преступление?

   Еще большую сумятицу в головы «пинкертонов» внесли показания уцелевших налетчиков. Ганс Шредер и Макс Фриш, придя в себя, ничего не помнили. Ганс, обладатель картинной галереи, и Макс, преподающий английский, утверждали, будто незнакомы друг с другом, в налетах никогда не участвовали. Просто отчего-то вдруг заснули на работе, а очнулись в больнице под капельницами. Проверка на детекторе лжи подтвердила – не врут. Было отчего сойти с ума сотрудникам уголовной полиции!

   Полицейские проделали титаническую работу, опросив десятки людей, но никаких связей между преступниками установить не удалось. Получалось, будто эти люди никогда не виделись друг с другом. Но такого просто не могло быть! Правда, находились свидетели, утверждавшие, что иногда Ганс, Макс и другие впадали в какое-то странное оцепенелое состояние, словно спали с открытыми глазами.

   Врач однажды бесконечно напугал пациента, уйдя с приема внезапно, с остановившимся взглядом, забыв про все.

   Журналист как-то раз заснул во время редколлегии и принялся распевать похабные частушки, хозяин таксопарка неизвестно как вдруг оказался ночью в другом городе…

   Такое же странное, нелепое поведение замечалось и за другими. Больше всего это походило на лунатизм.

   Но в банду лунатиков, грабящих банки, германская криминалистика верить не хотела.

   В конце концов одному из следователей пришла в голову мысль покопаться в прошлом налетчиков. Выяснилась удивительная деталь – все они были когда-то узниками лагеря смерти Дахау. Более того, в разное время становились объектами внимания доктора Раушенбаха.

   Не секрет, что немецкие врачи активно вели в концентрационных лагерях медицинские исследования. Здесь опробовались новые виды лекарств, разрабатывались методики рискованных операций, изучалось влияние различных химикатов и ядов на живой организм. Ученые всего мира проводят такую работу, в качестве подопытных используя мышей, крыс, собак и обезьян. Фашистские специалисты делали это на людях, оказавшихся в оппозиции к режиму Адольфа Гитлера.

   Несчастным людям ампутировали без наркоза конечности, вкалывали дикие дозы гормонов. Кстати, женщины всего мира, принимая противозачаточные таблетки, и не подозревают, что немецкие гинекологи опробовали их на польках в лагере Освенцим.

   Но доктор Раушенбах не мучил своих подопечных физически. Наоборот, заключенные жили в отличных условиях, хорошо питались… Фриц Раушенбах изучал возможности гипноза, занимался зомбированием.

   В головы пациентов оказалась вложена мысль – после определенного сигнала требуется надеть маски, взять пистолет.

   – Как же он давал им сигнал? – не удержалась я.

   Андрей Николаевич пожал плечами:

   – Это могло быть что угодно. Телефонный звонок и фраза типа «Катрин передает привет». Абсолютно ничего не значащее для посторонних сообщение превращается в пусковой механизм для посвященного.

   – Слышала, будто человека нельзя заставить совершить в трансе такие действия, на которые он не способен, убийство например.

   Профессор кивнул:

   – Правильно. Если на сеансе, предположим, велите больному ударить ножом кого-нибудь, скорей всего он выронит оружие. Попробуйте внушить: «Съешь жабу!» – весь передернется…

   – Видите, – возликовала я, – значит, все же преступления в трансовом состоянии невозможны!

   Андрей Николаевич улыбнулся:

   – Представьте себе, что вы мать, видящая, как негодяй насилует вашу дочь. Единственный способ остановить преступника – выстрелить ему в лоб. Ваши действия?

   – Схвачу пистолет и разряжу обойму.

   – Ладно. А теперь мысленно превратитесь в смертельно больного человека. Лекарства не помогли, операция тоже, впереди долгая, мучительная смерть. Но вдруг появляется специалист, предлагающий полное, безоговорочное исцеление. Абсолютная гарантия. Нужно лишь съесть жабу. И как?

   – Думаю, это не страшнее уринотерапии, разумеется, проглочу с потрохами.

   – Теперь понимаете, каким образом высококвалифицированный специалист может заставить пациента совершить что угодно.

   – Прямо-таки что угодно!

   – Практически да.

   – Что-то с трудом верится.

   Андрей Николаевич снова вытащил сигареты.

   – Ох уж эти журналисты! С кем ни веду разговор, всегда сомневаются. Впрочем, скоро убедитесь в моей правоте.

   – Неужели загипнотизировать можно любого?

   – Теоретически личности, не подверженные воздействию, существуют, но я таких не встречал, – вздохнул экстрасенс. – Нужно только иметь в виду, что ко мне люди приходят на сеансы, зная, что впадут в трансовое состояние, поэтому ждут подобного эффекта. Когда провожу, так сказать, концертные мероприятия, с большим количеством народа, тут уже люди заражаются друг от друга. Толпа вообще истерична. Один вскрикнет: «Пожар!» – и все побегут. Есть даже специальные исследования о поведении толпы…

   – Значит, противостоять воздействию нельзя?

   – Почему же? – возразил профессор. – Есть вполне определенные данные от разных разведок мира. На допросах с применением гипноза кое-кому удавалось сохранить трезвую голову. Есть даже специальные методики, помогающие не «поплыть».

   – Какие?

   Андрей Николаевич улыбнулся:

   – Голубушка, этому посвящается целый курс на факультете, а вы желаете за пятнадцать минут все узнать…

   – Ну хоть парочку, для примера…

   – Смотря каким образом человека вводят в транс. Допустим, не смотреть на мерно покачивающиеся, блестящие, мерцающие предметы, не сосредоточиваться на словах, которые произносит зомбирующий вас человек, допустим, твердить про себя таблицу умножения или спрягать глаголы, желательно на иностранном языке, но это слишком примитивные методы, более действенные просто не смогу сейчас объяснить вам. Кстати, если применяются фармакологические средства, не помогут и они, хотя бывают люди, способные противостоять лекарствам. Просто у человека должны существовать значимые причины для сопротивления.

   – Что вы имеете в виду? – не поняла я.

   – Предположим, вы спрятали где-то своего ребенка, а враги пытаются обнаружить убежище и убить дитя. Естественно, станете держаться до последнего.

   Он опять полез за сигаретами.

   – Кто лучше всего поддается зомбированию?

   Мельниченко повертел в руках сигарету и сунул назад в пачку.

   – Четких критериев нет. Дети, старики, люди с начальным образованием, академики – зазомбировать можно любого, все дело в том, для чего и кто применяет гипноз.

   – А верующие?

   – Безусловно, они принадлежат к «группе риска». Ну подумайте сами, что такое служба в церкви? Своеобразный психотерапевтический сеанс с элементами транса. Заунывное, на одной ноте, пение, запах благовоний, мерцающее пламя свечей. Многочисленные секты, расплодившиеся в последнее время, активно применяют зомбирование.

   – Для того чтобы стать гипнотизером, наверное, нужно иметь особый талант?

   – Да нет, – пожал плечами профессор, – научить в принципе можно любого, мы это успешно делаем на факультете с будущими психологами.

   – Слышала, вроде женщины не способны на такую работу, и еще, говорят, возможности сильно зависят от цвета глаз.

   – Ерунда, – отмахнулся профессор, – никакой роли оба эти фактора не играют… Было бы желание выучиться! Очень прошу, специально отметьте следующее: сейчас во многих газетах мелькают объявления типа «обучим гипнозу за три недели, выдаем свидетельство». Это настоящее надувательство. Научиться за такой малый срок ничему невозможно. От такого, прости господи, «целителя» только вред. Предостерегите людей от обращения к шарлатанам, неумехам и недоучкам. Только настоящий специалист сумеет помочь, но подготовка такого профессионала длится годы и годы, требует постоянного напряжения, регулярной работы…

   – Бывают люди с врожденными качествами гипнотизера?

   – Крайне редко, – сухо сказал Мельниченко, – говорят, подобным даром обладал Мессинг. Я же встречал в жизни только одного такого…

   Мельниченко внезапно прервал беседу и начал смотреть в окно.

   – Где? – решила я подстегнуть рассказчика.

   – В печально известном лагере на Потьме.

   – Вы сидели, за что? – вырвался из моей груди возглас изумления.

   – За антикоммунистическую пропаганду и чтение запрещенной литературы, – пояснил Мельниченко. – Кто-то из приятелей стукнул в КГБ, что держу дома Солженицына и другие книги, типа «Красного тумана» и «Россия во мгле». На пять лет потянуло. Спасибо, сумел приспособиться, делал аборты женам и любовницам местных начальников.

   – Разве знаете гинекологию?

   – Нет, конечно, вызывал месячные во время сеансов.

   – Аборт в результате разговора?!

   – Что вы так удивляетесь? – отмахнулся профессор. – Старая, отработанная методика, простая и надежная, гарантирующая почти стопроцентный успех. Но не о том речь. В лагере встретил уникального старика, сектанта. Его посадили «за веру». Абсолютный фанатик с горящим взором и непоколебимыми принципами. Так вот, и охрана, и заключенные боялись мужика. Вот кому от рождения достался уникальный дар. Мы немного подружились, и Иван, усмехаясь, рассказывал, как видит людей насквозь, читает их мысли, ощущает чужие болячки. Он мог вылечить зубы, убрать боль в спине, купировать сердечный приступ, насморк, почечные колики… Правда, сам при этом не понимал, как все делает. Твердил какие-то заговоры, молитвы, и люди впадали в гипнотическое состояние. Очень сильный, но абсолютно дремучий специалист, к тому же переполненный религиозной бредятиной. Постоянно пытался обратить всех в свою веру. А один раз остановил взглядом взбесившегося ротвейлера, кинувшегося на отрядного. Впрочем, Иван рассказывал, будто и дед и отец обладали подобным даром, а у него самого есть внук, способный проделывать с людьми что угодно. Кстати, я уверен, если бы инквизиция в свое время не сожгла на кострах почти всех женщин Европы с паранормальными способностями, мы бы имели сейчас поколение людей-телепатов.

   – Простите, – спросила я тихо, – не помните фамилию лагерного уникума?

   – Конечно, помню, – ответил Мельниченко. – Шабанов, Иван Шабанов.

   Дома в столовой обнаружился лишь Филя. Колдун смаковал восхитительно пахнущий напиток. Я принюхалась, явно не кофе.

   – Это какао, – пояснил шаман, – крайне полезная вещь, советую употреблять три раза в день для поддержания тонуса.

   – Видели Алису? – поинтересовалась я, присаживаясь рядом.

   Филя слегка улыбнулся.

   – Ничего особенного, элементарная порча. Давно твержу ей: прекрати бегать в брильянтах, одевайся проще, не мозоль людям глаза своим благосостоянием. Вот и результат: кто-то позавидовал – и лицо в прыщах.

   «Интересно, кто позавидовал Фредди», – подумала я, щупая чуть тепловатый чайник.

   – А он просто объелся конфетами, – пояснил колдун, – целую коробку украл и съел.

   Я осторожно взглянула на шамана. Не первый раз замечаю, что он отвечает на не высказанный вслух вопрос. Телепат он, что ли?

   – Фредди придется довольно долго сидеть на диете, – продолжал шаман, – а с Алиской…

   – Про меня сплетничаете, – раздалось за спиной.

   Я обернулась. Веселая Алиска, поблескивая огромными изумрудными серьгами, посмеивалась на пороге. Никаких прыщей нет и в помине.

   – Здорово, – невольно проговорила я.

   – Ерунда, – усмехнулся Филя, – яйцом порчу вынул.

   – Яйцом?

   – Ирка! – заорала Алиска. – Нет, точно убью жопорукую, опять вместо кипятка подает черт знает что!

   Я только вздохнула, глядя, как она распекает домработницу. Перенесенная порча никак не повлияла на характер моей гостьи.

   Мы договорились с Ниной встретиться в восемь утра, поэтому я отправилась спать рано, лишь зазвучали позывные программы «Время». Но даже в полночь еще читала, сон, как это часто бывает, не хотел сойти на меня.

   Около половины первого в дверь постучали. Я удивилась, но крикнула:

   – Входите, не сплю.

   Дверь аккуратно приотворилась, и в комнату неслышным шагом вошел Филя. В левой руке колдун держал серебряную цепочку со странным кулоном неправильной формы.

   – Прошу, наденьте рору.

   – Что это?

   – Охранный талисман, призванный спасти от неприятностей и преждевременной смерти.

   – Но у меня нет неприятностей, – пыталась сопротивляться я.

   – Будут, – припечатал Филя, раскручивая цепочку.

   Свет ночника упал на розовый полупрозрачный камень, и по спальне заметались «зайчики». Я как зачарованная следила за их мельканием.

   Шаман спрятал талисман в кулаке и медленно опустился в кресло.

   – Добрый дух Думо поведал о вашей предстоящей поездке. Он предупредил, что встретитесь с опасностью. Вот я и поторопился сделать талисман.

   Я попыталась удержать на лице серьезное выражение. Господи, ну и жизнь! Посреди ночи в спальню врывается сумасшедший гость и рассказывает о каких-то злых духах!

   – Дашенька, – неожиданно ласково проворковал Филя, – наденьте, уважьте меня.

   Я со вздохом подставила голову. Цепочка обвила шею. Розоватый многоугольный камешек оказался приятно теплым на ощупь. Обтесанные бока хотелось без конца гладить и гладить. Невольно я улыбнулась.

   – Угадал, – пришел в восторг Филя, – колебался, из чего делать рору, и выбрал персидский штих.

   – Что? – окончательно растерялась я.

   – Настоящий оберег должен вызывать у владельца радостные эмоции, желание потрогать талисман. Но не всякий камень подходит человеку…

   Голос колдуна журчал и журчал, я начала засыпать. Веки потяжелели, голова сама собой откинулась на подушку.

   Утром пришлось извиняться. Когда в семь я спустилась в столовую, Филя уже с аппетитом смаковал тосты.

   – Простите, – искренне сказала я, – самым неприличным образом вчера отключилась.

   – Ерунда, – ответил Алискин любовник, – только спрячьте рору под пуловер, он должен контактировать непосредственно с кожей, а не выполнять роль украшения. Чем меньше посторонних взглядов падает на оберег, тем лучше. Еще следует…

   Я постаралась отключиться. Ну до чего надоели колдуны, гипнотизеры, шаманы и экстрасенсы. Главное, что все их учения не имеют никакого смысла. Сплошное надувательство. Духи Думо, Мумо, Зумо, волшебные палочки и камни, напитки, приносящие исполнение желаний, шапки-невидимки и ковры-самолеты. Неужели Филя и впрямь полагает, что я верю в подобную чепуху?

   – Даша, вы все поняли? – влез в мои мозги голос мага.

   – Да, спасибо, – тут же изобразила я на лице заинтересованность.

   – Хотите кофе? – появилась Ирка, внося пускающий пар чайник.

   Я не успела ответить. Неведомая сила вытолкнула меня на середину комнаты. Руки отчего-то уперлись в боки, правая нога поджалась, а изо рта вырвалась идиотская фраза:

   – Ку-ку, гав-гав, мяу-мяу! Журналисты не верящие в возможности гипноза, частенько попадают в идиотское положение! Ку-ку, гав-гав, мяу-мяу!

   – Дарья Ивановна, – изумилась Ирка, отступая в коридор, – что с вами?

   – Ничего, – рявкнула я, опуская ногу, – не видишь, зарядкой занимаюсь.

   Ирка грохнула чайник на стол и попятилась. Я злобно уставилась в пустую чашку. На дне возникло лицо Мельниченко с «омутными» глазами. Профессор медленно проговорил:

   «Ох уж эти журналисты. С кем ни веду разговор, всегда сомневаются. Впрочем, скоро вы убедитесь в моей правоте. Хотите кофе?»

   Я с размаху плеснула в чашку коричневую жидкость. Ухмыляющееся лицо гипнотизера исчезло. Ну как он проделал со мной такое? Абсолютно не поняла и ничего не заметила. Что же, теперь после каждого предложения выпить кофе я буду куковать и гавкать, стоя на одной ноге?

   – Несчастье подстерегает человека, лезущего в огонь, – закаркал Филя. – Есть вещи, которыми не следует интересоваться, лучше оставить специалисту. Богу богово, а кесарю кесарево!..

   Пытаясь сохранять спокойствие, я большими глотками опустошила чашку, не почувствовав никакого вкуса, и опасливо заглянула внутрь. Но дно темнело гущей, лицо Мельниченко исчезло.

   – Остановитесь, пока не поздно, бросьте затею, – завелся Филя. – Вижу, ничего хорошего не будет, вижу кругом кровь… весь дом в крови…

   Провожаемая таким радостным напутствием, я выскочила за дверь и побежала к «Вольво». Еще немного, и я объявлю всем, что общаюсь с инопланетянами, а моя бабушка – королева Виктория. Ну как можно сохранить в нашем доме психическое здоровье!

   Нина стояла на проспекте возле ларька с сигаретами. Я притормозила:

   – Простите, опоздала!

   – Нет-нет, – успокоила Сундукян, влезая в салон, – просто люблю приходить на встречи пораньше, не терплю опозданий.

   Я включила первую скорость, и «Вольво» плавно покатил по дороге.

   – Так куда едем?

   – Новорижское шоссе знаете?

   – Конечно.

   – Тогда вперед до магистрали, там покажу.

   Нина вытащила из сумочки пачку сигарет, закурила. Я моментально закашлялась.

   – Учитель разрешает употреблять табак?

   – Нет, – усмехнулась Нинель, – впрочем, алкоголь тоже, но никак не могу отвыкнуть. Естественно, спрячу сигареты в машине.

   Я улыбнулась. Со мной в институте в одной группе учился парень из Сирии, правоверный мусульманин по имени Хафиз. Большой любитель вкусной еды, он весил при среднем росте почти сто пятьдесят килограммов. Самым трудным для него было время строгого поста Рамадан. Целый месяц истинные арабы не должны есть от восхода солнца до появления первой звезды. Как правило, пост выпадает на осенние месяцы – октябрь, ноябрь, редко сентябрь. Начало его, как дата нашей Пасхи, каждый год приходится на другое время. В Дамаске октябрь и ноябрь – теплые, солнечные месяцы, градусник стабильно показывает около двадцати пяти градусов, и днем не слишком хочется есть. В Москве же поздняя осень – промозглое, холодное время, иногда выпадает ранний снег. Есть при такой погоде хочется постоянно, организм требует горяченького. Хафиз невыносимо страдал, трясясь от холода и голодовки. Однажды я увидела, как сириец быстро-быстро глотает в нашей столовой сосиски с яичницей.

   – Ага, – злорадно произнесла я, тихонько подкрадываясь к столику. – А как же Рамадан? Ох, не попасть тебе после смерти в мусульманский рай, не достанутся тебе финики, инжир и гурии, будешь языком горячие сковородки лизать!

   Хафиз поднял на меня огромные карие глаза и попросил:

   – Уйди, Дарья.

   Но мы в те годы были тотальными безбожниками, и благочестие араба вызывало у одногруппников только одну реакцию – желание подтрунивать над парнем.

   – Ну уж нет, – заявила я, присаживаясь к колченогому столику, – ты вот сосиску лопаешь, а там свинины – немерено.

   – В этом произведении колбасного искусства преобладает туалетная бумага, – вздохнул беззлобный араб, – а насчет адских мук ты не права, после кончины обязательно улечу в райские кущи.

   – Аллах не простит тебе сосисок, сожранных в Рамадан! – продолжала я издеваться над Хафизом.

   – А он не видит! – невозмутимо ответил юноша.

   Я растерялась.

   – Как это?

   – Просто. Смотри, как сижу, – спиной к Востоку, Аллах не разглядит, чем я тут занимаюсь.

   Я не нашлась, что ответить на подобный аргумент.

   Вот и у Нины, очевидно, та же позиция. Я краем глаза посматривала на женщину. Сигареты она себе разрешает, но оделась сегодня по моде предстоящей тусовки. На поэтессе длинная, почти до пят, темная юбка, глухая кофта с воротником под горло и простые, практичные туфли без каблуков. Роскошные черные волосы Нинель спрятала под странную шапочку, больше всего похожую на тюбетейку. Только ее носят на макушке, а Нинина прикрывала даже уши. Я отметила, что спутница абсолютно не накрашена, в ушах нет серег, на пальцах ни одного кольца…

   Может, мне тоже следовало сегодня отказаться от брюк, изумрудных «висюлек» и перстня на указательном пальце? Хотя с какой стати? Никаких обетов я не давала, присяг не приносила. Правда, в православную церковь постесняюсь войти в джинсах и с непокрытой головой. Но меня везут к мошеннику, так что не стоит комплексовать.

   Шины мерно шуршали по гладкому асфальту. Мы спокойно обсуждали поэзию символистов, потом Нинель стала читать свою поэму. Под ее ритмичное завывание я чуть не заснула за рулем. Встала непривычно рано, и веки просто слипались. Обычно в таких случаях включаю радио погромче, но сегодня такое невозможно. Пришлось покачивать головой в такт декламации Сундукян.

   Через два часа я все же спросила:

   – Долго еще?

   – Следующий поворот направо, – спокойно сообщила спутница.

   «Вольво» послушно повернул и поскакал по ухабам и рытвинам. «Как бы не пришлось менять амортизаторы», – невольно подумалось мне.

   Еще примерно через полчаса Нина неожиданно скомандовала:

   – Стоп.

   Я нажала на тормоз и, поднимая ручник, осведомилась:

   – Где деревня-то?

   Машина стояла на опушке леса, прямо за ветровым стеклом начинались огромные мрачные деревья.

   – Дальше пешком, – вздохнула Нина, – подъехать нельзя.

   – Где же «Вольво» оставить?

   – Да здесь, – спокойно пояснила Сундукян, – народу нет, вокруг ни поселков, ни дач, до станции почти тридцать километров.

   На всякий случай я включила сигнализацию, и мы пошагали по целине. В Москве снег давно сошел, вылезла первая травка и даже начали кое-где распускаться цветы. Здесь же стояли сугробы.

   Проваливаясь почти до колен, мы тащились минут пятнадцать между елями. Я устала, промокла и отчаянно хотела пить. Наконец Нина влезла на пригорок и указала рукой вниз.

   – Гляди, добрались.

   Отдуваясь, я влезла на холмик и замерла с раскрытым ртом.

   Больше всего увиденное походило на съемочную площадку кинофильма «Русская деревня восемнадцатого века». Огромный забор из почти не обструганных стволов деревьев с угрожающе заостренными макушками скрывал почти полностью поселение. Видны лишь крыши нескольких домов и какое-то непонятное сооружение, издали смотревшееся как вышка для часового.

   Мы дотащились до грубых ворот. Сундукян ухватила молоток, висящий на пеньковой веревке, и два раза с размаху постучала по створкам.

   – Кто? – незамедлительно последовал вопрос.

   – Во имя господа нашего иду по жизни праведным путем, – отозвалась Сундукян.

   – Добро пожаловать, сестра дорогая, – прозвучало изнутри, и приоткрылась узенькая калиточка.

   Я прошла внутрь. Возле ворот стоял крепкий мужик. Длинная рубаха, перепоясанная веревкой, свисала почти до колен, широкие брюки падали на босые грязные ноги. Из-за клочкастой бороды и пышных усов он показался мне стариком.

   – Господь храни тебя, брат Феофан, – пропела Нина, кланяясь в пояс, – хорошо-то дома как, не то что в Москве поганой…

   – Здоровья желаю, матушка, – отозвался Феофан, кланяясь в ответ, – понять не могу, как вы там живете, в капище идоловом. Терпи послушание, у каждого свой крест. А у нас радость.

   – Да ну? – встрепенулась Нина.

   – Вчерась молельный зал доделали, последний гвоздик вколотили. Отец всю ночь не спал, самолично мебель таскал. Уж мы ругали его за старание, куда там! Не послушал!

   – Славно, – одобрила Нина, – знакомься, брат, гостья у нас, Дарьей кличут.

   – Ласковое прозвание, – улыбнулся Феофан, обнажив ровные крепкие зубы. – Сразу стало ясно, что мужику едва за тридцать. – Ступайте себе в избу, отдохните, небось после дороги ноги гудят, – заботливо сказал парень.

   Мы двинулись по неширокой улице.

   – Вот, – сказала Нина, – те две избы мужские, следующие женские, а у колодца, видишь, красная крыша?..

   Я кивнула.

   – Там дети, правда, их совсем немного. А слева молельня и дом Отца. Только тебе туда пока ходить не надо.

   – Что же мне, посреди улицы стоять?

   – Нет, конечно, – ласково пропела Сундукян, – пойдем в женскую.

   Она быстрым шагом дошла до большой избы и толкнула дверь. Темноватый тамбурчик поражал порядком. По стенам располагались полочки, над ними виднелись вбитые гвозди. Нина быстро сняла туфли и поставила на полку. Потом, вешая на гвоздь куртку, сообщила:

   – Снимай обувь, в избе босиком ходят, впрочем, некоторые и по улицам тоже.

   Я стащила ботиночки и почувствовала, как сквозь тонкие чулки пробирается леденящий холод. Нина откинула занавеску из мешковины, прикрывавшую вход, и мы очутились в большом, метров пятьдесят, помещении.

   Посередине зала стоял длинный-предлинный стол из досок, по бокам тянулись простые лавки. Между окнами сделаны нары, прикрытые цветными тряпками.

   У стола с иголкой в руках сидела безвозрастная баба.

   – Обливались? – поинтересовалась она.

   – Нет, – покачала головой Нина, – только приехала, да слить некому.

   – А я на что? – улыбнулась женщина. – Скидавай одежду, да пошли.

   Нина подошла к нарам и моментально разделась донага.

   – Ну, ты чего ждешь? – поторопила меня бабка.

   – Она первый раз у нас, Катя, – пояснила Нина.

   – Раздевайся быстренько, сестра, – заулыбалась Катя, – сейчас сил прибавится, бодрости, здоровья.

   Ничего не понимая, я тоже стащила с себя всю одежду и моментально покрылась гусиной кожей.

   – Ничего, ничего, – приободрила Катя, – сейчас согреешься, жарко станет.

   Мы вышли во двор и застыли возле двери, как две статуи.

   – С кого начинать? – поинтересовалась Катерина.

   – Ну, конечно, с Даши, – отозвалась Нина.

   – Лады, – согласилась Катя и велела: – Зажмуряйся!

   Я покорно закрыла глаза, и в следующий момент чуть не потеряла сознание. На голову, прямо на темечко рухнул шквал ледяной воды. От неожиданности из горла вырвался дикий крик. Глаза распахнулись. Довольная Катя улыбалась, покачивая пустым ведром.

   – Вопи, вопи, это дьявол из тебя выходит, ну как, тепло стало?

   Самое странное, что так оно и есть. Несмотря на струйки, быстро бежавшие по коже, телу стало жарко.

   – Говорила же, – удовлетворенно отметила Катя и обрушила на голову Нины воду из другого ведра, – облиться – первое дело от всех напастей. Ну топайте в избу, одевайтесь.

   Нина быстро облачилась в юбку и протянула мне шапочку-тюбетейку.

   – Надень на молитву.

   – Зачем?

   Сундукян пожала плечами:

   – Учитель велит; кстати, если голова во время бдения не прикрыта, то потом виски ломит.

   Деваться некуда, и я натянула убор.

   – Давай, давай, – поторопила Катя, – не тянитесь, щас начнут.

   Она вышла за дверь.

   – Вы всегда такой душ принимаете? – поинтересовалась я.

   – Ага, – отозвалась Нина, засовывая старательно пряди пышных волос под шапочку. – Два раза в день всенепременно, утром и вечером. Здорово в тонусе держит.

   – И зимой?

   – А как же?

   – На улице?

   – Что тут страшного?

   – Неужели никто не болеет, даже дети?

   – Нет, – спокойно пояснила поэтесса, – даже насморка не наблюдается.

   Возле молельни стояла тихая толпа. У входа, на табуретке высилась большая эмалированная кастрюля. Молчаливые женщины и мужчины, все в одинаковых шапочках подходили по очереди к «чаше». Довольно молодая женщина зачерпывала деревянной ложкой резко пахнущую, похожую на кисель массу и подносила сектантам со словами: «Вкуси напиток веры и очисти душу».

   Угостив Нину, девушка глянула на меня огромными прозрачными голубыми глазами и тихо поинтересовалась:

   – Кто это?

   – Гостья, – ответила Сундукян и шагнула в молельню.

   Я оказалась последней в очереди, все сектанты уже были в избе, и оттуда доносился тихий, мерный гул. Женщина ощупала меня взглядом и внезапно шепотом поинтересовалась:

   – Отца видели?

   Я покачала головой.

   – Вы состоятельны?

   – Что? – растерялась я.

   – Квартиру, машину, дачу имеете, а родственников нет?

   – Точно, – подтвердила я, недоумевая, с чего бы это девушке интересоваться моим материальным положением.

   Женщина повозила ложкой в кастрюле и неожиданно страстно зашептала:

   – Уши заткни, глаза прикрой, не слушай и не гляди на шарик. А потом беги отсюда, пока цела!

   – Долго ты еще, Света? – поинтересовалась пожилая женщина, выглядывая из дверей.

   – Сейчас, Марья Ивановна, только гостью угощу, – пропела девушка и протянула мне пустую ложку.

   Я сделала вид, будто наслаждаюсь подношением. Марья Ивановна исчезла.

   – Найду тебя ночью, – снова зашептала Света, – часа в три зайду.

   Совершенно ничего не понимая, я перешагнула порог и оказалась в почти кромешной темноте. Но минут через пять глаза привыкли к полумраку.

   Огромное помещение без окон. Воздух спертый, душно. Пол уставлен деревянными лавками.

   Впереди – стол, на нем какие-то непонятные предметы. Люди в основном молчат. Все они удивительно похожи: женщины в длинных юбках, мужчины облачены в нелепые рубашки, подавляющее большинство босиком. У двери стайкой пристроились худые дети, но Верочки среди них явно нет, самой младшей лет семь, не меньше. Одна из девочек заходится в бесконечном кашле, даже в полумраке видно, как у нее лихорадочно блестят глаза.

   – Больную зачем привели? – спросила я у Нины. – Лежала бы в кровати.

   – Ерунда, – отмахнулась Сундукян, – сейчас водичкой холодной обольют, и к утру температура пройдет.

   – Водой? – изумилась я. – Ребенка с температурой и жестоким кашлем окатят ледяной водой?

   – Конечно, – спокойно подтвердила поэтесса, – всегда так делаем, к врачам не ходим, да и взять их здесь неоткуда, до ближайшего населенного пункта километров тридцать по лесу.

   – А если аппендицит случится? – не унималась я. – Тогда как? Умирать?

   – Бог дал жизнь, бог и взял, – вздохнула Нина, – грех идти против его воли и лечиться тоже грех. Если господь решил, что твой путь окончен, следует принять это со смирением и не пытаться продлить свои дни вопреки его воле. А сейчас лучше смотри, начинается.

   В углу приоткрылась маленькая, едва заметная дверка, и к столу подошел рослый мужчина. Под простой полотняной рубашкой перекатывались литые мускулы. Черные волосы, зачесанные назад, позволяли видеть высокий выпуклый лоб. Тонкий нос хищно нависал над губами. Впрочем, форму рта не видно, усы и аккуратно подстриженная темная борода закрывают «жевательную часть» лица. Большие черные глаза, будто раскаленные гвозди, вонзились в массу собравшихся.

   – Мое вам благословение, дети любимые, – неожиданно ласковым теплым голосом возвестил вошедший.

   – Спаси тебя господь, Отец и Учитель, – хором отозвалась толпа.

   Мне почему-то стало жарко, в ногах забегали мурашки.

   Нина накрыла рукой мою ладонь и еле слышно шепнула:

   – Чувствуешь, благодать начинается?

   Я испуганно стала шевелить пальцами ног. Так, на лицо его не смотрю, а про себя стану шептать спряжение глаголов, да не французских, которые знаю назубок, а неправильных немецких. Так, lesen, las, gelesen…

   Мужчина тем временем взмахнул рукой, и на столе заискрился круглый хрустальный шар-многогранник. В почти полной темноте яркий, ослепительный, мерно мигающий свет притягивал внимание, и я против воли уставилась на шарик во все глаза. Очевидно, толпа сделала то же самое, потому что в зале воцарилась полная, звенящая тишина.

   – Вознесем наши молитвы господу, – нараспев, на одной ноте начал «святой отец», – и скажем их на едином правильном языке – умо, нору сан, кому лен орон…

   – Орон, – так же мерно, в такт отозвались присутствующие, – орон, моли голу нан…

   – А-а-а-а! – то ли запели, то ли завопили женские голоса. – А-а-а-а!

   В воздухе поплыл сладковатый незнакомый запах. Стало еще более душно и жарко. По моей спине потек пот, в голове бились молоточки, яркий свет слепил глаза.

   – О-о-о, – забасили мужчины.

   Я вытащила из кармана припасенную английскую булавку и принялась колоть себе ногу. Только бы не потерять сознание. Боль слегка отрезвила, и краем глаза я теперь смогла наблюдать за происходящим.

   В зале творилось невообразимое. Большинство сектантов повскакивали со стульев и посрывали с себя кофты и рубахи. Следом настал черед брюк у мужчин и юбок у женщин. Голые люди раскачивались из стороны в сторону, тряся головами. Глаза у всех напоминали пуговицы – круглые и тупые. Дети выли в углу, стоя на коленях. Несколько человек навзничь лежали на полу, равномерно дергая руками и ногами, кое-кто рвал волосы.

   Чтобы особо не привлекать к себе внимания, я тоже сползла на пол. В этот же момент в центр помещения выскочила пожилая обнаженная женщина и завихлялась из стороны в сторону с воплем.

   – Накатил, пришел дух божий, идите и возьмите!

   Сразу несколько таких же голых мужчин кинулись к ней. Другие принялись хватать соседок.

   В полном ужасе я забилась под лавку и наблюдала за оргией. Мужчин в зале оказалось меньше, чем баб, и тетки, не получившие пары, выли, словно сирены. Похоже, что сектантами овладело полное безумие. В воздухе висел крепкий запах пота. Поняв, что никто не собирается меня насиловать, я высунулась наружу. «Святого отца» в комнате не было. Пол был покрыт шевелящимися сектантами, кое-кто пристроился на лавках, дети катались возле двери, выдирая из головы пряди. От спертого воздуха и непонятного тошнотворного сладкого «аромата» начала сильно кружиться голова. Стены избы сдвинулись, пол наклонился. Укладываясь под стулом, я успела подумать: «Посплю часок, устала очень».

   Где-то далеко-далеко послышался паровозный гудок. Мои веки открылись и взор уткнулся в потолок. Так, я явно не дома. Из центра белого, без всякой лепнины квадрата свисала не прозрачно-голубоватая венецианская люстра, а голая электрическая лампочка. Яркий, ничем не прикрытый свет резал глаза, и я чихнула.

   – Проснулась, милая? – раздался приветливый голос.

   Голова повернулась, и я увидела у стола Катю, раскладывающую какие-то коренья.

   – Что со мной случилось? – пробормотала я, пытаясь сесть.

   Тело не хотело подчиняться, спина кривилась, ноги и руки казались сделанными из жвачки, во рту прочно поселился кислый вкус. Больше всего состояние походило на похмелье.

   Катя молча подошла к полке, отодвинула занавеску, вытащила бутылку с наклейкой «Столичная» и, плеснув немного бесцветной жидкости в стакан, протянула мне емкость.

   – Пей.

   – Что вы, – принялась я отнекиваться, – совершенно не переношу алкоголь.

   – Это не водка, – спокойно пояснила Катя, – пей, лучше станет.

   Я покорно сглотнула настойки. Через пару секунд в голове посветлело, и в спине появился позвоночник.

   – Света тебе полную ложку небось напитка налила, – посетовала Катерина. – Уж сколько ей Отец говорил: новеньким чуть-чуть давать, никак не упомнит.

   Я села и ощупала ноги – вроде на месте, а словно ампутированные.

   – Не боись, – улыбнулась Катя, – щас побежишь.

   В избе прохладно, и я почувствовала легкий, отрезвляющий озноб. Хорошо, что Света протянула мне пустую ложку. Но я ее облизала, и даже нескольких капель «угощения» хватило, чтобы слететь с катушек. Представляю, что произошло бы со мной после полной дозы!

   – Где Нина?

   – У Отца на благословении, – охотно пояснила Катя, – а я тебя стерегу, чтоб не испугалась, когда в себя придешь. Вот встанешь, и на ужин в трапезную пойдем.

   Я пошевелила теплеющими ногами и поинтересовалась:

   – Что вы делаете на моленьях?

   Катерина не поразилась вопросу.

   – Молимся. Поем псалмы, испытываем благодать, некоторым видения бывают.

   – Сколько же длится служба?

   Катя вздохнула.

   – Как когда – может, два, может, три часа.

   – Тяжело.

   – Совсем нет, время незаметно бежит, прям не видишь как. А после молитвы так легко, душа счастьем переполнена, петь хочется. Погоди, тоже испытаешь, хотя вот я, например, с первого раза благодати удостоилась.

   – Вы молитесь каждый день?

   – Конечно, а раз в неделю все собираемся, и устраивается большое радение, как сегодня, настоящий праздник.

   – Кто это все?

   Катерина опять улыбнулась.

   – В деревне живут только самые счастливые, просветленные, ушедшие из мира. У нас в той жизни ничего не осталось, все здесь. Но есть и несчастные, которые вынуждены обитать в городе, вот они к благодатным только раз в неделю присоединяются. Жаль их безумно, да у каждого свой крест.

   – Можно, если захочу, в деревне поселиться?

   – Учитель решает, кому какая судьба. Он наш Отец, мы его дети, – с жаром произнесла Катя, – все счастье от него. Ну сама рассуди. Вот я, например. Всю жизнь за парализованной матерью ухаживала да в булочной батонами торговала. А как мамонька померла, так чуть в петлю не полезла. Квартира у нас большая, целых три комнаты, вот хожу по ним одна и вою: «Добрый боженька, забери меня, одинокую, никому не нужную!»

   – А семья?

   Катя помотала головой:

   – Все недосуг по танцулькам носиться было, мама болела, а после ее смерти стара стала, тридцать восемь стукнуло. Так что я, милая, девственница, мужика никогда не пробовала. Зато господь счастье послал, в семье живу, тут и помру.

   – А квартира? – глупо спросила я.

   – Нам имущество не положено, – сообщила Катя и обвела рукой комнату, – все общее: одежда, посуда. Да к чему вещи? Нагими приходим в этот мир, нагими и уходим. Коли лучше тебе, пошли поужинаем.

   Я послушно поплелась за ней на другой конец деревни. В трапезной та же картина: большая комната с длинным столом, на лавках вплотную сидят люди. Полная женщина подала мне миску и кружку. Пристроившись на углу, я заглянула в посуду. Примерно три столовые ложки разваренного гороха без масла и какая-то темноватая жидкость, резко пахнущая лекарством. Нет, лучше остаться голодной, чем пробовать «угощение», скорей всего в него тоже подливают какой-нибудь наркотик.

   Недавно бесновавшиеся голыми сектанты благоговейно вкушали яства. Ну не может быть, чтобы никто из них не помнил об оргии!

   Но лица присутствующих были благостными, женщины целомудренно прятались в длинных юбках и глухих кофтах, мужчины тихо переговаривались, детей не видно.

   Во главе стола восседал Николай. Я оказалась на другом конце и аккуратно, исподтишка принялась изучать «святого отца». Красивое, открытое, благородное лицо. Высокий, одухотворенный лоб, огромные сияющие глаза. Узкая ладонь с длинными тонкими пальцами изящно держала деревянную ложку. Ничего злобного, коварного или порочного в Учителе не заметно.

   Сектанты начали потихоньку покидать столовую. Уходя, они подходили к мошеннику и преклоняли колени. Николай возлагал им на голову бледную руку и ласково, даже нежно, называя каждого по имени, говорил:

   – Благословляю на сон, сестра Елена.

   Или:

   – Отдыхай от трудов, брат Владимир.

   По правую руку от мошенника сидела Нина. Увидав меня, она что-то шепнула мужчине. Тот поднял на меня глубокие, угольно-черные глаза и проникновенно сказал:

   – Дарья, подойди.

   Вопреки своей воле я заулыбалась и приблизилась к Николаю. Он взял меня за руку и пропел:

   – Хочу познакомиться с тобой, дочь моя.

   Стоя прямо перед ним, я поняла, что испытывает кролик, оказавшись возле пасти удава. Из руки негодяя исходило ровное тепло, плавно перетекающее в мое тело.

   Не отпуская меня, Николай повел в соседнее полутемное помещение и, подтолкнув, резко велел:

   – Садись.

   Я покорно плюхнулась и неожиданно оказалась в глубоком мягком кресле. Уютные подушки обволакивали тело, нос унюхал странный сладковатый запах. Бесконечное спокойствие овладело мной. Сначала руки, а потом следом все тело стало наполняться ощущением приятного тепла. Давно не испытывала такого блаженства, все бегу куда-то, суечусь, дергаюсь, а как хорошо просто отдохнуть, поспать, успокоиться…

   – Как тебя зовут? – донесся громовой голос.

   Перед глазами моментально возник директор школы, где прошло мое детство, грозный, строгий, но справедливый Семен Петрович. Разом превратившись в маленькую, испуганную первоклашку, я пролепетала:

   – Даша Васильева.

   – Где живешь?

   – Поселок Ложкино, собственный дом.

   – Кто еще с тобой проживает.

   Только-только язык собрался перечислять многочисленных домашних, как в груди ощутилось жжение, словно чья-то неведомая рука приложила чуть пониже ключицы раскаленный уголь. Наваждение спало, включился разум. Бог мой, пытается меня загипнотизировать!

   Чувствуя, как пылающий стержень поворачивается у самого сердца, я ответила:

   – Одна-одинешенька в хоромах…

   Допрос длился долго. Николая интересовало все, в особенности материальное положение. Он досконально выспрашивал о счете в банке, драгоценностях и сберкнижках. Несколько раз я снова проваливалась в теплое болото, но моментально в левую грудь вонзалась тлеющая сигарета и ум начинал работать.

   Наконец «сеанс» завершился. Николай, добродушно улыбаясь, велел:

   – Вставай, Даша, но, когда окажешься у двери, забудешь все, останется лишь ощущение радости, счастья. Запомни его и знай, без меня никогда более не испытаешь ничего подобного.

   Неведомая сила подтолкнула меня к выходу. Еле-еле переставляя ноги, добралась до порога, толкнула дверь и моментально получила удар тока, кто-то подвел к ручке электричество.

   Отдернув руку, я замерла в недоумении. Боль разливалась по телу.

   – Что же ты, ступай, милая, – напутствовал «Учитель».

   Я вывалилась в общий зал и столкнулась с Ниной.

   – Как себя чувствуешь? – заботливо поинтересовалась Сундукян. – О чем с Отцом говорила?

   Я посмотрела на ее безмятежное, спокойное лицо, ласковые глаза и вдохновенно соврала:

   – Не поверишь, ничего не помню, кроме огромной радости, прямо счастья!

   – Вот видишь, – обрадовалась Нина, – на тебя спустилась благодать. Теперь так всегда будет при встрече с Отцом.

   Пока мы, ежась от холода, шли в избу, Нина не переставая пела осанну Николаю.

   В уже знакомом помещении было почти темно. Слышалось мерное дыхание крепко спящих людей. Нинель подтолкнула меня к свободным нарам и шепотом велела:

   – Ложись.

   Я залезла на доски и начала раздеваться. Сундукян пошла к выходу.

   – Эй, ты куда? – шепотом окликнула я ее.

   – В другой избе сплю, тут места нет, – так же шепотом пояснила Нина и испарилась.

   Стянув с себя одежду, я обнаружила в стене пару гвоздей и повесила на них брюки, кофту и куртку. Под тоненькой тряпкой, призванной служить простыней, не было никакого матраса. Вместо подушки предлагалась наволочка, судя по всему, набитая прошлогодней соломой, одеяло заменял кусок жесткого, негнущегося брезента.

   Полежав пару минут, я затряслась от холода и поспешно оделась. Спать в такой обстановке невозможно, но окружающие как будто не замечают неудобств. Лунный свет, падая в окошко, освещал сектантов, забывшихся в разных позах. Кое-кто из женщин даже скинул с себя «одеяло».

   Допотопные ходики на стене размеренно постукивали маятником, стрелки спокойно отсчитывали минуты. Около половины третьего дверь в избу тихо-тихо приотворилась. На пороге возникла темная фигура. Постояв у входа, она подошла ко мне и прошептала:

   – Иди во двор.

   Я соскользнула с нар.

   На улице зверский холод. С огромного бескрайнего неба глядела полная луна в окаймлении ярких, прямо театральных звезд.

   Фигура повернулась, и я увидела лицо Светы. Девушка поднесла палец к губам и поманила меня. В полной тишине мы обогнули избу, добрались до одиноко стоящего у самого забора дома.

   – Входи, – провожатая дернула створку.

   Внутри очень тепло. Света щелкнула выключателем, и я невольно ахнула.

   Небольшая уютная комната радовала глаз удобной обстановкой. Мягкий диван и два кресла, покрытые красивыми накидками, отличного качества ковер, телевизор и музыкальный центр. На круглом обеденном столе электрочайник «Тефаль» и железная банка «Нескафе».

   – Будешь? – спросила Света.

   Я не пью растворимых напитков, но сейчас согласна на все, лишь бы согреться.

   – Кто же живет в такой роскоши? – вырвалось у меня.

   Девушка грустно усмехнулась.

   – Богородица.

   – Кто?

   – Я, – пояснила Света, – а там сам Отец.

   Она встала и толкнула дверь в соседнюю комнату. Я невольно попятилась.

   – Не бойся, – заметила мой страх девушка, – Николай уехал, вернется только послезавтра.

   Мои глаза обшарили открывшееся помещение. Славный уголок! Огромная кровать, заваленная подушками в шелковых наволочках, пятидесятидвухсантиметровый экран «Сони» повернут к изголовью. Роскошные шкафы, и повсюду изумительно мягкие шкуры медведя, барана и какого-то неизвестного мне пятнистого зверя. На тумбочке у постели в хрустальном штофе маслянистая темно-коричневая жидкость. Скорей всего коньяк отличного качества.

   Света прикрыла дверь и стала готовить кофе. Из холодильника появились копченая курица, сыр, масло. Я моментально впилась зубами в ароматное белое мясо, есть хотелось невероятно.

   – За ужином дрянь не пила? – поинтересовалась Света.

   Я помотала головой.

   – Молодец, – одобрила девушка, – там наркоты под завязку.

   – А напиток веры?

   – Тоже галлюциноген, – сообщила собеседница, – а какой, не знаю, он его сам варит, мне ингредиенты не показывает.

   – Послушай, – удивилась я, – почему ты решила мне глаза открыть?

   – Потому что бежать отсюда хочу, а одной не справиться, сил не хватит тридцать километров до станции по бездорожью переть. А у тебя машина.

   – Откуда ты знаешь?

   Светлана усмехнулась:

   – Нинка с Николаем весь день обсуждали, что лучше – оставить тебя сразу тут или отпустить обратно. Сошлись на том, что следует в деревне придержать, вдруг денежки из рук уплывут. Так что, кабы не мое предупреждение, лежала бы ты сейчас в избе одурманенная. Утром вновь «чаек» поднесут, но концентрация послабей. От вечернего моментально в сон тянет, а дневной только воли лишает, ходят, как автоматы.

   – Нина была тут вчера? – изумилась я.

   – Она у Николая правая рука, – пояснила Света, – наперсница и подруга, только никак не пойму, что их связывает? Иногда по ночам слышу: шепчутся в соседней комнате. Да и ночует она тут, там еще три спальни есть, гостиная и кабинет. В молениях не участвует. Только все на пол попадают и человеческий облик потеряют, за дверь шмыгает.

   – А ты как сюда попала?

   – По дури, – тяжело вздохнула Света, – молодая была, глупая, родители давно погибли, бабушка меня воспитывала.

   – Как же прозрела?

   Светлана грустно поправила волосы.

   – Повезло просто. «Путники» в основном люди лет сорока, средний, так сказать, возраст, молодых практически нет, разве что Феофан у дверей да Лена Ожегова. Только она совсем ненормальная, да и уродка, такая Николаю не нужна.

   – Расскажи по порядку!

   Света поглядела на большие часы:

   – Время еще есть, эти до семи продрыхнут. Ладно, слушай.

   Несколько лет Света была работягой, трудилась на Отца в городе, отдавала зарплату, потом оказалась в деревне. Но примерно через год Отец и Учитель внезапно вызвал ее к себе в дом. Такой чести никто из сектантов, как правило, не удостаивался. Здесь Николай, обняв девушку за плечи, сообщил ошеломляющую новость: господь избрал ее, Свету, из тысяч и тысяч женщин для особой миссии. Она должна родить Николаю сына, наследника и продолжателя рода.

   Плохо соображающая, одурманенная девушка, естественно, радостно согласилась.

   Первым делом Николай прекратил давать ей всевозможные препараты, отменил ледяные обливания, велел хорошо питаться, долго спать и ничего не делать по дому. В хоромах убиралась сумасшедшая Зинаида, распевавшая без устали божественные песнопения. Целых полгода Николай даже не приближался к девушке. «Процесс создания инфанта» начался три месяца назад.

   Николай не учел одного обстоятельства. Искренне верящая в «дело путников» Светлана, лишенная всех лекарственных и гипнотических воздействий, неожиданно прозрела и с ужасом поняла кошмар своего положения.

   Света была умна, она понимала: стоит только Николаю догадаться, что происходит у нее в душе, расправа последует незамедлительно. Поэтому девушка усиленно играла роль фанатички, но в душе билась лишь одна мысль – бежать. Но как?

   И вот теперь Светлана рассчитывает, что я вывезу ее в Москву. Момент подходящий – Николай с Ниной укатили, а у меня под боком машина.

   Но я не спешила помогать девушке.

   – Интересное дело, почему это вдруг Николай выбрал тебя да еще посвятил во все тайны?

   Светлана посмотрела мне в лицо.

   – Из-за молодости, думаю. Остальным бабам уже не родить, старые и больные, тут даже после оргий никто не беременеет. Представляешь, даже не подозревают, чем занимаются, уверены, что молятся! А то, что в тайны меня посвятил… Так разве теперь куда отсюда деться? Даже за забор не выйти, охранник не пустит.

   – Как же бежать-то замыслила?

   Света засмеялась:

   – Николай хитрый, да я тоже не промах. Он, знаешь, что делает? Говорит: «Удаляюсь в келью на неделю, буду голодать и молиться». Ха, я первое время верила. На самом деле – спустится в подвал, запрется, потом через семь дней выходит. Пока его нет, Андрей верховодит, жуткий тип. Потом догадалась – ход там есть тайный наружу. Ключик подобрала и в его отсутствие поинтересовалась. Точно, есть. Так что, хочешь жить, бежим, да поторапливайся. Впрочем, нас не хватятся до его возвращения.

   – Куда же ты пойдешь?

   – Бабушка у меня есть, живет в Нагорье, никто про нее не знает, она спрячет.

   Я разинула от удивления рот.

   – Так ты Светлана Балабанова, внучка Марьи Сергеевны? Как же так? Людмила говорила, будто тебя похоронили, карточки, где ты в гробу, старухе показывала! Откуда снимок твоих похорон взялся?

   – Боже! – схватилась за голову Света. – Вот дрянь, она одна про бабулю знала. Здесь такой обряд проходят все. Ложатся в домовину и их отпевают, вроде как люди с суетным миром прощаются. Жутко на нервы действует. Потом клеймо в подмышку ставят – и все, назад возврата нет.

   Я вздрогнула:

   – Больно, наверно!

   Света вздохнула:

   – Да нет, никаких ощущений. Николай мастер по части всяких микстур. Мне плошку поднесли, и я ничего не помнила, словно и впрямь скончалась. А с Шабановой мы учились вместе, она меня и привела в секту, тварь поганая. Подевалась куда-то, раньше все с Николаем и Нинкой тусовалась, теперь глаз не кажет.

   – Людмила умерла, покончила с собой!

   – Господи! – ахнула девушка. – Бежим отсюда скорей!

   – Погоди, – остановила я ее, – мне на самом-то деле нужно найти маленькую девочку, совсем крошку, лет двух, Верочку. Она где-то тут спрятана.

   – Знаю, – ответила Света, – это Надькина племянница, в избе спит, ее недавно из города Николай привез. Надька его будто бы попросила. А зачем тебе?

   – Веди в детскую, – приказала я.

   Мы снова шагнули во двор и вмиг добрались до «детской». Тот же стол, те же лавки и нары. Только на деревяшках подростки, страшно худые, просто скелеты, обтянутые кожей. Никто из них даже не пошевелился, когда я вытащила из-под грязной тряпки спящую Верочку.

   Головка девочки моталась на тоненькой шейке, безвольные руки свисали и покачивались в такт моим шагам. Мы вернулись в теплую, уютную избу Николая, и я стала разглядывать малышку.

   Маленькое, буквально с кулачок, личико. Под закрытыми глазами синие, почти черные тени, скулы резко выделяются, жидкие волосы растрепаны, босые ножки покрыты коркой грязи, ручки, больше всего напоминающие веточки, густо усеяны синяками.

   – Ее, что, били? – в ужасе поинтересовалась я у Светы.

   – А кто их знает, – равнодушно ответила девушка. – Взрослые не тронут, а подростки, может быть, я в детскую избу не хожу. Зачем тебе девчонка?

   – Потом объясню, – отмахнулась я, сдергивая со стола большую скатерть, – показывай тайный ход.

   Света пошла в глубь избы, я за ней, держа на руках укутанную в импровизированное одеяло Верочку. Ребенок казался невесомым, наш английский мопс Хуч куда тяжелей. И еще беспокоил странный, явно неестественный сон девочки. Ее вынули из кровати, вытащили на воздух, потом снова внесли в жаркую избу, тормошили, заворачивали… Любая другая малышка уже принялась бы оглашать окрестности трубным воплем, но Вера спала, вернее, пребывала в забытьи. Маленький лобик покрывала испарина, ножки безвольно мотались в воздухе.

   Мы миновали несколько комнат и оказались на большой просторной кухне. Света отперла кладовку, отогнула край линолеума. Под ним обнаружился люк. Девушка с видимым усилием подняла тяжелую крышку. Внутри сразу зажегся свет, и я увидела железную лестницу, ведущую вниз.

   – Ступай следом, – велела провожатая и исчезла.

   Прижимая к себе правой рукой Веру, я полезла следом.

   Ход удалялся от лестницы длинным коридором. Света закрыла люк, но свет продолжал гореть. Кто-то вложил в создание лаза уйму денег. Глиняный пол отлично утрамбован, стены словно оштукатурены.

   В конце тоннеля еще одна лестница. Девушка ловко взобралась наверх, открыла люк. Электрический свет моментально погас, но в круглое отверстие полились жидковатые лучи весеннего солнца. Пока мы бегали туда-сюда, наступил рассвет.

   Кряхтя, Света закрыла ход. Он был ловко замаскирован сверху кучей хвороста. Я пнула ногой ветки, ни одна даже не пошевелилась. Надо же, приклеены намертво.

   – Где машина? – поинтересовалась девушка.

   Я растерялась. А и правда, где?

   – Не знаю, шли по лесу довольно долго…

   – Наверно, вон на тот косогорчик выбрались, – указала Света на пригорок, где вчера мы с Ниной обозревали сверху деревню.

   – Точно.

   – Туда идем, тут всего две дороги и есть.

   – Откуда знаешь?

   Света рассмеялась.

   – Ходила много раз. «Отец» смоется, а я по лесу гулять отправляюсь, все бежать пыталась, только без машины никак. Я ведь почему решилась к тебе обратиться. Беременная я, три месяца почти. Хочу аборт сделать, боюсь чудище родить. Вот и металась по округе – вдруг, думаю, кто проедет! А никого! Тут на много километров никакого жилья, лишь брошенные деревни. Мне неделю идти, видишь, что с ногами.

   И она задрала юбку. Я невольно отшатнулась, все лодыжки покрыты гноящимися трофическими язвами.

   – Что это?

   Света пожала плечами:

   – Хрен его знает. Сначала маленькая была, потом инфекция попала, гноиться стала. Трофическая язва – дело тонкое, это я как бывший медик говорю. Правда, на стоматолога выучилась, но кое-что из общего курса помню.

   В этот момент за забором начали раздаваться мерные удары колокола. От неожиданности я чуть не уронила ребенка.

   – Не бойся, – пояснила бывшая сектантка, – подъем бьют, на работу пора.

   – Нас не хватятся?

   – Нет, да и некому. Николай с Ниной уехали, а остальным без разницы, думаю, и не заметили тебя. У них сейчас дел полно – скотину подоить, свиней покормить, кур выпустить, рассаду готовить. Натуральным хозяйством живут.

   Быстрым шагом мы заторопились к лесу и через секунду запетляли между вековыми деревьями. Неожиданно в голову пришла дикая мысль: что, если Николай и Нина, решив, будто я, одурманенная, валяюсь в избе, забрали «Вольво»? Парочка думает только о деньгах, а такая машина стоит не одну тысячу долларов!

   Но, наверное, у «святого отца» не дошли руки до тачки, потому что верный коняшка мирно скучал на полянке. Я уложила девочку на заднее сиденье и завела мотор.

   По дороге рассказала Свете все, что знала про Людмилу. Девушку потрясла ее смерть.

   – Говоришь, сестра Николая?! Ну никогда бы не поверила, хотя видела, что у них какие-то особенные отношения. Честно сказать, думала – она его бывшая любовница, хотя…

   – Что?

   – Николай ведь пастве как объяснил, когда меня у себя поселил. Дескать, помощница я его, «напиток веры» раздаю, молельный зал готовлю. Сектанты уверены, что он девственник, никто ничего дурного и не думает. До меня в помощницах другая ходила, Таня Аверкиева. Год примерно у него жила, а потом в Палестину уехала.

   – Куда? – удивилась я. – В Палестину?

   – Ага, – подтвердила Света, – так он объявил. Таня «просветлела», и он ее переправил в другую деревню «путников», за границу. Скоро все туда переедут, а пока лишь избранные. Но мне думается, Аверкиеву Николай убил.

   – Почему?

   – Видишь ли, – проговорила Света, с видимым удовольствием вытягивая ноги, – он тут разболтался разок, расслабился. Очень ему сына надо, на девочек наплевать, а мальчик просто необходим. Якобы и у деда был такой же дар, как у него. Он бешеных собак взглядом тормозил и из всех окружающих веревки вил. Отцу таланта не досталось, а Николаю отсыпалось полной мерой… Но, говорил, программа в нем заложена – родить наследника, чтобы ветвь не засохла. В семье у них всегда много девочек получалось, мальчик же только один. Жениться Николай не имеет никакой возможности. Нормальную бабу завести трудно, начнет допытываться, что да как, откуда деньги, где работаешь. Деревню-то он надолго оставить не может, максимум на неделю. Сектантов следует постоянно «подпитывать» на сеансах, на одних наркотиках далеко не уедешь, потом человек мучиться начинает, голова болит. Меня знаешь как крутило, когда сеансы прекратились да «напиток веры» перестала принимать! Только у Николая противоядие есть, через десять дней на ноги меня поставил. Вот он и выискивает среди «путников» молодых баб. Хотя, по большому счету, женщины ему без надобности, трахается, как работу делает… Небось Аверкиева девчонкой разродилась… Где-нибудь в лесу и зарыл обеих… И меня такая же судьба ждала! Знаешь, как перепугалась, когда поняла, что беременна! Жизни, значит, девять месяцев осталось, ну, предположим, если мальчишка появится – года два. Выкормлю, и не нужна, слишком много знаю.

   – Да зачем ему обязательно ребенок?

   – Не знаю, – вздохнула Света. – Говорит, нужен. А тебе это к чему?

   …К девяти утра мы добрались до Нагорья. Марья Сергеевна, увидав Свету и Верочку, попыталась упасть в обморок, но я строго ее остановила:

   – Быстро собирайте необходимые вещи, документы, деньги, и уезжаем.

   – Куда? – в один голос спросили девушка и пожилая женщина.

   – Ко мне, в Ложкино, там Николай вас не достанет: во-первых, адреса не знает, во-вторых, территория отлично охраняется.

   – Но как же? – забормотала Марья Сергеевна. – А ваши домашние что скажут?

   – Ничего, – ответила я, подталкивая Балабановых к дверям, – никто ничего не скажет, они привыкли.

   По дороге в Ложкино разработали хитрый план. Марья Сергеевна – дальняя родственница моей первой, ныне покойной свекрови Элеоноры Яковлевны. Света, естественно, ее внучка, Верочка – правнучка.

   Узнав, что девочка на самом деле ей не родная, старуха твердо сказала:

   – Слышать ничего не желаю, люблю девочку всем сердцем и воспитаю, как свою. Да мне, кстати, и деньги дадены не маленькие для этого.

   «Их могло быть намного больше», – подумала я, вспоминая стрелочницу Люсю.

   – У меня, – завела я разговор, поглядывая в зеркальце, – есть хорошая квартира в Верми. Это Сибирь, лететь туда чуть больше четырех часов. Имеется там и добрая знакомая, даже родственница. Пару дней у меня перекантуетесь – и в путь. Стоматологи везде нужны, выпускники московских вузов высоко ценятся. Устроитесь, обживетесь, дом в Нагорье продам, вышлю вам деньги, а квартиру оформлю на Свету.

   Женщины молчали. Потом девушка тихо сказала:

   – Квалификацию потеряла, давно не практиковала.

   – Ничего, – успокоила я ее, – главное – начать, а там вспомнишь навыки.

   В Ложкино ворвались около двенадцати. Зайка с Аркадием не выказали никакой радости, но и не удивились. К череде гостей и родственников все давно привыкли.

   Оставив вновь прибывших устраиваться, я пошла к воротам и строго-настрого наказала охранникам не пускать на территорию никаких посторонних. В особенности молодых людей обоего пола, черноглазых и черноволосых.

   Парни молча кивнули. Успокоенная, я вернулась в дом. На воротах при въезде в Ложкино дежурят ребята, участники боев в Чечне. Вид у них совершенно зверский, лишний раз с просьбой не обратишься, но они абсолютно надежны. Из тех, что сначала выстрелят, а потом примутся интересоваться паспортными данными. К тому же Снап и Банди огромные, здоровенные псы. Не всякому понравится летящий со всех лап прямо на вас питбуль. У него же на лбу не написано, что Бандюша торопится продемонстрировать любовь и нежность.

   В доме полно людей, прислуга, Фредди, в конце концов. Нет, здесь совершенно безопасно. Кстати, ни Нина, ни Николай не знают адреса. Правда, получить его через Мосгорсправку ничего не стоит, но на это требуется время. А Марья Сергеевна, Света и Верочка через два дня отправятся в Вермь.

   – Даша, – пробормотала старуха, пробираясь ко мне в спальню, – прямо не знаю, что и думать. Верочка спит и спит. Вроде дышит ровно, но не откликается. Уж тормошила, тормошила… Может, врача позвать?

   В комнате для гостей уже стояли Зайка и няня Серафима Ивановна. Худенькое тельце Верочки с неудобно подвернутой правой ручкой покоилось на большой кровати. Казалось, ребенок просто спит.

   – Мне думается, волнение впустую, – авторитетно заявила Серафима Ивановна, – девочка маленькая, устала в дороге. У детей бывает иногда такой глубокий сон!

   Светлана в сомнении покачала головой:

   – Все ужинали в семь, а ей дали еду раньше, думаю, около половины седьмого. Наверное, тут же и заснула, а сейчас скоро два часа дня. Почти пятнадцать часов прошло! Хотя, не знаю, может, она всегда так много дрыхнет!

   Зайка с удивлением покосилась на девушку, а Серафима Ивановна вскрикнула:

   – Немедленно зовите врача, такой глубокий, непрерывный сон может свидетельствовать о поражении головного мозга. Она падала?

   Марья Сергеевна беспомощно погладила внучку. Светлана пожала плечами:

   – Не знаю!

   – Хорошая же вы мать, – не выдержала Зайка.

   – Я не… – завела Света, но, получив от меня пинок, заткнулась.

   Ольга вытащила телефон и вызвала «Скорую помощь».

   Марья Сергеевна осторожно поправила подвернутую ручку и прикрыла девочку пледом.

   Врач приехал быстро. Помахивая железным ящичком, он вошел в холл, огляделся по сторонам и почему-то скривился. Потом процедил:

   – Где больная?

   Мы с Зайкой проводили его к Верочке. Доктор вошел внутрь комнаты и велел:

   – Всем выйти, кроме матери.

   – Но… – начала Зайка.

   – Всем вон! – жестко приказал эскулап.

   Мы оказались в коридоре. Марью Сергеевну внезапно затрясло.

   – Уведи ее в гостиную и дай чаю с коньяком, – распорядилась я.

   Ольга потащила несопротивляющуюся старушку по коридору. Тут дверь комнаты приоткрылась, и доктор спросил:

   – Молоток есть?

   Недоумевая, я сбегала в кладовку и притащила инструмент. Через минуту «гиппократ» потребовал:

   – Теперь плоскозубцы и напильник, а еще лучше шило.

   – Что вы делаете с несчастным ребенком? – завопила я, влетая в комнату.

   – Ничего, – спокойно ответил врач, – у чемодана замок заклинило, не открывается.

   Кое-как он все же справился с замком и принялся отламывать «носики» у ампул. Иголка ткнулась в худенькую попку, я невольно вздрогнула, но Верочка даже не шевельнулась.

   – Интересно, интересно, – бормотал педиатр, щупая пульс на маленькой, тощенькой ручке, – как будто бы здорова, а не реагирует. Ну надо же, прямо Спящая красавица, словно заколдованная.

   И он снова принялся щелкать пальцем по ампуле.

   – Не надо, – тихо сказала я, – кажется, я знаю, что с ней.

   Помочь в этой странной перепалке мог только профессор Мельниченко. И я, забыв переодеться, как была в грязных джинсах и мятом пуловере, помчалась на факультет психологии.

   Андрей Николаевич читал лекцию, и я вынужденно просидела около полутора часов на подоконнике в коридоре. Освободился он только в половине шестого. Но, нужно отдать должное Мельниченко, ехать согласился мгновенно, даже не спросив о сумме гонорара. Впрочем, возможно, думал, что я знаю, сколько он берет за визит.

   По дороге, как могла, ввела профессора в курс дела. Брови Андрея Николаевича поползли вверх, но слушал он чрезвычайно внимательно, не перебивая, без оханий и возмущений.

   Конец рабочего дня не лучшее время для поездок по центру столицы. Кругом змеились отвратительные пробки, москвичи торопились по домам. В Ложкино удалось добраться лишь около восьми.

   Марья Сергеевна кинулась навстречу. Верочка по-прежнему спала. Дышала девочка ровно, без всякого усилия и надрыва, но в себя не приходила.

   Мельниченко оглядел пациентку и сказал:

   – Большое поле работы. Но надо сначала покурить и настроиться на сеанс.

   Процесс подготовки занял минут тридцать. В половине девятого профессор выставил всех за дверь и приступил к «расколдовыванию».

   Домашние собрались в гостиной. Алиска пробормотала, откусывая сладкую булочку:

   – Нет, хорошо, что у меня нет детей, от них одна докука.

   – Глупости! – влезла Маня. – Дети – цветы жизни!

   – На могиле своих родителей, – немедленно отпарировала Алиска. – Спиногрызы.

   – Ужасно эгоистично так рассуждать, – не сдавалась Машка. – Каждая женщина обязана испытать радость материнства, а тех, кто лишен этого, мне лично жаль.

   Я так устала, что молча вытянулась на диване, не вмешиваясь в их перебранку. Откуда-то из-за спинки с сопением вылез Фредди и пристроился возле меня. От мартышки пахло каким-то знакомым ароматом – горьковатым и тонким.

   Алиска увидела, что я принюхиваюсь, и захохотала:

   – Вылил на себя весь флакон «Коко Шанель».

   – Где он его взял?

   Балерина радостно сообщила:

   – Залез к тебе в ванную и подушился от пуза.

   Я только вздохнула. Пропажа пузырька любимых духов в свете последних неприятностей выглядит сущей ерундой. И все же, ну когда они наконец, Алиска и обезьяна, уберутся от нас? Надоели до смерти! Да и Филя осточертел.

   – Где колдун? – вяло поинтересовалась я, чувствуя, как последние силы покидают тело.

   – Нечего издеваться, – взъерепенилась Алиса, – он поздно приедет.

   «Небось на шабаш подался», – подумала я, уже засыпая.

   – Даша, – раздалось над ухом, – Даша.

   Я машинально села и уткнулась взглядом в лицо Мельниченко. В комнате горел только торшер, но даже в его неярком свете видно, как устал профессор.

   – Который час? – спросила я, еще не совсем проснувшись.

   – Три утра или ночи, смотря как вам нравится, – с улыбкой ответил Андрей Николаевич.

   – Что с ребенком?

   – Спит.

   Я огорченно воскликнула:

   – Неужели ее невозможно разбудить?!

   – Да нет, – успокоил профессор, – вы не поняли. Верочка просыпалась, поужинала и сейчас отдыхает, я вывел ее из транса. Вот хочу попросить вас, разрешите где-нибудь до утра прикорнуть. Домой ехать далеко.

   – К сожалению, не могу предоставить отдельную комнату, но этот диван в гостиной очень удобный, сейчас я постелю.

   – Не надо никаких простыней, – пробормотал Мельниченко, плюхаясь на ложе, – вот только пледиком накроюсь. Уж извините за доставленное неудобство.

   Я пошла, пошатываясь, наверх. В этом доме гостем больше, гостем меньше – уже не имеет значения.

   В спальне наконец стащила опротивевшие джинсы и грязный пуловер. Сейчас помоюсь как следует, а то стала похожа на бомжа. Остроумные французы называют лиц без определенного места жительства коротко и характерно – человек-сыр. Если вспомнить, какой неистребимый аромат источают рокфор, камамбер и бри, становится понятно это возвышенное сравнение. Ну, до рокфора мне еще далеко, а вот стадия камамбера явно налицо.

   Я наклонилась над раковиной. Висевший на цепочке «волшебный» кулон звякнул о край. Надо же, совсем забыла! Как Филя его называл? Роро, момо, додо…

   Камень мешал умываться, и я сняла цепочку. Еще вчера утром талисман был приятно розовым, руки так и тянулись погладить его. Сейчас перед глазами оказался черный, неприятный на вид кусок с оплавленными краями.

   Изумленно я вертела камень перед носом. Он горел? Отбросив странную штуковину в мусорную корзинку, я подошла поближе к зеркалу и направила лампу на грудь. Так и есть. Там, где талисман соприкасался с кожей, виднелся явный след ожога. Словно кто-то приложил пониже ключиц тлеющую сигарету. Внезапно вспомнилось неприятное жжение под пуловером, начавшееся тогда, когда Николай принялся расспрашивать о домашних. Оно отрезвило меня и не дало попасть целиком под власть негодяя. А странный удар электрического тока, когда переступала порог комнаты мерзавца. Он твердил мне в спину:

   – Когда окажешься за дверью, забудешь все, останется лишь ощущение радости, счастья. Запомни его и знай – без меня никогда более не испытаешь подобных чувств.

   После этих слов я шагнула к двери и едва не свалилась от боли. Но ведь ничего не забыла и никакого счастья не ощутила. Наоборот, помню отчетливо, как пакостник выспрашивал про счета, дома и машины…

   Внезапно зазвонил телефон. Недоумевая, кто это может быть в такой час, я проговорила:

   – Алло.

   В ответ – звенящая тишина.

   – Говорите, не слышу!

   И вновь ни звука, потом понеслись гудки. Наверно, ошиблись номером и не захотели извиняться.

   Я вытащила из мусора то, что осталось от талисмана. Ум отказывается верить в подобное, но, похоже, камень непонятным образом раскалился и, прожигая кожу, спас меня от большой беды. Без него я спала бы сейчас на нарах, и домашние никогда не узнали бы, куда подевалась мать.

   Положив талисман в комнате на стол, я заползла под пуховое одеяло и с наслаждением вытянула ноги. Ну и приключение! Хорошо хоть жива осталась. А камень? Да нет, просто совпадение: говорят, иногда предметы самовозгораются. Здесь скорей всего именно такой случай. Потому что, если признаю факт колдовства и роль в последних событиях талисмана, то придется уверовать и в действие вонючей ямбы.

   Я старалась заснуть, но уставшие ноги гудели и ломило спину. Проворочавшись в бесплодных попытках уютно забыться, я влезла в тапочки и пошлепала на кухню. Там висит аптечка, найду радедорм или валокордин, на худой конец. В доме царил ночной покой. Собаки мирно спали наверху, только верный Хучик, покачиваясь на кривоватых лапках, решил сопроводить меня вниз.

   В коридоре первого этажа не горел свет. Обычно между кухней и комнатой Катерины мерцает неяркая сорокаваттная лампочка. Мы стали зажигать ее после того, как один из гостей, пробираясь впотьмах на «пищеблок», ошибся дверью, влез к Кате и перепугал кухарку до смерти.

   Я шла, осторожно держась за стенку. Темнота – глаз выколи. В этот момент раздался обиженный визг Хуча. Бедный мопс отчего-то взвыл. Мои пальцы нащупали выключатель, и коридор озарился светом.

   Прямо перед моим носом, на расстоянии вытянутой руки стояла Нина Сундукян. У ее ног заливалась плачем собачка. Очевидно, женщина наступила в темноте на несчастное животное.

   – Что вы тут делаете? – отчего-то шепотом спросила я, оглядывая поэтессу.

   Одета она более чем странно – черные брюки, свитер и какие-то непонятные трикотажные кроссовки. Приглядевшись, поняла, что поверх обуви нежданная гостья натянула шерстяные носки.

   – Что вы тут делаете? – повторила я, пятясь задом.

   – Тише, тише, – бормотала Нина, вытягивая руки, – не надо нервничать, решила узнать, почему вы покинули деревню, волновалась, не случилось ли чего!

   В четыре утра?

   – Пойдемте в комнаты, – приговаривала поэтесса.

   – Слушайте, – взорвалась я, – да что, в конце концов, происходит? Покиньте немедленно мой дом! Да скажите вашему негодяю и мошеннику Николаю, что не собираюсь принимать участие в оргиях и гипнотических сеансах! Пусть дурит кого угодно, но не меня. А теперь убирайтесь отсюда!

   – Зря вы так, Даша, – прозвучал густой, обволакивающий голос.

   Из кромешной темноты коридора в робкий круг света ночника вступил Николай. На руках мерзавец держал Верочку. Девочка спала, неудобно откинув назад болтающуюся на тоненькой шейке головку.

   На секунду я оторопела. Шабанов быстро взглянул на меня и спросил:

   – Чувствуете, как жарко сегодня?

   По жилам моментально поползло коварное тепло. Понимая, что сейчас провалюсь в сон, я изо всей мочи заорала дурниной:

   – Караул, на помощь, спасите, воры!

   В глазах Нины мелькнуло легкое удивление, но потом поэтесса сказала:

   – Она блефует, Коля, живет одна!

   – Знаю, – отмахнулся Николай и вкрадчиво поинтересовался: – Ноги-то не держат?

   Колени подломились, и я села на пол, силы покидали тело с невероятной быстротой. На последнем издыхании я завопила:

   – Сюда, убивают!

   Послышался топот, лай, к кухне спешили Снап и Банди. Увидав несущихся собак, Николай немедленно выпустил Веру. Девочка упала на ковер и осталась лежать, сонно посапывая. «Отец» вытянул руки и резко приказал:

   – Стоять!

   Псы словно налетели на невидимую преграду. Секунду они обалдело трясли головами, потом обвалились на задние ноги и жалобно заскулили.

   – Стоять! – еще раз приказал Николай – Тубо, место.

   Но на лестнице уже слышались возбужденные голоса. На первый этаж бежали домашние в разной степени раздетости. Зайка в черной кружевной сорочке. Только вчера прибывший из больницы Кеша в халате. Алиска в элегантном неглиже и Манюня в уютной фланелевой пижаме.

   В глазах у Николая на секунду появилось замешательство.

   – Ну что происходит-то? – сердито осведомился Кеша. – Чего спать не даешь? Где воры?

   Отчего-то у меня язык прилип к гортани, а руки повисли плетьми.

   – Мать! – гневно продолжал вопрошать сын, и тут его взгляд наткнулся на Нину и Николая.

   Рука Аркадия моментально потянулась влево, тут в простенке висит небольшой стационарный аппарат. Но Николай пришел в себя и очень приветливо произнес:

   – Не стоит волноваться. Мы из санэпидемстанции, приехали травить крыс.

   – Крыс? – взвизгнула Алиска. – Ну, я торчу, как ты ныряешь! Да нет тут никаких грызунов и не было никогда! Кешка, звони скорей в милицию!

   – Вот же они, целое стадо, – указал Николай пальцем на дорожку.

   Секунду домашние тупо глядели вниз, потом Зайка заорала нечеловеческим голосом и бросилась к входной двери. За ней, вопя от ужаса, ринулась Маня, Кеша и Алиска понеслись следом, подпрыгивая на ходу и потрясывая ногами, будто на них и впрямь повисли мерзкие, длиннохвостые зверьки.

   Я продолжала сидеть, ничего не понимая.

   – Идите во двор гулять, – приказал Николай собакам.

   Снап и Банди дружно устремились наружу.

   – Ай-ай-ай, нехорошо врать, – причмокнул Николай. – У тех, кто меня обманывает, потом голова болит.

   Моментально у меня заломило виски и в глазах замелькали черные точки.

   – Нина, – велел «Учитель», поднимая меня с пола, – бери девочку и быстро в машину.

   Сундукян наклонилась к Верочке, но потом почему-то принялась быстро-быстро отряхиваться, приговаривая:

   – Прочь, прочь, прочь.

   – Нина, – строго велел «Отец», – никого нет!

   – А по-моему, есть! – раздался громовой голос. – Беги скорей, сейчас искусают!

   Сундукян заорала и вылетела во двор.

   – Шабанов, – произнес тот же голос, – смотри сюда.

   Из гостиной в коридор шагнул Мельниченко. Николай дернулся и уставился на профессора. В полной тишине мужчины буравили друг друга взглядом – так две огромные собаки выясняют, кто в стае главный.

   По лбу Мельниченко потек пот. Моя головная боль стала невыносимой, в ушах звучал колокол, в глазах метались черные точки.

   Внезапно профессор слегка покачнулся.

   – Ага! – хрипло выкрикнул Николай.

   Андрей Николаевич начал поднимать ко лбу дрожащую руку. И тут из своей комнаты, словно тень отца Гамлета, возник Филя. В руках колдун нес странный блестящий диск на цепочке.

   – Дух Мумо! – завыл шаман. – Да ослабнет злая сила…

   Мельниченко опустил руки и снова уперся взглядом в Николая. Филя качал диском. Шабанов напрягся, колдун и профессор взмокли. Я сидела на полу почти ослепшая от боли.

   Неожиданно в коридоре появилась муха. Противно жужжа, она уселась на голову Николая, но тот ничего не заметил. Вдруг раздался громкий стук, и Шабанов кулем рухнул на пол. Над ним, ухая от удовольствия, возвышался Фредди со скрученным трубочкой журналом «ТВ-парк» в правой лапе.

   Филя остановил маятник. Мельниченко в изнеможении прислонился к стене.

   – Следует признать, – пробормотал он, переводя дух, – если бы провидение не послало нам мартышку, мы могли бы и проиграть.

   – Никогда, – твердо заявил Филя. – Он уже стал слабеть, но все равно, Фредди, негодник, иди сюда, я тебя поцелую.

   Это были последние услышанные мной слова. Нестерпимая боль разлилась по всему телу, и я наконец потеряла сознание.

   – Даша, – раздался голос, – открой глазки.

   Я села на диване и оглядела комнату. В просторной гостиной столпились домашние, успевшие надеть халаты.

   – Голова болит? – спросил профессор.

   Я осторожно прислушалась к внутренним ощущениям.

   – Нет.

   – Вот и славно, – удовлетворенно заметил Мельниченко.

   В кресле, выдвинутом на середину комнаты, в странной позе с поднятыми вверх руками сидел Николай. Лицо его хранило торжественное спокойствие.

   Я испугалась.

   – Привяжите его веревкой.

   – Не сто́ит, – спокойно сказал Мельниченко, – он в глубоком трансе.

   – Его держит дух Ко, – пояснил Филя. – Пока не скажу, не отпустит!

   Из моей груди вырвался тяжелый вздох.

   – Почему он так странно сидит, задрав руки?

   – Он их не чувствует, – ответил Андрей Николаевич, – ему удобно, приятно и тепло. И сейчас мы выясним у него, зачем ворвался в наш дом. Скажи, как…

   – Стойте, – воскликнула я, – а Нина?

   – Она спит, – сообщил Филя, – я же предупреждал вас, Даша, об опасности и велел носить рору.

   – Камень почернел и обжег мне грудь!

   Колдун округлил глаза.

   – Значит, опасность оказалась так велика, что он самоуничтожился, спасая вас!

   – Ничего не понимаю, – вклинился в разговор Кеша.

   – А и понимать не надо, – заявила Зайка. – Даша снова занялась расследованиями, а результат всегда одинаков!

   – Ты их знаешь? – взвизгнула Алиса. – Знакома с этими сволочами? Да я чуть не умерла, не представляешь, сколько тут крыс было!

   – Они тебе только казались, – отбивалась я.

   – Все равно страшно, – вздохнула Машка, – целая стая, бежали, шевелились, хватали за ноги…

   – Вот что, – каменным голосом изрекла Алиска, – сейчас немедленно нам рассказываешь, что знаешь, а потом допросим негодяев, под гипнозом живо правду выложат.

   – Надо передать их в руки милиции, – сказал Кеша, – мы не имеем права проводить подобные процедуры. Это незаконно.

   – А они имеют право шастать ночью по дому и пугать людей грызунами, – вскипела балерина. – Молчи лучше, адвокат раздолбайский.

   – Точно, – пискнула Маня, – обязательно допросить.

   – Ладно, – прервал дискуссию Филя, – только пусть вначале Даша расскажет всю правду. И учти, сразу почувствую, когда врешь!

   – Да-да, не вздумай врать, – в голос закричали домашние.

   Марья Сергеевна и Света поближе подвинулись друг к другу. Ирка и Катерина, боясь Алиски, робко подслушивали у дверей. Хорошо хоть Серафима Ивановна не спустилась, впрочем, она беспокоится только о близнецах, все остальное старушку не колышет.

   Провожаемая сердитыми взглядами домашних, я подошла к буфету и вытащила сигареты.

   – Послушай, – взорвалась Зайка.

   – Пусть курит, – разрешил Кеша, – давай, мать, раскалывайся.

   И я рассказала им все. После моей исповеди настал час покаяния негодяя. Мельниченко снова поднял ему руки вверх и спросил:

   – Ваша фамилия?

   – Шабанов, – прозвучал бесстрастный ответ. Все обратились в слух.

   И дед, и прадед, и прапрадед Николая обладали странным, сверхъестественным даром – могли управлять другими людьми, подавлять их волю. Слыли Шабановы и знахарями, запросто лечили болезни. Необычный талант передавался в семье только по мужской линии. Девочки же ничем не выделялись. Отчего-то в семье мальчики рождались только у сыновей, а многочисленные дочери, в свою очередь, производили на свет только девочек. Впрочем, у прапрадеда, прадеда, деда и отца Шабановых было всего по одному наследнику. Иногда генетика давала сбой. Отец Николая получился человеком совершенно ординарным, зато Коле достался великий талант.

   Но любые данные господом способности можно использовать как во благо, так и во зло, здесь уже сам человек выбирает, по какому пути идти. Прапрадед Емельян был старообрядцем, прадед Михаил стал православным священником. И Емельян, и Михаил жили праведно, прихожане почитали их, будто святых. Да и как было не удивляться, если и тот и другой исцеляли страждущих. Дед Иван стал сектантом. Его религиозный фанатизм достиг апогея, и, начиная свою жизнь простым церковнослужителем, к тридцати годам мужик возгордился и создал собственную «веру».

   Свою паству он держал в кулаке, считая шаг вправо, шаг влево побегом. Но Иван был верующим человеком из тех, кто, желая ближнему добра, загоняет того на молитву кулаками.

   Николай получился совсем особенный. В три года дед отнял его у Раисы и начал воспитывать «под себя». К семи годам ребенок уже кое-что умел и беззастенчиво пользовался этим умением. Например, заставлял девочек таскать на кухне сахар и приносить ему. Воровок ловили и били ремнем, но дед лишь посмеивался, когда «преступницы» сообщали, что Николай их «толкает глазами».

   Лет в двенадцать Колька окончательно понял, как ловко может управлять людьми. Дед постепенно делился с ним знаниями, вручил древние книги, передающиеся в семье из поколения в поколение. Частенько они уезжали за город, в крохотную деревушку. От большого села, где когда-то служил Михаил, не осталось почти ничего, сохранился лишь дом священника. Целыми днями старик таскал мальчишку по лесу, объясняя, где какую травку искать и на что она годится.

   Бог наградил Николая не только исключительными возможностями, но и ясным умом. Мальчишка великолепно учился в школе и со второго класса всегда мог сделать так, что учитель не вызывал его к доске.

   Но все же детство Коли нельзя назвать счастливым. Он никогда не знал родительской ласки. Отец, полностью подчиненный дедом, боялся лишний раз сказать сыну теплое слово, мать же тихо ненавидела ребенка. Ни о каких поцелуях, песенках на ночь, веселых днях рождений и речи не шло. Дни пробегали одинаково – раннее вставание, обливание ледяной водой, поход в школу, потом занятия с Иваном.

   Питались скудно: кашами на воде и хлебом, одевались словно нищие, спали мало на жестких кроватях, не имели радио, телевизора…

   Весь уклад жизни была призван сделать людей аскетами, равнодушными к земным благам. Но странным образом такая жизнь способствовала появлению у Николая совсем иных качеств.

   Мальчик ходил в обычную школу и с завистью поглядывал на новенькие портфели одноклассников. У него самого через плечо болталась сумка, сшитая Раисой из холстины. На большой перемене дети, толкаясь, бежали в столовую. Коля оставался в классе, дед запрещал есть сосиски, а скрыть факт посещения буфета невозможно.

   По субботам Иван ставил мальчишку на колени и, прожигая глазами, приказывал:

   – Кайся.

   Затем следовала порка, так, на всякий случай, чтобы боялся. Но, несмотря на это, парнишка обожал деда и ненавидел всех родных. Правда, иногда по ночам в детскую голову закрадывалась мысль: как хорошо все будет, когда дед умрет. Николай тогда возьмет секту в свои руки и заживет в свое удовольствие. Сектанты станут трудиться, а он – прожигать денежки.

   Религиозных заморочек мальчишка оказался лишен начисто.

   Потом произошло непредвиденное. Смерть отца, разгром секты, пребывание в детдоме.

   Приют не испугал Николая. Соседом по комнате оказался тихий Жора Рощин. Коля просто ставил эксперимент на мальчике, проверял, насколько может подчинить другого своей воле. Оказалось – полностью.

   Жора покорно делал за него уроки, убирал постель, отдавал сладкие пирожки. Смеха ради Колька заставил его убить хомячков, кошку и бедную дворнягу. Но тут что-то в Жоркиной душе сломалось, и наступила расплата.

   На суде Колька казался спокойным, понимая, что с целым залом ему пока не справиться. Времена, когда он станет шутя управлять толпой, еще впереди. Парень только усмехался, слушая, как народные заседатели – врач и военный – изо всех сил хотят запихнуть его в колонию на десять лет. Отчего-то в душе жила уверенность – строгая судья на его стороне.

   Так и вышло, он получил по нижнему пределу. В «малолетке» Николай не слишком страдал. Местный доктор, пораженный до глубины души умением мальчишки купировать любую боль взглядом, пригрел странного «сидельца» при больнице. Более того, снабдил его учебниками по медицине. Николай тщательно проштудировал книги и с подачи того же доброго доктора сдал экзамены экстерном за медицинское училище.

   – Иди в институт после освобождения, – убеждал наставник.

   Но Шабанов рассудил иначе. Зачем ему учеба? Еще с детства решено – он создаст свою секту и заставит людей работать на себя.

   Выйдя на свободу, первым делом Шабанов начал разыскивать родных. Дед умер в лагере, так и не дождавшись конца срока, мать отреклась от сына, оставались сестры. И если Людмилу он нашел сразу, то Танюшку искал довольно долго. Девочку отдали на воспитание в другую семью, и она совершенно не помнила настоящих родителей.

   Николай был необычайно злопамятен, однако в его душе все же существовали какие-то принципы, или, как говорят в таких случаях, «понятия». После выхода на свободу в голове его прочно засела мысль: следует отомстить всем, кто запихнул его за решетку, но надо и отблагодарить тех, кто помог. Правда, последних оказалось немного – всего лишь судья Анна Перфильевна.

   Достать ее адрес оказалось предельно просто. Коля поехал в канцелярию суда, и женщина-инспектор выдала требуемое. Причем она, подняв все документы, сообщила имена и координаты народных заседателей – генерала Рыклина и врача Калерии Львовны.

   Николай даже не удивился тому, с какой легкостью служащая нарушила ради него должностную инструкцию. К этому времени он уже великолепно умел подчинять людей своей воле. Но лучше всего поддавалась влиянию родная сестра Мила.

   Николай пришел к ней в общежитие, когда девушка уже перешла на пятый курс. Он давно знал, где живет и учится сестра, но до поры общение с ней не представлялось необходимым. Шабанов был занят другим – в брошенной деревне, где когда-то имел приход его прадед, он начал создавать «обитель путников».

   Начав проповедовать, Шабанов только удивлялся людской глупости и доверчивости. Десятки людей пошли за «Отцом» и «Учителем». Конвейер заработал. «Путники» отдавали Шабанову нажитое и селились в деревне. Другие горбатились на работе, принося устойчивый доход.

   У Николая оформилась и цель – собрать побольше средств и рвануть за рубеж. Миллиона долларов ему хватит на первое время, а среди иностранцев тоже полно истериков, кликуш и просто несчастных людей.

   Совершенно случайно доморощенный экстрасенс узнал, что в одной группе с Людмилой учится дочь генерала Рыклина – Тамара. Подивившись на гримасы судьбы, Николай принялся думать, как можно использовать этот факт. Тамара спокойно закончила институт, влюбилась, вышла замуж, забеременела. И тут Шабанов догадался, как побольней ударить генерала.

   Людмиле дается приказ соблазнить Леонида. Мила покорно исполнила требуемое, она абсолютно подчинялась брату.

   Редкий молодой мужчина устоит, когда интересная женщина вешается ему на шею. Леонид не стал исключением, наверное, думал, что дело кончится легким, необременительным романом. Но вышло по-иному.

   В день смерти к нему в квартиру позвонила женщина. Поглядев в глазок, Леня сначала решил, что пришла Людмила, и открыл дверь. Но на пороге никого не было. Удивившись, мужчина поглядел на лестницу – гостья будто испарилась.

   Леня прикрыл дверь, пошел на кухню, поставил чайник, потом вернулся в комнату и опешил. В кресле сидела Людмила, одетая во все белое, с вуалью на лице.

   – Ты сдурела? – спросил мужик, не понимая, как любовница прошмыгнула внутрь. Та молча подошла к окну и распахнула его.

   – Иди, – сказала она, – там хорошо!

   Леня слегка испугался и решил, что женщина тронулась умом. Но тут опять раздался звонок в дверь. На пороге стоял незнакомый мужчина.

   – Простите, – пробормотал он. – Люда не у вас? Она не в себе слегка. Я ее брат.

   Обрадованный, Леонид впустил Шабанова. Десяти минут хватило Николаю, чтобы заставить сначала Леню написать предсмертную записку, а потом шагнуть из окна. Бедный мужчина побежал к подоконнику, чувствуя, как за спиной нарастает стена огня. Шабанов внушил несчастному, будто в квартире бушует пожар, а под окнами стоят пожарные с натянутым брезентом.

   Дальше все произошло так, как рассчитывал Николай. Экзальтированная, романтически настроенная Тамара сначала заболела. И уже совсем просто оказалось выманить ее из дома на квартиру бывшего мужа. Людмила позвонила несчастной и сообщила, что держит в руках большое, на двадцати страницах, предсмертное письмо Лени, адресованное жене.

   – Приезжай одна, – напутствовала Мила, – узнаю, что прихватила с собой родителей или подругу, сожгу послание.

   Тамара отправляется в сопровождении матери и отсылает ту в булочную. Тут же входят Людмила и Николай. С Рыклиной тоже не пришлось долго возиться. Хватило нескольких слов, и она, вытянув руки, пошла за обожаемым супругом. На лице Тамары застыла улыбка, последние секунды жизни она была счастлива. Николай велел женщине выглянуть в окно и помахать возвращающемуся с работы мужу.

   – Дальше, дальше, – говорил негодяй, – ему так не видно.

   Преступный замысел удался полностью. Никто даже не заподозрил неладное. И милиция, и родители, и друзья посчитали смерть самоубийством. Ну а того, что генеральша сошла с ума, вообще никто из преступников не ожидал.

   Николай не удержался и сунул в почтовый ящик Рыклиных гадкую записку, составленную из газетных букв: «Живи и мучайся».

   Следующий черед – Калерии Львовны. Здесь сильно помогло то обстоятельство, что Людмила владела профессией стоматолога. Она устраивается на работу в клинику, где начальствует дама, и соблазняет Костю.

   Пока Мила играет с парнем, как кошка с мышью, а на очереди уже Георгий, им Николай планирует заняться после смерти Кости. Но тут внезапно приходится резко менять планы. Рощин несет документы в посольство Израиля, собирается эмигрировать вместе с женой, Лиля – еврейка.

   В это время возникает еще одно осложнение – Людмила оказывается беременной. Она сама не знает, кто отец будущего ребенка – Георгий или Константин.

   Брат намеревался отправить сестру на аборт, но Костя предложил… продать ему будущего ребенка. Николай моментально решил забрать эти деньги и указал Людмиле объявить о беременности и Рощину.

   Мужчины принимаются носить будущей мамаше деньги, продукты и необходимые вещи. Девять месяцев Мила тянет из них жилы, наконец наступает развязка, рождается Верочка.

   Люда ложится в клинику по паспорту одной из сектанток. Шабанов хочет, чтобы потерпевшие, если станут обращаться в милицию, выглядели бы идиотами, заявляя о младенце. По этой же причине Миле велено скрывать от всех беременность.

   В назначенный день сначала обманывают Калерию Львовну и Костю, потом Георгия и Лилю. Стоит ли упоминать о том, что никакой петарды на улице не было, а роль портье в мотеле временно исполнял Николай?

   Людмиле приказано ехать домой. Младенец пока нужен Николаю, Верочка – та нить, держась за которую Костя и Жора пойдут на тот свет.

   С Константином решено расправиться сразу. Поздно вечером, почти ночью, когда свет в комнате Калерии Львовны погас, Мила звонит бывшему любовнику. Она знает, что Костик держит сотовый на тумбочке. Захлебываясь слезами, женщина лепечет, что хочет отдать девочку, но только лично в руки парню, чтобы не знала Калерия Львовна, что под дверью квартиры уже стоит ее брат с ребенком, надо только тихонечко открыть дверь, тихо-тихо, чтобы никто не слышал.

   Константин щелкает замком, в прихожую вступает Николай, у него на руках мирно спит ребенок. Дальнейшее известно. Единственное, о чем жалел Шабанов, так это о том, что Калерию Львовну разбил инсульт. Негодяй был недоволен тем, что она перестала соображать и совсем не страдает.

   Дело за Рощиным. Говорят, у каждого преступника свой почерк. Убил один раз и продолжает дальше убивать таким же образом. Один душит, другой стреляет из пистолета, третий подсыпает отраву… Николай подводил всех к распахнутому окну. Если бы Леня, Костя и Жора были знакомы, если бы имели хоть какие-нибудь общие интересы, наверное, у милиции могли бы зародиться сомнения. Но нет! Все заявления родственников попали в разные отделения, и все случаи выглядели как самоубийство. Эксперты оказывались едины во мнении – несчастные люди сами шагали в пропасть. Никаких следов насилия или сопротивления не обнаружили. Более того, бедняги последние метры до роковых подоконников проделывали бегом, словно торопясь на тот свет. Не стал исключением и Георгий Рощин.

   Отомстив последнему «врагу», Николай приказывает Людмиле отвезти ребенка в секту. Шабанов жаден патологически.

   Решив в свое время набрать миллион долларов, он теперь изо всех сил выжимает из «путников» соки. Людмила – классный стоматолог с обширной практикой, новорожденная помешает ей зарабатывать деньги.

   И здесь происходит самая невероятная во всей истории вещь. Абсолютно покорная брату, Люда неожиданно начинает бунтовать. Беременность – огромный стресс для женщины, рождение ребенка пробуждает у большинства доселе неведомые чувства. Людмила решила во что бы то ни стало спасти новорожденную Верочку. Женщина великолепно понимала, что в деревне никто не станет ухаживать за младенцем и девочка умрет. Тем более что девочку не зарегистрировали в загсе и она как бы не существует на свете.

   Еще в родильном доме Мила придумывает план спасения Верочки. В голове мечутся разнообразные мысли: нанять няньку и отдать ей ребенка, убежать самой в другой город, отказаться от дочери и сдать в детдом. Но все не то. Наконец найден выход, подруг у женщины нет, вот уже несколько лет ее круг общения ограничен только сектантами. Но среди «путниц» есть Света Балабанова, бывшая студентка медицинского института. В давнюю давину девушек связывало некое подобие дружбы. Люда знает, что в Нагорье живет бабушка Светланы, готовая ради внучки на все. Сама же Света перебралась в деревню, приняла «монашеское» крещение и за забор больше никогда не выйдет.

   В воскресенье Мила приезжает, как всегда, на «молебен». Главное для нее сейчас – ничем не выдать своих планов. Женщина не пьет «напитка веры» и лишь изображает одурманенность. И здесь ей на руку сыграло непомерное самомнение «Отца». Николай настолько уверовал в свою полную и безграничную власть над «путниками», что даже помыслить не мог об обмане. Единственное, что не понравилось «Учителю», – она приехала без младенца. Но Мила объясняет ситуацию просто: новорожденная, которую таскали по ночам из дома в дом, сильно простудилась, вот и пришлось оставить ее с временно нанятой нянькой. Николай на этот раз прощает ослушание, но велит всенепременно доставить племянницу через неделю.

   Мила возвращается домой. Сердце ее переполнено радостью: добыто доказательство, взглянув на которое Марья Сергеевна Балабанова тут же ухватится за девочку.

   Шабанов, проводя обряд «крещения», обязательно снимает «путников», уложенных в гроб. Карточки он потом вручает сектантам. Несколько раз в месяц их предписывается разглядывать. Вид собственного тела в деревянном ящике весьма удручающе действует на паству. Украсть один снимок у Светы не составляет никакого труда.

   Мила отвозит Верочку Марье Сергеевне, строго-настрого велит старухе не пускать посторонних, оборудует избу железной дверью, домофоном, решетками и объявляет Николаю: «Верочка умерла от воспаления легких». Шабанов устраивает сестре допрос с пристрастием, но, удивительное дело, женщина, желающая спасти своего ребенка, оказывается в состоянии сопротивляться гипнотическому воздействию. Людмила тупо твердит: «Верочка умерла, тельце зарыто на городской свалке».

   К этому известию Николай отнесся равнодушно. Младенец выполнил предназначенную ему роль и превратился в ненужную докуку. Никакой жалости к племяннице нет, впрочем, к сестре тоже.

   Людмиле в обязанность теперь вменяется вербовать новых членов, преимущественно мужчин. Мила послушно выполняет эту роль, но теперь частенько обманывает брата, утаивая деньги. Два раза она заводит связи с обеспеченными иностранцами и ничего не рассказывает «Учителю». Первый дарит ей дорогое ожерелье, второй – небольшую однокомнатную квартиру. Вот откуда деньги, украденные впоследствии стрелочницей Люсей.

   Николай никогда не приходит в гости к сестре, лишь изредка общается с ней по телефону, поэтому Мила и держит, абсолютно ничего не боясь, у изголовья карточку девочки. В конечном итоге она и погибла из-за этого снимка.

   Поверив в смерть Верочки, Николай все же отчего-то начал испытывать неясные сомнения относительно открытости сестры. Тогда он приставляет к ней Татьяну, младшую из детей Раисы.

   Танечке было около годика, когда арестовали Раису. Девочка попала в приют, но не в тот, куда определили Людмилу. Мать отказалась от родительских прав буквально на следующий день после ареста, и Танюшу отдали на воспитание в бездетную обеспеченную семью.

   Таня выросла иной, непохожей на Милу. Тихой, спокойной, молчаливой, но жесткой, эгоистичной, самолюбивой и на редкость злопамятной. Девочки семьи Шабановых не обладали особым даром, но кое-какие способности у Татьяны все же были. Во всяком случае, категорически не желая обучаться какой-либо профессии, она умело тянула деньги у окружающих ее людей, прикидываясь постоянно больной и несчастной.

   Таня стала настоящей помощницей Николая, его правой рукой. Он даже не заставлял сестричку принимать участие в молениях, понимал – Танюша будет с ним в одной команде всегда. Умеющая прикинуться участливой, приветливой, она привела в секту огромное количество людей, умело выискивая одиноких, обеспеченных, слегка ненормальных. Таня прекрасно знала, кем ей приходится Мила, но абсолютную эгоистку совершенно не трогала судьба сестры. Людмила же и не подозревала о родственных связях.

   Вот милую Танечку Николай и приставил к Людмиле. Всем знакомым Таня рассказывает о чудесном зубном докторе, а у Милы и впрямь золотые руки. Постепенно Татьяна влезает Люде в душу, между ними даже начинается что-то вроде дружбы. Сначала ходят в театр, потом Мила зовет «подружку» к себе, забыв, что на тумбочке в спальне стоит фото Верочки. Правда, минут через десять она спохватывается и прячет карточку, да поздно. Хитрый Танюшкин глаз все видит.

   Николай приходит в негодование – его обманули!

   В подобной ситуации «Отец» оказывается впервые, и гнев его страшен. Ослушницу требуется наказать. Но прежде она должна выполнить одно щекотливое дело – Николай велит ей довести до самоубийства богатого и одинокого мужика – Сергея Семина. Сценарий известен – сначала бурный роман с Сергеем, затем следует выйти за него замуж, а после начать мотать мужику нервы. Отличный бизнесмен Семин – обладатель крупного капитала, после его смерти вдова получит все. Привлечение такого бизнесмена в секту практически невозможно, слишком много языков станут потом обсуждать новость, а Николай заботится о том, чтобы слух о «путниках» не распространялся.

   Но Людмила не хочет больше участвовать в убийствах. Ее душа протестует против очередного преступления. Женщина в отчаянии пытается бежать, прячется в Доме творчества писателей, надеясь, что никто не узнает про ее убежище. Несколько дней Люда живет в полном одиночестве. Ее воля окончательно сломлена, жизнь представляется цепью странных убийств. Она видит только один способ своего избавления – покончить с собой.

   В последнее утро Мила пишет записки, укладывает письмо в сумочку вместе с деньгами, вешает планшетик на плечо. У нее окончательно поехала крыша. Женщина абсолютно уверена – тот, кто найдет тело, обязательно поедет в Нагорье и отдаст конверт Марье Сергеевне. Бедняжке не приходит в голову, что деньги могут попросту присвоить, а письма – выбросить.

   Она кидает вещи в сумку, выходит из дачки, и тут ее ждет сокрушительный удар. На пороге, гадко улыбаясь, стоит Николай.

   Мужчина тянет сестру в машину. Люда покорно усаживается на сиденье, автомобиль отъезжает примерно на километр. Коля паркуется и устраивает сестре кровавую бойню. Но Мила сопротивляется изо всех сил. В какой-то момент, изловчившись, она выскакивает из машины и на глазах у брата несется к рельсам.

   Решив, что все произошедшее только к лучшему, Шабанов посылает ей в спину приказ непременно покончить с собой. Установка идеальным образом совпадает с желанием самой жертвы.

   Николай выбрасывает в овраг дорожную сумку Милы и уезжает, слыша тревожные гудки паровоза. Дело сделано, ослушница сейчас погибнет, а Семина можно отдать на растерзание Татьяне. Та тоже интересная женщина, пользующаяся успехом у мужчин.

   Путь Николая теперь лежит в Нагорье. Адрес девочки Таня узнала. Обыскала квартиру сестры, пока та находилась в Доме творчества, и нашла координаты Балабановой.

   Девочка абсолютно не нужна негодяям, но они не собираются дарить государству квартиру Людмилы: отличные апартаменты стоят хороших денег. Николай и Таня не знают, что Верочка записана в документах Балабановой. Мерзавцы думают, что им будет легко оформить опекунство над ребенком, стоит только Шабанову заявить о кровном родстве с Людмилой.

   Вера отправляется в секту, мерзавцы решают выждать месяц и только потом начать теребить органы власти. Даже придумана версия: Мила была плохой матерью, и Николай воспитывал племянницу сам.

   В этом плане обнаруживается препятствие. Обшарив избу Балабановой, «Учитель» находит метрику Веры. Он понимает, что ему придется каким-то образом выправлять девочке новые документы.

   Тем временем жизнь идет своим чередом. В секту поступают новые члены, одним из которых становится Даша.

   Здесь плавный рассказ Николая закончился.

   Мы во все глаза глядели на мужика. Обо всех убийствах и ужасах он повествовал абсолютно спокойным, каким-то отстраненным голосом, казалось, вещает диктор, читающий сводку погоды.

   – Ужас, – пробормотала Зайка. – А он расскажет то же самое на следствии, в нормальном состоянии?

   Мельниченко задумался:

   – Скорей всего нет.

   – Можно ли допросить его в трансе? – поинтересовалась я.

   – Не знаю, – откликнулся профессор, – просто не знаю, считается ли это законным.

   Мы уставились на Кешу. Наш адвокат растерянно пожал плечами:

   – Я с таким не сталкивался, надо полистать Уголовно-процессуальный кодекс.

   – На всякий случай я сделал запись, – сообщил Филя, демонстрируя диктофон.

   Я поглядела на него с уважением. Колдун-то, оказывается, не дурак и в серьезном деле понадеялся не на шаманство, а на технику.

   – И что теперь делать? – взвизгнула Алиска.

   – Вызывать милицию, – спокойно ответил Кеша.

   – По какому поводу? – продолжала вопрошать балерина.

   – Ну, повод как раз хороший, – усмехнулся Мельниченко, – двое людей залезли в обеспеченный дом, явно с преступными намерениями. Расскажем им про секту.

   – Так нам и поверят, – фыркнула Зайка. – Представляю, как у этих служак лица вытянутся – гипноз, сектанты, кровавая месть… Посчитают нас за сумасшедших и отправят на принудительное лечение…

   – Запись дадим послушать, – вовремя вставил Филя.

   – Я могу при них повторить допрос, – добавил Андрей Николаевич. – Ну не отпускать же негодяев. И потом, следует подумать о сектантах: что будет с ними? Нет, такие вопросы следует решать компетентным органам.

   – Погодите, – медленно сказала я, – кое-что лично мне осталось непонятно. А именно: где искать Таню? Судя по рассказу Николая, она опасна так же, как и сам Шабанов!

   Андрей Николаевич удивленно посмотрел на меня:

   – Вы так и не поняли?

   – Нет, – в один голос выдохнули все.

   Лишь Филя высказался:

   – А я догадался. Таня – это…

   – Нинель Вагановна Сундукян, – спокойно докончил профессор.

   Я чуть не села мимо дивана. Все равно плохо понимаю произошедшее, ну зачем она тогда сказала мне, что купила путевку для Людмилы Шабановой в Дом творчества писателей?

   Мельниченко пояснил:

   – Человеку свойственно делать глупости. Наверное, думала, что вы расскажете в милиции, и дело быстренько закроют и сдадут в архив. Боялась, что правоохранительные органы слишком ретиво начнут устанавливать личность самоубийцы и наткнутся на след секты. Ей представлялось более безопасным сразу сообщить правду, тем более Даше. Простите, бога ради, но ваша мать выглядит в этой истории крайне несерьезно…

   – Городская сумасшедшая, – подтвердила Зайка.

   Я удрученно молчала. Неужели и впрямь произвожу такое впечатление?

   Прошло несколько месяцев. Мы передали преступников в руки правосудия. Зайка оказалась права, нам сначала не поверили, тем более что и Николай, и Нина полностью отрицали свою вину. Шабанов попытался повлиять на следователей, и ему это удалось. Во всяком случае, милиционер отпустил негодяя под подписку о невыезде. Потом несчастный капитан признавался, что оформлял бумаги словно во сне и так же, будто зомби, лично вывел негодяя на улицу. Только после этого к нашим словам прислушались и привлекли к работе профессора Мельниченко и Филю. Правда, от колдуна следственная бригада постаралась поскорей избавиться, слишком уж странно он выглядел.

   Нина осталась в руках следствия. Поняв, что ей придется отдуваться за всех, женщина приняла решение расколоться, свалить основную вину на брата.

   Сундукян удочерили ее, так как Ваган не мог иметь детей. Факт, что она не родная кровь, скрыли от всех родственников. Ни мать, ни брат с невесткой, ни, конечно, двоюродная сестра ничего не знали, только поражались, насколько девочка не похожа на остальную родню. Глаза Нине открыл Николай.

   Бедная Людмила, прячась, по наводке Нинель, в писательском Доме творчества, даже не предполагала, что принимает помощь из рук родной сестры. Да и помощью-то это не назовешь. Естественно, Николай тут же узнал, где скрывается бунтовщица.

   Деревню «путников» обнаружили, Света указала милиции место. Сектантов разместили по больницам, и у властей теперь болела голова при мысли, что делать с ними дальше. Большинство отданных ему квартир Николай продал, и там давно жили другие люди, честно купившие жилье.

   Верочку оставили Марье Сергеевне, следователи просто закрыли глаза на то место в показаниях Светы, где она созналась, что не является матерью несчастного ребенка.

   Балабановы уехали в Вермь. Их дом в Нагорье я продала, и Зайка отвезла деньги в Сибирь. Вернулась невестка вполне довольная. Света устроилась на работу в поликлинику, Марья Сергеевна сидит дома, воспитывает девочку. Вера выздоровела и абсолютно ничего не помнит о произошедшем.

   Ясным майским вечером мы отдыхали на веранде. Алиска наконец получила то, что хотела, – трехкомнатные хоромы в Крылатском. Вещи уже упаковали, завтра придет фургон.

   – Просто душа болит, – вздохнул Филя, – оставлять вас одних. Приглядывайте за матерью, как бы опять в историю не влипла.

   – Да уж, – вздохнула Зайка. – Просто повезло ей, что на Свету нарвалась, а то бы лежали сейчас ее косточки под елкой. Прямо в дрожь бросает, как откровения этого монстра вспомню.

   Я поежилась. Нина не стала ничего утаивать и рассказала план негодяя: сначала я должна была переписать на Николая все свое имущество, а потом тихо исчезнуть в деревне. Шабановы считали, что у меня нет родственников. Мне все-таки удалось не рассказать о детях, а вот адрес, оказывается, выдала, сама не помню как. Обнаружив пропажу Светы, Веры и меня, Николай тут же догадался, где прячутся беглянки. Прихватив Нину, он отправился прямо ночью в Ложкино. Мерзавцы сначала хотели отнести в машину Веру, потом заняться мной. Утра ждать не стали, побоялись, что вырвавшаяся жертва, не дай бог, обратится в милицию.

   – Какое счастье, что у нас в ту ночь остался профессор, – все время твердила Зайка.

   – И Филя, – добавляла Маня.

   Колдун улыбался:

   – Особая признательность Фредди, он очень вовремя треснул Николая по голове. Тот, во-первых, не ожидал нападения, во-вторых, был слишком напряжен, пытаясь справиться с нами. Простой хлопок лишил его чувств. Слишком велик оказался стресс. Но, слава богу, все волнения позади.

   Я поежилась. Да не совсем… Нина находится в СИЗО, а вот Николая так и не нашли. Шабанов словно растворился в воздухе. Его объявили в розыск, но результата сыскные мероприятия пока не дали. На всякий случай мы стараемся не впускать сейчас в дом никаких посторонних людей.

   Прощаясь, Филя с чувством сказал:

   – Надеюсь, что мы останемся друзьями.

   Фредди радостно заухал. Но колдуна не так просто заткнуть.

   – Приготовил вот подарок… сварил для всех ямбу.

   На столе появилась миска с дурно пахнущей желтой массой.

   – Загадывайте желание, – велел Филя, опуская в варево деревянную ложку.

   Первой к салатнице ринулась Зайка. Так, понятно, жаждет еще большей популярности. Потом ложку облизала Маня, надеюсь, на этот раз обойдется без инфекционных заболеваний. Следом, сильно удивив меня, подошел и Кеша. Интересно, что он хочет? Ну с Алиской все ясно. Только вчера балерина взахлеб мечтала о брильянтовой диадеме.

   Помешав остатки отвратительного киселя, колдун с улыбкой посмотрел в мою сторону.

   – Ты, конечно, не станешь?

   В моей голове разом пронеслись воспоминания о череде странных событий: Машина ветрянка, удивительная карьера Зайки на телевидении, оплавленный, почерневший талисман-оберег… Вот бы Николай, где бы он ни находился, упал и сломал себе шею!

   – Ну как? – хитровато ухмыльнулся Филя. – Вот увидишь, это исполнится, он споткнется и зашибется ненароком…

   В который раз подивившись его умению читать мысли, я решительно сказала:

   – Ладно, ладно, давай сюда твою ямбу!..