© Михалкова Е., 2022

   © ООО «Издательство АСТ», 2022

   К чашке кофе, которую Сергей Бабкин поставил перед ней, она так и не притронулась, хотя до этого сдержанно кивнула в ответ на вопрос Илюшина.

   Строгое платье до щиколоток, синий жакет. Скрученная в низкий тяжелый узел на затылке темно-каштановая коса, легчайшие завитки выбившихся волос ореолом вокруг бледного лица. Под густыми бровями миндалевидные черные глаза. Перед ними сидело живое воплощение принцессы Жасмин.

   – Картины? – недоверчиво переспросил Илюшин. Бабкин покосился на него: Макара тоже поразили красота и требовательность их гостьи.

   – Два полотна одинакового размера, сто на восемьдесят. – Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях. – Исчезли из музея в ночь после выставки.

   – Мы специализируемся на поиске пропавших людей. – Макар говорил мягко, но Сергей знал: Илюшин не выносит лгущих клиентов. – Почему вы пришли к нам, Анаит… простите, как ваше отчество?

   – Анаит Робертовна, но лучше просто Анаит. – Упрямое движение маленького подбородка. – Вас хочет нанять художник, автор картин. Я выполняю его поручение.

   «А спеси у тебя, милая, столько, будто ты эти поручения раздаешь».

   – Расскажу вам детали… – начала девушка.

   Илюшин отрицательно покачал головой.

   – Мы специализируемся на поиске пропавших людей, – повторил он.

   – Я понимаю. Вопрос гонорара обсуждаем!

   – Боюсь, здесь нечего обсуждать…

   – Игорь Матвеевич согласен на коэффициент «два» к вашему обычному вознаграждению…

   – Не в этом дело…

   – Выставка проходила с пятницы по воскресенье в Музее провинциального искусства, – упрямо начала она, будто не слыша. – Под нее были отведены четыре зала, эти картины висели в первом. Когда все закончилось, их сняли, упаковали и спустили в хранилище, из которого украли в ту же ночь…

   – Вы напрасно тратите время на эти подробности. – Илюшин поднялся. – Это нужно рассказывать следователю, который ведет дело.

   – От официального расследования нет никакого результата! – Она продолжала сидеть, словно не понимая, что ее выпроваживают.

   – Мы ничем не можем помочь.

   – Но послушайте!..

   – Простите, мы вынуждены отказаться. – Илюшин сделал шаг к двери, и это было уже недвусмысленным завершением разговора. – Если картины действительно украдены, их поиском занимаются…

   Он осекся. Чтобы Макар замолчал на полуслове, требовалась веская причина. Пару раз в своей жизни Сергей Бабкин думал – с некоторой обреченностью, – что, даже если он свернет напарнику голову, тот все равно продолжит вещать. Поэтому он насторожился и уставился на Илюшина. Первая его мысль была о сердечном приступе.

   Однако Макар за сердце не хватался и на бок не заваливался. Он нахмурился, и только тогда Бабкин догадался перевести взгляд на девушку.

   Она пыталась не расплакаться. В глазах набухли слезы, бледное лицо расцвело алыми пятнами. Она быстро сморгнула, и слезы хлынули ручьем. Восточная ее горделивая красота размылась, будто акварель, на которую плеснули водой, и перед ними оказалась несчастная, потерявшая самообладание девочка, совсем юная и растерянная.

   Бабкин при виде плачущей женщины испытывал ощущение, очень похожее на тянущую зубную боль в сердце.

   Илюшин же при виде плачущей женщины раздражался, потому что подозревал нехитрую манипуляцию. Но сейчас интуиция подсказывала, что никто не пытается таким образом добиться от них желаемого; более того, он запоздало понял, что все это время красавица держалась из последних сил, а высокомерной выглядела из-за скованности и смущения.

   Чувство раскаяния Илюшину было чуждо. Однако он стремился восстановить собственный душевный комфорт, а для этого требовалось, чтобы бедный ребенок – теперь Макару казалось, что ей от силы лет восемнадцать, – перестал рыдать.

   Поэтому оба забегали вокруг нее. Сергей при этом невнятно гудел, а Илюшин ворковал что-то утешительное. Однако конец слезам положило не их хлопотание, а то, что Бабкин в конце концов отдавил Илюшину ногу и Макар приглушенно взвыл.

   – …с грацией молодого бегемота, – пробормотал он.

   – А ты не стой под стрелой! – огрызнулся уязвленный Сергей. – А то мечешься, понимаешь, как бабочка-капустница!

   Девушка сквозь слезы уставилась на них, и оба спохватились, что привычная перепалка происходит на глазах у посторонних.

   – Вы почему кофе не пьете? – спросил Макар.

   – Я сегодня уже три чашки выпила! – всхлипнула Анаит. – Не могу больше.

   Бабкин сунул ей коробку с салфетками. Макар придвинул стул и сел рядом.

   – Хорошо, с кофе разобрались. – Он говорил с таким видом, словно вопрос о напитке всерьез его беспокоил. – Теперь объясните, что с картинами. Ну, украли. Полиция найдет. В чем сложность? Это ведь не Ренуар?

   Анаит покачала головой:

   – Работы исчезли в ночь с воскресенья на понедельник, сегодня пятница. Никто не ищет. Сотрудник полиции приходил в музей, расспрашивал. Но больше ничего не произошло. Ах да, посмотрели видео с камеры…

   – И что на видео? – заинтересовался Бабкин.

   – Какой-то человек выносит упакованные картины с черного хода около шести утра, грузит в «Газель» и уезжает. Я сама не видела запись, мне рассказали в музее… Номера заляпаны грязью, а сам человек в таком, знаете… – Она провела ладонью перед лицом.

   – Балаклава.

   Девушка вытерла слезы и попыталась напустить на себя прежний независимый вид.

   – А что с охраной? Почему сигнализация не сработала? – спросил Бабкин.

   – Ее включают, только когда нет сторожа. А сторож был. Спал и ничего не слышал…

   Анаит, кажется, снова готовилась заплакать. Но при этом встала и принялась озираться, ища сумочку. Щеки ее покраснели уже не от слез, а от стыда. Илюшин ясно видел, что ей неловко за свою несдержанность и она не собирается пользоваться их растерянностью, а хочет только сбежать, раз ей отказали.

   Он взглянул на Сергея и едва не расхохотался. Бабкин выглядел как медведь, сожравший несвежего тюленя. На мрачной его физиономии были написаны сожаление о содеянном и тоска при мысли о том, какая расплата за это предстоит.

   Иными словами, напарник уже все для себя решил.

   «Ну, картины так картины», – пожал мысленно плечами Макар Илюшин.

   Анаит вздрогнула и дернулась.

   – Ты что? Больно!

   За соседним столиком засмеялись подростки – над ней или о чем-то своем, Анаит не поняла, но почувствовала, что к щекам приливает жар. Она с детства легко краснела.

   – Дыши глубже! – Алик рассмеялся и помахал перед ее лицом расслабленной кистью, нагоняя воздух, будто веером. – Не комплексуй. Я в том смысле – чего нос повесила?

   Анаит отодвинула тарелку с салатом:

   – Бурмистров возвращается завтра утром…

   – Ну и что? – с набитым ртом спросил Алик.

   Официант поставил перед Анаит чашку кофе. Она отпила и поморщилась: теплый, не горячий.

   – Ему нужен результат. А мне нечего предъявить.

   – Ну, ты сделала, что он требовал, – возразил Алик. – Не самой же тебе разыскивать его картины?

   – Прошло уже два дня. Он потребует каких-то новостей, отчета о том, чего они добились. Я позвонила утром в детективное агентство, но от меня отделываются общими фразами…

   Алик пожал плечами:

   – Вот это ему и скажешь. Расследование только начато, рано требовать ответов. «Ждите-ответа-ждите-ответа», – вдруг гнусавым металлическим голосом проговорил он – и впрямь очень похоже на робота, и за соседним столиком снова раздались смешки. Анаит с трудом удержалась, чтобы не предложить Алику пересесть.

   – Будь посмелее с Бурмистровым, – посоветовал Алик. – Тебе не хватает умения отстаивать свои границы. Честно говоря – только не обижайся! – ты пока овсяная каша на молоке. Сама провоцируешь Бурмистрова размазывать тебя по тарелке.

   Анаит вскинула на него глаза.

   – Алик, ты вообще представляешь, что такое Бурмистров? – тихо спросила она.

   – Ну, как бы не первый год вкалываю. – Он подпустил высокомерных ноток. – И в отличие от тебя местом своим доволен.

   Голубые глаза смотрят холодно: она позволила вслух усомниться, что он знает, о чем говорит. Анаит впадала в оцепенение от этого моментального переключения регистров: только что о тебе выражали заботу – и тут же внятно обозначают: не забывай, кто есть кто. Вот уж у кого, а у Алика с границами все обстоит превосходно.

   Обычно Анаит сдавала назад. Мама учила никогда не ущемлять мужское самолюбие. Анаит – женщина, к тому же молодая; Алик – взрослый самостоятельный мужчина. Он опытен и знает жизнь (здесь подразумевалось: а она – нет).

   – Бурмистров давит как асфальтовый каток, – тихо, но упрямо сказала она. – У нас с ним разные весовые категории. Я видела, как люди вдвое старше лебезили перед ним и заискивали. Игорь Матвеевич очень…

   Она поискала слово, отражавшее бы его умение выжимать все соки, словно за короткий разговор тебя успевали не только прихлопнуть среди страниц энциклопедического словаря – живой лепесток, дышащую веточку, – но и высушить до полного выцветания красок. Однако слово не нашлось, и Анаит просто повторила:

   – …давит.

   Алик откинулся на стуле и забросил в рот зубочистку.

   – Ладно, давай проиграем ситуацию до конца! Счет принесите, пожалуйста… – Это мимоходом, официанту. – Предположим, что Бурмистров будет в ярости и выскажет тебе свое недовольство. А дальше-то что? Ну, выскажет и выскажет!

   Анаит оценила его великодушие. Алик был задет, но нашел в себе силы не растравлять собственную обиду. Такое случалось нечасто.

   Она с готовностью подхватила протянутую руку поддержки.

   – Накричит – это ерунда! Я уже привыкла, правда! – «Ложь, наглая ложь». – Но если его что-то не устроит, он меня уволит, понимаешь? Я ужасно боюсь, что меня выкинут…

   Признаваться было стыдно, и Анаит вновь ощутила, что краснеет. Пригубила совсем остывший кофе – наивная попытка притвориться, что стало жарко от напитка.

   Собственно, понятно, почему стыдно. Алик всегда высмеивает страх. Любит цитировать: «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков». «Это отец большой семьи может бояться увольнения, – бросил он как-то в начале их отношений. – Ему семью кормить и детей обувать-одевать. А ты-то что? Ну, выставят тебя! Вернешься под крылышко к папочке с мамочкой. Ты из-под него и не вылетала. Будут класть еду в твой жадно разинутый клювик, пока ты ищешь новое место. Еще и утешат свою деточку, купят ей айфончик или ноутбучик, чтобы не плакала».

   В этих словах таилась ужасная несправедливость. Да, семью ей содержать не надо, однако утешения от родителей не дождешься. Какие ноутбуки! Она работала на старом компьютере, оставшемся от сестры. Анаит возразила бы Алику, но он тогда сразу так заледенел, что она вспомнила, как ему самому пришлось пробиваться в Москве: голодному провинциальному мальчику без друзей и родни, хвататься за любую работу – и он хватался: курьером носился, в «МакАвто» заказы собирал, подрабатывал ночным сторожем, торговал электроникой, и еще где-то помотало его, неприкаянную щепку, грязным потоком прибивая к разным берегам, пока не вынесло в банк. «А что тебе в банке больше всего понравилось?» – наивно спросила как-то Анаит. В другое время Алик высмеял бы ее за этот вопрос («А ты сама подумай, что мне могло там понравиться? Может, белая зарплата? Теплый офис?»), но он был в хорошем настроении и неожиданно ответил: «Чистые полы в операционном зале. Март, на улице грязища, а у них плитка блестит, как языком вылизанная».

   – С одной стороны, неприятно, – рассудительно произнес Алик, покусывая зубочистку. – «Парашюта» тебе, конечно, не видать…

   – Какого парашюта?

   Алик в ответ только хмыкнул и продолжил:

   – Но ведь если начистоту, ты у нас девица переборчивая…

   – Я переборчивая? – изумилась Анаит.

   – Ну, не я же. Кто ушел из школы? Кто послал Спицына? Согласилась бы на его предложение – каталась бы сейчас как сыр в масле. А ты решила, что можешь перебирать харчами. Детка, это Москва. Здесь редко дают вторые шансы, если профукала первый.

   Анаит вспыхнула до корней волос.

   – Я же рассказывала тебе про Спицына! – Ее охватили стыд, гнев и злость на собственную глупость – она всерьез решила, что он хочет поддержать ее, а не ткнуть носом в то, кто она такая. – Ты не помнишь, как это было унизительно?

   – Ой, ладно-ладно, не заводись! Я тебе еще тогда сказал, что не вижу ничего унизительного в дресс-коде. Мы в банке, знаешь, тоже не в трениках сидим…

   – Ты действительно не видишь разницы?

   Анаит с силой подалась к нему и грудью сдвинула чашку.

   – Тише… – предостерегающе начал Алик.

   – Это! Было! Омерзительно!

   – ТИХО!

   На них начали оглядываться. Подростки, собиравшиеся уходить, застряли в дверях и с откровенным любопытством таращились, хихикая и толкая друг друга.

   Анаит представила, как выглядит со стороны: покрасневшее лицо, уродливая гримаса гнева. Отец часто повторяет: «Женщина в злости безобразна». Она сейчас безобразна, и это всем бросается в глаза.

   – Возьми себя в руки, – по одному слову процедил Алик. – Будь любезна, не ставь меня в идиотское положение.

   И Анаит отстранилась, выдохнула. Из чашки выплеснулся кофе и лужицей растекся по столу. Анаит ссутулилась, втягивая грудь.

   – Пошли отсюда, – сухо сказал Алик и поднялся.

   Насколько Анаит в гневе превращается в страшилище, настолько Алик хорошеет. Лицо у него становится таким, каким его задумал Вседержитель, и нельзя сомневаться, глядя на него, что произошла ошибка: вместо того чтобы возглавлять ангельское воинство, Алик возглавляет отдел продаж в московском банке. Анаит невольно залюбовалась им. Точеное, безупречное, словно из глыбы льда искуснейшим мастером вырезанное лицо, и даже голубизна айсберга просвечивает, если взглянуть под правильным освещением.

   Он подал ей пальто, по-прежнему молчаливо негодуя. Они были в двух шагах от скандала! Привлекли к себе внимание!

   В этом они похожи с отцом. Может, потому Алик так нравится ее родителям?

   Больше всего папа с мамой боялись, что Анаит свяжется с художником. Все годы, что Анаит училась, мать время от времени принималась рыдать: пропадет ребенок, выйдет замуж за алкаша, за алиментщика и сама нарожает ему заморышей, будет ходить в синяках, вся битая-перебита-а-а-ая!..

   И переходила причитать на родной армянский.

   Горестная судьба младшей дочери отчего-то с особенной выразительностью являлась матери во время чистки хрусталя. Хрусталь был наследственный, от бабушки, и мать раз в три месяца ритуально доставала его из серванта, мыла, вытирала насухо. Дочерей не подпускала: руки кривые, грохнете – и не почешетесь!

   Хрусталь в ловких маминых пальцах искрился, радовался, сиял, и под это радужное сверкание, вспыхивавшее на потолках и стенах, мать со всем пылом предавалась отчаянию.

   И вдруг – Алик! Не пьет. Не курит (курильщиков презирает за слабоволие). Поддерживает с папой культурные разговоры. К рождению детей относится осознанно. А главное, не имеет никакого отношения к миру бесприютных творческих душ: художников-распутников-пропойц.

   Анаит вышла на крыльцо, застегивая пальто. На миг она забыла обо всем – такая щедрая теплая осень встретила ее. Сколько сияния! В желтый колер добавить чуточку бронзы – и самую малость черного пигмента, чтобы получить оттенок старого золота…

   – На будущее я бы попросил тебя воздержаться от прилюдных скандалов, – сухо сказал сзади Алик.

   Анаит потерла лоб:

   – Прости, пожалуйста…

   Меньше всего ей хотелось сейчас выяснять с ним отношения. Честно говоря, лучше бы он совсем ушел. Она так любила это время года – короткое, блаженное, упоительное… Не делить его ни с кем, идти по бульвару, обогнуть монастырь и сверху глазеть на цветные лоскуты крыш и стекла машин, в которых отражается небо, и оттого кажется, что каждая увозит облака…

   – Куда ты сейчас? – голос Алика вырвал ее из размышлений.

   – Поеду в детективное агентство. Может быть, удастся добиться чего-то, о чем не стыдно будет доложить Бурмистрову…

   – Я с тобой, – непререкаемым тоном сказал Алик.

   – Прости?

   – Вместе поедем. Тебя детективы не принимают всерьез. Нужно, чтобы с ними поговорил мужчина.

   Анаит, оторопев, уставилась на него.

   – Не благодари, – отрезал Алик и пошел к метро.

   Анаит сделала попытку его переубедить. Ничего из этого не вышло. И вроде бы она должна быть ему благодарна – он отпросился на час с работы, пожертвовал своим временем, чтобы помочь, – а в ней все равно тихо бился внутренний протест. Анаит сама не знала, что именно ей не по душе. Он несколько раз повторил, что ее никто не принимает всерьез, что она позволяет вытирать об себя ноги…

   – Никто об меня ничего не вытирал, – возразила Анаит.

   – Именно поэтому ты трясешься, как собачонка, при мысли о возвращении шефа, – язвительно согласился Алик. – Потому что у тебя нет материалов для отчета.

   Макар Илюшин в ответном сообщении написал, что они как раз хотели с ней поговорить, чтобы прояснить кое-какие дополнительные вопросы. От этого Анаит слегка приободрилась. Не только ей от них, но и им от нее что-то нужно.

   – Ты, главное, в разговор не лезь, – сказал Алик, когда они вошли в подъезд. – Взрослые разберутся.

   Как и в прошлый раз, дверь в квартиру открыл угрюмый громила, едва не подпиравший лбом притолоку. Но затем все пошло не так, как она ожидала.

   – Александр Лопарев, – представился Алик, протягивая руку и напористо продвигаясь вперед. – Хотел обсудить с вами результаты вашей работы.

   Быть может, с кем-то другим это и сработало бы. Но сыщик просто остался стоять в коридоре, будто кит, перегородивший тушей узкое русло реки, и быстроходный корабль Алика вынужден был сбросить скорость, а затем и вовсе остановиться.

   – Сергей Бабкин, – сказал сыщик. – Я не совсем понял, чего вы хотите.

   – Может, мы в комнате поговорим? – вздернул бровь Алик.

   – О чем? – туповато спросил сыщик. И уже к Анаит обратился совсем другим тоном: – Проходите, пожалуйста, Макар Андреевич ждет вас.

   – Минуточку! – Алик взвился, как укушенный. – Никуда она без меня не пойдет!

   И прихватил Анаит за локоть.

   По взгляду сыщика, застывшему на прекрасной, белой, длиннопалой кисти ее бойфренда, Анаит внезапно поняла, что грядет что-то нехорошее.

   – Анаит, это ваш супруг? – осведомился Бабкин.

   – Жених! – задиристо ответил Алик.

   – Анаит? – Бабкин как будто не услышал его.

   – Александр… мой жених, да…

   – Я хочу обсудить результаты вашей работы, – настаивал Алик. – Это ей вы можете голову морочить, а со мной такое не пройдет! Вам деньги за работу платят, не за спасибо трудитесь!

   В дверях кабинета показался Илюшин. Был он, как и при первой встрече, в джинсах, футболке и клубном пиджаке, но при этом босой. Впечатление создавалось такое, будто его яхта только что причалила к берегу и расслабленный взъерошенный владелец, сбросив дорогие туфли, спрыгнул на песок.

   – Здравствуйте, Анаит Робертовна! Рад вас видеть! Сережа, у нас какое-то недоразумение?

   – У нас жених! – пробасил Бабкин. – Жаждет аудиенции.

   Илюшин уставился на Алика.

   – Я не понимаю, с какой стати мне препятствуют… – возмущенно начал тот.

   – Препятствуют в чем? – перебил его Макар.

   – Я хочу получить отчет по делу об украденных картинах.

   – На основании?..

   – На том основании, что вы не даете вашей клиентке никаких отчетов, а я представляю ее интересы!

   – Анаит Робертовна не наша клиентка, – сообщил Илюшин.

   Алик растерялся и выпустил ее локоть. Каким-то неуловимым движением скользнув вперед, Сергей Бабкин оттеснил Анаит, и она сама не заметила, как оказалась в комнате. Алик теперь не мог ее видеть, но до нее доносилось каждое слово.

   – Не понял! В каком смысле? – Он перешел на повышенный тон.

   – Нашим клиентом является не Анаит Робертовна, а владелец картин, – невозмутимо ответил Илюшин. – Вы имеете к нему какое-то отношение?

   Наступило молчание.

   – А-а-а, вот оно что, – протянул наконец Алик. – Хитро придумано!

   – Я не знаю, что вы имеете в виду. – Илюшин не двигался с места и стоял в той же расслабленной позе. Алик вынужден был выглядывать из-за плеча Бабкина, чтобы рассмотреть его. – Мы только что выяснили, что вы не наш клиент и не представляете его интересы. Теперь, с вашего позволения, нам нужно работать.

   Наступила тишина. Анаит показалось, что она расслышала сопение.

   – Анаит, я жду тебя у подъезда, – громко и отчетливо сказал Алик.

   Дверь хлопнула.

   Макар Илюшин вернулся в комнату и опустился в кресло. Анаит стояла в смятенных чувствах, не зная, как реагировать и надо ли ей извиняться за Алика или оправдывать его…

   – Присаживайтесь, пожалуйста. Я бы хотел обсудить с вами кое-что, касающееся выставки.

   Анаит поняла, что за Алика ее никто не собирается отчитывать, и ощутила невыразимое облегчение. До этого ей казалось, что она отвечает за случившееся… Она привела его. Но частный сыщик выглядел так, словно мгновенно забыл о существовании Александра Лопарева.

   Бесшумно вошел Бабкин.

   – Завтра возвращается Игорь Матвеевич, мой босс, – со вздохом сказала Анаит. – Он захочет узнать о результатах.

   Илюшин покачал головой:

   – Простите, мне нечем его порадовать: результатов пока никаких. Нам нужно с ним встретиться. Вы сможете это устроить?

   Она кивнула.

   Сыщик вновь расспросил ее о последнем дне выставки и об отношениях между художниками. Анаит терпеливо дала подробный отчет, ни словом не напомнив, что недавно они говорили об этом.

   В конце беседы она не удержалась и все-таки спросила:

   – Неужели у вас нет совсем-совсем никаких результатов? Мне бы хоть что-нибудь ответить Игорю Матвеевичу…

   Игорю Матвеевичу, который не приемлет оправданий. Игорю Матвеевичу, который вколачивает каждое свое слово, будто кулаком забивает гвоздь.

   Илюшин задумался.

   – Не знаю, порадует ли его новость, что исчез охранник.

   – Какой? – ахнула Анаит. – Николай Николаевич?

   – Да, Вакулин. Пропал бесследно.

   …Когда Анаит вышла из подъезда, Алика нигде не было.

   Она потопталась немного – в надежде, что он поджидает ее где-то на площадке и вот-вот возникнет из-за угла, – но Алик не появился. Ни сообщений в «ватсапе», ни эсэмэсок: он просто уехал.

   Анаит позвонила сотруднице музея:

   – Ксения? Здравствуй, это Анаит Давоян. Мне сейчас сказали, что Николай Николаевич исчез. Это правда?

   Ксения, понизив голос, все подтвердила. Вакулин пропал. Причем позаботился о музейщиках: оставил лаконичную записку: «Не ищите». Разумеется, после такого послания за поиски взялись с утроенной силой. Анаит выслушала, что и полиция приезжала, и частные детективы, у которых на лицах написано, что если они отыщут бедного Николая Николаевича, из него сделают отбивную, и еще скорая, потому что директриса поскандалила по телефону с Акимовым и у нее поднялось давление… Нужно развешивать картины, а кому этим заниматься, когда одна поехала в больницу, другая ушла с мигренью, а третья должна присмотреть за внуком…

   Здесь Анаит прервала Ксению и решительно сказала, что сейчас примчится в музей и поможет.

   – Святой ты человек, Ниточка, – от души сказала Ксения. – А сыра купишь по дороге? У меня как раз отменное чилийское есть совершенно случайно… Я считаю, нормальным людям противопоказано в этом бардаке находиться без допинга.

   …Анаит купила и сыра, и коробочку эклеров, и несколько пирожков. Самоотверженная Ксения одна на хозяйстве – а значит, осталась без обеда.

   – Кто о нас позаботится, если не мы? – риторически вопросила Ксения.

   Они разлили красное вино и разложили на блюде эклеры, которые со своими шелковистыми шоколадными спинками напоминали семейство такс. К повседневному запаху музея – пыли и немного воска – присоединились энергичные ароматы пирожков с капустой.

   – Пусть все снова станет нормальным! – провозгласила Анаит, и две девушки чокнулись мухинскими гранеными стаканами.

   – С того дня, как украли картины, у нас дурдом! – Ксения, судя по ухмылке, ухитрялась получать от «дурдома» удовольствие.

   Была она худенькая, с кудрявой, как у ангела, русой головкой и трогательно-беспомощным выражением лица, которое поразительно не соответствовало ее натуре. Таких деятельных и толковых людей Анаит нечасто доводилось встречать. В свои двадцать девять Ксения уже три года занимала должность заведующей выставочным сектором. Впрочем, музей был невелик и небогат, оттого Ксения тащила на себе поклажу из тысячи мелких обязанностей, не ропща и сохраняя бодрость духа.

   – А Вакулин-то каков! Вонзил кинжал в спину!

   – Может, он испугался? – задумчиво предположила Анаит. – Если он что-то видел, то может стать опасным свидетелем…

   Ксения скептически глянула на нее поверх своего стакана.

   – Ты сама в это веришь? Деньги ему сунули, вот и вся история. Или бутылкой отделались. А он не ожидал, что всех так отчаянно начнут трясти, – думал, пошумят немного и успокоятся. Не в первый раз картины пропадают – помнишь, у Юханцевой исчезли при перевозке?

   – Ну, там-то просто потерялись… – Анаит думала о своем.

   – Это да. Но бардак у нас ужасный! Если ты кому-то передашь мои слова, я тебя отравлю.

   – Только если будешь травить чилийским.

   Вдвоем они за час управились с развеской.

   – Повезло с художницей, – кряхтела Ксения, принимая у Анаит из рук небольшую картину. – Акварелью работает, умничка! В малом формате! А мы три месяца назад выставляли Грачинского, так он, сволочь, знаешь на чем пишет? На шкафах!

   – Это как?

   – А вот так!.. Давай-давай, я приму… Шкафы старые находит по всему городу, разбирает их и малюет на внутренних стенках. На дверцах, например. Представляешь их вес? Мы тут впятером с ними корячились, чуть друг друга не пришибли… Вот же героическая смерть: умереть на работе, задавленной картиной. Где-то мне это уже попадалось в художественной литературе…

   – Сомс Форсайт так погиб, спасая картины от пожара. Вернее, спасая дочь.

   Анаит внезапно поняла, что безотчетно задело ее в словах Ксении.

   – Подожди! Ты сказала, Маркова в больнице, потому что поскандалила с Акимовым? С Акимовым?!

   Ксения усмехнулась:

   – Думаешь, если он молчун, с ним уже и поскандалить нельзя?

   – Не могу себе представить, – искренне сказала Анаит.

   – А вот у нее получилось! Она кричала, что он подогнал нам вражью морду. Предателя внедрил в стройные наши музейные ряды. Ну, это мой свободный пересказ…

   – А при чем здесь Акимов?

   – Так сторожа взяли по его протекции, – удивилась сверху Ксения, глядя на Анаит со стремянки. – Предыдущий охранник уволился, мы искали нового, а тут как раз возник Мирон: у меня, говорит, имеется надежный человек, рукастый и непьющий. Заведующая его еще благодарила потом. А теперь ветер переменился. Вакулин всех подвел. И так-то было тревожно, а после его побега – вдвойне. Почему, ты думаешь, у Марковой нервы сдали? Сорваться на Акимове! Мы же все понимаем, что он ни при чем.

   Закончив, Ксения убежала куда-то, а Анаит присела на подоконник в пустом выставочном зале. Снаружи доносились голоса, шаги, выкрики, шум машин… За окном незаметно сгущались сумерки. И вот уже прозрачность воздуха сменилась глубокой сказочной синевой, словно небо просело до самого асфальта и все пешеходы и водители идут и едут сквозь него, не замечая, что давно уже на небесах.

   А потом зажглись фонари, и город сразу утратил иллюзорность. Химеры растворились в стенах, оставив неясный абрис на штукатурке. Улица стала тихой, уютной и обжитой, как бабушкина квартира, и только старческий дребезжащий голос трамвая изредка заставлял вздрагивать ее обитателей.

   «Он ждет вас на даче», – сказала накануне Анаит. Голос у нее был извиняющийся.

   Им пришлось миновать два пункта охраны, прежде чем они попали на территорию, принадлежащую Бурмистрову. Увидев «дачу», Бабкин завистливо вздохнул. За кованым забором высился двухэтажный бревенчатый терем с верандой. Вокруг росли туи, в центре искусственного пруда бил фонтан.

   Ворота открылись автоматически. Сыщики вышли из машины и огляделись: вокруг никого не было. Но вскоре на крыльце показалась приземистая женская фигура, махнула рукой, показывая, куда им идти, и скрылась за дверью.

   – Так выглядит теплая встреча, – пробормотал Сергей.

   – Занятой человек, – благоговейно сказал Илюшин. – Все, что можно, делегирует помощникам.

   – Вот помощникам и делегировал бы расследование. – Бабкина уязвило, что клиент не вышел их встретить.

   Когда они оказались внутри, очарование купеческого терема рассеялось. В огромной пустой гостиной, на удивление холодной, несмотря на затопленный камин, со стен смотрели головы волков, лосей и медведей. Любопытный Илюшин немедленно принялся изучать окружающее пространство и в углу, в застекленной витрине обнаружил композицию из бекасов, живо напомнившую ему детские посещения зоологического музея.

   Гостиную разделял пополам длинный дубовый стол. Гигантский экран на противоположной стене беззвучно транслировал виды Новой Зеландии.

   – Какой-то, блин, ресторан «Охотник», – пробормотал Сергей, неприязненно разглядывая интерьер.

   Снова появилась женщина, молча сделала жест, приглашая за ней.

   – Может, у него здесь помощники немые? – тихо предположил Бабкин.

   – Ты не вызываешь у них доверия, Сережа.

   – Ты вот у меня доверия не вызываешь. Но я же с тобой разговариваю…

   Комната, куда их привели, оказалась вдвое меньше гостиной. Пол устилали шкуры и ковры. Бабкин с внутренним содроганием погрузил грубый пыльный ботинок в длинный ворс. А вот Илюшину все было нипочем – он прямо по шкурам бодро зашагал в своих кроссовках, направляясь к человеку, сидящему в кресле за столом.

   Этого сидящего за столом Бабкин в первую минуту совсем не заметил. Сначала тревожился, что испачкает ковры, а затем оторвал взгляд от пола – и увидел стены, увешанные картинами.

   Даже у плохо разбиравшегося в живописи Сергея не возникло сомнений в том, кто их автор.

   Автор сидел за столом и встал, чтобы пожать руку Макару.

   – Присаживайся! – Бурмистров кивнул на кресло. – А приятель твой чего? Любуется?

   Бабкин проглотил рвущееся из глубины души предложение вернуться в гостиную и поздоровался с хозяином.

   Бурмистрову на вид было около сорока пяти. Плотно облегавший черный спортивный костюм подчеркивал его сложение тяжеловеса. Широкоплечий, коротконогий Бурмистров с недовольной усмешкой взглянул снизу вверх на Бабкина, подошел и зачем-то похлопал его по плечу. Илюшин насмешливо вздернул бровь. Сергей выдержал похлопывание, не моргнув глазом: натренировал терпение на искусствоведе.

   К тому же в отличие от искусствоведа Бурмистров им платил.

   В облике Игоря Матвеевича в первую очередь привлекал внимание лоб. Высокий, выпуклый, растекающийся вверху на две желтоватые залысины, а в междуречье увенчанный черным завитком, такой лоб мог бы принадлежать интеллектуалу, мыслителю. Впечатление портили глаза. Глаза у Бурмистрова были разнесены на такое расстояние, что между ними поместилось бы еще одно лицо. Из-за этой особенности Игорь Матвеевич напоминал то ли быка, то ли рыбу толстолобика.

   – Докладывайте, – разрешил он, плюхнувшись в кресло. – Чего добились? Какие у вас успехи?

   Бабкин взглянул на Илюшина. Илюшин слегка откинул голову назад, рассматривая клиента.

   Собственно, на этом Бурмистров мог бы и закончиться как клиент.

   Ситуацию изменило вмешательство третьей силы.

   Откуда-то появились два крупных пятнистых кота с лоснящимися шкурами. Они непринужденно взлетели на стол и разлеглись, вытянувшись во всю длину. Кончики их хвостов мелко подрагивали. Коты напоминали миниатюрных гепардов и крайне не понравились Бабкину. Выглядели они злыми, возбужденными и непредсказуемыми.

   Бурмистров протянул руку к ближнему, намереваясь потрепать его по холке. Быстрый взмах располосовал воздух. Хозяин едва успел отдернуть ладонь.

   – Фу, дурак! – прикрикнул он. – Пошел!

   Кот, сощурив глаза, с омерзением взглянул на Бурмистрова и лизнул подушечки передней лапы с таким видом, словно чистил клинки перед боем. Сергей почувствовал, что лед в его душе тает. Определенно, было в этих пятнистых тварях нечто симпатичное, незаметное с первого взгляда…

   Сидевший почти вплотную к столу Макар точно так же протянул руку – никто слова не успел сказать – и рассеянно почесал за ухом другого кота. Вместо того чтобы разодрать наглецу запястье, кот запрокинул голову и замурлыкал. Сергей и Бурмистров оторопело уставились на него. Илюшин почесал коту подбородок. Второй, бросив вылизываться, неторопливо переместился к нему поближе и обнюхал его пальцы. Илюшин почесал ему нос.

   «Дрессировщик хищников, – с невольным восхищением подумал Сергей. – Мог бы на арене выступать с этим номером».

   Илюшин, не подозревая о возможной карьере циркового артиста, гладил котов, о чем-то раздумывая, и наконец пришел к определенному выводу. Холодные серые глаза остановились на Бурмистрове. Словно по команде, звери тоже уставились на хозяина.

   – Внесу ясность, Игорь Матвеевич, – сказал Макар. – Мы предоставляем вам отчет раз в четыре дня, как и записано в договоре. Если вас не устраивают условия, мы готовы расторгнуть его в любую минуту. – Он помолчал, давая время обдумать сказанное. – Мы приехали, чтобы расспросить вас об отношениях внутри союза и других деталях случившегося. Не для того, чтобы предоставить вам отчет. Мне хотелось бы, чтобы в этом вопросе не было ни малейшей двусмысленности.

   Бурмистров молча смотрел на него, и по выражению его бычьих глазок ничего нельзя было понять.

   Коты, тесня друг друга, теперь топтались на краю стола.

   Точка зрения Илюшина была донесена предельно ясно. «Ты нам не хозяин». А с учетом котов хозяином ситуации, определенно, в этот момент выглядел Макар.

   – Вот предатели, – вдруг весело сказал Бурмистров, оглядывая пятнистых тварей. – Кастрирую обоих. Короче! О чем ты поговорить-то хотел?

   Илюшин коротко взглянул на Сергея, и тот придвинулся ближе, достал блокнот.

   – Кто был заинтересован в том, чтобы приобрести ваши работы? «Тигров» и «Владыку мира»?

   Сергей задал вопрос наугад, просто чтобы о чем-то спросить. Он понимал: сейчас главное – втянуть Бурмистрова в беседу. В отличие от Илюшина, который, не задумываясь, вышел бы отсюда, послав Игоря Матвеевича к черту, Бабкин держал в голове сумму, которую им предстояло получить в результате успешного расследования. На людей, подобных Бурмистрову, он насмотрелся еще в годы работы оперативником, и их желание подмять под себя весь мир не вызывало в нем такого внутреннего протеста, как в Макаре.

   Бурмистров пожевал губами:

   – Да я их как бы не продавал… Они должны были ехать на европейскую выставку. Представлять достижения российской живописи.

   Сергей взглянул на Игоря Матвеевича внимательнее, но тот был серьезен.

   – Представлять достижения? – невольно повторил он.

   – Ясинский меня выбрал, – со спокойным достоинством кивнул Бурмистров. – Сам бы я еще кое над чем поработал… Но если человек понимает, я что, спорить с ним буду?

   Бабкин скосил глаза на картину, висевшую за спиной хозяина: по океанскому берегу шла обнаженная женщина и вела в поводу коня.

   Ему показалось, за приоткрытой дверью, откуда явились коты, мелькнула женская фигура.

   – Кто мог быть против того, чтобы ваши картины попали в Нидерланды?

   Бурмистров наморщил нос.

   – Тут вот какое дело, – начал он. – Я в союзе белая ворона. Пришел весь такой, они там годами учились, кисти грызли, книжки умные читали… А особо достижений-то нету, похвастаться нечем. Ну, пейзажи, ну, какая-то заумная байда… И тут появляется человек, который просто все это на лету хватает, все эти их планы-лессировки-перспективы… Такое вообще трудно перенести: когда приходит кто-то, кто обскакивает тебя по всем параметрам. А если это еще и самоучка! У-у-у… – Он вытянул губы трубочкой и покачал головой.

   Бурмистров рассказывал основательно и долго. Он говорил о завистниках, о тех, кому не досталось и сотой доли его таланта, о кознях, которые строились против него, о замыслах своих работ…

   На кознях Сергей Бабкин встрепенулся.

   – Кто-то пытался вам навредить?

   – Да была одна! – Бурмистров махнул рукой. – Они же глупенькие. Привыкли мелко гадить друг другу. А тут в прудик заплыла рыба, которая им не по зубам…

   Он самодовольно усмехнулся.

   – Расскажите подробнее, – попросил Сергей.

   – За подробностями – это к Ясинскому. Он их всех строит, как детсадовцев. Я чисто по фактам тебе могу. Короче, одна художница начала слухи распускать. Я слухов не люблю. Есть чего против? Говори в лицо, раз храбрая такая. А по кустам ховаться и оттуда шипеть… Не люблю.

   – Какие слухи она распускала?

   – Инсинуации, – веско сказал Бурмистров и замолчал – очевидно, в уверенности, что все объяснил.

   – Какого рода? – терпеливо спросил Сергей.

   – Ну, я же говорю тебе: инсинуации. Понимаешь, что это?

   – Не уверен, – признался Бабкин со всем возможным смирением.

   – Пела, что я занес Ясинскому или Ульяшину, уже не помню… в общем, кому-то занес, чтобы меня приняли в Имперский союз… – Он осуждающе покачал головой. – Люди всех по себе меряют. Потом начала нести чушь про картины… А я тебе вот скажу. – Бурмистров подался вперед. – Про меня можно что угодно чесать языком. Я, знаешь, не червонец, чтобы всем нравиться, я-то стерплю. Чужой успех людям всегда глаза мозолит. Да и как бы посуди сам: на кого обижаться? На этих убогих, что ли? Они там через одного то голодранец, то калека. Но вот когда мое творчество задевают, этого не надо. Та художница от слова «худо» – она не против меня тявкала, она против моих картин тявкала.

   Бурмистров вернулся в прежнюю позу и обвел взглядом полотна на стенах. Выглядел он как полководец, обозревающий своих лучших солдат. Бабкин все-таки не удержался и посмотрел на коня. Конь с тоской смотрел на Бабкина, и во взгляде его было написано: «Пристрелите меня уже кто-нибудь».

   «Терпи, – мысленно ответил ему Бабкин. – Мы же терпим».

   «Ты-то потом своими ногами отсюда уйдешь, а я на этих копытах даже утопиться не могу», – сказал конь.

   Бабкин малодушно отвел взгляд.

   – Чем все закончилось? – спросил он.

   – Я ж говорю, мне такое спускать не с руки. Хотела воевать, героиня, – получи войну. Разобрался с ней. Я, извини, в позу терпилы становиться не подписывался, так?

   – Каким образом разобрались?

   – Ну, пообщался с Ясинским. Узнал, что там с художественной ценностью картин у этой деятельницы. И почему она, ты думаешь, вопила громче всех? – Бурмистров развел руками. – Потому что сама вообще рисовать не умела. Ни формы, ни цвета. Мысли нету. И-де-и. Вообще ничего. Когда я появился, она на меня накинулась – творческой зависти не выдержала. Ну, Ясинский заявил, что и так слишком долго ее терпел, и выкинул. Это как бы, согласись, было не мое решение. Я только задал вопрос.

   – Давно это случилось?

   – Года два назад…

   – А фамилию этой художницы вы помните?

   – М-м-м… Кочегарова, что ли… Слушай, у Ясинского спроси. Я такую ерунду не запоминаю.

   – Игорь Матвеевич, а как вы пришли к живописи? – вдруг подал голос Илюшин.

   Даже чуткое ухо Сергея не уловило в его вопросе ни ноты насмешки. Он встревожился, что Бурмистров спросит, какое их собачье дело, – и отчасти будет прав; Сергею не было понятно, чем продиктован интерес Макара.

   Однако Бурмистров не только не рассердился, но и благосклонно покивал.

   – Я в бизнесе, так сложилось, всю жизнь. Вкалывал до седьмого пота, думал только, как семью обеспечить… У меня жена, родители, – пояснил он. – А тут бац – мне сорок, и супруга объявляет о разводе…

   – Как так? – ненатурально удивился Макар.

   – На ровном месте, – прочувствованно сказал Бурмистров. – Живешь, доверяешь человеку, а потом удар ножом в спину. Это жизнь, мужики… Это, мать ее, жизнь.

   Он тяжело вздохнул и посмотрел на приоткрытую дверь. «Накрыли в бане с девками», – решил Сергей.

   – Свинтила любезная моя супруга, я остался один. Одиночество… Кто его испытал, тот прежним не станет. Ну, страдание – оно, в общем, облагораживает душу. Об этом еще Достоевский писал. – Бурмистров помолчал. – Отправился я к психотерапевту. Проницательная баба! Не зря за прием дерет. На первой встрече спрашивает: нет ли у вас хобби или скрытых талантов? Чем вы любите заниматься?

   «Коней калечить», – мрачно сказал про себя Сергей.

   – Я прикинул и думаю: ну, можно в сторону искусства двинуться.

   – Ваша бывшая жена рисовала? – невинно спросил Макар.

   Сергею показалось, что этот вопрос сбил Бурмистрова с настроя. Он недовольно уставился на перебившего его сыщика.

   – В частной школе вела изостудию, – признал он после некоторого раздумья. – В общем, я нашел препода, в школу записался, начал рисовать… Чувствую – прет! Вообще обо всем забываю, когда захожу в мастерскую. Я мастерскую обустроил наверху… – Он кивнул в сторону второго этажа. – Но сначала только для себя писал, не было мысли выходить на широкую публику. А потом как-то раз ко мне друзья завалились. Посидели душевно, я им показал свои эксперименты… Тогда, конечно, еще неопытный был. Много ошибок делал. Но душа-то все равно прорывается через ошибки, если человеку есть что сказать. Короче, друган смотрит и говорит: круто, Игорь, я бы реально купил! Другие его поддержали. Один говорит: «Я бы у себя повесил!» Второй: «Я бы жене подарил!» Меня озарило: значит, то, что я делаю, нужно людям, а? Мои друзья мне бы врать не стали. Я нашел Имперский союз, подал заявку… Ни на что особо не рассчитывал. А потом мне сам Ясинский позвонил… Вот и понеслось.

   – Спасибо, что поделились. – Илюшин был сама кротость. – Это очень вдохновляющая история.

   – Ну, не каждый сможет, как я, – спустил его с небес на землю Бурмистров. – Но попытаться всегда стоит.

   И вновь в проеме мелькнула женская фигура. Сергей разглядел розовое бедро и длинные волосы.

   Бурмистров, проследив за его взглядом, встал, прикрыл дверь и с непроницаемым видом вернулся на место.

   – Игорь Матвеевич, у вас есть предположения, кто заинтересован в краже ваших картин? – спросил Сергей.

   – Есть, да. Правда, это должна быть ваша идея. Не я же деньги за расследование получаю. Но мне не жалко, могу и поделиться. Я навел справки и кое-что выяснил. На чужой кухне пошушукал, так сказать. Союзов художников вроде нашего – их несколько. Они между собой, как ты догадываешься, конкурируют. Люди, потребители то есть, живут в разных квартирах… У одного домик побольше, у другого поменьше, но пространство-то – что?

   – Трехмерно? – предположил Илюшин.

   – Пространство конечно, – снисходительно сказал Бурмистров. – Сколько картин можно в одной квартире повесить? Ну, десяток. Может, дюжину. А кушать-то всем хочется, в том числе художникам. Хоть у них краски и съедобные, ха-ха-ха! Ну, не все! Это я обобщаю, понимаешь?

   – Конкурируют, – вернул его к исходной мысли Бабкин.

   – Да, верно. Союзы бьются за каждого клиента. Это же бизнес, надо понимать. Законы суровые, как в любом бизнесе. Если ты не съел, то съели тебя. А наш Ясинский – это такая голова, что ей палец в рот не клади. Пробивной мужик, у него все схвачено. Вот кого уважаю! Получается – что? Он сделал ставку на меня. А кое-кто не хочет, чтобы эта ставка выстрелила. Вот тебе и мотив.

   – У вас есть конкретные подозреваемые?

   – За конкретными подозреваемыми я вас нанял. Да, и вот еще что… За мной следили. Началось это недели три назад. Я сначала думал: чудится. Но интуиции надо доверять. А она у меня о-го-го, верная подруга! – Бурмистров сделал такое движение, будто собирался одобрительно похлопать самого себя по плечу. – Я их машину приметил. Серый «пыжик», крутился за мной… Номера грязные, водилу не разглядеть. А потом и здесь объявился какой-то хмырь. Пошатался и исчез.

   Выйдя на свежий воздух, Сергей ощутил такое облегчение, словно два часа провел не в бревенчатом тереме, а в вонючем зиндане. Он закурил бы, если бы не обещание, данное самому себе.

   – Поехали отсюда, – сказал Илюшин, разделявший его чувства. – Нужно перебить эту живопись новыми впечатлениями.

   – Ты копыта у коня разглядел?

   – Копыта? Нет. Я вдохновлялся картиной с изображением ангельского воинства и демонов.

   – Не обратил внимания.

   – Выглядит как битва пациентов психиатрической лечебницы с медперсоналом. Даже белое облачение похоже. Должно быть, срисовывал ангелов со знакомой медсестры.

   – Кстати, у него там какая-то баба шастала…

   – Серега, очевидно, Бурмистров – выдающийся художник, просто мы чего-то не понимаем, – удрученно сказал Илюшин. – Этот жлоб действительно от природы талантлив. А мы с тобой из рода той заплесневелой серости, которая игнорировала Ван Гога, издевалась над Гогеном, довела Вермеера до невроза и Модильяни до обнищания. – Он посмотрел на часы. – Так, до встречи с Мартыновой остается три часа.

   – Позавтракать успеем!

   – Нет, езжай на Бережковскую набережную. Там неподалеку есть выставочный центр.

   Бабкин помрачнел:

   – Тебе одного художника не хватило?

   – Имперский союз почти в том же составе, в котором был в музее, переместился на новую площадку. Хочу взглянуть на работы коллег Бурмистрова.

   И сопротивляющийся, несчастный Бабкин был затащен на выставку, где они оказались чуть ли не единственными посетителями в этот час.

   Внутри Сергею неожиданно понравилось. Просторные залы с белыми стенами. Непривычное звучание собственных шагов. «Пространство без вкуса и запаха», как определил Макар. Наверное, думал Сергей, такими и должны быть выставочные площадки: без своего голоса, чтобы не перебивать голоса экспонатов.

   Женщина за кассой предупредила, что вскоре начнут прибывать посетители, и Илюшин потащил Сергея скорее смотреть картины, утверждая, что в толпе восприятие будет совершенно не то. Бабкин пытался уговорить его сначала выпить кофе в местном кафетерии, но, когда Илюшин чего-то хотел, противостоять ему было невозможно.

   Они оказались в просторном помещении, увешанном картинами. На этот раз Имперский союз арендовал только один зал.

   – У тебя есть уникальная возможность создать впечатление о людях, которых тебе предстоит увидеть, – сказал Илюшин.

   – Ты о чем?

   Макар вздохнул:

   – О самовыражении, мой недогадливый друг. Те, кого нам нужно опросить, отчасти присутствуют здесь, перед тобой, на этих стенах. – Он широким жестом обвел зал.

   – Час назад ты насмотрелся на самовыражение Бурмистрова, – флегматично сказал Бабкин. – И как, сынку, помогли тебе твои ляхи? Понял ты о нем что-то новое?

   – Мне отвратителен твой скептицизм, – с достоинством сообщил Илюшин и, заложив руки за спину, устремился к картинам.

   – Трепло, – фыркнул Сергей и пошел за ним.

   Спустя полчаса он решил, что увидел достаточно, и облегченно опустился на банкетку посреди зала. От живописи у него рябило в глазах, и он стал наблюдать за Илюшиным.

   Смотреть за Макаром было так же увлекательно, как изучать повадки какого-нибудь лесного зверя. Илюшин двигался легко и плавно, буквально перетекая от картины к картине. Бабкину невольно вспомнились утренние коты. Но, выбрав объект, Илюшин замирал и становился неподвижен, точно хищник в засаде.

   К этому времени галерея постепенно начала заполняться, и Сергей получил материал для сравнений. Люди, вставая перед пейзажами или портретами, топтались, перемещали вес тела с ноги на ногу, шевелились, наклоняли головы, покашливали, поправляли сумки, потягивались… По контрасту с их суетливостью неподвижность Илюшина казалась нечеловеческой.

   Интереса Макара к картинам Сергей не понимал. Самому ему понравились только пейзажи. Пожалуй, пару из них он бы согласился повесить в квартире. Сочные, яркие – казалось, краски брызжут из них, точно из сжатого в кулаке апельсина. Автором пейзажей значился Тимофей Ломовцев.

   Маше могли бы понравиться цветы. Едва намеченная линия подоконника, стеклянная ваза, преломляющая солнечные лучи, и над прозрачно-сияющим стеклом – крупные пурпурно-розовые мазки раскрывающихся пионов с точно переданным густым сумбуром почти живых лепестков. Казалось, если стоять перед картиной достаточно долго, среди них мелькнет муравей. Крепко сжатые младенческие кулачки бутонов в зеленых рубашонках торчали далеко в сторону, и даже Сергею было понятно, что этот длинный взмах совершенно необходим, что без него картина не состоится. «Майя Куприянова», – прочел он подпись.

   Несколько картин, изображавших замощенные булыжником площади с взлетающими над ними голубями, показались ему смутно знакомыми. «Наталья Голубцова». Он повертел это имя в памяти. Кого же еще рисовать Голубцовой как не голубей… Но где же он видел эти площади и птичек?.. Голуби, впрочем, при ближайшем рассмотрении оказались собратьями по несчастью бурмистровского коня. Что-то в их анатомии наводило на мысль, что не рождены они ни для счастья, ни для полета.

   Обнаженную натуру Сергей пропустил. Как человек старомодных взглядов, он предпочел бы, чтобы все эти женщины были одеты.

   Дальняя стена была отведена под очень странные, на его взгляд, работы. Безумные длинноногие зайцы поднимались над деревьями, точно башенные краны; из растений прорастали головы кричащих людей…

   Но больше всего его озадачили картины некоего Мирона Акимова.

   Три из них изображали кита и рыб в разных сочетаниях. На огромных холстах через гигантскую тушу кита, как сквозь скалу, плыли розово-золотистые рыбы. Рыбы били фонтаном из китовой головы; рыбы покрывали кита, словно чешуя. Здесь, видимо, нужно было узреть некую идею, но Сергей для этого слишком проголодался.

   Последняя картина вызвала у него отторжение. В толще серо-синеватого воздуха висели уши – полтора десятка ушей. Бабкин поморщился и сказал себе, что с него хватит.

   Как назло, именно перед Акимовым Илюшин и застрял. Трижды уходил – и трижды возвращался.

   «Да что он в нем нашел?»

   «Почему уши?» – спросил себя Макар.

   В этих фрагментах человеческих тел была потусторонняя прозрачность. Илюшин вглядывался с изумлением, пытаясь понять, каким образом удалось достичь художнику поразительного эффекта: любой из фрагментов казался некоторым образом больше, чем целый человек. Словно в розово-перламутровую раковину каждого уха ему удалось закатать, точно в консервную банку, все человеческое существо.

   «Одухотворенные уши», – озадаченно подумал Макар. Полотно ему не нравилось. Оно было неприятным, даже отталкивающим. Но оторваться от него он не мог. Так в детстве взахлеб читал рассказы Эдгара По, не понимая и половины, ужасаясь, внутренне корчась и ощущая, что эти запутанные коридоры ведут его к чему-то скверному, однако не в силах был захлопнуть книгу.

   По пути к Мартыновой Илюшин позвонил помощнице Бурмистрова.

   – Анаит, вам было известно о конфликте Игоря Матвеевича с художницей из Имперского союза? Кажется, Кочегаровой.

   – Я ничего об этом не слышала, – растерянно сказала Анаит. – Но я не так давно работаю у Игоря Матвеевича… Должно быть, все это произошло до меня.

   Макар отметил, что с момента возвращения Бурмистрова в ее голосе появились извиняющиеся нотки.

   – Кто может быть в курсе, кроме Ясинского? – Илюшин пока не хотел обращаться к нему за разъяснениями.

   – Ульяшин или Ломовцев. Павел Андреич – по должности, а Тимофей – по вдохновению души. Он все обо всех знает.

   Илюшин уточнил напоследок, любит ли Мартынова цветы, выслушал ответ, поблагодарил и попрощался.

   – Ну что, в цветочный? – спросил Сергей. – Мы уже рядом, минут десять осталось.

   – В табачный, – коротко ответил Макар.

   – Серьезно?

   – Ага. Анаит утверждает, что всем цветам Антонина Мартынова предпочитает хороший табак.

   Вот почему Бабкину заранее представилась старая карга в замусоленной накидке, с горящим глазом и крючковатым носом, под которым в углу проваленного рта торчит дымящаяся трубка.

   Из всего этого сбылась только трубка.

   – Можете называть меня «госпожа оформитель», – сказала она, когда Макар спросил, как лучше к ней обращаться. – Феминитивов не терплю.

   Непонятно было, шутит или говорит всерьез.

   Госпожа оформитель взглянула на Бабкина и сжалилась:

   – Антонина – вполне нормально и более чем достаточно. Ого, а вот это отлично!

   По тому, как обрадовалась она табаку, Сергей понял, что Илюшин угадал с подношением. И трубку Антонина набила сразу же и с этой трубкой в зубах принялась расхаживать по мастерской: высокая, худая, босая, в подвернутых грязных джинсах и свободной рубашке трудноопределимого цвета. Узел русых волос на голове протыкала и удерживала длинная кисточка.

   По мастерской за хозяйкой поплыл крепкий табачный дух, перебивая скипидарную вонь и что-то еще химическое, едкое.

   – Офортный станок, – бросила она Сергею, уставившемуся на непонятное приспособление, на первый взгляд напомнившее снаряды в тренажерном зале.

   Мастерская находилась в полуподвальном помещении с длинным узким окном под самым потолком. Над головой Бабкина подрагивали белые лампы, похожие на папиросы. Гигантский стол под окном, во всю ширину комнаты, был завален листами, тюбиками, карандашами, какими-то штампами и бог знает чем еще – у половины предметов в этой комнате он не понимал назначения.

   Полетели в сторону раскрытые книги, а под ними обнаружился плоский панцирь электрической плитки. Вздулась и опала над туркой крепкая пена, и Бабкин получил наконец вожделенную кружку кофе – керамическую, огромную, как ступа Бабы-яги. Илюшину достались гейши, прогуливавшиеся под руку по перламутровым берегам старой фарфоровой чашки.

   Сыщики устроились на колченогих табуретах. Сергей думал, что тут табурету и придет конец, но колченогий, не скрипнув, выдержал вес его огромного тела.

   Мартынова присела на груду картонных папок. Сидела, выпускала дым, насмешливо оглядывая их ореховыми глазами. «А интересно было бы взглянуть на ее работы», – подумал Бабкин.

   – Ну, давайте ваши вопросы, – весело предложила Антонина.

   Илюшин отпил очень горький и очень крепкий кофе и без вступлений сказал:

   – Мы расследуем исчезновение картин Бурмистрова. Вчера нам сообщили, что каждую из них можно оценить от полумиллиона до миллиона…

   Он вынужден был прерваться. Антонина изменилась в лице, а затем громкий хохот огласил подвальную мастерскую. Художница смеялась, запрокинув голову, утирая слезы и мотая головой, словно счастливая лошадь, вырвавшаяся из загона на пастбище. За окном при звуках этого хохота остановились на тротуаре чьи-то озадаченные ноги.

   – А-ахахаха! Это вам… Ха-ха!.. Бурмистров сообщил? – выговорила она наконец. – Что-то он поскромничал! Что ж не миллиард?

   – Это слова искусствоведа Дьячкова…

   Второй взрыв смеха оборвал Илюшина.

   – Узнаю Родиона Натановича, – слегка успокоившись, сказала Мартынова. – Гнусный лживый червяк. Такого и придушить платочком было бы не грех. Красным, в голубую дрисочку.

   Бабкин с изумлением уставился на человека, с такой точностью угадавшего его тайное желание.

   – К Дьячкову нас отправил Ясинский!

   – Узнаю Адама Брониславовича, – насмешливо парировала Мартынова. – Он, конечно, масштабное жулье, но по-прежнему прокалывается на таких вот мелочах.

   Илюшин вспомнил благообразного джентльмена с умным взглядом хорошо воспитанной собаки. Масштабное жулье?

   – Вы не виноваты, – утешила Антонина. – У вас наверняка сложилось превратное представление о том, что такое Имперский союз. Человеку со стороны и в самом деле разобраться в этом довольно непросто… Давайте я сразу скажу: картины Бурмистрова не стоят вообще ничего. Ценны разве что рамы, которые для этого кретина с манией величия нашла Анаит, обегав, между прочим, все антикварные магазины Москвы.

   Бабкин тихо и счастливо засмеялся. Макар недоуменно взглянул на него, понял – и спустя секунду тоже хохотал.

   – Что? Что такое? – Мартынова переводила взгляд с одного на другого.

   – Кретин, значит? С манией величия?

   Она пожала плечами:

   – Вы же его видели. Его – и его работы.

   – То есть, погодите… – Бабкин хотел окончательной ясности. – Украденные «Тигры» и «Барс» – плохие картины?

   Антонина с сочувственной улыбкой посмотрела на него, словно ребенка по голове погладила.

   – И тигры, и барсы, и прочая кунсткамера. Послушайте, Бурмистров – даровитый бизнесмен, но он, как и многие, ничего не понимает о себе, когда речь заходит о творчестве. Вы знаете его путь к живописи? Он сходил на курсы «Нарисуй картину за три часа». Нарисовал! Нанял частного учителя, который трижды в неделю заверял ученика в его гениальности. Вам известно, как безденежье воздействует на голодных преподавателей рисунка и живописи? В них пробуждаются доселе дремавшие актерские способности. Они даже акулу способны убедить в том, что она вегетарианец, если акула гарантирует регулярную оплату. А с Бурмистровым и особых усилий не потребовалось. Он прочел ровно две книжки: «Рисуем животных» и «Открой в себе гения». На курсах его хвалили. Преподаватель его хвалил. Друзья его хвалили. Откуда у человека с таким характером возникли бы сомнения в собственной гениальности? Насмотренность у него нулевая. Образование – девять классов. Он Брейгеля от Гегеля не отличает! Всерьез интересовался у Анаит, не существует ли тигровой краски, чтобы раскрашивать тигров в один прием. Это же анекдот! Даже рассказывать всерьез невозможно, потому что никто не поверит. А оно-таки правда!

   – Но Амстердам… – слабо квакнул Бабкин. – Выставки… Альманах! – Он вспомнил, как Дьячков упоминал, что работы Бурмистрова представлены в каком-то ежегодном альманахе.

   – Это альманах Имперского союза, – пояснила художница. – Он создается Дьячковым, собирается им и парой-тройкой других купленных искусствоведов, которые роятся вокруг союза, как плодовые мушки над подпорченным яблоком, и питаются с него. Ладно, давайте на пальцах! Есть такой Союз художников России. Это правопреемник Союза художников СССР. Могучая организация, объединяющая профессиональных мастеров и искусствоведов. Такая могучая, что даже заплесневелая. Попасть туда человеку без художественного образования затруднительно, какого бы масштаба талантом он ни обладал. Да и с образованием непросто. Однако существует туча любителей, желающих выставляться, находить своего зрителя, вращаться в общей тусовке, да просто зарабатывать своим искусством! Адам Ясинский в свое время понял, что это питательнейшая кормовая база. На художниках можно делать деньги.

   – Каким образом? – вмешался Макар. – Черт, нет, я не понимаю. Нищие создания! Ни гроша за душой!

   – Вы сегодня одного художника уже видели, – заметила Антонина. – Как там у него с грошами дела обстоят, по-вашему? Про душу не спрашиваю, она Ясинского мало интересует.

   Макар озадаченно умолк.

   – Ясинский – мошенник, – пригвоздила Мартынова. – Карьерный путь его довольно извилист, но до Имперского союза он окучивал Минкульт. Кажется, обеспечивал государственную поддержку искусству и народному творчеству… Ну, вы легко можете это проверить. С многочисленных фондов кормится не он один. Но Ясинский зарвался и вынужден был уйти. По собственной воле он никогда не выдернул бы из министерства свой цепкий хоботок: видимо, кто-то его прижал. На некоторое время Адам оказался не у дел, а потом судьба свела его с Ульяшиным… Через которого он втерся в доверие к моим коллегам.

   «Ульяшин – один из столпов “Имперского союза”, – вспомнил Бабкин слова сотрудницы музея.

   – Ульяшин – художник, и неплохой, – словно отвечая на его мысли, сказала Антонина. – Жук, хитрец и феноменальный ловчила. Рассказывают, что в свое время, еще в девяностых, ему удалось оформить выделенную в аренду мастерскую как жилую площадь. Не знаю, правда ли это… Мастерские, как вы знаете, выдает в аренду государство, у них вообще-то статус нежилого помещения, и после смерти временных владельцев все они передаются другим художникам. В общем, не могу поручиться, что это не выдумка. Однако точно могу сказать, что Пал Андреич, всеобщий любимец и душка, – обладатель просторной квартиры в мансарде. Которая когда-то была мастерской.

   – Ясинский использовал Ульяшина как мост для налаживания связей с художниками? – спросил Макар.

   – Разумеется! Адама никто не знал и не принял бы. Понятия не имею, как они договорились с Ульяшиным, но у меня нет сомнений, что Павел Андреевич имеет свой маленький гешефт. Может быть, Ясинский с его связями заманил его и чем-то еще… В результате этого договора Ульяшин составил ему протекцию. Зажег лампочку поздним вечером на крыльце – и бабочки потянулись на свет.

   – Но зачем? – спросил Макар. – Что с этого имеет Ясинский?

   Мартынова в несколько приемов утрамбовала в чашу трубки сухой табак и щелкнула над ним зажигалкой. По мастерской пополз дым с привкусом корицы. Она затянулась и скрестила вытянутые босые ноги.

   – Имперский союз сделан по образцу старшего брата – Союза художников. Все его участники платят членские взносы, имеют карточку члена союза, они проводят выставки, постоянно встречаются, издают альманахи ужасного дизайна, прикормленные искусствоведы пишут заказные статьи, выдают грамоты, красивые дипломы, а если Ясинский договаривается с музеем, то еще и музей может напечатать какую-нибудь бумаженцию на официальном бланке с печатями. – Она хрипловато рассмеялась. – Ради такого будешь отчислять деньги в казну! Взносы невелики, но регулярны. А еще художники должны платить за участие в выставках. Вы удивитесь, если узнаете, какова разница между реальной арендой залов и тем, что собирается с художников. Часто куратор выставочных площадей имеет от Ясинского свой процент…

   – …и поэтому не заинтересован в тесном и откровенном общении с художниками, – кивнул Макар.

   – Вот видите, вы уже схватываете! Продолжайте следить за руками. Вам известно, что, например, Лувр запросто сдает площадки под международные выставки молодых художников? И если ты достаточно оборотист и хитер, а также имеешь наработанные связи, не составит труда туда пробиться. Представляете ли вы, что это значит для художников? Какова магия этого слова? Лувр! Для них это доказательство, что они признаны на мировом уровне! И художники платят – платят, чтобы потом рассказывать, что их картины висели не где-нибудь, а в главной галерее всего мира. Хоть последнее и не соответствует истине. И, ради бога, перестаньте считать всю эту братию голью перекатной! Да, есть и такие. Однако Ясинский нацелен на других. Среди членов Имперского союза хватает обеспеченных людей, которые в сорок или пятьдесят внезапно ощутили в себе призвание художника. Они пишут чудовищно уродливые поделки, перерисовывают с фотографий, с чужих картин, да если бы с картин – с открыток! Думаете, я шучу? Ничуть! Увеличивают картинки на компьютере, распечатывают – и перерисовывают по клеточкам. Все это потом будет упрятано в золотые багеты шириной с ладонь, закрыто шикарным антибликовым стеклом, оформлено в дивной красоты паспарту… Собственно, Бурмистров – их идеальный представитель. Вы и вообразить не можете, сколько он отстегивает Ясинскому. А если таких в союзе десять человек? Двадцать?

   – Открытки… – пробормотал Сергей.

   – Что, простите?

   – Голуби!

   Он вдруг понял, где встречал голубиную стаю над площадью. Маша как-то покупала своей знакомой в подарок вышивальный набор. Требовалось только следовать схеме и аккуратно класть стежок за стежком, чтобы получить готовую картинку.

   Обложка в целлофановой обертке встала перед глазами Сергея во всех деталях.

   Он потрясенно взглянул на Антонину.

   – Картины Голубцовой – это наборы для вышивания!

   – О, Голубцова – это бездны! – засмеялась Антонина. – Но не буду спойлерить. Вам ведь еще предстоит познакомиться с ней, правда? Что я еще не упомянула? Ах, выставки за границей!

   – Так они все-таки случаются? – удивился Макар.

   – А я вам тут о чем распинаюсь! Ну конечно, случаются! И картины вполне покупают! Или вы думаете, публика в Германии или Франции умнее нашей? Есть своя специфика в предпочтениях, но если ее знать и ориентироваться… Ясинский продал не так уж мало за эти годы. Он по складу характера изворотливый делец. Не будь он так откровенно нечист на руку, я бы его даже уважала. Он везет в Берлин нежные и тонкие зимние пейзажи художника из Нижних Челнов, продает по восемь тысяч евро, а по возвращении вручает пейзажисту двадцать тысяч рублей за каждую работу. Художник счастлив, считает Ясинского благодетелем и целует ему руки. Сразу все пропивает, естественно… С разных сторон к Адаму текут денежные ручейки. И это я еще не говорю вам о схеме раскрутки малоизвестного художника и выдаивании денег из богача-мецената – настоящего богача, не чета Бурмистрову – под предлогом становления новой звезды. Может, Ясинский до этого еще дойдет… Методы-то все опробованные, рабочие.

   – Это какой-то ужас, – искренне сказал Сергей. – Вам не жалко людей, которые отдают свои деньги Ясинскому?

   Мартынова пожала плечами:

   – Безграмотность и необразованность всегда будут кормить мошенников. Зато все довольны. Горе-художники подкармливают свое тщеславие, Ясинский подкармливает свой банковский счет – и кто от этого страдает?

   – Зрители, – мрачно сказал Сергей.

   – Бросьте! Во-первых, половина зрителей на таких выставках – это родные и знакомые Кролика, как говорилось в одной прекрасной книге. Во-вторых, среди всех этих бездарностей попадаются бриллианты. Настоящие, неподдельные. И не так редко, как может показаться.

   – Например, кто? – спросил Макар.

   – Мирон Акимов, – не задумываясь, ответила художница. – Еще Тима Ломовцев очень хорош. Но Акимов – это мощь. Я такого раньше не видела. Он гениальный самоучка, очень странный и, кажется, очень несчастный. В Имперском союзе мало людей, способных его оценить.

   Бабкин вспомнил уши и промолчал.

   – А еще есть Фаина Клюшникова. Она выставляется очень редко, продает от силы две-три картины в год, от сердца отрывает, называет их своими детьми. Фая – в чистом виде городская сумасшедшая. Но как она пишет! По тонкому, почти акварельному маслу работает сухими мазками – и ее картины наполнены воздухом. Если вам повезет, вы их увидите. Репродукции не передают, это надо вживую…

   – Значит, Ясинский нам соврал о стоимости картин Бурмистрова, – подвел итог Макар, которого не интересовали талантливые городские сумасшедшие. – Использовал для этого говорящую голову.

   – А чего вы хотели? – Антонина выпустила в воздух облачко дыма. – Чтобы он признался, что Бурмистров – дойная корова, которую убедили, что она гордый лев? Не гений с безграничным потенциалом, а простофиля, обведенный вокруг пальца? Ясинский должен был держать лицо, вот и забалтывал вас как мог.

   – Он показался мне крайне заинтересованным в поиске картин, – задумчиво сказал Илюшин.

   – Правда? Странно! Адаму прекрасно известно, что Бурмистров наплодит еще этих несчастных больных ублюдков в товарных количествах.

   Бабкин с Макаром переглянулись: «Однако Ясинский все же переживал. – Значит, у него есть для этого основания».

   Обоим уже было ясно, что версия Бурмистрова несостоятельна. Никто не мечтал подложить главе союза свинью, похитив самую большую его ценность.

   – А вот Анаит Давоян, к слову сказать, тоже заверяла нас в высоком художественном уровне картин, – вспомнил Макар.

   – Как будто у нее был выбор! Бурмистров платит ей зарплату. Зато через пару лет у нее в резюме будет написано «частный консультант», а это уже другие возможности.

   – Вы дружите с Анаит?

   Улыбка осветила лицо Мартыновой.

   – Нет, не дружим. Я вела у нее изостудию, а затем посоветовала ей поступать в училище с искусствоведческим отделением, где когда-то работала сама. Смею надеяться, осталась ее наставницей. Она же для меня… Знаете, у немцев есть слово, которое на русский переводится как «дитя моего сердца». Так вот, Анаит – одна из детей моего сердца. Исключительная девушка. – В голосе Мартыновой зазвучала гордость. – Одаренная, сильная, смелая. Вспыльчивая, как сто чертей! Страшно задушенная своим заботливым семейством, желающим ей, разумеется, всего самого лучшего, а также пиявицей условно мужеского пола, присосавшейся к моей красавице… Какой-то Пыжик? Жулик? Алик!.. – Она сделала небрежный жест, означавший: какая разница!

   – Антонина, у вас есть идеи, кому могли понадобиться картины?

   Художница страдальчески мотнула головой, словно отгоняя назойливую муху, и сердито выдернула из волос кисточку. Русые волосы рассыпались по плечам. Загорелое лицо с острыми скулами выступило из них, как из рамы, и черты его смягчились в этом окаймлении. Сергей перехватил взгляд Илюшина. Макар смотрел на женщину не отрываясь.

   «Фьююююю-ить!» – длинно просвистел про себя Бабкин.

   – Ни малейших идей, – твердо сказала Мартынова. – Для меня происходящее такая же загадка, как для вас.

   – А мог кто-то ревновать к успеху Бурмистрова? – вклинился Сергей.

   – Запросто. Та же Голубцова. Она женщина невероятной глупости – глубокой, как колодец. Но зачем ей красть картины? Это тяжело, неудобно… Гораздо проще замазать их акриловой краской.

   – Почему именно акриловой?

   – Акрил быстро сохнет. Масло через сутки можно счистить, если писать толстым слоем. Если тонким, то смыть разбавителем. А акрил за те же сутки застынет в камень.

   Илюшин покивал, что-то обдумывая.

   – Вы знаете Ренату Юханцеву?

   – Лично – нет, – спокойно отозвалась Антонина. – Я видела ее работы, мне этого достаточно. Художник она посредственный, но сюжеты выстраивает мастерски. Этим и берет.

   Илюшин поставил мысленную зарубку: найти картины Юханцевой. На утренней выставке их не было.

   – Она очень продуманный художник, – добавила Антонина.

   – А Тимофей Ломовцев?

   – Талант, работяга, невообразимый лентяй, шут гороховый и большая умница, – отчеканила она, не задумываясь, словно метко забросила один за другим мячики в корзину. – Может два месяца не притрагиваться к кисти, а потом три недели вкалывать без еды и сна. О нем ходят слухи, что он работает только потому, что ему нужно обеспечивать большую семью в Саратове, но я подозреваю, что этот слух самим Тимофеем и пущен. Он вам понравится! Главное, не слушать, что он несет.

   Сергей хмыкнул, несколько огорошенный такой характеристикой. Макар рассмеялся.

   Сторож Николай Вакулин оказался фигурой неуловимой.

   Его телефон был оставлен в квартире, где никто не появлялся. На самого Николая Николаевича других номеров оформлено не было, но Сергей не сомневался, что у Вакулина имеется еще один сотовый, с которого он и связывается с друзьями.

   Бабкин двинулся кругами.

   Ближняя родня.

   Дальняя родня.

   Ближние друзья.

   Дальние друзья.

   Пять часов спустя список разросся до сорока фамилий.

   Положение осложнялось тем, что многие были рассеяны по другим городам. Вакулин мог уехать в Тверь, Саратов, Волоколамск, Зеленоградск и Великий Новгород. Мог прятаться в деревушках под Владимиром. На то, чтобы проверить все возможные места его укрытия, ушла бы не одна неделя.

   Расследование уперлось в сторожа. Сергей методично проверял всех его абонентов за неделю, предшествующую исчезновению. Но Вакулин оказался еще и невероятно общителен. Даже старенькая тетушка Сергея, любившая повторять, что женщины психологически устойчивее мужчин, потому что крепче поддерживают горизонтальные связи и не позволяют им теряться с возрастом, позавидовала бы словоохотливости музейного сторожа. Он звонил друзьям; звонил детям друзей; звонил даже бывшим одноклассникам. Сергей Бабкин не вспомнил бы собственных по именам, а Вакулин знал, когда дни рождения у их жен.

   И чем дольше Бабкин его искал, тем больше уверялся, что имеет дело с человеком исключительно отзывчивым. Музейные сотрудницы были правы. К Вакулину обращались, если нужно было помочь наклеить обои или встретить на вокзале бабушку. Его окружала, точно паутина, разветвленная сеть взаимопомощи.

   Осознав это, Сергей приуныл. Люди, с которыми он разговаривал, улыбались ему, говорили о «нашем добряке Коле», «Николае Николаевиче – участливой душе» и даже о «Коленьке – светлом человечке», и он не мог исключать, что участливая душа, добряк и человечек в этот момент стоит за дверью и тихо хихикает.

   Сергей Бабкин был прекрасным оперативником. Кроме того, с годами у него наработалось подобие чутья, в котором он всегда отказывал самому себе. Интуиция и озарения – это у Макара, а у него – терпеливый ежедневный труд, который далеко не всегда увенчивается успехом.

   Илюшин – уникум. Пришел, увидел, победил.

   За самим собой Сергей не числил особенных побед. Никто не ждет великих достижений от рабочей лошади, вспахивающей поле.

   Но пока ему не удавалось то, что он заслуженно числил своей сильной стороной, – найти пропавшую иголку, тщательно перебрав стог.

   Илюшин выглядел на удивление спокойным. Когда Бабкин пришел к нему со своей неудачей, Макар только пожал плечами:

   – Оставь Вакулина в покое. Бесполезно сосредотачиваться на его поисках – это отнимет бездну времени и может оказаться безрезультатным. По горячим следам, пока не остыли, занимаемся художниками.

   Итак, поздним вечером у Тимофея Ломовцева собрались:

   – Майя Куприянова. Сергей запомнил ее как художницу, рисовавшую очаровательные цветы.

   – Борис Касатый. Один из участников стычки, близкий приятель Ломовцева. «Зайцы над тайгой», – записал Бабкин себе в блокнот.

   – Павел Ульяшин. Правая рука Ясинского и, если верить Антонине Мартыновой, жучила и ловчила. Пользуется большим авторитетом среди коллег. Если есть «золотой стандарт» художника, то это Павел Андреевич. Портреты, натюрморты, пейзажи: все выверенное, тяжеловесное, вторичное до оскомины, но именно такого рода картины покупает зритель, если хочет дома любоваться «классикой».

   – Наталья Голубцова. «Вышивка», – пометил Сергей. Злоязычной Мартыновой охарактеризована как исключительно глупая женщина. «Но учтите: Наташа – одна из самых восторженных почитательниц Ясинского. Она, кажется, занимается тем, что торгует постельным бельем, то ли турецким, то ли белорусским… Именно из ее кармана оплачиваются все банкеты после выставок, например. О чем мало кто знает».

   – На золотом крыльце сидели, – негромко сказал Сергей. – С кого начинаем?

   Илюшин взглянул на список:

   – С Куприяновой как самой молодой. Сколько ей? Тридцать три? К ней и поедем.

   Свободных столиков не было, но Алик обаял метрдотеля – и место нашлось. Анаит откровенно им любовалась. Он извинился, что не дождался ее после встречи с детективами: «Вытащили срочно, пришлось ехать и разруливать одну проблему, прости, не успел даже написать!» Шутили, обсуждали сериалы, решили в выходные выбраться в Новую Третьяковку…

   Вечер был бы прекрасен, если бы…

   Если бы Анаит не царапало воспоминание о том, что сказала Ксения.

   «Акимов составил протекцию Вакулину». А затем сторож исчез, и виноватым назначили Акимова.

   Анаит несколько раз встречала Мирона Акимова на выставках. Они почти не общались, разве что перекидывались приветственными фразами. Репутация его в художественной среде была Анаит прекрасно известна: почти все сходились в том, что картины Акимова вопиюще плохи, кроме разве что Тимофея Ломовцева, непонятно отчего благоволившего художнику. За два года в Имперском союзе он не продал ни одной работы.

   Бурмистров утром сообщил, что сегодня в помощнице не нуждается. После этого план, который накануне только мерещился Анаит, – план неясный, смутный, лишенный всяких очертаний, – внезапно обрел плоть. Не давая себе времени на размышления, она сунула в рюкзак теплый свитер, проверила, достаточно ли заряда на телефоне, и, поколебавшись, взяла темные очки. Этот последний шаг едва не заставил ее передумать. Было в нем что-то шпионски-драматическое, детское и беспомощное… Но Анаит отогнала эти мысли.

   Меньше чем за час электричка довезла ее до нужной станции. От потрескавшейся платформы вела дорога с широкой обочиной. Можно было дождаться автобуса, но Анаит, сверившись с картой, пошла пешком.

   Придумана была глупость. Но Анаит говорила себе, что в худшем случае прогуляется три километра и потратится на билет в обе стороны – больше ничего.

   Она старалась не слишком задумываться, быстро шагая и щурясь, когда солнечные лучи били в глаза сквозь тусклую бронзу листвы. Земля с пожухлой травой мягко проседала под подошвами. Ветер ворошил опавшие листья и нес запах дыма.

   Впереди ждал не поселок, а садовое товарищество. Хорошее слово – товарищество! Где-то на одном из клочков земли была расположена акимовская дача, по совместительству – мастерская; точного адреса Анаит не знала. О Мироне Акимове вообще мало что было известно. Чудо, что она помнила название садового товарищества и нужное направление. Найти его на карте было делом нескольких минут.

   «Изобильное», – говорила Наташа Голубцова. Разговор этот случился около полугода назад, после очередной выставки, на которую Мирон приволок безумную, огромную картину. «Наверное, в «Изобильном» своем намалевал, – безмятежно сказала Голубцова. – Он туда каждый день таскается как на работу».

   Наталье Денисовне было за пятьдесят, но она требовала, чтобы ее называли Наташенькой. Анаит приходилось скрутить себя в узел, чтобы обратиться к этой голубоглазой полной женщине на «ты».

   Наталья Денисовна сочетала в себе хищное простодушие голубя и лучистую наивность ромашки. Она и рисовала ангельских птичек и полевые цветы на закате, смело пренебрегая правилами перспективы, светотени, композиции и прочими ограничениями, что ставят скудные умы перед истинным вдохновением.

   Однако и Голубцова ненароком могла принести пользу. Она ухитрялась быть в курсе всех событий: перевалочная база для сплетен, кочевавших от группы к группе.

   Пожалуй, не так она была проста, как хотела казаться. Ксения, музейщица, отчего-то терпеть ее не могла. Какая-то у них однажды вышла стычка… До Анаит донеслись лишь отголоски пересудов, а сама Ксения на эту тему словом не обмолвилась.

   Навстречу Анаит прошла немолодая женщина с рюкзаком и корзинкой в руке. В корзинке светились прозрачной веснушчатой желтизной крупные яблоки.

   – На, угостись, – сказала женщина как старой знакомой и сунула ей плод.

   Один бок у яблока был холодный, а другой теплый, словно нагретый теми, что лежали внизу.

   Анаит благодарно улыбнулась. Запоздало спохватилась через несколько шагов: вот у кого бы спросить, где дача Акимова! «Нет, не надо. Она может рассказать, что какая-то девушка им интересовалась».

   Анаит пока нельзя обнаруживать своего интереса.

   Качающийся мостик ее логического умозаключения держался на шатких опорах предположений. Пока что не было подтверждено даже первое из них. Анаит прошла в распахнутые ворота мимо будки охранника. Единственным, кто заинтересовался ею, был косматый грязно-белый пес. Анаит безбоязненно потрепала его по холке и огляделась.

   Неподалеку на участках жгли костры. Светло-серые столбы поднимались в воздух. Ее обогнала стайка детей, кто в куртках, кто в шортах. Проехали две машины… Уже знакомый грязно-белый пес пробежал мимо. Ветер нес пыль, листья и запах дыма, плотный до осязаемости. У Анаит заслезились глаза. Она надела солнечные очки, чувствуя себя неловко. Интересно, помнит ли Акимов ее лицо? Он никогда не обращал на нее внимания.

   Дым сменился запахом подгоревшего шашлыка. То окрики, то смех, то просто разговоры доносились до Анаит: садовое товарищество производило впечатление места густо и тесно населенного. Откуда-то дохнуло жареной рыбой с луком. Анаит шла медленно, заглядывая за заборы. Она надеялась, что шестое чувство подскажет, где дача Акимова. Мирон должен был построить что-то особенное, отличающееся от соседских развалюх…

   Шестое чувство молчало.

   Она вышла на площадку, обсаженную рябинами. Под ними на траве расселись те самые дети, что обогнали ее. На противоположной стороне улицы Анаит увидела бревенчатый лабаз с зарешеченными окнами и вывеской: «Продукты».

   Это был край «Изобильного». Конец пути.

   Анаит уже поняла, что никакого проку от ее поездки не будет. Нужно было придать своему пребыванию здесь хотя бы видимость смысла. Купить что-то на память. Она пыталась вспомнить расписание электричек, когда на крыльцо из дверей вывалились, подталкивая друг друга, трое мужчин. Все трое были немолоды, пузаты и расхристаны. Один споткнулся на ступеньках, едва удержавшись на ногах, и в сумке отчетливо зазвенело.

   – Коля, не сметь! – веселым пьяным голосом прикрикнул один.

   – А если бы он нес п-п-патроны! – добавил идущий следом, прихватив для страховки товарища за сумку.

   И вдруг Анаит поняла, что перед ней пропавший сторож музея. Николай Николаевич Вакулин. Она так привыкла видеть услужливое бледное лицо, что не опознала его в этом развеселом пьянице.

   Она быстро сбросила рюкзак с плеча и принялась для виду что-то искать в нем, но Вакулину было не до нее. Троица прошла в двух шагах от девушки и свернула в проход между участками.

   Анаит несколько секунд смотрела им вслед. Теперь, когда первая опора оказалась прочно укрепленной в земле, она почувствовала себя уверенно.

   Можно тянуть мостик дальше.

   Анаит поднялась по ступенькам и зашла в магазин. Внутри было прохладно и безлюдно. Только продавщица в спортивном костюме расставляла на стенде сигаретные пачки.

   Анаит выбрала два «киндер-сюрприза» и положила на ленту.

   – Скажите, а это не дядя Коля сейчас к вам заходил? – спросила она, расплатившись и как будто вдруг что-то вспомнив. – Я издалека не разглядела.

   – Это кто такой? – раздраженно спросила продавщица, пытаясь впихнуть пачку «Золотой Явы» на отведенное ей место.

   Анаит понаблюдала несколько секунд, затем молча вынула из ее пухлых пальцев «Яву» и одним ловким движением вставила в нужный кармашек.

   – Ох ты! – уважительно сказала продавщица. – Как всю жизнь училась!

   Анаит про себя усмехнулась. То-то рады были бы ее педагоги на искусствоведческом такому комплименту.

   – Кого ищешь-то?

   – У родителей есть знакомый, Николай Николаевич. Мне показалось, я увидела его издалека. Не пойму, обозналась или нет. Рыхлый, плечи покатые, лицо круглое.

   – А, вон ты о ком! Он вроде не живет, а гостит. Я его третий день здесь вижу, каждый раз с Василием и братом его. Отмечают чего-то!

   – А у кого гостит? – спросила Анаит, подпустив дозу поверхностного любопытства: обычная девушка, раздумывающая, сходить ли поздороваться с давним другом семьи.

   Она не ждала ответа и вздрогнула, услышав, как спокойно женщина произносит знакомое имя.

   – У Акимова. Знаешь, где он живет?

   Десять минут спустя Анаит с бьющимся сердцем стояла перед неприметным домом за невысоким палисадом.

   От соседних этот участок отличали неухоженность и отсутствие площадки для машины. За калиткой к дому тянулась дорожка, которую обступал запущенный сад. Кустарники со спутавшимися колтунами ветвей; грозная, выше крыши, темная ель, похожая на безумную тощую старуху в рваной юбке; одичавшие сливы… Даже залитый полуденным солнцем, сад был сумрачен и байронически прекрасен. Соседские участки сверкали идеально ровными пустыми газонами, как красавица искусственными зубами.

   Итак, она была права. Едва услышав, чьим протеже являлся Николай Николаевич, Анаит сложила два и два: исчезновение картин Бурмистрова и последующее бегство сторожа. На чье преступление он мог закрыть глаза? Того, кто помог ему с работой. Где он мог укрыться от неприятных расспросов полиции? У него же.

   Так и произошло. Вакулин обосновался на даче Акимова и, найдя себе двух компаньонов, ушел в загул.

   А все Ясинский, змей-искуситель! Поманил галереей в Амстердаме. Соблазнил малых сих. Вернее, одного малого, предположившего, что в отсутствие двух полотен, которые должны были отправляться за границу, выберут чьи-нибудь другие. И у кого же больше шансов, как не у чрезвычайно самобытного художника Мирона Акимова?

   «Так он и рассуждал, – думала Анаит. – Украл картины, подбив Вакулина помочь. Когда начался переполох, сторож не захотел отвечать – и удрал. Спрятался здесь».

   Голубцова утверждала, что у Акимова на даче устроена мастерская. Где прятать украденные полотна, как не среди своих собственных? Вряд ли он их уничтожил. Хотелось надеяться, что не тот человек Мирон Акимов, чтобы у него поднялась рука на произведения товарища по цеху.

   Анаит огляделась. Улица была пуста.

   «Я ведь за этим сюда и приехала».

   Бурмистров найдет способ добраться до Акимова, едва сопоставит факты, как это сделала она. Частные детективы принесут ему их на блюдечке. Он наймет людей, которые перевернут мастерскую вверх дном. А когда отыщет свои картины…

   Откинув щеколду, Анаит вошла и закрыла за собой калитку. Очки сунула в карман – теперь они только мешали.

   Мирон весь день на работе. Вернется вечером, если и вовсе не останется в городской квартире. А сторож празднует с новообретенными приятелями свободу.

   Оставалось лишь одно затруднение.

   Никто не видел ее, когда она прошла по тропе, раздвигая еловые ветви. Странно, что Акимов не обкорнал эти лапы, протянувшиеся на тропинку… Прикосновение их было прохладным и живым, точно слепец деликатно пробежал пальцами по незнакомому гостю. Анаит обогнула жасминовый куст, поднялась на крыльцо и подергала дверь.

   Закрыто.

   Так, что вокруг? Трава и кусты. Ни камня, ни ведерка, ни горшка с цветком… Есть нехитрая скамейка из двух обрубков и брошенной на них доски, но и под ней ничего, кроме жуков. Ну же, Мирон Иванович! Твоя старая дача никому не нужна: ни денег, ни техники – да что там, у тебя и телевизора-то наверняка нет. К чему возить с собой связку ключей, когда у тебя живет приятель? Нет, вы будете прятать ключ где-то поблизости, чтобы тот, кто вернется первым, мог попасть в дом…

   Она потыкала носком ботинка траву. Поискала вдоль стены. Проверила под подоконником. Ключа не было. Анаит закусила губу и посмотрела на окно. Старые двойные рамы; решеток нет, но звук разбившегося стекла могут услышать соседи…

   Еловые ветки едва покачивались. В глубине дерева, ближе к вершине, пересвистывалась стайка мелких птиц. Шелест, шорох, писк, почти неуловимое движение вверх по стволу… А ведь там их много, подумала Анаит, намного больше, чем кажется.

   Вернулась к ели, обошла ее, приглядываясь, и под одной из ветвей, почти не удивившись, увидела привязанный на шерстяной зеленой нитке простой ключ, поблескивавший, словно новогодняя игрушка. Ее охватило торжество.

   Она взбежала на крыльцо, провернула ключ в замочной скважине и толкнула дверь. Внутри вместо ожидаемого бардака – груды заношенных ботинок, прокуренных курток, дохлых мух ожерельями возле пустых бутылок на подоконниках, – ее встретил такой спокойный порядок, что в первый момент она испугалась, что ошиблась дачей. В некотором смысле дом был антитезой саду.

   Полки до потолка: внизу обувь, вверху инструменты. Полосатая ковровая дорожка. Анаит поразил строгий, почти аскетичный облик комнаты, в которую она вошла. Печка, топчан, обеденный стол у окна, не больше дюжины книг… Чайная чашка на столе приковывала к себе взгляд: бледно-лиловые фиалки на размытом зеленом фоне, тончайший обруч золота по краю; предмет в этой комнате невообразимый, точно бабочка в шахте, – несомненно, подарок женщины.

   За окном проехала машина, и Анаит вспомнила, зачем пришла. Поставив рюкзак на пол, она проверила на телефоне, есть ли связь. Важный пункт плана: когда она отыщет картины, надо будет вызвать такси из ближайшего поселка. Самой ей не дотащить ни «Тигров», ни «Владыку мира».

   Коридор с дверью в кладовую. Крохотная кухня с побеленными стенами. Еще одна комнатка, узкая, точно келья, с неровно вздувшимся на полу матрасом: очевидно, здесь обретался по ночам Николай Николаевич. Мастерская была в конце коридора, выходила окнами на лес. Здесь порядок заканчивался. Мольберты, подрамники, готовые картины, наваленная грудой мешковина, какие-то свертки, грязные палитры, бутыли вдоль стены – и над всем этим витает крепкий запах лака с растворителем. На подоконнике торчат щетиной вверх кисти, воткнутые в зеленый брус флористической губки.

   Анаит осмотрела все картины в мастерской и разочарованно застыла посреди комнаты. «Владыки» и «Тигров» не было. Мост оборвался, не дотянувшись до берега.

   Неужели Акимов оставил их в городской квартире? Тогда все ее безрассудство было напрасным.

   Она вновь обыскала дом. Распахнула створки единственного шкафа, разворошила зимние куртки и лыжные штаны. Изучила каждую картину, осмотрела рамы – не мелькнет ли знакомая.

   Ничего.

   Анаит вернулась в коридор, вскинула рюкзак. Сейчас, когда она потерпела такой сокрушительный удар, он казался втрое тяжелее. Бессмысленность всех предпринятых ею шагов давила на плечи.

   В последний момент ее взгляд остановился на темной, вглубь уходящей норе коридора. Заканчивалась эта нора мастерской. Слева – спальня с кухней, справа – чулан… Вернее, дверь в чулан, потому что внутрь Анаит не сунулась, представив, что увидит: шмотки, банки, краски и ящик водки. Почему водки? Акимов, кажется, не пьет.

   Анаит подошла и для очистки совести толкнула дверь. Та не открылась. В полусумраке она рассмотрела, что снаружи на ней установлен простейший засов, какой обычно ставят на деревенских калитках.

   Еще страннее! Первая мысль – не прячет ли там Акимов кого-нибудь? «Что, собственно, мы знаем об Акимове?» – спросила себя Анаит. Очень мало, почти ничего.

   Рыжий, хмурый. Немногословный. Происходит из творческой семьи: и отец, и дядя – художники, признанные, в отличие от него. Имеет прочную репутацию неудачника. Трудится инженером-электриком на каком-то заводе. Начал писать только после сорока. Держится особняком. Сообщество отторгало Акимова, словно представителя чужого вида. Только Тима Ломовцев признает и принимает его, да и вообще относится к Акимову со странной насмешливой нежностью. Ну так это же Ломовцев! Анаит его стеснялась и, по правде говоря, побаивалась. В развеселом хулигане Ломовцеве, бабнике и дамском угоднике, временами проглядывал козлоногий сатир, бил копытом и косил на Анаит ярким зеленым глазом. В его присутствии на нее нападали стыдливость и немота.

   Анаит откинула щеколду, включила фонарик на телефоне и посветила внутрь.

   Если это и был чулан, то просторный, едва ли не больше спальни с матрасом на полу. Луч обежал пространство и замер, уткнувшись, как поисковая собака, в повернутую к стене картину в дорогой золотой раме, за которой просматривались еще холсты.

   – Наконец-то!

   Анаит подбежала к картине, попыталась перевернуть ее, выронила телефон и впопыхах бросилась к выключателю. У телефона треснула задняя панель, но даже это не могло ее сейчас огорчить. Щелчок – и зажглась лампа под потолком.

   Где-то с силой хлопнула от ветра форточка. На глазах Анаит приоткрытая дверь чулана мягко затворилась, и снаружи что-то звякнуло.

   В следующий миг, похолодев от ужаса, она поняла, что это был за звук.

   «Щеколда».

   Она толкнула дверь, но ничего не вышло. Анаит оставила щеколду приподнятой, и теперь та прочно удерживала ее взаперти.

   Колотиться в обшивку бесполезно. Анаит соображала быстро и хладнокровно. «Входную дверь я точно не запирала. Позвонить таксисту, когда он подъедет, попросить зайти, освободить меня – и уехать с картинами. Все будет нормально, не паникуем».

   Но, подняв телефон, она увидела, что повреждения куда серьезнее, чем ей показалось на первый взгляд. Корпус был разбит с обеих сторон. На прикосновения сенсорный экран не отзывался.

   Не меньше десяти минут Анаит терпеливо пыталась пробиться через мертвый мобильник.

   В конце концов ей пришлось признать, что она лишена связи.

   Комната без окон, с единственной дверью, запертой снаружи, и у нее нет возможности позвонить. Трезво оценив ситуацию, Анаит поняла, что пора впадать в панику.

   Она молча ожесточенно побилась об дверь. Щеколда дружелюбно позвякивала снаружи в такт ее ударам. Анаит покричала на телефон, покричала на лампу, вцепилась в волосы. Дура, дура! Как можно было позволить этому случиться!

   Взгляд ее упал на холсты. Анаит перевернула картину и, оторопев, уставилась на пейзаж с березками и полем. Неплохой пейзаж, профессионально поставленная рука, ничего особенного, но многие будут рады повесить у себя такой в гостиной…

   Однако ни одного тигра.

   Сейчас, при ближайшем рассмотрении, она видела, что и рама-то не похожа. Те, что она приобрела, были толщиной с руку, широкие и тяжелые. А это – ерунда, одна насмешка. Пластик «под дерево».

   Она перебрала оставшиеся картины, уже понимая, что искомого не отыщет. Кто-то оставил здесь старые полотна, не особенно заботясь об их сохранности, и щеколду привесил снаружи, словно для того, чтобы пейзажи и натюрморты не разбежались.

   Два часа спустя Анаит сидела, опираясь спиной на дверь. Перед ней вдоль стен были расставлены картины. Она рассматривала их, жуя прихваченный из дома бутерброд. Удивительно, что аппетит не пропал. Воды в бутылке почти не осталось, но это и хорошо: бутылка может пригодиться для иных надобностей.

   Все, что теперь было в ее силах, – это ждать. Новый план составился сам собою: когда вернется Николай Николаевич, она постучится и попросит выпустить ее. Сторож наверняка ее помнит. Конечно, он расскажет обо всем Акимову, если только не будет достаточно пьян, чтобы забыть о том, как выпускал девицу из чулана, но вряд ли на это стоило всерьез надеяться.

   Однако все снова пошло не так.

   Когда Анаит услышала звуки в коридоре, это была не тяжелая поступь изрядно выпившего человека, а быстрый озабоченный шаг.

   Акимов вернулся раньше времени.

   Некоторое время она с тоской прислушивалась. Затем потянуло очень знакомым, безошибочно опознаваемым запахом: гречка с тушенкой. Анаит доела бутерброд и сказала себе, что нужно выждать минут двадцать. Пусть Акимов поужинает. Сытые люди добрее.

   Телефон не работал, наручных часов она не носила, так что отслеживать время было не на чем. Анаит съела вместе с Акимовым воображаемую кашу, посидела немного, заварила себе воображаемый чай, выпила с печеньем. Звуки из комнаты затихли, шагов больше не было слышно.

   Она тяжело вздохнула, поднялась и постучала в дверь.

   Сначала было тихо. Затем вновь раздались шаги, которые вполне можно было назвать недоуменными.

   Анаит постучала еще раз и громко сказала:

   – Мирон Иванович, выпустите меня отсюда.

   Несколько секунд такой оглушительной тишины, будто Мирон Иванович превратился в соляной столп. Звякнула щеколда, дверь распахнулась – за ней стоял Акимов. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

   – Тебя что, этот идиот запер? – спросил наконец Мирон.

   Анаит мгновенно увидела, какие прекрасные возможности предоставляет ей эта версия. Да, она приехала, чтобы спросить совета о пропавших картинах, но дома был только Николай Николаевич, и он был пьян, а потом толкнул ее сюда… Заплакать и убежать. А сторож пусть потом оправдывается.

   Ах, как заманчиво!

   Анаит глубоко вздохнула и покачала головой.

   – Я забралась в ваш дом, чтобы найти картины Бурмистрова. Зашла в чулан, дверь захлопнулась, щеколда упала. Я оказалась взаперти.

   Здесь надо было добавить «извините, пожалуйста», однако есть ситуации, когда извинение подразумевается настолько явно, что выражать его вслух – лишь обеднять невысказанное.

   Акимов нахмурился. Они по-прежнему стояли, разделяемые дверным проемом. Пожелай он захлопнуть дверь и оставить Анаит в чулане, ему бы ничего не помешало.

   – Картины? – переспросил Акимов. – Те, что украли?

   Анаит молча кивнула.

   Мирон озадаченно переступил с ноги на ногу, взглянул на чашку, словно не понимая, что это за предмет. Он был в домашних серых брюках и серой же мятой футболке; странно, но мышиная эта одежда проявляла его, делала ярче. На публичных мероприятиях, где Анаит доводилось его встречать, он казался выцветшим, полинялым.

   – Ты решила, что я украл «Тигров» и… кто там еще?

   – Снежный барс, – кротко сказала Анаит.

   – Ну, это, допустим, не барс, – пробормотал Акимов. – Я все-таки барсов видел… Нет, это гибрид кота с игуаной… Выродок печальный… Послушай-ка, – он шагнул к Анаит, и она лишь усилием воли заставила себя не отшатнуться, – зачем я, по-твоему, должен был их украсть? Как ты для себя объяснила это дикое предположение? Это, кстати, Бурмистров тебя ко мне отправил?

   – Он здесь ни при чем!

   – М-да? А удивительно. Поступок вполне в его духе.

   – Я сама, – твердо сказала Анаит. – А зачем вам щеколда на двери снаружи?

   – Что? А, это от собаки. У отца когда-то был пес, он научился сбрасывать носом крючок и пробирался в чулан, грыз все подряд… Так, и все-таки: зачем мне воровать этих, господи прости, чудовищ? Чтобы сделать мир лучше?

   – Чтобы ваши работы отправили в Амстердам вместо бурмистровских!

   Акимов ошарашенно уставился на нее и вдруг расхохотался. Смеясь, он вышел из чулана и махнул ей рукой: иди, мол. Анаит медленно выдохнула – она до последнего не была уверена, что ее не оставят сидеть под замком.

   Художник вернулся в большую комнату, налил в свою чудесную фарфоровую чашку какой-то темно-бурый чай из крошечного глиняного чайника с крышкой-пуговкой.

   – Сядь, – кивнул на стул у окна. – Как в дом попала?

   – Нашла ключ на елке и открыла.

   – Ключ на елке тоже показали?

   – Нет… Ключ я сама.

   – И где он сейчас?

   – На полочке, – честно сказала Анаит. Она действительно положила ключ на полку в коридоре, чтобы не искать его потом по карманам.

   – М-да… А я-то был уверен, что Коля, бестолочь, забыл запереть… – пробормотал Акимов, отпил чай и задумался.

   Анаит сидела, сложив руки на коленях, и молча ждала, когда определится ее дальнейшая судьба. Акимов мог вызвать полицию. Мог выставить ее. Мог позвонить Бурмистрову, Ясинскому, черту в ступе и рассказать о ее выходке! Она не представляла, чего от него ожидать.

   – Что за безумная идея насчет моих картин и Амстердама? Только не говори, что ты это сама придумала. Ты же не дура, в конце концов! Завязывай играть в героическую партизанщину и выгораживать своего Бурмистрова.

   Анаит смиренно приняла не-дуру, которая прозвучала именно как дура. Не человеку, отсидевшему два часа в чужом чулане, обижаться на критику.

   – Я вам уже объяснила: Игорь Матвеевич вообще ничего не знает. Я считала, вы хотите попасть в амстердамскую галерею.

   Акимов перегнулся через стол:

   – Девочка, ты понимаешь, что у меня нет ни единого шанса выставиться в амстердамской галерее? У меня его не было бы, даже если бы украли вообще все картины Имперского союза! Ясинский скорее отправил бы Голубцову, чем меня. Ты что, проспала все выставки? Нет ни одного – слышишь, ни одного человека, которому нравились бы мои работы. Их никто никогда не купит, а интерес Ясинского – исключительно материальный.

   – Мне, – тихо сказала Анаит.

   – Что – тебе?

   – Мне нравятся ваши картины.

   Акимов презрительно скривился:

   – Перестань. Я тебя и без этого выпущу. Можешь идти хоть сейчас.

   Анаит вспыхнула.

   – Мне нравятся ваши картины, – твердо повторила она. – Они… это очень талантливо.

   – Не мелочись! Скажи уж сразу: гениальны. Может, тогда…

   Анаит вскинула взгляд на Акимова, и он внезапно осекся.

   – Я знаю, что ни один из наших художников вам в подметки не годится! – с плохо сдерживаемым гневом сказала она. – Не пытайтесь на меня давить! Я поступила плохо, когда забралась к вам и обыскала вашу дачу. Хотите – вызывайте полицию. Но не смейте мне говорить, что мне думать о ваших работах!

   – Да я не то что… – Акимов несколько растерялся. – Никто на тебя не давит, с чего ты взяла! Что вообще за нелепый разговор…

   – Ваши картины – потрясающие, необыкновенные, – продолжала Анаит, не замечая, что раскраснелась. – И «Белый кит», и «Голос», а особенно – «Нет реки». Фактически вы работаете в акварельной технике маслом, и в «Голосе» это особенно оправдано…

   – Потому что краски дорогие, – буркнул Акимов.

   – И серый фон! – Она не могла успокоиться. – Это ведь мешковина, правда? У вас холст говорит, понимаете, он поет!

   – Экономия на серой краске у меня поет…

   – А как вы контуром работаете! Я не понимаю, как это – вы ведь не учились, да? Все говорят, что вы самоучка, и тогда это вдвойне, втройне… Вы понимаете? – Она взмахнула перед собой руками, словно подбрасывая в воздух птицу. – Ай, нет, вы ничего о себе не понимаете! У вас отец художник – значит, он вам показывал?..

   – Мой отец мне ничего не показывал, – резко оборвал ее Акимов, и Анаит замолчала.

   Он встал, сердясь на самого себя за резкость. Идиотская ситуация… Все, надо заканчивать этот ералаш, пусть экзальтированная дурында проваливает на все четыре стороны.

   Он обернулся к Анаит, по-прежнему сидящей, сложив руки на коленях, и твердо сказал:

   – Ну вот что…

   Она подняла на него глаза. На нежных фарфоровых щеках остывала краска.

   – …есть хочешь? – безо всякой уверенности закончил Акимов.

   …Мирон накрыл ей в кухне. Они сидели, разделенные узкой доской откидного стола, и девушка доедала кашу с тушенкой. Остатки соуса подобрала кусочком хлеба – ловко, аккуратно, не оставив на тарелке ни пятнышка, ни крошки. Не смущаясь, облизала пальцы.

   – Ты ешь так, как будто выросла в Средней Азии, – сказал Акимов.

   – Я выросла в Москве, – отозвалась Анаит. – Мы московские армяне. Папа у меня из Ванадзора. Он уехал в Москву после землетрясения и здесь познакомился с мамой. А вы?

   – А я московский москвич. Перестань мне выкать, пожалуйста. Нет, объясни: допустим, ты нашла бы картины в чулане. И что? Вызвонила бы сюда Бурмистрова? Я не понимаю.

   – С ума вы сошли, что ли, – оскорбилась Анаит. – Я специально приехала, чтобы его опередить. Я бы вызвала такси и увезла их, а потом придумала какую-нибудь относительно правдоподобную версию находки. Сказала бы, что стала заново осматривать хранилище музея и обнаружила их в глубине.

   – Этот подвал десять раз перерывали сверху донизу.

   – Не важно. Игорь Матвеевич мне бы поверил.

   Акимов повернулся к плите, чтобы включить газ под чайником. Прелесть тесной кухни: можно вскипятить воду, отрезать ломоть хлеба, достать масло из холодильника – и все это не отрывая задницы от стула.

   Он протянул руку – и завис.

   – Ты сказала – чтобы его опередить?

   Девушка кивнула.

   – Зачем?

   – У Игоря Матвеевича сложный характер. – Анаит очень аккуратно подбирала слова. – Он мог в горячке вам… навредить.

   – То есть ты спасала мою гениальную шкуру? – Он ухмыльнулся, но видел по ней, что так оно и было: принципиальная девочка решила, что все восстановит самостоятельно.

   – Не только вашу. И свою тоже. Если картины не найдутся, он меня, скорее всего, уволит.

   – Подожди-подожди! А ты-то здесь при чем?

   – Это же Игорь Матвеевич, – пожала плечами Анаит.

   Ну да. Это же Бурмистров. Если вдруг задуматься, как Бурмистров отдыхает, то сразу представляется, как он ходит голым по огромному пустому дому, чешет яйца и давит пальцами мух.

   – Может быть, это и к лучшему? – предположил Акимов.

   Анаит покачала головой:

   – Мне не найти другую работу по специальности. Вы знаете, кто я? Я искусствовед. Без опыта. Это как самка кенгуру без кармана – никому-то она, бедная, не нужна. Я восемь месяцев искала место после института! А взять меня согласились только в общеобразовательную школу, а потом, когда я уволилась и искала работу, – в галерею Спицына.

   – Ого! – уважительно сказал Акимов.

   Девушка отчего-то сжала губы и помрачнела.

   Собеседование проводила женщина с желтыми волосами, лежащими вокруг головы и шеи, точно плюшки на противне, крепкими спиралевидными кольцами. Надпись на бейдже сообщала, что перед Анаит главный администратор.

   – Что вы больше всего любите из Спицына? – спросила женщина.

   – «Портрет королевы Елизаветы», – не моргнув глазом соврала Анаит. – Меня восхищает колористическое решение этой работы.

   – Не думаю, что это верный ответ!

   – Отчего же? – изумилась Анаит.

   – Всеволод Игнатьевич велик во всех своих проявлениях, – строго сказала главный администратор. – Каждая из его работ заслуживает того, чтобы быть любимой.

   Анаит ощутила, что ее уносит теплой волной абсурда.

   – Вы правы, – аккуратно согласилась она, – но все-таки в человеке что-то отзывается в большей или еще большей степени на его картины. Мы входим в резонанс с душой художника… Проникаемся его видением и благодаря этому испытываем катарсис.

   Позже Анаит сама изумлялась тому, с какой легкостью несла эту вдохновенную ахинею.

   Спицын был не просто ширпотреб от искусства. Он был ширпотребный делец, король всех дельцов! Портреты власти предержащих, собственная галерея, очереди из заказчиков на два года вперед, да что там – Спицын издавал журнал, в котором публиковались истории его собственного сочинения. Был он когда-то хорошим крепким графиком, но со временем исписался.

   Анаит пришлось задушить в себе искусствоведа, чтобы прийти в его галерею. Спицыну требовались экскурсоводы. Те, что имелись, не справлялись с потоком публики. Восхищенные зрители замирали перед портретом известной певицы, укутанной в лоснящиеся соболя, из-под которых кокетливо выглядывала ножка в лаковой туфельке. Спицын был король пошлости, но он гениально угадывал, чего хочет публика.

   Его зритель жаждал красоты. Той ее разновидности, что являет себя в мехах, бальных платьях, локонах, позументах, ботфортах, колоннах, вороных конях и бархатных пиджаках. Анаит мечтала, что однажды Спицын создаст свой величайший шедевр, объединив все вышеперечисленное в одном полотне.

   После двадцатиминутной беседы администратор удовлетворенно кивнула:

   – Что ж, вы нам подходите. Имейте в виду, вам нужно будет тщательно подготовиться…

   – Разумеется!

   – …вам выдадут униформу.

   – Униформу?

   – Все наши сотрудницы носят форменную одежду. Во-первых, подъюбник. Кроме того, блузка…

   Снаружи постучали, и в кабинет вошла девушка немногим старше Анаит.

   – Любочка, вы прямо-таки вовремя! – просияла администратор. – Покажитесь, пожалуйста, нашей будущей сотруднице!

   Любочка с улыбкой приподняла руки и покрутилась, давая Анаит возможность разглядеть ее со всех сторон.

   Идя на собеседование, Анаит заранее настроилась соответствующим образом. Она способна была изобразить восторг перед любой из картин Спицына. Могла с чувством поведать о его творческом пути. Могла даже экспромтом провести небольшую экскурсию.

   Но к форменной одежде она оказалась не готова.

   Любочка выглядела как человек, который не решил твердо, пойти ли ему в реконструкторы мещанского быта девятнадцатого века или все-таки сразу в стриптиз. Из-под длинной черной юбки бился и пенился белоснежный подъюбник. Взгляд Анаит скользнул по лаковым туфлям, пробежал по юбке с блестящей пряжкой и остановился на вырезе белой блузы. От открывшегося зрелища захватывало дух. Вырез был оформлен пышными оборками. Взгляд, миновав этот пенный прибой, ухал сразу в морскую глубину, где и тонул, погружаясь в бездны.

   В завершение образа на шее прелестницы поблескивал крест.

   – Это форма? – слабым голосом спросила Анаит.

   – Универсальная, – кивнула администратор. – Любочка, две минуты, мы уже почти закончили…

   Но Анаит резко встала. Она готова была пожертвовать любовью к живописи, готова была забыть о своих предпочтениях и вкусах, закрыть глаза на то, что Спицын – растиражированная бездарность… Но выставлять на всеобщее обозрение пупок? Увольте!

   – Как вы смеете мне такое предлагать! – задыхаясь от возмущения, сказала она.

   – А что такое, что такое? – всполошилась женщина-администратор. Но позже, вспоминая ее реакцию, Анаит ощутила, что было в этом изумлении нечто искусственное, как если бы Анаит не первая встала на дыбы при виде подъюбника. – Великолепные материалы, мы заказываем итальянский шелк, между прочим…

   – Это бесстыдство! Двадцать первый век за окном, а вы одеваете сотрудниц, как… как… содержанок!

   – Это стиль!

   – Это пошлость! Вы бы еще шесты в галерее поставили!

   – И поставим, если будет необходимость! – прогремела старший администратор и поднялась. Любочка в испуге отпрянула. – А вас я больше не задерживаю!

   – Я у вас сама секунды лишней не задержусь! – отрезала Анаит и вышла, гордая хотя бы тем, что оставила последнее слово за собой.

   Но стоило ей оказаться на улице, как воинственность слетела с нее. Анаит скорее пошла бы просить милостыню, чем напялила на себя то, что галерея предлагала в качестве униформы. Однако это было первое место за долгое время, где ей предложили работу. Горькое разочарование терзало ее, пока она шла вдоль старых двухэтажных особняков; перед ними на тротуар были выставлены столики под красными «маркизами», за которыми смеялись беззаботные люди, аромат выпечки разносился по улице, и бегонии в горшках шевелились от теплого ветра.

   Она надеялась, что сможет вернуться домой победительницей. Представляла, как с первой зарплаты купит подарки родителям и эти вещицы станут несомненным подтверждением, что ее решение пойти на искусствоведческий вопреки их воле было правильным. Сколько боев ей пришлось выдержать! Они не утихали все годы, что Анаит училась. Особенно упорствовал отец, будто всерьез надеялся, что на пятом курсе младшая дочь бросит институт и пойдет в медицинский, как ему и мечталось.

   Все месяцы, что Анаит искала работу, родители встречали ее неудавшиеся попытки безмолвным укором.

   И вот – такой провал.

   «Приличная зарплата. Известный и уважаемый работодатель. Перспективы карьерного, черт бы его побрал, роста!» Анаит шаг за шагом терзала себя перечислением того, что она потеряла – так глупо, так неосмотрительно! Бог ты мой, подумаешь – подъюбник! Это даже мило… А блузка с вырезом… Что ж, можно было бы приспособить какую-нибудь булавочку… поддеть вниз топик…

   Мысленно она вернулась к собеседованию, переиграла его заново. И вот финал: ее знакомят с коллегами, просят с понедельника приступить к работе, отец приятно поражен, мама радуется…

   Из-за чего это все утрачено? Из-за ее нежелания носить блузку с глубоким декольте?

   Ветер поворошил на асфальте желтые листья, словно хозяин ласковой рукой погладил старую рыжую собаку. И вдруг все стало ясно и прозрачно. Облетела шелуха, и Анаит удивилась, чем терзалась последние полчаса.

   Работа, которую ей предлагали, была унизительна. Вот и все. Не только из-за чудовищной униформы, но и оттого, что Спицын некоторым образом воплощал в себе все, что она презирала. Согласиться на эту должность можно было только от большой нужды. Покупать уважение родителей, идя на сделку с собственной совестью… Нет, нет.

   К ней пришло облегчение. Сердитые внутренние голоса стихли, и установилась прекрасная тишина, заполненная только шорохом листьев.

   «Я все сделала правильно».

   Пока она ехала домой, облегчение постепенно растаяло. Анаит тревожило ее будущее. Но спокойная уверенность в правильности своего решения – осталась.

   А через неделю ей позвонила случайная знакомая – Анаит и имя-то ее вспомнила с трудом – и сказала, что у нее есть клиент, который ищет помощника со специфическими знаниями.

   Так она оказалась у Бурмистрова.

   – А знаете, что экскурсоводы рассказывают слушателям в галерее Спицына? – спросила Анаит Мирона.

   – Откуда! Я там ни разу не был.

   – Что свои ранние работы пастелью Спицын рисовал на наждачной бумаге, стирая подушечки пальцев в кровь. Подушечки! – повторила Анаит и для убедительности помахала пальцами. – В кровь!

   – Нет, подожди-ка… Наждачная бумага, все понимаю, сам по ней работал… но она же нулевка. Зернистости никакой. Что за бред?

   – Не надо, – строго сказала Анаит, – не надо обесценивать страдания Мастера. Он писал, и кровь из его пальцев текла, смешиваясь с пастелью. Так что все эти работы, – она сделала широкий жест, словно обводя рукой картины за спиной, – в буквальном смысле написаны кровью художника. Его кровоточащими пальцами!

   Акимов несколько секунд недоверчиво смотрел на нее и вдруг захохотал.

   – Нет, серьезно? Это действительно втюхивают зрителям? Ты меня разыгрываешь!

   – А вы зайдите в галерею – и узнаете, разыгрываю или нет.

   – И что, этой душераздирающей истории кто-то верит?

   Анаит пожала плечами:

   – Основной потребитель работ Спицына – женщины от сорока и старше. Среди них по какому-то совпадению очень мало тех, кто понимает, на какой именно наждачной бумаге рисуют художники… Так что байка о кровоточащих пальцах заходит на ура. Вы, Мирон Иванович, крайне далеки от народа.

   – И поэтому ты продолжаешь называть меня с отчеством и на «вы»?

   – Я не могу тыкать мужчине, который на двадцать лет старше меня.

   – Зато почтенным возрастом вполне можешь его тыкать! – рассмеялся Акимов.

   Анаит густо покраснела.

   – Я вовсе не это имела в виду!

   За дверью раздался шорох.

   – Кажется, Коля вернулся, – озабоченно сказал Акимов. – Посиди, я его уложу, пьяного олуха.

   Едва он вышел, Анаит подхватила рюкзак, открыла окно, перепрыгнула через подоконник и побежала прочь.

   – Ой, здрасте! – выпалила Майя Куприянова. – Это вы звонили, да? Вы проходите! Я сейчас… Раздевайтесь! – Последнее распоряжение донеслось уже откуда-то из комнат. Вслед за ней пробежал по коридору мальчик лет четырех, перепачканный до ушей манной кашей.

   Сыщики разделись в узкой прихожей.

   – Тапочки не надо, – сказал мужской голос сбоку. – Нет у нас такой чистоты, чтобы в тапочках…

   Это прозвучало как упрек женщине, бегавшей за сыном.

   – Андрей, – представился мужчина. Был он невысок, коренаст, с глубокими заломами носогубных складок, придававших его лицу выражение усталой брезгливости. Глаза сонные, мутные.

   «Разбудили, что ли? – подумал Сергей. – Извини, мужик, мы не нарочно». Он помнил, что Андрей Колесников был единственным из всех, кто вызвался помочь с картинами милой музейной девушке Ксении.

   – Май, встречай гостей! – крикнул Андрей. – Я Левушку умою…

   – Да я уже…

   Майя Куприянова снова показалась в коридоре.

   – Идите за мной! Сюда, сюда… У нас темно, не пугайтесь…

   Их провели в комнату, которая могла бы принадлежать бабушке Майи, а не молодой женщине. Чешская «стенка» с сервизом, ковер, потрепанные кресла.

   – Присаживайтесь, не стесняйтесь! Мебель у нас, правда, старенькая, но еще сто лет прослужит. Я Андрею так и говорю: не надо вливаться в ряды бездумных потребителей. Надо ответственно подходить… – Она засмеялась и махнула рукой: – Я болтаю, а вы меня даже не останавливаете. А вы ведь по делу приехали.

   Такая она была веселая, живая и милая, что Бабкин улыбнулся ей от души. А вот Макар не улыбался.

   – Майя, вам что-нибудь известно об исчезновении картин Бурмистрова? – без всякого вступления спросил он.

   Майя испуганно уставилась на него:

   – Ой, нет! Откуда! У нас только слухи ходят…

   – Какие слухи?

   – А вы Бурмистрову это передадите? – простодушно спросила она.

   – Нет, не передадим.

   – А запись вы ведете?

   Илюшин отрицательно покачал головой.

   – Телефоны покажите, пожалуйста.

   Сказано было с прежней наивной интонацией, но что-то подсказывало, что если детективы не выполнят просьбу, их выставят отсюда. Сергей и Макар выложили сотовые на стол.

   Майя поднялась со стула, наклонилась, ткнула в каждый экран тонким пальчиком, чтобы убедиться, что диктофон не включен.

   – Пусть здесь и лежат, – решила она. – Извините, я вам не то чтобы не доверяю, просто я вас не знаю. А с Бурмистровым мне, знаете, ссориться не с руки. Про слухи… Мы предполагали, что он сам украл картины. Чтобы в Европах не позориться.

   – Расскажите, что произошло на встрече у Ломовцева? – попросил Макар. – Вы приехали все вместе?

   – Ну да, конечно! Ульяшин заказал минивэн, потому что нам нужно было отвезти Тимофею его работы, а это удобнее делать, когда не две руки, а восемь. Мы с его картинами еле влезли в такси.

   – Сколько вас было?

   – Четверо. Я, Наташа, Павел Андреевич и Боря Касатый. Боря был очень взволнован, хотел поговорить с Тимофеем. Честно говоря, я думаю, он использовал его картины как предлог. Вот, мол, я тебе привез – и не выгонять же его. Так и получилось. Тимофей очень гостеприимный, – добавила она с улыбкой. – Особенно если захватить выпивку.

   – Что у вас было с собой? – тотчас спросил Макар.

   – Э-э-э… в каком смысле?

   – Вы сказали, что Тимофей гостеприимный, если захватить выпивку. Наверное, вы что-то купили по дороге?

   Майя повела плечиком:

   – Я даже не обратила внимания… Хотя сейчас вспоминаю: мы остановились возле «Красного и Белого», а Боря быстренько сбегал, пока мы болтали с Наташей. Девочкам – шампанское, мальчикам – что покрепче… – Она хихикнула. – Закуску какую-то: сыр, колбаски, шоколад… А почему вас интересует, что мы пили?

   В дверях возникла молчаливая фигура: Андрей Колесников застыл в проеме, держа на руках сонного ребенка, однако в комнату не зашел.

   – А что происходило у Ломовцева? – спросил Макар.

   – Тимофей живет в мастерской, мы всегда там и собираемся. Сели за стол, я сделала бутерброды на скорую руку. Говорили о драке между Геростратовым и Борей… О том, что Геростратов – злопамятный, может отомстить. Тимофей стал шутить, придумывать разнообразные способы мести… Он, когда в ударе, может насмешить любого. Фактически мы обсуждали только выставку и конфликт. Потом все разъехались.

   – Во сколько вы вернулись домой?

   – Наверное, около пяти? – Майя вопросительно взглянула на мужа. – Я не смотрела на часы. Разделась и легла спать. Извините, я плохой свидетель, да? Мне и рассказать-то нечего.

   – Кто первым уехал?

   Илюшин не сводил с нее глаз и, вопреки своему обыкновению, не улыбался. Сергей не мог понять, отчего он прицепился к девушке.

   – Кто первым уехал? – растерянно повторила Майя и заложила за ухо выбившуюся прядь.

   – Вы сказали, что разъехались около пяти. В каком порядке это происходило?

   – Ну-у-у, я не помню!

   – Вы так много выпили?

   – Да я вообще почти не пью, только за компанию! – вспыхнула Майя. – Что вы, в самом деле…

   – Тогда вы должны помнить, кто ушел первым.

   – Кажется, я ушла…

   – «Кажется»? – повторил Макар, не скрывая насмешки.

   Девушка, похоже, была близка к тому, чтобы заплакать. Бабкин ожидал, что вот-вот вмешается ее муж, но Андрей Колесников стоял неподвижно, укачивая на руках сына.

   – Нет, подождите! – На ее лице выразилось облегчение. – Я вспомнила! Наташа Голубцова уехала первой! Мы с ней одновременно вызвали такси, но ее машина пришла быстрее. Она попрощалась и убежала. Я еще рукой ей махала из окна, но она меня не видела. Потом Ульяшин собрался, но такси ждать не стал, сказал, что хочет пройтись. Он живет не очень далеко от Ломовцева. С недавних пор стал следить за здоровьем и больше двигаться. А сразу после Ульяшина уехала я. Получается, Боря Касатый остался последним. Но он тоже собирался.

   – Вы знакомы с Николаем Вакулиным?

   Она отрицательно покачала головой:

   – Кажется, нет. Кто это?

   – Охранник в Музее провинциального искусства.

   – А! Ну, конечно… Мы все его знаем! Он милый. Я не могу сказать, что мы знакомы, просто здоровались при встрече. Я слышала, что он пропал.

   – Кто из членов союза с ним в хороших отношениях?

   – Даже не знаю… Нет, не могу сказать.

   Колесников откашлялся. Сыщики взглянули на него.

   – Я слышал, Вакулина очень любят музейщики, – словно извиняясь, негромко сказал Андрей. – Он у них безотказный на-все-руки-мастер. Может, они его в музее прячут? В какой-нибудь подсобке?

   – Андрей! Ну вот зачем ты!.. – Майя замахала руками. – Не слушайте его, он шутит!

   Ребенок завозился на руках Колесникова, и тот, пробормотав что-то невнятное, ушел в другую комнату. Майя встала, закрыла дверь.

   – У кого из художников были конфликты с Бурмистровым? – поинтересовался Илюшин.

   Майя замотала головой так ожесточенно, будто он спросил, кто из них собирался его убить.

   – Вы что! У нас такого не бывает!

   – Конфликтов не бывает? – удивился Макар. – А как же драка с Алистратовым?

   – Это совсем другое! Боря и Геростратов через месяц будут обниматься на выставке. А влезать в конфликты с Бурмистровым – дураков нет. Он такой человек… Суровый. Наверное, предпринимателю в нашей среде не очень легко.

   Едва частные сыщики ушли, Майя схватила телефон. Нашла абонента в списке контактов – и в последнюю секунду передумала звонить.

   Несколько секунд стояла перед окном, кусая губы. Придя к какому-то решению, открыла карту, вбила три адреса.

   – Так… если они от меня поедут, то сначала, наверное, сюда… потом к Ульяшину…

   За спиной возник ее муж.

   – Колесников, дай телефон! – Без посторонних она всегда обращалась к нему по фамилии. – Быстрее!

   – Ты им соврала, – сухо сказал он.

   – Сейчас не до этого! Дай сотовый!

   – Не дам.

   Колесников развернулся, ушел.

   Майя стащила гольфы, натянула колготки. Схватила со стула рюкзачок.

   – Я уеду, – громко сказала она в пространство коридора. – Пока не знаю, когда вернусь.

   Муж появился из-за угла, словно призрак.

   – Послушай, – бледнея от бешенства, начал он, – что ты себе позволяешь? Мы договорились, что с Левой ты посидишь… Ты согласилась, тебя никто не заставлял… И вдруг, без предупреждения… Что это за фокусы?

   – Левушка и твой сын тоже. – Майя быстро одевалась перед зеркалом. – Подождешь, ничего с тобой не случится. У меня возникли срочные дела… Закончу – вернусь.

   – Что за срочные дела?

   – Просто дела! Это вообще не мои секреты, так что посвящать тебя в них я не буду.

   Он видел, что она волнуется, но собирается сосредоточенно. Платок, ключи, телефон, помада, проездной… Это окончательно вывело его из себя. Хладнокровие ее вывело, способность думать о том, что нужно не забыть помаду, в то время как он бесится, словно зверь, запертый в клетке.

   Майя внимательно оглядела его:

   – А почему ты, собственно, так психуешь?

   – Я собирался работать! – заорал он, не сдерживаясь. – У меня план намечен, все подготовлено! Черт тебя побери!

   Майя взялась за дверную ручку. Обернулась напоследок и с легким сожалением сказала:

   – Работа, Колесников, это когда деньги платят. Вот у меня, например, работа. А у тебя – имитация бурной деятельности.

   Он кинулся было ей вслед, но жена уже исчезла за дверью.

   Стерва, стерва! Попрекает его деньгами, знает, что для него это болезненная тема… В то время как сама… Продалась с потрохами, со всей начинкой! Он швырнул ей вслед ботинок, спохватился, что бросил свой собственный… Поднял его, внимательно оглядел, не сбил ли нос от удара о дверь.

   Ключи от машины, старенькой развалюхи, купленной по случаю у обнищавшего художника, остались на месте. Значит, поедет на метро. Вряд ли на такси – пожалеет денег.

   Куда же она собралась так срочно?

   – Пап, а где мама?

   Левушка, разбуженный их криками, выбрался из кроватки.

   Нет, не их криками, а только отцовскими. Майя-то никогда не повышает голос. Это он вечно орет как потерпевший.

   «Я и есть потерпевший». В другое время эта шутка его развеселила бы, но не сейчас. У него тряслись руки, прыгала нижняя губа. Так жаждал отвлечься на работу – и что же!..

   – Мама уехала, – сказал Колесников, поставив ботинок на пол. – Пойдем, милый, я тебе книжку почитаю.

   Майя Куприянова вышла замуж на последнем курсе. Девчонки ей завидовали: муж – член Союза художников, авторитетный, талантливый! Между прочим, со своей мастерской, в которой Майя с первого дня освоилась, будто всю жизнь в ней работала. Колесников с Майей были прелестной парой, хотя временами их принимали за отца с дочерью. Муж злился, Майя хохотала. В чем-то ей даже льстило это заблуждение. Она и правда была хрупкая, как девочка. Тонкие ножки, личико полудетское, открытый лобик. Колесников говорил: «Тебя писать неинтересно, нету драмы». Он подбирал зрелых натурщиц цыганского типа: черные провалы глаз, морщины, седеющие кудри, губы, словно опаленные изнутри, – трагедия, надлом! Весь жизненный путь можно прочесть по карте морщин. И смуглые длинные пальцы, в которых медленно тлеет сигарета…

   А Майя даже запаха дыма не выносит, между прочим. И вообще, курить вредно.

   Училище она окончила блестяще. Сложно дался только первый год: всю первую половину курса они работали исключительно гризайлью, рисовали горшки с кружками. Тоска, тоска! Со второго курса начались головы. И здесь Майе очень повезло. В середине года Олежек Малевич, белозубый красавец, любимец всего потока, похожий на молодого Абдулова, подошел не к кому-нибудь, а к ней, Майе, и сказал: «Есть деловое предложение!»

   Следующие полгода Майя дописывала за него работы. Не бесплатно, конечно, хотя поначалу Олежек предложил такой вариант: он водит Майю по студенческим столовкам и тем самым «поднимает ей статус». Так и выразился. Майя расхохоталась ему в лицо: себе поднимай статус, когда тебя выставят из училища. А отчисление маячило всерьез. Несмотря на фамилию, Олежек оказался к обучению категорически не способен. Горшки с кружками он худо-бедно исполнял, но все остальное…

   В итоге Олежек согласился на оплату деньгами – живыми деньгами! И целых полгода сдавал работы, исправленные стремительной Майиной рукой. На преподавателей взирал преданными глазами: «Я стараюсь, я взялся за ум!» Майя за эти полгода приоделась, даже немножко отъелась – в тех самых столовках, где она теперь часто обедала, разумеется, без Олежека. Щечки появились! Ей эта легчайшая припухлость очень шла.

   Конец всему положила Антонина Мартынова на просмотре. Разложив перед собой листы, которые принес Малевич, она подняла глаза на юношу, лучившегося улыбкой, и вновь уставилась на рисунки. Молчание затягивалось.

   – Женская рука у вас, молодой человек, – сказала Мартынова.

   – В каком смысле?

   – В буквальном.

   Олежек непонимающе смотрел на нее. Хмурил густые брови. Обиженно выпячивал нижнюю губу, что придавало его красивому мужественному лицу детское выражение. В общем, бил сразу и на женские, и на материнские чувства, надеясь, что хоть одна стрела да попадет в цель.

   Тщетно. Любой из камней Стоунхенджа – и тот поддался бы! А Мартынова лишь отпустила шпильку: «Не хлопочите лицом, Олег Иванович. Изобразите мне… Да хоть вот это повторите. Вашу же работу. Во времени я вас не ограничиваю».

   После чего Малевич вылетел из училища под дружный плач бывших однокурсниц. Девчонки Мартынову возненавидели. Что ей, трудно было, что ли, закрыть глаза! Пойти навстречу! Войти в положение, наконец!

   Тьфу, бездушная баба. Лишила их самого красивого парня во всем училище.

   У Майи были свои претензии к Мартыновой, оставившей ее без заработка. Но эти жалобы она благоразумно держала при себе.

   По субботам Майя навещала мать, живущую в поселке под Тверью. По воскресеньям со студенческой компанией обходила московские музеи. Все давалось легко: учиться, встречаться с мальчиками, да и просто жить… Со временем она поняла, что в этом и заключается ее талант: в легкости. Есть пчелка Майя, а она – птичка Майя. Летает, порхает, поет – и все ее любят!

   – …Предстоящий вам творческий путь таков: сначала вы все будете рисовать букетики, а потом пойдете в домохозяйки.

   Это объявляет на весь класс Шелыгин, преподаватель живописи. Обращается он исключительно к девушкам.

   Поганый характер Шелыгина известен далеко за пределами училища. Ходят слухи, что его и в Союз художников не приняли не по причине отсутствия таланта, а потому что не нашлось желающих с ним иметь дело. «С тобой ни бухать, ни выставляться не хочется», – сказал ему один из членов комиссии. Пять раз прокатили при поступлении!

   Шелыгин – скандалист, истеричка и невообразимый хам. Студенток училища обобщенно называет «бабье».

   – Женщина-художник – это и не женщина, и не художник! Все великое в живописи создано исключительно мужчинами.

   Студентки знают, что Шелыгин был женат, но разведен. Между ними то и дело всплывает одна и та же тема: кто мог согласиться на брак с таким человеком?! Преподаватель очень нехорош собою. Маленький, лысый, кривобокий, с круглым мясистым лицом, похожим на мятый помидор. Фи! Художник должен иметь внешность артистическую! Все эти банты, береты, локоны и свободные блузы возникли не на пустом месте, о нет! За ними стоит традиция! Воздействие на зрителя!

   Шелыгин – ходячее кладбище несбывшихся надежд. Как художник он не стал знаменит. Как преподаватель он не стал уважаем. Его никто не любит, ему нечем гордиться, он лыс и вонюч. А вокруг – очаровательные существа, юные, трогательные, такие прелестные в своей сосредоточенности, и сама жизнь под аккомпанемент быстрого перестука их босоножек протекает мимо Шелыгина.

   Он поклонник «сурового стиля» в живописи. «Виктор Попков – единственный гений на весь двадцатый век!» – кричит он, потрясая кулаками. Майя делает выводы и пишет рублеными формами, кладет под зеленую траву красный грунт. И – подумать только! – удостаивается похвалы от самого Шелыгина.

   – Куприянова, не так отвратительно, как у остальных. Есть проблески, Куприянова.

   «Нужно нравиться, – думает Майя. – Нужно понимать, чего они хотят. Тогда будет успех, будут хвалить».

   Ее семейная жизнь кажется ей поначалу многообещающей. Майя смотрит вперед с тем восторгом, с каким ребенок входит в распахнутые ворота Диснейленда. Явится сказка, чудо, волшебство! А как же иначе? Она – талантлива. Ее муж – очень талантлив. Все обещают ему большое будущее.

   Что может пойти не так?

   Она пропустила тот момент, когда муж из будущего большого таланта превратился в несостоявшегося гения. Его портреты цыганок, испитых мужиков, перекореженных стариков, похожих на корни, покупали мало и неохотно. Как портретист Колесников был недостаточно хорош, чтобы открыть новое направление, и недостаточно плох, чтобы малевать «арбатские портреты». Они оба выставлялись, что-то продавалось… Но недостаточно, чтобы обеспечить двоих взрослых.

   Однако Майя как-то крутилась, хватала заказы везде, где можно. Поклонилась в ножки Антонине Мартыновой – и та сосватала ее в детское издательство. Платили издатели, конечно, сущие копейки, зато эти копейки поступали регулярно. Майя иллюстрировала бесконечную серию сказок о приключениях лисенка Острохвоста, принадлежавшую перу старенькой писательницы, и молилась, чтобы старушка не померла. Острохвост как-никак подкармливал их семью.

   А потом родился Левушка. Хрупкая лисья спина больше не могла выносить такой тяжести.

   – Колесников, найди нормальную работу! – просила Майя.

   – У меня есть нормальная работа! – кричал муж. – Я художник!

   – Так рисуй то, что нравится людям, а не только тебе!

   – Хочешь, чтобы я продался тупой публике? Ты понимаешь, что гонишь меня на панель?

   – Почему на панель? – возражала Майя. – Я сегодня видела объявление: троллейбусному парку требуются водители…

   Андрей хлопал дверью и уходил.

   Молока в груди было мало, детские смеси для кормления стоили денег… Майя бегала по подружкам, занимая в долг, но долги нужно отдавать.

   Тогда Майя вспомнила слова своего бывшего преподавателя.

   «Вы все будете рисовать букетики…»

   Она забросила картины, над которыми работала, и стала набивать руку на букетах. Ромашки, васильки, розы… Получалось мило, женственно, однако чего-то не хватало. Пока наконец ей не попался на глаза куст розовых пионов перед домом. Майя долго смотрела на распустившиеся махровые бутоны, затем отломила один и унесла к себе.

   В мастерской она поставила его в бутылку и, глядя, как солнце купается в пышных лепестках, словно воробей в густой пыли, поняла – вон оно!

   Майя принялась штамповать букеты. Три пиона в стеклянной вазе, максимум пять… Больше не нужно. Формат – альбомный лист, чтобы можно было повесить везде, от кухни до туалета.

   И дело с пионами пошло!

   Спустя недолгое время она добилась того, что отличает обычного художника от профессионала: экономности. Экономности краски, экономности движений. Теперь на одну картину у нее уходило не больше трех часов. Быстрые точные мазки: раз – готов лепесток, два – готов другой, три – росчерк длинного стебля! Несколько лет спустя она могла бы на спор нарисовать букет с закрытыми глазами. Но на людях Майя держала марку художницы, работающей трудно. То, что дается легко, не ценится. И она рассказывала, как подолгу выбирает правильные пионы, ждет утреннего света, чтобы раскрыть особенную красоту, свойственную лишь этим цветам, часами призывает вдохновение, настраивается с помощью музыки и медитаций…

   После долгих сомнений она решилась вложить средства в рекламу. Известный женский журнал опубликовал статью, названную «Королева роз». Конечно, пион не роза, но как эффектно звучит!

   В статье рассказывалось, что художница долго не могла забеременеть и страдала от этого. Однажды она увидела во сне плотно сомкнутый бутон пиона; когда он распустился, внутри оказался крошечный младенец. Тогда женщина отправилась в село, где прошло ее детство, и стала сажать вокруг старой церкви пионы. В тот день, когда они расцвели, она узнала, что ждет ребенка. Художница испытала невероятное потрясение и дала обет, что увековечит в своих полотнах божественный цветок, подаривший ей младенца.

   Зачем нужно было ехать именно в село и что мешало облагородить палисадник перед домом, в статье не объяснялось. Кроме того, Майя, придумавшая эту бредятину от начала до конца, позабыла упомянуть о существовании мужа. А вот фраза «божественный цветок, подаривший ей младенца», вошла в статью целиком, из-за чего у читателя статьи невольно создавалось впечатление, будто художница родила вследствие непорочного зачатия.

   Вложение оказалось не напрасным. Продажи росли.

   Появились деньги на смеси, на фрукты, на новый комбинезон Левушке…

   Андрей твердил, что Майя продала себя, разменяла богом данный талант на штамповку.

   – Каждый мой букет – это вклад в медстраховку, – спокойно возражала Майя. – Ты зубы лечил в прошлом месяце? Лечил. Считай, у тебя во рту три моих пиона.

   – Попрекаешь меня деньгами? – ярился Колесников.

   – И не забудь про новые ботинки!

   Ботинки тоже были куплены из «пионовых» денег.

   Характер у Колесникова портился с каждым годом. Одно утешение: он часто оставался с Левушкой и оказался заботливым отцом. Но простить успеха «пионовой аферы» собственной жене не смог. «Почему аферы? – недоумевала Майя. – Я всего лишь даю людям то, что они хотят получить».

   Со временем она подвела теоретическую базу под свой промысел. Всем нужна красота. Она, Майя, дарит замученным женщинам, которые по шесть месяцев проводят в обесцвеченном холодном мире, частичку лета. И что в том плохого? Пусть ее картинки – не высокое искусство, но они… милы! Да-да, милы и трогательны. В точности как сама Майя.

   Она развелась бы с мужем, едва встала на ноги. Вот только мастерская… Которая полагалась Колесникову как члену Союза художников, но не полагалась его жене. Имперский союз, несмотря на громкое название, не имел в своем распоряжении ни чердаков, ни подвалов.

   А Майя так привыкла работать в мастерской! Снимать самой – дорого, или придется делить пространство с другими художниками, а здесь только Андрей молча пишет за спиной – свой, привычный…

   И потом, квартира! Сейчас они живут у Андрея, а что ей останется после развода? Только снимать где-нибудь на крайней станции метро, где и студий-то подходящих не найти.

   Со всех сторон получалось, что разводиться невыгодно.

   А плата за удобства, если подумать, не так уж и велика. Колесников, конечно, постоянно не в духе. К тому же то и дело заводит свою волынку о меценате, который однажды увидит его картины на выставке, оценит и пожелает вложиться в настоящий талант…

   – Не такой уж у тебя большой талант, – сказала однажды Майя, которой осточертела эта песня.

   – Тебе-то откуда знать? – оскалился Колесников. – Ты свой профукала. Разменяла на букетики.

   – Зато я в обмен получила человеческое существование, а не драные колготки и голодного ребенка.

   – Да уж прожили бы как-нибудь!

   – Ты бы как-нибудь точно прожил бы, – согласилась Майя. – Мужчинам вообще трудно понять, какое это унижение для женщины – бедность. Ты, Колесников, мог вырасти в большой талант. Но не вырос. Талант не может оставаться на одном уровне: если он не развивается, то деградирует. Ты в своих портретах цыганок никуда не продвинулся, а за новое не взялся: тебе не хватило творческой смелости.

   – Я разрабатываю одну жилу! – прорычал Колесников.

   – А если там пустая порода?

   Однажды знакомая позвала Майю участвовать в тематической выставке «Женщина и миф». Майя обрадовалась. Быстро родился сюжет: похищение Европы, оправленное в восточные орнаментальные мотивы. Она когда-то увлекалась риштанской керамикой. Придумала, что будет так: смуглое женское тело, прильнувшее к туше белого быка, свисающие над водой ветви с раскрытыми плодами гранатов… Алые зернышки, зеленоватая синь, замшево-сливочная шкура быка – все ярчайшее, чтобы аж слепило глаз. Берлинская лазурь, кадмий красный темный и красный пурпурный… Майя так вдохновилась, что бросилась в новую работу, не закончив предыдущей. Загрунтованный холст с намеченными контурами был отставлен к стене, и она приступила к «Похищению».

   Однако что-то не получалось. Она работала старательно, увлеченно… В конце концов, кто как не она была признана самой талантливой студенткой их выпуска!

   Но сюжет распадался. Разваливалась композиция, орнамент не перекликался с волнами, как было задумано. Да и сама похищенная не воплощала собой неизбывную женственность, а выглядела капризной скучающей девицей. Все было как-то мелко, поверхностно. Без глубины.

   Майе потребовалось время, чтобы осознать свое бессилие. Она не могла перенести замысел на холст.

   Перед знакомой она извинилась. Наплела о нехватке времени. Себе самой сказала, что идея была хороша, просто мало оказалось куража для ее воплощения. Однако слова мужа «Разменяла талант на букетики» долго еще звучали в ее голове.

   Впрочем, когда она купила Левушке чудные ботиночки на меху, они стихли.

   Наталье Голубцовой удивительно подходила ее фамилия. Что-то птичье-кулинарное угадывалось в ней, но не высокая кухня и не ласточкин полет, а воркование, мельтешение и пшено, завернутые в непритязательный капустный лист.

   Она производила впечатление очень здоровой женщины: пухла, румяна, с прекрасным цветом лица и без единой морщины.

   – Чего? Кто вино покупал? Боря! Касатый, касатик наш! А я-то что? Я ничего, я с Куприяновой сидела в уголке, в окошечко смотрела. Или уж вина нельзя выпить молодой женщине?

   Она подмигивала, кокетничала, предлагала выпить за их здоровье, заигрывала с Макаром, называя его «мальчишечкой», но при всей этой мелкой глупой суетливости взгляд ее оставался цепким – взгляд круглых голубых глазок под выщипанными бровками, похожими на контуры двух стогов.

   – Что происходило у Ломовцева? Да ничего такого! А вы, поди, думаете, что оргия? Хи-хи-хи, вам лишь бы оргию!.. Но я – ни-ни, я женщина строгих правил! Борю все жалели, обсуждали, как ему помочь. А он, бедный, влюбился в Сардину… Ну Изольду, знаете? Она, конечно, шалава, но мужики, знаете, на это не очень-то смотрят! Ну, вы не такие, я вижу! Вы мужчины порядочные! После?.. Я первая уехала, а кто после меня – не знаю… А мы не все время болтали, мы и поспать у него успели… У Тимофея все так удобно устроено, и кресла есть, и диванчик… А вот к другим заедешь – у них и присесть-то некуда! Вроде руки женские, а сухие, черствые, нет в них любви… Ну купи ты стульчик в любом хозяйственном!

   И понесла ахинею насчет стульев и табуреток. Сергей заметил, что Илюшин едва заметно ухмыляется, слушая это неожиданное отступление, и только по ухмылке догадался наконец, в чей огород пухлая ручка Голубцовой нацелила этот камень.

   – Я приехала домой и сразу легла спать. А с Бурмистровым вы зря связались, это я вам по-доброму говорю, как друг. Его начальство везде пихает, выделяет ему лучшие места! А у нас одна смелая женщина, борец за справедливость – Ренаточка Юханцева. Она возмутилась этим беспределом. И правильно! Разве можно так, чтобы постоянно одних и тех же вешали в первом зале? Что? Я все три дня провела на выставке. Разве это много?.. Ну, вам много, а мне в самый раз! Я вообще люблю находиться среди искусства. Бывает, погуляешь, поглядишь на картины – и на душе светлее! Как будто в церковь зашел! Не зря ведь говорят, что музей – это храм!.. Чего?.. Да, с открытия до закрытия, там банкеточка есть, можно посидеть, дух перевести, а если хочется покушать, так столовая напротив. Ясинский говорит, я его талисман! – Хихиканье, жеманный взмах рукой. – Приношу удачу и привлекаю потребителей! И картины при мне лучше продаются! …Нет, к бурмистровским работам никто не подходил. Ну, поглазеть-то многие горазды, а чтобы покупать – так нет. Только я вам вот что скажу: не там вы ищете, молодцы-холодцы! Картины свои сам Бурмистров и украл. От него всякого можно ожидать!

   – Зачем Бурмистрову красть свои картины? – удивился Макар.

   – А чего бы нет? Каждый хочет привлечь к себе внимание!

   – И вы тоже хотите?

   Макар слегка улыбнулся, показывая, что говорит не всерьез. Бабкин отдал должное его терпению. Его эта женщина душила, словно толстый шарф, затянутый на шее. Бабкин привык к самым разным свидетелям, но в ней было то сочетание напористой глупости и агрессивности, которое он выносил с трудом.

   Однако Голубцова шутку не приняла. Она наставила на Илюшина толстый палец и покачала им влево-вправо:

   – Вы лучше меня не злите, молодой человек, иначе пожалеете! Разъяренная женщина очень опасна! Вы плохо знаете людей, иначе не выводили бы меня из себя!

   – Боже упаси!

   – Я всегда говорю то, что есть на самом деле! Бурмистров хочет опорочить нас всех, подорвать наш коллективный дух! Не выйдет у него этого! У нас люди порядочные, я их много лет знаю! Никто из них не вор! А поклеп возводить мы не позволим! Один честнее другого, хоть каждого вешай на доску почета!

   – А как же драка? – коварно осведомился Илюшин.

   – Так это все Изольда, сволота, – задушевно сказала Голубцова. – Касатого она просто околдовала, это все у нас знают, душу продала, а сама подсыпала ему порошок в еду…

   – Какой порошок? – Илюшин не успевал следить за изгибами голубцовских сюжетов.

   – Приворотный! Он ее полюбил и теперь мается.

   – А Алистратову? Тоже порошок?

   Голубцова зацокала языком.

   – Геростратов – ну такая дрянь, а притворяется благородным, только в нем того благородства не больше, чем в свином хлеву. То с одной шуры-муры, то с другой… Я иной раз смотрю на него и думаю: чтоб у тебя все сгорело и сам ты сгорел! Чтобы раз – и нету Геростратова! Рак-то ведь, знаете, никого не щадит…

   – Алистратов болеет? – нарушил молчание Сергей.

   – Сейчас, может, и не болеет, но если я захочу – заболеет! – Сделав это неожиданное признание, Голубцова изобразила перед собой руками что-то, смахивающее на элемент индийского танца. – У таких, как я, есть особая власть над силами жизни! Мы ею не пользуемся, но если надо будет…

   Из соседней комнаты раздался негромкий звук, похожий на сиплое мяуканье. Неприятное выражение, появившееся на лице Натальи при упоминании Алистратова, сменилось глубокой сосредоточенностью.

   – Я сейчас…

   Она исчезла за дверью и вскоре вернулась, неся на руках маленькую белую кошку. Пройдя мимо сыщиков (Бабкина почему-то особенно удивило, что звук, похожий на мяуканье, оказался именно мяуканьем), посадила кошку на подоконник, в старую облезлую меховую шапку.

   – А вот, моя хорошая… Вот так… Отсюда теперь будешь смотреть. Безногая она, – объяснила Голубцова, вернувшись к сыщикам. – Лапки больные. А головушка-то умная! Она меня зовет, а я ее таскаю туда-сюда, чтобы ей не скучно было. В одно окошко надоест таращиться, она на другое просится. А между прочим, Бурмистров однажды на музейщиков наорал. – Она напустила на себя таинственный вид. – Вам об этом больше никто не расскажет! В музее копать надо, точно говорю.

   Илюшин попытался вызнать подробности, но Голубцова твердила одно: наорал, но никто не знает, а она знает. В конце концов Макар сдался и отступил.

   – Отпечатки пальцев у них не забудьте снять, – удовлетворенно сказала Наталья.

   Когда они вышли на улицу, Сергей обернулся. На подоконнике второго этажа кошка сидела неподвижно в шапке, точно белая голубка на гнезде.

   – Не понимаю, как это совмещается, – сказал он. – Пожелания смерти коллеге и забота об охромевшей бедолаге.

   – В человеке вообще многое удивительно совмещается. У меня был знакомый с совершенно людоедскими взглядами, которые он не стеснялся высказывать при любой возможности. Однако в том, что касалось реальных дел, это был один из самых отзывчивых людей, которые мне встречались, – из тех, что последнюю рубашку снимут и отдадут нищему. Может быть, Голубцова лишь на словах кровожадна, а если дойдет до дела, будет перевязывать Алистратову раны, полученные от Касатова.

   – Штопальную иглу она вонзит ему в глаз! Ладно, кто у нас следующий?

   Илюшин насвистел нехитрую мелодию.

   – Давай-ка мы с тобой наведаемся к талантливому художнику, лентяю и работяге Тимофею Ломовцеву. Что-то мне подсказывает, что это фигура поинтереснее, чем Голубцова.

   Макар оказался прав.

   Правда, Бабкин, увидев Ломовцева, мысленно крякнул и сказал себе, что лучше бы им попадались люди скучные и ординарные. Тимофей открыл им дверь в одном полотенце, обмотанном вокруг тощих чресел. С него капала вода. Мокрые пряди плотно облепили лицо, закрыв один глаз. Второй поблескивал за волосами, словно золотая монета в водорослях.

   – А, пинкертоны! – приветствовал их Ломовцев. – Валяйте, заходите!

   Перешагнув через лужицу, сыщики оказались в мастерской. Хозяин тотчас исчез. За стенкой загудел фен.

   – Наливайте, мужики, не стесняйтесь! – крикнул Ломовцев, перекрывая шум фена. – Все для вас! Художник шпика не обидит!

   Тимофей появился десять минут спустя. Ввалился в мастерскую, придерживая спадающие штаны с висящей мотней. Дырявая футболка болталась на нем, как на пугале.

   Был он тощий, с впалой грудью и кривыми ногами. Спутанные черные волосы, костлявая длинная физиономия, рот точно длинная раздвоенная щепа… Изумительно уродливый горбатый нос и острые, умные, как у ворона, глаза, с ехидством следившие за сыщиками.

   Бабкину Ломовцев страшно обрадовался. Заухал: «Вот это фактура! Едрить, фактурища!» Принялся кружить вокруг него, сияя восторгом, точно первоклассник у наряженной елки, сыпал комплиментами и закончил тем, что попросил Сергея снять футболку. Илюшин тихо забавлялся происходящим. Бабкин молча терпел. Главное, непонятно было, всерьез это все или Ломовцев дурачится.

   – Тимофей, вам все равно услуги Сергея в качестве натурщика не по карману, – сказал наконец Макар.

   – А ты в мой карман залезал? – тут же отозвался Ломовцев. – Я, между прочим, успешный художник! Что, съел, а? Съел?

   Но от Бабкина отстал.

   Мастерская у Ломовцева была замечательная: высоченная, с огромным круглым окном в половину стены, сквозь которое лился солнечный свет. В этом сияющем пространстве его владелец казался бесом, по недоразумению попавшим в райские кущи.

   На подрамнике стоял неоконченный городской пейзаж. Ничего в нем особенного не было. Окраина с пятиэтажками, гаражи, тополя над гаражами, свет, какой бывает в июне ранним вечером… Сергей не мог оторвать от него взгляда. С трудом умещалось в голове, что вихлястый тип с блудливой улыбочкой способен выдать вот такое: тихое, нежное, словно колыбельная, пропетая ребенку.

   – Ты не на это смотри, – сказал Ломовцев, заметив его интерес. – Ты на другое смотри!

   И притащил, подлец, голую бабу. Написанную мощно, крупными жирными мазками, так что баба в своей бесстыжей наготе, казалось, вываливалась из холста прямо на сыщиков. Вот-вот облапит с довольным визгом и расхохочется прямо в лицо.

   – Тимофей, что вы думаете насчет кражи картин Бурмистрова? – спросил Макар.

   Быстро стало понятно, что вести беседу предстоит ему. К Сергею, стоило тому сказать хоть слово, Ломовцев цеплялся, как школьный хулиган к самой красивой и строгой девочке класса.

   – Ничего не думаю. Мне начхать, – лениво отозвался Тимофей. Он повалился в глубокое кресло и сидел в нем, как в ванне. Голые ноги торчали вверх. – Хотя… – Он радостно оскалил зубы. – Слушайте, братцы-ищейки, а вам не приходило в головы, что наведывались-то вовсе не за Бурмистровым! Кому он нужен со своими козлами!

   – Тиграми.

   – У Бурмистрова все козлы, – отмахнулся Ломовцев. – Украсть-то хотели меня, вот что! Мои шедевры! Неудачливые воры в ужасе обыскали подвал и, поняв, что фортуна от них сегодня отвернулась, взяли первое попавшееся барахло. Представляю, каково было их разочарование, когда на свет вылезли козлы. Ну, или тигры, как тебе больше нравится.

   – А почему вы решили, что воров было несколько? – тут же спросил Макар.

   – Вместе веселее, – объяснил Ломовцев. – Вы вон тоже по двое ходите. Играете в хорошего болтливого полицейского и плохого молчаливого. Ты – плохой! – сообщил он Бабкину.

   На свету стало видно, что один глаз у Ломовцева слегка косит.

   – Расскажите о том, что было вечером воскресенья.

   – Это был не вечер, а рассвет души! Два мужика, вцепившиеся друг другу в бороды из-за бабенки, – нарядно и весело, все как я люблю! Но выпили мы, конечно, знатно, – прибавил он и кивнул на стену, вдоль которой были выставлены пустые бутылки. Их длинная вереница исчезала под софой, на которой была набросана горой верхняя одежда. – Никак не дойдут руки сдать. Ребятки, не подсобите? Мы ж художники! Божьи создания! Живем на милостыню! Копеечкой перебиваемся…

   Он протянул дрожащую руку, выпятил губу, и глаза его налились вполне убедительными слезами.

   Илюшин не обратил на этот цирк никакого внимания.

   – Борис Касатый – ваш друг?

   – У меня друзей нету, милый, – сухо отвечал Ломовцев. – Только конкуренты и завистники. Касатый мне не конкурент. У нас с ним делянки разные.

   – Поясните?

   Макар был весь заинтересованность и внимание. Сергей не вполне понимал, какое отношение к кражам имеет вся эта творческая кухня, но, поскольку его из разговора исключили, полагал, что Илюшину виднее.

   – А что тут пояснять? Борька – умница! Бьет в самую мякотку потребительского сердечка!

   – Зайцами над тайгой? – с некоторым недоверием спросил Илюшин.

   Сергей отчетливо расслышал, что недоверие это напускное, и успокоился: Макар вел какую-то игру. А там, где Макар начинал играть, он всегда выигрывал. Обыграет и этого распутного косоглазого беса.

   – Ничего-то ты не знаешь, Джон Сноу! – протянул Ломовцев. – Псевдоинтеллектуалы тоже любят картины. Но медвежат на сосне или всякие грачи-прилетели они не могут покупать. Это же по-ошлость! – Он вскрикнул, театрально прижал ладони к губам, высоко задрав брови, и превратился в чопорную старуху, обнаружившую в журнале по домоводству картинку с голым мужчиной. Бабкину стало смешно: в артистизме этому поганцу не откажешь. – Так чем же нам накормить псевдоинтеллектуалов? М-м-м, дайте подумать! Здравствуй, рынок игры в сюрреализм! Блуждание вокруг Дали! Почти-Магритт! Ну, Ив Танги, наконец, – это уже для тех, кто пообразованней. Эта публика считает, что она умная и с тонким вкусом. Отделяет себя от плебса! Значит, что мы положим ей в ротик? Что-то питательное, что поддержит это чудесное ощущение! Бесконечные намеки на текучие часы и яичницы, висящие в воздухе яблоки, трубки и прочую лабуду. Этим и занимается Борька.

   – А что насчет Алистратова? – заинтересовался Макар.

   – Геростратов – арбатский художник, – отрезал Тимофей.

   – То есть выставляется на старом Арбате?

   – Да ну тебя, дурачок! То есть производит хорошо продающуюся продукцию разряда «уличный художник». Дробясь о мрачные скалы, шумят и пенятся валы, и всякое такое…

   – Но ведь он талантлив, правда? – наивно спросил Макар. – Я видел его морские пейзажи!

   Ломовцев с насмешливым сожалением уставился на него:

   – Эх, малыш-малыш!.. Как ты думаешь, отчего Геростратов копирует именно Айвазовского, а не, скажем, Шишкина?

   – Айвазовский лучше продается?

   – Верно! А почему?

   – Потому что зрителю хочется видеть море больше, чем лес?

   – Ничего подобного! Чащи, рощи и прочая рожь золотая – это наше все, исконное, любимое народом! Но здесь вот какая загвоздочка… Имитировать Айвазовского с его тоннами воды в тысячу раз легче, чем Шишкина, у которого прописана каждая иголочка. Ты, малыш, может, не знаешь: Иван Иванович Шишкин – великий художник. И он не стал менее великим оттого, что его лепят на конфетные упаковки и школьные учебники.

   Сергей заметил, что, говоря о Шишкине, Ломовцев отбросил свое фиглярство.

   – …А если каждую иголочку не прописывать, эффект не тот, – продолжал Тимофей. – Вот и косит наш Геростратов под Айвазовского и Рериха. Малюй себе ярко освещенные горы, синие да оранжевые. Хорошо еще идут лирические городские пейзажи, особенно с одинокой парочкой, бредущей под одним зонтом. Струи дождя, такие, знаешь, красные, желтые… И чтоб непременно на заднем плане трамвайчик! Трамвайчики – это няшно. Их все любят.

   – А цветы? – спросил Макар.

   – И цветы! Беспроигрышный вариант. Поэтому Куприянова поставила свои пионы на поток и зарабатывает трудовую копеечку. И кто ее осудит? Продай душу не Люциферу, а Мамоне, и все тебя поймут…

   – Тима, ты к ней несправедлив!

   Илюшин и Бабкин вздрогнули и уставились на источник голоса.

   Из груды брошенной одежды на софе сформировалась фигура – тщедушная старая женщина в рубище. С первого взгляда Бабкин ужаснулся ее лохмотьям. Со второго решил, что это дизайнерский изыск. Голову женщины оползали переплетающиеся змейки косичек, которые на затылке свалялись в подобие земляного кома с торчащими корешками. На смуглом лице беспокойно чернели глаза.

   – Вам не надо кормить детей! А Майя – мать, у нее душа матери, вот почему…

   Ломовцев легко поднялся из кресла, выгнувшись пупком кверху, точно акробат. Обнял странную женщину за плечи, повел к двери.

   – Фая, не сейчас, не сейчас… Пойдем. Выспалась ты, моя хорошая?

   – Тима, ты же знаешь: я сплю у тебя как младенец! Перекрестье звездных путей над твоей обителью дарует этому месту благословение…

   – Херню-то не пори…

   Их разговор около двери перешел в приглушенное бормотание. Бабкин расслышал, что Ломовцев сует Фаине деньги; та отказывалась. «Дети! Мои дети меня прокормят!»

   Наконец хлопнула дверь. Ломовцев, вытирая пот со лба, вернулся к сыщикам.

   – Это была Фаина Клюшникова? – после недолгого молчания спросил Макар.

   Бабкин вспомнил городскую сумасшедшую, о которой рассказывала Мартынова.

   – Чудная тетка! – Ломовцев упал в кресло. – Наглухо отбитая. Преподает у детишек, годами ведет свой жалкий кружок, живет на копейки, ученики ее обожают… Ко мне приезжает поспать! Что-то ей в космосе приоткрывается – тогда она узнает, что должна набраться новых сил. И ведь ни одна сволочь за нее не заступилась, включая меня! Ульяшин и Колесников – единственные, кто о ней заботится! Мне как-то довелось побывать в ее подвале. Там завалы! Горы картин! Половину тараканы сожрали…

   – Как – тараканы? – изумился Бабкин, забыв о своем статусе молчаливого привидения.

   – Фаина часто гуашь использует, а гуашь – сладкая… Таракашечки и крысы ее объедают. У них, наверное, праздник, когда старая дура очередную работку сносит вниз. Это, правда, раз в году случается, по четным пятилеткам. Она же должна сначала накопить в себе энергию космоса! Эх, кукушечка-кукушка, на кого ж ты свою Фаю покинула!

   Судя по тому, что Ломовцев не отреагировал на вопрос сыщика в своей обычной манере, он тоже был ошарашен появлением старой подруги из груды тряпья.

   – Подождите-ка, – встрепенулся Макар. – Вы сказали: «Ни одна сволочь не заступилась»… Это что же, Фаина выступила против Бурмистрова?!

   Ломовцев насупился и встал. Из низкорослого холодильника достал тарелку с нарезанной колбасой и запотевшую бутылку.

   – За Фаю! Чтоб ей, святой дуре, космическую энергию поставляли бесплатно.

   Он опрокинул стопку и рассказал. История в его изложении сильно отличалась от бурмистровской.

   По словам Ломовцева, ежемесячные взносы в Имперский союз за Фаину платил Ульяшин.

   – Никогда не знаешь, в какой момент в самом законченном подлеце проснется человечность, – говорил Тимофей, жуя колбасу. – Пашка – проходимец каких мало! А ведь пожалел дурочку. Они с ней и Колесниковым учились вместе, только на разных курсах… Да, так о чем я? Однажды старую клюшку занесло на выставку. А там как раз Бурмистров развесился. Штук шесть приволок или семь своих… Как бы это, чтобы без грубостей… Сейчас уже не вспомню, что за сюжетики! Конь у реки, баба в бронелифчике… Клюшникова увидела это все и схватилась за сердце. Спрашивает у Ясинского: «Адамчик, за сколько ты продал свою честь и достоинство, чтобы ЭТО оскверняло святые музейные стены?» Она, знаете, умеет высокопарно выражаться. Ясинский молча багровеет – а что ему еще остается! «Адамчик! Но ведь это бесчестье!» – Ломовцев возвел очи горе, изображая Клюшникову. – «Друзья! Коллеги! Неужели мы будем молча взирать на это убожество! Этот срам! Простите, дорогой мой, вы, наверное, хороший человек… – Это она Бурмистрову. – Но творческой компоненты в вас не больше, чем в отрыжке павиана».

   Ломовцев опрокинул еще одну стопку, посмотрел на пыльный ряд бутылок и задумчиво сказал:

   – Опять же, вот где проявляется помешательство! Нормальный человек что скажет? «Как художник, батенька, вы говно». Я думаю, этой отрыжкой павиана она Бурмистрову причинила особенную душевную боль. Он наехал на Ульяшина с Ясинским и потребовал, чтобы ее отовсюду вышвырнули. «Либо я, либо она!» Надо ли мне вам разъяснять, малыши мои, сколько Ясинский имеет с Бурмистрова – и сколько с Фаины?

   Илюшин покачал головой. Антонина Мартынова провела исчерпывающий ликбез.

   – Ясинский закрыл перед ней все двери. Да, она продавала мало, но все же продавала. Ну и зритель для Фаины важен. Музыкант не играет на пустынном берегу, ему, извините, нужна такая пошлая вещь, как аудитория. Лишилась Фаина предпоследней копеечки. Ульяшин пытался было ее протолкнуть в другое место, но Бурмистров злопамятен, как эриния. Перекрыл руками Ясинского все краны, по которым текла к ней жиденькая известность. По правде говоря, он наведывался и в Дом детского творчества, или как его там… пионерия сраная… короче, в то заведение, где Фаина годами трудится почти безвозмездно. Но там у него что-то пошло не так. Не удалось ему выжить ее еще и оттуда. А если бы удалось, несчастной старушенции только в петлю. М-да…

   Ломовцев выпил и стукнул стопкой о столешницу.

   – Спасибо Ульяшину, поддерживает ее понемногу. Ностальгические воспоминания лелеет. У Фаи квартирка над мастерской, на первом этаже. Он в ее подвале крысиную отраву раскладывает… Ну, и Колесников… Но Колесников-то злой, как все несостоявшиеся гении.

   По особенной ясности его взгляда Сергей понял, что художник основательно набрался.

   – Это правда, что Ульяшин ввел Ясинского в круг художников? – спросил Макар.

   – Ну, а кому он иначе был бы нужен! Надеюсь, вы, пинкертоны недоделанные, не собираетесь Фаину подозревать? – Он вздернул бровь. – Дури-то у вас хватит. Прицепитесь к убогой…

   Бабкин хотел сказать, что не прицепятся. Он готов был прозакладывать весь свой сыщицкий опыт: такие, как Клюшникова, не организуют краж из музеев.

   Илюшин его опередил:

   – Фигура на записи с камеры – мужская.

   Ломовцев сощурился:

   – А-а, камеры, точно. Я о них не подумал. Ну, так у вас все есть, карты вам в руки, братцы!

   Он задрал голову к потолку и широко зевнул. Стало ясно, что их визит подходит к концу.

   – Хорошие у вас пейзажи, – смущенно сказал Бабкин, поднимаясь.

   Тимофей снизу пронзил его острым взглядом. Сергей подумал, что сейчас от него полетят клочки по закоулочкам, но вместо издевки Ломовцев сказал:

   – Хорошие, да. А что толку? Вам, братцы, не понять. Ты всегда должен выбирать между тем, чтобы потрафить публике, и тем, чтобы делать то, что хочешь. Но публика глупа. Денежная публика глупа вдвойне. Они смотрят на прямое подражание Доржиеву и не понимают, что видят перед собой. Им не хватает насмотренности. Думаете, Борька Касатый от хорошей жизни малюет поделки для высоколобых дураков? Допустим, художнику повезло, дура-публика его разглядела. Но с этого момента он становится заложником собственного стиля. Рисуешь московские улочки? Не смей ни на шаг отступать от них! Морщинистые лица китайских крестьянок? Не переключайся на пейзажи! И боже упаси бедного художника сменить регистр. Раньше писал мрачно, серьезно, психологично? Если сделаешь что-то смешливое, веселое, то тебя назовут либо исписавшимся, либо заигрывающим с публикой! От комедийных сюжетов перешел к трагедии? Значит, пыжишься выглядеть как мастер! А ведь людям так хотелось комедии! Котиков хотелось, понимаете, малыши? А вздумаешь отстаивать свое, не сворачивать с пути – по тебе ударят рублем. Не хочет наш зритель искусства. Хочет простых, понятных вещей. Трамвайчиков… Парочек под дождем…

   Бабкин подумал, что тоже хочет простых, понятных вещей. Пельменей, например. От мясного аромата колбасы у него подводило желудок.

   – …Что думаешь о Ломовцеве? – спросил Макар, когда они вышли.

   – Шут гороховый. И нытик.

   – Почему нытик? – засмеялся Илюшин.

   – А кто же еще? Сидит человек в стометровой мансарде с окном во всю стену. Не в шахте вкалывает. Не на стройке убивается. Имеет творческую работу, не особенно вредную для здоровья. Денег на колбасу хватает, на краски – тоже. И вещает, какая публика дура, поскольку не в состоянии оценить его творческие метания. Тьфу!

   – Строг ты, Сережа!

   – Бабу голую приволок, – не мог успокоиться Бабкин. – На предмет чего ты его пытал, скажи на милость?

   – Пойдем прогуляемся.

   – Пойдем! Может, где-нибудь по соседству пельмешки раздают…

   Кривыми улочками они вышли в сквер. Ржавеющие кроны каштанов шелестели на ветру. Скамейки были заняты школьниками, прогуливавшими занятия. От ярких кроссовок и курток рябило в глазах. Сергей и Макар двинулись по широкой утоптанной тропе. Из желтеющей травы косились конским глазом плоды каштанов. Сергей подобрал один, очистил от колючей шкурки, сунул в карман – для жены.

   Каштан лежал в кармане и как будто излучал тепло.

   Навстречу пробежал скотч-терьер, похожий, как и все скотч-терьеры, на помесь швабры и театральной сумочки. Сергей бездумно следил за собакой, трогая каштан в кармане. Как-то там Маша?

   – Сначала я считал, что картины украли, чтобы потом продать, – сказал Макар. – Но после разговора с Мартыновой и Ломовцевым стало ясно, что эта версия несостоятельна. Мы с самого начала были правы, оценив работы Бурмистрова как дилетантскую мазню. Ясинский и Дьячков ввели нас в заблуждение. Теперь я склоняюсь к мысли, что кража нацелена персонально на Бурмистрова. Слишком много тех, кто его не любит… Не без оснований. Происшествие с Клюшниковой, откровенно говоря, ни в какие ворота не лезет.

   Бабкин согласно кивнул. Здоровый богатый жлоб – и на кого обрушился! На полубезумную бабку-художницу…

   – Может, деньги вернем и ну его на хрен? – буркнул он.

   – Может, ну его на хрен, а деньги не вернем? – радостно предложил Илюшин. – Серега, если мы начнем отбирать клиентов по моральным качествам, можно сразу переквалифицироваться в разносчиков еды. Хотя из тебя разносчик никудышный…

   – Это еще почему?

   – Потому что ты все заказы сожрешь по дороге. Кстати, вон киоск. Пойдем купим чего-нибудь съедобного.

   Они расположились на освободившейся скамье. Закусив горячим бутербродом, Сергей вытащил блокнот и открыл на странице, где друг под другом были записаны имена членов Имперского союза.

   – Похоже на генеалогическое древо, – заметил Макар, глянув на рисунок. – Итак, все наши имперско-союзовцы произошли от Ясинского и Ульяшина. Ульяшин в этой среде свой человек, к тому же пользующийся авторитетом. Он привел волка, чтобы тот немножко пощипал курчавых овец. На каком-то этапе в гнезде, полном голодных птенцов, возник сам себя подбросивший кукушонок Бурмистров. Однако птичья аналогия не совсем верна: кормят не столько его, сколько он. Ясинский наживается на нем, как и Ульяшин. Эти двое – последние, у кого была причина красть картины. Они напрямую заинтересованы в том, чтобы Бурмистров был успешен, выставлялся за границей, а его паноптикум украшал бы стену напротив главного входа на каждой выставке. Что возвращает нас, кстати, к Юханцевой. Я тебе говорил, что она не захотела с нами общаться?

   Бабкин покачал головой:

   – Впервые слышу.

   – Я позвонил ей вчера, попробовал договориться о встрече. Она повесила трубку.

   – И что будем делать?

   – Придумаем что-нибудь, – отмахнулся Илюшин. – Я надеялся, что сотоварищи Ломовцева что-то прояснят в расстановке сил. В таких закрытых сообществах всегда течет своя тайная жизнь, не заметная постороннему взгляду. А мы с тобой, Сережа, посторонние. Да еще и пришли со стороны врага – Бурмистрова! Анаит сделала нам царский подарок в лице Мартыновой. Если бы не она, до сих пор бы принимали слова Дьячкова за чистую монету.

   – Ты бы поосторожнее с этим подарком, – буркнул Сергей.

   Илюшин сделал вид, что не расслышал.

   Сергей допил чай и огляделся в поисках урны. Мимо пробежала компания мальчишек лет восьми-девяти; они толкали и обзывали самого мелкого. Пронзительные голоса разносились по скверу. Бабкин привстал, чтобы вмешаться, но внезапно вражда перекинулась, как огонь, на другого мальчишку, и мелкий стал кидать в него мусор и кричать хором с остальными. Они кривлялись и верещали. Они были отвратительны в своей злобной готовности набрасываться всей группой на кого-нибудь одного, произвольно выбранного жертвой. А самое плохое, что и жертвы были ему противны не меньше мучителей.

   В какой мир он приведет ребенка?

   Ему ли не знать, сколько зла и безумия творится вокруг.

   Сколько смертей он видел, сколько бессмысленных убийств… Сколько людей, повернутых на том, чтобы причинять боль.

   Его ребенок будет расти среди них. Зачем? Как он мог это допустить?

   Он непроизвольно смял пустой бумажный стаканчик. Донышко треснуло и развалилось.

   – Сережа, что с тобой? – мягко спросил Макар.

   И Бабкин неожиданно для себя вдруг честно выложил ему все, что его мучило. Как на исповеди. Он говорил, говорил, говорил, а потом выдохся и замолчал. Просто сидел, глядя перед собой. Тяжесть, которую он носил в себе, не исчезла, но из камня превратилась в вату. Маша часто напевает за домашними делами: «Разве кукла виновата? Разве клоун виноват?»

   Это он – виноватый клоун. Он все сделал не так и теперь не понимает, как надо было делать.

   – Что сильнее всего на свете?

   Это спросил Макар. Начал практически со сказочного зачина. Бабкин поднял на него сердитый взгляд, подозревая подначку, но Илюшин был серьезен. Пожалуй, даже небывало серьезен. Ни ухмылки в уголках губ, ни вечной насмешливой искры в серых глазах.

   – Ты о чем?

   – Герой известного тебе фильма отвечал, что сила – в правде. Ты с ним согласен?

   Бабкин не расположен был философствовать.

   – Нет никакой правды. Вернее, есть: у каждого своя.

   – Тогда что сильнее всего? – повторил Макар.

   Настойчивость его вынудила Сергея задуматься. Вертелось в голове что-то о том, что любовь все превозмогает… Это он и произнес без всякой уверенности, как будто озвучивал затертый статус во «ВКонтакте».

   – О «превозмогает» в первоисточнике ничего не говорится, – с сожалением сказал Илюшин.

   – Ну, тогда надежда, – без всякого убеждения сказал Бабкин. И вдруг его взяла ярость. – Хотя к лешему! Какая еще на хрен надежда! Надежда на что? Зло, Макар, вот что сильнее всего. Вот что никогда не исчезает и не исчезнет – ни при нас, ни при наших детях! Оглянись вокруг!

   «А мы в это ребеночка родим, – мысленно добавил он. – Какой я идиот. На что Машку обрек…»

   – Жизнь, – сказал Макар.

   – Что – жизнь?

   – Жизнь сильнее всего.

   Бабкин поморщился и вяло отмахнулся.

   – Везде пробивается жизнь, – настойчиво продолжал Илюшин. – Я это видел, и не раз. Там, где все было уничтожено, закатано в асфальт, облито ядом и подожжено, все равно лезет какая-нибудь чахлая травинка. Сначала травинка, потом цветок. Потом дерево. Потом зреют яблоки. Потом дети.

   – Что – дети?

   – Дети рождаются. Пробивают асфальт и растут. Один вон вообще в хлеву родился, считай, у беженцев.

   – И чем он кончил? – мрачно буркнул Сергей.

   – Смертию смерть попрал, например, – невозмутимо ответил Илюшин.

   Бабкин невольно хмыкнул.

   – Жизнь продолжается, что бы мы ни делали, – убежденно продолжал Макар, – что бы ни происходило. Вот что все превозмогает. Жизнь сильнее всего в конечном счете, сильнее и надежды, и любви, и уж точно сильнее правды.

   – А если это будет паршивая жизнь? – выговорил Бабкин то, что его мучило.

   Илюшин сочувственно поглядел на него:

   – У твоего ребенка будет такая мать, как Маша. Значит, детство его точно пройдет в счастье и любви. Ты не представляешь, какую защиту дает выросшему человеку счастливое детство.

   Бабкин покачал головой. Его собственное счастливым не было. Он не знал, о чем говорит Илюшин.

   – Если не веришь мне, посмотри на свою жену.

   И здесь Бабкину крыть было нечем.

   Маша светилась. Маша сияла, как сказочный цветок, что распускается раз в году и озаряет ночь голубым мерцанием; как прозрачная виноградная гроздь; как золотая рыбка в морской глубине. В движениях ее отяжелевшего тела появились плавность и неторопливость. И если она не напевала про себя, то улыбалась. Маша вся стала радость и безмятежность; та самая безмятежность, которой он теперь начисто был лишен.

   Сергей подумал, что если это цена его нынешних терзаний, то он согласен. Никогда не торговался с мирозданием, а тут вскинулся: хорошо, ладно, по рукам! Пусть ей будет легко и спокойно, а мне – тяжело, только не вешай этот груз на нее.

   От этого подобия молитвы ему стало легче.

   Может, есть своя правда в словах Макара? Удивительнее всего, конечно, не сами эти слова, а то, что произнес их Илюшин: веселый циник и насмешник, один из тех, о ком люди чопорные, поджав губы, говорят: «Ничего святого за душой!»

   – К тому же у твоего ребенка будет красивое имя, – заметил Илюшин. – Макар Сергеевич! А не какой-нибудь, например, Африкан.

   Бабкин взвился как укушенный:

   – Да лучше я его Африканом назову!

   – Не сто́ит…

   – Даже не надейся, что он будет Макар!

   – Одумайся! – призвал Илюшин. – Носителю этого имени покровительствуют небеса!

   – А вот его близким – нет! – отрезал Сергей.

   – Ерунда!

   – У Маши есть подруга, которая своего кота назвала Шелдоном. В честь любимого персонажа.

   – И что же? – заинтересовался Макар.

   – Невыносимый получился тип, хоть и умный. Поверь, это многому меня научило.

   Некоторое время они сидели молча.

   – Евпсихий – вот еще хорошее имя, – кротко заметил Илюшин.

   – Это у меня от тебя евпсихий.

   – Мыться надо чаще.

   Сергей тяжело вздохнул и встал.

   – Поехали, остряк! Работы по горло.

   – Сатурналий, – бубнил Илюшин, идя за ним. – Феодул. Феодул Сергеевич Бабкин. Соглашайся на Макара, не капризничай.

   Павел Андреевич Ульяшин был полноват, улыбчив, профессионально доброжелателен. И чем-то сильно обеспокоен. Как ни пытался он это скрыть, волнение прорывалось. То начнет дергать пальцы с неприятным хрустом, то задрожит веком… А когда в квартире над головой с топотом пробежал ребенок, Ульяшин вздрогнул и несколько секунд сидел с закрытыми глазами, так что Илюшин даже поинтересовался, все ли у него в порядке.

   – Что? А, да-да, в совершенном. Плохо спал ночью. Но это, знаете, уже возраст сказывается.

   Сергей помнил, что Ульяшину шестьдесят два. Он всматривался в художника, пытаясь найти подтверждение или опровержение характеристике, которую дала ему Мартынова.

   Пройдоха? Что ж, запросто. Если волнистые седые волосы укоротить, а синий кашемировый свитер и брюки цвета слоновой кости заменить на деловой костюм, Пал Андреич будет выглядеть как чиновник средней руки. К последним Сергей относился с предубеждением.

   На округлых, как у женщины, полных плечах художника лежал небрежно накинутый шарф. «Зачем носить шарф в квартире? – недоумевал Бабкин. – И почему они заматывают шею? Знак принадлежности к касте, что ли?»

   – К тому же я переживаю за своего собрата по искусству… – прочувствованно продолжал Ульяшин. – Невообразимая трагедия для любого художника – утрата собственных работ! Сколько трудов вложено, сколько души… И вот они в чужих руках!

   – Ну, художники ведь продают картины, – заметил Макар.

   На секунду Ульяшин смешался.

   – А, ну да… Но Бурмистров не собирался с ними расставаться. Не могу вообразить, что он сейчас чувствует!

   Макар попросил его рассказать о вечере у Ломовцева.

   – М-м-м… Не понимаю, какое отношение это имеет… Но если вы настаиваете, то ради бога. Мы приехали к Тимофею около десяти. Конечно, говорили исключительно о том, что произошло в завершение выставки – о конфликте между двумя нашими художниками. Вы наверняка уже знаете, правда? Опять же, это никак не связано с… возмутительной кражей. От всей души надеюсь, что подобные инциденты больше не повторятся. Я глубоко уважаю их обоих и сочувствую их личной трагедии…

   Он говорил аккуратными, обтекаемыми фразами, словно давал интервью. Сергей пытался понять, со всеми ли Ульяшин таков или осторожничает только с ними. Илюшин, как зубастая рыбка, все пытался вцепиться в круглый бок Павла Андреевича, чтобы услышать хоть что-то новое, но зубы его раз за разом соскальзывали: то, что выглядело как безобидный жирок, на поверку оказалось панцирем. Волнение волнением, однако Ульяшин внимательно следил за тем, чтобы не сболтнуть лишнего.

   – У вас есть догадки, кто похитил картины?

   – Ни малейших. Я лишь могу отметить несомненную вину музея.

   – Как вы оцениваете художественный уровень Бурмистрова?

   – Не берусь оценивать вовсе, – последовал ответ. – Мы с уважаемым Игорем Матвеевичем работаем в диаметрально разных жанрах, и мне попросту не хватает профессиональной компетенции, чтобы…

   «У-у, эту песенку мы уже слышали», – сказал про себя Макар, пока Ульяшин разливался соловьем.

   – Вы знакомы с охранником музея? – перебил Илюшин.

   – Николаем? Шапочно. Я знаю, его не могут найти. Уверен, он вскоре вернется. Исчезновение его объясняется самыми банальными причинами. Ах, извечная русская беда…

   – Запой? – поднял голову Бабкин.

   Ульяшин скорбно кивнул:

   – Николай долго держался. Я слышал, он проходил соответствующую процедуру в клинике, чтобы не употреблять. Но все равно случился срыв. Мне трудно его винить: конечно, в его смену произошло такое чэпэ!

   «А вот в наркологических клиниках я еще не искал», – сказал себе Сергей.

   – Вы считаете, сторож ни в чем не замешан?

   – Упаси Господь! Он добрейшей души человек, во-первых. Во-вторых, трусоват. Или, говоря дипломатичнее, крайне осторожен. Не представляю, чтобы он подписался на что-то противозаконное.

   Ульяшин замолчал, покусывая полную нижнюю губу.

   – Павел Андреевич, что вы думаете об инциденте с Фаиной Клюшниковой? – спросил Макар.

   – Эм-м-м… Собственно, о каком инциденте идет речь?

   – А их было много? – удивился Илюшин. – Я слышал только об одном. Усилиями Бурмистрова Клюшникову выгнали из членов союза.

   Ульяшин болезненно поморщился:

   – Какими вы словами разбрасываетесь… «Выгнали»! Нет, никто не выгонял, не знаю, с чего вы это взяли. Фаина ушла сама. Она требовала, чтобы Бурмистрову отказали в членстве, и, когда Ясинский отказался потакать ее прихотям, встала в позу. Позвольте без экивоков: Клюшникова – женщина немолодая, и она давно уже воспринимает реальность не вполне адекватно.

   – Она, кажется, на два года младше вас? – невинно осведомился Илюшин.

   Бабкин сдержал усмешку.

   – У нее была трудная жизнь, – сухо ответил Ульяшин.

   – Я слышал, вы ее облегчаете… Помогаете Фаине.

   – Господи, кто вам такое сказал?

   – Ломовцев.

   – Тимофей?! – Вот теперь Ульяшин изумился вполне искренне, позабыв о своей роли выдержанного человека, понемногу сочувствующего всем и каждому. – Да он из запоя никак не выйдет! Как начал с того вечера… Нет, я действительно принимаю некоторое участие в Фаине, но минимальное. По правде говоря, она не слишком приятная личность. Нет-нет, чужих благодеяний я себе не присвою! Может, он меня с кем-то спутал? Я не самый добрый человек. И уж точно облагодетельствовал бы кого-нибудь другого, а не Клюшникову, если бы взбрела мне в голову такая блажь.

   Когда сыщики ушли, Ульяшин заглянул в спальню:

   – Детка, можешь выходить.

   На выходе из подъезда браслет на руке Илюшина тихо завибрировал. Высветилось имя: «Анаит Давоян».

   – Да, Анаит, здравствуйте, – сказал Макар.

   Телефон захлебнулся быстрой неразборчивой речью.

   – Подождите, подождите! – прервал Илюшин. – Что вы сказали? Сторож – у Акимова? Где? Секунду, я запишу…

   Он выразительно взглянул на Бабкина:

   – Да, диктуйте… Когда вы его там видели? Вы уверены? Да, понял! Мы выезжаем, я буду держать вас в курсе дела.

   Он сунул сотовый в карман:

   – Анаит видела Вакулина в поселке, где дача у Мирона Акимова. По ее словам, сторож все это время жил у художника.

   К садовому товариществу они подъехали в сумерках. Сергей ожидал, что на въезде возникнут трудности, но шлагбаум был поднят. Галька хрустела и шелестела под шинами. От леса, подступавшего к поселку, веяло холодом.

   Илюшин открыл на смартфоне план, который отправила им Анаит. На нем был отмечен дом Акимова.

   – Как действуем? – спросил он. Во всем, что касалось силовых операций, как насмешливо именовал их Макар, главным был Сергей.

   – Для начала – разведка местности.

   …В доме Акимова горел свет. На их счастье, улица была слабо освещена: фонари еще не зажглись, от севшего солнца на рыхлом небе расплывался малиново-красный след, какой остается после ложки варенья, медленно утонувшего в манной каше.

   – Жди здесь, – тихо сказал Сергей.

   Он перемахнул через ограду с легкостью, какой никто не мог бы ожидать в таком огромном человеке, и мгновенно исчез за деревьями.

   Илюшин устроился под кустом сирени, чтобы его не было видно из дома, заглушил звук на телефоне и стал ждать. Прошло около пяти минут.

   – Черного хода нет, – сказал Сергей, бесшумно возникая из темноты. – Есть пять окон, в любое из них может выбраться взрослый человек, и под одним поломаны цветы. Но Вакулин – рыхлый и неспортивный. Быстро ему не удрать. Внутри тихо, разговоров не слышно. Будем надеяться, он не ополоумел от страха и не сидит там, трясясь, с двустволкой в потных лапках. Сделаем так: я постучусь, а ты под окошком покараулишь. Как влюбленный.

   – Под каким из?

   – На задней стороне. Смотри, чтобы Вакулин тебя не зашиб, если перевалится через подоконник.

   – Какая глупая смерть – быть раздавленным музейным сторожем… – пробормотал Макар, следуя за напарником.

   Сергей оставил его под окном и растворился в сгущающейся темноте. До Илюшина донесся негромкий стук в дверь.

   Тишина. Скрип петель. Он напрягся, готовый к любому развитию событий – от криков до выстрелов. Но вслед за скрипом послышались голоса, а затем Макар услышал тяжелые шаги, от которых дом содрогнулся, – словно в крошечную избушку залез великан. Бабкина отличало поразительное при его весе умение ходить совершенно бесшумно. Так что шаги были адресованы Илюшину: «Я внутри, все спокойно, осматриваюсь».

   Прошло около пяти минут. Оконная створка распахнулась. Макар вжался в стену и приготовился.

   – Зайди, пожалуйста, в дом, – не высовываясь наружу, пробасил Сергей.

   При виде второго сыщика мужчина, поднявшийся ему навстречу, усмехнулся и покачал головой:

   – Позвонили бы лучше. Я бы вам и так сказал, что Вакулина здесь больше нет.

   Макар с любопытством уставился на человека, которого Мартынова назвала гениальным самоучкой. Вот, значит, кто рисует парящие уши и розово-золотых рыб… Акимов ответил ему невозмутимым взглядом.

   Рыжий. Хмурый. Худой. Кожа не белая, как бывает у рыжих, а смуглая – много времени проводит на свежем воздухе. Плотно сжатые тонкие губы. Выглядит как человек, которого здорово потрепало, побило течением о камни, перевернуло пару раз, и в конце концов он в утлой своей лодчонке устроился как смог, сказав самому себе: что ж, к берегу не пристать, будем жить так, как выпало.

   На первый взгляд он казался заурядным: из тех людей, которых не выделит глаз в толпе. Но уже на второй чувствовалась в нем ровная сила, какая встречается у тех, кому нечего терять. «Биография простая, а человек непростой. Не женат. Женщины нет. Интеллект высокий, выше среднего. Занимался самообразованием. Выдержанный. Противник силовых решений. Крайне плохо поддается внушению. В сообществе мимикрирует под безобидного молчуна. Отчасти таковым и является. Но только отчасти…»

   Такой вывод сделал Илюшин десять секунд спустя после знакомства с Мироном Акимовым.

   Сергей Бабкин подумал: «Мужик-то тихоня, себе на уме. С такими надо держать ухо востро».

   – А где сейчас Вакулин? – доброжелательно спросил Макар, стоя у двери.

   – Да вы проходите. – Акимов указал на стул. – Все равно пришли и никуда не денетесь, как я понимаю. Ваш товарищ уже и в комнатах успел посмотреть.

   – С вашего разрешения, – прогудел Бабкин.

   Акимов усмехнулся:

   – Ну, глупо было бы мне его не давать. Быстрее отвяжетесь.

   Илюшин поймал взгляд Сергея, глазами указал на коврик-дорожку. Молча спросил: «Под ней подвала быть не может?» Бабкин едва заметно дернул плечом: «За кого ты меня принимаешь? Уже проверил».

   – Так где, по-вашему, Вакулин? – Илюшин, раз уж пригласили, занял ближний стул.

   – Понятия не имею. Я ему вызвал такси, упаковал и отправил куда глаза глядят.

   – Давно? – спросил Макар.

   – Что за фирма, название такси? – одновременно с ним спросил Сергей.

   Акимов тихо засмеялся:

   – Господа, с чего вы взяли, что я вам буду это рассказывать? Я всего-навсего минимизирую свои риски, а вовсе не подписываюсь на сотрудничество.

   – Какие риски?

   Художник окинул взглядом стоявшего Бабкина:

   – Ну, мало ли! Дом перевернете вверх дном. Картины попортите. От Бурмистрова всего можно ожидать… После того как он проехался катком по одной нашей художнице, иллюзий у меня не осталось.

   – Мы не Бурмистров, – буркнул Сергей, которого оскорбило предположение, что он способен повредить картины.

   – Вы про Фаину Клюшникову? – спросил Макар.

   – А, вы уже знаете! Тогда вам будет проще меня понять.

   – Если не мы, то полиция, – пожал плечами Илюшин. – Какая вам разница, Мирон Иванович, с кем беседовать? Все, что мы пытаемся сделать, – это отыскать картины и вернуть их.

   – Ни одной причины я не вижу, чтобы вам помогать, – сказал Мирон. – Когда придет полиция, тогда и буду решать, о чем с ними говорить.

   Он откинулся на стуле, скрестил руки на груди.

   Илюшин пытался просчитать, чем можно пронять художника, но каждая новая секунда наблюдений только утверждала его в первоначальном выводе: «Крайне плохо поддается внушению».

   Внушению, воздействию, угрозам, манипуляциям…

   Нет, минуточку. Про угрозы речи не было.

   Илюшин ухмыльнулся про себя. Если бы эта улыбка отразилась у него на лице, Мирон Акимов растерял бы значительную часть своей уверенности. А вот Бабкин это превращение из миловидного дельфина, который доброжелательно плавал вокруг Акимова, заманивая поиграть, в тигровую акулу уловил шестым чувством.

   Акула играть не хотела.

   – Тогда все просто, – заметил Илюшин. – Вы действительно в своем праве, Мирон Иванович. Наш разговор я передаю Бурмистрову, все остальные решения – за ним. Спасибо, что позволили осмотреть дом: я обязательно отмечу это в нашем рапорте.

   «Катком проехался по Фаине Клюшниковой, значит? От тебя даже мокрого места не останется».

   Этого Илюшин не произнес. Но угроза прозвучала так явственно, будто сам Игорь Матвеевич во плоти возник посреди комнаты и обратился к художнику.

   «Вышвырнут тебя из Имперского союза. Новое место ты, конечно, отыщешь… Но на это нужно время. Нужны силы. Встречаться с людьми, договариваться, снова выслушивать замечания о своих работах… Союз – болото. Но это твое болото, ты к нему привык».

   – Вы мне угрожаете местью Бурмистрова, я верно понял? – спросил Акимов.

   – Что вы, Мирон Иванович! Я не обладаю способностью предсказывать действия нашего многоуважаемого клиента. Все, что мне нужно, – это информация, которая поможет продвинуться в расследовании. Но если вы не заинтересованы в ее предоставлении… – Макар поднялся. – Понимаю и всего хорошего.

   Акимов молчал. «Мужик, он же тебя растерзает и скормит по кускам королю унитазов», – мысленно воззвал к нему Бабкин. Пожалуй, он испытывал некоторое сочувствие к художнику. Тот с самого начала вел себя достойно: не верещал, не паниковал, в ажитацию не впал. Картинами с голыми бабами не давил на психику.

   – Сядьте, – попросил наконец Акимов.

   Илюшин с готовностью опустился на место.

   – Я ничего не знаю о делах Николая. Он появился у меня три дня назад, без предупреждения. Очень волновался, твердил что-то об отключенном телефоне, без которого его никто не вычислит… Я понял только, что он бросил работу в музее, удрал и хочет где-то пересидеть. У его родителей когда-то была здесь дача, я знаю Колю еще с тех лет. Я пустил его, не задавая вопросов, и до вчерашнего дня он жил у меня. Вернее, пил. Затем здесь появилась помощница Бурмистрова, и я предупредил Колю, что ему пора искать новое место. Он уехал. Вот и все.

   – Чего он боялся? – спросил Бабкин.

   – Ну вы даете! Бурмистрова, конечно! Его все боятся. А Коля – робкий человек и, как все пугливые люди, с развитым воображением.

   – Его страхи имеют под собой основания? – спросил Макар. – Он участвовал в краже?

   Акимов покачал головой:

   – Понятия не имею. Я вам пытаюсь объяснить: мне это не интересно. Кто украл, зачем украл… Я в этом балагане участвовать не буду. Вон, бросил Коле матрас, – он кивнул в сторону спальни, – и на этом мое вмешательство закончено.

   В беседу вступил Сергей. Чьи имена упоминал Вакулин? С кем он уходил выпивать? О чем он говорил, когда оставался с Акимовым, в первый день? А во второй? А на третий?

   Шаг за шагом, планомерно Бабкин вытаскивал из свидетеля всю возможную информацию. Хоть где-то, но Вакулин должен был проговориться! Сергей записал имена собутыльников сторожа, а Илюшин успел найти такси, которое отвезло Вакулина на станцию, и вышел на улицу, чтобы поговорить с шофером. Сквозь окно Бабкин видел тлеющий огонек сигареты, описывающий круги: водитель что-то рассказывал. Сергей надеялся, что хотя бы Макару повезет.

   Из всего, что говорил Акимов, они не узнали ничего нового. «Сторож испугался – сторож сбежал». Вот и все. Испугался ли он, что Бурмистров станет мстить за то, что тот уснул на рабочем месте и проворонил кражу, – или сам помогал вору?

   Макар вернулся в дом, коротко мотнул головой в ответ на вопросительный взгляд напарника. Значит, и от водителя ничего не удалось добиться. Ладно, путь Вакулина в электричке еще предстоит отследить…

   Сергей оставил Макара беседовать с Акимовым, а сам, не теряя времени, отыскал двоих мужчин, с которыми выпивал сторож. Выпивохи с недоумением разглядывали сыщика, а на все его вопросы только разводили руками. О чем говорили? Ну, о бабах, о правительстве, о ценах, о том, зачем молодежь волосы красит, чего им неймется… О музее? Нет, о музее не говорили.

   Бабкин вернулся к Акимову ни с чем. Вакулин, даже пьяный, крепко держал язык за зубами.

   Кажется, под конец этого утомительного разговора художник их слегка пожалел.

   – Зря вы убиваетесь в поисках Коли, – сказал он. – Он по природе суслик. В небе появилось маленькое облачко, а тот уже верещит и прячется, потому что коршун, коршун, всех сожрут!

   У Макара негромко засвистел телефон.

   – Слушаю, – сказал Илюшин. – Да… Да, конечно… Что?! Когда?

   Сергей и Акимов удивленно посмотрели на сыщика.

   Некоторое время Макар слушал, что говорит ему собеседник.

   – Спасибо. Мы подъедем через час.

   Он нажал отбой и повернулся к Акимову и Сергею.

   – Адам Ясинский найден убитым. Сегодня днем, в своей квартире.

   Сыщики зашли в подъезд и поднялись наверх.

   – У вас двадцать минут, – предупредил следователь, коротко кивнув Макару. – Наши как раз закончили.

   – С экспертом потом переброшусь парой слов? – попросил Илюшин.

   Следователь молча кивнул и отошел.

   В той гостиной, где в прошлый раз Макар разговаривал с Ясинским, царил разгром. Опрокинутое кресло. Разбитая витрина шкафа. Осколки вспыхивали то здесь, то там. Осторожно перешагивая через них, Сергей подошел к телу.

   Ясинский лежал ничком в луже крови. Он разглядел гематому на его щеке. Босые пятки в порезах: видимо, наступил на стекло, когда убегал от убийцы. Длинный бордовый халат, под диваном – разлетевшиеся тапочки…

   – Убийцу он знал, – сказал Сергей.

   – Угу. Одет по-домашнему. Может быть, после душа. Открыл кому-то из своих.

   В других комнатах все было в порядке. Из-за наружной двери доносились рыдания домработницы, обнаружившей тело.

   Опрокинутый бокал, пятно на ковре, распространяющее запах коньяка… Обломанная ножка второго бокала нашлась за креслом.

   – Началось мирно. Выпивали или собирались выпивать. Затем разговор свернул не туда, и в ход пошла эта штуковина…

   Сергей кивнул на скульптуру. Бронзовый мальчик, которым Макар любовался в прошлый раз, лежал за телом убитого.

   – Рана на голове, судя по всему, от него.

   – А почему нет следов крови? – Макар наклонился над скульптурой.

   – Должно быть, вытер.

   – Вытер и положил рядом с трупом? Зачем?

   Однако предположение Сергея оказалось верным. Удар, который стал смертельным, по предварительному заключению эксперта, был нанесен именно бронзовым мальчиком. Ясинский погиб мгновенно.

   – С большой силой били, – сказал эксперт. – Правда, и скульптура тяжелая. Потом убийца сполоснул орудие в кухне под краном: остались смывы крови и капли воды в раковине. Вытер насухо кухонным полотенцем. Заодно уничтожил отпечатки.

   Они вчетвером стояли на лоджии, с которой был выход на пожарную лестницу. Следователь курил, рассматривая сверху скорую и толпу.

   – А что с остальными отпечатками?

   – На первый взгляд – все тщательно протерто. Может, что-то и найдется, но дверные ручки, стол, бокалы – все чистое.

   – Время смерти? – спросил Сергей.

   – От четырех до шести. В начале пятого соседи снизу слышали крики, грохот и звон разбитого стекла. Но по соседству живет рокер, весь этот шум традиционно списали на него.

   – Я послал Борисова, чтобы он людей в толпе сфотографировал аккуратно, – вдруг сказал следователь. – Спонтанно все случилось, никто такого не планировал… Может, он и появится. Ну, вдруг.

   Ни Сергею, ни Макару не нужно было объяснять, что он имеет в виду. Человек, совершивший убийство по неосторожности, может вернуться на место преступления, если обладает достаточным хладнокровием. Из разговоров зевак можно узнать о том, что ты что-то упустил. Информация подобна воде: она просачивается сквозь любые щели. Плачущая домработница позвонит сестре, чтобы поведать о пережитом, и для этого выйдет на улицу. Ее разговор услышит сосед – и спустя час переиначенные факты растекутся по всему кварталу. Убийца затеряется в толпе – и узнает, что изображение с видеокамер уже получено и на нем видно его лицо.

   – Нет, лица не видно. – Следователь докурил и смял окурок в консервной банке. Макар подумал, что банки эти неистребимы: хоть в Кремль зайди – и все равно где-нибудь в укромном уголке обнаружится пустая тара из-под бычков в томатном соусе, а в ней – грустный непарный окурок. – В пятнадцать тридцать две он зашел в подъезд. Снизу позвонил, Ясинский ему открыл. Джинсы, пальто, капюшон и солнечные очки. И он не поднимает головы, так что лица не видать. Я думал – может, в зеркале поймаем отражение. А он, собака, пешком пошел, не стал дожидаться лифта. Лифт-то у них зеркальный, как ни повернись, тебя видно… Вышел он из квартиры в шестнадцать тридцать. Снова все то же: затылок виден, лицо – нет. На перилах отпечатки искать бесполезно, они все захватаны.

   – Тепло же на улице, зачем пальто… – проворчал эксперт, ни к кому не обращаясь.

   – Куда он делся, когда вышел из дома? – спросил Сергей.

   – Свернул в парк. – Следователь кивнул в сторону темного волнующегося озера, различимого с лоджии. – Тут минут десять ходьбы… Сейчас мои ребята ищут на камерах, в какой точке он его покинул. Но выходов пять, он мог выбрать любой, так что работы – разгребать не перегрести.

   Два часа спустя оперативники, прочесывавшие парк, вытащили из пруда утопленное пальто. Карманы были набиты камнями. Модель эта, одна из самых дешевых, продавалась в сети интернет-магазинов и на всех крупных маркетплейсах; установить владельца было невозможно.

   Изучение видеозаписей с камер наблюдения ничего не дало. Вероятнее всего, убийца покинул парк по одной из многочисленных тропинок, которые выводили к дырам в ограде.

   – Он нашел укромное место под деревьями, снял пальто, утопил в пруду, – перечислил Сергей. – Остался в толстовке или, допустим, в жилете. К главным выходам не пошел, пробирался козьими тропами. И таки выбрался! Это говорит о том, что он бывал здесь раньше и хорошо знает местность.

   – Или что ему повезло, – заметил Макар.

   Они снова сидели в китайском кафе. Ветер раскачивал над крыльцом бумажные фонари – красные и оранжевые, похожие на гофрированные тыквы.

   – У Ясинского хватало врагов, – заметил Макар после недолгого молчания.

   – Угу-угу. И эти враги проснулись как раз тогда, когда украли картины Бурмистрова и мы подключились к расследованию.

   Бабкин был мрачен. Смерть Ясинского, на первый взгляд, могла быть не связана с кражей картин. Об этом и сказал Макар. Но совпадение ему не нравилось. Сначала кража, затем убийство…

   Им показали видео с камер, установленных в доме. Они видели, как человек среднего роста заходит в подъезд и сворачивает на лестницу. Выходя, он двигался быстрее, однако ни за одну поверхность не схватился и отпечатков не оставил.

   – Хладнокровный тип, – сказал Серей. – А фигурой на Акимова похож, тебе не кажется?

   – Фигурой он похож на половину моих знакомых, включая женщин. Вглядись: на нем пальто с широкими плечами, свободные джинсы. Голова закрыта. То, что это мужчина, мы можем определить только по походке. Я бы не стал на это полагаться. В принципе так мог бы выглядеть даже Вакулин…

   Бабкин вгляделся в кадр, остановленный на планшете.

   – Нет, не мог бы. Вакулин – рыхлый толстяк. И плечи шире, и задница… Я вот подумал: а не захочет ли Бурмистров отказаться от поисков картин? Раз Ясинский убит.

   – Логики не вижу, – отозвался Макар, нахмурившись.

   – Я тоже, – признался Сергей.

   Илюшин, пожав плечами, позвонил Бурмистрову. Десять минут ему и Сергею пришлось выслушивать по громкой связи, что во имя памяти покойного Адама Брониславовича они должны приложить удвоенные, утроенные усилия, чтобы отыскать пропавшее. Бурмистров договорился до того, что передаст найденные полотна в фонд памяти Ясинского.

   «Рекурсия какая-то, – думал Макар. – Ясинский тянул деньги из фондов, а теперь в его честь организуют фонд, из которого какой-нибудь благообразный клещ тоже станет тянуть деньги».

   Впрочем, он понимал, что никакого фонда не будет.

   – Убедился? – спросил он Сергея, закончив разговор. – Даже если завтра на наши головы прилетит метеорит, Бурмистров все равно распорядится искать картины. Он не умеет тормозить и сворачивать с пути. Не забывай, вор нанес ему личное оскорбление.

   – По-моему, вор ему изрядно польстил, – усмехнулся Сергей. – Я бы не удивился, если б украли пейзажи того же Ломовцева…

   – Ломовцева не могли украсть, – сказал Макар, думая о своем. – Ульяшин отвез ему картины сразу после скандала…

   Вспомнилось, как Фаина Клюшникова называла картины своими детьми. Что, если похититель руководствовался схожими соображениями?

   Он поделился своей догадкой с Сергеем.

   – Считаешь, за барса с тиграми могут потребовать выкуп? – удивился Бабкин.

   – Ну, это такая странная кража, что и логика похитителя может быть неожиданной.

   – А если Бурмистров откажется платить, вор будет закрашивать по одному тигру в день!

   – Или вместо тигра рисовать ежа!

   – Я бы лучше баклана нарисовал, – застенчиво признался Бабкин.

   – Почему баклана? – опешил Макар.

   – Первая птица, которая нам с Машей встретилась в Калининграде…

   Он вздохнул, вспомнив их поездку: туманное море на Куршской косе, старые немецкие виллы, оплетенные виноградом, раскормленные кошки Зеленоградска, не опасающиеся туристов… И птица с черными крыльями, отливающими зеленью на ярком солнце. Баклан выписывал круги над стоянкой перед аэропортом, и Маша, взглянув на него, сказала, что это хорошая примета. Так и вышло.

   – На всякий случай доведу до твоего сведения, мой романтичный друг, что бакланы выделяют немыслимое количество экскрементов, от которых дохнут даже дубы.

   Бабкин вздрогнул и оторопело уставился на Макара.

   – Что ты несешь?

   – Ну, не дубы, а сосны. В помете бакланов образуется фосфор и азот. Он опасен для растений. В Литве целый лес уничтожен колонией бакланов.

   – Что ж ты за человек-то такой! – с чувством сказал Бабкин. – Все светлое изгадишь!

   – Это не я, а бакланы.

   Некоторое время Сергей пытался вспомнить, о чем они говорили до того, как Илюшин начал свою минутку просветительской деятельности. Проклятые бакланы все перебили… А, выкуп!

   – Если бы серьезно хотели требовать выкуп, это уже было бы сделано.

   Человек, задумавший оставить Бурмистрова без его лучших картин, измазал бы их акриловой краской.

   Эта мысль не давала Илюшину покоя. Поскольку из нее следовал вопрос: в таком случае зачем понадобилось уносить «Тигров» и «Владыку»?

   – Может, он для себя унес? – предположил Сергей. – Повесил на кухне и любуется за обедом.

   – У тебя полез бы кусок в горло под этими взглядами?

   Илюшин выбрался из своего ярко-желтого кресла, которое Бабкин как-то в сердцах обозвал мечтой безумной канарейки, и зашагал по комнате. Этот быстрый шаг всегда служил у него признаком осмысления какой-то идеи. Сергей вопросительно взглянул на напарника.

   – Н-ну? – не выдержал он, когда Макар пошел на пятый круг.

   Илюшин остановился.

   – Меня то и дело отбрасывает к выставке. Не понимаю отчего.

   – Потому что после нее украли Бурмистрова. – Сергей пожал плечами.

   – Нет, не к той. К выставке, на которой мы с тобой побывали.

   – Утром в воскресенье? Почему?

   – Вот и я пока не знаю ответа. Но это не просто так… Что-то там есть, в этих работах.

   Сергей добросовестно припомнил картины. Ну, цветочки. Морские волны. Уши. Рыбы. Города.

   Из этого можно было составить стихи. Но не версии кражи, не говоря уже об убийстве.

   «Уши. Рыбы. Города. Наступают холода. Заплывает рыба в ухо, а в другое – никогда. Глухо в ухе, где нет рыб, но приходит синий кит и в твое глухое ухо что-то тихо говорит. Уши, рыбы, города. Песня синего кита. Он поет, что будет лето, будет теплая вода».

   Илюшин воззрился на него:

   – Что такое?

   Бабкин смутился. Он не заметил, что проговорил это вслух.

   – Не знаю.

   Он действительно не понимал, откуда возникли эти строчки. Они ему не нравились, а больше всего не нравилось ощущение, что в нем что-то зародилось как будто без его собственного участия.

   – По-моему, это была колыбельная, – сказал Макар.

   – Иди на фиг.

   – Почему ты никогда не пел мне колыбельных про кита?

   – Мы будем работу работать или дурью маяться?

   – Это Мирон Акимов на тебя повлиял, – гнул свое Илюшин. – Узнаю силу его таланта, который даже из такого, извини, чурбана – я исключительно в художественном смысле! – вытащил хиленький замах на поэзию.

   – Макар, умолкни! – рассвирепел Сергей. Он-то прекрасно понимал, что вовсе не в Акимове дело.

   Некоторое время он барабанил пальцами по столу – привычка, перенятая у Макара, – и думал о жене.

   Спустя пару минут до него дошло, что в комнате тихо.

   Бабкин взглянул на друга. Илюшин смотрел в окно – и молчал.

   Ему стало не по себе.

   – Макар? – осторожно позвал он.

   Илюшин сидел неподвижно.

   – Короче, тут такое дело… – примирительно начал Сергей. – Машка стихи читает вслух. Ну, ему… Ребенку. Вечерами ходит, декламирует по памяти. Руку на живот положит – и читает… всякое. Я, наверное, от нее набрался, лезет уже из ушей…

   На ушах он споткнулся.

   Макар повернулся к нему, и по лицу его Сергей понял, что его последнее завуалированное извинение пролетело мимо Илюшина.

   – Рамы, – сообщил Макар.

   Бабкин ощутил облегчение пополам со злостью. Пока он делился сокровенным, Макар размышлял о чем-то своем. Это по-прежнему тот же человек, который способен вывести его из себя парой фраз.

   Но хорошо, что в мире есть неизменные вещи.

   – Что – рамы? Рамы надо поменять?

   – Картины Акимова были без рам.

   – Ну и что?

   – Все остальные были в рамах. А акимовские – без рам. Это важно.

   – Почему?

   – Не знаю, – сокрушенно сказал Илюшин.

   Он вытащил телефон. Бабкин с удивлением слушал, как он здоровается с Мироном и принимается расспрашивать его о работах. Акимов недоуменно отвечал. Наконец Илюшин дошел до оформления картин.

   – Рамы? – расслышал Сергей. – У меня на них денег нет. Вот и все объяснение.

   У Илюшина прояснилось лицо.

   – Спасибо, Мирон Иванович, вы очень помогли, – с чувством сказал он и нажал отбой, оставив Акимова в еще большем недоумении.

   Следующий его звонок был Анаит Давоян. С девушкой Макар не стал ходить кругами, сразу спросив, откуда возникли рамы для «Владыки мира» и «Тигров» и сколько они стоили.

   Бабкин встрепенулся. Он наконец-то понял, к чему ведет Макар. Антонина Мартынова упоминала о том, что Анаит обегала все антикварные салоны Москвы, чтобы найти для Бурмистрова искомое…

   Когда Илюшин закончил разговор, Сергей понял по выражению его лица, что у них в руках кончик ниточки.

   – Антикварная лавка «Корабельников и сын», – сказал Макар. – Анаит Давоян приобрела там две рамы размера сто на восемьдесят сантиметров чуть больше месяца назад. Вернее, она приобрела две картины. По ее словам, сами полотна – новодел излета девятнадцатого века, пошлый и плохо написанный модерн.

   – Конец девятнадцатого века – это новодел? – удивился Сергей.

   – Так она утверждает. Готова нам их показать, если захотим. Они хранятся в мастерской Бурмистрова. В то время эти широкие, избыточно украшенные рамы вошли в моду, их делали в самых разных мастерских. Картины ценны только возрастом, художественных достоинств в них нет. Анаит вынула их из рам и вставила туда «Тигров» с «Барсом».

   – А стоимость? – осторожно спросил Сергей.

   Макар назвал сумму и добавил:

   – Здесь есть нюанс. Анаит утверждает, что купила их очень выгодно, продавец не понимал их истинной ценности и вообще был убежден, что продает ей не рамы, а картины. Она, естественно, не посвящала его в свои планы. Однако этот человек – сын владельца салона. Он подменял уехавшего отца. Чтобы выяснить, сколько стоят рамы на самом деле, нам нужно встретиться с Корабельниковым-старшим.

   Шкафы выглядели как обломки Ноева ковчега. Им придали новую форму, вырезали дверцы и вставили ящики, но темно-красное дерево в прожилках еще помнило эхо шагов жирафов, с медлительным достоинством восходивших на палубу.

   Бабкина окружали вещи, извлеченные из прошлого. Вешалки, которые заняли бы половину прихожей в его квартире. Гобеленовые кресла. Букинистические сокровища: потертые кожаные переплеты с тиснением, тускло поблескивающие фермуары, серебряные и эмалевые накладки – словно надгробия на могилах. Мир предметов увесистых, массивных, внушительных.

   Он остановился перед буфетом. На левой дверце были вырезаны пахари, идущие по полю. На правой женщина кормила поросенка. Выпуклый, как бочонок, поросячий бок так и притягивал к себе.

   – Не прикасайтесь, пожалуйста, – проскрипели за его спиной.

   – Да, извините…

   Пока Сергей восхищался мебелью, Макар задержался возле витрины с чайными сервизами. Молочный отсвет на стенках костяного фарфора. Золотая кайма. Причудливые формы кофейников – предмета, почти безвозвратно исчезнувшего из обихода. Крышки словно элегантные шляпки на дамах, выехавших на скачки.

   Хрупкость и стойкость. То, что должно было разбиться много лет назад, пережило своих владельцев и их потомков. Каждая чашка, каждое блюдце были окружены прозрачным коконом замершего времени. Казалось, дотронься до любой из них – и прикоснешься к тому столетию, которое так бережно сохранило нежный фарфор, безжалостно растворив без следа куда более прочные вещи.

   Внимание Илюшина привлекла маленькая желтая пиала, на которой был нарисован воробей, клюющий гроздь рябины.

   – Воробей в китайской культуре считается вестником, несущим благие новости, – раздался сипловатый голос за его спиной. – Символ счастья и прихода весны.

   – Однако сейчас октябрь, – сказал Макар, не оборачиваясь. – Трудно спорить с календарем такой маленькой птичке.

   – Кто знает, кто знает! Воробей – это хорошее предзнаменование. Прошу вас, посмотрите поближе.

   Из-за спины Макара выдвинулся пожилой мужчина с чисто выбритым обрюзгшим лицом. Вынув пиалу из витрины, он передал ее гостю.

   Пиала оказалась почти невесомой. Макар спросил цену и, услышав ответ, понял, что воробей определенно являлся хорошим предзнаменованием для хозяина лавки.

   Он расплатился и сказал:

   – В прошлом месяце у вас купили две картины. Конец девятнадцатого века, Германия, если не ошибаюсь.

   – Было, – подтвердил мужчина, не поднимая на него глаз. Он упаковывал чашку.

   – Я видел эти картины у своего знакомого и теперь ищу похожие, – сказал Макар. – Хочу подарить старому другу на юбилей. Он любитель такого… романтического стиля.

   Илюшин понятия не имел, что за картины были вставлены в рамы, в которых теперь красовались тигры с барсом, но, судя по тому, что хозяин лавки покивал, он попал в точку.

   – Да, немецкий романтизм всегда в цене, всегда прекрасно смотрится. Есть кое-что в том же духе, схожей школы. Пойдемте, я вам покажу…

   За небольшой дверью, куда нырнул хозяин, оказалось помещение, сверху донизу забитое предметами. Тикали напольные часы, светились прозрачно-желтыми шляпками, как ядовитые поганки, настольные лампы. Из-за гигантского подсвечника на Макара неожиданно уставился гипсовый бюст Ленина. Илюшин аккуратно обошел вождя и устремился за своим проводником. Бронзовые скульптуры, декоративные вазы, малахитовые столики… Он был в пещере сокровищ.

   Они остановились у дальней стены, увешанной картинами.

   – Вот, пожалуйста. – Владелец указал наверх.

   Макар узнал в верхнем ряду знакомые рамы. Да-да, финтифлюшка на загогулине, ослепительная роскошь.

   – Вряд ли это сами назарейцы, – сказал владелец, задрав голову и потирая подбородок. – Хотя стилизация под итальянское искусство раннего Ренессанса, безусловно, отсылает именно к ним… Обратите внимание на багеты. Глубокий профиль. Ширина. Великолепное обрамление, и они никогда не потеряют в цене, только приобретут. Очень достойный подарок. И, разумеется, вечные сюжеты…

   Илюшин как раз рассматривал сюжеты. На одной картине рыцарь в доспехах вздымал коня на фоне леса. На другой золотоволосая дама играла с барашком. Обе картины показались ему слащавыми.

   – Великолепно, – с чувством сказал он. – Но боюсь спрашивать о цене.

   – Более чем гуманная, – успокоил владелец.

   И назвал гуманную цену.

   Илюшин посмотрел на него.

   – Давайте вынесем их наружу, – предложил тот. – Вы взглянете при свете дня. Свет оживляет живопись, а здесь все-таки темновато… Получается, что я предлагаю вам кота в мешке.

   Илюшин предпочел бы кота в мешке и Рыцарю, и Даме. Но человек, которым он прикидывался, с энтузиазмом поддержал предложение.

   При свете дня ожившая живопись привлекла его еще меньше. Но он походил вокруг, покрутил головой с видом знатока, и принялся торговаться.

   Ему удалось сбить цену почти в полтора раза. Однако сумма все равно впечатляла.

   Наконец он понял, что владелец больше не уступит.

   Несомненно, Корабельникову, как и ему самому, было ясно, что торг идет не за сами живописные полотна, а за багеты. Он пел дифирамбы мастерству резчика. Указывал на великолепную сохранность дерева («…Учтите, это липа, багеты резались из мягкой древесины, а липа идеальна»), а также на тот важный факт, что в таких же рамах в Государственном музее имени Пушкина выставлены не кто-нибудь, а импрессионисты (Илюшин всегда считал это оформление совершенно неподходящим ни Писсаро, ни Сислею). Наконец, призвал обратить внимание на сохранившийся в целости оригинальный металлический шильдик – пластинку с указанием имени мастера, изготовившего багет.

   В этот момент заскучавший Сергей ткнул в пыльный шильдик, и тот неожиданно сдвинулся под его пальцем, открыв дырку в багете размером с грецкий орех.

   Владелец наградил Бабкина негодующим взглядом.

   – Сохранность почти идеальная, – заискивающе обратился он к Макару. – Нужно понимать, это частая история для конца девятнадцатого века, все-таки прошло более ста лет…

   Но Илюшин уже выяснил все, что он хотел, и распрощался, унося с собой китайского воробья.

   – Твоя маниакальная привязанность к желтому цвету начинает меня тревожить, – сказал Сергей, увидев пиалу.

   Илюшин, не обращая на него внимания, бережно поставил ее на стол. В солнечном свете воробей приобрел вид самодовольный и даже вызывающий. При ближайшем рассмотрении он чем-то напомнил Бабкину самого Илюшина.

   – Итак, охотиться могли не за картинами, а за рамами.

   – Ты! – в ярости выдохнула Анаит. – Ты его предупредил!

   – Вот мы и перешли на «ты», – заметил Акимов как ни в чем не бывало. – Правда, я не совсем понял…

   – Ты предупредил Вакулина! Из-за тебя он удрал!

   – Ну конечно, я предупредил Вакулина, – удивленно сказал Мирон, изучая ее. – Он мой старый приятель, хоть и ужасно бестолков. Крышу мне помогал чинить. Неужели ты думаешь, я позволил бы держимордам твоего босса до него добраться?

   Его спокойствие окончательно вывело Анаит из себя.

   – Это – подлость! – звенящим от напряжения голосом сообщила она. – По твоей вине Бурмистров не получит свои картины назад!

   Мирон пожал плечами:

   – Да мне-то что до этого? Слушай, сядь, отдохни. Ты красная как помидор. Нет, мне нравится, ты очень красивая, правда. Я бы тебя такой нарисовал. Но мне кажется, ты не слишком хорошо себя чувствуешь.

   – Я себя паршиво чувствую! – ожесточенно выпалила Анаит. – Я тебе доверилась! А ты…

   Акимов снова засмеялся.

   – Ты мне в какой момент доверилась, уточни: когда забралась ко мне в дом или когда удрала через окно? Сядь, пожалуйста, и позволь кое-что тебе объяснить.

   Анаит стояла, гневно раздувая ноздри. Акимов поднялся, выдвинул для нее стул и сделал приглашающий жест.

   Она нехотя села.

   – Я, похоже, невольно ввел тебя в заблуждение, – сказал Акимов, вернувшись на свое место. – Сожалею об этом. Но я не работаю ни на тебя, ни на Бурмистрова. Я не обязан никому помогать в расследовании. Когда ты удрала, я понял, что за Колей вот-вот придут. Правда, я не знал про частных детективов – думал, ты сдашь нас самому Бурмистрову и он пришлет кого-нибудь из своих братков.

   – Каких еще братков! Нет у него никаких…

   – Ты уверена? – перебил Акимов, и тон его был таков, что Анаит осеклась. – У меня вот другие сведения. Я не хотел, чтобы моему старому приятелю ломали ребра. Дал ему на сборы пять минут, вызвал такси, а уж куда он дальше исчез – это меня не касается.

   – Вранье какое бессовестное!

   – Анаит, зачем мне знать, куда убежал Николай? Меньше знаешь – меньше можешь рассказать другим. Да мне и безразлично, где он прячется.

   – Он картины украл!

   – Откуда такая уверенность?

   – Или помог украсть! – стояла на своем Анаит. – Он преступник! А ты – его пособник.

   – Понятия не имею, помогал он в этом или нет, – спокойно сказал Мирон. – Но даже если Вакулин по неосторожности сыграл в этом какую-то роль, знаешь, невелик грех – стащить две халтуры Бурмистрова. Чтобы внести окончательную ясность: я б не осудил даже того, кто утащил бы все десять. Если ты разочарована – что ж, мне жаль.

   Анаит молчала.

   – Ты голодная?

   – А как же я? – Она подняла на него глаза. Злой багрянец отхлынул, оставив на щеках свой бледный след, розовеющий румянец. – Бурмистров меня уволит, если картины не отыщутся.

   – При чем здесь ты? Ты же не частный сыщик, ты вообще не занимаешься поисками.

   – Бурмистров меня уволит, – повторила она.

   Переплела пальцы, уткнулась в них носом и притихла.

   Акимов смотрел на нее. Невероятно! Ворвалась как фурия, он думал, она здесь все разнесет… Метала громы и молнии. Его самого придушить была готова. И вот пожалуйста: сидит несчастная, как наказанный ребенок, которого за мелкую провинность оставили на долгие часы после уроков одного, в пустом классе.

   «Вот куда ты лезешь, дурень? – спросил он самого себя. – Ну, барышня. Красивая. Очень. В два раза младше тебя. Допустим, не в два, на двадцать лет младше, но это роли не играет, тут что на пятнадцать, что на тридцать – разницы нет».

   Девушка вскинула на него карие глаза:

   – Вы простите, Мирон Иванович. Я, когда на меня находит, голову теряю. Несу всякое… Потом стыдно. Вот как сейчас.

   – А мне очень понравилось, – искренне сказал Акимов.

   – Что вам понравилось?

   – Ты была такая… – Он поискал слово. – Брунгильдистая! Очень красиво. Такая сила, мощь… Высвобожденная стихия. Можно ты будешь мне позировать?

   – Вы издеваетесь надо мной?

   – Ничуть. Женщина в гневе прекрасна.

   – Женщина в гневе уродлива и оскорбляет собою само понятие женственности, – возразила Анаит.

   – Чепуха! Кто это сказал?

   – Мой папа.

   – Ну, я с твоим папой не согласен, – сказал Акимов. – Поверь, ты ничего не оскорбляла. А что рассердилась – ну да, я бы на твоем месте тоже рассердился. Ты мне, кстати, так и не ответила.

   – О чем?

   – Ты голодная?

   Он смотрел на нее спокойно, выжидательно. Анаит не могла понять этого человека. Она накричала на него в его собственном доме, оскорбила, обвинила бог знает в чем… Алик за одну десятую того, что она позволила себе сегодня, отчитывал ее как школьницу. А отец не разговаривал бы неделю – в лучшем случае. Однажды он молчал целых десять дней. Страшно вспомнить! «Я тебе добра хочу, – объяснял он позже. – Вспыльчивая женщина – враг самой себе. У тебя будет тяжелая жизнь, если ты не научишься обуздывать горячий нрав. Это отвратительно, Анаит!»

   А Мирону Акимову как будто все равно.

   Должно быть, он от природы равнодушный человек. Бывают такие: что ни делай, им плевать. Холодноватые, сдержанные.

   – Нет, я не голодная, – сказала Анаит. – Спасибо большое. Я пойду.

   Она поднялась и даже нашла в себе силы улыбнуться.

   – Есть идея, – торопливо сказал Акимов. – Я этих частных детективов видел, даже пообщался с ними. Вполне возможно, они знают свое дело. Но вот в чем сложность: они посторонние. Чужеродный элемент по отношению к нашему сообществу. Им расскажут в лучшем случае одну десятую правды. Остальное утаят.

   – К чему вы ведете?

   – Ну, я мог бы поговорить с нашими, – предложил он. – Кое с кем. Просто навести справки, разузнать, не ходит ли каких-то слухов… Слухи есть всегда.

   Анаит всматривалась в него. Между бровями залегла напряженная морщинка.

   – Но ведь вы сами сказали: вам все равно, кто украл картины… Я не понимаю.

   Мирон неловко усмехнулся:

   – Считай, это способ загладить вину. Мне это ничего не стоит. Если от моих расспросов будет какой-то прок, почему бы и нет?

   – Это было бы замечательно! – Энтузиазм в ее голосе обрадовал его сильнее, чем он готов был себе признаться. – Вдруг вы и в самом деле что-то узнаете!

   Он видел, как захватила ее новая идея.

   – Естественно, все, что узнаю, я буду передавать тебе.

   – Да, но под каким предлогом вы хотите…

   Он невесело усмехнулся:

   – Да чего уж проще. Предлогов на ближайшее время, к сожалению, хватит.

   – Вы о чем?

   Мирон с удивлением посмотрел на нее:

   – Ты не знаешь? Ясинский умер!

   Она умчалась мгновенно. Раз – и исчезла. «Избитое сравнение с серной, но куда от него денешься», – подумал Мирон.

   Хотя вот Голубцова твердит, что признак настоящего творца – оригинальность.

   Впрочем, в картинах он, может, и оригинален. Да. Долгим путем пришлось к этому идти, но Мирон добрался.

   Собственно, с чего началось? Смешно сказать: с Ван Гога. Да-да, мог бы и на Рембрандта замахнуться, отчего бы и нет! «Я себя под Рембрандтом чищу». Но уж говорить, так правду, а правда в том, что он наткнулся в Сети на портрет Винсента без обоих ушей.

   Это Мирона заинтриговало. Рыжебородый, зеленоглазый, чем-то, если приглядеться, напоминавший самого Акимова, художник смотрел на зрителя с неуловимо пренебрежительным выражением лица, и там, где должны располагаться уши, было ровное место. Идеально ровное, то есть такое, где ушей никогда и не росло. Не подразумевалось изначально.

   В этом должна была быть зашифрована какая-то мысль, вряд ли создатель картины просто поленился разменивать талант на чужие уши, но Мирон вдруг задумался о своем. Всегда пишут Ван Гога без уха… А слабо́ написать ухо без Ван Гога? Да так, чтобы было понятно, чье оно? И не прибегая к подсказкам в виде стогов, подсолнухов и ночных облаков, скрученных, точно белье после отжима в стиральной машинке.

   Одним ухом выразить личность! А, каково?

   Мирон встал из-за компьютера, порылся в чулане, где свалено было в дальнем углу отцовское наследство, вытащил какую-то старую пастель и начал работать на первом попавшемся листе. Впрочем, быстро его отбросил – не то, не то! – отыскал наждачку, по счастью, попалась мелкозернистая, иначе ободрал бы все пальцы…

   Очнулся только через три часа. Время скомкалось, пролетело как минута. Он и не заметил ее, эту минуту, поглощенный своим занятием.

   Ухо никуда не годилось, конечно. Он побродил по комнате, досадуя на неправильный свет, поставил свою намалеванную пастель ближе к окну. Поглядел. Ушел на кухню, долго молол кофейные зерна, заваривал, в глубине души надеясь этим успокоиться, остыть и переключиться, но на полпути плюнул, бросил и вернулся в комнату.

   Картинка его никуда не годилась. Не то, что он задумывал, совершенно не то! Но ухо, серьезное и несчастное, целеустремленно летело сквозь голубоватую дымку, и Мирон, приглядываясь, уже понимал, что нужно изменить…

   Вот здесь увести в тень, а само ухо должно светиться, точно раковина, а значит, нужно добавить перламутра, мягкого, едва заметного… Свет, свет уходит, а до завтра ждать нет сил…

   Бранясь вслед исчезающему солнцу, Мирон схватил свой рисунок и уже не слышал, как на кухне выкипает кофе.

   Он был сын Акимова – того самого Ивана Акимова, чье имя произносилось с большим пиететом его учениками и почитателями: «Акимов-старший!» Младшим считался не Мирон, как можно было ожидать, а его дядя – Борис Акимов. В юные годы они пытались работать вместе, но в условный бренд «братья Акимовы» это сотрудничество не переросло; каждый трудился сам по себе, и большая часть славы досталась Ивану. Кряжистый, с окладистой русой бородой, глазами навыкате и недобрым умным взглядом, он был из тех, кто умело делает вид, будто идет против течения. Писал он при этом пейзажи с водопадами, вырванными дубами, бурными ливнями и посеченными градом полями. Иногда, в качестве особенно бунтарского жеста, позволял себе написать церковь, расколотую молнией, словно дерево, из которой прорастала новая маленькая церквушка.

   Все это было совершенно безопасно и, как думал Мирон, беззубо.

   Однако работы Ивана Акимова были действительно талантливы. Главное, что в них, при всей затасканности темы, безошибочно опознавалась авторская рука. У Акимова был стиль и было чутье.

   Мирон рос в семье художника, фактически – в мастерской отца. В детском саду он сразу начал болеть, и болел так тяжко, мучительно и долго, вновь и вновь срываясь в затяжные ангины, что мать в конце концов отказалась от мысли приучить его к коллективу. Сама она работала, и после долгих споров было найдено промежуточное решение. Два дня в неделю с Мироном сидела соседка. А на три других отец забирал его к себе в мастерскую.

   О, сколько красок было съедено, сколько кистей погрызено! Как-то раз Мирон покушался даже на растворитель, но отпугнул его противный запах. Отец работал. Мальчик был предоставлен самому себе.

   И какое же это было счастье!

   Ему выдавался лист бумаги, огромный, точно карта мира, и по этой карте Мирон ползал, населяя ее обитателями. Он рисовал пальцами, ладонями, обрывками бумаги, сломанными кисточками – всем, что подворачивалось под руку. По вечерам его, перепачканного с ног до головы, оттирали с мочалкой – и это было единственное, что омрачало счастливый день.

   Когда он стал постарше, ему открылся мир художественных альбомов с репродукциями. У отца была собрана приличная коллекция, и маленький Мирон впитывал вперемешку и Рембрандта, и Веласкеса, и Энгра, и Гойю, и Буше с Фрагонаром, и Сутина с Эгоном Шиле. Из этого живописного винегрета он выхватывал то, что ему нравилось; так, бесконечно долго мог разглядывать крошечную девочку в очень пышной юбке, в окружении хлопочущих женщин, глядящую с улыбкой прямо на него, Мирона, и мужчину в алом плаще, взмахивающего рукой на скакуне, поднявшемся на дыбы. Позже полюбил удивительную иллюзию, в которую погружали его импрессионисты: приблизишь лицо к альбомному листу – и окунешься, будто в траву, в пеструю разносортицу мазков; а вынырнешь из нее, отстранишься – и пестрота упорядочится, выйдут тебе навстречу из этой невнятицы люди, проступят улицы, речка, лодки и стога на лугу… Мирону это волшебство напоминало их походы в оперу с мамой: тот самый момент, когда звуки настройки инструментов, вся эта безумная какофония оркестра стихает – и из тишины является музыка.

   Рисовать самостоятельно было для Мирона так же естественно, как для других детей – читать. Отец не мешал ему, даже иногда, под настроение, показывал, как смешивать краски, как пользоваться мастихином… Однако из хороших художников нечасто получаются хорошие педагоги. Иван Акимов был одним из худших.

   Когда пятнадцатилетний Мирон взялся писать всерьез, отец сначала обрадовался, а затем жестоко разочаровался. Он кричал на сына, обзывал его работы пачкотней; он не учил его исправлять ошибки, а требовал, чтобы все было сделано заново… Горячего желания учиться Мирону хватило на целый год бесконечных попыток – там, где другой подросток сдался бы через месяц, – однако в итоге он убедился в собственной бездарности. Об этом открыто говорили ему и отец, и дядя. «Лучше быть хорошим маляром, чем плохим художником», – пригвоздил однажды Иван, поглядев на работу, которой Мирон гордился: портрет матери, вполоборота, у окна. Схвачены были и хрупкость ее, и кротость, и та внутренняя сила, которую дает только глубокое смирение… И колорит он выбрал подходящий: серо-голубой, с лиловым подтоном. Были, были огрехи, были недочеты, и руки, например, проработать не удалось… Но было и главное – сходство, и не просто физиогномическое: с портрета этого, юношеского и неумелого, мама смотрела как живая.

   Матери работа очень понравилась. Редкий случай, когда она пошла против воли отца и, несмотря на его возражения, повесила картину в спальне. А Мирону подарила бабушкину чашку, которую очень любила, с фиалками на светло-зеленом фоне.

   Но это было последнее, что написал Мирон. Отец сказал: «Ты можешь поступать в художку, и даже поступишь, рука-то у тебя набита. Но подумай хорошенько, хочешь ли ты пополнить собою ряды посредственностей. Взвесь».

   Мирон взвесил – и поступил в радиотехнический.

   Откуда с позором вылетел с третьего курса. Три года еще кое-как протащился, спотыкаясь, но в конце концов с облегчением падающего в бездну махнул на все рукой. Даже на сессию не явился. Что-то случилось с ним, какой-то перелом, который сам он никогда не связывал со словами отца. Радость ушла. Осталось сухое скуповатое «надо»: надо учиться, надо получить высшее образование. А зачем, для чего?..

   Его забрали в армию. Отслужив, Мирон вернулся как будто слегка пришедшим в себя после своего затянувшегося кризиса. Поступил в институт электротехники, отучился на очно-заочном, со второго курса уже подрабатывая, и жизнь его, казалось, встала в налаженную колею. Появилась девушка, за ней другая… На третьей своей подружке Мирон женился. Вернее, не воспротивился, когда ему сказали, что пора бы и в загс. Только подумал про себя удивленно: «Зачем?» – но потом спохватился: ну да, все женятся, все как у людей…

   Мама умерла рано. Отец после ее смерти заделался отшельником. Впрочем, отшельничество его было того же рода, что бунтарство; выросший Мирон это уже вполне отчетливо понимал. Акимов-старший завел себе избушку в глухомани, но и дорога к этой глухомани была подведена вполне проезжая, кроме разве что самой мартовской распутицы, и магазин был в соседнем поселке, и ловился интернет. Когда бы Мирон ни приезжал навестить отца, у Ивана толпились гости. То художник из давних приятелей пьет или кашеварит на кухне, то пробежит со стыдливым хохотком полуголая барышня… Иногда удавалось застать учеников. Поразительно, но их у Ивана Акимова было предостаточно. «И это при его-то педагогических замашках», – удивлялся Мирон. Объяснения этому феномену у него не было. Со временем он пришел к выводу, что никого из этой могучей кучки отец в действительности ничему не научил. Но сама отцовская фигура, величественная, почти эпическая, привлекала и придавала смысл их объединению.

   До сорока лет Мирон жил как будто по инерции. Иногда вскидывался, оглядывался, тихо изумляясь тому, как он здесь оказался… Но это быстро проходило.

   А потом умер отец. Мирон был уверен, что тот проживет лет до девяноста, станет эдаким патриархом, вокруг которого собирается большое семейство… Детей у них с женой не было, но внуков патриарху могли бы заменить последователи.

   И вдруг – все. Одна из отцовских подружек приехала к нему рано утром – и нашла его на крыльце.

   С Мироном эта неожиданная смерть сотворила что-то странное… Не потому, что он любил отца и горевал об утрате. Отца он уважал, но не любил, а горевал только по матери. Но вскоре после поминок он вновь остро ощутил, как бывало прежде, что с ним происходит что-то дурное, тягостное. Не со смертью это было связано, а с жизнью. Жизнь представлялась хождением в мутном тумане по болоту, где ни птицы, ни зверя – лишь белые кости высохших берез торчат впереди. Друзей Мирон из-за своей немногословности и замкнутости не имел. Жена, с которой он пытался как-то поговорить, из его бессвязных речей не поняла совсем ничего и, кажется, испугалась. Этого он, конечно, не желал.

   Однажды Мирон поймал себя на том, что обдумывает самоубийство. Спокойно, трезво – иначе говоря, планирует. Как сделать так, чтобы вовремя нашли тело, и по возможности уберечь жену от неприятного зрелища, и заранее распорядиться небольшим имуществом… С последним возникла загвоздка. Маленькую дачку, куда любила ездить мама, он почему-то не хотел оставлять Наталье. Что-то восставало в нем при мысли, что распоряжаться там будет его жена, хотя она как никто другой подходила для этой роли: хозяйственная, запасливая, по осени целиком поглощенная своими банками – вареньями, соленьями, маринадами…

   Мирон перебирал знакомых, на которых мог бы написать завещание. И не находил достойного наследника. Дядюшка? Тот пил, бегал от жены к любовнице и снова к жене и с возрастом, в отличие от брата, до прискорбия измельчал. «В отличие от брата он вообще-то живой», – напоминал себе Мирон.

   Но дачу оставлять дяде Боре не хотел. Опять же, тот обосновался в отцовском логове – зачем ему дача?

   Так он ходил в раздумьях пару месяцев, пока однажды его что-то не толкнуло под руку и он не спросил самого себя об ухе Ван Гога.

   После уха Мирон ушел в живопись, как иные уходят в запой. Неостановимая сила подбрасывала его, несла, точно волна, к неизвестному берегу!

   Он будто проснулся. Мир, до этого плававший в туманной мути, вдруг очистился и выступил перед Акимовым во всей своей первозданной живописности. На улице он жмурился, не в силах выдержать грозного серебряного сияния водосточных труб; он замирал перед парковым озерцом, где в рыжей, охристой воде сновали мальки, похожие на рассыпанные семечки; он ловил тот переход от раннего мая к позднему, когда сочная золотистость листвы и травы сменяется зеленым темным кобальтом с окисью хрома.

   Словом, на некоторое время сорокалетний Мирон Акимов определенно сошел с ума.

   Помешательство его было манией. Все свободное время, все средства Акимов отныне бросал на удовлетворение своей страсти.

   Он писал, писал, писал. Писал безостановочно. Каждую свободную минуту уделял живописи и давно бы бросил работу, чтобы этих минут стало больше, если б не прискорбная необходимость откуда-то брать деньги. Краски, холсты, подрамники – все это нужно было на что-то покупать.

   Ему давно было понятно, что если жизнь – это зебра, то его собственная лишена белых полос. Живешь из черной полосы в серую; если очень повезет – в светло-серую. Затем снова будет черная. Белых не появится вовсе. Так случается, нужно просто смириться и быть ко всему готовым. Может быть, в нем самом, Акимове, просто не хватало какого-то вещества жизни. Его написали одними лессировками, тонким, просвечивающим слоем.

   Так что счастлив он не был, нет. Привычка жить несчастливым глубоко укоренилась в нем. Но он перестал думать о самоубийстве.

   Правда, обо всем остальном он тоже перестал думать. Важны теперь были только его картины.

   Он быстро столкнулся с тем, что окружающий мир не собирается прощать ему идею фикс. Сначала его мягко выжили с работы. Начальство относилось к переработкам как к должному, а Мирон заявил, что у него есть график, которому он и будет следовать.

   Это было воспринято как бунт. Бунтовщику предложили уволиться по собственному желанию.

   Мирон не слишком расстроился. Нашел новое место: платили вдвое меньше, но никто не требовал, чтобы он оставался после шести.

   Следующей потерей стала жена. И вновь он не мог понять, обретением или утратой стал ее уход. Ведь должен был бы страдать, должен! Неотъемлемая часть его жизни – вот кто была Наталья; уход ее был чем-то вроде потери собственной тени.

   Однако страданий не было. Пустота – была. Сродни пустоте комнаты, где собираются делать ремонт, а пока вынесена вся мебель, содраны обои и в выставленное окно, как к себе домой, входит ветер.

   Жена, впрочем, ушла не одна. С поразительной хваткой, сметкой – черт знает с чем еще поразительным, может быть, обидой на него, Акимова, – она утащила с собой половину отцовской квартиры, оставшейся Мирону в наследство. В суде вытянула, как фокусник кролика из шляпы, какие-то бумажки, свидетельствующие о ее вложениях в ремонт, в коммунальные расходы… Какой ремонт, изумлялся Акимов, ничего ведь не поменялось за многие годы. Или он не замечал? Суд признал справедливость ее притязаний, и спустя всего два месяца Акимову пришлось попрощаться с домом своего детства.

   Половины стоимости проданной квартиры хватило на небольшую однушку. «Хорошо, что Наталья не взялась ремонтировать дачу», – со вздохом подумал он, обозревая свои новые владения: отпечатки вынесенных шкафов на бледных обоях, точно контуры гробов, и вздыбившийся по углам черный паркет.

   И снова не мог понять, потерял он из-за переезда или приобрел. Да, прежняя квартира была домом его детства. Однако в ней обитал призрак отца.

   А в этой все можно было начать сначала. Как будто не было нелепых двадцати лет в болотном тумане. И чужие слова о его бездарности больше не давили на него. На него вообще больше ничего не давило.

   Ремонт он делал сам: неумело, долго, терпеливо. Думал, что безумно устает, пока однажды на улице не поймал себя на том, что улыбается дворовой кошке.

   Через некоторое время Мирон понял, что ему нужны другие. Написанный текст не существует, пока его не увидят читатели; написанные картины не имеют смысла, пока на них не взглянет зритель.

   Рваться в Союз художников было поздно и бесполезно. Мирон лучше многих знал, сколько препятствий возникнет на его пути. Будь ему двадцать пять, хотя бы тридцать!.. Но ему сорок. И сил пробивать эту стену у него не осталось.

   Выставляться, выставляться мечталось! Увидеть свои работы в музейном зале, с правильным светом… А для этого предстояло найти тех, кто готов будет его выставлять, перевозить работы… Нужен был посредник.

   В поисках такого посредника Мирон наткнулся на Имперский союз художников.

   Цену ему он понял сразу же. Но его это не волновало. Главное – Ясинский готов был взгромоздить на себя те обязанности, к которым сам Мирон даже подступиться не смел.

   Так он оказался в союзе.

   И там впервые увидел Анаит.

   Такую толпу художников Акимов наблюдал впервые. В главном зале Ульяшин произносил речь в память о трагически погибшем друге и наставнике. Вздыхали, плакали, шептались, обсуждали жуткие обстоятельства гибели… Кое-кто тихо переполз в соседние помещения и там вполголоса переговаривался с коллегами. Несколько графиков предсказуемо быстро надрались, и их выставили на улицу.

   Акимов обежал взглядом зал в поисках Анаит. Девушки здесь не было. Не явился пока и Бурмистров, хотя ему, несомненно, позвонили одному из первых.

   До него доносился голос Ульяшина. «Необходимость… избрать временно исполняющего обязанности директора нашей организации… в трудную минуту… не посрамим памяти…» Однако Мирону показалось, что сам Ульяшин занять пост Ясинского, пусть даже временно, не желает. Зато рядом вертелся и надувался Борис Касатый, машинально поглаживал лацканы пиджака и был похож на голубя, еще не выбравшего себе голубку, но уже готового к ритуалу ухаживания. Вот, значит, кто примеряется к директорству. Что ж, не худшая кандидатура. У него есть связи, есть мозги, есть деловая хватка… Может, их сообщество под его руководством и не выродится черт знает во что.

   «И Юханцевой нет», – подумал он. Неудивительно. Рената могла прийти лишь затем, чтобы плюнуть на могилу покойного. Но пока тело хранится в морге. До окончания расследования Ясинский не будет похоронен.

   Мирон неторопливо двигался между небольшими компаниями, прислушиваясь. Обсуждали только убийство и кандидатуру нового главы. Кража картин Бурмистрова позабылась.

   Наталья Голубцова хлопотала, помогая сотрудницам библиотеки накрывать фуршетный стол. Эту голубоглазую курицу Акимов на дух не выносил. Его самого изумляла сила собственной неприязни. Ничего плохого ему лично Голубцова не сделала. Ну, говорила гадости со сладкой улыбочкой. Распускала слухи, будто он недолеченный шизофреник: зарубил жену топором. Уж кому как не ей знать, что художнику такая биография не во вред. Впрочем, для Голубцовой история искусств – темный лес. Для нее Дюрер жил в одно время с Гитлером. Может быть, даже учил рисовать малютку Адольфа.

   Андрей Колесников приглушенно ругался с женой. Мирон всегда удивлялся несходству этих двоих. Майя свежа, деятельна и чрезвычайно практична. Нежность ее пионов Акимова не обманывала: Майя выживает как может, и он уважал ее за стойкость.

   Колесников казался ему мизантропом, застрявшим глубоко в прошлом. Акимов видел его работы: Колесников писал так же, как двадцать лет назад. Словно ни мир не изменился, ни он сам.

   Колесников едва кивнул. Майя тепло поздоровалась, подошла, взяла его за локоть. Выразила соболезнования так искренне, словно действительно верила в его скорбь. Нет, скорби не было. Слишком хорошо Акимов представлял себе, что такое Ясинский.

   – Бурмистрова что-то не наблюдаю, – сказал ей Мирон. Бросил аккуратно пробный шар.

   – Зачем он тебе?

   – Мог бы соблюсти приличия. Ясинский о нем заботился. Переживал всей душой за расследование.

   – Земля ему пухом, – автоматически добавила Майя. – А почему ты заговорил про расследование?

   Взгляд ее по-прежнему рассеянно скользил по толпе. Но пальцы на его локте едва заметно сжались.

   – Да просто…

   Майя этим объяснением, на взгляд Акимова, исчерпывающим, не удовлетворилась. Она продолжала придерживать его и чего-то ждала.

   – А тебе самой не интересно? – спросил он. – Кто-то сильно Бурмистрова не любит. Покушались-то явно не на картины.

   Майя покусала губу. «А ведь она что-то знает, – подумал Акимов, искоса наблюдая за ней. – Водит дружбу с Ульяшиным, подбиралась к Ясинскому…» Он вспомнил, что Голубцова болтала, будто Майя Куприянова пыталась подружиться и с Юханцевой. Приятельства не вышло. Не соблазнилась Рената пионами и оптимизмом.

   – Бурмистров ссорился с музейщиками, – уронила Майя.

   – С какими? Провинциальным искусством?

   – Мне так говорили, – уклончиво сказала она.

   – Вот это новость! – Мирон и в самом деле удивился. – Он же к ним являлся от силы раза два!

   – А вот успел… А кому, по-твоему, сторож мог позволить так спокойно вынести картины? Он на этих дамочек молится. Что ни скажут, все сделает.

   – Кто тебе это говорил?

   – Ой, какая разница, – отмахнулась Майя.

   Он мог бы ответить, что разница есть, но понял, что ответа не получит.

   Значит, музейщики… Странно. Они-то знали о камерах! И у них есть больше способов избавиться от картин.

   С другой стороны, как именно? Работы должны были забрать из хранилища уже на следующее утро. Если в их распоряжении имелась только одна ночь, что можно было придумать?

   Для отвода глаз кража подходит идеально. Он даже и не думал в сторону музея.

   – Дорогие друзья! Приглашаю на эту сцену близкого друга Адама, человека, чей творческий путь…

   Ну, понес. Ульяшин не может без велеречивости. Будь он царем, вошел бы в историю как Павел Сладкоголосый.

   Любопытно бы узнать, сколько скорбящих в этом зале действительно печалится об умершем. Большинство, как и он сам, оплакивает не человека Ясинского, а директора союза Ясинского.

   Майя незаметно ускользнула обратно к мужу. До Мирона донесся тихий вопрос Колесникова: «Чего он хотел от тебя?»

   Уймись, ревнивец. Акимов не понимал мужчин, которые жен не любят, но при том яростно числят своей собственностью. Вот и Колесников… Достаточно десять минут понаблюдать за этой парой, чтобы понять: это брак по инерции, такой же, какой был и у него самого.

   Мирон двинулся дальше.

   Он знал, как много можно выудить из обычных поверхностных разговоров, приятельского трепа, болтовни. В этом песке скрываются крупицы золота. Сейчас он сожалел, что недостаточно участвовал в жизни сообщества: маска рубахи-парня ему бы пригодилась.

   С другой стороны, и отщепенцем его не назовешь.

   – …из-за бабы… седина в бороду… Геростратов с Касатовым ограничились дракой, а этого убили…

   – …когда следующая выставка? Мне подготовиться надо…

   – …мало ли чего он хочет. Общим голосованием будут избирать, не пройдет…

   – …килечки купила, отварила и по яблочку тертому сверху выложила…

   Мирон подбирал шепотки и складывал в копилку. Потом разберется, что важно. Может статься, что и килечка.

   Картины были украдены, потому что их написал именно Бурмистров. Сами тигры-барсы никого интересовать не могут. Важны не работы, а фигура их автора.

   Кому Бурмистров насолил?

   О, многим!

   Номер один: Фаина Клюшникова. Здесь ее нет, и из союза ее выставили довольно давно. Неплохо бы разузнать, кто до сих пор тепло относится к полоумной старушенции. Хотя какая она, если подумать, старушенция, в шестьдесят-то лет. Сам Акимов помнил ее плохо, только общие очертания активного сумасбродства.

   Непонятно: то ли с возрастом Фаина и впрямь поехала крышей, то ли заострились те черты, которые и прежде были ей свойственны. Если допускают работать с детьми, значит, мыла не ест и тучи руками не разгоняет, верно?

   Номер два: Рената Юханцева. Две акулы вечно сталкивались в неглубоком море. Юханцевой есть за что не любить и Бурмистрова, и Ясинского.

   Номер три: сотрудницы Музея провинциального искусства. Здесь нужно разузнать подробнее.

   Шепотки, пересуды… И страх разлит в воздухе. Жестокое убийство Ясинского тому причиной, или есть что-то еще?..

   Акимов не стал больше ни к кому подходить с расспросами: ждал, пока закончится официальная часть. Рассчитал так: потом начнутся возлияния, а выпившие люди любят поговорить. Зная художников вообще и членов союза в частности, он не сомневался, что надерутся почти все.

   Так и вышло. Акимов пил мало, наблюдал. Стол задумывался как фуршетный, но кто-то принес стул, а за ним потянулись и остальные. Затем сдвинули столы и расселись по-человечески. Время от времени перемещались, и тогда Акимов тоже пересаживался.

   Возле Голубцовой он задержался. Та шепталась с немолодой художницей, тихой женщиной лет пятидесяти. Осунувшееся бесцветное лицо, руки в синих венах. Акимов часто видел ее на выставках, но не слышал от нее ни слова. Писала она акварелью, воздушно и легко. Ее тихие пейзажи никто не обсуждал, но на них всегда находились покупатели.

   Он незаметно придвинулся ближе к Наталье.

   – Ломовцев-то, гляньте! – цедила Голубцова. – Сидит как ни в чем не бывало! Подлец! Морда бесстыжая.

   Ее собеседница тихо спросила, почему она сердита на Тимофея.

   – А ты, что ли, не знаешь? – Наталья понизила голос. – Он на чествование юбилея Ясинского выкинул свинский фокус…

   Акимов про себя заржал. О свинском фокусе ему рассказал сам Ломовцев, когда затащил Мирона в рюмочную после очередной выставки. Акимов в то время никого не знал и не стремился узнавать. Но Ломовцев взял его в осаду и не отставал: пойдем да пойдем.

   Мирон согласился и не пожалел. Тимофей, конечно, дурковал от души. Но иногда из-под этой мишуры показывался грустный клоун с умными глазами. Мирон быстро убедился, что Ломовцев начитан и образован. И сам Акимов явно был ему интересен. «Еще бы: новая рыбешка в вашем болоте».

   Дело было так: подлиза Ульяшин решил устроить чествование новоиспеченного директора союза. Сняли кафе и украсили его как могли. В частности, сбросились на воздушные шарики.

   Ломовцев предложил свою помощь – исключительно, как он выразился, для экономии средств союза. Ему доводилось работать оформителем праздников, так что с шариками он вполне мог справиться. «Соорудим арку, в которую символически войдет Ясинский».

   И справился. Когда торжественно, под хлопанье собравшихся распахнулась входная дверь, в зале их ждала инсталляция. Из ярко-розовых и красных шариков Ломовцев выложил, как и обещал, арку. Справа и слева, в основании арки, два больших шара, а над ними к потолку поднимается удлиненный овал.

   Позже Ломовцев заверял собравшихся, что в планах у него была ракета. Однако торжественное настроение было необратимо сорвано. Кто-то гоготал, многие исподтишка снимали. Приходилось признать: взрослые люди вели себя как школьники, впервые услышавшие про эбонитовую палочку.

   Ясинский с видом, полным достоинства, прошел под надувным пенисом и только коротко мотнул головой прицелившемуся фотографу: не надо, потом.

   – Я своего отношения к этому прохиндею никогда не скрывал, – сказал Ломовцев и чокнулся с Мироном.

   – Странно, что ты все еще в союзе.

   – Ульяшин поспособствовал. – Ломовцев осклабился. – Не все же им голубцовых собирать. Из кого альманах-то составлять, м-м?

   И подмигнул.

   Мирон еще послушал возбужденное бормотание Голубцовой и понял, что здесь ловить нечего. «А все-таки удивительно злобная баба. Казалось бы: малюй себе картинки, живи безмятежно. Ни труда, ни забот. Птичка божия. Что ж ты на всех кидаешься, птичка? Хуже страуса».

   Он стал перемещаться дальше. Точно пчела, неспешно перелетающая с цветка на цветок. Опылим один… Вз-з-з… Теперь другой… Вз-з-з… А он, похоже, прилично нагрузился.

   Его так увлекло занятие, что он почти позабыл, зачем это делает.

   И только увидев в дверях высокий силуэт с копной длинных вьющихся волос, вскочил. Но это была не Анаит… Юханцева в траурной вуали, откинутой на затылок – а он-то сначала решил, что девушка распустила волосы.

   Рената произвела фурор. «Рождение драматической актрисы из пены», – сказал про себя Мирон.

   Нет, к Юханцевой не подъедешь.

   Он снова вернулся к сбору пыльцы. Порядочно окосевшие художники охотно делились своими соображениями, когда он замечал вполголоса: «Что-то Бурмистров не явился…»

   За следующий час Акимов выяснил, что мужчины Бурмистрова терпеть не могли, а вот женщинам он нравился. Что многие имели на него зуб. Для Бурмистрова художники были не более чем статистами, оттенявшими выступление примы.

   Бурмистров был красной тряпкой. Хамом. Настоящим мачо. Открытым напоминанием о неудачах. Упреком в бедности. Насмешкой над идеей союза. Селф-мейд-меном. Серостью с деньгами. Человеком, не чуждым прикосновения Прекрасного.

   Он был белой простыней, на которую каждый проецировал свой собственный фильм.

   Всеобщий раздражитель.

   К концу часа изрядно пьяный Акимов понял, что число желающих отомстить Бурмистрову за выдуманные или реальные обиды довольно велико. Он никого не принимал в расчет. Никого не уважал, потому что ни черта не понимал в живописи. Для него даже не существовало категории «нравится – не нравится», поскольку нравились Бурмистрову произведения только одного человека: его самого.

   «Здесь пора завязывать», – сказал себе Акимов. В его загашнике были собраны истории о том, как Бурмистров мимоходом кого-то обидел, задел, не заметил и просто оскорбил самим фактом своего членства в союзе. На Мирона вывалили такое количество вопиющих поступков, что временами он переставал понимать, отчего вокруг поминают Ясинского, а не Игоря Матвеевича. «Все предпосылки к тому, что его кокнут следующим».

   Если бы Мирон был не так пьян, то заметил бы, что за его перемещениями внимательно наблюдают.

   Он вышел на крыльцо, стрельнул сигарету и закурил. Туман в голове понемногу рассеивался. Мирон принял решение: надо ехать в музей. Здесь он выяснил все, что мог.

   Стащив со стола два бутерброда, Акимов сложил их колбасой внутрь, обернул салфеткой и сунул в карман пиджака. Откуда у него страх голода? Ну, в девяностые всей семьей жрали картошку да пшенку, курица была по выходным, как праздничное блюдо… Но это ведь не голод, даже не нужда. Да и длилось недолго. Но он куда увереннее себя чувствовал, если с собой было хоть что-то перекусить.

   До музея он решил дойти пешком. Каких-то сорок минут, заодно выветрятся остатки хмеля.

   Акимов шел по улице, сунув руки в карманы. Осень на изломе. Последние теплые дни. Горький воздух, истаивающие кроны. Тополя до последнего придерживают ржавую листву. Под ногами она будет хрустеть, как печенье.

   А потом – снег, снег. Ноябрь – месяц погребальной тишины. В городе ноябрь всегда грязен и неряшлив, но за городом он аккуратен, вкрадчив и тих, как вор. Украдет золотистый свет, украдет поздние вечера. Придавит к земле высокое небо. Но пока моя осень здесь, со мной, и в ноздрях щекотно от запаха опавшей листвы.

   Лучше всего ему работалось осенью. Мирон вспомнил, как удивился частный сыщик, когда он сказал ему о нехватке денег на рамы. Смешно, ей-богу! Акимов и подрамники сколачивал сам. А в качестве холстов использовал мешковину, которая досталась по случаю. Грунтовал он ее по своему собственному способу. Точнее, способ-то как раз был старый, проверенный – и самый дешевый из всех. В чулане у него хранились здоровенные пластиковые бутыли, заполненные ПВА. Мирон раз за разом промазывал холст жидким разведенным клеем. Трижды промазать, а верхний слой – тот же вечно выручающий его клей, замешанный с мелом и пластификатором.

   К ПВА Мирон относился с большим уважением. Он помнил времена, когда клей сильно стягивал холст и застывал, точно стекло. А стекло хрупкое, упало – разбилось вдребезги. «Ну, встало пропеллером!» – сердито говорил отец, если такое случалось. Пропеллер – это перекошенный подрамник. Ничего не поделаешь, нужно натягивать заново.

   Едва появились деньги, отец стал грунтовать холсты масляными белилами. Нынешний Мирон ему завидовал от всей души! Мало чему завидовал, а вот хорошо загрунтованным холстам – да. Покрасил белилами, просушил – и получи идеально загрунтованный холст, который не жрет масло из красок, потому что он сам досыта напитан маслом.

   Эх, красота!

   К счастью, отец обучил его куда более экономичному способу. Возьми столярный клей. Сыпани в него пачку зубного порошка или мела. Вместо пластификатора – желатин, и не забудь пару таблеток антисептика, чтобы желатин не загнил. Просуши. Зашлифуй.

   Мирон по юности и любопытству и такой грунтовкой баловался. Трудно. Долго. Зато стоит копейки.

   Что там бормотала Анаит? Спрашивала, как он включает в свою живопись серый фон? Так ведь все очень просто, девочка! Берешь мешковину. Грунтуешь ее ПВА, который при засыхании уходит в серый. Вот и получается естественный цвет мешковины, да еще и с узелками, которые вылезают повсюду. Зато экономия на серой краске!

   И акварельная техника при работе маслом – все оттуда же, от нее, родимой. От бедности, от экономии. Когда вынужден беречь тюбик, потому что неизвестно, появятся ли в скором времени деньги на следующий. Когда цвет даешь только на лица и руки, бережно, по чуть-чуть. И по той же причине персонажей пишешь в серых одеждах, а не, допустим, в красных. Потому и контур, о котором упомянула Анаит, использовал повсюду. Вынужденно, девочка, вынужденно!

   Вот настоящий ответ на твой вопрос. Вся моя живопись – следствие нищеты. Если пишешь большой холст, а красок используешь мало, она самая и получится – акварельная техника маслом.

   Он вошел в музей. Охранник, противный дядька без единого намека на мысль в стеклянных глазах, на вопрос Акимова о начальстве сказал:

   – Билет сначала купите, гражданин…

   Акимов начал объяснять, что билет ему не нужен. Но посмотрел на плоскую морду, плюнул и заплатил в кассу триста рублей.

   Ксении Гершович на месте не оказалось. А жаль! Акимов рассчитывал на разговор с ней. Он после первой же выставки в их музее не поленился, притащил ей бутылку красного вина. Девчонка пахала как вол. Заслужила хоть какой-то знак внимания.

   Они тогда мило поболтали. Ксения оценила, что Акимов не раздувает хвост, не отпускает идиотских шуточек и не норовит приобнять ее за плечи. А то вон Геростратов давно облизывается на эти беленькие младенческие кудряшки, как волк при виде овцы. Акимов понимал, что девушке с такой внешностью вряд ли приходится легко рядом с мужчинами типа Эрнеста. Геростратов, кобелюга, все норовил увлечь ее куда-нибудь в уголок. И, разумеется: «Не согласитесь ли вы, мой ангел, позировать? Ах, фемина! Ах, чистый херувим!»

   Акимов однажды подслушал, как херувим, озверев, сказал: «Отвали, папаша». А ведь Геростратов и нажаловаться мог, с него сталось бы.

   Он потоптался на месте. Сунуться к Кулешовой? Она его терпеть не может… Необъяснима природа симпатий и антипатий: он ей ничего плохого не сделал, слова грубого не сказал, только здоровался при встрече. Но каждый раз ощущал исходящую от нее враждебность.

   Нет, с Кулешовой разговора не выйдет.

   А больше он в музее никого не знал.

   Кроме Марковой, конечно.

   Акимов подумал еще, похлопал по бутерброду в кармане – и пошел к кабинету директора.

   Перед дверью он помялся. Как школьник, вызванный в учительскую, ей-богу! Постучал, заметив краем глаза тень какой-то фигуры за углом, и, услышав изнутри негромкий голос, вошел, оставив дверь приоткрытой.

   – Здравствуйте, Надежда Михайловна!

   Маркова, полная, одышливая, в буклированном жакете с подплечниками, сидела в кресле и писала. При виде Акимова она отодвинула ноутбук.

   – Мирон! Я… Здравствуй! Ты проходи, садись…

   Ох, он совсем позабыл, что она накричала на него после исчезновения Вакулина. И тут же уехала в больничку. Бедная! Слишком много потрясений для одной немолодой тетки.

   – Мирон, ты извини меня…

   – Надежда Михайловна! – Он выставил перед собой ладони и улыбнулся. – Клянусь вам, и говорить не о чем. Вы во всем были правы.

   – Нет, вовсе нет…

   – Были! И Вакулин до сих пор в бегах. И картины пропали. Считайте, все из-за меня…

   Он улыбался, но внимательно наблюдал за ней.

   – Ах, Мирон, ну при чем здесь ты! Это необъяснимое происшествие… Надеюсь, следствие разберется… Какой-то залетный гастролер…

   С каждым новым утверждением из голоса Марковой испарялась убежденность. Акимов сел, покивал, будто соглашаясь. Спросил:

   – Надежда Михайловна, Бурмистров ссорился с кем-то из ваших?

   – Ты имеешь в виду тех, кто здесь работает?

   – Да.

   Она поджала губы.

   – Во-первых, это упрек в непрофессионализме. Никто из сотрудников музея не опустился бы до склоки с художником. Во-вторых, мне не совсем понятен твой интерес. Со мной уже провели столько бесед, что, видит бог, снова обсуждать эту тему… Мне хотелось бы этого избежать.

   – То есть ссорился?

   – Мирон!

   – Бурмистров – неприятный человек, – гнул свое Акимов. – Он наверняка успел кого-то обидеть и сам того не заметил.

   – К чему ты клонишь? – сухо спросила Маркова.

   – Позвольте мне осмотреть хранилище, – попросил он. – Я знаю, что это уже делали, но вдруг мне удастся…

   Маркова в гневе привстала. Подплечники приподнялись. Выглядело это так, будто она готовится расправить крылья и отхлестать Акимова по физиономии.

   – Прости, но это уже дерзость! Ты собираешься делать обыск в моем музее?

   – Надежда Михайловна, я ни в коем случае…

   – Мало нам нервотрепки всю эту неделю, еще и господин Акимов решил добавить свою лепту?

   Услышав про господина Акимова, Мирон понял, что пора сматываться.

   – Я понял, понял! Вы правы!

   – Вламывается без звонка, требует бог знает чего… Все как будто с ума посходили! Что за самодеятельность!

   Последние слова она выкрикивала уже в спину удирающему Акимову. Он выскочил за дверь, успев сказать напоследок что-то вроде «миль пардон, мадам!», – и увидел, как за угол скользнул человек.

   Мирон готов был поклясться, что эту спину он уже сегодня видел.

   – Эй! – окрикнул он, забыв про бушующую Маркову.

   Акимов побежал следом, но коридор был пуст. Он перевесился через перила, изучил лестницу. Группа посетителей толпилась на первом этаже. Но человека, который убегал от него, среди них не было.

   Рената часто врала. Кое-кто даже называл ее патологической лгуньей.

   Но в этом она говорила правду.

   – Бегу-бегу, а счастья нет, Лизок, – сказала она однажды подруге. – Дожила до седин и поняла, что деньги его не приносят, вот в чем беда.

   Она тяжело вздохнула и положила в рот ломтик осетрины. Они сидели в ресторане, где Рената любила обедать два-три раза в неделю. Сияли люстры, в глубине зала играл живой оркестр.

   – Мне как будто чего-то недодали, понимаешь? Как будто что-то проходит мимо. У других есть – а у меня нету. Но что это такое – бог знает…

   Она поймала официанта и попросила принести то же, что соседнему столику.

   – Через это проходят все одаренные натуры, – заверила подруга. – Нам больше дано, но с нас больше и спросится. Знаешь, что тебе нужно попробовать? Упражнения на мелкую моторику. Мне рассказал мой психоаналитик, что нам нужно заземляться, а для этого мы должны что-то делать руками.

   – Посуду мыть, что ли?

   – Нет. Красивое.

   – У меня посуда красивая, – задумчиво сказала Рената. – Особенно когда чистая.

   Однако эти слова ей запомнились. Что бы она могла делать руками?

   Говоря об одаренных натурах, подруга не лукавила. Ренату хорошо знали в телевизионном мире. Она была главным продюсером ток-шоу, которое шло в прайм-тайм на канале, включенном на всех телевизорах страны; это автоматически влекло за собой то льстивое уважение окружающих, которое достается человеку, способному уничтожить их карьеру или вознести из безвестности. Рената была на короткой ноге с самыми известными и влиятельными персонами. Она появлялась на всех церемониях, была вхожа в знаменитые семьи и знала бессчетное число самых разных людей, которые могли бы оказаться ей полезными в самых разных обстоятельствах.

   Она умела находить новые, незатасканные лица и темы. Умела выбрать героя для передачи – и показать его так выпукло и значительно, что он сам начинал верить в свою важность для общества. Другими словами, в своей области Рената Юханцева действительно была одарена.

   Но этого ей было недостаточно.

   «Руками, руками…»

   Вышивка? Банально, и глаза портятся. Музыкальные инструменты? Ей медведь на ухо наступил. И вообще Рената музыку не любила и не понимала. Однажды вылез в памяти привязчивый мотивчик и не давал покоя… «Ла-ла́-ла! Ла-ла́-ла! Лала́ла-ла́ла-ла́ла!» Она мучилась: Моцарт? Вивальди? Позабытая оперетта? И только спустя неделю осенило: «Ах да, это же «Малинки, малинки, сплошные вечеринки!..»

   Нет, музыка не годилась.

   Рената прошерстила объявления в Сети и нашла художника, рекламировавшего свою школу пейзажа. Цена заставила ее уважительно поднять брови. «Дешевое хорошим не бывает». На мастер-классе она неожиданно пришла в восторг. Из лужицы голубой краски, из небрежных мазков возникло озеро, камыши, стая уток на воде…

   Переживания, подобных которым она не испытывал прежде, поглотили ее целиком. Как любой неофит, некоторое время Рената не могла говорить ни о чем другом. Окончив школу пейзажа, она пошла учиться анималистике. После анималистики настал черед натюрморта. Она копировала работы своих учителей, затем стала писать по фотографиям. Работа на пленэре ее не вдохновляла. Мошки, зеваки… И с озера, как правило, дует.

   Ей хватило самокритичности понять, что таланта у нее нет. Но ей так нравился процесс!.. Писать для себя? В жизни Ренаты события, лишенные зрительного зала, не имели смысла. Актер должен сыграть роль. Публика должна оценить его талант. Узкий круг понимающих должен отметить великолепную работу продюсера.

   Только так – и никак иначе.

   «Придется пленить общество чем-нибудь другим».

   И здесь ей на помощь пришел ее огромный опыт. Рената умела сделать так, чтобы зритель смотрел передачу, боясь выйти в туалет, чтоб не пропустить важную деталь интриги. Из говорящих голов она выстраивала захватывающий сюжет – куда там детективу или триллеру! Ей было точно известно, чего хочет публика: хорошую историю.

   Можно ли написать картину с хорошей историей?

   Рената вела страницу в социальных сетях, была подписана на известных блогеров. Она заметила, что есть темы, вызывающие неизменное оживление читателей.

   Например, коты.

   Всеобщее помешательство на котиках озадачивало, однако вполне укладывалось в ее теорию: существуют некоторые объекты, по необъяснимым причинам привлекающие к себе повышенное внимание. Отчего роза нравится больше, чем незабудка? Отчего книга про кота будет пользоваться большим успехом, чем книга про собаку, если предположить, что они написаны одинаково увлекательно?

   «А еще совы. Почему все так любят сов?»

   Рената заперлась в своем доме и за две недели создала серию картин. Но писала она совсем не то, чему ее учили.

   Комната с готическим окном. Высокий стул. На стуле сидит бледная девушка, ее рыжие волосы уложены в сложную прическу. Косы и локоны выписаны тщательно, как на «Портрете молодой женщины» Боттичелли.

   Псевдосредневековое платье героини – травяного оттенка. На коленях у нее лежит рыжий кот. Повсюду на стенах – часы. Из часов выглядывают кукушки, ящерки, змейки… Зритель любит часы, это такой же магический предмет, как ключи.

   Вокруг второй рыжей девушки, которую написала Рената, были развешаны как раз ключи – прямо в воздухе.

   У третьей в волосы, высоко поднятые над головой, была вплетена птичья клетка. В клетке сидела сова, широко расправив крылья.

   Рената чувствовала, что наконец-то создает нечто новое. Запоминающееся. То, что с первого взгляда выделяется из ряда пейзажей-букетов-натюрмортов.

   В следующей работе девочка-героиня устроилась на песочных часах и играла с ящерицей. За ящерицей стелился мелкий рыжий огонь. Огонь полыхал и в часах, переливаясь из верхней части в нижнюю. Эту картину на вернисаже купили одной из первых.

   Конечно, выставки никогда бы не случилось. Как бы ни были удачно придуманы ее картины, рядом с профессиональными художниками они выглядели тем, чем и являлись – дилетантством, игрой в живопись.

   Однако свою роль сыграли обстоятельства, имеющие мало отношения к профессионализму и одаренности.

   И здесь самое время сказать, что муж Ренаты занимал должность помощника депутата.

   Поэтому карьера Ренаты Юханцевой как живописца началась со скромным достоинством: с выставки в Государственной думе.

   После такого начала последующий успех был только вопросом времени.

   В Союз художников ее все-таки не приняли. Этот бастион не пал перед связями, точным расчетом и носорожьей напористостью. Рената не слишком огорчилась. «Имперский союз» звучит даже внушительнее, а для неспециалиста разницы никакой.

   Она получила то, что хотела: любовь поклонников. Ее картины на выставках раскупались так же быстро, как пионы Майи Куприяновой. Там было все, что хотел видеть зритель: плывущие в воздухе ключи, морды драконов, заглядывающих в окна, яркие перья, замочные скважины, распахнутые книги, часы… Непременно – рыжеволосые девушки в длинных платьях. Клетки с птицами. Играющие лисы.

   С технической точки зрения ее живопись была откровенно плоха. Однако в ней был сюжет, была история. Покупатель, очарованный котами, совами, стрельчатыми окнами и витражами, не замечал за фабулой слабости исполнения. Несмотря на технические промахи, это была обаятельная живопись, и она палила из всех стволов по болевым точкам зрителей.

   Вернее, зрительниц.

   Мужчинам эти истории не были интересны. Они проходили мимо, бросая короткие равнодушные взгляды на сов и лис.

   Рената приняла вызов.

   Из любопытства она сделала серию картин, ориентированную только на них.

   Она рассуждала так: раз у нее получилось сыграть на чувствах женщин, получится и с мужчинами. Нужно только определить, что им нравится…

   После небольшого исследования ее цикл был разделен на две части. Первая носила условное название «Я волк-одиночка в пустынном лесу». Ключевые слова: хищный зверь, зима, камни. Идеальное воплощение – волк на краю скалы, задравший голову к небу. Над ним нависает луна. Под ним темнеют леса. Скала серебрится от снега.

   Волка можно было заменить тигром, леопардом или львом. Лев под луной на серебрящихся скалах! Леопард в ночном лесу! Мужчины определенно клевали на картины с ночными сюжетами. И объектов на картине должно быть немного: два, максимум три.

   Хорошо шли кони, но не на скалах, а среди колосящихся полей. Конь должен быть могучим жеребцом с такими переразвитыми мышцами, словно он не носился по вольным пастбищам, а таскал тяжелую упряжь. Вороной конь ценился больше белого. И никаких косичек из гривы, боже упаси!

   Между прочим, она заметила, что чем обильнее грива у коня, тем больше вероятность, что покупатель окажется лыс.

   Вторая часть цикла несколько цинично называлась «Дайте им голую бабу». Рената после недолгих экспериментов выяснила, что обнаженная натура мужчинам не нравится. К тому же в жанре ню ее творческая беспомощность обнаруживала себя в полной мере. Все эти спины, плечи, мышцы, прикрепления, правильная прорисовка тел… Ску-ко-та!

   Однако стоило нарисовать чудовище в красной чешуе, с оскаленной мордой, в огромной лапе которого бессильно лежит нагая дева – и покупатель нашелся мгновенно. Еще три чудовища с девами ушли влет. Но грань с пошлостью была слишком тонка. Ренату могли обвинить в том, что она эксплуатирует идеи Вальехо.

   Подумав, она нашла выход. Серия с чудовищами получила название «Торжество поруганной женственности». Рената дала интервью журналу, в котором заявила:

   – Уродливые звери, которых я воплощаю на холстах, олицетворяют идею торжества патриархального начала над феминным в современном мире. Их грубая брутальность, жестокость, сила на первый взгляд делают их неуязвимыми. На контрасте с ними женское тело выглядит хрупким и не способным к сопротивлению. Таково первое прочтение работ этой серии. Но со второго взгляда вы увидите, что женщина не сдалась. Она лишь притворяется проигравшей. В моей следующей серии я отражу пробуждение феминной культуры, перед которой наконец отступит примитивная маскулинность!

   И действительно отразила.

   Теперь чудовища покорно приникали к земле, а женщины торжествовали победу. Они восседали на них верхом, связывали им пасть или попирали ногами. Интуиция подсказала Ренате добавить лент и веревок. Героини картин приобрели сходство с крепко перетянутыми колбасками. Продажи выросли вдвое.

   Рената посмеивалась про себя. «Люди всегда будут покупать секс. Надо только дать им возможность делать это с ощущением, что они покупают идею».

   Все знакомые ее мужа понимали, что приобретение картин Ренаты – это отличное вложение денег. Расположение помощника депутата стоит намного дороже.

   Через пару лет Рената развелась с мужем. Ее карьере это уже не могло помешать.

   С членами Имперского союза она поддерживала ровные отношения, но соблюдала дистанцию. «Художнику приличествует одиночество…» Не принимала участия в совместных торжествах. Не сошлась ни с кем, кроме верхушки союза: Ульяшина и Ясинского.

   Но с этими двумя у Ренаты сразу установилась взаимная симпатия. И выпивали вместе, и сиживали, травя байки, в прекрасной квартире Адама Брониславовича… Ясинский был дельным человеком. Его записная книжка с контактами могла по толщине и полезности соперничать с записной книжкой самой Ренаты.

   Их дружба становилась все теснее. До тех пор, пока Рената не отправила с Адамом две картины на выставку во Франции.

   После возвращения Ясинского она оборвала с ним все связи. Кроме одной: перечисляла взносы в союз. Но злую обиду затаила надолго и ждала подходящего случая, чтобы отомстить.

   Сначала о частных сыщиках Бурмистрова упоминали вполголоса. Затем стали обсуждать громче. Вскоре везде только о них и говорили. «Занятная пара», «любопытные личности», «крайне странные типы»… Стоило собраться двум-трем членам союза, и непременно в разговоре всплывали эти двое. Они, кажется, успели перезнакомиться со всеми.

   Рената слушала и злилась, не показывая вида.

   Это она должна была знать обо всем и обо всех! Но из-за ее решения ни в чем не идти навстречу Бурмистрову и Ясинскому встречи с сыщиками не вышло. Они, что обидно, не настаивали. Вежливый юноша, разговаривавший с ней, принял отказ бесстрастно. А ведь она – один из самых ценных членов союза! О каком профессионализме этих частных детективов можно говорить, если они не сумели даже найти к ней подход!

   И потом, она знала достоверно, что этим деятелям в основном приходится вынюхивать следы измен по чужим постелям.

   Фу, какая гадость!

   Однако во всех кружках давно уже обсуждали не кражу картин, а самих сыщиков. Юханцева оказалась на обочине сплетен. Диаметрально противоположные отклики вызвал один из детективов – тот самый, что говорил с ней по телефону. Ренату не на шутку разобрало любопытство, когда она за один день услышала от Бориса Касатого, что это мелкий глуповатый юнец, а от Голубцовой – что красавчик каких поискать.

   «Так бы и затискала!» – выразилась Наталья.

   Интерес Юханцевой отчасти носил профессиональный характер. Что за типаж мужчины, о котором складываются настолько разные впечатления? «Должно быть, пластичная внешность, – рассуждала она. – При его роде деятельности – это очень полезно».

   Вот почему Рената сама позвонила Макару Илюшину и царственно сообщила, что готова к встрече.

   В свой любимый ресторан она приехала заранее. К тому времени, когда сыщики вошли в дверь, Рената, как и подобает элегантной женщине, потягивала коктейль и, словно птичка, клевала пирожное. О том, что птичка до этого плотно пообедала бифштексом, никому знать было не обязательно.

   Первые минуты Рената изумлялась всеобщей слепоте. Кого обсуждали идиоты-живописцы! Они что, не видели этого Сергея? Оо, какой рост! Какая мускулатура! Взгляд исподлобья, перебитый нос. Говорит скупо, но по делу. И что поразительно, при такой внешности, кажется, не дурак! Грамотная речь, низкий голос. Божечки-божечки, русский Вин Дизель!

   По привычке избалованной женщины, ведущей себя как невоспитанный ребенок и полагающей это милым, Рената словно невзначай протянула руку:

   – Ах, какой у вас чудный «ежик»! Не возражаете?..

   Она провела ладонью по жесткой короткой щетине и поймала себя на том, что это ощущение будоражит. Как будто гладишь дикого медведя, который вынужден покоряться! Однако затаенная насмешка, мелькнувшая в темных глазах «медведя», заставила ее убрать руку. На миг Рената ощутила себя заигравшейся дурочкой.

   Впрочем, самоуверенность быстро к ней вернулась. Рената переключилась на второго сыщика.

   «Славный мальчуган» – было ее первое заключение.

   Только непонятно, отчего именно он у этих двоих за старшего? Имя еще странное – Макар… Хотя у этого поколения каких только имен не встретишь.

   – Почему вы передумали насчет встречи с нами? – спросил он.

   Рената повела плечом:

   – В свете убийства Ясинского глупо сводить старые счеты.

   – А были старые счеты?

   Сыщик слегка улыбался, глядя на нее. Словно говорил: понимаю, что все это не всерьез, все это игра.

   «Глаза красивые», – отметила Рената. Сначала парень показался ей невыразительным. Она не любила светловолосых, в которых недоложили красок. Но при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что радужка у парня необычного цвета – светло-серого, льдистого, с черной каймой по ободу зрачка. У Ренаты в памяти хранилась огромная картотека лиц и типажей. Но она не могла вспомнить из бездны знакомых актеров, режиссеров, политиков и светских львов ни одного с таким взглядом.

   Спустя некоторое время Рената поймала себя на том, что, когда он улыбается, она отвечает ему улыбкой. Мягкое вкрадчивое обаяние действовало словно солнечные лучи, под которыми сбрасываешь с себя одежду.

   «Не дождешься, милый».

   – Вам все равно расскажут. Уж лучше я сделаю это сама. Ясинский украл две мои картины.

   Макар вопросительно поднял брови.

   – Я, как и многие, была обманута его респектабельностью. – Рената вздохнула. – К тому же Адам действительно много сделал для союза. Как-никак он его создатель.

   – Что произошло?

   Она невесело усмехнулась.

   Выставка во Франции, вот что произошло. Куда она отдала, по просьбе этого мерзкого лжеца, две свои лучшие картины: «Бурые совы» и «Красные лисы». Все то же самое: клетки, девушки, стрельчатые окна… Но эти работы ей особенно удались. Были в них и пространство, и очарование, и свет.

   И надо же было такому случиться, что оба полотна пропали по дороге обратно.

   Ясинский рвал на себе волосы. Твердил, что виноват, недоглядел, однако и он, и Юханцева понимали, что это говорится лишь затем, чтобы дать ей на ком сорвать гнев. Утеря картин – не такая уж большая редкость. В аэропорту Шарля де Голля, где вечно бардак и сумбур, картины были на месте. А в пункте прибытия их не оказалось. Конечно, Ясинский подал все полагающиеся жалобы, но Рената понимала, что вряд ли еще увидит своих «Лис» и «Сов».

   Однако вышло иначе.

   Несколько недель спустя ей позвонила знакомая актриса. Откровенно говоря, не актриса, а так, недоразумение. Пыжилась изо всех сил, пыталась стать «лучшей подружкой Юханцевой». Ну-ну, девочка моя!

   Но когда девица позвонила и принялась заливаться восторгами по поводу картин «любимой Ренаточки», покоривших Париж, у нее екнуло сердце.

   После недолгих расспросов выяснилось, что картины – те самые, украденные! – юная дурочка углядела в какой-то галерее. Затащила туда любовника, ахала, восхищалась подружкой, забравшейся на художественный олимп, – и поторопилась принести поздравления. Трубка захлебывалась возбужденным чириканьем, а Юханцева тихо свирепела.

   На полуслове оборвав «подружку», она бросилась звонить Ясинскому.

   Потому что Адам, разумеется, продал ее работы. Судя по адресу галереи, неплохо на них наварился! А ей солгал, будто картины потеряны. Еще ведь как талантливо печалился, старый проходимец! Разве что слезу не пустил! Шельма, брехун!

   Юханцева так орала на него по телефону, что студия опустела. Все разбежались. Ясинский молча слушал, затем печально сказал, что это какая-то ошибка, он все проверит – и преспокойно повесил трубку.

   Только тогда Рената сообразила, какую сделала глупость. Она снова набрала актрису. Та, разумеется, не догадалась сфотографировать картины в галерее. Она и галерею-то теперь не могла найти, безмозглая кретинка! Ныла, что они много бродили по городу, у нее все перепуталось в голове… Прошло не меньше двух часов, прежде чем Рената все-таки выяснила адрес этого места и телефонный номер.

   Галеристы по-английски с ней говорить отказались. Она нашла человека, знающего язык, – и тот послушно перевел, что у них нет картин мадам Юханцевой. Пардон, мадам, это какая-то ошибка.

   Ошибка, как же!

   Просто Адам ее опередил.

   Что уж наплел Ясинский французам – бог весть! Или галерист был с ним в доле. А она, тупица, потратила время на бессмысленные вопли вместо того, чтобы сразу отправить девчонку за снимками.

   – Адам клялся, что понятия не имеет, как пропавшие работы оказались у французов. – Рената скривила губы. – Выражал сомнение, что это были именно мои картины. Мол, актриса ошиблась, у них у всех не густо в голове… Но она была на моей выставке и довольно точно мне их описала. Это они. Он их продал. Решил, что делиться незачем. А я даже не представляю, сколько он за них получил!

   Это выводило из себя больше всего. Она хотела знать, во сколько ее оценили!

   – Вы после этого имели дело с Ясинским?

   – Категорически нет! Я с ним больше ни одного слова не сказала.

   – Но из союза не вышли?

   Самым невинным тоном был задан вопрос. Даже сочувственным.

   Ренате он абсолютно не понравился.

   – Не вышла, – сухо сказала она. – Не сочла нужным.

   Двое сыщиков – последние люди во всем свете, кому Рената рассказала бы о причинах своего решения.

   А причины были. И очень веские.

   Что-то изменилось во взгляде Макара. Он прищурился, едва заметно склонил голову набок. Рената даже испугалась: неужели догадался о чем-то? Нет, не может быть! У него нет ни малейшего повода…

   Она махнула официанту:

   – Еще один коктейль, пожалуйста.

   Сероглазый парень продолжал с улыбкой наблюдать за ней. Точно взрослый за ребенком, который глупо соврал, и вот-вот его ложь будет разоблачена…

   – Сколько вам лет? – резко спросила Рената.

   Даже подалась вперед, вглядываясь в него. Игра света, должно быть, – но только ей почудилось, что перед ней вовсе не мальчишка, что он едва ли не старше своего товарища… Но она не могла так ошибиться! Через нее прошло столько людей и лиц, что теперь достаточно беглого взгляда, чтобы распознать начинку.

   – Расскажите, пожалуйста, о скандале из-за развески картин, – попросил Макар.

   – Сначала ответьте, сколько вам лет!

   Рената не привыкла, чтобы ее требования пропускали мимо ушей.

   – Меня всегда ставили в тупик вопросы личного характера, – с обезоруживающей улыбкой сказал сыщик. – Давайте вернемся к выставке…

   – Вернемся, как только вы скажете, сколько вам лет, – отрезала Рената. – Не хотите говорить – значит, и я не хочу!

   Путь к успеху таков: всегда добиваться своего, даже в мелочах. Если сама Рената Юханцева задает вопрос, значит, она хочет услышать на него ответ! Она не позволит какой-то шпане, шавке Бурмистрова…

   – В таком случае, спасибо за беседу. Рад был познакомиться.

   Рената осеклась. Макар встал, вежливо улыбнулся. Сергей поднялся вслед за ним.

   – Всего хорошего, – пробасил он.

   То есть – как?.. Они уходят? Не выпытав у нее все, что нужно, не исполнив ритуальных танцев, чтобы добиться ее приязни?

   Рената растерялась. Она так долго имела дело с людьми, зависящими от ее расположения, что не могла предвидеть такой ситуации.

   Однако частные детективы и в самом деле уходили. Все произошло так быстро и так… необратимо. Не звать же их теперь обратно.

   Если бы Рената могла без последствий запустить в спину Макару чайником, она бы сделала это не задумываясь.

   Когда сыщики сели в машину, Бабкин потянулся до хруста.

   – Сколько самодовольства в обычной крашеной блондинке! У меня спина затекла. Не пойдем больше в это заведение! У них стулья неудобные.

   – Ты единственный человек в мире, который оценивает уровень ресторанов по мебели. – Илюшин уткнулся в телефон. – О, есть новости… Кстати, она не обычная крашеная блондинка. Перед ней заискивает половина Москвы…

   – Славно, что я в другой половине. Не понимаю: что мешало тебе соврать? Сболтнул бы, что тебе двадцать восемь. Или сорок два.

   – Ничего не мешало, – кротко сказал Илюшин. – Но она выложила все, что знала, а дальше начала врать. Разбираться в этом – все равно что плыть в водорослях: ни удовольствия, ни проку. У нас есть птица поважнее: мне удалось договориться о встрече с Касатым. Поехали на Спортивную.

   Борис Касатый напоминал мячик, брошенный в комнату и отскакивающий из угла в угол. Сергей устал крутить головой, наблюдая за ним. Художник быстро перемещался туда-сюда, пока Илюшин не попросил его замедлиться.

   Касатый неохотно послушался. Он уселся на табурет, обхватил колено сцепленными ладонями и выставил вперед клочковатую бороденку, нацелив ее на Макара. На носу сидели очки, но Касатому больше пошло бы пенсне.

   – Ну-с? Приступайте к своей экзекуции! Я готов!

   Голос у него был высокий и резкий.

   – Почему экзекуции? – спросил Макар.

   – А что же еще? Вы думаете, мне доставляет удовольствие торчать перед вами, как мальчишка, и отвечать на ваши вопросы? Ни малейшего! Так что – прошу побыстрее! Я бы не хотел надолго отвлекаться от работы.

   – Расскажите о последнем дне выставки.

   Касатый повторил то, что они уже слышали. Уехали вчетвером к Ломовцеву, вместе выпивали, потом разъехались. Все. Больше ему сказать нечего.

   – А драка? – спросил Макар.

   – А что драка? – ощетинился Касатый. – Какое отношение имеет драка к краже картин?

   – Пока не знаю. Мы выясняем все обстоятельства.

   – А это обстоятельство – мое личное дело! В личные дела я вас посвящать не собираюсь!

   – Борис Всеволодович, мы вам не враги, – примирительно сказал Илюшин. – Перед нами поставлена задача, мы стараемся добросовестно ее выполнить. Поймите и вы нас. Бурмистров очень расстроен случившимся…

   Касатый несколько смягчился:

   – Все вокруг одолевают расспросами. Надоело. Сколько можно перетирать одно и то же. Мы встретились. Поговорили. Я после драки был не в своей тарелке, мне требовалась моральная поддержка друзей… Окружение близких, которые могут тебя понять…

   Бабкин слушал и не мог отделаться от ощущения, что Касатый поет с чужого голоса. «Мне требовалась моральная поддержка…» Что за шаблон! А главное, шаблон из тех, которыми никогда не стал бы пользоваться Борис Касатый.

   Что-то за этим стояло. Он взглянул на Макара и понял, что Илюшин тоже настороже.

   «А может, все проще? Мужику не по себе из-за того, что потерял лицо. Не привык расписываться в любовных поражениях перед чужими людьми».

   – Как вы думаете, кто мог желать Бурмистрову зла? – спросил Макар.

   Касатый откровенно рассмеялся:

   – Вы что, хотите, чтобы я закладывал товарищей по цеху ради вашего…

   – … денежного мешка? – подсказал Илюшин.

   – Нет, я вовсе не…

   – Раздутой бездарности?

   Касатый резко сдернул очки и сделал такой жест, будто хотел отшвырнуть их в угол, но в последний момент передумал. Макар внимательно наблюдал за ним. «Нервозен не в меру. Возмущение первых минут – чистый театр; он пытался скрыть за напускной злостью свое беспокойство. Мы его нервируем».

   – Не понимаю, чего вы от меня хотите! – резко сказал Борис. – Вбить клин между мною и Бурмистровым? Я вовсе не считаю его бездарностью!

   – Ясное дело, вам же с ним еще работать, – невозмутимо заметил Макар.

   – А вы, любезный, сразу перешли к оскорблениям? – прищурился Борис.

   – Ни в коем случае. Я просто понимаю всю сложность вашего положения. Если вы займете место помощника Ульяшина, вам неизбежно предстоит погрузиться в административную деятельность, и от вас будет зависеть состав Имперского союза. Избавиться от Бурмистрова означает потерять мецената. Так кто мог желать ему зла?

   Касатый задумался – или сделал вид.

   – Юханцева, – сказал он наконец. – Больше никого не назову. Бурмистров не так часто снисходил до общения с членами союза, чтобы завести много врагов.

   – Уже и этого достаточно, – заметил Макар. – А как же Ломовцев?

   – Ломовцев? – своим высоким голосом растерянно переспросил Борис. – А что Ломовцев? Тимофей – безобидный шутник, только и всего.

   – О его шутках рассказывают разное… – неопределенно сказал Макар.

   Бабкин, достоверно знавший, что никто ни о каких шутках Ломовцева не упоминал, восхитился небрежной уверенностью его интонации.

   – Нет, ну я не знаю, что вы имеете в виду! – вспыхнул Касатый. – Если о той истории с Шуляевым, то никто не пострадал!

   – А что за история с Шуляевым?

   Касатый вздохнул:

   – Ну, Шуляев повсюду твердил, что собирается эмигрировать в Израиль… А Тимофей как-то подшутил над ним: сказал, что, по последним данным науки, у всех представителей еврейского народа мочки ушей не такие, как у русских, а приросшие. Даже нарисовал ему, как они выглядят. Навыдумывал, что теперь в консульстве Израиля всех желающих репатриироваться не только проверяют по документам, но и требуют предъявления расово правильных ушей. Шуляев страшно возбудился, бегал, всем предъявлял свои мочки, кричал, что у него бабушка – еврейка… А художники – народ жестокий. Шуточку подхватили, стали отмахиваться от него, говорили, будто по ушам сразу видно, что он русский, мол, мочка отстоящая… – Касатый неожиданно хихикнул. – Было очень весело, – виновато закончил он.

   – А что Шуляев? Эмигрировал в итоге? – не удержался Бабкин.

   – Сидит, – скупо ответил Касатый.

   – За что?

   – Один из наших художников предложил ему выкопать бабушку, чтобы убедиться по ней, так сказать, воочию, что… Ну, что ее документы не поддельные.

   – И что – выкопал?!

   – Вы с ума сошли?! – страдальчески вскричал Касатый. – Что вы несете?! Как он мог ее выкопать, он же не клинический идиот!

   – А сходство прослеживается, – кротко заметил Илюшин.

   – Да! Да! Он глуповат, несдержан и чувствителен! Но это не повод, чтобы… – Касатый внезапно успокоился и закончил: – Шуляев понял, что над ним смеются, и подрался с этим художником. Тяжкие телесные. А поскольку раньше он уже привлекался… Полтора года. Выйдет через три месяца.

   – А заварил всю эту кашу Ломовцев, – не удержался Сергей.

   Касатый выразительно пожал плечами.

   – Меня ждут, – сказала она метрдотелю.

   Что потребовалось от нее Ренате Юханцевой? Они, кажется, ни слова друг другу не сказали, лишь здоровались издалека. Вернее, здоровалась Анаит, а Юханцева отвечала кивком, если считала нужным заметить девушку.

   И вдруг звонок. Холодная, недоступная Рената так просто и естественно просит о встрече, что отказать невозможно.

   По дороге в ресторан у нее оставался свободный час. Анаит заскочила в музей.

   – Ксения, зачем я ей понадобилась, как ты думаешь?

   Две девушки устроились в кабинете с бутербродами.

   – Участие в ток-шоу будет предлагать, – уверенно сказала Ксения. – Зря смеешься! Ты умная. Молодая. И красивая. Этническая красота, знаешь, очень нынче востребована. Отлично будешь смотреться в телевизоре. И не забудь упомянуть, что у тебя есть очаровательная подруга с небанальной внешностью и хорошо подвешенным языком. Исключительно интересная для публики! – Она со значением поправила ладонью кудряшки.

   – Что мы вообще о ней знаем? – спросила Анаит, уплетая бутерброд. – Из личных, так сказать, впечатлений?

   Ксения задумалась.

   – Ну, Юханцева два года назад устраивала у нас персональную выставку. Я такого количества звездных лиц одновременно никогда не встречала. А она, между прочим, записывала, кто явился и кто нет. Я своими ушами слышала, как она сказала: «Если Чудинов не придет, кукиш ему с маслом, а не приглашение».

   – И как, пришел? – спросила Анаит.

   – Еще бы! Ниточка, с ней лучше не ссориться.

   – А выставка была успешной?

   – А как ты думаешь? При такой-то толпе! Все разобрали. И буклеты скупили.

   – Ксения, но ведь она… – Анаит замялась.

   Язык не поворачивался назвать Юханцеву бездарностью.

   Ксения пришла ей на помощь:

   – Когда у человека хорошая фантазия, из него может получиться не то чтобы хороший художник, но художник с фантазией. А это по нынешним временам не так уж мало. Мне нравятся ее картины. Они милые. Как будто читаешь старое доброе фэнтези. Вроде понимаешь, что ерунда, но ведь приятная ерунда! А приятное по нынешним временам надо ценить. Конечно, Юханцева добилась успеха так быстро только потому, что у нее есть… как бы это помягче? Ресурс.

   – Правильный бывший муж, – смеясь, уточнила Анаит.

   – Вот эта твоя манера называть все своими именами… – осуждающе сказала Ксения. – Ты ее брось. Ой, что я забыла! – спохватилась она. – У меня для тебя припасен подарок.

   – В честь чего?

   – В честь взаимовыручки и поддержки! – Она порылась в ящике и вручила Анаит изогнутый предмет размером не больше ее пальца. – Это нож сомелье, со штопором. После того как мы с тобой мучились в прошлый раз с бутылкой, я поняла, что это самая нужная для человека вещь! Себе купила, ну и тебе заодно.

   Анаит засмеялась и поцеловала ее в щеку.

   – Спасибо! Побегу.

   – Расскажешь потом, что было на встрече?

   – Нет, утаю самое интересное!

   Она вытерла губы салфеткой и подхватила сумку.

   – Не забудь позвать меня на вручение «Оскара», – крикнула ей вслед Ксения.

   И все-таки зачем она понадобилась Юханцевой?

   Гадая, Анаит дошла до ресторана. Рената сидела за столиком у окна.

   Анаит на несколько секунд остановилась, рассматривая ее.

   Первое слово, которое приходит на ум при виде Юханцевой: элегантность.

   Затем: успешность.

   Наконец: сила.

   Рената одевалась женственно. У нее Анаит подглядела манеру носить длинные платья мелкой вязки с грубыми байкерскими ботинками и серебряными цепями.

   В ее внешности была та доля обаятельной небрежности, которая давала людям возможность понять, что перед ними – творческий человек.

   Серебристый блонд, легкая растрепанность. Черный лак. Множество браслетов, золотых и серебряных вперемешку, а под горлом на цепочке – крохотный птичий череп в серебре.

   Анаит относилась к ней со смесью настороженного любопытства и уважения. Однажды ей пришло в голову и с тех пор засело крепко… глупость, в общем-то, но такая глупость будто репейник в волосах, от которого уже не отделаешься… В общем, ей пришло в голову, что, если бы Рената захотела от Алика цветов, она бы их получила.

   За этим стояла давняя история.

   Дело в том, что Алик не дарил цветы.

   Это был его, Алика, принцип. Анаит, цветы очень любившая, однажды без задней мысли пыталась купить у бабушки возле метро букет тюльпанов из ведерка – и наткнулась на Аликов изумленный взгляд. Сначала она решила, будто он уязвлен ее самостоятельностью.

   Но оказалось, причина в другом. «Как ты можешь? – брезгливо спросил Алик. – Это то же самое, что покупать отрезанные руки или ноги».

   В тот вечер он с ней почти не разговаривал. Но в другой раз, когда был в хорошем настроении, развил свою теорию.

   Цветы, считал Алик, не что иное, как части тела растения. Из этого посыла вытекало, что ставить срезанные цветы в доме означает любоваться их умиранием. «Можно еще пчел в банке водрузить на окно и наслаждаться тем, как они летают, а затем дохнут, – язвительно говорил Алик, идя под руку с удрученно молчащей Анаит. – В принципе так и до котят недалеко дойти».

   Анаит не хотела доходить до котят. Она бесхитростно любила цветы. Мелкие пахучие нарциссы, мышиные гиацинты, розы, лохматые астры и почему-то особенно – ранункулюсы, облагороженные лютики. Несколько раз Анаит делала попытку переубедить Алика. Но аргументов у нее, по сути, не было. «Отрубленные руки!» – отрезал он, и весь спор на этом заканчивался.

   И вот если представить, только вообразить… Допустить на секундочку, что Алик хотел бы понравиться такой женщине, как Рената Юханцева, – дерзкой, яркой, – наступил бы он на горло своим убеждениям?

   Анаит со вздохом признала, что этого исключать нельзя.

   А вот для нее – не наступил. Недостаточно хороша Анаит Давоян, принципы важнее.

   Рената при виде Анаит махнула рукой и заулыбалась. Даже стол перед Юханцевой выглядел изысканно: две фарфоровые пиалы с рисунком в виде золотых рыбок на донышке, чайник нежно-зеленого чая, в котором медленно шевелился, точно рыбий хвост, распускающийся бутон.

   – Анаит! Как я рада вас видеть! – Юханцева даже руки распахнула, как будто собираясь обнять девушку, но в последнюю минуту передумала и очень естественным жестом показала на диванчик напротив. – Вы любите зеленый чай? Или лучше на «ты»?

   – Конечно на «ты», – застенчиво сказала Анаит. – Какие у вас красивые туфли…

   – О, безумно неудобные! Ходить в них невозможно. Но я в этих туфлях так красиво сижу…

   Анаит улыбнулась, преодолевая смущение. Юханцева, налив ей чай, непринужденно начала болтать о своем сегодняшнем дне – и вскоре Анаит поймала себя на том, что слушает с открытым ртом. Рената сыпала байками, рассказывала о подготовке и съемках ток-шоу, упоминала звездных гостей. Промелькнули одно-два знакомых имени. Сама Юханцева с каждой минутой становилась все ближе и проще, словно говорила: смотри, я такая же, как ты, разве что знаю всех небожителей, но до них не так далеко, как кажется.

   – Но что я все о себе, – с улыбкой сказала Юханцева. – Расскажи, дорогая, где ты училась?

   Слушателем она оказалась прекрасным – не хуже, чем рассказчиком. Анаит настолько освоилась, что упомянула о своей попытке устроиться в галерею Спицына.

   – Боже мой, Спицын! – воскликнула Юханцева. – Нет, подожди: здесь для поддержки нужно что-то покрепче чая!

   Ей принесли ярко-малиновую настойку.

   – Теперь выкладывай про Спицына! – заговорщическим тоном потребовала Юханцева. – Обещаю, все это останется между нами!

   Она так смеялась, слушая ее рассказ, что Анаит почувствовала себя звездой.

   – Из этого нужно сделать сюжет, – в конце концов сказала Юханцева. – Я прямо-таки вижу зарисовкой, вроде «Фитиля». Хотя ты, наверное, не знаешь, что это такое…

   – Почему? Знаю. Это сатирический киножурнал. Правда, сейчас он воспринимается иначе… Я, помню, смотрела выпуск с Фаиной Раневской, которой предлагают на выбор комнаты, чтобы она уехала из своего дома и освободила место для стройки, а она отказывается, и в итоге зритель узнает, что у нее пять кошек, которые привыкли к месту… И все никак не могла понять: ведь человека вынуждают уехать из собственного дома, а в обмен ему предлагают всего лишь комнату. И кошек жалко.

   Юханцева беззвучно зааплодировала.

   – Я в тебе не ошиблась! – объявила она. – Ты действительно уникальная девушка! Но объясни мне, как же тебя угораздило попасть к Бурмистрову? С таким художественным вкусом, чутьем, интеллектом…

   Анаит молчала, и Юханцева продолжала, ласково глядя на нее:

   – Я все понимаю, милая моя. Я же не слепая. Твой босс – художник безусловно талантливый… – Анаит озадаченно взглянула на нее. – Но как начальник он тяжелый человек. Что ты так смотришь? Думаешь, я начальников на своем веку не видела? У-у-у, целую стаю! Один другого злее. А ты девочка нежная, с тобой обращаться нужно почтительно…

   Анаит так удивилась, что Юханцева считает Бурмистрова талантливым, что пропустила мимо ушей о нежности и почтительности.

   – Сколько ты уже у него работаешь?

   – Почти год…

   Юханцева воздела руки к потолку:

   – Милая моя, нельзя быть расточительной по отношению к собственной жизни. К жизни нужно быть жадной! Жадной! Не упускать ни дня, ни месяца. Ты думаешь, что потерпишь Бурмистрова еще пару-тройку лет, а затем начнешь искать новое место и оторвешься с нынешнего, как семечко с клена, окончательно и навсегда? Что это корявое дерево нужно только для того, чтобы тебе самой вырасти и отделиться?

   Анаит вздрогнула – так точно Юханцева угадала ее желания.

   – Тебе кажется, что это случится вот-вот, – сочувственно продолжала та. – Но представь, что пять лет спустя ты обнаружишь себя на том же месте? А десять? Инерция – страшная штука. Ты молодая, талантливая, ты заслуживаешь большего!

   – Почему вы мне это говорите? – неуверенно спросила Анаит.

   Юханцева улыбнулась.

   – Во-первых, я верю в максиму «талантам надо помогать». Знаешь, кто это сказал? Лев Озеров, прекрасный поэт и журналист. «Пренебрегая словесами, жизнь убеждает нас опять: талантам надо помогать, бездарности пробьются сами». Считай, это мой профессиональный долг. Я-то знаю, как трудно пробиваться молодым. Но у меня есть и личная корысть! – Она негромко засмеялась. – Когда ты станешь великой и знаменитой, вспомнишь, кто протянул тебе руку в начале этого пути. Девять из десяти не вспоминают, но всегда находится десятый. Поверь моему опыту: я вижу именно такого человека в тебе. Великое качество – умение отвечать добром на добро!

   Анаит сконфузилась, как всегда, когда ее хвалили.

   – А во-вторых? – спросила она.

   Юханцева вздохнула:

   – Дело в том, что у меня к тебе серьезная просьба. Выполнить ее можешь только ты, и ты единственный человек, которому я могу довериться.

   Анаит это вступление показалось странным.

   – Чем же я могу…

   – Объясню. Ты была на выставке в Музее провинциального искусства? Нет, тебя в этот день не было, я вспомнила. И слава богу! Я – буду называть вещи своими именами – потеряла лицо. Ульяшин обещал мне развеску в первом зале. Я вошла, не увидела своих картин, испугалась, что с ними что-то случилось… Ты знаешь, что две мои работы были утрачены? Часть моей души до сих пор отказывается с этим мириться. Когда я испугалась, что и новые потеряны… Стыдно рассказывать, Анаит. Я сорвалась на Ульяшине. Он действительно обещал мне другую развеску, но это ничего не меняет. У прилюдной истерики нет оправданий. Но это я как-нибудь переживу. Перед Пашей я потом извинилась, мы не держим друг на друга зла. Беспокоит меня другое… Я могу быть с тобой откровенна?

   Анаит кивнула.

   – Ульяшину никогда не нравились работы Бурмистрова, – сказала Юханцева. – Он убеждал Ясинского, что они никуда не годятся. Адам ведь, как ты знаешь, не художник… Ему просто нравились картины твоего шефа, вот и все. Он полагался на свою интуицию. Ульяшин – это академическое образование и некоторая вытекающая отсюда… м-м-м… зашоренность. Он не любит новаторства. Не понимает, как на самом деле интересно то, что делает Бурмистров.

   – В самом деле? – удивилась Анаит.

   Юханцева развела руками.

   – Я всегда вижу талант. Мне может не нравиться его обладатель… – Она подмигнула. – Но я признаю заслуги соперника. После того что случилось на выставке, Ульяшин еще сильнее укрепился в антипатии к твоему шефу. Это Ясинский заставил его изменить развеску. Теперь ты понимаешь, что Ульяшин оказался крайним? А сорвалась на нем целая я! – Она вновь засмеялась, покачала головой. – Я такая стерва бываю, когда разозлюсь… Бедный Паша, вот ему досталось-то на глазах у всех! Представляешь, как он переживает такое унижение? И кого он, думаешь, в этом винит?

   – Игоря Матвеевича?

   Юханцева значительно кивнула:

   – А виновата в этом я. Сейчас Ульяшин займет место Бурмистрова и будет распределять, на кого из нас делать ставку… Я думаю, он может аккуратно оттеснить твоего босса. А я, знаешь, забочусь о своей карме. Мне еще в следующем перерождении исправлять предыдущие грехи. Шутки шутками, но лишнего зла брать на себя не хочется. А получается, что я его прямой поставщик.

   – Но… при чем здесь я?

   Юханцева перегнулась через стол и доверительно сказала:

   – Я все продумала! Смотри: Ульяшин видел только те картины Бурмистрова, которые он отправлял на выставки. В основном анималистика. Если убедить его, что твой шеф умеет работать и в другой манере, я думаю, Ульяшин смягчится. Ты не знаешь, он пишет пейзажи? Или ню?

   – У него есть карандашные наброски обнаженной натуры, – кивнула Анаит.

   Юханцева обрадованно щелкнула пальцами:

   – То, что надо! Если ты сумеешь показать их Ульяшину…

   – Как – я? Почему я?

   – А кто? Не Бурмистров же? Твой шеф – человек гордый, он не пойдет на поклон к главе союза, чтобы убедить его: нате, мол, смотрите, я тоже гожусь для зарубежных выставок. Он просто молча разозлится – только и всего.

   Анаит представила разозлившегося Бурмистрова и тоскливо посмотрела в окно.

   – А если картины покажешь ты, это будет твоя личная инициатива. Твоему шефу об этом вообще знать не обязательно. Все выглядит так, будто ты помогаешь ему. Но на самом деле спасаешь мою совесть. Поверь, я этого не забуду.

   Фотографии картин хранились у Анаит на планшете.

   – А если Павлу Андреевичу не понравятся работы?

   – Такого не может быть, – со спокойной уверенностью сказала Юханцева. – К тому же Ульяшин – любитель самого жанра. Если и заметит погрешности, сделает скидку на то, что твой шеф, по сути, новичок. – Анаит молчала, и она продолжила: – В самом плохом случае все останется на своих местах.

   Да, в ее словах имелся резон. Анаит представила, как будет срываться на ней Бурмистров, если потеряет свои позиции в союзе, и поняла, что любыми путями нужно отправить его картины за границу.

   – Анаит, я высоко ценю твое расположение и готовность помочь. – Юханцева придвинула к ней чайник, в котором распускался лохматый цветок. – У меня есть подруга в кадровом отделе Третьяковской галереи. Не могу обещать конкретного места под тебя… Но шансы велики.

   – В Третьяковской галерее? – недоверчиво переспросила Анаит.

   – У них довольно приличная текучка. Ты подходишь идеально: возраст, образование, опыт работы. Со своей стороны берусь обеспечить наилучшие рекомендации.

   Она подмигнула и с хулиганским видом опрокинула стоящую перед ней стопку.

   – Я попробую, – решившись, сказала Анаит. – Только как попасть к Ульяшину?

   Юханцева замахала руками:

   – Ой, это самая пустяковая задача из всех! Он будет завтра в библиотеке, тебе нужно только подъехать к полудню. У меня как раз встреча с ним в одиннадцать. За часик мы закончим, а потом я ему шепну, что у тебя к нему разговор.

   – Вы думаете, он будет меня слушать?

   – Глупенькая! Ты просто покажешь ему планшет с набросками Бурмистрова и скажешь, что Ульяшин его недооценивает, он способен на большее. Договорились?

   – Договорились!

   – Только боссу не говори, пожалуйста. Он человек гордый… Не надо его обижать женским заступничеством.

   – Хорошо…

   Юханцева просияла и протянула над столом тонкую руку в браслетах. Анаит осторожно пожала ее.

   – Поверь, девочка моя, не пройдет и полугода, как мы будем отмечать твое устройство в Третьяковскую галерею!

   По дороге домой Анаит решила заглянуть к Мартыновой.

   Здесь ее ждал сюрприз. Когда она подошла к мастерской, навстречу ей по ступенькам из подвала поднимался Макар Илюшин. И витала на губах у сыщика легкая мечтательная полуулыбка, которая заставила Анаит подумать с легким злорадством: «Кранты вам, Макар Андреевич».

   Хотя потом все-таки пожалела беднягу.

   Они ведь и сами все поголовно были влюблены в Мартынову. В ее посадку головы. В ту небрежную свободу, с которой она одевалась. В манеру говорить, в манеру смотреть, в манеру учить – словом, во всю Антонину Мартынову целиком. Сашка Всехватский, до пятого класса стригшийся под бобрик, после знакомства с художницей за два года отрастил «хвост» до лопаток. И, к изумлению всей группы, в один прекрасный день явился в школу с пучком на затылке, который был проткнут, естественно, кисточкой!

   Смеялись над ним, конечно, от души. Но и завидовали тоже. Потому что Сашка выразил свою любовь прямо и понятно, в откровенном подражательстве.

   А они – что они могли сделать для нее? Девчонки дарили Антонине цветы. Мальчишки притаскивали всякую занимательную рухлядь, большую часть которой Мартынова тут же и возвращала. Но кое-что окидывала задумчивым взглядом, и тогда сердце дарителя преисполнялось ликованием. Значит, Антонина готовилась определить судьбу вещи. Она точно и умело встраивала эти предметы в их учебу и быт.

   Вот чемодан, например. Натуральный мамонт! Огромный, гулкий внутри, а снаружи расползающийся, ободранный. Антонина колдовала над ним по вечерам, а затем показала результат – и все ахнули. Безжалостно содрав с него старую кожу, она ошкурила, покрасила, покрыла лаком его большое неуклюжее тело, сверху обила мягкой тканью, прикрутила четыре крепкие ножки – и получилась банкетка. Сначала садились на нее с недоверием, но чемодан оказался такой прочный, что хоть отправляйся на нем в плавание – все выдержит. Внутрь стали складывать потерянные вещи. Окрестили его камерой хранения.

   А сама Анаит притащила ей однажды старинный чугунный утюг. Увидела на помойке, ахнула: какими бесценными вещами люди разбрасываются! Утюг весил килограммов семь, не меньше. Анаит волокла его, отдуваясь. Но справилась! Очень уж красивая ручка у него была: деревянная, удобная, как будто вырезанная точно под ее ладонь.

   Антонина походила вокруг утюга, щуря длинные глаза. Покивала чему-то. А потом целую неделю они всей группой возились с ним. Сначала отдраивали до блеска здоровенную миску необычной формы, принесенную Всехватским. Затем высверлили в ней фигурно отверстия. Антонина показала, как закрепить изнутри электрический патрон. Длинной гофрированной «шеей» соединила утюг и миску, которая была уже не миска, а оригинальный плафон, вкрутила лампочку – и под радостные крики присутствующих зажегся настольный светильник.

   Уронить его было невозможно: тяжелое чугунное основание держалось как прибитое.

   Вещь получилась странная, диковатая и при том удивительно органичная. Как будто всю свою жизнь утюг безнадежно мечтал о встрече с миской. И вдруг – сбылось! И светом озарило обоих, причем в буквальном смысле.

   Вот что умела Мартынова.

   На учеников она не повысила голос ни разу в жизни. Анаит, в тринадцать лет придя в студию, чувствовала себя неприкаянной и несчастной. У Мартыновой она ожила и расцвела. Антонина говорила с ними как со взрослыми. Она не ругала за курение и дуэль на кисточках. Она хулиганила! В частности, научила их вытирать грязные кисти о шторы – поступок, за который директор Дома творчества задушила бы ее шнуром-подхватом.

   Карина Барышева задумала резать вены из-за несчастной любви. Готовилась всерьез. Все знали, и все понимали, что отговаривать ее бессмысленно: то же самое, что тушить словами пылающий факел. А Карина пылала и готовилась сгореть дотла.

   Как обо всем узнала Антонина – бог весть! Никто никогда не признался. А может, со своим поразительным чутьем она выхватила из ноосферы этот образ: Карина, истекающая кровью в уборной. У Барышевой все было продумано. Дома нельзя, там трое младших, суматоха, в туалете не запрешься дольше чем на десять минут. На ванной вообще нет задвижки. А в Доме творчества имеются кабинки для персонала, она и ключ утащила заранее…

   Как бы там ни было, Мартынова после занятия попросила Карину остаться.

   Позже Анаит думала: она ведь могла сплавить это на Каринкину школу. Поговорить с директрисой, с психологом. С родителями, в конце концов, хотя вреда от этого было бы больше, чем пользы… В общем, предпринять все то, что предпринимают обычно взрослые люди, чтобы потом печально сказать: «Совесть моя чиста, я сделал все, что мог».

   Но Мартынова никогда не пускала на самотек то, что касалось ее детей.

   Она решилась на невозможный, возмутительный поступок. Пятнадцатилетнюю Карину Мартынова отвела к знакомому тату-мастеру, где несовершеннолетней школьнице сделали татуировку.

   Карина после говорила, что это было так больно, словно ей не протыкали кожу, а медленно сдирали с лодыжки.

   Она орала, плакала, хватала Мартынову, которая все время стояла рядом с ней, как медсестра при хирурге, за руку, а когда встала с кресла, едва держась от слабости на ногах, из ее головы вылетели не только мысли о самоубийстве, но и о том ничтожестве, которое было их причиной. Вытатуировали ей не цветочки, не бабочек или дельфинов, а злобного варана с раздвоенным языком, чей хвост обвивал лодыжку, а из спины росли шипы.

   Узнай об этом кто-то из начальства или коллег, Мартынову вышибли бы отовсюду. А с папаши Барышевой сталось бы подать заявление – и кто бы его осудил! Страшно рисковала Антонина, устраивая это… членовредительство! Так бы его и назвали девяносто девять взрослых из ста, и были бы правы, правы!

   Только вот от их правоты Каринке ни горячо, ни холодно. А татуировка ее спасла.

   Правда, до восемнадцати лет предстояло забыть о голых ногах, коротких носочках и юбочках. С другой стороны, эти восемнадцать лет впервые с момента крушения ее любви нарисовались в перспективе. И когда папаша в очередной раз попытался дать оплеуху старшей дочери, Карина разбила ему скулу, пригрозила полицией, и Барышев-старший притих. Потому что такие типы всем нутром чуют, кого охраняет шипастая тварь с раздвоенным языком, а кого нет.

   Когда Анаит стала старше, она в полной мере оценила профессионализм своей учительницы. Мартынова умела все. Когда-то она выбрала технику офорта. Мало кто из женщин занимался ею: тяжело, постоянная работа с кислотой… Однажды Анаит довелось увидеть, как Антонина опрокинула кювету с кислотой – и мгновенно, одним движением содрала с себя джинсы, точно перепуганная змея не просто сбросила кожу, а выскочила из нее.

   Иллюстратор от Бога, она не раз повторяла Анаит: одними картинками не проживешь. И бралась за любую оформительскую работу, начиная от росписи стен кафе и заканчивая частными домами.

   Как-то владелец итальянского ресторана заказал Мартыновой оформление из серии «Сам не знаю, чего хочу». Антонина съездила на завод Конаковского фаянса, купила за копейки несколько ящиков боя – битой посуды – и выложила на стене ресторана мозаику дивной красоты. Кое-где из панно торчали крышечки от чайников.

   Когда перед Анаит встал вопрос, куда поступать, Мартынова сказала:

   – Дружок мой, ты талантлива. Но тороплива и вспыльчива. У тебя в голове теснятся толковые идеи, но реализовать их тебе помешает собственный характер. Пока что ты сама себе враг, и учебы в художке тебе не выдержать. Если уж все-таки твердо решила поступать именно туда, иди на искусствоведческий. Ты станешь изучать то, что делали другие. Подумай об этом.

   Анаит подумала – и послушалась ее совета.

   – Здравствуйте, Анаит, – сказал Макар Илюшин, ничуть не смутившись.

   А вот она смутилась.

   Между собой ученики Мартыновой целомудренно обходили тему личной жизни своего педагога. Вообще-то обо всех преподавателях болтали. Только Антонину не трогали.

   А ведь она больше прочих заслуживала пересудов. Антонина не была замужем. У нее всегда, сколько Анаит ее помнила, были любовники: молодые, красивые, как правило, намного ее младше.

   Сыщик придержал для девушки дверь. Пожелал хорошего дня, улыбнулся – и, увидев эту улыбку, Анаит подумала, что, возможно, жалеть его преждевременно.

   – А, Ниточка! – приветствовала ее Антонина. – Проходи! У меня сегодня день гостей. Ты, я вижу, в приподнятом настроении?

   Мартынова всегда с первого взгляда угадывала ее состояние.

   – Надеюсь вскоре сменить работу, – выпалила Анаит. – Подробности потом! Но если все сложится, это будет… – она сделала театральную паузу, – Третьяковка!

   – Ого! Но кем, неужели экскурсоводом? – Мартынова нахмурилась.

   – Нет, вряд ли… Какая разница! Все равно, кем у них работать, лишь бы не с Бурмистровым!

   – А зря. Хорошая школа.

   – Он ужасный хам! – в сердцах сказала Анаит. – Он квадратно-гнездовой! Чурбан, абсолютный! А самомнения – как будто он второй Эль Греко! И ведь ему даже неизвестно, кто такой Эль Греко!

   Мартынова пожала плечами:

   – Половина всех начальников в мире такова, и что с того? Милый друг, ты слишком о себе заботишься. Бурмистров платит. Он дал работу, которая позволила тебе завести кое-какие связи, и ты уже собираешься перепрыгнуть со своей клеточки в Третьяковскую галерею. Хоть этот план и вызывает у меня некоторые сомнения…

   – Думаете, не гожусь?

   – Не в том дело. Ты годишься почти для всего. Но кто это предложил?

   – Юханцева, – поколебавшись, сказала Анаит.

   Мартынова насмешливо подняла брови.

   – «Если у вас сломалась мясорубка, не расстраивайтесь. Просто продавите мясо через дуршлаг».

   – Что это значит?

   – Это значит, что ты пытаешься найти союзника в человеке, у которого именно такие советы для всех случаев жизни. Анаит, послушай: Юханцева строит лесенку к славе и благополучию из других людей. Ну, не она одна, и в этом не было бы ничего особенно дурного… Вот только ты, милый мой дружок, пока ничего не можешь ей дать. А это значит, что надо бы задуматься, для чего ты ей понадобилась. Людям влиятельным она побоится пакостить. А тебе – нет, потому что от тебя нельзя получить сдачи. Ты в ее мире беспомощный червячок.

   – За что вы ее не любите? – кинулась Анаит на защиту Ренаты. – Она пока единственная, кто обо мне позаботился!

   – А о тебе никто и не должен заботиться, – пожала плечами Мартынова. – Ты взрослая барышня. Если перестанешь рассматривать Бурмистрова как абсолютное зло, к которому тебя безжалостная судьба подкинула в Золушки, будет куда удобнее извлекать из него пользу.

   – А ведь это вы, между прочим, отправили меня в искусствоведы! – звенящим от напряжения голосом сообщила Анаит. – А я потом восемь месяцев мыкалась без работы!

   Эта претензия должна была сбить Мартынову с ног. Разозлившаяся Анаит на это и рассчитывала. Раз не хочет ее пожалеть, пусть получит!

   За столько лет, казалось бы, можно было изучить Антонину. Вместо того чтобы устыдиться, она от души расхохоталась.

   – Бог ты мой, целых восемь месяцев!

   – Меня у Спицына чуть не заставили надеть развратную блузку!

   – Бог ты мой, чуть не заставили! Ох, эти суровые испытания! Ох, этот жестокий мир, который не захотел с первого шага крошки Анаит Давоян оценить, какой она прекрасный сотрудник, и бросить все блага к ее ногам!

   Мартынова потешалась над ней от души и не скрывала этого. Но вместо того чтобы окончательно закусить удила, Анаит почувствовала, что злость отступает. Ей самой стало смешно. Ну, в самом деле, нашла трагедию… Она еще пыталась удержать на лице скорбную маску женщины, обиженной судьбой, но предательская ухмылка расползалась по губам. И потом, разве она не сделала из своей дурацкой попытки трудоустройства отличную историю? Разве не над ней сама же и хохотала каких-то два часа назад?

   Мартынова с улыбкой наблюдала за ней.

   – А что это вы меня изучаете? – осведомилась Анаит, пытаясь снова распалить себя.

   – Хочу узнать, как быстро здравый смысл и смирение возьмут верх над подростковой аффектацией и склонностью к драматизации.

   – Смирение?! – Анаит фыркнула.

   – Чрезвычайно полезная штука! Можешь назвать ее скромностью. Видишь ли, мое прекрасное дитя, большинство твоих проблем, вернее, того, что ты считаешь проблемами, проистекают из отсутствия скромности. Не могу сказать, что это целиком твоя вина. Эта песня льется отовсюду на разные мотивы. В кратком выражении она ярче всего звучала в известной рекламе. – Мартынова скосила глаза к носу и с придыханием проговорила искусственно низким голосом: – «Ведь ты этого достойна!»

   Анаит не выдержала и засмеялась. Когда Антонина начинает дурачиться, трудно оставаться серьезной.

   – У вас получился секс по телефону!

   – Переборщила с басами. Слушай, а не пойти ли нам в шаурмячную? – вдохновенно спросила Мартынова.

   Ну вот. Только начался серьезный и интересный для Анаит разговор – и сразу оборвался. Тоже привычка Мартыновой: подбрасывает ей крошки для размышлений, но крупные куски бережет для большого разговора.

   – У меня свидание сегодня, – с достоинством сообщила Анаит.

   – У-у-у, так ты не нашего полета птица! Рестораны, огни Москвы, бурная ночь! А мы наблюдаем за тобой с обочины, держа в руке смятый лаваш.

   – Подкалывайте-подкалывайте! – Анаит, окончательно развеселившись, послала Мартыновой воздушный поцелуй. – Завтра расскажу вам про свою богемную жизнь!

   – В любое время жду тебя, – с ласковой улыбкой сказала Антонина.

   Анаит знала, что это правда. Здесь ее ждут и любят. А потому Антонине позволено говорить все, что угодно.

   Однако сама она о предложении Юханцевой умолчала, а Мартынова не спросила.

   Быть может, задай Антонина девушке прямой вопрос, все сложилось бы иначе.

   Утром Анаит стояла у дверей библиотечного зала, где Ульяшин беседовал с Юханцевой. Из-за приоткрытой двери до нее доносились негромкие голоса. В руках она держала планшет с фотографиями работ ее шефа.

   По правде говоря, наброски обнаженной натуры были плохи. Ученические. Старательные, но неумелые.

   Что, если Юханцева ошиблась и они не произведут на Ульяшина хорошего впечатления?

   «Останешься без Третьяковки, вот что», – сердито сказала себе Анаит. Решилась – так нечего больше раздумывать.

   И еще интересно: отчего библиотека предоставляет место для встречи членам Имперского союза?

   Но поразмыслить Анаит не успела: дверь открылась, Юханцева выскользнула в коридор.

   – Иди, иди к нему скорее, – зашептала она, даже не поздоровавшись, – у него хорошее настроение, ему все понравится, ступай, ступай…

   Подтолкнула Анаит, так что та влетела в зал. Плотно прикрыла дверь.

   – Павел Андреевич, здравствуйте…

   Ульяшин что-то писал за столом. При виде Анаит он изобразил кривую улыбку. Выглядел он уставшим, но это искупалось его всегдашней элегантностью. Синий кардиган, белоснежная рубашка, брюки со стрелками… С десяти шагов Павел Андреевич выглядел красавцем.

   С пяти – претензией на красавца.

   С трех шагов Анаит показалось, будто не Ульяшин надел утром кардиган, а кардиган позволил ослабевшему Ульяшину заползти внутрь. Снизошел.

   – Здравствуй-здравствуй, милая… Рад тебя видеть! Присаживайся. С чем ты ко мне сегодня? Или просто так решила навестить старика?

   Ульяшин широко улыбнулся. Анаит поняла, что ей выдана реплика: «Ах, что вы, Павел Андреевич, вы вовсе не старик, вам и молодые позавидуют, хи-хи-хи!» И зардеться. И ресницами взмахнуть на старого ловеласа.

   Но что-то мешало ей поддержать эту игру. Она присела на краешек стула и молча протянула Ульяшину планшет.

   – А что это здесь у тебя? Твои работы? – Ульяшин потянулся за очками, надел их и вперился в наброски. – Эт-то…

   – Это Игоря Матвеевича работы, – наконец разомкнула губы Анаит.

   – Бурмистрова?!

   Ульяшин уставился на нее расширенными глазами, как будто в ужасе. Как и предсказывала Юханцева, поражен уровнем набросков. Так-то, Павел Андреевич! Это вам не тигры!

   – Это… это… откуда? …Как он это?.. Когда?!

   – Это не с фотографий, – поспешила успокоить его Анаит. – Игорь Матвеевич рисовал с натуры…

   У Павла Андреевича заклокотало в горле. Верхняя губа подергивалась, и Анаит наконец поняла, что дело не в восторге.

   – Когда? – прорычал он.

   – Н-н-неделю назад… и две… – испуганно сказала она. – Павел Андреевич, я не понимаю…

   Вечно благодушный, вальяжный Ульяшин приподнялся, подхватил обеими руками планшет, занес над головой – и со всей силы ударил об стол. Раздался неприятный хруст. Стекло планшета треснуло, а Павел Андреевич, не останавливаясь, все колотил им и колотил, будто обезумев, пока не начали сыпаться обломки. Анаит, отскочив, в ужасе смотрела на него. Дверь приоткрылась, снаружи мелькнуло лицо Юханцевой и тут же исчезло.

   Ульяшин, побагровев, рванул ворот рубахи. Левое веко у него дергалось.

   – Когда он это начал? – прохрипел он. – Бурмистров! Говори!

   – Начал что?

   – Начал с ней… с Марией?

   Анаит поняла, что речь о натурщице, позировавшей Бурмистрову.

   – Я не знаю… Месяц, может быть, два…

   Ульяшин зарычал и швырнул изуродованный планшет об пол.

   – Боже мой, Павел Андреевич, что произошло?!

   Пожилая дама из библиотечных вбежала в зал. Чьи-то лица замелькали в коридоре, привлеченные шумом. Но Юханцевой среди них не было.

   – Ничего, Зоинька, ничего… – Ульяшин опустился в кресло, тяжело дыша. По лбу его струился пот. – Это… рабочее… ничего…

   – Боже мой, сейчас валидольчику… Тамара! Позовите Тамару!

   Анаит под шумок ускользнула. Даже успела прибрать разбитый вдребезги планшет. Она надеялась, что отыщет Юханцеву где-нибудь в недрах библиотеки, и та ей все объяснит, но Ренаты не было. Как сквозь землю провалилась.

   Совершенно непонятно, что делать.

   Опять же, планшет рабочий. Бурмистров взбесится…

   Но когда Бурмистров позвонил, Анаит не успела рассказать ему о планшете.

   – Ты была у Ульяшина? – очень медленно спросил он. Ронял каждое слово, будто камни в глубокую яму.

   – Была, – подтвердила Анаит. У нее упало сердце. Она поняла, что сейчас случится что-то нехорошее.

   – Показала ему мои работы, да?

   – Я подумала… что тогда он будет лучше к вам относиться… когда увидит, какой вы талантливый художник…

   «Я это сделала, потому что Рената Юханцева попросила меня об этом» – такое совершенно невозможно оказалось произнести.

   – Дура, – с тяжелым отвращением сказал Бурмистров. – Чтоб я тебя больше не видел.

   Пик-пик-пик… Почему короткие гудки звучат так раздражающе? Неужели нельзя было придумать какой-нибудь мелодичный звук?

   Анаит размышляла о неприятном тембре гудков. Это было единственным, что полностью занимало ее мысли. Она думала не о том, что Бурмистров вышвырнул ее, обозвав напоследок. И не о том, что это придется как-то объяснять родителям. А лишь о гудках, исключительно о гудках… И пока она думала только об этом, все было почти хорошо.

   Час спустя она рыдала в плечо Антонины Мартыновой.

   – Он меня уволил! Уволил! А Ульяшин планшет разбил! А эта… даже не позвонила!

   У нее не нашлось сил признаться, что сама она набирала номер Юханцевой десять раз, не меньше – и каждый раз слышала те же безжалостные короткие гудки. В отчаянии она попросила на улице телефон у прохожего, позвонила с него – и услышала спокойный, слегка недовольный голос Юханцевой.

   – Слушаю?

   – Рената, это я…

   Юханцева бросила трубку.

   Антонина заставила ее умыться. Затем сварила в кастрюльке что-то тягучее, дымное, пахнущее анисом и яблоками. Усадила Анаит на тахту, завернула в плед, в руки сунула чашку с варевом. Приказала: «Пей!» Она покорно пила, морщась от горечи.

   – Рассказывай, что случилось.

   И Анаит рассказала.

   – Чувствую себя несколько глупо, выступая в роли аббата Фариа, – сказала Мартынова, когда Анаит закончила свою душераздирающую историю («Он колотил планшетом об стол! От него осколки во все стороны брызгали!»). – Но деваться некуда. Сын мой, твоя история, к сожалению, кристально ясна.

   Анаит шмыгнула носом. Хоть кому-то что-то ясно!

   – Каждая собака в союзе знает, что Ульяшин завел роман с молоденькой девицей, которая трудится натурщицей. Он поселил ее у себя и взял, как раньше говорили, на содержание. Но девица к тому моменту успела познакомиться с Бурмистровым. У Ульяшина она жила. А с Бурмистровым она… хм… позировала.

   Анаит залилась краской.

   – Ульяшину деловитая малютка наврала с три короба, а тот ей верил, – продолжала Мартынова. – Пока не появилась ты. С планшетом и рисунками! Вряд ли Ульяшин разрешил ей раздеваться перед художниками, не говоря уже о прочем. У всех этих старых пней в пальто внешняя либеральность прекрасно сочетается с домостроем, как только речь заходит о личных делах. Кто тебя отправил к нему?

   Анаит понимала, что Мартынова отлично помнит, кто ее отправил.

   – Юханцева, – всхлипнула она.

   – Само собой. Она же считает Бурмистрова главным конкурентом! Чьи картины теперь возьмет Ульяшин за границу, когда возглавит союз? Благодаря тебе Юханцева из пешек продвинулась в дамки. А твой шеф – теперь уже бывший – выбит с доски одним щелчком.

   – Господи!

   Мартынова пожала плечами:

   – Два хищника, старый и молодой, дерутся из-за девчонки. В действительности это борьба за власть. Неужели ты думаешь, что Ульяшин не использует для победы все возможности? Все, нет больше такого члена Имперского союза – Игоря Бурмистрова.

   – Но… на каком основании…

   – Павел Андреевич что-нибудь придумает. Он изобретателен и очень неглуп.

   – Ужас какой. Что я наделала!

   Анаит съежилась, ожидая упреков. К ее изумлению, Мартынова сказала:

   – По-моему, ничего особенного.

   – Как же это?..

   – Ты никого не обманула, не обокрала, не снесла с пути в карьерных целях… – Антонина загибала пальцы. – Не строила козней и не предавала друзей. Ты всего-навсего допустила ошибку, доверившись бесчестному человеку. Когда и допускать такие ошибки, как не в двадцать пять.

   – Но я работу потеряла! Меня Бурмистров теперь ненавидит!

   – Не преувеличивай свои масштабы. Ненавидеть Бурмистров может равного себе, ты для него мелкая сошка.

   – Вот спасибо, утешили! – уныло сказала Анаит. Но в глубине души она была благодарна судьбе за свою ничтожность в глазах Игоря Матвеевича.

   Ох, когда мать с отцом узнают, что ее выгнали… И при каких обстоятельствах! Принесла собственного шефа с его любовницей на блюдечке ревнивому… ну, пусть будет мужу.

   – Как я могла купиться на басни Юханцевой? – вслух подумала она.

   Ее ввела в заблуждение обертка: поэтические строки, изысканность Юханцевой, ее речи и даже запах ее духов, так отличающийся от вишневого табака… И заманчивое обещание под конец, сладкая карамелька: «У меня есть связи в Третьяковке».

   Юханцева, ничего не сделав, каким-то образом сумела убедить ее, что Анаит у нее в должниках. Рената красиво говорила о благодарности, о том, чтобы отвечать добром на добро… Разве ее слова были лживы? Нет, все правда.

   И как-то само собой получилось, что Анаит ей обязана. Дудочка увлекла Анаит за собой, и, как глупая крыса, она пошла за этими звуками.

   Мартынова не воскликнула: «Я же говорила». Мартынова не напомнила: «Я тебя предупреждала».

   – Тебе втюхали историю о благородных мотивах, в которую ты поверила, – без всякого упрека или злорадства сказала она. – Ругать человека за наивность в твоем возрасте – все равно что ставить ему в вину цвет волос.

   Ох, лучше бы отругала.

   Выйдя, Анаит побродила по району, неприкаянная, как бездомная собачонка. Домой нельзя. Отец с матерью начнут задавать вопросы. Они – не Мартынова! Им не найти для нее ни оправданий, ни доброго слова.

   Мартынова оказалась права. Анаит плакала, что не годится ни для какой работы. Разве не об этом ей годами твердили родители? «Ты плохо сосредотачиваешься!» «Твой неуемный характер!» «У тебя все бегом-бегом-бегом». «Никто не станет тебя терпеть!» Казалось, им хочется вынуть из дочери моторчик, влить в нее волшебную микстуру, чтобы ребенок перестал носиться, драться, лазить по деревьям, рыться в каждой яме, встретившейся на пути, – иными словами, чтобы он хоть немного перестал быть самим собой.

   Анаит – вечный источник огорчения. Подралась в детском саду («Он пытался отобрать у меня моего зайца!»). Подралась в школе («Он обозвал меня чумазой армяшкой!»). Больше всего, казалось, родителей удручает несоответствие: отчего к такой красоте прилагается столь неподходящий характер! Девочка с такими чертами должна величественно плыть. Одаривать счастливцев медлительным взглядом из-под ресниц. Плавно оборачиваться.

   Анаит хотела быть некрасивой. С тяжелой челюстью, с глазами навыкате. Тогда бы от нее все отстали.

   В двенадцать лет ее даже отвели к психиатру. Предположение Анаит насчет волшебной микстуры было не так далеко от истины. Отец тащил всю дорогу за руку, страшно злой после очередного ее проступка. «Ну, тебе там пропишут».

   Анаит оказалась в неприятном месте: узкий коридор с засохшей пальмой, розовые стены. На кабинетах таблички. Перед табличками очереди.

   В конце концов они попали к старой толстой врачихе с бородавкой на щеке. Она долго расспрашивала их по очереди: сначала – отца, затем – девочку. Сами вопросы Анаит забыла, помнила только, что врачиха, сперва показавшаяся ей уродливой, как жаба, к концу этой беседы превратилась во вполне себе нормального человека, словно ее незаметно расколдовали.

   А потом бывшая жаба снова вызвала к себе отца Анаит – и устроила ему невообразимый разнос.

   Анаит ждала в коридоре. Хлипкие двери не могли удержать внутри раскатов врачихиного голоса: «…нормального ребенка… что вы мне тут устраиваете… вам прописать, а не ей…».

   Отец выскочил из кабинета с побагровевшим лицом. Анаит даже испугалась за него и хотела накричать на злобную врачиху, которая успела превратиться обратно в жабу, но отец, подпрыгивая, быстро пошел к выходу, и ей оставалось лишь торопиться за ним.

   А потом они просто вернулись домой. Вот и все.

   «Ты нигде не сможешь работать с твоим характером!»

   Клеймо, поставленное родителями.

   Мартынова в ответ невозмутимо отмахивалась: «Не преувеличивай!» После института Анаит попала в школу, где два года вела уроки рисования у детей. Если эти два года представить в виде перекидного календаря, на каждом школьном дне было бы написано родительским почерком: «МЫ ЖЕ ГОВОРИЛИ».

   Да, они говорили. Они предупреждали. И теперь Анаит не справлялась. Ей нравились дети – большинство из них, – но школьная жизнь с ее правилами, жесткой регламентацией, отчетами, расписанием – школьная жизнь ее убивала. Насколько легче было по другую сторону парты!

   К тому же дети не умели выговаривать ее имя. «Анаит» было для них ничуть не легче, чем «полиомиелит». Надо было сразу представиться Ниной. Ниной Романовной. Тогда не пришлось бы слушать каждый день, как они ломают языки.

   Анаит надеялась стать лучше: организованнее, спокойнее… Вместо этого заполучила расшатанные нервы. Ей начали сниться кошмары: она заходит в класс, где сидят сплошь ее родные дети – два десятка сыновей и дочерей. Неудивительный страх на фоне того, что собственная мать и сестры постоянно интересуются ее планами на деторождение.

   Господи, у матери уже три внука и без счету племянников! Раз она так любит детей, пусть идет работать в школу вместо Анаит! Двадцать два спиногрыза, и нужно следить, чтобы никто из них не ткнул товарища кисточкой в глаз и не объелся акварели.

   Анаит уволилась и начала искать новое место.

   Когда подвернулся Бурмистров, она была преисполнена худших ожиданий. С одной работой уже не справилась. Теперь ее ждет второй провал?

   Однако все сложилось не так, как ей представлялось.

   Да, Бурмистров писал отвратительные картины. И сам он тяжелый малоприятный тип. Но Анаит оказалась именно той помощницей, которая ему требовалась.

   Ее неуемность обернулась энергичностью. Фотографировать картины, писать анонсы для выставок, искать для Бурмистрова рабочие материалы, предлагать его произведения галеристам, снимать фильмы, монтировать их, присутствовать на выставках вместо шефа – и еще миллион обязанностей, которые требовали постоянно быть… на взводе. Именно так. Ненормированный рабочий день? После уроков в школе Анаит готова была вкалывать с утра до полуночи. Иногда так и получалось – и ее все устраивало.

   Кроме самого Бурмистрова. Но, как говорит Мартынова, мы никогда не получаем все и сразу.

   Вызвонить Алика с работы? Анаит представила, что услышит от него, и ее передернуло. Алик считает, что лучший учитель – безжалостность. «Как ты могла быть такой дурой? Ты это заслужила».

   Ох, да, она это заслужила… Но как же страшно слышать это от других!

   Можно поехать к Ксении. При мысли о ней на душе у Анаит потеплело. Но Ксения работает…

   Нет, нет! Она сама заварила эту кашу, ей и расхлебывать полной ложкой.

   Но куда же, куда податься?..

   Мартынова уехала по делам до позднего вечера. Анаит запоздало пожалела, что не попросила у нее ключ от мастерской.

   Телефон зажужжал в кармане. Анаит вздрогнула: она стала бояться звонков.

   От сердца отлегло, когда на экране она увидела «Мирон Акимов».

   – Мирон! – радостно сказала Анаит. – У вас есть новости?

   – Никаких, – тут же отозвался Мирон.

   Тут-то и следовало спросить: «Зачем же вы тогда звоните?» Но Анаит вместо этого сказала:

   – А меня Бурмистров выгнал.

   Акимов помолчал. Затем озадаченно спросил:

   – Он с ума сошел?

   Его уверенность в том, что ее можно выгнать только обезумев, была Анаит приятна.

   – Скорее, я сошла с ума, – призналась она.

   – Что-то сомневаюсь. Не хочешь рассказать? Я в городе, уже освободился. На «Кропоткинской» есть одно место… Ничего особенного, но отличные пельмени и своя выпечка. Как ты относишься к пельменям?

   – Очень хорошо отношусь, – торопливо сказала Анаит. – Пельмени – лучшие друзья девушек. – Акимов отчетливо хмыкнул. – Я приеду, только скажите адрес.

   Он встретил ее на выходе из метро. Хмурый, руки в карманах, лицо мрачное, но при виде Анаит на губах появилась скупая улыбка.

   – Пойдем, здесь недалеко.

   Взял ее под руку – непривычно! Но идти оказалось удобно. С Аликом ей приходится постоянно приноравливаться к его шагу, а он то несется, то едва передвигает ногами; прогуливаться с ним под руку – сплошное мучение. А теперь Анаит шла в своем темпе.

   Акимов направлял ее почти незаметно. Переулками и дворами они вышли к невзрачному дому, спустились в полуподвальное помещение и оказались в просторной столовой. Акимова здесь знали. Вышла повариха, назвала его по имени-отчеству, крикнула непонятное на кухню:

   – Две «московские» принесите, девочки.

   – Я им стены расписывал в комнатах для отдыха и на втором этаже, – пояснил Акимов.

   Анаит терзало любопытство, что же мог нарисовать Мирон, но она постеснялась спросить.

   Они сели в глубине зала. Акимов ушел в очередь и вернулся с двумя тарелками пельменей и чаем. На отдельном блюде сверкали сахарными кристаллами две плюшки.

   – Это нам презент от заведения. Ты ешь мучное?

   – Я все ем!

   Запивая пельмени крепким и очень сладким чаем, Анаит выложила – во второй раз – свою историю.

   Есть люди, которые слушают, как будто выполняют тяжелую работу. Молча, со стиснутыми зубами. Они вдумываются в сказанное, пытаются ухватить смысл, объять сразу всю историю с ее ответвлениями и действующими лицами… На лицах у них упорство и понимание, что эта работа должна быть выполнена во что бы то ни стало.

   Так слушала Анаит бабушка.

   Отец слушает вовлеченно и активно. Он бы уже забросал ее вопросами. Например: «А чем ты думала? Нет, мне действительно интересен ход твоих мыслей!» Неправда, папа, не интересен. Ты просто пытаешься таким образом показать, какой глупой я была.

   Мама всегда слушает эмоционально. «Ох, Анаит! Как же небеса допустили такое?» Может пустить слезу и при этом всегда сводит все к тому, что ее ждет нищая несчастная старость. Для мамы все, что случается нехорошего с ее дочерями, – удар по ней самой.

   Любые события в жизни Анаит мама рассматривает через призму того, как они отзовутся на ней. «Что значит – это произошло с тобой? Страдаю-то я!»

   Алик всегда слушает молча. Не перебивая. Очень внимательно, не задавая ни единого вопроса. А в конце обязательно спрашивает: «Что ты хочешь от меня услышать?»

   Ксения слушает, подгоняя и ускоряя повествование. «А ты что?.. А она что?.. А зачем она так? И что ты теперь?..»

   Акимов слушал и одновременно ел. Сразу становилось ясно, что для него главнее. «Проголодался, наверное, за целый-то день», – подумала Анаит, которой вообще-то должно было быть обидно, что ей предпочли пельмени, но почему-то не было.

   Однако, когда она закончила рассказ, оказалось, что Акимов не пропустил ни слова.

   – Это даже красиво, – сказал он, отодвинув тарелку. – Как костяшки домино. Юханцева толкнула одну – и повалились остальные. Но расчет неточен.

   – В каком смысле?

   – Ульяшин вряд ли займет место главы союза. А без этого все построения Юханцевой не имеют смысла. Кроме того, она не учитывает тебя, например…

   – А что я могу?

   Акимов удивленно взглянул на нее:

   – Например, придешь к Бурмистрову и расскажешь правду. У Юханцевой станет одним серьезным врагом больше. Она этого не просчитала. Или ты поговоришь с Ульяшиным и объяснишь ему, кто все это придумал. Или я с ним поговорю. Ну, и так далее. В общем, это довольно неустойчивая схема. Я всегда думал, что Юханцеву подведет ее заносчивость. Она почему-то уверена, что все всегда будут поступать так, как она решила.

   Его слова заставили Анаит взглянуть на случившееся по-другому.

   Юханцева далеко не так всемогуща, как ей показалось. А она сама, Анаит Давоян, далеко не так беспомощна.

   – Этого не хватит, чтобы Бурмистров взял меня обратно на работу. – Она выпалила это прежде, чем успела подумать.

   Акимов остро взглянул на нее:

   – А ты хочешь к нему вернуться?

   Анаит подумала и кивнула. Да. Мартынова была права. Вместо того чтобы жалеть себя и страдать о том, как она, такая образованная и утонченная, работает на такого невежду, нужно было брать у него все, что он способен дать. Она этого не сделала.

   – А что нужно, чтобы Бурмистров снова согласился взять тебя своим советником?

   Удивительный все-таки человек Мирон Акимов! Задает простые вопросы. Очень простые. Которые, однако, самой Анаит и в голову не пришли.

   – Нужно…

   Ответ явился сразу же.

   – Вернуть картины, – упавшим голосом закончила Анаит. – Больше ничего не могу изобрести.

   – Больше ничего и не надо… – Акимов замедлился, взгляд задержался в точке за ее спиной; он что-то напряженно обдумывал.

   Будь Анаит чуточку проницательнее, она поняла бы, что у Мирона только что родилась идея.

   Он едва заметно прищурился.

   На первый взгляд идея показалась ему гениальной. На второй вылезали кое-какие сложности, с которыми придется столкнуться… Но все преодолимо, если потрудиться.

   Сначала Анаит намеревалась ограничиться коротким сообщением. «Я больше не работаю с Игорем Бурмистровым, с вами будет связываться другой человек». Но передумала и решила позвонить. Все-таки детективы заслуживают не сухой эсэмэски, а телефонного звонка.

   Услышав в трубке доброжелательный голос сыщика, Анаит внезапно спросила, можно ли ей приехать. Ей нужно кое-что им рассказать.

   «Разумеется», – сказал Илюшин и добавил, что они будут рады ее видеть.

   Анаит понимала: это всего лишь формула вежливости. Она, конечно, дурочка, но не законченная идиотка: видит, как он умело использует свою обходительность. Не успел ты очухаться, как тебя окружили теплом, заботой, вниманием, и вот ты уже смотришь в рот Макару Илюшину и ловишь каждое его слово. Она побаивалась людей с таким фантастическим обаянием. Это словно магия. Может, он душу продал дьяволу!

   Жертвой колдовства пала и Антонина. Анаит заглянула к ней в мастерскую и увидела букет сирени. Не было никаких сомнений в том, кто подарил Мартыновой веник.

   Анаит заявила, что это дешевое позерство. Сирень в октябре! Она, между прочим, завянет быстрее, чем солнце закатится! Подарок рассчитан только на то, чтобы произвести первое впечатление: ах, сирень!

   «Не дешевое позерство, а дорогое», – ухмыльнулась Мартынова. Она позволила Анаит поискать цветочек с пятью лепестками. Анаит полчаса провела, копаясь среди соцветий. Пятилепесткового не нашла, слопала обычный.

   Едва переступив порог квартиры Илюшина, Анаит сообщила, что ее уволили, так что она не представляет ничьи интересы, кроме собственных. «Да, Игорь Матвеевич нас предупредил, – спокойно сказал Макар. – Проходите, Анаит».

   Хм! А при Алике обращался к ней по имени-отчеству.

   Эта мысль Анаит развеселила. И вообще, что она пристала к этой сирени? Нечего ревновать Мартынову.

   Из кухни выглянул Сергей, улыбнулся. Анаит при первой встрече его испугалась до ужаса. А теперь так искренне ему обрадовалась, словно он пообещал ей работу.

   От кофе она отказалась. Постаралась пересказать, что с ней произошло, как можно короче. Без эмоций. Только суть.

   Когда она закончила, сыщики переглянулись.

   – Ай да Юханцева, – задумчиво сказал Макар. – Ай да молодец. Анаит, я вам очень сочувствую.

   – Меня кто-нибудь уже заменил? – спросила она с бьющимся сердцем.

   – Нет. Игорь Матвеевич связывается с нами сам.

   Анаит тихонько выдохнула. Пока Бурмистров ищет искусствоведа, у нее есть шанс.

   – А что… что с поиском? – спросила она без особой надежды.

   Макар покачал головой:

   – Простите, мы больше не вправе давать вам отчет. Мне очень жаль.

   – Да, мне тоже, – машинально сказала Анаит.

   Однако разговор успокоил ее. Теперь сыщикам известно то же, что и ей. Хотя вряд ли от этого будет прок: какое отношение имеют к похищению картин происки Юханцевой? Никакого!

   Она поднялась, собираясь прощаться. Илюшин неожиданно спросил:

   – Анаит, а как зовут котов Бурмистрова?

   – Тиран и Мучитель, – не задумываясь ответила Анаит.

   – Как?! – с веселым изумлением переспросил Макар.

   Она ойкнула:

   – Простите! Тигран и Мачете! А что, они вас оцарапали? Это редкие породистые животные, Игорь Матвеевич ими очень гордится.

   – Какое там оцарапали! – подал голос Сергей. – Чуть было шкуры с себя не сняли и не отдали последнее.

   Жена отдыхала в санатории. Он всерьез обдумывал развод. Конечно, разница в тридцать с лишним лет… Однако он еще свеж! В конце концов, у него есть статус, влияние, он мог бы помочь красивой молодой женщине…

   Опять же, Машенька рисует! При мысли об увлечении своей возлюбленной Ульяшин непроизвольно поморщился. Детский лепет, а не рисунки. Линии как курица хвостом метет. Но до чего она мила, когда стоит перед холстом, нахмурив бровки, и делает вид, будто что-то понимает, смешивая краски на палитре! Ах, дитя, дитя! Рисуй, пой, делай что хочешь – только будь!

   Счастье на склоне лет снизошло на Ульяшина. Машенька работала натурщицей, но с того времени, как проснулась их любовь, поклялась, что больше ни перед кем не станет раздеваться. Лишь перед ним… Ее целомудренность заставляла его трепетать.

   Само собой, она позировала только ради денег. Ульяшин решил эту проблему – и в многочасовом утомительном труде отпала нужда. Теперь Машенька вместо работы посещала уроки живописи. И хотя толку они, по правде сказать, не приносили, он умилялся ее сосредоточенности на учебе. Собственно, его все в ней умиляло. Посмотрела фильм «Гардемарины, вперед» – впервые в жизни! – и подхватила словечко «шевалье». Теперь при любом удобном случае зовет возлюбленного: «Шевалье!» Такой пустяк, а приятно.

   Он скрывал ее от всех. От жены – ну, это самое несложное. Любовь Петровна за столько лет ко всему привыкла. Верный боевой товарищ! Для творческого человека моногамия противоестественна, как говаривает Алистратов… Дурак, но в этом прав.

   Чутье подсказывало Ульяшину, что Машеньку нужно беречь от чужих глаз. Сглазят. Унесут. Отберут. Никто не должен видеть, знать… После, когда будет заключен официальный брак… вот тогда можно! Пусть злобствуют. Там уже никто не посмеет распускать языки.

   Его девочка приехала в Москву из маленького городка на Оке. Рассказывала о своей прежней жизни со старенькой тетей, которая отправила племянницу в столицу… Такая бедность, что у Павла Андреевича слезы на глаза наворачивались. До знакомства с ним лобстеров видела только на картинках. Он полюбил ее баловать. Машенька отказывалась от его подарков, твердила, что он и без них прекраснее всех на свете. Никто, говорила, никогда не относился ко мне с такой добротой, как ты!

   Цепких, жадных, хитрых баб, и молодых, и старых, Ульяшин повидал за долгую жизнь великое множество. Тем поразительнее было встретить бриллиант. И когда! Тогда, когда он совсем разуверился, что бывает в жизни настоящая любовь.

   В дверь позвонили. Он напоследок просунул голову в спальню, взволнованно зашептал:

   – Котичек, не вздумай показаться им на глаза!

   Машенька в ответ сонно промычала. А Ульяшин всерьез опасался, что частные сыщики увидят ее – и захотят забрать себе. Особенно этот, помладше. Голос вкрадчивый, вид скромника, а глаз-то блудливый! Ульяшина не обманешь. Он на таких юнцах собаку съел.

   Сыщики снова пришли вдвоем. От старшего, хмурого гиганта, Ульяшин постоянно чувствовал невысказанную угрозу. Он не привык находиться рядом с такими крупными людьми.

   Зато второй располагал к себе с первого взгляда. И оттого был еще опаснее.

   – Павел Андреевич, скажите, если бы вам потребовались готовые рамы для картин, куда бы вы обратились? – спросил Макар.

   Ульяшин поднял брови. Что за неожиданный интерес!

   – В багетную мастерскую, разумеется. Некоторые художники делают рамы сами, но это искусство, ему нужно учиться. Конечно, можно взять четыре палки и сколотить квадрат или прямоугольник. Такое даже может быть концептом. Но если мы говорим о классических рамах…

   – О рамах, в которые оформлены украденные картины, – уточнил сыщик.

   – Так мы о работах Бурмистрова?

   – Рамы стоят дорого. Они сами по себе могли быть объектом интереса вора.

   Ульяшин поднял брови:

   – Но, простите, это предположение нелепо…

   – Отчего же?

   Ульяшин ответить не успел. Дверь в гостиную приоткрылась, он увидел смеющееся Машенькино лицо, заглядывающее в щель.

   Вскочив, он бочком подкрался к двери и прижал ее. Снаружи донесся тихий смех.

   – Брысь! Нельзя! – громко сказал Ульяшин, чувствуя себя идиотом. Он мгновенно вспотел.

   Сыщики с нескрываемым интересом наблюдали за происходящим.

   – Павел Андреевич, – помолчав, начал Макар, но тут Машенька снова надавила на дверь.

   Ох, несносная девчонка! Ну она у него получит! А если бы это были родственники Любови Петровны?!

   – У меня тут… извините… питомец…

   Ульяшин сделал попытку защелкнуть замок, но Машенька отыграла у него несколько сантиметров, и в щель просунулся ее пальчик. Нельзя же прищемить ей палец! Хотя на секунду Павел Андреевич так разозлился, что не исключал такой возможности. Как она неосторожна… Что за глупость, дерзость… Ведь он же просил!

   – Павел Андреевич, это такая игра в «Солярис»? – с отвратительной вежливостью полюбопытствовал Макар. – Она только для вас или нам тоже можно присоединиться?

   Издевается, сволочь! Ульяшин сдался и отпустил дверную ручку.

   Он надеялся на Машенькино благоразумие, но какое там! Просочилась внутрь, тут же заулыбалась этому сероглазому мерзавцу, подняла брови при виде второго в притворном испуге.

   – Вы частные детективы, да? Я вас уже видела! Узнали, кто вор? Это не я, честное слово!

   – Мария!

   Он за плечи вытолкал ее из комнаты. Вернулся, стараясь держать улыбку.

   – Не обращайте внимания. Это моя натурщица, она весьма своевольна. Так мы говорили о…

   – …о рамах, – подсказал Макар.

   Второй сыщик смотрел вслед исчезнувшей девушке. У-у, подлец!

   Ульяшин, называвший себя человеком европейской культуры, впервые в жизни пожалел о полной невозможности закутать некоторых женщин в чадру. Если подумать, это нужно для их собственной безопасности!..

   – Павел Андреевич!

   Ульяшин тряхнул головой и вышел из задумчивости.

   – Да-да? Ах, рамы. Я понимаю, что они стоят дорого. Игорь Матвеевич выбирает себе все самое лучшее… Но красть картины из-за них? Исключено!

   – Отчего же?

   – Потому что кому их продашь? В антикварных салонах они могут годами ждать своего покупателя. Помощнице Бурмистрова повезло: рамы подходили под формат картин. А если бы не подошли? И еще: это ведь не золотой слиток. Его нельзя распилить на части и продать по кускам. Оба багета имеют выразительный рисунок, их многократно запечатлевали на фотографиях. Если их где-то выставить на продажу – в интернете, допустим, – есть вероятность, что настоящий владелец опознает свое. Нет, это какой-то странный риск, который никак не может себя окупить.

   Его уверенность впечатлила этих двоих. Они переглянулись.

   – А может найтись человек, который хотел вставить картины именно в эти рамы? – спросил Макар.

   Ульяшин пожал плечами.

   – Никогда о подобном не слышал. Нет, безумцев-то хватает! Но чтобы художник, извините, зациклился на багете? Должен вам сказать, эти два багета – старинные, очевидно, немецкие, – все-таки сомнительны для обрамления современных картин. Бурмистров играл на контрасте. И то, знаете… – Он изящно пошевелил пальцами.

   Павел Андреевич был мастер подобных шевелений. Сказывался опыт. Облечь непроизносимое в рисунок, начерченный в воздухе, так, чтобы мысль была донесена до всех присутствующих, – о, в этом никто не мог с ним сравниться!

   Вот и сыщики все поняли. Его шевеление давало понять, что, с одной стороны, он глубоко уважает своего выдающегося коллегу. С другой – что только человек с художественными вкусами голубя мог ухватиться за это вычурное манерное старье.

   Судя по вытянутым лицам сыщиков, они всерьез рассматривали версию о краже из-за рам.

   – Мне жаль вас разочаровывать. – Ульяшин развел руками. – Такого места, куда можно принести украденную раму и быстро сбыть ее, не существует. Это не золото, не украшение. Штучная вещь, очень узок круг ценителей… Вряд ли.

   На него навалилась усталость. Бог мой, с какими глупостями к нему приходят! Чем занимаются люди… Вот этого, здорового, впрячь бы в плуг, пусть бы пахал… А впрочем, и это глупость…

   Ульяшин ощутил чужую руку на своем плече. Над ним склонился Макар.

   – Павел Андреевич, вы хорошо себя чувствуете?

   Возник под рукой стакан воды. Ульяшин с трудом сделал несколько глотков, пролил на подбородок. Старший сыщик с ловкостью опытной медсестры промокнул воду полотенцем. Макар успел открыть окно, и в душной комнате заметно посвежело.

   Полуобморочное состояние понемногу отступало.

   – Вызвать скорую, Павел Андреевич?

   Ульяшин отчаянно запротестовал. Сейчас все пройдет! Не хватало еще пугать Машеньку. Он же не старик, чтобы гонять врачей попусту.

   – Это все из-за… случившегося. Сначала картины, потом гибель Адама Брониславовича. Невообразимо. Чудовищно.

   Здоровяк незаметно исчез. В комнате с Ульяшиным остался младший сыщик. Придвинул стул к креслу, где полулежал Павел Андреевич. Поправил подушку под его головой. Когда они успели принести подушку?..

   Должно быть, от слабости Ульяшин размяк. Купился на заботливый сочувственный взгляд.

   – Как вы думаете, кто мог так сильно ненавидеть Адама Брониславовича? – спросил сыщик.

   Он хотел ответить, что врагов у Ясинского не было, святой человек, все любили… Но вместо этого выдавил:

   – Кто угодно. Он такие схемы мутил…

   Спохватился, прикусил язык.

   – Ужасно это все, ужасно! – с надрывом пожаловался он. – Вчера Ясинский! А сегодня пришло известие, что убит мой добрый приятель. Учился вместе с Колесниковым, Андрей нас познакомил… Встречались недавно. Вот как так?

   – Убит при каких обстоятельствах? – спросил сыщик.

   – Ножом. Видимо, ограбление… Возвращался из своей мастерской, и в подворотне… Ох, не могу!

   Он прижал ладонь ко лбу.

   Действительно, все как-то разом навалилось. Бросить бы все, схватить Машеньку в охапку, смыться в Испанию…

   – А фамилия вашего знакомого?

   – Что?

   – Как зовут вашего знакомого, Павел Андреевич?

   Внимательные серые глаза смотрели на Ульяшина, и художнику стало не по себе.

   – А, собственно, вам зачем? Да нет, я секрета не делаю… Тарасевич его звали. Петр, Петя.

   Выйдя из залы, где лежал и вздыхал бледный Павел Андреевич, Макар нашел Сергея на кухне.

   – Я ему чай заварил. – Бабкин помешивал ложечкой в стакане. – Зря он вызывать врачей не хочет. Выглядит больным.

   – Забудь про чай. Ульяшин только что упомянул, что вчера был убит его знакомый, некто Тарасевич. Ножом в подворотне.

   Бабкин присвистнул.

   – Может быть и совпадение, – задумчиво сказал Илюшин. – Но сначала исчезают картины, а затем двое из круга знакомых Ульяшина погибают насильственной смертью. Нам нужно выяснить, что это за человек и встречался ли он с Ясинским.

   Но убил его нож, перерезавший сонную артерию.

   Сергей и Макар сидели в мастерской Тарасевича.

   – Крови было много, – сказал Бабкин, читавший предварительное заключение эксперта. – Девять вечера, уже темно, но все-таки брызги должны быть видны на одежде… Выглядит как убийство из мести. Четыре удара. Заколоть человека чисто может только профессиональный убийца или мясник. Да и то всегда есть вероятность, что что-то пойдет не так.

   – Значит, ему не было важно чистое убийство, – отозвался Макар.

   – Похоже на женскую руку.

   Однако в биографии Тарасевича ничего не наводило на версию о ревнивой обезумевшей женщине. Разведен десять лет назад. Бывшая жена находится в Польше, контактов не поддерживают. Живет один. Соседями и участковым характеризуется положительно.

   Вечером в понедельник Тарасевич закончил работу в своей мастерской около половины девятого. Мастерская располагалась в старом двухэтажном доме, где все квартиры постепенно переменили владельцев и превратились в конторы. Три полукруглые ступени, узкая дверь, ведущая в тесное помещение с витринами. Здесь Тарасевич и его сменщик принимали клиентов.

   В глубине за стойкой – проход в мастерскую и туалет. Место удачное, оживленное. Тарасевича знали, у него был круг постоянной клиентуры. Забегали из ближайшего офисного центра отремонтировать цепочку или вставить выпавший камень в кольцо. Заходили и за серьезными заказами. Сменщик рассказал, что Тарасевич любил работать с изумрудами, досконально знал этот рынок.

   Илюшин обошел мастерскую. Верстак, микроскоп, бормашинка, лобзики, кусачки… Газовая горелка. Два рабочих места, по которым нетрудно определить, где трудился сам мастер, а где – помощник.

   – Убийца был знаком с его образом жизни, – сказал Сергей. – Он не пришел в мастерскую, хотя Тарасевич оставался здесь один на протяжении нескольких часов. Чего проще: зайти в помещение, запереть дверь изнутри, задушить человека и уйти. Но над входом и внутри стоят камеры, и он об этом, видимо, знал. Или догадался.

   – Нетрудно предположить, что у ювелира будет видеонаблюдение.

   Тарасевич возвращался по одному и тому же маршруту много лет. Спускался из мастерской, доходил до конца дома и сворачивал в арку, чтобы дворами выйти на трамвайную остановку. Быть может, убийца ждал его в подворотне. Свидетелей не нашлось. На погибшего наткнулся случайный прохожий. Он принял тело, приваленное к темной стене, за мешок со строительным мусором.

   У Тарасевича ничего не пропало. Портмоне, ключи, золотой перстень, телефон – все осталось при нем.

   – На ладонях нет порезов, – сказал Сергей. – Не похоже, что он сопротивлялся. Если к тебе в подворотне бросается человек и замахивается ножом, ты рефлекторно схватишься за лезвие. Тарасевич подпустил убийцу близко, не ожидал нападения. Интересно, что покажут его телефонные переговоры. Слушай, – помолчав, решился он. – Давай я сам займусь мобильником Тарасевича. Пока там следственная группа возится… А у меня быстро получится.

   – Давай, – согласился Илюшин.

   Сергей приободрился. Что ни говори, работать по убийству – это не бурмистровских тигров разыскивать.

   – Я на пустяках сижу, – говорил сменщик. Макар с интересом разглядывал его: парень лет тридцати на вид, курносый, веснушчатый, простоватый, крепкий – по виду спортсмен, а не ювелир. – Занимаюсь работой, для которой не нужно высокой квалификации. У меня опыт небольшой, я учусь… учился, – поправился он, – у Петра. Подгонка колец, например, на мне. Петр за такое не берется, если только не приносят что-то сложное с камнями. Чистка. Ремонт. Застежка, допустим, сломалась у цепочки – этим я займусь. Полировка, если старое изделие. Девяносто процентов заказов такие.

   – А оставшиеся десять? – спросил Макар.

   – Это вотчина Тарасевича. Ну, что, например… Изготовить украшение по эскизам, своим или заказчиков. Сделать копию, если заказчик просит. Сложный ремонт – это я вам уже сказал. Пару месяцев назад клиентка пришла, хотела цепь с плетением «лисий хвост» из своих материалов. Я не справился, признаюсь честно. Петр за три часа все изобразил. Мастер! Во многих мастерских камни отдают огранщику, но он сам гранил. Не доверял никому. Руки золотые. Если к нему попадал клиент, он с Петром оставался на годы. Нет, правда! От него к другим не уходили. Много кто приносил семейные побрякушки, что еще от бабушек остались. Вещи устаревшие, немодного дизайна. Вот они сидели с Петром, придумывали, во что бы их переплавить. Он любил такое, где фантазию нужно включать. С изумрудами работал… Очень этим увлекался! У него есть трое-четверо «золотых» клиентов, которые вкладываются в изумруды. Хороший камень со временем не дешевеет. Один даже традицию завел: жене на круглые даты дарить кольцо или браслет с изумрудом. На юбилей свадьбы заказал у Петра колье. Красивая получилась вещь.

   – Как Тарасевич вел себя в последнее время? Как обычно или что-то было не так?

   Парень потер переносицу:

   – Я уже об этом рассказал… Повторить-то мне не сложно, но я не совсем уверен…

   – В чем именно?

   – Последние недели три Петр был какой-то взвинченный. Не испуганный, а дерганый. Вздрагивал от любого звонка. Начинал хихикать не в тему. Я, честно говоря, даже решил, что он подсел на… ну, вы понимаете… на вещества.

   – А раньше он что-то принимал?

   – Да никогда! Он даже пить бросил – по здоровью. За женским полом только волочился как не в себя. Говорил, дамы – его вечная слабость. Был уверен, что помрет в постели с какой-нибудь темпераментной дамочкой. А вышло-то по-другому…

   – У вас есть контакты клиентов, которые покупали изделия с изумрудами? – спросил напоследок Макар.

   – Н-ну… наверное, да. Могу найти.

   Илюшин ждал, пока ювелир рылся в журнале, и рассматривал фотографии с места убийства Тарасевича. Брызги крови на стене арки, темное пятно на асфальте. Прав Сергей: кровь должна была остаться на убийце.

   Он написал Сергею с просьбой прислать ему фотографии из квартиры Тарасевича. «Зачем? Там все чисто», – ответил Бабкин. «Пришли».

   Макар не знал, что он хочет найти. Но когда в мессенджер посыпались снимки, в глаза ему сразу бросилось пятно на одном из них: розово-пурпурное, которое ему уже доводилось встречать раньше.

   Набрав Бабкина, он сказал:

   – В квартире Тарасевича висит картина авторства Майи Куприяновой.

   – А на телефоне Тарасевича обнаружены звонки ей и Андрею Колесникову, – в тон ему отозвался Сергей. – Вот тебе и ювелир, не имеющий никаких связей с Имперским союзом.

   Иногда Андрей Колесников задумывался, что должен был предпринять, чтобы не допустить своей нынешней жизни. Той, в которой его попрекали куском хлеба и новыми ботинками. Ботинки он нашел на «Авито» и купил за смешные деньги.

   Носил аккуратно, берег. Может, когда-нибудь придется их продавать.

   Как многое меняет в отношении к вещам мысль, что они еще будут кому-то служить.

   А ведь когда-то он был самым талантливым парнем на курсе. Ладно: одним из. Главное, у него была прочная уверенность в будущем. В том, что жизнь к нему благосклонна.

   Заблуждения юности?

   Но ведь не на пустом месте возникла эта уверенность. У него был талант. Упорство! А позже – признание коллег и зрителей! Бездарности не получают в свое распоряжение мастерских. И персональных выставок не проводят. А у него были, были! В Ереване, в Самаре, в Нижнем Новгороде… И даже в Москве повезло провести целых две – в те времена, когда Андрей Колесников считался подающим надежды художником.

   Что изменилось?

   Задумываясь об этом, Андрей раз за разом приходил к одному и тому же ответу. Он стал неудачником, упустил не то что журавля, но самую распоследнюю синицу и был списан со всех счетов – а все потому, что женился на Майе Куприяновой.

   Девочка с ясным взглядом. Как хороша и свежа! Что-то в ней такое есть несовременное – как будто только красного галстука не хватает, чтобы на передовицу поместить ее фото под заголовком «Наши активисты». Сливочное мороженое! Или нет: газировка! Бодрящая сладость, искристость, пузырьки на языке. Утоление жажды в знойный день. Приникнуть – и забыть обо всем… Такой он ее видел в юности.

   Что интересно: она ведь почти не изменилась. Честная, открытая, задорная, всегда в приподнятом настроении… Со временем он стал звереть от ее неизменного оптимизма. «Что бы ни случилось – выход есть!» Есть, если ты готов меняться или ломаться.

   Он, Андрей Колесников, готов не был.

   Глупо, конечно, но что это как не приверженность идеалам? Тем самым, от которых его жена так легко отказалась. Будь верен себе. Следуй за своим внутренним голосом. Твой талант дан не просто так, он должен быть раскрыт в полной мере.

   Ведь он всерьез так считал!

   А теперь живет на обеспечении жены. Его собственных денег едва хватает на оплату квартиры и мастерской.

   Ему этого было бы достаточно. Уж как-нибудь перебился бы. Развелся бы с Майей, жил с достоинством бедняка – но с достоинством, черт возьми, а не со стыдом содержанки.

   Вчера из холодильника съел четыре сосиски. Ночью. Даже не сварил, просто содрал целлофан – и сожрал одну за другой. Засовывал в себя по одной, будто фокусник-шпагоглотатель!

   Лоханковщина, честное слово! Ужас и стыд. Васисуалий Колесников.

   Но как теперь разведешься? Когда Левушка бегает по полу, хохочет, ручонки тянет к нему: «Папа, поиграем»? Сына ему, случись развод, никто не отдаст.

   Кто сможет лучше содержать ребенка? Конечно, его жена! Книжек, правда, читать ему не будет. Осенние листья раскладывать от зеленых через желтые к красным – и подавно. Зато малыш будет накормлен, обут и одет.

   На свой день рождения жена демонстративно ушла из дома: «Знаю, что подарков от тебя не дождешься, выхода в ресторан – и подавно, так что отпраздную с подружками!» Тычет мордой в его унижение, как нашкодившего пса.

   И на все вопросы один ответ: «Ступай работай!» Грузчиком всерьез предлагала. Водителем троллейбуса.

   А что у грузчика после смены творится с руками – об этом ей думать не хочется. Зачем! Когда можно все обернуть так, будто Колесников только из своего каприза не идет таскать мебель.

   А почему Цветаева в эмиграции не шила одежду, не давала уроки, а в Наркомнаце выдержала всего шесть месяцев? Да потому что у нее уже была работа! Марина Ивановна – великий поэт! В этом и заключалось содержание и смысл ее жизни.

   Так же и у него, Колесникова. Он – художник! Неудачливый, раз его искусство даже его самого может прокормить с трудом. Но что это меняет?

   Постоянный доход решил бы все проблемы. Уважение жены, возможность заниматься творчеством, Левушкин детский сад, школа, кружки – все можно было бы купить, будь у него хотя бы… Эх, да хоть сколько-то! Крыша над головой есть, спасибо родителям за наследство. Мастерская – прекрасная! Будь Майина воля, она бы выжила его отсюда.

   Деньги, деньги… Мысль о деньгах стала его постоянным спутником. Он даже провел небольшое расследование, не осталось ли недвижимости от его двоюродного дяди, умершего пару лет назад. В то время ему и в голову не пришло этим интересоваться: дядюшка был вполне обычный нищий пенсионер, живущий с крохотного огорода где-то в Тульской области. Но потом начались все эти случаи со звонками… Мошенники облапошивали стариков. Представлялись сотрудниками банка или полиции и убеждали, что нужно срочно снять средства со счета и перевести на другой… А там – ну, понятное дело: деньги исчезали за минуту. Майя возмущалась, твердила, что полиция и банки в сговоре, такой масштаб преступлений немыслим без серьезной поддержки.

   Колесникова намного сильнее поразили суммы, которые хранились в заначках у стариков. Вот, скажем, бедная пенсионерка, всю жизнь трудилась медсестрой. Откуда на счету несколько миллионов?

   Его так занимал этот вопрос, что он даже отыскал интервью с несчастной женщиной. Прочел, что она откладывала всю жизнь, работала до последнего времени, мало тратила на себя… Прикинул: да, вполне по силам скопить.

   Так, может, и у дядюшки были средства? А если допустить, что старичок-пенсионер картошкой приторговывал по осени или яблоками…

   Колесников столько надежд возлагал на то, что дядя окажется подпольным миллионером, что, когда получил ответ, не сразу поверил. Еще некоторое время лелеял мечту о наследстве. Прикидывал, что купит в первую очередь, во вторую…

   Потом сам над собой смеялся сквозь слезы. Нашелся наследничек!

   Он перестал выбираться на встречи с приятелями, вместе с ним когда-то добившимися членства в Союзе художников России. Каждому есть чем похвастаться. И только он – ворона, вот только не белая среди черных, а самая обычная, серая, среди павлинов, зимородков и лебедей.

   Некоторое извращенное утешение Колесников обрел в том, чтобы сопровождать Майю на собрания художников ее круга. Среди тех, кто входил в Имперский союз, он мог почувствовать себя значительным. Разглядывал их произведения – и хохотал про себя. Профаны! А го´нору-то, го´нору!

   Справедливости ради, были среди них и те, кто заслуживал уважения. Казалось бы, что нового можно сказать в пейзаже? Но Ломовцеву удавалось. Ульяшин, опять же… Крепок, крепок, не отнять! Вот что значит классическая школа живописи! Это вам не совы с драконами.

   В последнюю неделю кое-что произошло… Он наблюдал за женой, за ее дружками. Без зазрения совести подслушал, что она наплела частным детективам.

   Вранье на вранье.

   Но зачем, зачем?

   Сначала к нему пришла полиция. Колесникова долго мурыжили, задавали одни и те же вопросы, потом заставили прийти в отделение, сняли отпечатки… Там было накурено, как в привокзальном сортире. По возвращении домой он швырнул вонючую рубашку в бак.

   Затем явились частные сыщики. К этому времени Андрей успел прийти в себя. Поиграл с Левушкой. Слушал его милую болтовню и успокаивался. Все пройдет, все пройдет… Останется сын у него на коленях. Вечерний свет. Запах краски.

   Старший из детективов выглядел усталым. Казалось, он прибавил в весе за те несколько дней, что Колесников его не видел. Младший спросил, не собирался ли он укладывать ребенка.

   – Нет, только через час. Я попрошу соседку с ним посидеть.

   Колесников отвел Левушку в соседнюю квартиру и вернулся.

   – Вы пришли по поводу убийства Пети. – Он не спрашивал, а констатировал факт. – Меня допрашивали сегодня днем.

   – Допрашивали? Разве вы подозреваемый? – нахмурился Сергей.

   – М-м-м… Нет. Кажется, нет. Меня, во всяком случае, ни о чем таком не извещали.

   – Тогда это не допрос.

   – Знаете, как на духу, – устало сказал Колесников. – Меня эти нюансы не очень волнуют. Мы с Петькой вместе учились. Он был самым взрослым у нас на курсе, мы над ним подшучивали. Называли Дедом. У него еще в те времена была борода… гномья такая, окладистая. Художника из него не вышло, таланта не хватило, переквалифицировался в ювелиры – чем-то таким он и в юности занимался. И вот тут развернулся, преуспел. И борода кстати пришлась. Ювелирам идет быть с бородой.

   А теперь гном-бородач-золотые руки мертв. Валялся, говорят, целый час в подворотне, пока его не нашли.

   – Ваш телефон – один из тех, по которым он звонил в последние сутки перед смертью, – сказал Макар.

   – Да, и я ему звонил, – вздохнул Колесников. Они, конечно, уже знали. Просто дожидались, пока он сам об этом заговорит. – Я заказывал у него подарок для жены. У нее день рождения через месяц. С прошлым вышло нехорошо. В этом году я решил исправиться. Пришел к Пете, мы обсудили, что я хочу и можно ли сделать это подешевле. Он на самом деле здорово мне помог. Я даже не ожидал.

   – Вы с ним часто встречались?

   Он потер лоб.

   – Да нет… Изредка созванивались.

   – А за последний месяц вы были у него трижды.

   – И я у него был, и он мне звонил, – подтвердил Колесников. – А Майя с ним общалась помимо меня. Она вообще-то сама в состоянии заказывать себе всякие цацки. Ей нравилось, что придумывает Петька. У него отличный вкус, и он понимает, что нужно клиенту. Ей он недавно делал ожерелье из омедненных листьев. Гальванопластика, знаете? Лист высушивается, затем опускается в медь в специальной установке. Петька мне показывал – увлекательное зрелище! Часов семь его там выдерживают. Затем обжигают, отбеливают, покрывают патиной… Красиво получается. Все прожилки видны, весь рисунок листа…

   Он закрыл лицо руками.

   Частные сыщики хранили молчание. Колесников посидел, уткнувшись в ладони, тяжело вздохнул, поднял лицо, чувствуя прилившую кровь. Казалось, оно распухло за день.

   – Да вы спрашивайте, – сказал он. – Не беспокойтесь за мое психическое состояние. Рыдать не начну.

   – Петр был чем-то обеспокоен во время вашего последнего разговора?

   Он немного подумал и кивнул.

   – Вы уверены? – подался к нему Макар.

   – Да. Он был какой-то нервный. Говорил сбивчиво. Собственно, он звонил мне, чтобы предъявить претензии…

   – По поводу?..

   – Я затянул с оплатой. По разгильдяйству затянул, а не потому, что вообще не собирался платить. И он как-то странно себя повел… Бормотал, что я его должник. Как будто я ему миллионы задолжал, а не те копейки, которые стоило украшение. В общем, я с ним грубо обошелся. Осадил его. Сказал, что все оплачу и пусть не звонит мне больше. Сорвался на него. Глупо, нелепо…

   – У Петра были враги?

   – Я не знаю. Мы ведь не друзья, просто бывшие однокашники. Если встречались изредка, то вспоминали прошлое. Это такие встречи, в которых ты не живешь настоящим, а вытаскиваешь на поверхность былое. О нынешнем Пете я мало что могу сказать. А когда мы учились, он был веселый пьяница. Хитрющий, болтливый, скупой. Носился за каждой юбкой. Да он и спустя годы не растерял своего обаяния… С возрастом, правда, остепенился. Совершенно бросил пить после инфаркта. Честно говоря, если вам нужно узнать, каким был Петя, лучше спросить у Майи. Это я их познакомил… Пару, что ли, лет назад? А может, и больше. Уже не помню.

   – Они были в хороших отношениях?

   – Ну, моя жена со всеми в хороших отношениях, – улыбнулся он. – Это ее сильная сторона. В отличие от меня. Они легко нашли общий язык. Петя доверял ее вкусу. Обращался к ней, когда у него были сомнения насчет дизайна украшений. Майя подарила ему на юбилей свою картину. А она, знаете, картинами не разбрасывается!

   – Да, мы видели «Букет пионов» в его квартире, – сказал Макар.

   – Вы уже и в квартире побывали… Шустрые вы ребята.

   Они молча смотрели на него.

   – Моя жена из кожи вон лезет, пытаясь обеспечить нашу семью, – негромко заговорил Колесников. – Не буду врать, будто мне приятно в этом признаваться. Но у нее получается. Она молодец. Я вот, скажем, людей плохо выношу. У меня с налаживанием связей дела обстоят примерно никак. А Майя готова тратить на это и время, и силы. Вон, была у них в Союзе выставка – как раз та, после которой Бурмистрова украли… Я там пару часов отбывал супружескую повинность, хлопнул рюмку коньяку – и не выдержал, сбежал. Даже скандалом не насладился! – Он невесело усмехнулся. – А Майя не просто осталась, а прицепилась пятым вагончиком к паровозу Ульяшину, напросилась в гости к Ломовцеву и торчала с ними аж до трех ночи… Потому что все эти совместные распития и пустой треп только кажутся таковыми. На самом деле это тоже работа, и куда более тяжелая, чем стоять у мольберта с кистью. Я, например, для этой работы непригоден. Слабоват в коленках. – Он усмехнулся. – Да и пить в моей компании – сомнительное удовольствие.

   – До трех ночи? – переспросил Макар. – Майя говорила, что вернулась около пяти.

   – Да? – Колесников помолчал, потер переносицу. – А вообще-то да, наверное, вы правы. Я перепутал. – Он встрепенулся: – Слушайте, а почему мы с вами вообще говорим об убийстве Пети? Если я не ошибаюсь, вас наняли для поиска картин.

   – Есть предположение, что они связаны.

   – Странная идея… Ну да вам виднее. А почему, кстати, вы не спрашиваете, где я был во время убийства? В полиции вот спрашивали. Несколько раз.

   – Где вы были?

   – В мастерской. Работал. Свидетелей, кажется, нет.

   Колесников увидел жену в окно и выскочил на лестничную площадку.

   Когда открылись двери лифта, он шагнул навстречу жене, сжав кулаки.

   – Что ты наделала? – тихо спросил он. И вдруг закричал в полный голос, не сдерживаясь: – Майя, что ты наделала?!

   Она вздрогнула, отшатнулась. В глазах, точно рыба в полынье, мелькнул страх. Но тут же лицо ее приобрело обычное насмешливо-самоуверенное выражение, которое она часто надевала в ссорах с мужем.

   – Колесников, ты пил?

   Скрипнула соседская дверь. Он не обернулся.

   – Ты знаешь, что ты сделала! Майя, зачем?!

   – Ой, все. – Она обогнула его и прошла в квартиру. Бросила напоследок: – Иди проспись. А лучше – таблеток попей. У тебя непорядок с нервами, надо полечиться.

   Он негромко застонал, вцепился в волосы и пошел вниз по лестнице, покачиваясь, словно пьяный. Внизу распахнул подъездную дверь и постоял несколько минут, глубоко вдыхая свежий воздух. Потом вернулся.

   Соседка выскочила навстречу, запахивая халат.

   – Андрей Львович! Все в порядке, голубчик?

   – Что? Да, да, Нина Трофимовна. Ох, Левушка!.. Простите, я про время позабыл…

   – Ничего-ничего. – Старушка положила лапку ему на рукав. – Вы не беспокойтесь. Он спит. Под сказочку уснул. А вам бы отдохнуть, Андрей Львович. На вас лица нет.

   – Я попробую, – тихо сказал он. – Спасибо, Нина Трофимовна. Святой вы человек.

   Прикоснулся губами к морщинистой руке. Почувствовал, как на теплую кожу падает и растекается слеза.

   Распечатка звонков показывала, что за пять дней до смерти убитый ювелир звонил Ульяшину.

   Макар вернулся к художнику. И услышал неожиданное.

   – Он спрашивал меня о расследовании. – Павел Андреевич рассерженно побарабанил пальцами по подлокотнику, обитому велюром. – Я совершенно не мог понять, откуда, во-первых, Петру стало обо всем известно, а во-вторых, каким образом это его касается!

   – Подождите-подождите! Тарасевич спрашивал вас об украденных картинах Бурмистрова?

   Макар недоверчиво уставился на художника.

   – Не о картинах, а о поисках картин, – въедливо поправил Ульяшин. – Он буквально требовал отчета: кто ищет, что уже нашли, есть ли подозреваемые… Рвался, между прочим, приехать и помочь. В общем, сущая глупость, я даже подумал было, что он снова начал пить. Ничего с ним не обсуждал, пресек все расспросы…

   – Вы рассказали об этом следователю?

   – Какому следователю, боже мой! – плачущим голосом вскричал Ульяшин. – Вы удивительный человек! Потому что – не знаю, можете ли вы себе представить, что такое после всех этих потрясений тащить на себе весь союз, всех перепуганных деятелей искусств… Всех успокаивать, служить арбитром и бог знает что еще!.. Они ведь выбрали меня временно исполняющим обязанности… Сто лет мне это не сдалось!.. Попробуй отбрыкаться! А вы – «следователь»! Да не было никакого следователя! Я что, по-вашему, стал бы утаивать важную информацию?

   Ульяшин выражался сбивчивее, чем обычно, и чувствовал себя, по-видимому, неважно.

   Макар внимательно посмотрел на него:

   – У вас остался мой телефон. Почему вы не рассказали, что Тарасевич интересовался расследованием? Ведь этот интерес вам показался очень странным, вы только что это признали.

   Взгляд Павла Андреевича остекленел. Макар понял, что временно исполняющий обязанности главы союза ищет подходящее объяснение.

   – Ясинский, – подсказал он.

   – Что, простите?

   – Вы сейчас пытаетесь придумать ответ, который удовлетворил бы меня. Я вам советую: используйте Ясинского. Смерть Адама Брониславовича выбила вас из привычной колеи. Вы не могли думать ни о чем другом. Разговор с Тарасевичем был так нелеп, что сразу вылетел у вас из головы – знаете, как бывает…

   Илюшин говорил спокойно, даже расслабленно. Павел Андреевич сглотнул.

   – Я не понимаю, отчего должен терпеть оскорбления в собственном доме…

   – Оскорбления? – удивился Макар. – Вовсе нет. Я подсказал вам ту линию поведения, к которой вы и без меня прибегли бы. Жаль, конечно, что все это вранье.

   – Я бы попросил!

   – Попросите, – пожал плечами Илюшин. Ему было понятно, что, если его до сих пор не выгнали, значит, этого и не случится. – Я постараюсь выполнить вашу просьбу. О чем вы хотите попросить меня, Павел Андреевич?

   – Для начала перестаньте обвинять меня бог знает в чем!

   – Откуда Тарасевич знал о краже картин? – быстро спросил Макар. – Вы ему рассказывали?

   – Боже упаси! Ни словом не обмолвился! Да поймите же вы, мы с ним много месяцев не общались!

   «Все-таки он сегодня паршиво выглядит», – думал Илюшин, разглядывая обвисшие, как у индюка, кожистые мешки под глазами художника. Выпуклый круглый подбородок пересекали порезы. И одет он был не в кашемировый свитер, а в обычную мятую рубашку с закатанными рукавами, застегнутую под горло. Макар еще при первой встрече заметил, что Ульяшин относится к тому типу мужчин, которых одежда преображает. Сейчас, в простоватой рубахе, он и сам как-то упростился.

   Макар вспомнил, что с их первой встречи Ульяшина что-то беспокоило. Если присмотреться внимательнее, станет ясно, что Павел Андреевич постоянно на взводе, хоть и старается это скрыть. А ведь тогда еще был жив Ясинский…

   – Вы сейчас думаете, что смерть Адама отвлечет внимание от кражи картин, – сказал он, решив больше не церемониться с этим лощеным лгуном. – Вы ошибаетесь вот в чем: отвлекутся ваши, как вы их называете, подопечные. А меня этим отвлечь нельзя. У меня есть задание, и я его выполню. Гибель Ясинского мне даже на руку: подключится серьезное официальное расследование, вашим болтунам-художникам будет труднее врать и изворачиваться.

   – Какой вы, оказывается, циник! – вспыхнул Ульяшин.

   Макар пожал плечами:

   – Я с вами откровенен. Думаете, удастся отсидеться под корягой, пока над вашим творческим болотцем суетятся и ищут убийцу? Наоборот. Гибель Ясинского поможет вытащить то, что прежде было скрыто. Всех протрясут, разденут догола, рассмотрят под рентгеновским лучом. А потом приду я и заберу информацию, которая имеет ценность. Так что расчеты неверны. Бурмистров узнает о вашей роли. Все о ней узнают. Вы держитесь на репутации, Павел Андреевич, которую нарабатывали годами. Первый удар вы по ней нанесли, когда согласились пустить козла Ясинского в ваш творческий огород порезвиться. Это вы открыли ему калитку. Ваше участие в происходящем непредосудительно, но лишь до тех пор, пока делишки Ясинского не всплывут на всеобщее обозрение. А это обязательно случится. Нас с напарником они не интересовали. Однако уголовное расследование – поверьте, это другая история! Никто не станет хранить ваши тайны. Они обойдут всех! И вот тогда ваше положение станет чрезвычайно уязвимым. Разобьют вас художники палками, Павел Андреевич, как глиняного божка, а осколки сбросят с горы.

   Ульяшин нашел в себе силы усмехнуться. То, что он не стал изображать оскорбленную добродетель, когда Макар резко выразился о роли Ясинского и его собственной, окончательно убедило сыщика, что тот слаб и растерян.

   – И что же вы мне предлагаете? Будете меня убеждать, что можете как-то остановить этот процесс?

   – Боже упаси. Этот – не могу. Но вы сейчас воздвигаете своими руками врагов со всех сторон. Оставьте хотя бы одного заступника.

   – Это вы, никак, про Бурмистрова?

   – Он будет благодарен тому, кто наведет на похитителя картин.

   – Знаем мы такую благодарность… – буркнул Ульяшин.

   Но Макар видел, что он задумался. Павел Андреевич все взвешивал, потирал пальцы, комкал рукав рубашки…

   – Я вас выведу на чистую воду, – с кроткой улыбкой пообещал он, и Ульяшин поднял на него испуганный взгляд. – Когда это случится, вы ничего не сможете отыграть назад. Выбор очень простой: либо вы сами выплывете на поверхность, либо вас выдернут силой из вашей норы, где вы надеетесь пересидеть. Нет. Не пересидите. Это я вам обещаю.

   – Да что вы так вцепились в эти картины?! – плаксиво воскликнул Павел Андреевич. – Несчастные звери, может быть, сами были бы рады никогда не возвращаться к создателю! И щедро отблагодарили бы того, кто им помог!

   – Вы меня что, подкупить хотите? – обрадовался Макар.

   Художник замахал руками:

   – Что вы сразу… Пошутить нельзя…

   – По-моему, время для шуток кончилось, Павел Андреевич, – вежливо сказал Макар. – Хотя вы, безусловно, можете придерживаться другого мнения. Если вы что-то хотите сказать, сейчас самое время это сделать.

   Наступила тишина. Ульяшин барабанил пальцами по подлокотнику с такой силой, словно хотел порвать ткань.

   – Что вам известно? – мягко спросил Илюшин.

   Павел Андреевич затравленно уставился на него. От его лоска не осталось и следа.

   – Давайте начнем с того, кто украл картины, – предложил сыщик. – Вам ведь знаком человек, который приходил за ними, правда?

   Ульяшин слабо кивнул. Открыл рот – и в эту секунду с громким щелканьем провернулся ключ в замочной скважине.

   – Па-а-авел! – донеслось из прихожей. Голос был сильный и звучный.

   В гостиную вошла женщина, толкая перед собой по ковру небольшой дорожный чемодан. За ним, как за санками, тянулись по мягкому ворсу ковра две колеи.

   Женщина была невысока, но осаниста, с растрепавшейся дулей, сидевшей на ее макушке, словно птица на гнезде.

   – Любовь Петровна?! – по-бабьи ахнул Ульяшин и вскочил. – Ты-ы?! Как? Откуда?

   Илюшин встал и поздоровался, но на него не обратили внимания.

   – Паша, я двадцать сообщений написала! Все утро тебе звонила. От вокзала добиралась на двух такси, посреди Садового стояла с сумками, машину ловила, грязью обляпало с головы до ног… – Мощь голоса гостьи усиливалась по мере перечисления ее мытарств. – Боялась, ты в больницу загремел. А ты даже на календарь не соизволил поглядеть?

   – К-к-календарь?

   – Собака ты бесстыжая, Паша! Опять бордель развел? И что у тебя за вид! Ты пил? Отвечай сейчас же!

   Дверь снова распахнулась. На пороге гостиной возникло видение: натурщица Мария, голоногая, длинноволосая, сонная, в просторной белой рубахе, явно принадлежащей художнику, и розовых плюшевых тапочках с заячьими ушами.

   – Котик, что за вопли? – капризно спросила она. – Женщина, это вы здесь орете? Прекратите. Вы не у себя в деревне.

   Любовь Петровна раздула ноздри. Взгляд ее обежал красавицу с головы до ног и остановился на заячьих ушах.

   – Тапочки мои… – тихо и грозно выдохнула она. – Ах ты шваль, Пашка… Тапочек моих не пожалел!

   Илюшин успел отскочить за кресло. А вот Павел Андреевич не успел. Снаряд сбил его с ног: Любовь Петровна пронеслась по комнате и вцепилась натурщице в волосы.

   – Лахудра! – бушевала Любовь Петровна, колотя Машеньку о рифленую поверхность стеклянной двери. Эта экзекуция вызывала у Илюшина на редкость неуместное воспоминание о стирке белья на реке, когда бабушка возила простыней по ребристой доске. – Змеища!.. В чужом дому… Мужика чужого… У-у-у, морда бесстыжая, лапы загребущие!

   Павел Андреевич, покачиваясь, поднялся и кинулся на помощь юной возлюбленной. Но Любовь Петровна, к восхищению Илюшина, не отрываясь от свершения возмездия, метко лягнула мужа в живот. Художник кулем осел на чемодан.

   – Люба, – потрясенно воззвал он. – Люба, мы же интеллигентные люди… Что ты творишь, опомнись!

   – …драную! …приволочь! …жену! …не встретить!

   – Пусти! Пусти! – верещала Машенька. Две лапшевидные ноги беспомощно брыкались из-под рубашки.

   Илюшин раздумывал, стоит ли ему вмешиваться. Попасть под горячую руку Любови Петровны он не хотел, однако интерлюдия затягивалась, а он не получил ответа на свой вопрос. Но пока он взвешивал, с какой стороны подойти к оскорбленной супруге, фарс перешел в драму. Павел Андреевич попытался встать, пошатнулся и схватился за грудь. Лицо его посерело, на лбу выступил пот.

   «Ч-ч-черт!» – выругался Илюшин.

   Он перемахнул через кресло и кинулся к скрючившемуся на полу художнику. Положил его так, чтобы спиной тот опирался на чемодан, и рванул ворот его рубашки. Пуговицы поскакали по полу.

   – Подозрение на инфаркт, мужчина, шестьдесят лет! – быстро сказал он в телефонную трубку и продиктовал адрес.

   Встал, настежь распахнул окно. В комнату ворвался холодный осенний воздух. Макар проверил пульс на сонной артерии. Жилка под его пальцами билась как сумасшедшая. Павел Андреевич тихо простонал и обмяк.

   Любовь Петровна обернулась, разобрав, что за спиной происходит что-то неправильное. Воспользовавшись этим, натурщица вырвалась, без единого звука метнулась в коридор и исчезла в недрах ульяшинской квартиры.

   Спустя некоторое время щелкнул замок, хлопнула входная дверь, и быстрые девичьи шаги простучали на лестничной клетке.

   Илюшин этого уже не слышал. Он считал про себя в такт нажатиям: «Десять… двенадцать… пятнадцать…».

   Илюшин подумывал зайти в кафе: отпиться зеленым чаем, прийти в себя. Но ноги сами понесли его в подъезд, и Макар ввалился в квартиру, чувствуя себя таким уставшим, словно сердечной реанимации подвергался он сам.

   Тут же зазвонил телефон.

   – Ты где? – спросил Сергей.

   – Был у Ульяшина… – Макар в кроссовках прошлепал в спальню и упал на кровать. – Его при мне увезли в больницу. Инфаркт.

   – Да иди ты… – не поверил Бабкин.

   – Серьезно.

   В телефоне помолчали. Наконец Сергей мрачно сказал:

   – А я тебя предупреждал: завязывай со своими фокусами. Перекидываешься, как оборотень. У кого угодно сердце прихватит…

   – Жена его набросилась на любовницу, – устало сказал Макар. – Я ни при чем. Трепала бедную девицу, как курицу, только пух и перья летели.

   – Нимфу Машеньку? – изумился Сергей.

   – Ее самую. Теперь девица удрала. Ульяшин в реанимации, и неизвестно, когда придет в себя. Увозили его в бессознательном состоянии. Самое обидное: я его почти разговорил.

   – Что он успел сказать?

   – Ничего. Я уверен только в одном: он знает, кто замешан в краже. Но пользы от моего знания…

   – Ну, Ульяшин рано или поздно выздоровеет, – утешил Сергей после паузы.

   – Или помрет, – отозвался Макар.

   Она была последней, кто видел Петра Тарасевича живым.

   – Я пришла к нему в семь вечера, – дребезжащим голоском излагала старушка, – это несомненно, поскольку я до половины седьмого находилась в гостях у своей доброй подруги, Вали Иконниковой… Здесь около получаса ходу. Для вас, молодой человек, минут десять, а мне как раз получаса хватает, чтобы дойти, тихо-о-о-нечко!

   Илюшин едва уговорил Лидию Белых на встречу. К частному детективу старушка отнеслась с подозрением. Долго рассматривала документы, держа дверь на цепочке, затем велела приблизить лицо. «Без этого не пущу!» Что поделать – Илюшин послушно придвинул голову, словно в окошечко кассы. Не удивился бы, если б ему брызнули в физиономию из газового баллончика.

   Раздался щелчок, потом тихая возня. Наконец старушка удовлетворенно сообщила:

   – Ну вот, молодой человек, ваша фотография – у моей подруги. Я вас сфотографировала и отправила ей по «Ватсапу». Если со мной что-нибудь случится – вас возьмут по этому портрэту.

   – Замечательно придумано, – одобрил Макар. – Это ваша идея, Лидия Даниловна?

   Звякнула цепь, дверь приоткрылась.

   – Моя. У Вали, между прочим, есть свой Инстаграм. – Последнее слово она все-таки выговорила не совсем уверенно. – Здесь вчера побывали ваши коллеги. Вы могли бы поговорить с ними.

   – С вами намного интереснее, – подольстился Макар.

   Старушка благосклонно кивнула через плечо, приняв комплимент как должное.

   Лидия Белых едва доставала ему до плеча. В своей просторной квартире она выглядела старой куклой, которая в отсутствие владельцев выбралась из коробки и притворяется хозяйкой. Белая блуза с рюшами, длинная юбка. «А квартирка-то из тех, что Серега называет профессорскими», – отметил Макар.

   – Я давняя заказчица Петра Филипповича, – говорила Лидия Белых. – Не люблю слово «клиент», оно отдает клеенкой, как вы считаете? Я и клеенки не люблю. Всю жизнь мы ели только со скатерти, и, когда Володя привез меня в ресторан на мой юбилей, я увидела, что их столы ничем не покрыты. Странный сдвиг нормы, вы не находите? Ведь есть с «голого» стола и неэстетично, и неудобно… Я была так огорчена, что не могла приступить к трапезе, пока мне не принесли большую салфетку. Скатерти у них не нашлось…

   Илюшин выяснил, что Володя – старший брат Лидии. Скончался год назад, всю жизнь опекал младшую сестру. «Володечка много путешествовал, он был исключительно образованный человек! Из каждой поездки привозил мне украшения… Нет, я вам их не покажу: они хранятся в надежном месте. Вот именно, в банковской ячейке! А вы как думали?»

   Так она была довольна своей хитростью, так победительно смотрела на Макара, торжествующе посмеиваясь, что сразу и безоговорочно ему понравилась. Она выглядела как старенькое балованное дитя – благополучное, никогда ни в чем не знавшее отказа.

   С подарков, привезенных братом, и началась ее история отношений с Тарасевичем.

   – Видите ли, Володя любил ходить по барахолкам. Это было его увлечение, его страсть, если хотите! И, между прочим, ему пришлось преодолеть некоторый барьер. Вот вы человек молодой, вашему поколению это незнакомо. А я еще застала некоторые довольно странные предубеждения: например, что мужчине неуместно увлекаться цацками, побрякушками, висюльками… Вы слышите, что эти обозначения, по сути, оскорбительны? А Володе всегда нравилась эта сфера. Он сожалел, что ушли в прошлое времена, когда мужчины носили украшения наравне с дамами, и иногда дома позволял себе прикалывать брошь к шейному платку. У него была одна любимая, жемчужная…

   Лидия Белых промокнула платочком слезу.

   – Володя привозил то, что ему нравилось. В основном, знаете, это был бидермайер…

   – Простите?

   – Украшения эпохи бидермайер. Его еще называют псевдоромантизмом или сниженным ампиром. Собственно говоря, никакого Бидермайера в реальности не существовало. Немецкое слово «бидермен», означавшее «простак», скрестили с фамилией Майер…

   – А откуда взялась фамилия? – заинтересовался Макар.

   – Из стихотворения «Сетования праздного Майера». Некий поэт собрал персонажа из двух слов, простака и Майера, и принялся печатать под этим именем стихи, некоторым образом пародируя сентиментальную литературу. К началу двадцатого века эта история несколько подзабылась, а Бидермайера стали использовать в значении «старые добрые времена». Володя любил украшения этого периода. Австро-Венгрия, сороковые-шестидесятые годы девятнадцатого века. Тонкость, изящество, избыточность… Зрелый бидермайер – это необарокко! Но вы же понимаете, в каком виде Володя приобретал эти украшения? Большинство выглядели так, что вы не обратили бы на них никакого внимания! Грязные, с утратами… Надо вам сказать, очень немногие ювелиры из тех, к кому мы обращались, соглашались. А доверять мы и подавно могли только Петру Филипповичу с его изумительными чуткими руками. Руками врача, без преувеличения!

   – Он специализировался на реставрации этого стиля? – спросил Макар.

   – Не совсем так.

   Лидия Белых несколько секунд в задумчивости смотрела на сыщика, словно оценивая его. Наконец решилась:

   – Ах, так и быть! Только учтите, я показываю вам сущую ерунду. Если вы вздумаете укокошить меня и ограбить, много не выручите.

   С этими словами она поднялась и вышла в соседнюю комнату. Вернулась спустя минуту, осторожно неся на бархатной подушечке брошь.

   Илюшин назвал бы ее вычурной. Крупная, с ладонь, она представляла собой переплетение растительных мотивов. Тонкие ветви распускались на концах листьями, оплетая нечто вроде пышного букета в середине.

   Но блеск центральных камней завораживал. Нежно-зеленый, прозрачно-розовый, леденцово-малиновый… По четырем сторонам букет обрамляли крошечные голубые камни, символизировавшие незабудки.

   – Роскошно, не правда ли? – Лидия подставила брошь под свет, и она чудесно вспыхнула в солнечном луче. – Поглядите, как сияет!

   – Роскошно, – согласился Макар. – Вы не боитесь хранить дома такую дорогую вещь?

   Старушка тихонько затряслась от смеха.

   – Эта вещь, мой милый юноша, дорога только своим возрастом и происхождением. Как говорил мой папа в таких случаях: «Да, это деньги! Но это еще не богатство!»

   – Это цитата из «Графа Монте-Кристо», – задумчиво сказал Макар, рассматривая брошь.

   – Верно! Папина любимая книга! Приятно встретить знатока. Видите ли, вы думаете, что смотрите на бриллианты, топазы, не так ли?

   – Эти вставки, я бы сказал, изумруд. – Илюшин указал на зеленые камни того оттенка, который приобретает морская волна на мелководье.

   – Да здравствует Жорж Фредерик Штрасс! – Старушка тихонько зааплодировала.

   – Кто это?

   – О, великий ювелир! Он изобрел вставки из хрусталя, которые мы до сих пор называем в его честь.

   – Стразы?

   Илюшин пригляделся к камням внимательнее.

   – Великолепная имитация! – Лидия Белых с улыбкой наблюдала за ним. – Штрасс учился окрашивать хрусталь в разные цвета. Он много лет провел, изобретая искусственные драгоценные камни, – ведь это, друг мой, именно они. Весь королевский двор он заставил утопать в сиянии! Но все это – не более чем хрустальное стекло. С правильной огранкой, да-да! И кое-какими хитростями…

   – Например?

   – Обратите внимание, оправа вокруг всех камней – закрытая. Камень – то есть, как вы теперь уже знаете, хрустальный страз – открыт лишь с одной стороны, с той самой, которая обращена к зрителю, то есть к нам. Если мы вынем с вами из оправы любой из них, что мы под ним обнаружим? У вас есть предположения?

   Илюшин покачал головой. Предположения у него были, но он не хотел омрачать Лидии Белых миг триумфа.

   – Фольгу! – воскликнула очень довольная старушка. – Кусочек цветной фольги. Она придает камню яркость, блеск. Но, как вы понимаете, себестоимость этой броши крайне невелика. Я храню ее дома из ностальгических побуждений. Это самый первый подарок, который привез мне Володя. Но она даже не золотая – всего-навсего серебряный сплав.

   – Так вы сказали, Тарасевич умел реставрировать подобные украшения?

   – Для начала, он в принципе был готов за них браться. Большинство даже не соглашается. Это работа, за которую нельзя получить высокую оплату, но притом долгая, кропотливая. Все привыкли иметь дело с современными материалами. Петр Филиппович был не таков! Он не жалел своего времени, чтобы вернуть этим замшелым побрякушкам их красоту. Видели бы вы эту брошь, когда я только принесла ее в мастерскую! Были утраты. А опустевшие гнезда без камней смотрелись как… как выбитые зубы. Ах, как некрасиво! Петр Филиппович был пятым, к кому я обратилась. Все отказывали – все до одного! Ах нет, позвольте: один заломил такую цену, что было ясно: он попросту хочет от меня избавиться. А Петр Филиппович проникся прелестью этой вещицы, ее удивительной стойкостью. Он лично огранил для нее два страза и вставил на место недостающих. И что вы думаете? Они смотрятся как родные! Взгляните – разве вы можете отличить их?

   Илюшин добросовестно рассмотрел брошь на свет и признал, что не может.

   – Вот видите! Это золотые руки и золотая душа. С тех пор Петр Филиппович стал, если можно так выразиться, нашим придворным ювелиром. – Она тихонько засмеялась. – Знаете, одна моя знакомая получила в наследство несколько украшений от своей бабушки. Это были старинные вещи. Конечно, не такого почтенного возраста, как эта… – Старушка кивнула на брошь. – Но уверенной первой трети двадцатого века. Она принесла их для оценки Петру Филипповичу. И тот с ходу – вот, понимаете, едва взглянув, – сказал, что он на девяносто процентов уверен: перед ним стекло. А там, знаете, такие камни! Эта знакомая устроила скандал. Мне было так неловко перед ювелиром! Она кричала, что это натуральный камень, бабушка никогда бы ее не обманула, и все в таком духе… Петр Филиппович направил ее к геммологу, но она была до такой степени оскорблена, что даже не воспользовалась его рекомендацией. Напрасно! Сэкономила бы на оценке! Потому что камни действительно оказались стеклом. Вы можете вообразить? Петр Филиппович был совершенно прав. А она даже не сочла нужным извиниться перед ним. Пришлось мне брать на себя эту обязанность. Это кольцо как сейчас стоит у меня перед глазами. Такой прекрасный винно-желтый топаз! А на деле – стекло в оправе из серебра и золота. Для других ювелиров это кольцо не представляло бы интереса. Но не для Петра Филипповича! Он умел видеть не только красоту в таких изделиях, но и их удивительную ценность. Которая, поверьте, молодой человек, необязательно имеет денежное выражение.

   И старушка с грустной улыбкой поднесла к губам свою брошь.

   – Вы заходили к ювелиру, чтобы отдать ему что-то в ремонт? – спросил Макар, возвращая ее к дню гибели Тарасевича.

   – О, нет-нет! Исключительно чтобы поблагодарить. Видите ли, последняя вещь, привезенная Володей, пострадала больше остальных. Во-первых, не хватало нескольких страз на боковых ответвлениях. Во-вторых, сами они были отломаны. А это тонкая и трудная работа, необходимо паять серебро так, чтобы не было видно следов пайки… Да и само украшение, по правде говоря… – Она вздохнула. – Чересчур много барокко, если вы понимаете, о чем я.

   – Не понимаю, – признался Макар.

   – Ах, всего немного слишком! Слишком пышно, слишком богато. Я бы сказала, его создателю чуть-чуть не хватило вкуса. Слегка облегчить – и вышла бы сказка, фантазия! Но Володя с возрастом полюбил именно такую пышность, а я ношу все, что он дарил – как дань его памяти. Когда я в этих украшениях, я отчетливее чувствую его присутствие. Володя всегда со мной… – Она погладила выпуклую брошь. – Да… О чем я? Ах да! Петр Филиппович месяц назад согласился взять у меня колье на реставрацию. Справился за десять дней. Нашел недостающие стразы, соединил отломленные части… В воскресенье я выгуливала колье в Большой театр и имела в нем такой успех, что поняла: телефонного звонка будет недостаточно, я обязана выразить свою благодарность лично. Ах, если бы вы знали, какие копейки берет с меня драгоценнейший Петр Филиппович! То есть брал…

   Она замолчала на полуслове, губы горестно искривились. Макар испугался, что она заплачет, но она сделала движение рукой – словно что-то отодвигала от себя – и храбро взглянула на него.

   – Я покажу вам, – сказала Лидия Белых прежним тоном. – Вы сможете сами оценить работу моего ювелира.

   Она поискала в телефоне фотографию и придвинула ему.

   – Вот, полюбуйтесь. Это мы с девочками.

   Средний возраст «девочек» был около восьмидесяти, но это, без всяких сомнений, были девочки: веселые, смешливые, любительницы наряжаться и лакомиться пирожными. Они делали селфи в буфете Большого театра: пять чрезвычайно нарядных старушек, в бархатных жакетах, пышных блузах, с завивкой и укладкой. Казалось, собрались дети, решившие поиграть в старость. Только ортопедические ботинки безжалостно отсылали к их возрасту.

   Лидия Белых была сама элегантность. Черная водолазка под горло, брюки с золотистым отливом, сверху – длинная накидка. На черном фоне поблескивало колье с зелеными стразами.

   Макар понял, отчего старушка сочла его чересчур пышным. Пожалуй, это была единственная вещь на ней, которую он назвал бы старческой.

   – Видите, оно уместно лишь в Большом театре, – заметила Белых.

   – Каким вам показался Петр Филиппович, Лидия Даниловна?

   – Очень взволнованным, – сказала она, не задумываясь. – Я об этом уже господам полицейским рассказала.

   – Он объяснил причину? Кого-то боялся?

   – Н-нет… Мне не показалось, что дело было в страхе. Хотя, может быть, и в нем…

   Она огорченно взглянула на сыщика:

   – Я, кажется, на редкость бестолковый свидетель… Все о своих искусственных брульянтах, а о человеке ничего толком и сказать не могу.

   – Вы исключительно ценный свидетель, – заверил Макар. – Вспомните, пожалуйста, с самого начала… Вот вы входите в мастерскую. Там кто-нибудь есть?

   – Нет-нет, никого.

   – Вы что-то говорите? Зовете Тарасевича?

   – Я подхожу к стойке и звоню в звоночек. Вот так… – Лидия показала, как хлопает по кнопке звонка.

   – Кто появляется?

   – Сам Петр Филиппович. – Она на мгновение замолчала, вглядываясь куда-то за плечо Макара. – Знаете, я сейчас подумала: кажется, он испугался, когда увидел меня. Свет падал мне в спину, может быть, ему представился на моем месте кто-то другой?

   «Тот, кто зарезал его два часа спустя? – подумал Макар. – Но если Тарасевич боялся убийцы, отчего позволил ему беспрепятственно подойти в подворотне?»

   – Я начала рассказывать о нашем походе в театр, и он быстро оттаял. Но когда зазвонил телефон, вздрогнул и схватил трубку. Это был какой-то клиент… Я заметила, что Петр Филиппович разочарован. Он как-то очень скомканно и быстро с ним побеседовал.

   «Ждал чьего-то звонка?» – пометил Илюшин.

   – Я пыталась втянуть его в разговор, но Петр Филиппович был погружен в свои мысли. Рискну даже предположить, что он невнимательно слушал мой рассказ о спектакле! А ведь «Светлый ручей» – один из лучших балетов Большого…

   – Он о чем-нибудь говорил вам, Лидия Даниловна? Может быть, упоминал, что собирается с кем-то встретиться?

   Старушка задумалась.

   – Вы знаете, ничего такого не было, – сказала она наконец. – Но когда я уже выходила, ему снова позвонили. И Петр Филиппович буквально закричал: «Если бы их нашли, я бы тебе первому об этом сказал! Прекрати меня дергать, я не знаю, где они!» Я об этом вспомнила только сейчас, – извиняющимся тоном добавила она.

   Илюшин ушел от Лидии Белых в глубокой задумчивости. «Если бы их нашли, я бы тебе первому об этом сказал…»

   Он позвонил следователю и спросил, с кем был телефонный разговор у Петра Тарасевича около семи вечера.

   – Уже установили. С братом. Борис Тарасевич, живет в Голландии.

   – Его опросили?

   – Да, но ничего толкового он не говорит. Мычит, ведет себя как-то странно…

   – Он не собирается прилететь?

   – Это ты у него спроси, – усмехнулся следователь. – Я его силком из Амстердама не вытащу.

   – Белых утверждает, что ювелир кричал: «Если бы их нашли, я бы тебе первому об этом сказал. Я не знаю, где они». Борис об этом упоминал?

   – Хм… Нет. Может, старуха это придумала?

   Вряд ли, думал Макар, вряд ли Лидия Даниловна это придумала. Ей, безусловно, нравилось выступать перед гостем. Нравилось, что к ней по-прежнему привлечено внимание.

   Он помнил жест, которым она отодвинула от себя смерть. «Какие копейки берет с меня драгоценнейший Петр Филиппович…»

   Однако Лидия Белых не устроила из его визита спектакль. Большинство людей ее возраста не преминули бы поведать Илюшину свою биографию. Утверждение о болтливости стариков – сущая правда.

   Но старушка оказалась исключением.

   Нет-нет, он склонен был ей верить.

   «Если бы их нашли…»

   Следственная группа прочешет частым гребнем все контакты Тарасевича за последнюю неделю. Вытащат всю рыбу в этой протоке. Нет смысла дублировать их работу. Значит, ему нужна рыба, до которой они если и доберутся, то нескоро.

   Важно точно забросить удочку в тихом месте.

   Илюшин перебрал в памяти все, что услышал о Тарасевиче. Ему нужно было понять, что представлял собой убитый ювелир, однако образ не складывался.

   Тарасевич интересовался их расследованием.

   Тарасевич говорил перед смертью о чем-то пропавшем, что до сих пор не было найдено.

   Тарасевич был чем-то взволнован.

   Он не поддержал разговор с Лидией Белых. Вероятно, он даже стремился поскорее избавиться от нее.

   «Картины, картины… Неужели он упоминал именно о них? Тигры с барсами… Безумие какое-то…»

   Бурмистров, как выяснилось, никогда не слышал о ювелире. Макар прислал ему фотографию Тарасевича – и получил короткое: «Впервые вижу».

   Сергей подтвердил: первичный сбор данных не позволил провести прямых связей между Бурмистровым и Тарасевичем. Макар представил, как их наниматель режет ювелира ножом в подворотне. «Похоже это на сантехнического короля? Нет, не похоже. У такого человека, как Бурмистров, есть выход на нелегальное оружие. Да и сам бы он не стал палить в беднягу из-за угла, а нанял бы кого-нибудь из своей же службы безопасности. Человек старой закалки у нас Игорь Матвеевич. В некоторых отношениях он довольно предсказуем».

   «Да и зачем я вообще пытаюсь встроить Бурмистрова в это убийство? – спросил он себя. – Не факт, что оно имеет отношение к похищению картин. Однако трудно не провести линию через три точки, расположенные на одной прямой. Неизвестный крадет картины после выставки. Затем убивают главу Имперского союза художников, организовавшего эту выставку. А следом наступает очередь человека, который знаком как минимум с двумя членами союза – быть может, мы не знаем о ком-то еще, – и свидетель утверждает, будто ювелир незадолго до смерти интересовался у него расследованием.

   Черт бы побрал Ульяшина! Притащить домой любовницу и отдать ей тапочки жены! Гений адюльтера».

   Налетел холодный ветер. Небо подернулось белесоватой пленкой, словно яичной мембраной, и желток солнца потускнел и съежился.

   Макар зашел в первое попавшееся кафе, попросил эспрессо и забрался в дальний угол.

   Он открыл на планшете имена «золотых» клиентов, присланных помощником ювелира. Двое мужчин и одна женщина. Ни с одним Тарасевич не связывался по телефону за последнюю неделю – а это значит, что они, вероятнее всего, не знают о случившемся.

   Поразмыслив, он набрал номер женщины.

   – Вера Степановна? Здравствуйте, я веду расследование по факту смерти Петра Тарасевича. Скажите, вы знакомы с таким?..

   Ложь, конечно. Какое еще расследование по факту смерти. Но Илюшин был убежден, что простое беззастенчивое вранье позволяет спрямлять пути, и, если при этом оно никому не вредит, значит, сам бог велел прибегнуть к нему. А то объясняй еще Вере Степановне, кто он такой и отчего интересуется ее связью с покойным…

   В трубке охали и ахали. «Молодой мужчина!.. Жить бы еще да жить… А он от чего умер?» Илюшин задал несколько вопросов для проформы, услышал то, что знал и без нее – что она не общалась с Тарасевичем последние несколько месяцев, поблагодарил за помощь следствию и попрощался.

   Следующий телефонный номер принадлежал мужчине. Макар выступил с тем же текстом, сообщив, что расследует смерть ювелира Тарасевича.

   – О как! – глуховато крякнули в трубке. – Умер? Неужели убили?.. Ну, иначе вряд ли следствие занималось бы его смертью. Я-то в Португалии, два месяца уже здесь… А чем помочь-то могу?.. А, понял-понял… Нет, давно его не видел. Год назад в последний раз… Эх, жаль человека… Ну, удачи вам, товарищ майор!

   Макар, сильно выросший в звании, в честь этого заказал еще горячий шоколад. Выпив его, он позвонил по третьему номеру.

   – Анатолий? День добрый. Я веду расследование по факту смерти Петра Тарасевича. Вам такой знаком?

   Молчание.

   – Знаком, знаком, – с расстановкой сказали в трубке. – Доигрался, значит…

   Вот она, та рыба, которая ухватила червя и потянула в глубину!

   – Мне бы с вами лично встретиться, задать пару вопросов, – проникновенно сказал Макар. – Много времени не отниму.

   – Да чего в долгий ящик откладывать… Подъезжайте сейчас.

   Анатолий Ефременко дожидался сыщика на улице перед домом. Он прохаживался по тротуару, курил. «М-да, в таком не заподозришь “золотого” клиента», – подумал Макар, подойдя ближе. Он даже предположил, что это не тот человек, который ему нужен. Но мужчина бросил окурок в урну, обернулся к нему и, прищурившись, спросил:

   – Вы мне звонили?

   Щуплый, сутулый, с обвисшим старообразным лицом.

   А голос – басовитый, основательный и неторопливый. Словно от другого человека.

   – Хотел я предложить вам на детской площадке посидеть, а дождик начинается. – Ефременко потер лысеющую голову. – Пойдемте, что ли, в машину. Домой не приглашаю, извините – у меня там генеральная уборка в самом разгаре.

   Машиной оказался «Лендкрузер» последней модели. Рядом с ним Ефременко выглядел так, словно машину взял на вырост.

   – Почему вы сказали, что Тарасевич доигрался? – спросил Илюшин в лоб.

   Ефременко потер пальцами, будто растирая что-то невидимое в пыль.

   – Тут история с предысторией. Супруга моя, она камешки любит, – сказал он наконец будто нехотя. – А у меня с фантазией плохо. Подарки всякие, ритуалы – это не про меня. Я вон розы могу, а остальное – возьми деньги, купи, что сама хочешь. Лучше и не придумаешь, верно?

   Илюшин издал невнятное восклицание, которое можно было трактовать как угодно.

   – Ну, супруга обижалась. – Ефременко коротко дернул плечом. – А однажды мне статейка пустая попалась на глаза про то, кому какие драгоценности подходят по гороскопу. Я такую идею сочинил: дарить ей изумруды. Ну, не каждый раз, но регулярно. Только не у этих, – он неопределенно кивнул, – где за имя переплачиваешь втрое… А чтобы нормальное вложение. Если, не дай бог, со мной что случится, она могла бы камушки продать и нормально существовать, не впроголодь. Запас на черный день. Это у каждой женщины должно быть, – с глубоким убеждением сказал он. – Жизнь у нас такая… Вот моя бабушка ложечки закупала, позолоченные, с рисунком. Хотя это я не о том… Да. Так я нашел ювелира.

   – Петра Тарасевича?

   – Да.

   – Как вы его нашли?

   – Кто-то порекомендовал, уже не помню. Сказали, что он как раз с изумрудами работает. А я приценился кое-где, но ничего не понял: то за копейки отдают кольцо с огромным булыжником, то за крохотные серьги просят столько, что глаза на лоб… Как разобраться? Тарасевич мне провел небольшой ликбез. Многое стало ясно. Я у него на пробу – осторожненько так, издалека – заказал колечко. Ну, не совсем пустяк, но камень не очень значительный. Хотел оценить работу, не кидаться с разбегу ему в объятия.

   – И что сделал Тарасевич?

   Ефременко неопределенно помычал.

   – Сделал какое-то… Нет, выглядело симпатично. Но я, когда камень увидел, разозлился. Я ведь ему поручил подобрать изумруд, доверился. И, значит, вижу: цвет камня красивый, сочный, но внутри как бы трещинки. Я тогда не знал, что они называются включениями. Две у самой поверхности. Я из себя терпилу строить не стал, сразу высказал Тарасевичу, что меня такое не устраивает. Пусть других разводит.

   – А Тарасевич?

   – Рассмеялся. Без всякой злобы, без желчности. Идите, говорит, Анатолий к любому геммологу по вашему выбору, а за кольцо мне пока ничего не платите. И деньги за изумруд я вам возвращаю, вот, пожалуйста, возьмите. Заплатите мне столько, сколько сочтете нужным. – Он улыбнулся, и сухое его лицо смягчилось. – Очень меня тогда это… подкупило, удивило, озадачило – даже не знаю, как выразить. Я нашел спеца, показал ему кольцо. Тот дал заключение. У меня и официальная бумага дома лежит, но если своими словами – отличный камень, а включения у изумрудов за недостаток вообще почти не считаются. Оказывается, их может быть чуть ли не пятая часть в камне, а его все равно будут высоко оценивать. Я тогда хорошо запомнил, что к изумруду применимы сниженные требования о количестве включений. Ну, я вернулся к Тарасевичу, заплатил ему хорошо и сверху набросил, не пожалел. За урок… – Он помолчал и повторил: – Да, за урок. И как-то после этого случая проникся к нему. Он ведь мог удариться в амбицию, высмеять меня, и заслуженно, чего греха таить… Я, невежда, полез в чужую область… Потихоньку начал заказывать у Тарасевича украшения для супруги. Он на изумрудах собаку съел. Объяснил мне, что они будут только дорожать. Их немного добывается по сравнению с алмазами… Самые красивые, говорил, в Колумбии: очень чистого зеленого оттенка, без примеси голубоватого. Для моей супруги он в тот раз, для кольца, использовал колумбийский камешек. А девяносто процентов изумрудов, которые на нашем рынке выдаются за малышевские – вы знаете Малышевское месторождение? – на самом деле привезены из Бразилии. Так-то, он объяснял, наши камни очень хороши, вот только их мало, а потому они дорогие. На рынке ведь что ценится? Редкость. Уникальность. Как и везде.

   Видно было, как нравится ему говорить об изумрудах. Илюшин осторожно вернул его к теме беседы:

   – Сколько лет вы заказывали ювелирные изделия у Тарасевича?

   – Семь. Даже восемь. Под конец так ему доверял: только звонил и объяснял, в какую сумму планирую уложиться, а остальное он подбирал сам: и камни, и дизайн. Я, говорил, смотрю на камень и понимаю: не надо его в кольцо, он должен на шее лежать, на розовой коже. Именно на розовой, без желтого подтона, чтобы зелень заиграла, расцвела. Я ему доверял. Доверял, – повторил Анатолий и тяжело вздохнул.

   – А что потом случилось?

   – Он меня обманул. У нас с супругой год назад был юбилей, тридцать лет семейной жизни. Событие?

   – Событие, – согласился Макар.

   – Я позвонил Тарасевичу, обрисовал ситуацию… Он мне сам предложил: колье! Белое золото с изумрудами, прямо под шею. Сделал рисунок, прислал – ух, я сам загорелся! Такая вещь! Но цену он назвал, конечно… Кусалось, что говорить. Но тридцать лет семейного стажа тоже не шутки, мы собирали гостей, празднование с размахом, не хуже свадьбы. Супруга у меня выдающихся организаторских способностей.

   Он вздохнул и несколько погрустнел.

   – Ровно в срок Тарасевич выдает мне колье. Меня еще тогда что-то дернуло. Может, глаза немножко нагляделись на его изделия, или его собственные уроки пошли впрок, уж не знаю. Семь изумрудов: один центральный, каратник, от него расходятся по три в каждые стороны уже помельче. Огранка «Ашер». Под лампой сверкали так, что глазам больно. Наверное, это меня и насторожило… Изумруд сверкать не должен, это не бриллиант. Он берет не блеском, а красотой оттенка.

   На площадку выбежали двое детей и принялись носиться вокруг горки, смешно переваливаясь в комбинезонах. Макар задержал на них взгляд.

   Сергей не в себе с тех пор, как узнал о беременности жены. Вот почему Илюшин в итоге согласился искать картины. Безобидное дело. Безопасное, во всех смыслах. Не надо бы его другу сейчас заниматься поиском пропавших людей. Плачущие родственники; обход мест, где в последний раз видели человека; список вещей, которые были на нем… Не надо. Он будет держать Серегу подальше от всего этого. Во всяком случае пока.

   Так он рассуждал, когда соглашался на предложение Анаит Давоян. Кто бы мог подумать, что они все равно свернут на убийство. Как будто разные дороги неизбежно приводят на одну и ту же трассу, в какую бы сторону ты ни ехал.

   Анатолий Ефременко тоже смотрел в сторону играющих детей. Но видел, как подозревал Макар, не их, а семь изумрудов.

   – Вы отнесли колье на экспертизу? – спросил Илюшин.

   – Через три месяца. Сам не знаю, чего тянул. Крутил его, вертел… В двух изумрудах есть пузырьки и трещинки, а пять – чистейшие, как вода. Раньше Тарасевич меня не подводил. Я все уговаривал себя: значит, он нашел отличные камни, зачем напраслину возводить на человека…

   – И что сказал эксперт?

   Макар уже догадывался, что услышит.

   – Два – облагороженные изумруды. Пропитаны синтетическим маслом с зеленым красителем. Еще два – чистейшая синтетика. А один – вообще берилл.

   – Бериллы дешевле?

   Анатолий усмехнулся его наивности.

   – Как увидите в ювелирных копеечное серебро со светленькими голубовато-зелеными камушками, которые вам будут втюхивать за изумруды, можете быть уверены: это он и есть. Зеленый берилл. С ним вот какая беда: для изумруда он недостаточно зеленый, а для аквамарина недостаточно голубой. Стоит сущие гроши. Бывает, попадается красивый прозрачный берилл и даже почти изумрудного оттенка. Именно такой Тарасевич и использовал для моего заказа. В общем, все колье стоило раз в десять дешевле, чем я за него заплатил.

   – Что вы сделали, когда узнали об этом?

   – Явился к Тарасевичу. Выложил ему колье и заключение эксперта. Его реакция убедила меня, что это не было случайностью.

   – А как он отреагировал?

   Анатолий покусал губу.

   – Он не успел собраться, когда увидел меня, и у него в глазах что-то мелькнуло… Наверное, понимание, что я пришел его разоблачить. Потом он пришел в себя, но первые две-три секунды мне показали, что я был прав. Он сделал вид, что изумился, попросил у меня разрешения показать колье другому геммологу. Спустя неделю рассказал мне трогательную сказку о том, как его обманул поставщик изумрудов.

   – Вы уверены, что это не было правдой? – спросил Макар.

   – Ха! Чтобы Тарасевича нагрели на камнях, на которых он специализировался? – Ефременко с силой покачал головой, словно разминал шею. – Он же сам с ними работал. Видел, что они без включений. Еще бы – голимая синтетика! Нет, он все знал с самого начала и подсунул мне подделку. Мне! – В голосе его звучала нескрываемая горечь.

   Макару это было знакомо. Обманутый тем, к кому хорошо относишься, чувствуешь себя неловко. Казалось бы, стыдно должно быть обманщику, но отчего-то такого почти никогда не происходит. Обманщики хлопают жертву по плечу, предлагают вместе выпить пива, улыбаются и рассказывают анекдоты, пока жертва внутренне корчится, словно совершила какой-то грех. Он видел такое не раз.

   Ефременко доверял своему ювелиру. Ювелир обманул его. И кто после этого испытывал зверский стыд?

   – Вы рассказали жене? – спросил Макар. (А разъяренная супруга, допустим, встретила Тарасевича в подворотне…)

   – Дурак я, что ли? – усмехнулся Ефременко. – Она меня уважает…

   «А я опростоволосился. Доверился лжецу» – вот что осталось несказанным.

   – А что с колье?

   – Тарасевич мне его переделал. Я отнес к эксперту, тот подтвердил, что все нормально, хорошие колумбийские изумруды. С тех пор к нему не обращался.

   – А остальные украшения вы проверяли?

   – Все до единого. С ними все в порядке. Я так и не понял, зачем Тарасевич такое со мной провернул. Вроде как постоянный клиент, какое-никакое уважение между нами наблюдалось… Ну, или мне казалось. Я все эту ситуацию отпустить не мог, крутил со всех сторон. Думал: может, ему срочно деньги понадобились, не знал, где взять? Выкрутился за мой счет? Но потом все это у меня улеглось. Теперь я вот что думаю: мне просто долго везло. Он примерялся ко мне, дожидался, пока я созрею, приручил, как кутенка, пока я у него с руки не начал есть. А тогда уже выступил масштабно. Ну, не рассчитал малость. Поэтому, когда вы сказали, что он погиб, я сразу подумал, что он затеял еще какое-то надувательство, только с клиентом ему повезло меньше, чем со мной.

   Макар задал еще несколько вопросов. Но Ефременко никогда не слышал от ювелира ни об Имперском союзе, ни о художниках, фамилии которых назвал Илюшин.

   – А как его убили? – встрепенулся он, когда они уже вышли из машины.

   – Ударили ножом, – сказал Макар.

   – Я думал, избили до смерти… Ножом – это хорошо…

   – Что хорошего? – озадачился Макар.

   – Как что? Быстро.

   Из ближнего подъезда вышла женщина – широкая, коренастая, неспешно несущая себя, точно корабль. Волосы с незакрашенной сединой лежали свободными волнами.

   – Толик, тебя не обижают? – спросила она, подойдя и подозрительно взглянув на Макара.

   – Ни в коем случае, – вполне серьезно ответил Толик.

   Она положила руку мужу на плечо, и он увидел, какая они прекрасная пара: нескладный лысеющий Ефременко и эта крепкая немолодая женщина, оберегающая своего мужа от посторонних. В ушах среди седых прядей мигнули яркой зеленью два изумруда.

   Телефон Фаины Клюшниковой не отвечал. Бабкин звонил все утро и под конец стал ощущать себя назойливым спамером. В Доме творчества, где Клюшникова числилась преподавателем у двух групп, он выяснил, что Фаина работает сегодня с двенадцати до пяти.

   Родственников у Клюшниковой не было. За ней не числилось также ни приводов, ни судимостей. Последние двенадцать лет она работала на одном месте, до этого вела школьный кружок рисования. Изредка иллюстрировала книги, пару раз в год соглашалась продать картины. Проживала по одному адресу последние тридцать пять лет.

   «Женщина устойчивых привычек», – одобрительно подумал Сергей.

   Он подхватил напарника возле станции метро. В пути Макар рассказал о том, что узнал от своего последнего собеседника.

   – Эту информацию, безусловно, нужно перепроверить, – закончил он. – Но если она правдива, Тарасевич – мошенник. Сколько других клиентов не заподозрили подмены?

   – Или случай Ефременко был единственным, – возразил Сергей.

   – Может быть, и так. В деле по его убийству есть что-то новое?

   – Версия о связи с Имперским союзом не рассматривается, – с огорчением сказал Бабкин. – Но меня порадовало, что следователь не пытается свалить его смерть на случайного наркомана, которому ювелир подвернулся под руку. Он отрядил ребят на проверку камер в соседних дворах. Отрабатывают предположение, что убийца должен был где-то переодеться. Как минимум – стащить с себя куртку, свернуть и выбросить. Даже в Москве человек в окровавленной одежде привлекает к себе внимание. Я поговорю со следователем, расскажу ему, что ты выяснил.

   Илюшин помолчал, барабаня пальцами по двери.

   – Тарасевич интересовался ходом нашего расследования, – сказал он наконец. – Откуда он вообще узнал об украденных картинах?

   – Куприянова рассказала.

   Макар взглянул на него:

   – Это утверждение или предположение?

   – Версия. Она ведь приезжала к нему незадолго до смерти. Обсуждала дизайн ювелирных изделий.

   Макар перестал барабанить и вытащил телефон:

   – Это легко проверить…

   Он позвонил Куприяновой. Бабкин объехал пробку, одним ухом слушая их разговор и думая, что Илюшин прав: интерес Тарасевича к краже более чем странен. А если учесть, что ювелир был знаком с членами союза…

   Макар закончил разговор и повернулся к нему:

   – Майя отрицает, что упоминала о картинах. По ее словам, речь у них шла только о технической стороне дела, которое они вдвоем собирались реализовать.

   – Тогда откуда Тарасович узнал о краже? От Ульяшина?

   – Нет, не от него. Ульяшин высказался однозначно.

   – Хм… Остается только Колесников?

   – Или мы не знаем кого-то еще, с кем общался Тарасевич. Нужно прошерстить все его телефонные звонки как минимум за последние десять дней… Черт, до чего же все медленно делается!

   – Не все сразу. – Бабкин подъехал к Дому творчества и виртуозно припарковался на свободное место, куда, на первый взгляд, не поместилась бы даже «Ока».

   Сначала высыпали наружу дети лет семи-восьми. За ними неспешно вышли родители и няни. Наконец, показалась сама Клюшникова.

   – Ну прямо Джек Воробей в женском обличье, – тихо сказал Бабкин.

   – Капитан Джек Воробей, – поправил Макар.

   – Жуткая ты все-таки зануда…

   Длинное черное пальто подметает асфальт. На голове – желтая бандана, из-под которой свисают десятки косичек. Фаина была с пустыми руками, без сумки.

   Илюшин захлопнул дверь машины.

   – Фаина Серафимовна, мы с вами встречались, здравствуйте. Помните – у Ломовцева?

   Бабкин держался чуть в отдалении, дожидаясь, пока напарник наладит контакт. К женщинам, старикам и детям они всегда первым выпускали Макара.

   Маша однажды заметила, что если бы они были собаками, то Сергей стал бы мастифом, а Илюшин – хаски.

   Бабкин потом погуглил обоих. Страшно возмущался. От любимой жены удара ножом в спину он не ожидал. Надо же, брыли! У него никаких брылей даже близко не намечается. И Макар ни разу не похож на эту голубоглазую симпатягу в мехах.

   – Я вас, конечно же, узнала, – донесся до Сергея голос Фаины. – Каждый человек, которого я встречаю, остается в моей памяти, словно мушка в янтаре.

   Сергей подумал, что с учетом возраста Клюшниковой в янтаре должны скопиться целые колонии мух.

   Он аккуратно приблизился.

   – Вы не откажетесь уделить нам немного времени? – Макар был сама любезность. – Простите, что мы без предупреждения. Нам не удалось до вас дозвониться.

   – Я никогда не беру с собой телефон. И на звонки отвечаю крайне редко. Мне претит служить черной коробочке. Посмотрите на бедных детей: они проводят часы, уткнувшись в сотовые! Я сбросила с себя этот морок. Ни звонков, ни переписок. Я читаю, что мне присылают, но отвечаю исключительно по почте.

   – Почте России? – ляпнул Сергей и заслужил тычок от Макара.

   – Зачем же! У меня есть электронный почтовый ящик. Но нынешние телефоны – это всеобщая беда! Мы стали зависимы от них. Я не желаю вносить свой вклад в оглупление населения. Домой я вас не позову, – продолжала Фаина. – Ваши ауры мне не по душе. Я избирательно отношусь к тем, кто пересекает порог моей квартиры.

   Она мелко семенила, обходя лужи. Илюшин шел рядом, Бабкин – в шаге позади.

   – И о чем же вы хотели со мной поговорить? О Бурмистрове, надо полагать? Паша мне рассказал, что случилось.

   – Ульяшин?

   – Да, мы давно с ним дружны. Вы думаете, я имею отношение к краже картин? – Она остановилась.

   – А вы не имеете? – спросил Макар, глядя на нее сверху вниз.

   – Мой жизненный принцип – не множить зла! – объявила Клюшникова. – Никогда, ни в чем. Не отвечать злом на зло, уходить от него, как от проклятия, ибо совершенное нами зло и есть проклятие. Суть библейского принципа «подставь вторую щеку» именно в этом. Позволь злу закончиться на тебе. Дай цепочке прерваться. И тем самым облегчи ношу мира и человеческую. Вот какую философию я исповедую всю сознательную жизнь.

   – Быть может, вы выбрали эту спасительную философию, поскольку не в состоянии отомстить Бурмистрову? – спросил Макар.

   Фаина не обиделась, только усмехнулась.

   – Это не так сложно, как вам кажется, молодой человек. У каждого есть уязвимое место. Достаточно угадать его – и в твоих руках игла, которой можно ткнуть врага. Но это, повторяюсь, дурно. Я учу детей никогда так не поступать. Грош цена мне как педагогу, если я сама не следую тем заветам, что им внушаю…

   – Я думал, вы учите их рисовать.

   – Любой хороший педагог шире своей специализации.

   – И в чем же слабое место Бурмистрова? – спросил Сергей.

   Клюшникова помолчала, наклонив голову, будто прислушивалась.

   – Вера только в себя, – сказала она наконец и обернулась к Бабкину. – Этот несчастный человек убежден, что его способ жить, любить, чувствовать и есть единственно возможная норма. А все прочие, отличающиеся от него, либо глупы, либо нездоровы. Его эмоциональный спектр очень узок. Обратите внимание, до чего бедна, скудна его палитра! Бурмистров совсем не чувствует цвета, потому что цвет – он не здесь… – Клюшникова постучала пальцем по виску. – Он – здесь. – Она положила руку на сердце.

   – Кто желал зла Бурмистрову? – помолчав, спросил Макар.

   Фаина снова двинулась по аллее.

   – Откуда же мне знать, – сказала она. – Я не имею дела ни с кем, кроме Паши и Андрея Колесникова, а они люди совсем другого склада. Я не множу зло, как я вам сказала. У меня самая безобидная работа в мире: учить детей! Я обучаю их понимать красоту и выражать себя. Есть совсем немного достойных профессий… Выращивать растения. Излечивать больных. И еще дрессировка собак, но ни в коем случае не на принуждении, нет, нет и нет! Принуждение – это болезнь! А если заинтересовать собаку, увлечь ее… Да, такая дрессура заслуживает уважения. Вот и все дела на свете, которыми стоит заниматься. Других не существует, – категорично закончила она.

   – А художники? – спросил Макар.

   – Это не работа, а тяжкий крест. И только для единиц. А у подавляющей массы – кипучая пачкотня.

   – Например, у вашего друга Ломовцева?

   Фаина задумалась.

   – Тимофей идет не в ту сторону. Он очень одарен! Но должен бы заниматься совсем другим.

   – Дрессировать собак? – серьезно спросил Макар.

   – Он природный лекарь! Но замысел Создателя был искажен, и Тима вырос талантливым человеком, но преданным чужому делу, не своему.

   Меньше всего Сергей мог представить косоглазого дылду лекарем.

   – Фаина Серафимовна, кто, по-вашему, забрал картины? – спросил Макар, как будто не было предыдущего разговора.

   Старуха удивленно воззрилась на него:

   – О, я вовсе об этом не думаю! И вам не советую! Ни в коем случае. Вы должны заполнять свою голову ответственно, сосредоточенно, как будто это единственный ящик, выделенный заключенному. Если бы это было так, вы не стали сваливать туда разнообразную ерунду, верно? Бурмистров с его картинами – сущая чепуха! Не стоит и минуты нашего времени! Иное дело – выдающиеся стихи! Прекрасная музыка! Мысли, в конце концов – ваши собственные мысли, – вот что должно быть в ящике, то есть в вашей голове. Простите, мне больше нечего сказать.

   Она церемонно наклонила голову и ушла.

   Илюшин с Сергеем провожали ее взглядами, пока она не свернула за дом.

   – Не каждая кукуха долетит до середины весны, – сказал Бабкин. Старуха с ее концепцией работы, нужной миру, ему не понравилась.

   – Ты выяснил, кто еще навещает ее? – спросил Макар.

   – Чтобы это выяснить, мне нужно четыре дня неустанной пахоты, – огрызнулся Сергей. – Опрос соседей, проверка телефонных звонков и так далее. В первом приближении – нет, никто из союза у нее не бывает, кроме Ульяшина. А, еще муж пионщицы забегает дважды в год.

   – А сама пионщица?

   – Нет данных.

   – Нет данных, нет данных, – задумчиво повторил Илюшин. – Вакулин не найден, рамы нельзя продать на черном рынке, картины не имеют ценности – и больше никаких зацепок.

   – За Бурмистровым кто-то следил, – напомнил Сергей.

   Еще одна загадка. Он поговорил с поселковой охраной, но толку не было: чужих они не заметили, а записи с камер хранились только сутки. Вот еще что загадочно: сам Бурмистров утверждал, что слежку он ощущал на протяжении нескольких дней. «Я поставил задачу перед своими безопасниками, – размеренно говорил Игорь Матвеевич. – Они отчитались, что никого не обнаружено. Я и сам чувствую: никого больше нет рядом. А у меня чутье, как у зверя. Всю жизнь выручало».

   Бабкин сделал вывод: значит, доказательств слежки – никаких. Но если все-таки верить Бурмистрову, за ним наблюдали вблизи несколько дней подряд, затем притихли.

   А потом исчезли картины.

   Придется возвращаться к Вакулину. Это долгие поиски, непредсказуемо длительные, но его план изначально был верен, Макар зря сунулся в это гнездо творческих людей и погрузился в их дрязги…

   Илюшин открыл планшет и что-то искал.

   – Что ты делаешь?

   – Одну секунду… А, вот они.

   Макар вывел на экран рисунки Фаины Клюшниковой.

   Открылись иллюстрации к сборнику фантастических рассказов. Космические корабли летели среди звезд. По гигантскому дереву карабкались пушистые существа с фасеточными глазами. Поле одуванчиков поднималось вверх, отрываясь от земли. Наконец Илюшин ткнул в последний лист.

   Оба замолчали, рассматривая страницу.

   – «Были они смуглые и золотоглазые», – сказал наконец Макар.

   Бабкин что-то смутно помнил, но без подробностей.

   С рисунка на него смотрело лицо – не человеческое и не инопланетное. Андрогинное. Неуловимо опасное. Неуловимо притягательное. Совсем просто нарисовано, без цвета – одна только карандашная линия или тушь, он в этом не разбирался.

   Илюшин открыл новую вкладку. Акварель: акации, мимозы, снова одуванчики, летящие над городом и плывущие по воде. Невесомо, прелестно и мило! Трудно поверить, что художница – старая карга в бандане.

   Бабкина это раздражало. Результат творчества должен соответствовать творцу! Косоглазый проходимец не может писать залитых солнцем пейзажей. А чокнутая старушенция пусть выражает себя в…

   Тут он запнулся. Не хватало фантазии придумать достаточно мерзких картинок, чтобы присвоить их Клюшниковой.

   Вот – Майя Куприянова! Полное соответствие личности и произведения. Приятно посмотреть…

   Какая-то мысль мелькнула на границе сознания. Он ощутил себя деревом, которое глубоко под землей дернули за тонкий корешок.

   «Посмотреть, посмотреть…» Даже сейчас они с Макаром, глядя на один рисунок, видят разные изображения. Каждый – свое. Сергей в юности представлял, что в будущем людей станут подключать друг к другу, чтобы каждый имел возможность взглянуть на мир чужими глазами. Он знал, что мир его жены в буквальном смысле ярче, чем его собственный. Как сказала Клюшникова про Бурмистрова? «До чего бедна, скудна его палитра!»

   Бедность, скудность, однообразие…

   Стоп!

   – Макар, а Макар! – позвал он.

   – Да, что? – Илюшин продолжал увлеченно рассматривать картины Клюшниковой.

   – Макар, слушай сюда!

   – Слушаю…

   – Их показания были одинаковыми.

   – Чьи показания?

   Илюшин наконец оторвался от планшета и уставился на Сергея из-под растрепанной челки.

   – Куприяновой. Голубцовой. Ломовцева. Ульяшина. Касатого.

   Макар вопросительно смотрел на него.

   – Они рассказывали о выставке и вечеринке у Ломовцева, – продолжал Бабкин. – Но ты же знаешь: не найдется двух людей, которые одинаково опишут происшествие. А эти пятеро чесали одними и теми же выражениями, как по писаному. А мы купились.

   В глазах Илюшина что-то блеснуло.

   – Куприянову мы опрашивали первой, – медленно сказал он. – Кое-каких вопросов она не ожидала. Например, о том, в какой очередности они расходились от Ломовцева. Следовательно, ей нужно было предупредить остальных, чтобы не появилось расхождений в их показаниях.

   – Значит, сразу после нашего ухода она всех обзвонила…

   У Бабкина появилась еще одна идея. Он поднялся.

   – Давай сгоняем к Голубцовой? – предложил он. – Здесь недалеко.

   – Что ты хочешь проверить?

   – Так, есть кое-какая мыслишка…

   – Не хочешь позвонить Голубцовой и узнать, дома ли она?

   Сергей качнул головой и едва заметно усмехнулся:

   – Мы едем не к ней.

   Он оставил Макара на детской площадке. Пусть наслаждается воплями! Хе-хе…

   Илюшин тянул на себе основную работу в нынешнем расследовании. Разговоры с художниками, художники с их разговорами… Наконец-то Сергей мог что-то сделать.

   Он постучал в прямоугольное окошко. Молодец, товарищ Голубцова! Выбрала себе квартиру в хорошем доме, где по плану есть помещение для консьержки…

   – Здравствуйте, вы к кому? – Немолодая женщина в платке вышла на крыльцо и смотрела на него щурясь, но без страха.

   Без страха – это хорошо. Бабкин за много лет привык к тому, что женщины при неожиданном столкновении с ним ойкают или отпрыгивают.

   – Я к вам.

   Он показал удостоверение. Она склонилась над ним, внимательно вглядываясь и шевеля губами. Перевела взгляд на Сергея и спокойно спросила:

   – Убили кого?

   – Что вы! Боже упаси!

   Он продолжал стоять на тротуаре, а она – на крыльце, тремя ступеньками выше него. В росте это их все равно не уравнивало, но он хотя бы не возвышался над ней. Когда ты выше всех минимум на голову, это приносит кое-какие открытия… Бабкин в свое время был очень удивлен тем, какое количество его одноклассниц красит волосы, и тем, сколько из них врет, что этого не делает.

   Вот и у этой женщины он заметил темную полосу отросших корней на челке.

   – Скажите, вы видели эту девушку?

   Бабкин показал фотографию Майи Куприяновой. Илюшин еще на встрече с Ясинским попросил у того снимки всех членов союза.

   – Я ее помню, – кивнула женщина. – Она приезжала… Дайте-ка сообразить… Двенадцатого, да. В субботу.

   – Во сколько?

   – Я обрезала цветы, значит, около полудня. К этому времени я обычно заканчиваю уборку в подъезде. Иногда просят взять еще соседний, но на той неделе не пришлось.

   Бабкин прикинул мысленно: двенадцать часов – значит, после беседы с ними Куприянова рванула сюда.

   – Вы ее видели здесь раньше?

   – Я только полгода работаю, – с извиняющейся интонацией сказала женщина. – За полгода вроде бы не было. Я эту девушку почему запомнила: она упала. Очень торопилась, выбежала – и споткнулась. Коленку ободрала. Я ей предложила перекись, она руками замахала: некогда, некогда. Фьюить – и исчезла.

   – Сколько времени она здесь провела?

   – Да минут пятнадцать-двадцать, не больше.

   Бабкин поблагодарил ее и вернулся к Макару.

   – Куприянова здесь побывала, – негромко сказал он. – Сразу после того, как мы уехали. Пока мы торчали в пробках, доехала на метро за полчаса. Проинструктировала Голубцову и смылась незадолго до нашего визита. Подготовила подругу к расспросам.

   – О чем нам это говорит? – риторически вопросил Макар и сам ответил: – Либо нам солгали все, либо только Куприянова, и ей было очень важно перетащить остальных на свою сторону. Убедить их немножко подправить факты в ее пользу.

   Бабкин почесал в затылке.

   – Есть еще кое-что… – Он попытался сформулировать. – Она умнее, чем кажется. Любая женщина на ее месте позвонила бы приятелям и обсудила с ними все, не выходя из дома. А она не доверилась телефону. Примчалась лично. Это было бы почти непроверяемо, если бы не консьержка. Куприянова молодец, – неохотно признал он.

   Макар взъерошил волосы:

   – А тебе говорил: никогда не доверяй людям, которые выглядят намного младше паспортного возраста!

   – Ты такого не говорил.

   – Нет? Ну, значит, подумал…

   – Чем можно ее прижать, как считаешь?

   – Куприянову я бы вообще пока не трогал. Рано. – Макар сцепил пальцы на затылке и откинулся на спинку скамьи. – Я пытаюсь охватить всю картину произошедшего целиком, но она расползается на фрагменты. Мы не понимаем, что происходит в этой среде. Может быть, перед нами банальный передел собственности? – Он наклонился и бросил убежавший мячик малышу. – Бурмистров считался влиятельной фигурой в союзе. Сначала похитили его картины, затем выкинули из союза его самого с помощью небольшой многоходовки, разыгранной Юханцевой. Ясинский был убит. Похоже, его смерть не была запланированной. Выглядит это, словно Адама хотели хорошенько напугать, но что-то пошло не так. Кто остался? Ульяшин, его правая рука. Человек, который привел Ясинского, поспособствовал в создании союза и мог заменить его на этом месте. Почти так и произошло: его выбрали временным главой. И где теперь Ульяшин? Лежит на больничной койке. Выкинут из игры с помощью все той же многоходовки от Юханцевой. Подведем итог: минус три игрока и зачищенное поле. Меня смущает в этой картине только одна деталь…

   – Какая?

   – Как ни крути, Имперский союз – не настолько денежное предприятие, чтобы устраивать за него подобные бои.

   – Сорок тысяч долларов тебе не деньги? – язвительно спросил Бабкин.

   – Это не регулярный доход, а разовая акция. Сегодня продал картины и обманул художника, а завтра – не получилось. Для Ясинского союз – только одна из сфер его деятельности. Приятно журчащий денежный ручеек, вливающийся в пенсию.

   – Тогда отчего не допустить, что грохнули его из-за других ручьев и полноводных рек?

   – Можно допустить, да, – согласился Макар.

   – И ювелир в твою схему не вписывается.

   – Но если предположить, что я прав, кто больше всех приобрел в нынешней ситуации?

   – Борис Касатый, – сказал Сергей, подумав.

   – Похоже на то. Возглавил союз, ни в чем себя не запятнал.

   – Пока не возглавил!

   – Ну, это дело времени. Раз Ульяшин в больнице, нужна замена. И Касатый – один из тех, кто врал о вечеринке у Ломовцева. Эх, как же не вовремя свалился Ульяшин! Я его почти дожал…

   – Надо колоть кого-то из оставшихся четверых, – твердо сказал Сергей.

   – Кого именно? Если за этим стоит Касатый, он будет молчать. Взглянуть бы на бухгалтерию союза, – задумчиво протянул Макар. – Но документация изъята следователем, и вряд ли нас к ней подпустят.

   – Вряд ли там отражено реальное положение вещей, – поправил Бабкин.

   «Многоходовка, разыгранная Юханцевой…» Сергей понял, что царапало его все это время.

   – Слушай, а откуда Юханцевой было знать о том, что любовница Ульяшина позирует Бурмистрову? Неужели она общается и с той длинноногой красоткой? Как там ее – Мария?

   Илюшин расцепил пальцы и резко сел. Глаза его заблестели.

   – Слежка! Серега, вот что это было! Готов спорить на что угодно: Юханцева наняла частного детектива, чтобы следить за Бурмистровым. Она очень быстро выяснила, что они с Ульяшиным делят одну женщину, и отозвала своего сыщика. Ей этого было более чем достаточно. Разыграв эту карту через Анаит, свалила Бурмистрова – и успокоилась!

   Бабкин выразился о Юханцевой довольно грубо.

   Илюшин пожал плечами:

   – Я ее в чем-то понимаю. Не хватает женщине интриг на работе! А где интриговать, где, скажи? Душа просит могущества и славы!

   – В компьютерные игры пускай играет, – отрезал Сергей.

   – Нет, это не то…

   – Между делом подставила наивную девчонку. Не могла Юханцева не знать, что Бурмистров уволит помощницу! Анаит еще повезло, легко отделалась…

   – Наивной девчонке не помешало бы поумнеть, – без всякого сочувствия сказал Макар. – И, если зарплату она получает от Бурмистрова, а не от Юханцевой, слушаться его распоряжений, а не ее. Чей хлеб ешь, того и песни поешь, как говорят немцы.

   – Циник.

   – По счастью, безголосый.

   Сергей заметил, что на них начали коситься.

   – Торчим тут с тобой, как два педофила на привале, – буркнул он. – Пойдем пройдемся.

   – А меня здесь все устраивает. – Илюшин подставил лицо солнцу и сощурился, точно кот. – Значит, Голубцова, Касатый, Ломовцев…

   – Голубцова в этой компании единственная, кто ничего не выигрывает ни при каком развитии событий, – сказал Сергей. – Сидит себе, малюет птичек. Противная она тетка, но и только.

   Илюшин повернул к нему голову и зажмурил один глаз.

   – Сережа, запомни раз и навсегда: количество глупости рано или поздно переходит в качество сволочизма.

   – Надавим на нее – она выложит про Куприянову, – стоял на своем Бабкин.

   – Вести переговоры с дураками – худшая из бед. Дураки аргументов не принимают, логики не видят, на убеждения не поддаются. И главное, выгоды своей не понимают. Потому что им нечем понимать. У них картина мира оторвана от реальности. А людям со стороны этой картины мира даже не вообразить, вот в чем сложность. Нет, мы сэкономим время и силы и сразу отправимся к Ломовцеву.

   – К этому лживому прохиндею? Серьезно?

   – Поехали, у меня родилась идея! Только по дороге давай заскочим в канцелярский отдел.

   Макар сказал: «Молчи. Серьезно: не говори ни слова. Если я встаю и ухожу, молча иди за мной».

   Бабкин пожал плечами: молча так молча. Это его вполне устраивало. Разговаривать в присутствии Ломовцева – то же самое, что плясать перед раздражительным верблюдом: рано или поздно в тебя плюнут.

   Когда Ломовцев открыл дверь, Илюшин выдвинулся вперед. Желтый плотный конверт он прижимал локтем.

   – Мы вас надолго не задержим, – пообещал он.

   – А мне-то чего? Можете и надолго! Особенно если твой малыш футболочку снимет. – Ломовцев развязно подмигнул Сергею.

   Бабкин скользнул взглядом над его головой. Илюшин – тот и вовсе вел себя так, словно пришел не к Ломовцеву, а к настоящему хозяину и ждет, когда же тот наконец появится.

   – Архаровцы, пить будете? Закусочка имеется! – Ломовцев мизинцем подтянул сползающую резинку драного трико.

   Макар был в джинсах, белой футболке и сером пиджаке с голубоватым отливом. На этом фоне ярко-желтый конверт не просто выделялся – он притягивал к себе взгляд. «Как кучка собачьего дерьма посреди зеленого газона», – подумал Сергей.

   Тимофея конверт заинтересовал. Он поглядывал на него, но ни о чем не спрашивал.

   Илюшин сел на табурет, конверт пристроил на коленях.

   – У меня предложение…

   – Сразу согласен! – Ломовцев широко зевнул и поскреб голое пузо. – Твой дружок будет у нас свидетелем!

   – Вы говорите мне, во сколько отсюда ушла Майя Куприянова в воскресенье, и этот конверт не попадает к Ульяшину. Или вы начинаете валять дурака – и я отнесу его прямиком в больницу. Ульяшину передадут его, когда он придет в себя.

   Лохматые брови Тимофея полезли вверх.

   – Э-э-э… А показать не хочешь, что в конвертике?

   – Фотографии, – равнодушно сказал Макар. – И вы отлично знаете какие.

   – Да ты не мельтеши, ты предъявляй!

   – Это неинтересно, – сказал Макар и вздернул верхнюю губу. То ли улыбка, то ли хищный оскал – поди разбери. Он больше не напоминал того милого паренька, который, как внимательный ученик, в прошлый раз слушал то, что втюхивал ему Ломовцев.

   Тимофей уловил эту метаморфозу. В глазах мелькнуло беспокойство.

   – Чего тебе неинтересно?

   – С фотографиями. Так сразу все ясно. Все карты на столе, играть не о чем.

   – А у нас с тобой покер или преферанс?

   – Права полюбоваться на свои фото и все взвесить вы не заслужили. Так что решение будете принимать, исходя из этого. – Макар легонько похлопал по конверту. – И поскольку вы мне надоели до чертиков, у вас десять секунд.

   – Что-то тебя, малой, заносит…

   – Девять.

   – Че мазуришь ты на понт, я не товарка, и пугаешь, падла, бабу Колымой, – пропел Ломовцев.

   – Семь.

   – Восьмерку пропустил. Эх, совсем ты еще беззубый.

   – Шесть.

   – А чего дружок-то твой молчит?

   – Пять, четыре, три, два, один, – быстро досчитал Илюшин и поднялся. По губам пробежала нехорошая ухмылка. – Мои наилучшие пожелания, Тимофей. Советую начинать подыскивать новый зоопарк. В нынешнем вас сожрут. И скажите спасибо Юханцевой, которая собирала компромат на всех вас, а не только на Бурмистрова.

   Он, не задерживаясь, прошел в коридор. Бабкин проследовал за ним.

   Полчаса назад он сам завез Илюшина в книжный магазин. На его глазах Макар выбрал и оплатил конверт. На его глазах положил внутрь небольшой календарь.

   Но сейчас даже Бабкина терзали сомнения! Все выглядело так, будто в конверте и впрямь фотографии, а Илюшин разозлен до чертиков…

   – В час ночи, – раздался хрипловатый голос за их спинами. Илюшин продолжал шествовать к двери, и Ломовцев повторил отчетливее: – В час она ушла, говорю!

   Бабкин даже тронул Макара за плечо, решив, что тот не расслышал. Хотя слух у Илюшина, как у совы. Сергей был уверен: Макар по шелесту способен определить номинал купюры, которую уронили у него за спиной.

   Илюшин остановился, будто нехотя. Обернулся. На лице читалось разочарование. Он взглянул на Ломовцева, будто взвешивая, стоит ли ему доверять.

   – Я не понял, с чего ты меня так невзлюбил. – Тимофей переминался с ноги на ногу. Было заметно, что ему не по себе. – Отчего у тебя так подгорает заложить меня Ульяшину?

   – Не только Ульяшину, – поправил Макар. – Но и Бурмистрову. Куда поехала Куприянова, когда ушла от вас?

   – Извини, без понятия! Это ты у нее спроси! – Тимофей помолчал, и голос его сделался заискивающим. – А фоточки-то мне отдашь или как?

   – Или как, – отрезал Илюшин.

   …В машине Илюшин протянул конверт Бабкину. Сергей вытряхнул из него календарь с фотографией белой цапли на болотах.

   – Как ты догадался, что натурщица спала и с Ломовцевым? – Вопрос вертелся у него на языке с той минуты, когда Илюшин объяснил, зачем ему конверт.

   – Не спала, а переспала. Один, может, пару раз.

   – Откуда ты узнал?

   – Мы же с тобой ее видели. Очень глупа, очень красива, но главное – крайне любопытна! А Ломовцев обладает исключительной притягательностью для женщин…

   – Чего? – грубовато перебил Бабкин и расхохотался. – Вот этот дрищ?

   Илюшин насмешливо покосился на него.

   – Нет, в самом деле? – Сергей перестал гоготать и спросил с совсем другой интонацией: – Вот этот дрищ?

   – Он харизматичен, обаятелен, умен, талантлив и играет роль циника, очерствевшее сердце которого может растопить только женская любовь. Работает безотказно.

   – Он похож на истлевший труп вороны!

   – А актер Эдриан Броуди похож на Бабу-ягу, – сказал Макар. – Можешь погуглить его женщин.

   – Делать мне больше нечего…

   – Тогда не задавай глупых вопросов. Мне было ясно, что прелестная Машенька заинтересуется Тимофеем. А поскольку она юна и красива, а Ломовцев – бабник… – Он выразительно развел руками.

   Сергей завел машину. В дороге ему лучше думалось.

   – Итак, мы выяснили, что Куприянова врет, что до пяти утра торчала у Ломовцева, – задумчиво сказал Макар. – Ушла она около часу. Интересно бы узнать, во сколько она вернулась домой. Но муж будет ее выгораживать…

   – Я опрошу соседей, – сказал Сергей.

   – Хорошо. Куприянова знала Тарасевича, виделась с ним за сутки до смерти.

   – Может, мне все-таки попробовать поговорить и с Колесниковым?

   – Пока рано. Давай узнаем все, что можно, о Куприяновой. Меня особенно интересует, нет ли у нее недвижимости за городом. Какой-нибудь дачки в глуши, где можно поселить беглого сторожа.

   Дачи у Куприяновой не было. За ней вообще не числилось никакой недвижимости. С некоторой натяжкой недвижимостью можно было назвать «Форд», по документам принадлежавший Майе. Один из соседей-кляузников время от времени писал жалобы, что «Форд» бросили на вечной стоянке и он занимает парковочное место во дворе. Колесников в ответ предъявлял доказательства, что на старичке изредка, но все же выезжают в город, и на некоторое время борьба стихала.

   К этому соседу Сергей Бабкин и направился в первую очередь. Ни от него, ни от остальных не удалось ничего узнать о времени возвращения Куприяновой в ночь с воскресенья на понедельник. Все спали.

   Оставалась надежда на Колесникова.

   Бабкин поговорил со следователем, который вел дело убитого ювелира. Алиби не было ни у Майи, ни у Ульяшина, который по-прежнему оставался в реанимации. Илюшин предпринял три попытки связаться с ним – все безуспешные.

   Все, что знали, они сообщили следователю, занимавшемуся кражей картин. Тот не проявил никакого интереса. Тщетно Бабкин пытался вложить в голову этого тупого лодыря, что Ульяшин может помочь ему закрыть дело, – следователь был непробиваем. Макар без затей предложить взять денег у клиента и сунуть следователю взятку, но тут Сергей встал на дыбы. По этому поводу Илюшин с сожалением заметил, что, если бы не косность взглядов у некоторых, они бы уже получили на блюдечке информацию от Ульяшина. Бабкин хмурился, сопел, но от своих убеждений не отказывался. Они не могут подкупать сотрудника правоохранительных органов. Точка.

   Так что Ульяшин лежал в реанимационной палате вместе со своими секретами.

   Сценарий у Анаит сложился такой: найти другую работу и только тогда объявить родителям, что она ушла от Бурмистрова. Спланировать с дерева на дерево, точно белка-летяга. А в полете притворяться, будто все в порядке.

   Свободный рабочий график – ее спасение. Выпадали дни, когда Бурмистрову вовсе не требовалось ее присутствие. А иногда приходилось заниматься невообразимой ерундой с утра до ночи. Одним из его поручений было снять короткий фильм о зрителях, приходящих к его полотнам. Анаит устроила засаду в галерее. Дожидалась какого-нибудь старичка, задержавшегося в изумлении перед картиной Игоря Матвеевича, и подкрадывалась к нему с айфоном наперевес. «Не могли бы вы сказать несколько слов о воздействии этого пейзажа?» Старички дико озирались и убегали с удивительной для их лет резвостью.

   Тогда Анаит осенило. Она отправилась в Третьяковку и атаковала посетителей в зале Врубеля. Всего десять минут удалось поработать – затем ее выставили смотрительницы. Но за это время набралось предостаточно отзывов!

   А Бурмистров потом демонстрировал друзьям короткий фильм. «Ярчайшее событие для меня как для любителя искусства», – говорили люди. «Невероятное пересечение фантазии и реальности». «Уникальный талант, дающий возможность погрузиться в царство волшебных, изысканных образов». Плавный пролет камеры – и на зрителя медленно наплывала бесконечно озадаченная морда бурмистровского коня.

   «Чем я занимаюсь! – страдала Анаит. – Какой низкопробный обман!»

   Ну и пожалуйста, получите, распишитесь! Теперь некого обманывать.

   Кроме, конечно, родителей.

   Юханцева заблокировала ее во всех социальных сетях и мессенджерах. Анаит сама виновата: писала ей, даже после разговора с Мартыновой, который все прояснил. Цеплялась за невесомую паутинку надежды. Мечтала, что вот-вот все разъяснится, Юханцева найдет для нее ответы, выйдет, как солнце после долгих пасмурных дней… И пес бы с ней, с Третьяковкой! Не нужно Анаит никакой работы по протекции Ренаты! Но неужели все эти разговоры, смех, уютная женская беседа в хорошем ресторане – неужели все это было лишь точно просчитанной операцией? Рената с ней шутила, а сама видела в это время не живую Анаит, а исполнителя своих замыслов. Перчаточную куклу, которую она с легкостью опытной артистки нацепила на руку.

   Вот что мучило сильнее всего. Даже и на обман уже наплевать! Но хоть слово раскаяния услышать!.. Хотя бы одно-единственное «извини», показывающее, что и ее чувства Юханцева понимала, пусть и не принимала в расчет…

   Ни слова.

   Ты пустое место, Анаит Давоян. Что бы там ни говорил Мирон Акимов.

   Мирон явно пожалел, что связал себя обещанием. За последние двое суток он не ответил ни на один ее звонок. Анаит, внутренне корчась, написала ему СМС: «Все ли в порядке?» Получила сухой ответ: «Да, прости, много работы».

   Так-то, милая. А на что ты надеялась? Что глаза у Мирона Акимова при виде тебя замаслятся, как у того же Ульяшина? Он взрослый мужчина, а ты для него юная соплюха. Жизни не знаешь, талантами не наделена. Еще и глуповата, как выяснилось. И падка на лживые посулы.

   И вообще, у нее есть Алик!

   За эту последнюю опору Анаит и зацепилась.

   Об увольнении она ему не сказала. И расследование частных детективов они больше не обсуждали. Алик как будто позабыл об этом. Он много и охотно рассказывал о своих делах. Иногда вдохновенно делился впечатлениями о прочитанном. Книги он поглощал в немыслимом количестве. За месяц читал столько, сколько Анаит и за год не осиливала. «Я просто постоянно самообразовываюсь. Надо успевать, пока мозги свежие. К пятидесяти будет поздно».

   Алик и ей велел читать научно-популярную литературу, а именно Роберта Сапольски. Но Анаит, похоже, состарилась раньше времени: мозги у нее слиплись, и вместо Сапольски она взялась читать Сапковского, не обратив внимания, что он не Роберт, а вовсе даже Анджей. Незаметно для себя так втянулась, что совсем позабыла о Бурмистрове и обо всем остальном. При встрече от души поблагодарила Алика. Минут пять они болтались в теплой гавани взаимного непонимания. Он радовался ее энтузиазму. Анаит радовалась, что в кои-то веки не выглядит дурой, поскольку ей есть что сказать о трагической эпопее ведьмака.

   Когда ошибка разъяснилась, теплая гавань обернулась холодным душем. «Я? Тебе? Подсунул бы бульварное чтиво?» Алик был оскорблен в лучших чувствах.

   Пришлось извиняться.

   Они договорились встретиться в четыре. Анаит успела сбегать на три собеседования, где из нее вытрясли всю душу, и в кафе она вошла, ощущая себя половинкой от Анаит Давоян. Может быть, даже четвертью.

   – Уставшая ты какая-то, – осуждающе сказал Алик. Болезнь или утомленность он списывал на распущенность. – Только не говори, что твой босс опять тебя третирует.

   – Нет. Не третирует. – Это было правдой. Она не видела Бурмистрова несколько дней. – Все хорошо.

   Он протянул руку, чтобы ухватить ее за нос, но Анаит быстро уклонилась.

   – Не делай так!

   – Уж и потрепать нельзя!

   – Мне не нравится!

   – Шуток не понимаешь, – констатировал Алик и принялся за суп. – Возят воду на обиженных и на наголо подстриженных, как говорил мой дед. Выдающийся был человек. Бери с него пример. Кстати, о выдающихся людях: скоро подойдут Петровские, так что заканчивай кукситься.

   У Анаит кусок застрял в горле.

   Алик отчего-то любил демонстрировать ее Петровским. При каждом удобном случае вез ее за город, где в двухэтажном доме собирались его приятели с женами.

   – Почему ты мне не сказал, что будут Петровские?

   – А что такое?

   – Я думала, мы вдвоем пообедаем…

   – Тебе неприятно общество моих друзей? – Алик поднял бровь.

   Анаит помолчала.

   – Саша опять начнет объяснять, что работа искусствоведа никому не нужна, а сама профессия по сути высосана из пальца. Я не понимаю, почему он так однообразен в выборе тем для застольной беседы.

   Алик обмакнул в соус ролл и отправил в рот. Смотреть, как он ест палочками, было чистым эстетическим наслаждением – хоть снимай и выкладывай на «Ютьюб».

   – Ну, по сути-то он прав, – сказал Алик, прожевав рыбу. – Искусствоведы в последние сто лет заняты созданием спроса на самих себя. Искусство уходит все дальше от народа, и этому народу нужно разъяснять, где шедевры, а где нет. Ваши функции способен выполнять любой образованный человек. Учиться этому специально… – Он наморщил нос и покачал ладонью в воздухе. – Ну такое…

   – Искусствовед – это хранитель, – тихо сказала Анаит. – Наша профессия удивительна. Она находится на стыке искусства, истории и культурологии. Мы изучаем и рассказываем другим о самом прекрасном, что было создано человечеством…

   – И что же это? – не скрывая скептицизма, поинтересовался Алик.

   – «Поклонение волхвов» Боттичелли: та картина, что во Флоренции. Я ее видела. – Анаит на мгновение закрыла глаза. – Античные руины. Обрубки деревьев подпирают крышу, и на возвышении сидит Мария с младенцем на руках. Да, я знаю: это «Поклонение» критикуют за то, что действующие лица существуют в пространстве сами по себе, как бы вне связи с происходящим. Говорят о том, что фигуры стиснуты в пространстве. Считается, что в следующем своем «Поклонении волхвов», написанном в тысяча четыреста восемьдесят первом, Боттичелли достиг большего. В этой второй работе – на самом деле третьей, но неважно, – сложная многофигурная композиция полностью работает на идею: всеобщее поклонение и хвала Иисусу. – Анаит покачала головой. – Может быть, если бы я увидела ее своими глазами, я бы согласилась. Но я видела только флорентийскую картину. Ты приближаешься к ней – и все эти важные господа, которых Боттичелли писал с семейства Медичи, все эти люди в пышных платьях расступаются, – и остается только Мария в небесно-голубом одеянии, с младенцем на руках. Сквозь щель в крыше падает солнечный свет. Старший из волхвов опускается на колени. У него изумительной красоты черный плащ, богато расшитый золотом, с меховыми отворотами на широких рукавах. Иосиф сверху без улыбки рассматривает их. А Мария глядит на сына, и у нее такое лицо… – Анаит беспомощно улыбнулась. – Меня учили описывать картины, но мне все равно не хватает слов. В ее лице бесконечная любовь и такая же бесконечная печаль. А за развалинами голубеет небо, сквозь камни прорастает трава. И лошадь с кудрявой челкой жует рукав своего хозяина.

   – Я погуглю, – сухо сказал Алик. – Минутка просвещения закончена? Можно спокойно поесть?

   – Да-да, прости…

   Некоторое время они молчали. Алик хмуро доедал роллы. Анаит с тоской ждала, когда появятся Петровские.

   Интересно, что думает о Боттичелли Акимов? Они не говорили о живописи. Так получилось, что, встречаясь, они постоянно обсуждали ее дела.

   О Боттичелли. О Филиппо Липпи. О еще одном поклонении волхвов – кисти Джантиле да Фабриано, где есть лошади, собаки, птицы, обезьяны, лев и даже гепард, и все это золотое, сияющее, праздничное; важный младенец тянет ручонку к лысой голове волхва, и только вол глядит так грустно, словно ему ведомо будущее.

   – Ты, пожалуйста, Петровским не начинай впаривать тему важности работы искусствоведа, – сказал Алик будто между делом.

   – Почему? – медленно спросила Анаит.

   – Ну, потому что Сашка – окулист, а Инна – физиотерапевт. Им, знаешь, будут смешны твои объяснения.

   Анаит прикусила губу. «Тихо, тихо. Он не хотел меня обидеть».

   – Почему смешны?

   – Не делай вид, будто не понимаешь. Но если мне нужно все разжевать, то пожалуйста: потому что они твою работу могут выполнять, а ты их обязанности – нет. И потому что от них каждый день уходят благодарные пациенты, которым они облегчают существование. Ты можешь этим похвастаться? В том-то и дело.

   Анаит смотрела на него. Она догадывалась, что он в грош не ставит ее знания, но впервые это проявилось так явно.

   «Я обманываю родителей не только насчет работы». Алик – вот еще один обман. Анаит не имеет права ни в чем его упрекать, потому что затыкает им дыру, над которой светится неоновым надпись: «Нормальные отношения». Вот вам, мама и папа, красавец, обаятельный сотрудник банка. Посмотрите, как великолепно сидит на нем костюм! О-о, и вы еще не видели его без костюма! Поверьте, он так же хорош.

   Она приобрела себе Кена в коробочке. Не пластикового болвана, а живого, неглупого, успешного карьериста, красивого, как юный Ален Делон.

   И что теперь? Сидит и молча страдает. Он, видите ли, неуважительно отзывается о том, что ей дорого.

   Что ж, Алик для нее – ширма.

   А кто она для него?

   Анаит расковыряла палочками несчастный ролл. Что-то созревало внутри, и по опыту она знала, что это «что-то» лучше удерживать там, где оно находится.

   «Женщина в злости безобразна», – говорит отец.

   А еще: «Вспыльчивость – это качество низких людей».

   Сирень на столе в мастерской. Они с Антониной, хихикая, как две девчонки, ищут заветный цветок с пятью лепестками. Анаит тогда пришла в раздражение – из-за чего? Из-за того, что частный сыщик подарил чудесный букет ее бывшему педагогу?

   В самом деле?

   – Алик, – позвала Анаит. – А все-таки почему ты никогда не даришь мне цветы?

   – Я считал, тебе известно мое мнение по этому поводу. Цветы – это отрезанные…

   – …да-да, части тела, – перебила Анаит. – Допустим! А почему ты ни разу не дарил мне орхидеи?

   – Что? – переспросил Алик.

   – Орхидеи, – повторила Анаит, чувствуя, как в ней поднимается волна гнева. В щеках вспыхнул жар, но сейчас ее это не волновало. – Орхидеи продаются в горшках. С корнями. Их никто не срезает. Так почему ты никогда не дарил мне орхидеи?

   Она впервые увидела, как Алик растерялся. Лицо его поглупело. В другое время это развеселило бы ее, но Анаит не успевала насладиться этим зрелищем: ее несло к берегу, где уже гнулись и стонали пальмы.

   – Обычные орхидеи, а? – Она перегнулась через стол. Соус опрокинулся – да и плевать! – Или розы в горшках?

   Пальмы, всплеснув макушками, исчезли под водой. Мощный вал прокатился по берегу, вырывая их с корнем и переламывая стволы, как в мясорубке. Анаит вскочила и оперлась ладонями о край стола:

   – А нарциссы? Гиацинты? Хризантемы? Фиалки?

   Ее голос катился по пустому ресторану. Казалось, если она хоть чуть-чуть прибавит громкости, начнут взрываться бутылки.

   Из подсобки выглянул официант, испуганно уставился на них и снова исчез.

   Алик вскочил. Схватил сумку и с несвойственной ему торопливостью побежал к выходу.

   – Цикламены? – орала ему вслед Анаит. Голос обрел невиданную прежде силу. – Азалии? Фуксии? Гибискусы? СРАНЫЕ КАКТУСЫ?

   На кактусах Алик выронил сумку. Дернулся, как простреленный, подхватил ее и скрылся за дверью.

   Анаит медленно выдохнула и опустилась на стул. Оглядела стол взглядом полководца, озирающего поле сражения с ближнего холма. Итак, что у нас осталось? Роллы – на фиг. Жиденький суп – туда же. А вот гречневая лапша – это неплохо! Сегодня она пообедает лапшой.

   В повседневной жизни он не рисовал. Однако с самого начала расследования в его воображении постепенно зарождались образы тех, с кем сталкивало Макара преступление: свидетелей, жертв, клиентов; нечто вроде портретов, пропущенных через миллион кривых зеркал и искаженных ими до неузнаваемости, но в этой искаженности парадоксально точных.

   Он переносил их на бумагу. Постепенно зазеркальный мир проявлялся на листе, а вместе с ним и то невидимое, что ускользало от сыщика в мире обыденном. Этот странный процесс напоминал записывание снов, когда среди мути кошмаров, череды нагромождений страхов вдруг сама собой открывается внятная идея, на которую и нанизывалось сновидение.

   Запечатлеть означает прояснить. То, чему Илюшин не находил названий, смутные догадки и расплывчатые идеи обретали ясность.

   С этим уже можно было работать.

   Несколько раз Макар обходился и без «художеств», как называл это занятие Сергей. Но хотя они доводили дело до конца, у него оставалось ощущение незавершенности. Словно в прочитанной книге он, не заметив, пролистнул целую главу. Финал не изменился, и сюжет был ясен, но он, читатель, обокрал самого себя.

   Макар положил вырванный лист на плотный альбомный переплет, покусал карандаш. Усмехнулся: в идее рисовать художников ему виделась какая-то несообразность. Интересно, если бы их с Сергеем портреты создавал Акимов, что бы он написал?

   В следующую секунду сам Мирон Акимов предстал перед ним в образе кита – того самого, одолеваемого розовыми рыбами. Он плыл в одиночестве, пересекая наискось белую гладь листа, и не было никого, кто мог бы сравниться с ним по величине.

   Юханцева – пещерный тролль с копной торчащих волос. Ульяшин – сом, жирный, матерый, чьи усы запутались в сетях. Ясинский бежал между ними, похожий на мышь, но не успевал спрятаться в норе.

   Бурмистрову выпало быть домом без окон. Наталья Голубцова – стоячее болото с расплывающимся по нему, точно яичница по сковороде, огромным глазом. Куприянова – золотая медаль, ее муж Андрей Колесников – снежный барс, похожий на того, что изобразил Бурмистров. Безумная Фаина осталась почти тем же, кем была: старухой с клюкой и птицей на плече.

   Илюшин рисовал. Персонажи толпились на листе, им не хватало места. Он вырвал из альбома еще один.

   Анаит Давоян: облако, внутри водяной столб. Антонина Мартынова: стрела с густым лиственным оперением. Ювелир Тарасевич: хомяк с пышным, богатым павлиньим хвостом.

   Пришел Бабкин, заглянул через плечо Макара. Хотел отойти, но замер, зачарованно рассматривая фигурки на листе.

   Тимофея Ломовцева он узнал с первого взгляда: лис, чей хвост превращается в огонь. Хохочет, скалит зубы. То ли сам горит, то ли готовится поджечь все вокруг. С большой еловой шишкой, из которой смотрели два скошенных к несуществующему носу глаза, Бабкину пришлось повозиться. В конце концов он понял, что это Борис Касатый. Алистратова он отыскал на этом же листе: что-то похожее на разбухшее пирожное, из которого вылезла начинка.

   И пропавший сторож Вакулин нашелся. Толстый акробат в пестром клоунском трико шел по провисающей веревке.

   Была среди художников даже Изольда. Не ундина и не сардина, а длинная гусеница.

   Сергею нравилось угадывать, кто стоит за очередным рисунком. Он почти всегда определял это безошибочно, но не знал, приписывать ли успех собственному чутью или таланту Илюшина.

   – Вот кому надо выставку организовывать, – вполголоса проговорил он. – Сколько у тебя уже таких листов?

   – Не знаю, я их выкидываю, – рассеянно отозвался Макар.

   Бабкин так и подскочил:

   – Выкидываешь? Да ты что?!

   Илюшин на секунду оторвался от своего занятия. Недоуменно взглянул на него через плечо:

   – А ты думал, я их храню, что ли? В архиве?

   – Елы-палы! – в сердцах сказал Бабкин. – Ясное дело, я думал, ты их хранишь!

   – Это зачем же?

   Ответить на этот вопрос Сергей с ходу не смог и от переполнявших его чувств сбежал на кухню. Нет, ну надо же! Выкинул все листы!

   Он самому себе не мог объяснить, отчего это важно. Но ведь там были люди. Все, что встречались им в расследованиях. Концентрат человеческий, суть, идея – черт его знает!.. А теперь этого всего нет. Как же так…

   Он всерьез расстроился. Сидел в одиночестве, не включая света, прихлебывал кофе. Кофемашина сочувственно светила голубоватыми и желтыми огоньками из темноты, словно присевший отдохнуть инопланетный корабль.

   – А мне ты кофе, конечно, не сделал, – сказали у Бабкина над ухом.

   Сергей чуть не поперхнулся.

   – Макар, твою мать! Я ведь тебя пришибу когда-нибудь ненароком!

   – Какая прекрасная смерть, – прочувствованно сказал Илюшин и утер воображаемую слезу.

   Когда Сергей уехал, Макар вернулся к своим рисункам и записям.

   Золотая медаль «За победу»…

   Кто такая Майя Куприянова, если присмотреться внимательнее? Старательная девочка. Вовсе не бездарность. Неторопливо, но упорно ползет к своей цели, как та улитка по склону Фудзи, если бы улитку на вершине ждал свой домик, дача и приличная машина, а не двадцатилетний «Форд».

   Бабкин после встречи с ней спросил, отчего это Макар взъелся на девчонку. Само собой, Серега видит юное доверчивое существо, нянчащее малыша, и у него сразу разыгрывается опекунский инстинкт.

   А у Илюшина подобных инстинктов нет и в помине. Зато есть тот, что нашептывает: она лжет, лжет в каждом слове. Олененок Бэмби? Ага, как же. Саблезубый.

   Но мало ли зачем могут лгать люди…

   Илюшин принялся изучать все, что было собрано по делу об убийстве Тарасевича. Одна клиентка рассказывает, как он был к ней добр. Другой прямо обвиняет его в мошенничестве. Свидетели, которые общались с ювелиром в течение последних суток его жизни, все как один твердят: да, он был взволнован, напуган. Путал заказы, не слушал их.

   Логично предположить, что после смерти Ясинского Тарасевич испугался за свою жизнь.

   Но вот беда: с Ясинским они не были знакомы. Никогда не встречались. Не связывались по телефону. Дела даже не объединены в одно производство. На каком основании, собственно? На том, что с художницей из союза они вместе придумывали дизайн украшений?

   Этого мало.

   Кроме того, свидетели показывают, что и до смерти Ясинского ювелир вел себя не так, как обычно. «Он о чем-то беспокоился», – сказал его сменщик. Последние три недели своей жизни Тарасевич выглядел нервным, взвинченным безо всякой причины.

   Илюшин придвинул лист и стал записывать подряд, не задумываясь:

   Им до сих пор не известно, связаны ли между собой эти события. Но нечистый на руку директор союза и нечистый на руку ювелир убиты с разницей в сутки – неужели это совпадение?

   Картины, картины… Ему представились сюжеты, оформленные в рамы: спящий Вакулин; вор, крадущийся вниз по лестнице; ювелир, застывший в испуге при виде старушки в плаще; сама Белых – статуэтка из золота, напоминающая богиню ацтеков. Макар прикрыл глаза и дал волю воображению. Изольда ползет на подиум, перебирая двадцатью парами коротких ножек, за ней остается примятый мох. В нем лежит убитый ювелир. Капли росы вокруг него – рассыпавшиеся бриллианты. Бурмистров ваяет собственную статую, у нее вместо носа торчит носорожий рог. «Появляется самоучка и обскакивает их по всем параметрам». «Ясинский, конечно, масштабное жулье, но по-прежнему прокалывается на таких вот мелочах». «Котов зовут Тиран и Мучитель».

   Нет, не так. Их зовут Тигран и Мачете. Анаит Давоян пошутила: переименовала злых зверей. Наверняка она их побаивалась. Это просто шутка. Над чем смеешься, то не страшно. Тиран и Мучитель…

   Коты спрыгнули с картины, обвили Илюшина хвостами. Изумрудно-зеленые глаза мигнули близко-близко. «Это была просто шутка», – сказал один кот голосом Антонины Мартыновой. «Мы никому о ней не расскажем», – шепнул другой. Они раздвоились, отступили в тень; теперь их, кажется, было пятеро. Там, в тени, они слились воедино; пятна на шкурах вытянулись и превратились в полоски. Навстречу Илюшину вышел тигр и широко осклабился.

   «А тебе не приходило в голову, что наведывались вовсе не за Бурмистровым?»

   Последнее, что почувствовал Макар, прежде чем окончательно провалиться в сон, – слабый запах сирени.

   Он проснулся ранним утром от света, залившего комнату. Утренний сон отпечатался в памяти как фотоснимок. Снился тигр, на котором восседала хрупкая Лидия Белых, вся увешанная украшениями. В седых волосах сверкает диадема, грудь закрыта, точно броней, многоярусным ожерельем. Руки по локоть унизаны браслетами.

   Илюшин прижал ладони к глазам и замер.

   Сны ценны.

   Сны бесценны!

   Он почти догадался, о чем подсознание говорило ему накануне, когда он провалился в дремоту! Осталось сделать последнее усилие. Все нужные фрагменты у него имеются – плавают вокруг, будто коробку с деталями конструктора рассыпали в невесомости.

   Макар схватил свои записи.

   Тарасевич беспокоится.

   Ювелир сильно испугался при виде Белых. «Может быть, ему представился на моем месте кто-то другой?» – предположила старушка. И кто же, интересно? Смерть с косой?

   Илюшин щелкнул пальцами. Вот оно! Все было очевидно! А он, увлеченный тиграми в чаще, не заметил изумрудных лягушат, нырнувших с листа кувшинки в синюю глубину пруда.

   Он набрал номер человека, к которому обращался не чаще одного раза в несколько лет.

   Времени на приветствия не стали тратить ни тот, ни другой.

   – Чем могу помочь? – осведомились в трубке.

   – Мне нужен специалист по ювелирным изделиям Австро-Венгрии девятнадцатого века.

   – Узкий профиль, – отозвался его собеседник, подумав. – Если будет шире, сгодится?

   – Можно расширить только временные рамки, прихватить первую треть двадцатого века. Но Англия вместо Австро-Венгрии не подойдет.

   – Жди.

   Макар не стал тратить времени впустую. Он выпил кофе, взглянул на часы, поморщился – и позвонил Лидии Белых.

   На его счастье, старушка не спала. Она благосклонно приняла его извинения за ранний звонок. Но когда Макар объяснил, чего он хочет, от ее расположения не осталось и следа.

   – Исключено! – От возмущения она задыхалась. – Вы сами понимаете, о чем меня просите? Вы догадываетесь, как это выглядит? Вы очень подозрительный юноша, я утратила к вам всякое доверие! Учтите, сегодня же напишу заявление! Приложу к нему ваше фото!

   – Лидия Даниловна, дайте мне три минуты, – сказал Макар. – Я объясню, зачем мне это нужно.

   Он уложился не в три минуты, а в две. Но еще не меньше минуты Лидия Белых молчала. Он забеспокоился, не стало ли ей плохо.

   – Лидия Даниловна, вы меня слышите?

   – Подъезжайте, – надтреснутым голосом сказала она.

   По дороге он набрал Бабкина. Его подгоняло внутреннее чутье: быстрее, быстрее, ты опаздываешь. Значит, он что-то упустил…

   – Серега, я еду к Лидии Белых, а потом мы вместе отправляемся в банк.

   – Это еще зачем?

   – Позже объясню. Я уже почти на месте.

   – Ладно. Смотри: сегодня в кафе поминки по Ясинскому – девятый день. Мне пойти? Понаблюдать за художниками?

   Илюшин задумался:

   – Я наберу тебя через час, тогда и решим.

   – У тебя что-то есть? – осторожно спросил Сергей.

   – Пока не уверен.

   Им овладело возбуждение охотничьей собаки, взявшей след. «У тебя что-то есть?» – спросил Сергей. Да, у него что-то есть. Но его зыбкая догадка, казалось, может лопнуть точно мыльный пузырь, от одного лишнего слова, а может затвердеть и превратиться в мячик для гольфа. Удар клюшкой – и он белеет в лунке.

   Макар привез Лидию Белых на такси в банк. Старушка упиралась, твердила, что здесь не больше получаса ходьбы, она всегда проделывает этот путь пешком для моциона… Но Макар не располагал получасом. Больше всего его беспокоило, что он не понимает, откуда это чувство уходящего времени. Что еще должно произойти? Он по-прежнему не видел всей картины целиком: у него была лишь одна догадка, которую предстояло проверить.

   Поэтому он сказал со всей возможной почтительностью:

   – Лидия Даниловна, умоляю: только не сегодня. Вы ведь не собирались в банк, правда? Значит, ваш моцион не пострадает. А нам нужно действовать очень быстро.

   – Чего вы опасаетесь?

   – Третьего убийства, – сказал Макар.

   Казалось, она не уступит. Балованное старенькое дитя, не привыкшее к отказам. Но Белых взглянула на его сокрушенное лицо и вздохнула:

   – Бог с вами! Хотя, предупреждаю вас, я не выношу такси: там дурно пахнет.

   Пока они ехали в банк, у Макара пискнул телефон. На экране высветился контакт.

   «Специалист по Австро-Венгрии у меня есть, – сказал он про себя. – Что ж, это половина дела».

   В банковском хранилище Илюшин выполнил вторую половину: под пристальным надзором Лидии Даниловны сфотографировал все украшения. Клейма. Камни. Оборотная сторона. Крепления. «Нужно было взять у Маши фотокамеру с макронасадкой», – запоздало подумал он.

   Над последним ожерельем он крутился так долго, что Белых не выдержала.

   – Сколько можно! Вы его уже наизнанку вывернули! Имейте в виду, я слежу за вами очень внимательно, и если вы что-нибудь подменили…

   Макар слушал ее вполуха, машинально бормоча в ответ что-то вежливо-успокоительное.

   – Я посажу вас на такси…

   Он проводил старушку наверх, вызвал ей машину.

   Когда Белых уехала, Макар отправил все отснятые фотографии на тот номер, который прислал ему утренний собеседник. Он написал пояснительное сообщение, убедился, что оно доставлено получателю. Сел на автобусной остановке, разглядывая транспорт и пассажиров.

   Теперь действительно оставалось только ждать.

   Мирон Акимов попросил Анаит прислать все снимки украденных полотен, которые у нее имелись. На его счастье, Бурмистров очень серьезно относился к своему увлечению: в обязанности Анаит входило фотографировать картины на всех этапах работы.

   У начальства он отпросился без труда. Несколько дней Мирон посвятил одному-единственному занятию. Когда он закончил, то даже под угрозой расстрела не смог бы ответить, вторник сегодня или суббота. Дни и ночи размылись в одну нескончаемую полосу, словно деревья за окном мчащегося поезда.

   Выполнив все, что намеревался, Акимов рухнул в постель и проспал почти двадцать часов.

   Разбудил его звонок. Сонный Мирон, чувствуя себя хуже, чем с похмелья, поднял голову. Звонила Майя Куприянова.

   – Привет! Ты не забыл, что сегодня поминки?

   – Чьи поминки? – пробормотал Мирон.

   Во рту пересохло, язык едва ворочался. Что он пил в последние сутки? Пил ли он вообще? На полу возле окна валяется пустая коробка из-под кефира. Даже до мусорного ведра не донес, свинья.

   – Ты спишь? – Ему почудилось, что голос у Майи напряженный. – Мирон, у Ясинского сегодня девять дней.

   – Ох, я и забыл… Где, во сколько?

   – Кафе «Восток», между «Филевским парком» и «Багратионовской». Начало в два.

   Повесила трубку, не прощаясь. Судя по голосу, переживает. Славный человек Майя Куприянова. Позвонила, предупредила… От ее вечно мрачного мужа с воспаленными глазами такого не дождешься.

   Часы показывали начало двенадцатого. Времени оставалось в обрез.

   Мирон побрился, затем долго стоял под душем. Когда он растирался полотенцем, снова зазвонил телефон и трезвонил так настойчиво, что он решил – Анаит, не иначе. До этого он ей не отвечал – боялся сбить настрой. Он поднял трубку – и опять услышал голос Майи.

   – Я кое-что забыла у тебя спросить. В музее болтают, будто ты ищешь пропавшие картины Бурмистрова.

   Акимов быстро взвесил все «за» и «против» честного ответа.

   – Искал, – уклончиво ответил он, рассматривая свои мокрые следы на линолеуме.

   Майя ахнула:

   – Нашел?!

   – Давай при встрече об этом поговорим. Извини, мне пора собираться.

   Он решил прогуляться от метро и заплутал. Из пыльных витрин неожиданно показывалось его отражение и пропадало, чтобы за углом выскочить вновь: немолодой рыжий мужчина в светлом плаще. Плащ этот, единственная действительно ценная вещь в его гардеробе, был когда-то подарен женой. За столько лет успел выйти из моды и снова войти… Черт знает, с чего вдруг он решил надеть его на поминки!

   Можно было вообще не ходить. Так было бы даже порядочнее по отношению к Ясинскому, которого Акимов не уважал и не любил. Жил погано и умер плохо. Ничего хорошего не сделал. Никого, кроме себя любимого, не осчастливил.

   «А сам-то ты сильно от него отличаешься?» – одернул себя Мирон.

   Нет, он пришел не из-за Ясинского. Он пришел отметить с художниками конец его эпохи и разузнать, что день грядущий готовит остальным. А еще потому, что он выполнил обещанное Анаит и теперь хотел побыть с людьми. Это он-то, вечный отщепенец! Так называла его жена, когда предстояло ехать к очередным ее родственникам на очередное празднование. Убивание времени как оно есть. Даже мух давить на подоконнике – и то более осмысленное действо.

   Столько лет прожили вместе, а вспомнить нечего. Старую тетку жены память сохранила лучше, чем саму жену. Хотя Наташу он видел каждый день на протяжении многих лет, а с теткой встречался от силы дважды. Но образ жены затерся, будто старая монета, которую долго таскали с собой и бессмысленно теребили в пальцах.

   Мирон вышел прямо к кафе. Даже остановился в растерянности, разглядывая на одноэтажном здании вывеску «Восток». Площадка вокруг была плотно заставлена машинами. На крыльце курил Борис Касатый. Вокруг шеи намотан длинный серый шарф, похожий на осиное гнездо.

   – Пойдем, поможешь! – крикнул он издалека.

   Сам, однако, никуда не пошел: подтолкнул Мирона внутрь и закрыл за ним дверь.

   В помещении было на удивление немноголюдно. Он взглянул на часы и понял, что явился слишком рано. Толпились возле окна женщины, среди которых он заметил Голубцову. Кто-то расставлял на столах цветы. Алистратов печально бродил туда-сюда в сопровождении одной только супруги. Кровоподтек под глазом был замазан тональным кремом.

   Акимов ловил на себе любопытствующие взгляды. Он поздоровался и отступил в темный угол; атмосфера всеобщей скованности подействовала и на него. Прислушиваясь к разговорам, доносившимся из женской группы, он узнал, что официантов вдвое меньше, чем было условлено, что Ульяшин до сих пор в больнице, что народу придет много и нужно составить столы во втором зале… Обрадовавшись, что может занять себя делом, Мирон ускользнул в соседнюю комнату.

   – Здорово, – сказал Андрей Колесников.

   Он стоял посреди залы, словно прикидывая, как лучше передвинуть столы.

   – Привет. А где Майя?

   Акимов обернулся, ища ее глазами.

   Колесников криво усмехнулся:

   – Ну, выехали мы из дома вместе. По дороге она выкинула меня из машины и велела добираться пешком. В пробке, наверное, встала. Я на метро пересел, уже десять минут как здесь.

   – За что выкинула? – без особого интереса спросил Мирон.

   Колесников, казалось, исхудал за то время, что они не виделись.

   – За дело, – неожиданно признался он. – Я критиковал ее манеру езды. Это называется: не надо рулить, когда сидишь на пассажирском месте. Она тут же озверела, остановилась… В последние дни что-то у нее не ладится…

   Андрей оборвал сам себя, махнул рукой. Мирон, не привыкший, что Колесников откровенничает, посмотрел на него внимательно.

   Небритый, глаза красные. То ли плохо спал, то ли много плакал. Если приглядеться, Колесников единственный из всех присутствующих выглядит действительно скорбящим.

   – Давай подумаем, как составить столы, – сказал Мирон. – Сколько человек планируют здесь посадить?

   – Да кто ж его знает… Вообще-то и накрывать уже должны. Обещали компот, кутью, салат… Первое-второе, само собой. А ничего и нет.

   – Ладно, разберемся.

   Акимов повесил плащ, а затем и пиджак на вешалку, оставшись в одной водолазке. Колесников, поглядев на него, последовал его примеру.

   – Душновато здесь. Может, окно приоткроем?

   С рамы опадала краска хлопьями, как глазурь с зачерствевшего кекса. В залу ворвался холодный осенний воздух.

   – А с кем остался… – Акимов забыл имя сына Майи и Колесникова.

   – Левушка? С соседкой. Она иногда нас выручает. Не знаю, что бы мы без нее делали.

   «Ты сидел бы с ребенком, а Майя поехала бы на поминки. Вот и весь расклад».

   Телефон в кармане плаща разразился «Полетом валькирий». Когда Акимов ответил, механический женский голос предложил ему услуги стоматологии в любом районе Москвы.

   – Ты бы звук-то поменял, – посоветовал Колесников. – Или хотя бы отключил. Если еще раз позвонят, пока кто-нибудь толкает речь в память о покойном, будет неловко.

   «Переживу», – хотел ответить Акимов, но звук все-таки приглушил.

   Они сдвинули столы, и Колесников озабоченно огляделся.

   – Стульев не хватит. Будь другом, узнай, есть ли еще?

   Мирон отправился разыскивать официантов или управляющего. Был отруган на кухне, куда сунулся по ошибке, нашел в соседнем кабинете какую-то девицу на каблуках, но та красила ногти и о стульях не имела ни малейшего понятия. «Как и обо всем остальном», – сказал про себя Акимов. Он вернулся в первый зал.

   – Со стульями у них, кажется, напряженка… Придется сидеть на подоконниках.

   – Где это? Кто это решил? – вскинулась Наталья Голубцова.

   Она глядела на Мирона с таким недоверием, словно подозревала, что он тайком вынес мебель и продал с заднего хода.

   – Там! – Акимов указал на кабинет.

   Голубцова промчалась в указанном направлении, шелестя юбками. Рывком распахнула дверь – и ее визгливый голос затопил коридор. «Человек умер!.. А вы стульев жалеете!.. Ни стыда, ни совести!..»

   Девица бойко огрызалась. Однако на стороне Голубцовой был козырь – покойный Ясинский. «Еще тело не остыло! Где салаты, где булочки? Компот где, я у вас спрашиваю?»

   Акимов завороженно слушал. Вскоре стало ясно, что в битве глупости и бессовестности первая побеждает. Девица выскочила как ошпаренная, и сразу, откуда ни возьмись, появились официанты в прокуренных рубашках. Мимо Акимова пробежала повариха с подносом булочек, пухлых, как молочные поросята. И таким же оживлением отозвался зал. То и дело хлопала входная дверь, барственный бас Алистратова вплетался в жужжание толпы, среди которого выскакивал, точно кузнечик из травы, высокий тенор Касатова: «А стоит ли?.. Можем ли мы быть уверены?»

   Акимов попытался представить, что там обсуждается, но махнул рукой.

   Он постоял, наблюдая за движением караванов. Плыли перед ним графины с компотом, миски с кутьей, салаты, мясо по-французски под сморщенной майонезной корочкой… Несмотря на название, ничего специфически восточного в меню не было. Разве что кольца крымского лука, горой выложенные на расписное блюдо, от которых остро пахло уксусом. Блюдо выглядело так, словно на него небрежно постригли розового барана.

   Ясинский был бы недоволен.

   При виде еды среди художников возникло оживление. Мирон так и стоял за дверью, в полутемном коридоре, не торопясь выходить на свет. Звякнула ложечка по бокалу, разговоры смолкли. Слово взял Касатый. «Человек, благодаря которому возник наш союз… его неизменное дружелюбие и готовность помочь…». Он говорил о Ясинском так, словно тот вышел на пару минут и должен вот-вот вернуться. Если бы не кутья, можно было бы подумать, что провожают на пенсию главного бухгалтера провинциального завода.

   Акимов собрался с духом и проскочил в дверь вслед за официантом, словно безбилетник в метро, пристраивающийся к пассажиру. На него никто не обратил внимания. Хлопоты насчет стульев были лишними: все разместились в основном зале. Он нашел свободное место, тихо присел в углу… И чем больше слушал и смотрел, тем ближе подступала к нему привычная глуховатая тоска. В последнее время Акимов почти позабыл о ней. И вот она снова с ним.

   Слово взяла какая-то женщина. Она тоже начала рассказывать о Ясинском, и ни одна фраза из тех, что бойко сыпались из нее, как горошины из стручка, не могла относиться к тому человеку, которого знал Мирон. У него уже сводило скулы от попыток удержать зевоту.

   «Держись, держись!»

   Внезапно он понял, что больше не может. Когда между выступающими возникла пауза, Акимов встал и быстро вышел в соседний зал. На столы, которые они так старательно сдвигали с Колесниковым, были навалены пальто. Вешалка в углу погребена под грудой одежды. Его собственный плащ распахнутыми полами прикрывал чью-то куртку, словно птица, защищающая птенца.

   Он отыскал телефон в кармане, бросил плащ на спинку стула. Подошел к окну и, не давая себе времени задуматься, позвонил Анаит.

   – Мирон, здравствуйте! – радостно сказала она, как будто ждала его звонка. – Я беспокоилась за вас.

   Мирон испытал такое облегчение, словно его разбудили от ночного кошмара и то, что обступало со всех сторон, не давало дышать, при солнечном свете оказалось нагромождением нелепых детских страхов. Он сразу передумал преподносить ей свою главную новость торжественно и вообще как-то специально обставлять ее.

   – Анаит, ты сможешь вернуть ему картины, – просто сказал Акимов.

   Молчание.

   – Как? – переспросила Анаит. – Я не поняла, что вы подразумеваете под…

   – Да. Именно это. И «Тигров», и «Барса». Как он его там обозвал, бедолагу?

   – «Владыка мира», – машинально пробормотала Анаит и вдруг словно очнулась: – Мирон, не может быть! Как вы это сделали?! Где вы их нашли?

   – Я тебе при встрече все расскажу, – пообещал Акимов. Кажется, он сегодня уже произносил эти слова.

   – Где вы? Я прямо сейчас приеду, можно?

   – В кафе, на поминках Ясинского. – Он назвал адрес. – Когда тебя ждать?

   – Я выезжаю, буду минут через сорок! Не вздумайте никуда уйти!

   – Куда я денусь с подводной лодки… – пробормотал Мирон в замолчавшую трубку.

   Анаит приедет. Они уйдут в какое-нибудь тихое спокойное место. И он ей все расскажет.

   Люди делятся на тех, кто способен испытывать счастье, и на тех, кто знает лишь довольство. Сам он из вторых. А про Анаит, увидев ее в первый раз, Мирон подумал: «Вот счастливый человек!» Она была хмурая, уставшая, нервничающая из-за того, понравится ли Бурмистрову оформление картин, и все равно излучала энергию счастья.

   Удовлетворенные люди ничего не излучают. Они светят бледно-бледно, едва-едва. Так, что хватает лишь им самим.

   За спиной скрипнула дверь. Колесников, бледный, измученный, трет переносицу так сильно, что на ней остается красный след.

   – А, Мирон… Ты Майю не видел?

   Акимов выразительно посмотрел на него. Он стоит один, в пустом зале, среди брошенной верхней одежды. Где здесь может скрываться его жена?

   – Расклеился я, – без выражения сказал Колесников. – Майя давно должна была приехать, уже много времени прошло. А ее нет.

   – Может быть, передумала и вернулась домой?

   – На звонки не отвечает. – Колесников с отчаянием взглянул на него. – На звонки-то почему?

   – Обиделась. – Акимов старался говорить спокойно.

   Ему хотелось, чтобы Колесников ушел и оставил его одного, в ожидании, когда появится высокая фигура в длинном пальто того оттенка, который поэтично называется «тенарова синь». Луи Жак Тенар был не художник, а химик. Он изобрел этот пигмент в конце восемнадцатого века по заказу французского министра. Как это странно звучит: изобрести по заказу. Но Тенар справился. Кобальтовая синь нужна была для Севрской мануфактуры, где производили фарфор. Ультрамариновый синий пигмент был слишком дорог: его везли из-за границы…

   Незаметно начало смеркаться. Иногда небо ранней весной окрашивается в оттенок тенаровой сини. «Звездная ночь» Ван Гога написана почти целиком в этом цвете.

   Мирон бы и дальше стоял, думая обо всем сразу: французском химике, нидерландском художнике, русском небе, но мешал Колесников. Он расхаживал за спиной, бормотал. «Раньше она так не обижалась…»

   – А она тебя раньше из машины высаживала? – неохотно спросил Мирон.

   – Нет… нет… – Он остановился как вкопанный и уставился на Акимова с неприязнью. – Надо проверить, дома ли она. Проверить, да!

   Акимов сначала заподозрил, что Колесников успел надраться и теперь хочет, чтобы Мирон сопровождал его. Но тот, кажется, разозлился, а вовсе не ждал помощи. Он схватил куртку, обвел зал воспаленными глазами и выбежал из кафе. Мирон видел в окно его коренастую фигуру, исчезнувшую за соседним домом.

   Однако действительно странно, что Майя до сих пор не приехала…

   Анаит будет здесь через сорок минут. Даже через полчаса.

   Анаит будет здесь, и он во всем ей признается.

   Сергей приготовил завтрак, думая над тем, что происходит у Макара. Маша спала. Он был рад побыть один этим утром. Накануне они с Илюшиным договорились, что встретятся на следующий день, но за ночь что-то произошло, и Макар начал работу без него. Бабкина это не задевало. Илюшин знает, что делает.

   Открыв компьютер, он внес в файл все новые данные, а затем сел пересматривать видеозапись из музея.

   Что-то заставляло его снова и снова возвращаться к ней. Бабкин уже знал наизусть каждую секунду. Вот человек вылезает из машины. Заходит в музей. Выносит одну картину. Возвращается. Выносит вторую. Грузит в «Газель». Можно закольцевать ролик, и тогда мужчина в маске окажется бесконечно заперт в истории собственного преступления. Так и будет бегать туда-сюда с картинами, обреченный вечно воровать барса и тигров.

   Они с Илюшиным допускали, что картины попросту выкинули. Вырезали из рам – и сбросили в первом подходящем месте. Бабкин изучил все мусорные баки в радиусе двух километров. Поздно, конечно, – этим нужно было заниматься сразу, как стало известно о похищении. Но раз уж следователь ни черта не сделал, кто-то должен был… Им могло повезти. Скажем, мусорщики махнули рукой на свои обязанности и не вывозили баки почти неделю, к возмущению жильцов. Никогда не следует недооценивать роль счастливого случая, как говорит Макар.

   Но не в этот раз. Картин в помойках не нашлось.

   Поэтому Бабкин составил список тех людей, у которых Вакулин мог скрываться в первую очередь (пятнадцать человек, повеситься можно), и снова и снова пересматривал запись.

   Его не оставляло ощущение, что он что-то пропустил.

   Ощущение необъяснимое – поскольку количество информации, которую можно было выжать из видео, было скудным. И запись не слишком качественная, и событий, прямо скажем, происходит не так чтобы много…

   Сергей включил замедленное воспроизведение.

   Что здесь не так? Чего он не замечает?

   Чья-то тень? Неточности со временем? Но они с Макаром провели следственный эксперимент, дважды перенеся из хранилища к черному выходу упакованную картину. Роль грузчика и вора досталась, разумеется, Сергею. Илюшин стоял с секундомером в руках и раздавал указания.

   Нет-нет, со временем все в порядке. Двенадцати минут вполне хватило бы, чтобы выбить дверь в хранилище, взять картину и дотащить ее до выхода.

   Тогда что же не дает ему покоя?

   Сергей пересматривал видео снова, и снова, и снова и в какой-то момент отключился от происходящего на экране. Он смотрел, но не видел. Мужчина исчезал за дверью, появлялся с картиной, а Бабкин вспоминал Бурмистрова: как он сидит в окружении своих полотен, вальяжный, уверенный в собственном величии и таланте… Дачу его вспоминал. Отличная дача! Бабкин сам мечтал о такой. Внутри бы он все переделал, конечно, чучела выкинул на фиг, разбросал клетчатые пледы и натащил туда мебели из старого дома…

   Правда, старый отцовский дом давно продали вместе с мебелью. Это была хибарка на курьих ножках. Воды нет. Туалет на улице. Комары-людоеды. Сергею было четырнадцать, когда они приобрели участок. Его до глубины души задевало, что даже у клубники есть усы.

   Отец в том же году взялся привести в порядок сарай. Ему достался полный прицеп уже нарезанных фанерных листов, чтобы обшивать помещение изнутри. Сергей сначала помогал таскать эти листы, затем держал, пока отец прибивал их… Он хорошо помнил, как неудобно было идти по узкой тропинке от машины с листом в руках, а потом отец взял и взгромоздил фанеру себе на голову, и Сергей даже опешил от того, что это простое решение не пришло ему на ум.

   Сарай они обшили на совесть. Проку от этого не было, потому что его спалили по осени, но летний день, когда они с отцом работали вместе, вспоминался ему до сих пор с таким теплом, как будто сарай был цел и служил много лет верой и правдой.

   Отчего он вспомнил о сарае?

   Сергей всерьез озадачился. Несколько секунд смотрел на экран, где вор опять переносил картину от двери к автомашине, но видел себя – юнца, топающего по грядкам с фанерным листом в широко расставленных руках…

   Он вздрогнул и едва не опрокинул чашку.

   В широко расставленных руках…

   Отмотав на тот момент, где вор появлялся из здания музея, Сергей остановил запись и наклонился к экрану. Несколько секунд он изучал картинку – и наконец выпрямился.

   – Вот черт!

   Он оделся, закрыл за собой дверь и направился к ближайшему хозяйственному магазину.

   Спящую Машу разбудили его шаги.

   – Ты топаешь как слон, – сказала она, не открывая глаз.

   – Я специально. Чтобы ты проснулась.

   – Зачем тебе, чтобы я просыпалась? – Маша зевнула и приподнялась на подушке.

   – Ты мне нужна для следственного эксперимента!

   – Прямо сейчас?

   Бабкин вздохнул.

   – Хочу все проверить, прежде чем выдвигать версию, – сказал он, объяснив, что она должна сделать. – Прости, помочь тебе не смогу. Ты справишься с этим зеркалом?

   – С божьей помощью… – пробормотала Маша. – Слушай, а почему, собственно, я потащусь вниз, а ты будешь снимать? Почему не наоборот?

   – Потому что я выше. А ты примерно одного роста с вором. Он около метра семидесяти, плюс-минус три сантиметра.

   – Откуда ты знаешь?

   – Это видно на записи. Когда он тянет на себя дверь, его макушка оказывается вровень с грязным пятном на косяке. Я измерил расстояние от пятна до пола. Если только вор не подложил что-то в обувь, он как раз твоего роста.

   – Постарайся снять с первого дубля, – попросила напоследок его жена и исчезла на лестнице.

   Сергей уселся на подоконнике, настроив камеру на телефоне так, чтобы человек, вышедший из подъезда, был снят в том же ракурсе, что и вор, покидающий музей.

   Он услышал, как хлопнула дверь. Увидел в видоискателе Машу, с трудом несущую зеркало в упаковке, которое он купил в хозяйственном. Один шаг, второй, третий…

   – Стоп, снято! – громко крикнул Сергей в окно.

   Просмотрел запись и снова чертыхнулся вслух. Он был прав! Елки-палки, как они ухитрились это пропустить? Как все ухитрились это пропустить?

   Он позвонил Макару и без предисловий объявил:

   – У меня кое-что есть.

   – У меня тоже, – отозвался Илюшин. – Приезжай, я уже дома.

   Макар сидел в своем желтом кресле за рабочим столом. Перед ним стояла пиала с воробьем, из которой он маленькой ложечкой зачерпывал вишневое варенье.

   – Косточкой не поперхнись, – посоветовал Бабкин, придвигая свой стул. – Смотри, что мы сняли утром…

   На экране телефона появилась Маша, несущая боком от подъезда упакованное зеркало.

   Макар поднял бровь и собирался съязвить, но Бабкин пихнул его локтем:

   – Смотри внимательно! Ты ничего не замечаешь?

   – Замечаю, что ты эксплуатируешь беременную жену, – скорбно заметил Макар. – Это все твои достижения?

   – Размер зеркала – шестьдесят на восемьдесят, – сказал Сергей, наблюдая за ним.

   Он отдал должное Макару: тот отреагировал практически мгновенно.

   – Шестьдесят на восемьдесят? – медленно повторил Илюшин и подался к экрану, пристально вглядываясь в остановленный кадр. – В самом деле?

   – Ага. Я все не мог понять, что не дает мне покоя. А потом вспомнил, как мы с отцом обшивали сарай фанерой. Размер фанерных листов был именно такой, шестьдесят на восемьдесят, это я хорошо запомнил. Как-то их нелепо нарезали, отец сердился.

   Сергей вывел на большой экран рядом два скрина с экрана: Маша, несущая зеркало, и вор, несущий картину.

   – Проще было построить пропорцию от его роста, но мне показалось, что так нагляднее. Они с Машей одной высоты, видишь?

   – Вижу. – Илюшин неожиданно засмеялся. – И наш неизвестный выносит картину размером не сто на восемьдесят, а восемьдесят на шестьдесят! Вторая картина такая же?

   – В точности! Макар, он крадет не Бурмистрова! Поверить не могу, что мы все это время считали, будто видим на записи «Тигров» с «Барсом». Но это другие картины!

   – Дай-ка мне каталог…

   Сергей придвинул к нему каталог с выставки в Музее провинциального искусства. Илюшин неторопливо листал его, пока не остановился на одном из разворотов. Два пейзажа носили незамысловатые названия: «Осенний день» и «Осенний вечер». Эти картины Сергею уже доводилось видеть – на той выставке, куда они приезжали с Илюшиным.

   – Восемьдесят на шестьдесят, оба полотна, – сказал Макар.

   – Ломовцев! – выдохнул Сергей. – Вот сволочь… У тебя есть какие-нибудь догадки, что произошло? А это что еще такое?

   Его вопрос относился к фотографии, которую Макар вывел на экран.

   – Это прислали мне двадцать минут назад, – сказал Илюшин. – Колье, которое принадлежит клиентке Тарасевича, Лидии Белых.

   – Той, которая видела его последней? Помню, да. И что? Какое отношение оно имеет к картинам?

   – Непосредственное, – сказал Илюшин. – Слушай, это ведь действительно очень смешно!

   – Что именно?

   – То, что художники привезли пять картин Ломовцеву, Анаит Давоян удачно купила по случаю старые антикварные рамы, Тарасевич пытался обмануть своего постоянного клиента, а Ясинский был нечист на руку.

   – И что в этом смешного?

   – Расскажу по дороге, – пообещал Макар и поднялся. – А теперь поехали, Серега. Нам предстоит выколотить из этих паршивцев, где они прячут картины. Хотя я, кажется, догадываюсь!

   Анаит бежала до метро, бежала по платформе, и она бежала бы даже в вагоне, если б это могло ускорить его движение. Невыносимо сидеть и ничего не делать!

   Ее всегда изумляли люди, бегающие под музыку. У Анаит в любую секунду, когда бы она ни пожелала, в голове начинали греметь боевые тамтамы.

   Там! Та-ба-да-ба-дам! Та-ба-да-ба-дам! Та-ба-да-ба-дам!

   До пульсации в ушах. До озноба, от которого приподнимаются волоски на руках.

   У нее будут картины. Акимов нашел их! Она вернет их Бурмистрову, она явится победительно в его дом и вручит их ему, ничего не требуя взамен, и тогда он раскается и бросит к ее ногам новое предложение о работе!

   Она не рухнет, как подстреленная белка-летяга, а опишет плавный круг и приземлится на то же место, откуда ее спихнули. Никто и не заметит!

   Анаит не в силах была сидеть. Она вскочила, заняла место напротив выхода.

   Когда она в спешке собиралась, в комнату заглянула мать и недовольно сказала, чтобы Анаит это прекратила. «Что – это?» – спросила Анаит, прекрасно знавшая ответ. «Вести себя как полоумная девчонка». Потому что Анаит подпрыгивала, расшвыривала вещи, хлопала дверцей шкафа, принималась распевать, – в общем, вела себя как плохо управляемый подросток, а не почти взрослая женщина двадцати пяти лет. Всю жизнь ее бедная мама пыталась обуздать младшую дочь. «Ты же девочка!» Когда Анаит стала старше, ей пришло в голову, что мать таким образом оберегает ее от отцовского гнева. Когда отец начинал сердиться, он способен был уничтожить Анаит двумя-тремя едкими фразами. Мать повторяла, что Анаит есть с кого брать пример. Сестры всегда ведут себя с достоинством. Особенное достоинство, надо думать, проявляется в том, что у старшей сестры уже двое детей и она постоянно говорит о третьем, который пока «в проекте». Анаит обожала племянников. Но когда она, играя с мальчуганами, ловила на себе мамин взгляд, ей хотелось наорать на обоих и отправить в угол.

   Вырвавшись из дома, Анаит помчалась к станции метро, не в силах ждать трамвая.

   Медленно, медленно! Как же все медленно!

   Как Акимов ухитрился их отыскать?

   Где?

   Анаит перелистывала в уме страницы комикса. Мирон преследует банду в черном «Мерседесе». Мирон проникает в логово грабителей: подземелье, повсюду вода, из щелей в потолке падает тусклый свет. Мирон с револьвером обезоруживает мерзавцев…

   «А можно просто вообразить “Джеймса Бонда” с Мироном в главной роли».

   Но она не в силах была приглушить восторг, который вызывала у нее одна мысль об Акимове.

   Выйдя из метро, Анаит остановилась. Ей не доводилось бывать в этом районе. Дома она посмотрела схему маршрута, но сейчас не могла сориентироваться. Придется достать телефон…

   Рядом посигналили. Анаит обернулась и увидела старый пыльный «Форд». Из-за руля ей махали.

   – Ой, привет! – обрадованно сказала Анаит.

   – Привет! – сказал человек, которого она знала. – Ты в кафе? Садись, подвезу!

   Анаит заколебалась, и он добавил:

   – Здесь идти не меньше четверти часа, а в сквере – очередное благоустройство.

   Она представила, что на ее пальто останутся брызги грязи, их увидит Мирон Акимов… И благодарно кивнула, забираясь в машину:

   – Спасибо!

   «Форд» отъехал от обочины. Несколько секунд спустя он исчез за поворотом.

   Анаит молчала. Надо бы поддержать светскую болтовню: они знакомы недостаточно, чтобы сидеть в тишине… Но мысленно она уже была рядом с Акимовым. Что он расскажет ей?

   Она заметила, что они свернули с главной дороги и едут дворами.

   Анаит вопросительно взглянула на водителя.

   – Прости, надо было тебя предупредить, – сказал человек за рулем. – Фаина Клюшникова просила за ней заехать. Она плохо ходит, а ей хочется помянуть Ясинского по-человечески, вместе со всеми. Ты поможешь мне вывести ее из мастерской?

   – Помогу, конечно.

   Ужасно интересно взглянуть на мастерскую Клюшниковой! Анаит видела некоторые ее работы – иллюстрации в основном. Очень неровные. Есть изумительные, есть проходные. Говорят, Клюшникова никого не допускает в святая святых.

   – А вы давно ее знаете? – спросила Анаит.

   – Что? М-м-м… Нет, познакомились пару лет назад.

   Они заехали во двор, где вязы и клены склонялись низко над дорогой. Желтая подсохшая трава была усыпана листьями. Анаит вышла и огляделась.

   Тихо, пустынно. На детской площадке спиной к ним сидит с коляской пожилая женщина, уткнувшись в телефон. Голуби воркуют на крыше подъезда.

   – Дом нетипичной постройки, да?

   – А? Да-да. Пойдем, нам вниз…

   Домофон на двери не работал. Ключи позвякивали в руке человека, идущего по лестнице. Анаит спускалась за ним и думала о том, что Фаина Клюшникова, должно быть, двигается не так уж плохо, если приходит сюда каждый день… Впрочем, по состоянию лестницы этого не скажешь. Все какое-то пыльное, словно здесь давно никого…

   Ключ повернулся в скважине.

   Она поняла, что ее царапнуло. Познакомились пару лет назад? Но постойте! Она определенно помнила, что…

   – Помоги открыть!

   Анаит шагнула вперед и надавила на дверь, тяжелую, как могильная плита. Та поддалась как будто с неохотой.

   Изнутри на нее дохнуло подвальным холодом и сыростью. Темнота, нехороший запах…

   «Там же никого нет!»

   Она впервые подумала о том, что совсем не знает человека, который стоит у нее за спиной. Ее ошпарило ужасом. Спящий инстинкт самосохранения наконец-то проснулся.

   «БЕГИ!»

   Анаит сделала шаг назад – и ее шею кольнула игла. По коже потекла тонкая струйка крови.

   «Это не игла. Это нож».

   – Шагай, – процедил человек, приставивший острие к ее горлу.

   – Меня будут искать, – дрожащим голосом сказала Анаит.

   Ее толкнули в спину. Она влетела внутрь, ухватилась за стену, чтобы не упасть. Ладонь случайно мазнула по выключателю и с отвратительным дребезжанием зажглась лампочка.

   Господи, что это?!

   Человек, стоящий за ней, коротко замахнулся и ударил Анаит по скуле. Она вскрикнула и упала, рот заполнился кровью. Ее резко затошнило. Человек склонился над ней, перевернул, будто куклу, и выкрутил руку так, что она начала кричать от боли.

   – Тихо!

   Он чуть-чуть приотпустил ее. Вытащил что-то из кармана и запихал ей в рот. Грязная мятая тряпка… Теперь Анаит могла только мычать.

   Ей связали руки за спиной и оттащили в глубину подвала. Пыль, грязь, запустение… И холсты, холсты, нагромождение картин со всех сторон – частью изъеденных, потрескавшихся… Откуда-то сверху в углу подтекала тонкая струйка воды.

   Человек обшарил карманы Анаит и выудил телефон. Она лежала на боку, со связанными за спиной руками и не видела, что он с ним делает. Почему она не поставила пароль?

   Почему она согласилась спуститься в подвал?

   Почему она ему поверила?

   Закончив с телефоном, человек замер над Анаит. До нее доносилось тяжелое дыхание. Чтобы увидеть его лицо, нужно повернуть голову, а этого делать ни в коем случае нельзя – так ей подсказывал проснувшийся инстинкт. Она прикрыла глаза, ощущая, как тряпка во рту пропитывается кровью.

   Зачем он взял ее телефон? Кому он писал?

   Он наклонился над ней, и Анаит оцепенела. Он перережет ей горло. Она ему больше не нужна. Ему требовался только телефон, и он получил, что хотел.

   Дергаться! Кричать! Ударить ногами!

   Но она заставила себя замереть.

   Несколько секунд человек рассматривал ее. Затем пробормотал: «Запасной вариант…» – и выпрямился. Удаляющиеся шаги… Скрип двери, щелчок, поворот ключа… Свет потух. Она осталась одна, связанная, с кляпом, в грязном подвале без окон.

   Не меньше минуты Анаит лежала неподвижно. Вокруг мрак. Пахнет сырым цементом. Она попробовала выплюнуть тряпку, но ничего не получилось.

   Анаит заставила себя не думать о боли. У нее не сломаны кости. Кровь во рту – от выбитого зуба или рассеченной щеки. Это не смертельно. Руки не вывихнуты, всего лишь связаны. Она не может позвать на помощь, но может передвигаться.

   Если подумать, не так уж мало.

   Кромешная темнота вдруг озарилась короткой тусклой вспышкой. Анаит задрала голову: в лампочке с неприятным дребезжащим звуком медленно гасла нить накаливания. Спустя несколько секунд снова стало темно. «Какие-то проблемы с проводкой. Чем это может мне помочь?»

   Снова темнота. Ни звука над головой, сколько она ни прислушивалась. Старый дом, основательные перекрытия. И дверь, как она вспомнила, не тонкая жестяная, а тяжелая, толстая – ей пришлось как следует надавить, чтобы она открылась.

   Анаит лихорадочно соображала.

   Телефон он взял, чтобы потребовать выкуп у родителей. Это похищение и шантаж. Значит, пока ее не убьют. Правда, он пробормотал «запасной вариант»… Что это значит? Не важно, не важно! Она думает не о том! Что можно сделать, чтобы спастись?..

   Воздух холодный и сырой. Как Клюшникова может хранить здесь картины? Они же разрушаются…

   Снова мигнула лампочка. Анаит вздрогнула. Но на этот раз в слабом, быстро гаснущем свечении она успела кое-что разглядеть.

   Свою сумку, брошенную у противоположной стены.

   В темноте она привстала, собравшись с силами, и пошла в том направлении, где валялась сумка. Идти со связанными руками в полной мгле оказалось труднее, чем Анаит ожидала. Тонкая веревка врезалась в запястья. «Тонкая – это хорошо, – думала она. – Тонкую легче порвать. Лишь бы это не был провод».

   Она ударилась плечом о стену. Пошла вдоль нее, ощупывая ботинком пол перед собой. Как ужасна слепота… Хоть бы луч, хоть бы проблеск света!

   Словно в ответ на ее мольбы предсмертно вспыхнула лампочка. Красный червячок подрожал, извиваясь, под потолком – и издох. На этот раз, похоже, навсегда.

   Сумка! Анаит успела заметить ее в трех шагах.

   Она подошла, опустилась рядом с ней – вернее, почти упала. Развернулась, чтобы сумка оказалась у нее за спиной. Неловко изогнувшись, нащупала молнию. Молния не поддавалась, лишь сминался кожаный верх. Осторожно, по чуть-чуть… Слава богу, он не переломал ей пальцы. Пальцами правой руки ухватиться за бегунок, левой придержать полотнище… Шаг за шагом, понемножку… Зубчики молнии представлялись гигантскими камнями, через которые мучительно переваливается маленький человечек. Руки вспотели, бегунок выскальзывал. Бегунок называют «собачкой». Это диковатая ничейная собачка, которую нужно приручить. Иди сюда, моя хорошая…

   Есть! Сумка раззявила половину широкой пасти. Теперь в эту дыру пролезали две связанные руки. Анаит погрузила их во чрево сумки и, закусив губу от боли в плече, принялась перебирать предметы. Больше всего она боялась услышать звук ключа, проворачивающегося в двери.

   Нет, нет! Не думать о человеке, который ударил ее и оставил здесь связанной. Эти мысли лишают ее сил. Стоит представить его – и она чувствует себя обескровленной.

   Перед Анаит из темноты выступило лицо Мартыновой. «Девочка моя, ты должна быть себе другом, а не врагом. Самым верным, любящим и заботливым другом. Не оставляй себя одну. Делай для себя то, что предприняла бы для своего лучшего друга».

   «Я бы сказала другу: шевелись, кретин».

   Она попробовала это промычать.

   В темноте голос звучит иначе.

   «Я бы сказала другу: бояться надо не темноты, а совсем другого».

   Ее пальцы нащупывали в сумке один предмет за другим. Паспорт. Расческа. Помада. Холодный кругляш зеркальца. Ключи, бутылочка воды, пудреница, заколка… Наконец она наткнулась на то, что искала. Вытянутое гладкое тельце, длинное, как у богомола.

   Нож сомелье. Подарок Ксении.

   Анаит ни разу не пользовалась им. Но несколько дней назад в метро успела повертеть его в руках, посмотреть, что внутри.

   Штопор был похож на обиженный швейцарский ножик, у которого отобрали все более-менее опасное. Ни тебе ножниц, ни нормального шила. Есть заостренный спиральный стержень, есть изогнутый рычаг…

   И маленький, совсем крошечный ножик, чтобы срезать капсулу, надетую на бутылку. Все, на что он годится, – подцепить металлизированную фольгу, которой закутано стеклянное горлышко.

   Но и веревки на ее запястьях тонкие.

   «Если, конечно, это веревки».

   Анаит вытащила нож сомелье и отодвинулась от сумки. Если она его уронит, пусть падает на пол: здесь его легче найти, чем снова рыться в сумочном бардаке. Хотелось пить, но как напьешься, когда во рту тряпка, а руки связаны за спиной…

   Указательным пальцем Анаит подцепила лезвие. Нож выскочил легко, словно ждал подходящего случая.

   Ей почудились шаги за стеной, и Анаит замерла. Если он вернется, увидит ее возле сумки, с ее микроскопическим ножиком в руках…

   Пихнув сумку к стене и понадеявшись, что раскрытая молния не бросается в глаза, Анаит привстала и направилась к тому месту, где, по ее воспоминаниям, она лежала. Черт! Надо было оставить там какой-то ориентир! Сбросить хоть ботинок – сейчас легче было бы искать!

   Кромешный мрак. Есть только запахи и шарканье шагов.

   Так, стоп! Замереть. Поразительно, как легко утрачиваются все ориентиры в кромешной тьме. С какой стороны осталась сумка? Куда ей нужно двигаться?

   Анаит закрыла глаза. Нет никакого смысла вглядываться во мрак. Казалось, на эти попытки тратятся ее последние силы, словно тело бросило все ресурсы на работу фоторецепторов и нервных клеток – заведомо бесплодную, поскольку здесь невозможно ничего разглядеть.

   Странно, но с закрытыми глазами стало легче. Анаит постояла, прислушиваясь к себе.

   Кажется, сумка осталась позади и чуть левее. Нужно двигаться прямо.

   Она шла, шла и шла. Подвал разросся в катакомбы. «Все дело в том, что мои шаги – очень маленькие, – упрямо говорила себе Анаит. – Мне нельзя споткнуться обо что-нибудь и упасть. Я сильно расшибусь». Вот, значит, как ходят слепые. Палка бы сейчас пригодилась…

   Шестое чувство подсказало, что впереди преграда. Анаит повернулась боком, повела локтем и уткнулась в холст. Так и есть: картины! По крайней мере она дошла до противоположной стены.

   Штопор нагрелся в пальцах. Анаит опустилась на пол, перехватила его поудобнее и попыталась пристроить лезвие к веревкам.

   Ничего не вышло. С таким же успехом можно было пытаться резать канат иглой. Нож маленький. Запястья стянуты. Пальцы – не резиновые, они не могут изгибаться так, чтобы пилить ножом у самого основания ладоней.

   «У меня не получится». Ей удалось найти сумку, отыскать нужный предмет, вернуться к своей стене – и все только для того чтобы убедиться: это было зря.

   Лицевые мышцы начали ныть. Хотелось закрыть челюсть. Кляп мучил ее даже больше, чем связанные руки.

   Анаит сидела и молча плакала, ощущая, как слезы текут по лицу.

   «Помнишь, я рассказывала вашей группе об экспериментах Курта Рихтера?» – спросила из темноты Мартынова.

   Анаит помнила. Психолог Курт Рихтер в пятидесятых годах прошлого века экспериментировал – а по мнению Анаит, так просто издевался – над крысами, бросая их в воду. Те особи, с которыми перед экспериментом обращались плохо, тонули быстрее тех, которые до этого жили в сухих клетках с хорошим питанием, и дело было не в здоровье. Но больше всего поражали крысы, которых вторично бросили в воду, перед этим один раз вытащив оттуда. Они плавали намного дольше. Курт Рихтер сделал вывод, что в спасении колоссальную роль играет оптимизм. Вторая группа крыс знала, что избавление от мучений возможно, – и держалась на воде много часов в отличие от тех своих сородичей, кто за пятнадцать минут шел ко дну.

   Анаит перестала плакать. Если вообразить, что один раз ее уже вытащили… Вернее, она выбралась сама. Если представить, что у нее получилось один раз, значит, получится и другой.

   Она подышала через нос. Расслабила лицевые мышцы. Сосредоточилась на руках. Все ее сознание как будто перетекло туда, на кончики пальцев, к подушечкам, сжимавшим гладкий, точно леденец, нож сомелье. Очень неторопливо Анаит прижала лезвие к веревкам и принялась двигать ножик туда-сюда.

   Мирон Акимов ждал, пока не начало темнеть. По его прикидкам, Анаит давно должна была добраться до кафе. Может быть, как и он, заблудилась по дороге, но не смогла выйти к «Востоку»?

   За его спиной ходили люди, кое-кто переместился в эту залу, утащив с собой закуски со стола. Поминки утратили скорбный флер, неизбежный вначале, и превратились в нормальную пьянку. Только Борис Касатый еще более-менее сдерживал художников. «Ульяшина не хватает», – подумал Мирон. Ульяшина он не любил – сытый функционер, который везде успешно притворяется своим. Никому не враг, никому не друг. Никаких убеждений, кроме одного: всегда и во всем стоять на защите собственных интересов. Эгоизм, возведенный в религию.

   И ведь небесталанный человек, думал Мирон. Из тех, кого называют, прости господи, крепкими профессионалами. Успешен, обласкан, мастерскую имеет такую, о которой Мирону только мечтать.

   Да, Касатый слабоват против него.

   Но пока еще держались в рамках приличия. Правда, одна женщина пыталась поднести Мирону стопку водки – выпить за помин души Ясинского. Акимов мягко отвел ее руку и глядел на нетрезвую художницу до тех пор, пока она не отошла вместе со стопкой. Сам он остался на подоконнике глазеть на улицу, где медленно гасли солнечные лучи.

   Где же Анаит?

   Он собирался позвонить ей, но на телефоне вспыхнуло сообщение.

   «Я у Клюшниковой пожалуйста приходи сюда это очень важно».

   Мирон сразу же набрал ее номер. Анаит сбросила его звонок.

   «Пожалуйста приходи не звони это срочно».

   И третьим сообщением – адрес.

   Мирон знал, что Клюшникова живет в этом районе. Он проверил по карте: идти пятнадцать минут. Что за чертовщина? И что могло случиться со старухой, если она обратилась к Анаит за помощью? Только этим он мог объяснить, что девушку неожиданно занесло туда.

   «Выясню на месте».

   Акимов оделся, не слушая расспросов. Уже выйдя на улицу, подумал, что своим неожиданным бегством с поминок укрепил славу изгоя. Ну и пес с ним. Сейчас важно только одно: Анаит.

   Четверть часа спустя он был в нужном дворе. Открыл входную дверь, рассеянно поздоровался с незнакомой женщиной. Фаина жила на первом этаже; он собирался позвонить, но заметил, что дверь приоткрыта. Изнутри доносились голоса.

   Он вошел, оказавшись в тесной узкой прихожей.

   – Вечер добрый!

   Никто не ответил, и он направился на звуки. В большой комнате остановился, растерявшись на несколько секунд. Мастерская! Так вот где пишет Клюшникова – в квартире! Зачем, когда у нее есть подвальное помещение, выделенное специально для работы? А звук идет от включенного радиоприемника – вон его матовое черное тельце в углу. Какая-то пьеса…

   – Анаит! – окликнул Мирон.

   Почувствовал движение воздуха за спиной и подумал, что девушка решила его разыграть. Она подкрадется сзади, закроет ему глаза ладонями…

   Долю секунды он предавался этому мечтанию, для которого, ясное дело, не было никаких оснований.

   А затем удар по затылку – и комната вместе с голосами из радиоприемника погрузилась во тьму.

   Он пришел в себя от боли. Странное ощущение. Как будто боль наклонилась над ним, по-матерински ласково потрогала за плечо: милый, пора вставать!

   Встать он не мог. Только открыл глаза.

   Мирон сидел на полу, прислоненный спиной к стене. Руки лежали перед ним на коленях, прочно стянутые цветным шпагатом. Некоторое время он непонимающе разглядывал голубые волокна.

   – Другого не было, не обессудь, – сказал человек, сидящий перед ним на корточках.

   Акимов обвел взглядом помещение. Низкий сырой подвал с единственной лампочкой под потолком. По стенам в полном беспорядке расставлены холсты на подрамниках. Выглядят так, будто Клюшникова сколачивала их сама. В дальнем углу, где света меньше всего, они и вовсе навалены грудой.

   «Она все-таки свихнулась. А кое-кто не верил…»

   Он избегал переводить взгляд на сидящего человека, потому что с этой информацией пришлось бы что-то делать, а Мирон пока не был к этому готов.

   Итак, руки связаны. Ноги связаны – а он и не сразу заметил. Акимов пошевелил пальцами: эй, братишки, вы на месте? Слушаетесь меня?

   Кажется, он отделался сотрясением мозга. Мирон осторожно попытался покрутить головой и чуть не заорал от боли.

   Все, больше нельзя отводить взгляд от того, кто сидит перед ним.

   – Мощно ты меня приложил, – сказал он, морщась. – Это зачем? И где Анаит?

   – Про Анаит нам еще придется поговорить, – сказал Андрей Колесников. – Но я надеюсь, что до этого не дойдет. Правда, очень надеюсь. Но тут все зависит от тебя.

   Акимов мало что понял. Ему пришло в голову, что поблизости должна быть и Майя Куприянова.

   – А супруга твоя где? – спросил он. – Это она меня огрела?

   Колесников несколько секунд смотрел на него – и вдруг тихо засмеялся. Он смеялся и смеялся, а Акимов наблюдал за ним – вместе с болью, устроившейся в затылке, и то, что он не смог бы сообразить сам, подсказала ему боль.

   «Все было враньем. История о том, как Майя высадила его… Чушь собачья. Он приехал в кафе на машине. Припарковал ее где-то за углом. Потом все время притирался ко мне, крутился рядом…»

   – Вы все время действовали вдвоем, да? – спросил он как можно более безразличным тоном.

   Колесников пожал плечами:

   – Не твое дело. Ты здесь не за этим.

   – Зачем тогда?

   Колесников развернул большой платок, в котором оказался телефон Акимова. Если бы у Мирона не болела голова и он не был связан, он бы расхохотался. Андрей разворачивал тряпку медленно и бережно, словно внутри была раненая птица. А оказалась там – вот удивительно! – дряхлая трубка. Акимов сто лет не менял телефон. Звонит – и ладно.

   Колесников осторожно взял сотовый. Открыл фотоальбом. Вывел на экран сначала одну фотографию, затем вторую.

   Да, Акимов постарался на славу. Камера на телефоне такая, что проще на утюг снимать. Но нормального фотоаппарата в наличии не имелось, пришлось обходиться тем, что есть.

   – Это картины Бурмистрова, – сказал Колесников, констатируя очевидное.

   Спорить было глупо, и Акимов молчал. Да. Картины. «Тигры» и «Владыка мира». Он сфотографировал их для Анаит.

   – Где они? – спросил Андрей.

   Вот зачем Колесников крутился рядом… Он узнал, что Акимов тоже разыскивает украденное, вслед за полицией и частными сыщиками. Это было не так уж сложно: Мирон особенно и не скрывался…

   – Это ты следил за мной в музее? – неожиданно спросил он, и по гримасе Колесникова понял, что угадал.

   – Где картины? – повторил тот.

   Значит, следил. Майя вытащила Акимова на поминки. Если бы не ее звонок, он бы никуда не пошел. Малютка Майя, к которой он относился покровительственно и великодушно. Милая крошка с пионами. Чем она занималась, пока Колесников охотился за телефоном Акимова? Он сбагрил Мирона, попросив найти стулья. Вытащил телефон, который Акимов беззаботно оставил в кармане плаща – идиот, кретин! На этой старенькой модели нет даже функции блокировки экрана. Колесников открыл папку «Фото» и сразу же наткнулся на два последних снимка. Вот они, тигры и снежный барс. Далеко ходить не нужно.

   Акимов вспоминал. Что было дальше? Он вернулся, позвонил Анаит… Колесников был не за дверью, он все это время оставался внутри, прятался за вешалкой с грудой одежды. В полутемном зале Мирон не разглядел его. Андрей слышал их разговор… Что Акимов сказал девушке по телефону?

   «Анаит, ты сможешь вернуть ему картины».

   Затем Колесников почти сразу исчез. А Мирон уселся караулить Анаит – и дождался от нее странных торопливых посланий.

   – Андрей, что с девушкой? – спросил он, контролируя лицо.

   Колесников сделал такой жест, будто отмахивался от мошки.

   – Давай вот как, – негромко сказал он, – ты сейчас быстренько рассказываешь, где картины. Я еду туда и проверяю. Если они там, я вернусь и выпущу тебя.

   – Да пошел ты, – сказал Мирон.

   Он ожидал, что Колесников ему врежет. Вместо этого Андрей встал и, как ни пытался Мирон уклониться, заткнул ему рот платком. А затем, стоя, обрушил свою ногу на коленку Акимова, как будто пытаясь сбить ледяную корку с асфальта.

   Боль была такая, словно ему прострелили оба виска. Немного придя в себя, Акимов подумал, что это как-то неправильно: бьют по ноге, а простреливает виски.

   Колесников наклонился к нему и раздельно спросил:

   – Где картины?

   Не его свистящий шепот убедил Мирона, что он обезумел. Не покрасневшие глаза, в которых светилось что-то новое – то, чего он никогда прежде не замечал во взгляде Андрея. А запах, который шел от Колесникова. Все тело Акимова отозвалось на него, как реагирует сторожевой пес, когда ветром до него доносит из ближайшего леса тяжелую медвежью вонь. По спине пробежала дрожь.

   Это был запах смерти. Крови. Бешенства. Злобы. Болезни. И чего-то еще, о чем Акимов предпочел бы не знать. «Господи, что он сделал с девочкой?»

   Он хотел отшатнуться, но заставил себя сидеть неподвижно. Только промычал что-то невнятное и связанными руками указал на лицо: как же я тебе отвечу, когда у меня во рту кляп?

   Колесников выдернул платок с такой силой, что вместе с кляпом едва не лишил Акимова половины челюсти. Снова присел перед пленником, сохраняя, однако, достаточное расстояние между ними. Акимов про себя скрипнул зубами. Он мог ударить Колесникова головой в переносицу, это был его коронный удар еще в юности, когда приходилось драться за право шататься по дворам соседнего квартала… Такой удар оглушает надолго. Если бы ему повезло, он бы обхватил шею Колесникова связанными руками и придушил, а там бы уж стал разбираться, как избавиться от шпагата… Но Колесников оказался осторожной сволочью. Он сидел в метре от Акимова и мял в руках тряпку.

   – Где картины?

   – Ты думаешь, я идиот? – хрипло спросил Акимов. Он говорил медленно, взвешивая слова. – Как только найдешь их, ты меня грохнешь. Как грохнул помощницу Бурмистрова.

   Он внимательно наблюдал за лицом Колесникова, но тот смотрел на него, как будто сквозь маску.

   – Мы поедем за ними вместе, – продолжал Акимов. – Посадишь свою жену на заднее сиденье, пусть сторожит меня с ножом. Деваться мне будет некуда. А когда ты убедишься, что картины там, где я сказал, ты меня отпустишь. Убивать меня возле того места, где я их держу, себе дороже.

   Он как будто говорил со стеной. Неясно даже, услышал ли Колесников то, что предлагает ему Мирон.

   Да – блеф! Отчаянный блеф! Но Акимов сейчас понимал, что, если скажет правду, Андрей убьет его сразу же, прямо здесь. Задушит, чтобы не было крови. Ночью вытащит тело с помощью Майи и закопает в перелеске. Или его отвезут на свалку.

   – Зачем тебе картины? – попробовал спросить он.

   Колесников встал, отошел к двери. Мирон только теперь заметил, что к ней прислонен рюкзак. Колесников принялся рыться в рюкзаке, пока Акимов гадал, что ему там понадобилось. У него не было никаких предположений.

   Когда Колесников повернулся, в руках его были молоток и картонная коробочка величиной с ладонь. Он встряхнул ее, и лицо его приобрело отрешенное выражение. Так энтомолог прислушивается к тихому шуршанию жука в банке.

   Мирон не мог оторвать взгляда от этой коробочки. Знал, что не стоит смотреть, но все равно смотрел.

   Колесников подошел к нему. Под тусклым светом лампочки лицо его выглядело серо-зеленым. Но Мирон не поручился бы, что, если вывести Колесникова на свет, он увидит нормальную розовую кожу.

   Из коробочки на пол Колесников высыпал гвозди. Несколько совсем маленьких. Дюжина – размером со спичку.

   – Мне нужны только картины, – сказал он, подняв на Мирона бесцветные глаза. – Рот я тебе заткну. Твое мычание никто не услышит. Первый гвоздь войдет тебе в пятку. Сразу говорю, ты вряд ли выдержишь больше трех. Но если вдруг ты у нас герой и мальчик-партизан, у тебя еще есть ладони и яйца. Ага, в таком порядке.

   Он говорил как будто скучающе. Не с воодушевлением садиста. Не с отвращением человека, которому предстоит выполнить неприятную работу. А так, как если бы Андрей Колесников пропустил через себя сотни Миронов Акимовых, каждого из них пытал и к нынешнему дню это ему порядком приелось.

   – А чего не сразу по яйцам? – заинтересованно спросил Акимов. Он понимал, что ходит по тонкому льду, но удержаться не мог.

   Колесников пожал плечами:

   – Да брезгливо, честно говоря.

   Он поднял с пола платок. Снова заткнул Акимову рот. Присел и, кряхтя, принялся стаскивать с Мирона левый ботинок. Он выполнял это с равнодушием санитара морга, раздевающего очередной труп, и Акимов внезапно понял, что так оно и есть. Для Колесникова он уже труп. Способность вынести пытки зависит не от душевной стойкости, а только от болевого порога, а тот выдается человеку от природы, в комплекте вместе с цветом волос, музыкальным слухом и непереносимостью лактозы. Всего лишь набор физических качеств. Ничего кроме этого. Никакого героизма.

   И он, Мирон, сломается на третьем или четвертом гвозде. В него никогда не забивали гвозди. Его никогда не били, сидячего, каблуком по коленям. В конце концов Колесникову не потребуется даже молоток. Если с любого здорового мужика стянуть штаны и начать давить мошонку подошвой, он сам будет умолять придушить его.

   Джеймсов Бондов не существует.

   Колесников – кто угодно, только не дурак. Потому он и спокоен, что понял все это раньше своего пленника. Его беспокоят только крики. Человек, которого пытают, может голосить так, что этот вопль не удержит никакой кляп. Поэтому сначала он сделает все, чтобы лишить Мирона сил. Чтобы тот не мог даже орать, а только всхлипывал и хрипел от боли.

   Все это промелькнуло в голове Акимова, пока он наблюдал, как его палач стаскивает с него обувь.

   «И что теперь? Сказать ему, где картины?»

   Он судорожно искал выход. Скажет – и его убьют через пару часов. Объяснит, как все было на самом деле, – убьют тотчас же.

   Нужно попытаться выиграть время. Вытерпеть пару ударов молотком, чтобы его капитуляция не выглядела фальшиво. Назвать ложный адрес. Колесников наверняка отправит для проверки Майю… Значит, у Акимова будет не меньше часа, пока жена этого выродка проверяет укрытие.

   За час может что-нибудь случиться.

   Колесников поднял на него опухшие глаза.

   – Где картины? – Он, кажется, мог задавать этот вопрос бесконечно. – Мигни, если готов сказать.

   Акимов смотрел на него в упор, не мигая. На лбу у него выступил холодный пот.

   – Ну, как знаешь. Зря ты это…

   Он уселся на ноги Акимова верхом и взял не самый маленький гвоздик, как втайне надеялся Мирон, а здоровенный, даже не со спичку – с палец длиной. Акимову было бы легче, если бы он видел в этом акт устрашения. Когда можно рационально разобрать мотивы врага, это как-то успокаивает. Но в том-то и беда, что он понимал: никакого устрашения не задумывалось. Просто этот гвоздь лежал ближе – только и всего.

   Как и Акимов, Колесников понимал, что все ограничится максимум тремя гвоздями. И нет никакой разницы, какого они будут размера.

   Когда острие кольнуло его, он не выдержал и дернулся.

   Колесников вывернул голову:

   – Где картины?

   Акимов молчал. Гвоздь был приставлен точно по центру ступни. Колесников перехватил молоток поудобнее и приноровился, несколько раз замахиваясь и в последний момент останавливая боек возле шляпки.

   – Если ты решишь изображать Иисуса, имей в виду… – Он говорил без интонации, словно жвачку тянул. – У Фаины гвоздей много. Распятием не ограничимся. Последнюю дюжину я забью тебе в глотку. Ты мне не нравишься, Акимов. Никогда не нравился. По-моему, Акимов, ты законченный козел…

   Даже если бы у Мирона не было кляпа, он ни слова не смог бы выдавить в ответ на это признание.

   По тому, как заерзал Колесников, усаживаясь покрепче, он понял, что сейчас последует удар. И не выдержал – отчаянно забрыкался, пытаясь сбросить эту тушу, и замычал от бессилия. Гвоздь по-прежнему царапал кожу. Вопрос заключался только в том, саданет ли Колесников по шляпке или промахнется и залепит молотком по подошве. Но уж лучше молотком…

   – Да тихо ты, – с раздражением сказал Колесников. – Вертится, как…

   Мирону не пришлось узнать, какое унизительное сравнение для него приготовили. Громкий шорох и треск прервали его мычание. Беспорядочно набросанные в углу холсты на подрамниках съехали на пол, и из-под них выбралась Анаит.

   Колесников выругался и вскочил.

   Мирон онемел. В следующую секунду он забрыкался еще отчаяннее, потому что в руке Колесников сжимал молоток. Акимов извивался, как червяк, попытался вскочить, но повалился на бок…

   – Ну, ты сама напросилась… – сказал Колесников.

   И тут Анаит завизжала:

   – Йя-я-я-я-я-я-а-а-а!

   В отличие от Мирона у нее не было кляпа. Пронзительный визг заливал подвал, метался между стенами. Так могла бы визжать гарпия. В этом крике звучал не ужас, не мольба о помощи, о нет! Ее вопль был предтечей схватки.

   Колесников опешил. Всего на несколько секунд – но их хватило, чтобы Акимов, немыслимо извернувшись, ударил его пятками под колени, вложив в бросок всю свою силу.

   Ноги у Колесникова подломились, и он рухнул на пол.

   Связанный по рукам и ногам, Акимов мало на что был годен. Но девушка, не переставая визжать так, что уши закладывало, подскочила к упавшему, взмахнула рукой. Что-то сверкнуло у нее между пальцами. А следом заорал Колесников. Он выронил молоток и схватился за шею. По ладони у него струилась кровь.

   – А-а-а! Тварь!

   Акимов пополз, прыгая на заднице, к молотку. Согнул ноги – и пнул его в сторону. Молоток отлетел всего на несколько шагов, а Колесников, быстро обернувшись, врезал Мирону кулаком по лицу. Акимова опрокинуло, точно куклу. В челюсти что-то отвратительно хрустнуло.

   «Нам конец», – успел подумать он. Все, Колесников выключил его из игры. Шанс справиться с ним у них был только вдвоем, девушка одна не сможет…

   Но Анаит не знала, что одна она не справится. Казалось, падение Мирона не только не испугало ее, но придало сил. Оскалившись, она налетела на Колесникова. Взмах, еще один! Колесников отбивался, выставив руки. Мирон, упав, расшиб себе лоб, и теперь кровь заливала глаза. Он не мог понять, что за оружие у нее в кулаке. Между пальцами торчало острие, которым она била и била Колесникова, целясь ему в глаза.

   Это напоминало сражение кошки с медведем. Вместо того чтобы вырубить девушку с одного удара, Колесников выл и отмахивался. Акимов впервые видел драку, в которой слабый противник совершенно не боялся того, кто многократно превосходил его в силе. Побагровевшее лицо, оскаленные зубы… Кажется, доберись она до сонной артерии Колесникова – вонзила бы в нее клыки. Если бы Акимов не успел немного узнать Анаит, он поклялся бы, что она находится под воздействием наркотиков.

   Но ее наркотиком была чистая, беспримесная ярость. В ней не бился страх просто потому, что для него не осталось места. И Анаит больше не осталось – лишь одно пламенеющее бешенство.

   То, что так долго давили в ней родители, вырвалось на свободу. Акимов только сейчас заметил, что она выше Колесникова. Она кружилась вокруг него, кидалась, наносила удар за ударом; она как будто не чувствовала боли, и, когда он наконец изловчился и ткнул ее кулаком в живот, она мгновенно ударила его по руке своим оружием и тут же отскочила.

   Акимов перевалился на бок и встал, пошатываясь. Идти он не мог – только прыгать. Даже слабый удар сбил бы его с ног. Он поджидал, когда Колесников повернется к нему спиной или попробует схватить молоток.

   Где-то вверху хлопнула дверь. До Акимова донеслись приглушенные голоса. Он увидел лицо Колесникова и понял, что Андрей тоже их услышал. Только Анаит не замечала ничего, кроме своего врага. Сначала забарабанили снаружи. Затем несколько секунд тишины – и на дверь обрушился страшный удар. Казалось, в нее били тараном. Один, другой, третий… С потолка посыпалась побелка.

   Анаит прыгнула. Она была слишком легкой: ей не удалось повалить Колесникова. Крича, он пытался отодрать ее от себя, молотил кулаками куда ни попадя, и Акимов с ужасом увидел, что ее хватка слабеет. Колесников отшвырнул ее, огляделся, пошатываясь. Все лицо у него было залито кровью. В глазах плескалось безумие. Он пошел, как пьяный, к молотку, наклонился и сам едва не упал. Пальцы схватили воздух над рукояткой. Но со второго раза ему удалось поднять свое оружие.

   Он пошел к Анаит, лежащей на полу.

   Дверь хрястнула и вылетела с петель. В подвал вломился огромный, как бык, Сергей Бабкин. Отряхнулся, мотнул головой – и в следующую секунду оказался возле Колесникова.

   Все остальное прозвучало для Акимова как песня.

   Очень короткая песня из пяти нот.

   Первая нота: стук молотка, отлетевшего в сторону.

   Вторая нота: вопль боли Колесникова. Тот упал на колени, лицо его посерело. Сыщик, заломивший ему руку за спину, застегивал на его запястьях наручники. Сколько Акимов потом ни вспоминал эту сцену, он не мог объяснить, откуда они взялись.

   Третья, четвертая и пятая ноты: короткий, но законченный свист.

   Свист издал Макар Илюшин, войдя в подвал и обведя взглядом побоище.

   – Акимова… держите… – простонала Анаит, приподнимаясь.

   Мирон не собирался падать, он просто сделал крошечный шажок, пытаясь удержать равновесие. Наступил на гвоздь, брошенный Колесниковым, и тот вонзился ему в палец. Ни Анаит, ни сыщики, конечно, не могли понять, отчего Акимов рухнул, взвыв от боли, и замычал, не в силах смеяться сквозь кляп.

   Первое, что сделал Сергей Бабкин, – осмотрел Анаит.

   – Кости целы, – констатировал он. – Насчет ребер нет уверенности. Как вы себя чувствуете?

   – Как будто надо срочно бежать и кого-то бить…

   – Это действие адреналина. Покажите руки… Он что, пытал вас?

   Сыщик бросил такой взгляд на связанного Колесникова, что Акимову стало не по себе.

   – Это я сама… Шнурки резала ножиком, несколько раз ткнула в запястье…

   – Шнурки?

   – Он меня связал обувными шнурками. – Анаит кивнула на своего похитителя. – Я сначала мучилась, плакала, что у меня ничего не выходит… А потом Колесников принес сюда Акимова без сознания, а меня оттащил в дальний угол. Если бы он заметил, что шнурки надрезаны, он бы меня заново связал, крепче. А так он про меня забыл. Очень был увлечен допросом… А я перерезала шнурки и вытащила кляп изо рта. Резала вот этим…

   Она показала Сергею свое оружие, которое по-прежнему крепко сжимала в кулаке. Между указательным и средним пальцами выглядывало скрученное винтом жало.

   – Штопор? – изумился Бабкин. – Можно взглянуть?

   Ей не сразу удалось разжать пальцы. Казалось, штопор стал естественным продолжением ее ладони.

   Сергей покрутил его в руках, потрогал пальцем острие.

   – Вы всегда носите с собой штопор?

   – Подруга подарила, а я про него забыла…

   Вернулся Илюшин с перекисью, бутылкой воды и бинтом.

   – Полиция и скорая едут, – сказал он. – Андрей Львович, повернитесь, я вас перевяжу, пока вы тут кровью не истекли. Вам еще леса валить в Сибири, здоровье пригодится.

   – Зубоскал, – с ненавистью сказал Колесников.

   – Серега, держи перекись.

   Бабкин осторожно обработал девушке раны на лице.

   – Это у вас откуда? – Он дотронулся до кровоподтека на скуле.

   – Андрей меня ударил, когда толкнул в подвал.

   – И это тоже?

   – А что там? Ой! – Анаит вскрикнула, когда он прижал марлю к ссадине над бровью. – Нет, это на меня повалились холсты. Наверное, подрамником заехало. Я даже не заметила…

   В дверном проеме робко бледнели лица. Жители дома спустились в подвал на крики и шум.

   – Сережа, можно как-нибудь обеспечить нам уединение? – попросил Макар.

   Бабкин, недолго думая, подошел к выбитой двери, обхватил ее, поднял и прислонил к проему, загородив его. Снаружи некоторое время слышалось шуршание вроде мышиного и разговоры, но вскоре они стихли.

   Закончив с Анаит, Сергей переместился к Акимову.

   – Сиди, Мирон, не дергайся! Что у тебя?..

   – По затылку он мне заехал, я выключился… – Акимов говорил, как будто жвачка склеила ему зубы. Каждое движение челюсти причиняло боль.

   – А тебя зачем сюда принесло?

   – Анаит написала, что она здесь. Я поднялся к Клюшниковой, он меня там уже поджидал. Хотел допытаться, где картины…

   Анаит дернулась и едва не сшибла бутылочку с перекисью, стоявшую на полу.

   – Картины! Мирон, где они? Как вы их нашли?

   – Я их не находил. – Акимов дернул губой, изображая усмешку.

   – Но вы же сказали…

   Лицо у нее вытянулось и сделалось таким детски-огорченным, словно он обещал повести ее в зоопарк и обманул.

   – Нет, подождите! Я слышала – он вам показывал снимки на вашем телефоне!

   Илюшин поднял голову и заинтересованно уставился на Мирона:

   – В самом деле?

   Акимов вздохнул:

   – Анаит, прости, я тебя обманул. У меня есть картины. Но это не бурмистровские работы.

   – Я не понимаю…

   – Я их нарисовал, – просто сказал он. – Тигров и барса. Скопировал по твоим фотографиям.

   – Скопировал? – недоверчиво переспросил Бабкин.

   – Это талантливые произведения трудно повторить, а бездарные – запросто. Каких-то три дня работы. Бурмистров очень слабый художник, он не увидел бы разницы. Про рамы мы бы что-нибудь соврали, придумали бы историю о том, как ты обшаривала мусорные баки в окрестностях и обнаружила их в таком виде, или еще какую-нибудь чушь…

   Анаит в изумлении смотрела на него:

   – Вы решились на подделку?

   – Да. Это не труднее, чем повторять детскую мазню. Мне хотелось, чтобы ты…

   Он оборвал фразу и замолчал.

   – И где они сейчас? – спросил Бабкин.

   – В мастерской у меня, на даче. Я не знаю, зачем они ему… – Мирон кивнул на Колесникова и поперхнулся словом «понадобились».

   Колесников смотрел на него не отрываясь; глаза его налились кровью. Горло обмотано бинтом, как у мумии. Лоб перерезает багровая полоса – Анаит сумела чиркнуть его своим оружием.

   Но страшнее всего было выражение его лица. Акимову показалось, что он видит человека на пороге смерти. И хотя этот человек собирался пытать его, заколачивая в него гвозди, а потом убить, Мирон невольно сказал:

   – Андрей, ты чего?

   Все обернулись на Колесникова. Тот сделал странное движение кадыком, словно хотел глотнуть и не мог. Звук, сорвавшийся с его губ, напоминал шипение воздуха, выходящего из пробитой шины.

   – Ты их скопировал?..

   – Что? – не расслышал Мирон.

   – Андрей Львович пытается осмыслить тот факт, что картин Бурмистрова у вас не было и нет, – любезно перевел Илюшин. – А он, между прочим, из-за них готовился убить вас обоих.

   – А Фаина? – спохватился Мирон. – Где она?

   – На работе, само собой. Где ей еще быть? Колесников, как ее доверенное лицо, имел при себе ключи и от квартиры, и от мастерской. Или вы просто сделали дубликат, пользуясь доверчивостью старухи, а, Андрей Львович?

   Колесников молчал. Взгляд его остекленел, как у мертвой рыбы.

   – Расскажете, Андрей Львович, зачем вам понадобились увечные звери Бурмистрова? – продолжал Макар. – Нет? Тогда я сам расскажу, пока не приехала скорая. Вы послушайте, вам будет очень интересно!

   Колесников сидел, будто окаменев. Акимов подумал, что вряд ли сыщику удастся поведать что-то такое, что выведет Андрея из каталепсии.

   – Жил-был один ювелир, – легкомысленно сказал Илюшин. – Не то чтобы бессовестный… Скорее, человек, который при определенном стечении обстоятельств не сумеет удержаться от соблазна. Ведь бывают же такие люди, верно, Андрей Львович?

   Колесников не отвечал.

   – Звали ювелира Петр Тарасевич. Однажды постоянная клиентка принесла ему для реставрации антикварное колье, купленное ее братом на маленьком блошином рынке в Германии. Подобные вещи поступали Тарасевичу и прежде. Думаю, он с удовольствием восстанавливал их, и ему это действительно было по душе. Однако колье отличалось от предыдущих украшений. Клиентка и ее брат решили, что это вещь того же рода, что они приобретали прежде: стразы, имитирующие драгоценные камни, оправленные в золото или сплав. Однако Тарасевич специализировался на изумрудах. Он проверил свою догадку и обнаружил, что прав: это было колье другой эпохи. Не бидермайер, как полагает милейшая Лидия Белых, а двадцатые годы двадцатого века… Дань уважения роскоши былых времен. Отсылка к барокко в ювелирном искусстве… И, разумеется, в него были вставлены изумруды.

   Колесников едва заметно дернулся.

   Анаит подалась вперед, слушая Макара. Акимов поймал ее недоверчивый взгляд: «Это все правда?» Он пожал плечами: «Не знаю».

   – Случай сам шел в руки Тарасевичу. – Макар отхлебнул из бутылки, которую принес для Акимова и Анаит. – Он вынимает изумруды. Заменяет их искусственно состаренными зелеными стразами и возвращает счастливой владелице. Та не замечает подмены, да и с чего бы! Тарасевич остается с горстью изумрудов великолепного качества. Можно было бы продать их скупщикам в Москве, но Тарасевич боится. Он вообще довольно труслив. Однако в Амстердаме живет его брат, который тоже занимается ювелирным делом, и вот у брата-то как раз есть выходы на нужных людей. Следовательно, дело за малым – переправить изумруды в Амстердам.

   Акимов начал прозревать.

   – На этом этапе Тарасевич обратился к вам, Андрей Львович, – продолжал Илюшин. – Сам он не мог провезти камни за границу. Но он поделился с вами, а вы взяли в долю Ясинского, потому что только через него могли реализовать идею, которая у вас возникла. У вас, правда же?

   Колесников не отозвался.

   – Картины Бурмистрова благодаря стараниям Анаит были оформлены в рамы конца девятнадцатого века. Древесина у них мягкая. Вы случайно обнаружили, что под шильдиком есть отверстия на обеих рамах, или знали, что так бывает? М-м, Андрей Львович?

   – Знал он, знал, – прогудел Бабкин.

   – Склоняюсь к этому объяснению, – согласился Илюшин. – Вот он, идеальный контейнер для перевозки камней! «Тигры» и «Владыка мира» были доставлены на выставку. Наутро их должны были отослать обратно. Под предлогом помощи сотруднице музея вы спустились вместе с ней в хранилище и, задержавшись там, спрятали изумруды в рамах. Секундное дело! – Он опустил пальцы, собранные щепотью, в невидимое отверстие. – Раз – и два! Через несколько дней картины отправятся за границу. Спокойно минуют таможню. Никто и никогда не обнаружит в крохотном дупле, скрытом за металлической табличкой, россыпь изумрудов.

   Акимов поймал себя на том, что слушает, открыв рот.

   – Брат Тарасевича в Амстердаме продал бы камни. Вам и Ясинскому досталась бы приличная доля. Что могло пойти не так, правда?

   – Картины украли, – тихо сказала Анаит. – Получается, кто-то знал, что в них спрятано? Охотились не за самими картинами и не за рамами, а за их содержимым!

   – А вот здесь начинается самое интересное…

   – Здесь начинается? – не выдержал Акимов. – А до этого что было?

   – История о попытке обогащения незаконным путем, – с готовностью отозвался Илюшин, обернувшись к нему. – Да, это занятно. Однако любая история по-настоящему интересной становится только тогда, когда в нее вмешивается случай.

   Он помолчал. Колесников шевельнулся, хотел что-то сказать, но только дернул углом рта.

   – Борис Касатый устроил драку с другим художником… – сообщил Илюшин.

   – Алистратовым, – подсказала Анаит.

   – Да. Здесь важно, что Касатый был начисто выбит из равновесия. Ему нашептали, что его возлюбленная отдает предпочтение сопернику, он вышел из себя… Стычка, скандал, попытки успокоиться… Поднялся шум, а он уже не молод…

   – Да к чему вы клоните? – не выдержал Акимов.

   – Человек, утративший самообладание, часто принимает ошибочные решения, – пояснил Макар. – Ему могут плохо даваться даже рутинные действия.

   – Касатый не принимал никаких решений! Он завалился в такси и поехал плакаться к Ломовцеву в компании подвыпивших приятелей! – У Мирона даже боль слегка отступила от злости. Сыщик все-таки их дурачил!

   – Он завалился в такси с картинами Ломовцева, – сказал Макар.

   Акимов хотел осведомиться, что это меняет, но осекся.

   – Совсем простое действие: спуститься в хранилище, взять пять картин, погрузить их в такси. Если ты до этого не затеял драку и не перенервничал, все пройдет как по маслу.

   – Господи… – Анаит прижала ладонь к губам. – Он взял не те картины?!

   – Ну, три из пяти все-таки были пейзажами Ломовцева. Но с двумя другими Касатый действительно промахнулся. В стычке ему разбили очки, он плохо видел. В багажнике такси к Ломовцеву поехали три пейзажа, «Тигры» и «Владыка мира».

   – То есть они сейчас у Тимофея? – недоверчиво спросила Анаит. – Почему же он не вернул их, как только выяснилась ошибка?

   Илюшин негромко рассмеялся:

   – Потому что картины распаковали через несколько часов после того, как доставили в его мастерскую.

   – Ну и что?

   – А то, что к тому времени все были бухие как черти, – внезапно прогудел Бабкин.

   – Я не был бы столь категоричен… Но выпили много, да. Ломовцев взялся распаковывать картины и обнаружил двух уродливых кукушат, подброшенных в его гнездо. Я вижу, Андрей Львович, вас беспокоит вопрос, нашли ли ваши коллеги те изумруды, которые вы собственноручно припрятали, – сказал Илюшин, не поворачивая головы, хотя Колесников сидел неподвижно. – Конечно нет! За это вы можете быть совершенно спокойны. Но вообразите себе пятерых пьяных художников во главе с Ломовцевым! Ломовцевым, который заставил Ясинского пройти через надувной пенис, а Шуляева довел до тюрьмы! Это шабаш, возглавляемый довольно легкомысленным бесом. Ломовцев был пьян достаточно, чтобы поглумиться над картинами Бурмистрова, и именно так он и поступил.

   – Он их порезал? – взволнованно спросила Анаит.

   – Хуже. Он их разрисовал. Предполагаю, под дружный хохот окружающих. Отвел душу, а после заснул, как и все остальные. Все-таки они прилично набрались…

   Макар сокрушенно покачал головой, словно переживая за нравственность художников.

   – А потом?

   – В четыре утра кто-то из них пришел в себя и в ужасе уставился на дело рук своих. Вам известно, что Ломовцев работает акрилом? Подрисовывая дополнительные сюжеты в картины Бурмистрова, он воспользовался им же. Акрил за несколько часов застыл намертво. Отскрести его было невозможно. Они попробовали – едва не испортили холст. Пятеро не до конца трезвых художников созерцали то, что они натворили. Не просто испортили – поиздевались над чужими произведениями! И чьими!

   Макар сделал паузу, чтобы дать слушателям осознать, что произошло. Но Акимову не требовалось времени, чтобы оценить это в полной мере. Он представил, как они перепугались: Ульяшин, Касатый, Майя, Голубцова… И Ломовцев, о да! Тимофей, который все это затеял и теперь, словно арканом, тащил за собой в пропасть и остальных.

   – Им было прекрасно известно, на что способен Бурмистров в ярости, – вкрадчиво сказал Илюшин, покосившись на Анаит. – Он едва не стер в порошок старую полубезумную художницу всего лишь за то, что она посмеялась над его картинами. Невозможно вообразить, что бы он сделал с этой пятеркой! Тем более Ясинский на его стороне. Как минимум художники лишились бы места в союзе. Разве что у Ульяшина был шанс избежать расправы, но и то призрачный. Всем остальным Бурмистров стал бы жестоко мстить. Они испугались и запаниковали – все, кроме Ломовцева. Он предложил свой план действий. Художники его обдумали – и согласились. Собственно говоря, план был очень прост и включал в себя один-единственный пункт: им нужно было украсть два пейзажа Ломовцева из музея.

   – Зачем? – разомкнул губы Акимов.

   – Ну как же! – обернулся к нему Макар. – Представьте, наутро обнаружили бы исчезновение картин Бурмистрова. Стали бы сортировать остальные картины – и всплыли бы два ломовцевских пейзажа. Сопоставить этот факт с пятью увезенными накануне картинами смог бы даже идиот. А вот если бы пейзажи каким-то образом исчезли, все выглядело бы так, будто Касатый добросовестно привез Ломовцеву его работы. Значит, за кем приходил вор? За Бурмистровым!

   – Именно так все и подумали… – медленно протянула Анаит.

   – Ну, да. Ульяшин – давний приятель Кулешовой, сотрудницы музея. Он позвонил ей ночью и уговорил помочь. Мы проверяли только телефон Вакулина. Никому и в голову не пришло, что музейщик может просто подойти среди ночи и позвонить в дверь. Вакулин открыл, Кулешова объяснила ему, что он должен сделать, и этот безотказный простак согласился не раздумывая. Он действительно по-настоящему предан музейным дамам. Сторож отпер заднюю дверь, и в шесть утра Касатый подъехал на «Газели», которую взял у кого-то из своих знакомых. Запись велась, но ее стерли либо Вакулин, либо сама же Кулешова. Ее ночной визит ничем нельзя было объяснить, поэтому осталось лишь то, что подтверждало версию о краже картин Бурмистрова.

   – Почему именно Касатый? – спросил Акимов.

   – Методом исключения. Ломовцев высокий и долговязый, его легко опознать. Ульяшин выполнил свою часть работы – заручился поддержкой Кулешовой. Майя и Голубцова не смогли бы поднять тяжелые картины. А Касатый среднего роста, довольно сильный. К тому же он в некотором смысле стал первопричиной случившегося, так что был отправлен исправлять содеянное. Он вынес картины, увез к Ломовцеву и вернул «Газель» хозяину. Никто, кроме этих пятерых и Кулешовой, даже не догадывался, что в действительности объектом кражи стали вовсе не тигры с барсом, а осенние леса и городские окраины. Ломовцев со товарищи обсудил, какую историю о своей маленькой частной вечеринке выдадут всем, кто станет спрашивать. Это их и подвело: история получилась скопированной по одним лекалам. К тому же Майя Куприянова после нашей беседы испугалась. Мы задавали вопросы, которые эти пятеро не обсуждали, а значит, могли поймать их на противоречиях. Она побежала к Голубцовой, чтобы предупредить ее. Та сообщила остальным. Когда мы сообразили, что именно сделала Куприянова, то прижали Ломовцева – и тот без раздумий пожертвовал девушкой, как пешкой. Соврал, что она ушла на пять часов раньше остальных. Решил, что Майя как-нибудь отопрется, главное – сохранять общую тайну. – Илюшин посмотрел на Анаит. – Все они всерьез боялись вашего босса.

   – Бывшего босса, – машинально поправила Анаит.

   – Поэтому нам врали со всех сторон. Куприянова пыталась представить все так, будто музейщики держали зло на Бурмистрова, Голубцова несла ахинею о том, что он сам украл картины. Тут же очень кстати всплыла Юханцева со скандалом из-за развески. Ломовцев, уверенный, что его никогда не схватят за руку, осмелел до такой степени, что упомянул о дружбе Ульяшина с Фаиной Клюшниковой… То-то обрадовался Павел Андреевич, когда я сказал ему об этом! И попытался откреститься от Фаины изо всех сил. Надо думать, он проклял Ломовцева с его длинным болтливым языком, потому что опаснее всего, кроме Вакулина, для них была именно Фаина.

   – Почему? – непонимающе спросил Акимов. – Она же, как я понял, не имела никакого отношения к случившемуся…

   Макар прищурился:

   – А где, по-вашему, они спрятали картины Бурмистрова?

   Наступило молчание. Бабкин ухмыльнулся.

   – Что? – тихо спросил Колесников. На повязке проступили кровавые пятна. – Что ты сказал?

   Илюшин засмеялся. В полной тишине он безжалостно улыбался прямо в лицо Колесникову, и Мирон впервые подумал, что этот парень гораздо злее, чем кажется.

   – Вы, Андрей Львович, убили двух человек, – весело сказал он. – И, представьте, без малейшей надобности…

   Анаит побледнела:

   – Это он… Ясинского… Зачем?

   – Андрей Львович будет утверждать, что по чистой случайности. Что он всего лишь пришел разобраться, не имеет ли Ясинский отношения к краже. Вы ведь были в этом убеждены, верно? Что вас решили выкинуть из цепочки! Ясинский – редкий пройдоха, и вы ему не доверяли. Поднимались по лестнице, а не в лифте, прятали лицо от камер… Допускали, что ситуация выйдет из-под контроля?

   – Пошел ты… – процедил Колесников. – Я здесь ни при чем!

   – Вы поскандалили с ним. Потребовали свою долю. Кто действительно был ни при чем, так это бедняга Ясинский! Он не мог рассказать нам, что именно мы ищем; он не мог сообщить о настоящей стоимости картин… Со всех сторон обложен собственным враньем! Я еще при встрече поразился его энтузиазму, но списал это на то, что Ясинскому очень нужен Бурмистров. Как же, Бурмистров! Двадцать восемь изумрудов, готовых к отправке в Амстердам, ему были нужны! Он, как и вы, страстно хотел вернуть картины. Но в отличие от вас ему хватило ума не обвинять собственных подельников. А вы считали, что это он стоит за кражей, да? – Голос Макара звучал почти сочувственно. – Кто еще мог договориться с музейщиками и заплатить сторожу! Но нет. Адам этого не делал. Вы набросились на него, надеялись, что он станет откровеннее, если ему будет грозить физическая расправа… Но он сопротивлялся так отчаянно, что вам пришлось ударить его статуэткой по голове. Вы удрали. Удачно избежали преследования. Но у вас появился смертельно опасный свидетель: Петр Тарасевич. Единственный, кто мог рассказать об афере с изумрудами, а это вывело бы следствие на вас. Сперва исчезают картины, затем убивают Адама… Да, он боялся. Лидия Белых заглянула к нему незадолго до убийства – а он чуть не поседел от ужаса: решил, что клиентка обнаружила подмену камней. Для него было бы лучше, если бы это и вправду было так… Но старушка всего лишь хотела поблагодарить его за хорошую работу. Ну не забавно ли?

   Никто не улыбнулся.

   – Вы дождались в подворотне вечером. Его расписание было вам хорошо известно. Тарасевич боялся, но не конкретно вас. Не настолько он был умен, чтобы понять, кто стоит за убийством Ясинского. Вы подошли вплотную и, когда он поздоровался, ударили его ножом… Много было крови? – Колесников молчал. – Конечно много. Вся ваша одежда была в крови. Вам пришлось переодеваться в машине – ее вы оставили где-то в окрестных дворах, верно? Окровавленные тряпки выкинули в мусорный бак по дороге. Знаете, где вы допустили ошибку? Вам не хватило ума заляпать грязью номера. Вашу машину трудолюбивые оперативники обнаружили на камерах, и теперь я даже не представляю, как вы будете выкручиваться. А в свете того, что вы сотворили со своей женой…

   Анаит ахнула.

   – Господи, а что с Майей?

   – Я думал, они заодно, – потрясенно сказал Мирон.

   – Вы ошиблись. Андрей Львович решил сделать из нее козла отпущения. Связал – очень аккуратно, скотчем, чтобы не осталось следов на руках, – и оставил дожидаться его возвращения. Через некоторое время Андрей Львович, безутешный и рыдающий, сообщил бы, что нашел жену повесившейся. А рядом с ней – записку, в которой она сознавалась в двух убийствах. Вам нужно было отвлечь от себя внимание, и вы старательно подталкивали нам Майю в качестве замены. Даже устроили громкий скандал, рассчитывая, что его услышит соседка и перескажет нам. Так и произошло. Но когда мы вытрясли из Ломовцева, что на самом деле Куприянова вместе с остальными участвовала в краже, стало ясно, что вы лгали. А если вы лгали, значит, она в опасности. Поэтому вашу квартиру сейчас обыскивает оперативная группа, а Майю увезли в больницу – вы ей так качественно заклеили рот, что она едва не задохнулась.

   – Вытрясли из Ломовцева? – переспросил Акимов. – Серьезно?

   Он не мог представить, как можно что-то вытрясти из Тимофея.

   Илюшин посмотрел на Сергея Бабкина. Сергей Бабкин, к изумлению Акимова, слегка покраснел.

   – Не об этом сейчас… – буркнул он. – Да и вообще… Нечего.

   Акимов еще гадал о причинах косноязычия, внезапно настигшего сыщика, когда Колесников заговорил.

   – Картины… – хрипло выдавил он. – Где?

   – А, я вам разве не сказал? – спохватился Илюшин. – Точно. Отвлекся. Картины здесь.

   – Где – здесь? – хором спросили Анаит и Акимов.

   Илюшин поднялся, обвел взглядом подвал и потянулся.

   – Где-то среди этих холстов. Украденные полотна нужно было спрятать. Никто из пятерых не захотел оставлять их у себя. Ульяшин, заботившийся о Фаине, решил, что ее подвал – достаточно безопасное место. Он привез картины сюда.

   – Этого не может быть, – твердо сказал Колесников.

   – Отчего же? Потому что вы не додумались здесь искать? Собирались мучить человека, чтобы он выдал вам, где «Барс» и «Тигры», а сами при этом находились от них в двух шагах?

   Колесников, не говоря ни слова, отрицательно покачал головой.

   Илюшин прошел мимо него в тот угол, где всего час назад Анаит лежала под завалами холстов, пытаясь разрезать путы. Поднял одну картину, отставил в сторону. Поднял другую. Четыре пары глаз следили за ним, не отрываясь. Еще несколько полотен он перенес к противоположной стене.

   Когда за ними показался угол рамы, Анаит вскочила. Пошатнулась – Бабкин поддержал ее, – но пошла, покачиваясь, к сыщику.

   – А ты сиди, – строго сказал Сергей Акимову. – У тебя травма головы. Тебе нужен покой.

   Мирон не мог удержаться от нервного смеха. Покой, да уж…

   Анаит с Макаром, ухватившись вдвоем с двух сторон, принесли и поставили перед ним «Бенгальских тигров». Затем наступила очередь «Владыки мира».

   Мирон покосился на Колесникова и даже посочувствовал ему. Андрей зажмурился, словно отказываясь верить в предъявленное доказательство. «Находились от них в двух шагах»…

   Сергей Бабкин не выдержал и засмеялся.

   Анаит опустилась рядом с Акимовым. Они молчали, в ошеломлении рассматривая полотна.

   – М-да… Теперь я понимаю, отчего они их спрятали, – сказал наконец Мирон.

   – Игорь Матвеевич никогда бы такого не простил…

   – Анаит, можно ваше боевое оружие? – попросил Макар.

   Девушка протянула ему нож. Бабкин встал и переместился рядом с Колесниковым.

   Илюшин присел на корточки и склонился над нижней частью рамы.

   Металлический шильдик был прикреплен двумя шурупами. Маленьким ножом, которым Анаит перерезала веревки, сыщик без труда открутил оба. Аккуратно снял металлическую пластинку.

   Точно так же он поступил со второй картиной. Затем выдвинул штопор и посмотрел на кончик, весь перепачканный в засохшей крови.

   – Надеюсь, следователь не будет сердиться…

   – Будет, – подал голос Сергей. – Но я чувствую, тебя это не остановит.

   – Ни в коем случае, – подтвердил Макар.

   Заостренный конец штопора он просунул в отверстие и водил там, пока не услышал шуршание. Тогда он подцепил что-то – и выудил, протащив сквозь отверстие, словно рыбу через маленькую полынью, бумажный пакет. Выпрямился, насвистывая, и встал под лампочкой.

   Анаит и Мирон потянулись к нему. Бабкин даже не стал повторять, что Акимову нужен покой.

   Илюшин высыпал на ладонь из пакета его содержимое.

   Изумруды были такие же зеленые, как глаза нарисованных тигров.

   – Не догадаюсь, – согласилась Маша и задернула штору.

   За окном горели фонари, и один светил так ярко, словно хотел вытянуть шею и заглянуть в комнату. Она села напротив мужа. Цыган улегся у нее в ногах.

   – Отобрал из этой пригоршни два самых крупных камешка и обращается ко мне: «Серега, я тебе их отдам прямо сейчас, если ты согласишься назвать ребенка Макаром».

   Маша негромко ахнула.

   – При всех! – горячился Сергей. – С такой значительной мордой, словно делает предложение руки и сердца! Ты представляешь, как мы выглядели? Как будто после каждого расследования делим чужое имущество! Как будто для нас это в порядке вещей!

   – Изумруды были крупные?

   – Ну… С твой ноготь, наверное. Приличные.

   – И ты отказался? – вздохнула Маша.

   Бабкин поднял на нее до того испуганный взгляд, что она не выдержала и засмеялась.

   – Ты так больше не шути, – попросил он. – Я илюшинскими шуточками сыт по горло. Нормальные люди не способны по его физиономии понять, что он просто тролль, и принимают эту дележку за чистую монету.

   – А как дела у нормальных людей?

   – Терпимо. Главное – оба живы и здоровы. Акимова увезли в больницу, а Давоян изрядно промурыжили в отделении, как и нас. Но это понятно: Колесников выглядел так, как будто дрался с дикобразом. Весь исколот! Шея пробита. Щека прокушена. Она ему своим штопором чуть глаз не выбила. Я потом перебросился парой слов с Акимовым… Девчонка – огонь! Жаль, я не видел их эпическую битву!

   – С ней все будет в порядке? – спросила Маша.

   Бабкин кивнул:

   – Самозащита в чистом виде. Слава небесам, она его не убила.

   – Слава небесам, он ее не убил!

   – И это тоже. А еще есть картошка? Сиди, я сам…

   Он вернулся за стол с тарелкой, заваленной дымящимися картофелинами, и бросил сверху кусок масла. Кажется, будто последний раз ел неделю назад…

   – А где Макар? – спросила Маша. – Почему ты его к нам не привез, когда вас отпустили?

   Сергей фыркнул:

   – Привезешь его, как же. Помчался к этой своей художнице рассказывать о полном завершении дела. Только копыта простучали, фьюить – и нет Илюшина!

   Он подцепил вилкой картофелину и осуждающе покачал головой.

   – Сережа, а почему художники не исправили то, что сделал спьяну этот парень…

   – Ломовцев? Они побоялись испортить картины. Площадь записанного сверху пространства довольно приличная, не меньше трети. Подожди, у меня есть фото. «До» и «после», что называется…

   Он отыскал в телефоне самый первый снимок из этого дела и показал жене.

   Восемь тигров бежали наискосок по зеленому лугу. Восемь желто-красных тигров, которым Бурмистров постарался придать как можно более суровый вид.

   Так было до вмешательства Ломовцева.

   Тимофей прошелся по каждому из них. Ни одного хищника не пощадила его бессовестная кисть.

   Теперь на них скакали верхом восемь обнаженных женщин. Это не были мускулистые амазонки или тонкие, подобно хлысту, темнокожие дочери Индии. Ломовцев определенно вдохновлялся Кустодиевым. Дородные пухлые тела наездниц отливали розовым и белым. Суровость тигриных морд читалась как мука попранного достоинства, вынужденного тащить на себе сто кило живого веса. Женщины хохотали, брыкались и щипали тигров за задницы. Это был гимн разнузданности и непотребству.

   – Господи, какой ужас, – смеясь, сказала Маша.

   – Смотри, как выглядел «Владыка мира»!

   – Страшненький…

   – А вот каким он стал. – Бабкин пролистнул фотографию.

   Снежному барсу повезло не больше. Ломовцев действительно был отличным художником, раз даже пьяным ухитрился изобразить на скале рядом с ним Мцыри, списанного с врубелевского Демона. Под глазами у Мцыри темнели синяки. Между ним и барсом стояла пустая бутылка, а из зубов барса торчала сигарета, что в сочетании с бутылкой и сине-зелеными пятнами придавало бедному зверю вид страдальческий и болезненный. Все выглядело так, словно накануне Мцыри и барс крепко надрались и теперь сидят на тротуаре перед ларьком, мучимые жестоким похмельем.

   Сергей представил лицо Бурмистрова, когда тот увидит два своих шедевра, и тихо засмеялся.

   – Сережа, но почему они не исправили картины, когда протрезвели? – Маша покачала головой, рассматривая второй шедевр Ломовцева.

   – Акрил можно снять растворителем, но велик риск повредить масляный слой. Они, может быть, попытались бы со временем, но тут случилось убийство Ясинского, а затем Ульяшин загремел в реанимацию, и всем стало не до этого. Они боялись обсуждать свои дела по телефону – вдруг Бурмистров всех прослушивает! Ломовцев пил, Ульяшин с Касатым сидели как на иголках, потому что им есть что терять. Голубцова… Не знаю, что Голубцова! У этой женщины в голове потрошеные канарейки на гриле. А Майя Куприянова отчаянно прикидывалась, что все в порядке, и пыталась отвлечь нас на музейных сотрудниц, что тоже было глупостью: а вдруг мы вцепились бы в Кулешову и раскрутили этот клубок! Хоть она и стойкая тетка…

   Он размял картофелину вилкой и признался:

   – Знаешь, обидно, что я кое-что упустил. Натурщица Ульяшина при встрече сболтнула, что она уже видела нас с Макаром раньше, хотя мы были у него впервые. Тут-то бы мне и вспомнить бедро…

   – Извини? – переспросила Маша.

   – Я видел эту девицу у Бурмистрова. Не целиком. Фрагментами. Не знаю, решило бы это что-то или нет… Вряд ли. Но все равно моя промашка.

   Пока он с аппетитом уминал картофель, Маша о чем-то думала.

   – Сережа, а зачем Колесников пошел на все это? Из-за денег?

   Бабкин поразмыслил.

   – Я бы сказал, исключительно из-за них. Но вообще обо всей психологической подоплеке лучше спрашивать у Илюшина – он в этом больше меня понимает. Позвони ему!

   – Ну уж нет!

   – Сам позвоню… – Бабкин, несмотря на протесты жены, набрал номер. – Макар, требуется помощь зала! Как ты считаешь, почему Колесников влез в аферу с изумрудами? Это не я интересуюсь, а Маша! Надеюсь, мы тебя не очень отвлекаем, – с фальшивым беспокойством спохватился он.

   – Совсем не отвлекаете, – спокойно отозвался Макар. – Маша рядом?

   – Ага. Громкую связь я включил.

   Некоторое время в трубке молчали.

   – Маша, я думаю, он брал реванш, – сказал наконец Макар. – Колесников – человек, который все эти годы жил в унижении, а униженный человек с избытком гордости и самолюбия может быть очень опасен. Он вообразил себе новую жизнь: ту, в которой он богат и независим от жены. Его доли от проданных изумрудов, если бы им все удалось, Андрею хватило бы ненадолго, так что в целом его мечта была иллюзорна. Но он очень сильно в нее поверил. Весь этот план с привлечением Ясинского был его идеей. Он наконец-то cмог бы отплатить своей жене – за то, что она оказалась успешнее, чем он, а в каком-то смысле отомстить самой жизни, которая не была к Колесникову достаточно справедлива. Он ведь талантливый художник. И, как многие талантливые люди, считает, что, раз у него есть талант, он достоин большего, чем имеет. Ему никогда не приходило в голову, что он уже получил большее, просто не сумел правильно им распорядиться.

   – А как надо было распорядиться? – спросила Маша.

   – Я не знаю. Я только видел, что Колесников, как бы это выразиться… – слышно было, как Макар щелкает пальцами, – …неблагодарный.

   – В каком смысле?

   – В глобальном. В нем совсем нет признательности по отношению к окружающему миру и близким. И когда он произносил о своей жене теплые слова, это звучало фальшиво, потому что он ничего подобного на самом деле не думал. Знаешь, мы с Серегой встречались с Фаиной Клюшниковой… Старая полунищая художница. За копейки учит детей рисовать. Когда-то ей выделили вместо нормальной мастерской подвал без единого окна, заселенный крысами и тараканами. Работать там невозможно, она и не пыталась. Устроила мастерскую из своей квартиры, а подвал использовала для хранения картин. У нее было прибежище в Имперском союзе, но и оттуда ее выгнали – благодаря стараниям Бурмистрова. Она, конечно, эксцентричная. Диковатая. На взгляд большинства – не вполне вменяемая…

   – На мой, например, – буркнул Бабкин.

   – …но в ней нет и доли той озлобленности, что присуща Колесникову. Она выглядит как человек, который утром, открыв глаза, возносит хвалу небесам за то, что он на своем месте, хотя со стороны оно выглядит на редкость неподходящим для нормальной жизни. Это я и называю благодарностью. У Колесникова вместо этого – чувство обделенности и бездна притязаний. Он убил своего старого приятеля, потому что тот мог его выдать. Хладнокровно подставлял нам собственную жену, заставил ее позвонить Акимову, чтобы вытащить его на поминки, и убил бы и ее, если б ему не помешали…

   – Как и Акимова с Давоян, – вставил Сергей.

   – Да. Если бы Колесникову удалось задуманное, за ним осталось бы пять трупов. Потому что он не умеет сворачивать с выбранного пути. Это видно и по его картинам. Раз ухватившись за одну тему, он остается ей верен, хотя она давно выработана, как карьер. Полагаю, его девиз: «Я возьму свое». Хотя в действительности своего у него так мало, что, за чем он ни протянет руку, все окажется чужим.

   Отложив телефон, Сергей сказал:

   – Я же говорил, Макар объяснит лучше меня. Кстати, Колесников – умный и хитрый тип. Понимал, где можно соврать, а где нужно держаться правды.

   – Например?

   – Скажем, мы расспрашивали его о Тарасевиче – не был ли тот испуган, когда они встречались. Колесников сообразил, что беспокойство ювелира могли заметить многие, и тогда он со своим враньем будет выбиваться из общего хора голосов. Поэтому он сказал правду: Тарасевичу было не по себе. Только умолчал о том, что он прекрасно знал причину его тревоги. А еще ему не было известно, есть ли у нас возможность получить распечатку телефонных переговоров, и он в целом пересказал их разговор точно, солгав только о причинах. Тарасевич обвинял его вовсе не в том, что он не оплатил заказанное украшение… А вот когда Илюшин расспрашивал Колесникова про выставку, Андрей не удержался и солгал. Сказал, что не выдержал дольше двух часов, поехал домой. О том, что он помогал сотруднице музея перетаскивать картины в хранилище, ни словом не обмолвился. Это выглядело как скромность. А на самом деле он панически боялся привлечь внимание к тому факту, что оставался с картинами наедине.

   Бабкин встал, чтобы помыть тарелку. Под локоть его ткнули холодным носом.

   – Даже не думай! – сказал Сергей, не оборачиваясь. – Тебя еще за мороженое не простили.

   Цыган вздохнул и уплелся на свое место.

   – Больше всего огорчает, что, если бы мы сразу обыскали подвал Клюшниковой, Ясинский и ювелир остались бы живы, – признался Сергей.

   Маша внимательно посмотрела на него:

   – Разве у вас были для этого причины?

   – Были бы, если бы я внимательнее слушал треп Ломовцева. Он проболтался, что Ульяшин помогает Фаине, и, говоря об этом, вел себя довольно странно. Его понесло. У него язык без костей, к тому же он выпил… Развлекался, как подросток! «Я вам на блюдечке приношу сведения о том, где украденные картины, а вы ни ухом, ни рылом». Это вполне в его духе. Он-то издевался над нами в лицо, а я пропускал его болтовню мимо ушей…

   – Клюшникова не пустила бы вас в хранилище.

   – Не пустила бы, – согласился Сергей. – Видела бы ты лицо Колесникова, когда Макар отрыл картины… Столько усилий! Такая схема! Затащить девушку в подвал, заманить Акимова, оглушить Акимова… А изумруды все это время были рядом – только руку протяни.

   Он украдкой сунул Цыгану под столом кусок теплой картофелины. Маша сделала вид, что ничего не заметила.

   – Вы уже виделись с Бурмистровым? – спросила она.

   – Завтра Макар поедет к нему с отчетом. Дергать клиента в час ночи с известием, что на его тиграх теперь скачут голые бабы… Ты представляешь, как он озвереет?

   – А ты, значит, не поедешь, – скептически сказала Маша.

   – Я – нет. – Он сгреб ее в охапку. – Я буду валяться в постели с женой до полудня, а потом стану жрать пиццу перед телевизором, в трусах и с бутылочкой пива! Такой пока план.

   – Бросишь Макара одного в тяжелую минуту?

   – Брошу, не сомневайся! – заверил Бабкин. – Пусть расплачивается за свое мозгоклюйство с именем для ребенка.

   Однако наутро все вышло не так, как планировал Сергей.

   Его разбудил телефонный звонок от Илюшина. Он продрал глаза, взглянул на экран: восемь утра.

   – Макар, что случилось?

   – Мне позвонил наш клиент с неожиданным объявлением. – Макар был отвратительно бодр и, кажется, веселился.

   – Бурмистров? С каким?

   – Он не будет нам платить. Ничего сверх того, что уже заплачено.

   – Это еще почему? – рыкнул Бабкин. Рядом сонно приподняла голову жена, и он погладил ее по плечу: спи, все в порядке. Вылез из постели, протопал на кухню, закрыл за собой дверь и повторил: – С какой стати? Картины найдены, ему их возвратят, когда закончится следствие по делу Колесникова…

   Короткий смешок.

   – Потому что нас опередили, мой сонный друг!

   Бабкин налил себе воды, выпил залпом.

   – Теряюсь в догадках, – мрачно сказал он.

   – Не буду тебя мучить. Это сделала Голубцова.

   – Что сделала Голубцова? – Сергей потер глаза и отпил еще глоток.

   – Вчера вечером она явилась к Бурмистрову и заложила ему всех остальных.

   Бабкин от неожиданности поперхнулся водой. Он долго кашлял, потом оттирал окно, и все это время Макар терпеливо ждал.

   – Что это значит? – выдавил Бабкин, придя в себя. – Как это «заложила»?

   – Сдала ему всех пятерых, – объяснил Илюшин. – Сообщила, что была втянута в преступный сговор под сильным давлением, что она не виновата, ее обольстили, обманули и угрожали и только страх перед местью негодяев, составляющих, между прочим, большинство в союзе, не позволял ей раньше во всем признаться. Но отныне она не в силах терпеть и падает в ноги Бурмистрову с мольбой простить ее и воздать по заслугам всем остальным. Рассказала, как все было: что Ломовцев малевал безобразные рисунки поверх его шедевров, а остальные хохотали и давали советы, а поутру, испугавшись гнева всесильного Игоря Матвеевича, реализовали злодейский план. Ульяшин подкупил сторожа, сторож открыл дверь, Касатый вынес картины Ломовцева, вместе они отвезли «Тигров» и «Барса» в подвал Клюшниковой, а Куприянова их всех покрывала. Вот такой заговор! Но лично она, Голубцова, клянется ему в преданности и присягает на верность.

   – А про Кулешову-то она умолчала, – пробормотал потрясенный Бабкин.

   – Побоялась ссориться с музейщиками.

   – Бездны…

   – Что ты там бормочешь?

   – Я говорю, Мартынова нас предостерегала… Но я не ожидал, что она окажется до такой степени права! Интересно, что сказал на это Бурмистров? Простил и наградил?

   – Чего не знаю, того не знаю. Мне он объявил, что расторгает договор, потому что в наших услугах больше нет смысла. Он сам раскрыл кражу и нашел картины!

   – Ты сказал ему про Колесникова?

   – В двух словах. Но после сообщения о том, что его картины нужны были Ясинскому только потому, что тот планировал перевести в них контрабандой изумруды, Бурмистров повесил трубку.

   – Что ты собираешься с этим делать? – спросил Бабкин, помолчав.

   – Ничего. – Он буквально увидел, как Илюшин пожимает плечами. – Половину суммы он заплатил, а это, честно говоря, вдвое больше, чем мы могли бы получить. Пусть наслаждается своими обретенными «Тиграми».

   Бабкин неожиданно рассердился. Он редко выходил из себя, но сейчас, стоя на холодном полу, вспомнил, как выбивал накануне дверь в подвал, где кричала девушка, как они носились по всему городу, без конца опрашивая врущих художников, как он додумался сопоставить размеры украденных холстов, а Илюшин терпеливо разматывал ниточку, тянущуюся от ювелира, пока не вышел на изумрудное колье, – и в нем поднялся гнев против Бурмистрова.

   – А давай его, может, прижмем? – задумчиво сказал он. – Способы-то имеются.

   Макар засмеялся:

   – Художники пробуждают в тебе звериное начало. Одного Ломовцева уже недостаточно? Руки чешутся взяться за Бурмистрова? Довел он тебя до судорог оскорбленного самолюбия?

   – Иди на фиг! – быстро сказал Бабкин, которому одного упоминания о Ломовцеве было достаточно, чтобы закончить разговор.

   – Маше привет, – сказал Илюшин, посмеиваясь.

   Сергей вернулся в комнату, едва не наступив на спящего пса, и нырнул под одеяло.

   – Что там случилось? Все хорошо? – пробормотала Маша сквозь сон.

   – Все отлично, – заверил Бабкин.

   И неожиданно понял, что это и в самом деле так. Наплевать на Бурмистрова! Они хорошо сделали свою работу. Анаит Давоян жива и странный художник Акимов тоже, а все остальное – ерунда и дело наживное.

   Он обнял жену, подгреб к себе, уткнулся ей в волосы. Спустя минуту Сергей уже спал. Ему снились домашние тигры, за которыми нужно было чистить лоток, и он испытал невыразимое облегчение, когда, проснувшись, увидел перед собой ухмыляющуюся собачью морду.

   Месяц спустя

   Акимов не звонил. Не писал. Не звал на прогулку по осенней Москве. Не предлагал угостить столовскими пельменями.

   За это время случилось столько всего, что это не должно было задевать Анаит! До Мирона ли было ей теперь! Жизнь изменилась, ни больше ни меньше… И все же она могла думать только о его молчании.

   Впрочем, нет. Эсэмэска от него пришла к вечеру следующего дня после того, как они едва не погибли в подвале. Два слова: «Как ты?»

   Анаит написала: «Нормально. Родители в шоке. Синяк, кажется, будет долго сходить». Акимов ответил: «Ок, выздоравливай» – и замолчал.

   Свинья бездушная!

   События Анаит теперь отсчитывала от вечера в подвале. Послание от Мирона было на второй день. Разговор с адвокатом, которого нашли родители, – на третий.

   На четвертый день явился Алик с букетом алых роз. Оказывается, ему позвонила мама Анаит и рассказала обо всем: как их девочку похитили, она чуть не погибла, но вовремя приехали частные сыщики, низкий поклон и благодарность Бурмистрову, если бы он не нанял их, страшно и подумать, что случилось бы… Дальше горькие слезы и всхлипывания. Алик бросил все и примчался.

   «Чушь, вранье! – сказала бы Анаит матери. – Не смей представлять все так, будто это меня, несчастную жертву, вовремя спасли из рук убийцы! Я сама себя спасла! Я была умная. Я была сильная. Я осатанела, когда услышала, что он мучает Акимова, связанного, стонущего, – но не испугалась, а взбесилась, и я победила бы его, видит Бог! Даже после того, как он отбросил меня! У меня хватило бы сил. Я смогла бы вытащить нас обоих».

   Но как заявить все это матери! Она и без того принимается плакать каждое утро, когда Анаит выходит к завтраку, при одном только взгляде на дочь. А отец начинает день с вопроса, как себя чувствует ее глаз. Обращается прямо к нему, словно тот может ответить. Промигать сообщение азбукой Морзе.

   Глаз не болел. Веко вокруг него надулось и завернулось, словно дрожжевое тесто, поднявшееся в духовке, и получился эдакий пирожок с глазом вместо начинки. Анаит терпеливо ждала, пока тесто начнет опадать. Хирург, осматривавший ее, сказал, что потребуется дней десять, но прошло не меньше двух недель, прежде чем от синяка и опухоли не осталось следа. Анаит выглядела так, что вздрагивала от собственного отражения в зеркале. Губы у нее тоже оказались разбиты, а два ребра треснули – прав был частный сыщик. Хорошо хоть в гипсовый корсет не заковали – сказали, пройдет само, нужно ждать.

   Анаит ждала. Собственное лицо ей, конечно, не нравилось, но она его не стыдилась. Пожалуй, даже гордилась. Не пыталась запудрить огромный, во всю скулу, кровоподтек. Это уродство – знак ее победы! Даже жаль, что Колесников не оставил никакого шрама на память. Шрам она носила бы с еще большим торжеством. Отец пытался всучить ей солнечные очки, огромные, как у кинозвезды, но Анаит так взглянула на него единственным глазом, что он спрятал за спину свое подношение и сбежал.

   То-то же. Кого пугает вид избитой девушки, тот может отвернуться. А она не станет маскировать боевые раны!

   Алика перекосило, когда он увидел свою подругу. Но он героически справился с замешательством. Положил цветы на стул, сказал: «Ну, иди сюда, чучело мое» – и распахнул объятия.

   Неделю назад, услышав от него это обращение, Анаит растрогалась бы до слез.

   Но с тех пор кое-что произошло.

   Она подошла. Позволила себя обнять. Сама стояла сухая и прямая, и Алик опешил: должно быть, ждал более теплого приема. Он спросил, как она себя чувствует, был очень нежен и заботлив, сам поставил в вазу цветы… Анаит должна была бы праздновать победу. Вот же они, розы! Вспомни, как ты завидовала Юханцевой!

   Но не праздновалось. Розы ей нравились – и только.

   Она разговаривала с ним сдержанно. Не как со своим парнем, а как с коллегой, заглянувшим ее проведать. Алика сбивало с толку ее поведение. В конце концов он решил, что понял, в чем дело. Стресс, потрясение… Но главное – то, как они расстались.

   – Слушай, я не сержусь. – В его голосе была точно рассчитанная доза великодушия и снисходительности. – Правда! Выкинь из головы, если тебя это беспокоит.

   – Не сердишься из-за чего? – не поняла Анаит.

   – Из-за сцены в кафе. Из-за того, что ты там устроила. Все мы люди, все мы можем психовать… Я тебя понимаю.

   Он похлопал ее по руке.

   – Алик, поезжай домой, – сказала Анаит, забрав руку.

   – Ты устала?

   – Я больше не хочу тебя видеть.

   Она проговорила это спокойно, даже мягко. Алик дернул носом, точно крыса, почувствовавшая сыр, и Анаит едва не рассмеялась.

   Что она находила в нем прежде?

   – Поезжай домой, – повторила она. – Больше сюда не приходи.

   Хотела добавить «Спасибо за розы», но почувствовала, что это искусственная благодарность, словно бы прописанная для хороших девушек в книжке под названием «Как выглядеть настоящей леди даже с подбитым глазом»; первая глава начиналась со слов: «Если вы расстаетесь со своим парнем, не забудьте поблагодарить его за цветы. Так вы произведете самое выгодное впечатление».

   Ей не нужно производить на него впечатление. И ни на кого другого. А единственный человек, которого она действительно хотела бы поразить, не желал иметь с ней дела.

   Алик ушел. Мать рыдала ему вслед и заламывала руки, но Анаит больше не покупала билет в первый ряд на такие концерты.

   На восьмой день объявился сторож Вакулин. Откуда он выполз, так никто и не узнал. Николай Николаевич пришел в музей, скорбный, бледный и осунувшийся, а прямиком оттуда направился в полицию. Однако при ближайшем рассмотрении всех обстоятельств оказалось, что привлечь Вакулина к уголовной ответственности, как настаивал Бурмистров, в общем-то, не за что. «Заснул на рабочем месте, – твердил он, – потом испугался, сбежал. Бродяжничал, пил, протрезвел, раскаялся и вернулся».

   Этой версии сторож держался непоколебимо. «Заснул, сбежал, бродяжничал, вернулся». При этом рубашка на нем была отглажена, лицо выбрито, ботинки чисты – в общем, невооруженным глазом было видно, что о Вакулине заботились. Но невооруженный глаз к делу не подошьешь.

   Анаит помнила, что рассказывал в подвале Макар Илюшин. Однако в полиции сыщики не успели изложить эту историю, поскольку выступали свидетелями по куда более серьезному делу, чем кража картин. А на следующий день Бурмистров объявил о прекращении расследования, и эти сведения так и остались при них.

   Все преступление Вакулина, таким образом, заключалось в том, что он забыл запереть заднюю дверь и уснул на рабочем месте. Бурмистров, конечно, распял бы его за это публично. Но на защиту Николая Николаевича поднялись музейные дамы. Даже ценный экспонат они не отбивали бы с таким пылом, как своего сторожа. Вакулин остался, а вместо него директор уволила второго охранника, Петрищева, поскольку было неопровержимо доказано, что это он виноват в отсутствии записей с камеры видеонаблюдения.

   На двенадцатый день из больницы выписали Ульяшина. Жена увезла его в санаторий долечиваться, и было очевидно, что место главы союза Павел Андреевич сможет занять не скоро. На эту должность был почти единогласно выбран Борис Касатый. Юханцева пыталась создать противовес, войдя в коалицию с Алистратовым, но их попытки провалились – не в последнюю очередь потому, что Касатый неожиданно для всех женился на Изольде. По поводу этого поступка среди художников ходило множество шуток, большинство из которых нельзя было бы повторить в приличном обществе. Но женитьба сдвинула что-то в отношении к Касатому. Борис должен был стать посмешищем – а вместо этого возглавил союз.

   Первым своим постановлением он выставил на всеобщее голосование вопрос о дальнейшем нахождении в союзе Натальи Голубцовой. Формальная причина: несоответствие художественного уровня ее работ требованиям их организации.

   Это было беспрецедентное решение. До этого вопросы членства решались единолично Ясинским.

   Результат голосования поразил всех. Присутствовавшие как один проголосовали за исключение. На собрании не было Бурмистрова, Мирона Акимова и Майи Куприяновой, которая уехала с ребенком к матери, а также, по понятной причине, Ульяшина.

   Это был первый и последний раз за все время существования Имперского союза, когда художники оказались единодушны.

   По заявлению Бурмистрова было заведено уголовное дело. Статья «Умышленная порча чужого имущества» грозила Ломовцеву штрафом, но Бурмистров напирал на то, что преступление было совершено из хулиганских побуждений, а это уже означало лишение свободы до пяти лет. Игорь Матвеевич поклялся, что Ломовцев сядет.

   Нет сомнений, что он выполнил бы обещанное. Следователь, занимавшийся кражей картин, вдруг словно проснулся и проявил неожиданную ретивость в деле изобличения преступника. «Откуда что взялось», как выразился Алистратов. Впрочем, все догадывались откуда. Следователь теперь разъезжал на новой машине, и участь Ломовцева, кажется, была предрешена.

   Однако в дело неожиданно для всех вмешались частные сыщики.

   Внезапно вместо государственного адвоката возник старый лысый еврей с брюзгливо оттопыренной нижней губой. Его привезли Бабкин с Макаром. Сергея он не замечал, Илюшину говорил «мальчик мой».

   И уголовное дело на глазах начало рассыпаться.

   Во-первых, появились заключения экспертов об изначальной стоимости обеих картин. Подписи под заключениями стояли такие, что оспаривать их не осмелился даже искусствовед Дьячков, к которому обратился Бурмистров.

   Во-вторых, из дела было выкинуто упоминание о стороже Вакулине. Ульяшин, Ломовцев, Куприянова и Касатый стояли на том, что дверь музея была не заперта сама по себе, а к сторожу никто не обращался. Голубцова, поколебавшись, признала, что могла и ошибиться.

   В-третьих, квалификация преступного деяния как хулиганского отменилась. Адвокат представил коллегиальное мнение специалистов. Специалисты утверждали, что после творческого акта постмодернистской импровизации, осуществленного Тимофеем Ломовцевым («Акта вандализма!» – орал взбешенный Бурмистров), стоимость картин существенно повысилась, поскольку значительно вырос их художественный уровень. А сам Ломовцев, трезвый и строгий, объяснил, что целью его вмешательства в картины Бурмистрова было вовсе не желание посмеяться над коллегой по цеху, а оммаж выдающемуся английскому живописцу Джону Кольеру, конкретно картинам «Леди Годива» и «Цирцея», а также великому русскому художнику Михаилу Врубелю.

   К экспертизе прилагались вышеупомянутые леди Годива верхом на коне, Цирцея в обнимку с тигром и всем известный Демон Сидящий.

   Наконец, в статье Уголовного кодекса, которым размахивал Игорь Матвеевич, говорилось о причинении значительного ущерба потерпевшему. Проныра-адвокат предоставил справку о доходах господина Бурмистрова за год и положил рядом с ней заключение о ценности обеих картин. «Тигры» с «Барсом» не стоили ничего. Не считая, конечно, рам, но рамы от Ломовцева не пострадали.

   Выходило, что на значительный ущерб действия Тимофея никак не тянут.

   Суд должен был состояться только через два месяца, однако всем участникам дела уже было ясно, что на этом фронте Бурмистров потерпел сокрушительное поражение.

   Игорь Матвеевич лично приезжал в офис к частным детективам, требуя от них показаний, изобличающих мерзавца Ломовцева. Они-то знали всю правду! О содержании разговора, который состоялся между Бурмистровым и Макаром Илюшиным, мог поведать только Сергей Бабкин, а тот держал язык за зубами. Но было достоверно известно, что после этой встречи Бурмистров объявил обоих своими личными врагами.

   Кажется, ни Сергей, ни Илюшин не огорчились.

   На двадцать пятый день Анаит устроилась на работу.

   Она так хотела рассказать обо всем Акимову! Мирон оценил бы, как ей невероятно, сказочно повезло! Он не стал бы, как родители, твердить, что ей это быстро надоест, что нельзя молодой женщине то и дело срываться с места, что частые перелеты угробят ее здоровье… Нет, он бы понял, какой счастливый билет вытянула Анаит.

   Но Акимов не звонил и не писал.

   Анаит знала причину. Он наблюдал ее драку с Колесниковым. Слышал ее дикие крики и лицезрел раны, которые Анаит нанесла своему врагу. Она превратилась в чудовище, чтобы спасти его и себя. Конечно, Мирон был благодарен ей за вмешательство… Но видеть ее он больше не хотел.

   Они же не в сказке. Никто не хочет быть рядом с чудовищем.

   На встречах художников Акимов тоже не появлялся. Целый месяц союз лихорадило, непонятно было, выздоровеет их организация или тихо скончается в бреду. Ни на одно собрание он не пришел.

   На тридцатый день Анаит проснулась, потому что замерзла. В открытую форточку задувал холодный ветер, выстужая комнату. За окном было солнечно, но трава покрылась инеем; листья, не успевшие опасть, даже из окна выглядели хрусткими и заледеневшими. Было сухо, ясно, морозно, и казалось, вот-вот пойдет снег.

   На телефоне запищал будильник. Анаит отключила его и некоторое время рассеянно вертела телефон в руках. Зачем она его ставила? Сегодня выходной, можно было валяться в постели вдоволь.

   Однако спать не хотелось.

   Анаит еще посидела на кровати, глядя на графитовые ветви деревьев, и вдруг набрала номер Акимова.

   Он ответил сразу же и удивленно сказал:

   – Ты как будто мысли читаешь. Я собирался тебе звонить.

   – А почему раньше не звонил?

   – Шина, – помявшись, сказал Мирон. – Ее сняли только вчера вечером.

   – Что сняли?

   – У меня был перелом нижней челюсти, пришлось носить шину… Жуткая штука. Как намордник доктора Лектера, только хуже. Говорить нельзя, есть нельзя… Я имею в виду нормальную еду. Пюре можно.

   – Ты что, лежал в больнице? – ужаснулась Анаит.

   – Первые две недели да. Потом дома. Под наблюдением.

   Анаит залилась краской стыда. За всеми переживаниями ей ни разу не пришло в голову поинтересоваться, все ли в порядке с самим Акимовым. Мирон казался незыблемым и устойчивым. В уголовном деле появлялись его новые показания, и, хотя она слышала, что у него сотрясение мозга, о других травмах следователь не упоминал.

   – Мирон, я не знала, – упавшим голосом сказала Анаит. – Ты мог бы написать… Прости, пожалуйста!

   – Я реликтовая форма жизни: не умею нормально пользоваться мессенджерами. За что ты извиняешься?

   – За то, что не звонила!

   – Поставила бы меня в неудобное положение. Я мог только мычать. У меня есть для тебя небольшой подарок, но я не знаю, понравится ли он тебе.

   – Где ты сейчас? – спросила Анаит.

   – На даче… Уехал сегодня утром.

   – Можно мне приехать?

   Акимов несколько секунд молчал, кажется, удивленный ее прямотой.

   – Нет, если ты занят, то я, конечно… – спохватилась Анаит, вспомнив его чашку.

   – Я вызову для тебя такси, – одновременно сказал Мирон. – Что? Да нет, какое занят! Собираю опавшие ветки, чищу участок. Приезжай!

   Снова пахло дымом и яблоками, влажной землей и прелыми листьями. Рябина перед домом Акимова стояла нарядная, как хохломская ложка. Мирон сгребал опавшую листву под ствол дерева, но, увидев Анаит, прислонил грабли к стене и пошел ей навстречу.

   Свитер на нем болтался, он был небрит, но рыжеватая щетина шла его похудевшему лицу. Анаит чуть было не кинулась ему на шею, но взяла себя в руки. Сам-то Акимов не проявлял желания обниматься. Сдержанно улыбнулся ей, словно они виделись только вчера, и сказал, что рад ее видеть.

   – Пойдем в дом, попьем чаю. Я как раз заварил свежий.

   Ни объятий, ни поцелуя в щечку, ни попытки положить руку ей на плечо, как сделала бы добрая половина из знакомых Анаит мужчин в возрасте Акимова.

   Холодный, равнодушный тип.

   На столе ее ждали зеленый чай и пирожные. Они разговаривали о том, что произошло за этот месяц в союзе, о Бурмистрове и его провалившихся планах…

   – Ломовцев приезжал ко мне сюда, – сказал Акимов. – Я думал, будет меня спаивать, но нет! Привез в подарок коробку детских пюре, представляешь?

   – Непохоже на него!

   – Да, я тоже удивился. Он был довольно воодушевлен. Между прочим, упомянул, что подарил свою картину этому сыщику…

   – Макару Илюшину?

   – Нет, второму. Сергею. В благодарность, говорит, за то, что этот медведь его не задушил, хотя мог.

   Анаит озадаченно взглянула на Акимова.

   – Ты не знала? Ну, надеюсь, я не выдаю ничьей тайны. В конце концов, это напрямую касается нас с тобой. За день до поминок детективы заявились к Тимофею и стали требовать правды о Майе Куприяновой – они считали, что она замешана в убийствах. Размахивали конвертом, в котором, как решил Ломовцев, его снимки в постели с натурщицей Машей.

   Анаит покраснела. Значит, любовница Бурмистрова дарила свою благосклонность не только ее боссу и Ульяшину…

   – Они его шантажировали?

   – Точно! Ломовцев решил, что Бурмистров сожрет его с потрохами, если узнает правду, и – цитирую! – «впарил им то, что они хотели услышать».

   – То есть соврал? – уточнила Анаит, не знавшая этих подробностей.

   – Ага. Через некоторое время сыщики додумались, что на самом деле произошло с картинами. Надо отдать им должное! Но уверенности в том, где спрятаны бурмистровские полотна, у них не было, и они опять навестили Ломовцева. Только на этот раз, как сказал Тимофей, говорить с ним стал не младший, а старший. В общем-то, их коммуникацию даже нельзя в полном смысле назвать разговором.

   Анаит смотрела на него во все глаза.

   – Ты же знаешь Тимофея, – усмехнулся Акимов. – Он умеет выводить людей из себя. Бабкин вышел и ушел довольно далеко. Я бы на месте Ломовцева опасался сердить человека с такими физическими данными, но Тима бесстрашный, и он доигрался. Когда сыщики приехали, он мог бы даже не пускать их в мастерскую, но ему захотелось поразвлечься: он открыл дверь, начал, по своему обыкновению, плести чепуху… Сергей взял его за грудки и за штаны и поднял над головой.

   – Как это? – поразилась Анаит.

   – На двух руках, как гимнасты друг друга крутят, – видела? Ломовцев мне говорит: вишу, говорит, в воздухе, как дохлый крокодил… Он, между прочим, перепугался. Я, говорит, высоты боюсь! Сыщик его подержал так с минуту, отпустил. Наклонился и спрашивает тихо-тихо: «Где картины?» Тима ему тут же и выложил.

   – Это безобразие! – твердо сказала Анаит. – Такими методами… Нет, нельзя!

   – Безобразие, – кивнул Акимов. – Детективы сразу же поехали по указанному адресу к Фае Клюшниковой и выбили дверь. А остальное ты знаешь.

   Анаит прикусила язык. Да, она была уверена, что победа в подвале осталась бы за ней, но представила, что детективы не приехали бы, – и содрогнулась. Им с Колесниковым пришлось бы драться до тех пор, пока это не закончилось чьей-нибудь смертью. Сергей Бабкин избавил ее от такой развязки.

   Она поднялась из-за стола. Что ж, ее напоили чаем, угостили пирожными… Все пристойно, как в гостях у английской королевы. Но мысль о том, как она выглядела в глазах Акимова, уничтожила радость от встречи.

   – Нужно сказать Сергею спасибо. – Она принужденно улыбнулась. – Если бы не он, борьба затянулась бы… надолго.

   – Если бы меня не трясло от ужаса при мысли, что Колесников тебя убьет или покалечит, я бы смог оценить красоту происходящего в полной мере. Но даже и так… А ты почему сейчас краснеешь? – неожиданно спросил он и тоже встал.

   Анаит прижала ладони к щекам. Черт!

   – Потому что мне неприятно вспоминать, какой я была в том подвале, – отрезала она. – Я орала и била живого человека. Визжала и тыкала его штопором. Отвратительно!

   – Ты спасла нас обоих, – сказал Мирон и, кажется, первый раз посмотрел ей в глаза. – Я бы сказал, что ничего прекраснее в своей жизни не видел, но на самом деле видел. Когда впервые встретил тебя в музее. А потом еще раз – когда открыл дверь собственного чулана и обнаружил за ней тебя.

   Он неловко улыбнулся.

   И вдруг Анаит поняла. Ничего в нем не было холодного. Она ему нравилась: вся, целиком. Со всей своей вспыльчивостью, приступами гнева, неуравновешенностью, криками, багровыми щеками и размахиванием руками. Он действительно видел ее красивой – постоянно, а не только тогда, когда она была скромной тихой девушкой и вела себя подобающе.

   Она шагнула к Мирону. Что-то такое он прочел в ее глазах, потому что изменился в лице. Несколько секунд они стояли друг напротив друга, затем он протестующе вскинул руки и выдавил:

   – Послушай, девочка…

   Но если Анаит что-то и знала наконец совершенно точно, так это то, что слушать его сейчас не надо.

   Мирон натянул край одеяла на белоснежное плечо, чтобы она не замерзла, и провел пальцем по ее лбу и вниз, по точеному носу.

   – Какая ты красивая, с ума сойти…

   – Послушай, а тебе целоваться-то можно? – Анаит, встревожившись, подняла с подушки взлохмаченную голову и уставилась на него.

   Акимов захохотал в голос:

   – Тебе не кажется, что ты с этим вопросом опоздала часа эдак на полтора?

   – Может быть, – смущенно признала Анаит. – Но никогда не поздно остановиться и сдать назад.

   – Нет уж, останавливаться поздно! – твердо сказал он. – Иди сюда…

   Когда они снова выбрались из-под одеяла, солнце било в окна.

   – Я не рассказала тебе, что у меня новая работа, – с гордостью сказала Анаит.

   – Да ты что? – Он обрадовался. – Какая?

   – Меня взяли гидом-искусствоведом в туристическое бюро «Ливерпуль». Изначально они занимались познавательными поездками школьников с родителями за границу, но со временем у них выделилось новое направление, только для взрослых. В мои обязанности входит отправляться с группой на выставку, которая проходит у нас или за границей. География поездок – от Берлина до Нового Иерусалима. Приезжаем на два-три дня, я провожу экскурсию – рассказываю о тех картинах, которые выставляются в это время… Требований было только два: свободный английский и диплом искусствоведа, так что я им подходила. А еще меня попросили рассказать перед аудиторией о своей любимой картине, и я справилась! – Анаит просияла в улыбке.

   – Слушай, это выглядит просто работой мечты!

   – Да! Это именно она и есть! Господи, я так рада!

   – А о какой картине ты рассказывала? – с неподдельным интересом спросил Мирон.

   – О «Поклонении волхвов» Боттичелли. Пожалуйста, не говори, что не любишь Боттичелли! – взмолилась она.

   – Люблю. Но Фра Филиппо Липпи мне нравится больше. Его «Мистическое Рождество» в детстве меня завораживало: темный сосновый лес, обрубки деревьев… А ты, конечно, должна любить итальянское Возрождение, ты сама как будто оттуда. Ох, елки! – Акимов хлопнул себя по лбу. – Совсем забыл о подарке! – Он вскочил, натянул штаны, вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с двумя большими листами в руках. Прислонил их к стене и отошел. – Конечно, это не Боттичелли…

   Анаит всплеснула руками и расхохоталась.

   Перед ней стояли два больших постера с теми самыми изображениями, которые они впервые увидели в подвале Клюшниковой. Тигры, оседланные обнаженными наездницами, и барс рядом с Мцыри. Бурмистровские работы, усовершенствованные неуемным Ломовцевым.

   – Надеюсь, они не вызовут у тебя неприятных воспоминаний? – обеспокоенно спросил Мирон.

   – Нет! Они чудесные! Но где ты их достал?

   – Я подумал, что Бурмистров уничтожит картины, как только получит назад, и мне стало их жалко. Столько всего происходило вокруг них… У Сергея Бабкина были фотографии. Я попросил его прислать их мне и заказал принты.

   – А где копии с бурмистровских, которые ты нарисовал для меня?

   – В чулане. – Акимов кивнул в сторону коридора. – Хочешь, я тебя опять с ними закрою? Будешь скрестись изнутри и просить: Мирон Иванович, выпустите меня отсюда!

   Анаит засмеялась и упала на спину, раскинув руки. Закрыла глаза.

   – Я, кажется, сейчас усну…

   – Спи. – Мирон накрыл ее и лег рядом, не забираясь под одеяло.

   Она и в самом деле почти сразу заснула: быстро и легко, как засыпают дети.

   Он приподнялся на локте, удивленно рассматривая ее.

   Изумление. Да. Вот преобладающее чувство. Черная полоса должна была смениться серой; он ждал этого и не рассчитывал на большее. Его зебра – непарнокопытное торжество монохрома. Наш девиз: «Могло быть и хуже».

   Как вдруг его ослепило сиянием. Черная полоса разом закончилась – и началась золотая.

   Он не был к этому готов. Никто не готов к чуду, кроме тех, кто сам его производит.

   Но золотое сияние над головой девушки, спящей в его постели, не исчезало. Сквозь редкие необлетевшие листья било солнце, заливая маленькую комнату светом. Стояла такая тишина, что, казалось, прислушайся – и расслышишь шорох пылинок, танцующих в луче.

   Акимов зажмурился.

   Он увидел свой дом под просторным небом, и старые яблони возле дома, и их двоих на одной постели – счастливых, влюбленных, смешных. Вечных.

   Никогда еще он не ощущал с такой силой присутствие жизни во всем, что вокруг. Все, все было живым, и живее всех был он сам, Акимов!

   Хмурые тигры катали хохочущих наездниц. Барс и Мцыри курили одну на двоих и ждали, когда откроется магазин. На рябине собачились воробьи. Тихая мышь несла клочок пуха в нору. Сосед, матерясь, тащил из своей собаки клеща. Клещ растопырился и орал.

   По дороге неторопливо шла золотая зебра без единой черной полосы.

   Огромное спасибо:

   искусствоведу Оксане Санжаровой, консультировавшей меня по технике живописи и терпеливо отвечавшей на мои вопросы;

   моему другу и редактору Евгении Пайсон, героически редактировавшей книгу, несмотря ни на что;

   моим любимым друзьям: Андрею Савину, Вике Кирдий, Лине Селезневой, Марии Адамчук, Марии Стромновой, Миле Крыловой, Марии Говтвань, Ольге Пашковой, Марине Ковалевой – всем, кто говорил со мной о книге и не только о ней;

   моим читателям и подписчикам – за все теплые слова, которые вы мне писали; я прочла каждое письмо и комментарий;

   моей семье, проявлявшей одновременно терпение, настойчивость и самоотверженность;

   наконец, моим котам, послужившим прототипами для Тигров и Барса.