© Михалкова Е., 2021

   © ООО «Издательство АСТ», 2021

   С него-то все и началось.

   Пожалуй, именно от нашей малютки я всегда безотчетно ждала какой-то выходки. Не от Варвары, и уж, конечно, не от Ильи.

   Когда они появились, все были в сборе. Дети носились среди отцветающих флоксов, не слыша увещеваний дедушки. Люся сидела в кресле-качалке на веранде и безмятежно улыбалась, подставляя лицо солнцу.

   Естественно, мы все были там. Где еще мы могли находиться днем в воскресенье! Лишь тяжелая болезнь или смерть могли бы послужить причиной отсутствия на семейном обеде мамы Ули.

   Сама Ульяна Степановна, потная, разгоряченная, выносила на веранду блюда. Щеки ее пунцовы. В вырезе халата на хлипкой нитке болтается перламутровая пуговка. Никакие пуговицы не в силах удержать напор по-мухински крепкой, могучей, словно бы железобетонной плоти.

   Однажды Виктор Петрович сделал ей замечание: «Уленька, надо бы как-то прикрыться. Очень у тебя отчаянное… э-э-э… декольте».

   Ульяна выпрямилась. Пуговица с треском отлетела в лоб садовому гному. Гном упал, пораженный насмерть.

   «Я этой грудью троих выкормила, – с благородным негодованием начала она. – А ты ее стыдишься?»

   Виктор Петрович почувствовал в ее логике изъян, но не успел возразить. «Не думала, что меня этим станут попрекать! – продолжала Ульяна, добавляя в голос муки. – Дожила! Дожила-а-а!..»

   Я ждала, что она заголосит, как Надюха в фильме «Любовь и голуби», – момент был подходящий, а моя свекровь остро чувствует драматургический потенциал фазы. Но она просто обхватила голову руками и принялась раскачиваться: незаслуженно униженная мать, оскорбленная жена.

   Виктор Петрович покаялся, и больше к теме приличий не возвращались.

   Я стала раскладывать вилки.

   – Ровнее клади, – одернула свекровь. – Что мечешь, как на цыганский стол!

   По моей сервировке можно калибровать линейку. Но я без возражений сдвигаю пару вилок под ее неодобрительным взглядом. Лицо у меня ничего не выражает, да и в душе я спокойна. Прошли те времена, когда я давала ей отпор.

   Лишь одно я отстояла – право не называть ее мамой Улей. Здесь была точка невозврата. Я застыла намертво в этой точке, и язык у меня скорее отсох бы, чем повернулся сказать женщине с железными грудями «мама».

   Ульяна замечает мужа с кастрюлей супа в руках и преображается:

   – Витенька!.. Ну зачем ты сам! Это не мужское занятие!..

   Она воркует. Она вытягивает губы трубочкой. Она вся преисполнена нежного укора – медведица, обихаживающая своего супруга, повелителя лесов и рек, ловца сверкающих лососей.

   – Уленька! Я не могу позволить тебе носить тяжести! – блеет Виктор Петрович. – Настоящий мужчина должен…

   Продолжение я пропускаю мимо ушей.

   Мой свекор набит штампами, как сочинение девятиклассника, скачанное из Сети. Не припомню, чтобы он произнес что-то свежее, пусть не умное, но хотя бы свое. Даже не слыша, о чем он вещает, могу с уверенностью сказать, что в его речи упоминаются дерево, сын и баня. Он действительно возвел ее сам и, подозреваю, гордится ею больше, чем сыном.

   Виктор Петрович оборвал тираду на полуслове и уставился на калитку. Лицо у него вытянулось. Я проследила за направлением его взгляда и увидела нашего гостя.

   У меня сорвалось изумленное восклицание.

   Кристина предупредила, что приведет к обеду бойфренда. Я ожидала, что это будет один из ее типичных кавалеров: самоуверенный говорливый мальчик в куцых брючках.

   Но человек, вошедший в сад Харламовых, был другим.

   Взрослый. За сорок.

   Огромный. Сперва мне подумалось, что гигантом наш гость выглядит лишь на контрасте с хрупкой Кристиной, но когда он приблизился, оказалось, что даже высокий Илья едва достает ему до уха.

   Тяжелая челюсть. Взгляд исподлобья, оценивающий, неприятно пристальный. Словно это мы вломились к нему непрошеными гостями, и теперь он размышляет, что с нами делать.

   Святые небеса, в какой воинственной галактике Кристина его отыскала?

   – Мама, папа, познакомьтесь: это мой Сережа! – прощебетала девушка.

   Ульяна вспомнила, наконец, о своем долге, приветственно протянула руки к гостю и спустилась с веранды.

   – Зовите меня мама Уля, – пролепетала она.

   С крупными мужчинами свекровь всегда поначалу берет этот тон – лепетание, колыхание и трепет, – словно девица на выданье, встретившая вдового генерала.

   – Рад познакомиться, Ульяна Степановна, – невозмутимо сказал «мой Сережа».

   И этим сразу завоевал мою симпатию. Нет, я по-прежнему относилась к нему настороженно, но то, с какой легкостью он отверг притязания на задушевность, внушало уважение.

   Ульяна безропотно приняла его отказ.

   – Кхе-кхе… Виктор Петрович! – Харламов-старший выпрямился, попытался втянуть живот и придать лицу строгость: папаша, озабоченный тем, что юная дочь привела в дом мужчину, годящегося ей в отцы.

   – Папа, ты прямо как на плацу! – фыркнула Кристина. – Да расслабьтесь вы все! Сережа не кусается!

   – Григорий Павлович Богун, жених Варвары, водитель-экспедитор, – отрекомендовался Гриша. Я давно заметила, что он всегда представляется полным именем и профессией. Странная привычка в наше время имен без отчеств.

   – Илья. – Мой муж улыбнулся гостю и от души потряс его руку. – Ого, вот это хватка!

   – Непроизвольно, простите…

   – Ну, кого Кристина притащила на этот раз? – На пороге показалась Варвара. – Мама, у тебя пирог…

   Она осеклась.

   – Сергей, приятно познакомиться, – спокойно сказал мужчина.

   – Не староваты вы для нее, Сергей? – с нехорошей усмешкой спросила Варвара.

   Ульяна ахнула.

   – Варя! Что ты!..

   – Не обращай внимания, Сережа, моя сестра шутит…

   – Я вовсе не шучу!

   – Проходите, Сереженька, присаживайтесь! Вы, надеюсь, проголодались…

   – Нет, мама, его жена накормила! – отрезала Варвара. – У вас есть жена, правда? Знаете, Кристина у нас специализируется на чужих – женихах, мужьях…

   – О, господи… – Кристина закатила глаза.

   – Варя, тебя куда-то не туда понесло, – упрекнул Григорий.

   Но даже его вмешательство не помогло: Варвара закусила удила.

   Не знаю, что подумал про наш зоопарк приятель Кристины. Ответить он не успел, потому что Люся выползла из кресла-качалки, как черепаха из своего панциря, и перевесилась через перила.

   – Спасите нас от неловкости, молодой человек, – весело призвала она. – Сознайтесь, что вы смертельно голодны. Может быть, хоть тогда кто-нибудь вспомнит о подгорающем пироге!

   Ульяна всплеснула руками и убежала.

   Едва она исчезла, Варвара пришла в себя.

   – Простите, Сергей! Я старшая сестра вашей красавицы, и меня иногда заносит. Слишком о ней забочусь, а ведь она уже взрослая!

   Варвара притянула к себе Кристину и шутливо взъерошила ей волосы.

   – С кем вы еще не знакомы? – В отсутствие Ульяны она мгновенно вошла в роль хозяйки дома, словно поймав на лету скинутое матерью пальто и одним движением накинув на плечи. – Илью уже знаете, так? Это его жена Татьяна. – Я приветственно помахала рукой, не делая попыток подойти к гостю. – Ева и Антон – их дети, вон они, прячутся за кустами. Ну и, наконец, наша прекрасная Людмила Васильевна!

   – Ах, что за церемонии! Людмилой Васильевной я не была даже то недолгое время, что преподавала девочкам труд в начальной школе. Зовите меня Люсей.

   Это правда. Никто не называет Людмилу Васильевну полным именем. Для всех она Люся – маленькая собачка, что до старости живет щенком, постепенно теряя подвижность, зрение, остроту реакции.

   Сегодня у Люси плохой день. До перил она кое-как добрела, но навстречу Сергею шагнула с явным напряжением.

   Я улавливаю это бессознательно. А вот то, что наш гость заметил ее состояние, стало для меня неожиданностью. Он как-то стремительно переместился и оказался возле нее. Бережно подержал в огромных ручищах крошечную птичью лапку, а затем ненавязчиво проводил Люсю на ее место.

   Кресло он придвинул к обеденному столу с такой легкостью, будто это была игрушечная коляска с куколкой внутри. Люся тихо засмеялась от удовольствия.

   За обедом присутствие этого человека стесняло нас всех. Даже дети притихли. Виктор Петрович под стук ложек поинтересовался, чем занимается новый приятель его младшей дочери.

   – Гнойная хирургия, – кратко отозвался Сергей, и новых расспросов не последовало.

   Никто не расспрашивает о специфике работы гнойного хирурга за обеденным столом.

   Суп, салаты, плов и шашлыки… Еды всегда слишком много. Мы обжираемся, тяжелеем. Сонная одурь овладевает нами, вокруг нас вьются мухи, словно мы туши дохлых животных. Этот ритуал насильственного кормления всегда казался мне жутковатым. Но отказаться нельзя.

   Нас откармливают, точно пленников людоеда. Ева с Антоном избежали этой участи лишь потому, что у них непереносимость лактозы. Кто бы мог подумать, что наступит день, когда я стану благодарить провидение за болячки моих детей.

   – Семейные ритуалы надо ценить! – провозглашает Виктор Петрович. Он отвалился от пирога, положил руку на живот и чутко прислушивается, точно беременная женщина, ловящая толчки младенца. – Семья – самое ценное, что у нас есть!

   – Правда, папа! – отзывается просиявшая Варвара и кладет руку на плечо своего будущего мужа.

   – Все так, – кивает Григорий, – все так!

   – Верно, Гриша! – вдохновенно поддерживает будущего зятя Ульяна.

   Илья просто улыбается, молча соглашаясь.

   Конечно, семья – самое ценное, что у нас есть. Разве наши воскресные обеды не доказывают это?

   Я замечаю брошенный на меня вопросительный взгляд свекрови. Мой голос не прозвучал в общем хоре. Партия не была исполнена как должно.

   – Плов потрясающий, – вдруг говорит наш гость. – И пирог тоже.

   Мой промах милосердно забыт.

   Ульяна действительно великолепно готовит. Вдохновенно, быстро, страстно. «Я вкладываю в еду всю себя», – патетично воскликнула она однажды, и мне стало понятно, отчего для нее так важно накормить всех нас, пусть даже насильно. Ульяна одаряет собою подданных ее маленького королевства. Никто не уйдет голодным.

   Новый участник воскресной трапезы ест так, что она расцветает. Суп, плов, салат, пирог – видно, что все это доставляет ему удовольствие. В то же время он не обжора. Не проглот, которому все равно, чем набивать свою утробу.

   Слава богу, перед шашлыками – перерыв. Дикость, конечно: жареное мясо после пирога. Но сопротивляться бесполезно. Семейная традиция!

   – Татьяна, а ты что молчишь сегодня весь день?

   Если бы здесь не было нашего нового гостя, Ульяна добавила бы: «Опять тебе что-то не по нраву? Не угодили мы тебе, Татьяна Максимовна?» Давнее навязанное мне амплуа: женщина, которая вечно чем-то недовольна. Эта искра всегда годится для разжигания пламени. Моя свекровь большая любительница контролируемых пожаров. В прошлой жизни она была пироманом.

   Но сегодня у меня есть страховка от скандалов. Страховка сидит наискось в черной футболке, под которой бугрятся мышцы. Время от времени я чувствую на себе взгляд исподлобья – такой быстрый, что мне ни разу не удалось его поймать. Когда я поднимаю глаза, бойфренд Кристины полностью поглощен пирогом.

   – Задумалась что-то, Ульяна Степановна, – отвечаю я.

   Виктор Петрович неодобрительно качает головой. Приличные люди без разрешения супруга не задумываются!

   – По шашлычкам, а? – Он хлопает Гришу по плечу. – Красна дорога ездоками, а обед едоками!

   За хлопотами вокруг шашлыков наш гость сблизился с Гришей. Я видела с веранды, как они перекидываются шуточками. Действовали слаженно, быстро распределив обязанности.

   – Танюша, не принесешь плед? – попросила Люся.

   Сегодня прекрасный день начала сентября. Он весь пронизан мягким теплом и светом.

   – Конечно, Люся.

   Когда я возвратилась с пледом, мне навстречу выбежал Антон, счастливый и немного испуганный.

   – Мама, мама! Смотри, что дядя Сережа мне подарил!

   В кулачке у него зажата фигурка из каучукового пластика. Это ярко-зеленый лягушонок с бугристой спинкой. Я видела подобные фигурки в «Леонардо» и помню, что стоили они недешево.

   – Чудесный! Ты уверен, что это подарок?

   Антоша торопливо закивал и спрятал руку за спину.

   – Тебе нужно придумать ему имя. – Я поцеловала сына в лоб и пошла к Сергею.

   Пять минут назад они с Гришей под яблонями обсуждали специфику маринада для шашлыков.

   Во мне вдруг вскипел гнев. Бойфренд Кристины бездумно сунул игрушку моему сыну, чтобы чужой ребенок отвязался от него. Ему и в голову не пришло, что брат немедленно поделится своей радостью с сестрой, что девочка, оставшись без подарка, примется рыдать, а мне придется успокаивать ее и обещать, что мы купим игрушку и ей. И все равно Ева будет считать, что ее обделили! Черт возьми, мне постоянно приходится исправлять последствия слов и поступков за бабушкой с дедушкой! А теперь еще и этот остолоп туда же!

   Пока я обходила дом, Гриша куда-то исчез. Под яблонями мы оказались вдвоем. Сергей откладывал шампуры с подрумяненным мясом в сторону. Дразнящий запах распространялся вокруг.

   – Антон рассказал, что был в зоопарке, – непринужденно сказал Сергей. – Он так много знает о крокодилах! Жаль, у меня не нашлось крокодила.

   – Вы всегда носите с собой в кармане игрушечных животных?

   – Да, мне их…

   Он едва заметно запнулся. Другие не обратили бы внимания на эту задержку перед ответом, но долгие годы в окружении семейства Харламовых приучили меня быть внимательной.

   – …мне их приятель дарит, – как-то скомканно закончил он.

   Сейчас, вблизи, я увидела, что у него умный взгляд. И впервые обратила внимание, что говорит он без малейшей гнусавости, которая иногда прорывается у Григория. Не знаю, отчего я была уверена, что у него сиплый голос.

   Меня охватила растерянность. Зачем я пришла?

   К чему объяснять, что он обидел одного ребенка, наградив другого?

   – А, чуть не забыл, – спохватился он. – Я дал Еве панду. Вы не против? Решил, так будет правильно. Антону – лягушка. Еве – панда.

   Я уставилась на него.

   – Какую панду?

   – Малую красную, – очень серьезно сказал он.

   Я молчала. Он выбил почву у меня из-под ног.

   – Я… я не видела…

   – Она убежала к бабушке. Татьяна, дайте вон то блюдо, пожалуйста. В принципе, шашлыки готовы, можно всех звать.

   Еве, в отличие от Антона, не слишком интересны игрушки, ей важен сам факт подарка. Она сунула мне фигурку, бросила небрежно: «Мам, не потеряй» и убежала выпрашивать у Ильи планшет.

   Красная малая панда оказалась сердитым рыжим зверьком, похожим на гибрид лисы и енота.

   Шашлыки съедены. Посуда вымыта. Захмелевший Виктор Петрович бубнит:

   – Всяк кулик свое болото хвалит! Получается, птица – и та с пониманием!.. А люди… Эх, люди… Измельчали. Никакого у них больше нет морального… права! Вот раньше! Раньше был порядок. Все знали, что главное, а что так. А сейчас… умных развелось, девать некуда…

   Сначала отбыли Кристина с Сергеем. Наша очередь – за ними. Нельзя уезжать первыми, это позволено только младшей дочери.

   – Мама, а когда дядя Сережа снова придет? – Антошка подкрался незаметно и подергал меня за рукав. – Ну когда, когда?

   – Надо у Кристины спросить, – рассеянно сказала я.

   Мне почему-то казалось, что этот человек больше никогда не появится.

   К сожалению, я ошиблась.

   – Департамент не утвердил «Цех», – кратко сообщил он.

   Я не удержалась и выругалась. Илья оторвал взлохмаченную голову от подушки, вопросительно уставился на меня, я в ответ махнула рукой: все в порядке, разберусь.

   – И что они нам теперь предлагают? – спросила я, понизив голос.

   – Предлагают ориентироваться на тридцать девятую статью Градостроительного кодекса.

   Я слышала, как Ковальчук нервно щелкает зажигалкой. Представила, как стоит он возле окна на втором этаже нашего архитектурного бюро, закуривает, выпускает дым в форточку и печально рассматривает желтеющие клены. К лысине его от огорчения приникли три волосинки, словно травинки к кургану.

   Мне немедленно стало Ковальчука очень жалко. Хотя я бы охотно поменялась с ним местами. Пусть он проводит выходные у родственников, а я буду работать! Но Ковальчуку, живущему вдвоем со старенькой обожаемой мамой и волнистым попугайчиком, невозможно объяснить, что именно мне не нравится. Главное его заблуждение заключается в том, что он уверен: меня невозможно не любить. Я ведь прекрасная мать! Идеальная жена! Определенно, я что-то напридумывала себе насчет родителей мужа; он слышал, противостояние свекровей и невесток довольно распространено.

   Он слышал! Боже мой, какая прелесть. В некоторых вопросах шеф простодушен, как котенок.

   Но именно к нему я помчалась пять с половиной лет назад, после истории с морковным соком. Не исключено, что если бы не Назар Ковальчук, меня бы здесь сейчас не было.

   Но об этом думать нельзя.

   У меня есть чулан для запретных мыслей. Я загоняю их туда, словно непослушных детей, но временами слышу их приглушенный смех из-за закрытой двери.

   Ковальчук считает, что моему хладнокровию можно позавидовать. Все потому, что до него не доносится безжалостное детское хихиканье.

   – Что будем делать, Танечка? – прерывает мои размышления Ковальчук.

   – Что еще они сказали? Как объяснили свой отказ?

   – «Мы обязаны следовать букве закона, – процитировал Ковальчук. – Иначе прокуратура будет искать коррупционную составляющую».

   – Может, они таким образом намекают на эту самую коррупционную составляющую? Бакшиш хотят, а, Назар Григорич?

   В трубке хлопнули форточкой.

   – Ох, Таня, я уже ничего не знаю, – раздраженно сказал Ковальчук и прокашлялся. – По-моему, нет. По-моему, они просто глупые курицы, сами не читавшие собственную законодательную базу и опасающиеся, как бы чего не вышло. Но нам-то что с этим делать? В понедельник будет звонить Романиди. А я опять переношу согласование, причем на неопределенный срок. Он мне что-нибудь выклюет.

   Наш инвестор действительно похож на орла. Он носат, напорист и темпераментен.

   – Романиди я возьму на себя, – подумав, решила я. – Назар, надо идти к главному архитектору. Полгорода в такой же ситуации, как мы, это не уникальная история, ей-богу, должен быть выход.

   Ковальчук издал вздох облегчения. Грозный призрак Романиди, хлопая крыльями, заклекотал, сорвался с ближайшего столба и скрылся в горах. Заказчики-мужчины отчего-то мне благоволят. Во всяком случае, таких скандалов, как Назару, никто не осмеливается устраивать.

   Как-то до меня совершенно случайно донеслось, что в нашем профессиональном кругу я пользуюсь репутацией железной леди. Многие рады сотрудничать с нашим бюро. А добиться, чтобы над проектом работала именно я, а не Козырев, считается большой удачей. Хотя это, конечно, преувеличение. Да, мы тщательно выбираем заказчиков, несмотря на кризис, но назвать себя выдающимся архитектором я никак не могу. Добросовестным – да. В меру способным. Любопытно, что Козырев намного талантливее меня. Но именно в наших работах проявляется разница в подходах к проектированию у мужчин-архитекторов и женщин.

   – Ты с ним справишься, – заискивающе пробормотал Ковальчук. – Танечка, спасительница, буду тебя на руках носить, если ты утихомиришь нашего чудесного грузина…

   – Он грек, Назар!

   – Ой, не морочь мне голову! – уже обычным ворчливым тоном потребовал шеф. – Насчет главного архитектора пораскину мозгами. Отдыхай как следует!

   Я положила трубку и тихо засмеялась. Отдыхай!

   – Опять тебя начальство дергает, бедная моя…

   Илья подошел сзади, поцеловал меня в затылок.

   – Самое обидное, что этому зданию двадцать пять лет. – Я прислонилась к мужу и закрыла глаза. Он обнял меня, понимающе угукнул в ухо. – Двадцать пять лет оно стоит на этой площади! Четверть века расстояние до красной линии почему-то никого не беспокоило. А как только появился инвестор, градостроительный департамент вдруг разволновался.

   – Может, они взятку выпрашивают? – Илья ласково прикусил мне ухо.

   Я тихо засмеялась.

   – Перестань, щекотно! Я то же самое слово в слово сказала Назару. Он не верит.

   – Большой ребенок твой Назар. Дай им денег, они уймутся.

   – Ну уж нет! – Я отстранилась и вывернула голову так, чтобы видеть лицо Ильи. – Ни за что! В воскресенье сгоняю в Нижний, в понедельник пойду к главному архитектору. Устрою там грандиозный скандал!

   – В воскресенье у папы именины, – напомнил Илья.

   Именины. Как же я могла забыть.

   – Не исключено, что свой праздник папе придется провести без меня, – сказала я чуть резче, чем следовало. – Надеюсь, он это переживет.

   И почувствовала, как муж едва заметно отстранился.

   – Но, конечно, можно перенести поездку и на понедельник, – отступила я, и Илья расслабился.

   – Езжай тогда, когда надо, – пробубнил он мне в ухо. – Что, я здесь один не справлюсь, что ли?

   – Ну, подумаю…

   В голосе моем звучала нерешительность. Но на самом деле я уже точно знала, что воскресная поездка отменилась.

   В правильности своего решения я убедилась за ужином.

   В доме Харламовых никому не позволено есть по своему желанию. Иначе что же получится? Каждый будет питаться, когда захочет! Один – в пять вечера, другой – в шесть, а третий, страшно сказать, и вовсе к столу не подойдет. Так ведь и последние времена настанут!

   Свекровь даже завела себе колокольчик, которым пользуется, чтобы собрать нас к застолью. Назвала его сонеткой. Возможно, это одно из проявлений ее чувства юмора. Ульяна Степановна у нас большая шутница.

   Следуя за визгливой трелью сонетки, мы собрались в столовой ровно в восемь. Только Люся не вышла к нам под предлогом плохого самочувствия. Когда я зашла к ней, старушка и впрямь выглядела усталой и бледной, но заверила, что помощь не требуется. «Спасибо, Танюша, я подремлю, и все пройдет».

   Посреди стола – главное блюдо. О, жареные колбаски, возлежащие на пышном ковре картофельного пюре, точно наложницы султана!

   – Я не буду, – отказалась Кристина. – Только салатик. Чуть-чуть.

   – Что-о?

   – Ма-ам, это жирное!

   – Сама ты жирная, – это уже Варвара.

   – Нет, и не собираюсь такой стать, – отрезала Кристина.

   Бунт дозволен только ей. Она – младшенькая, любимая. Папино сокровище, мамина отрада!

   Пока я накладывала детям пюре, за столом шел нейтральный разговор. Я немного отвлеклась, обдумывая рабочие проблемы. Обычно я, как солдат на вражеской территории, отслеживаю происходящее, чтобы в нужный момент, если потребуется, перевести огонь на себя. Но сегодня мои мысли витали далеко.

   – …на этот раз в каком-то пафосном рыбном ресторане, – ворвался в мои мысли голос мужа. – Место с каждым разом все престижнее. Лет через десять, чувствую, выберут «Белугу».

   – А что, там отличный вид! – заметила Варвара.

   Они обсуждали встречу одноклассников Ильи. У них она проводится каждые пять лет.

   – Что наденешь? – заинтересованно спросила Ульяна.

   – Ничего не надену, мам, – засмеялся Илья. – Я, естественно, не пойду.

   – Отчего же! – вскинулся Виктор Петрович. – Брезгуешь школьными товарищами?

   – Да ну, брось, пап…

   – Личность не должна обособлять себя от коллектива!

   – Если бы я считал, что должна, я бы сейчас тут не сидел, – шутливо отозвался Илья.

   – Не надо сравнивать! Это другое!

   Кристина потребовала, чтобы ей передали морс, и предложила отцу не заводиться. Варвара все твердила о прекрасном виде из окна ресторана «Белуга».

   – А я согласна с Илюшей, – кротко сказала Ульяна. – Ему не следует ходить на эту встречу. Там соберутся солидные мужчины, которым есть чем гордиться. Илье будет среди них некомфортно.

   Все, я опоздала. Прошляпила, балда, подступающую угрозу. Решила, что выходка Кристины не будет ничего нам стоить. Идиотка!

   Наступила тишина, нарушаемая только чавканьем Харламова-старшего.

   – Почему же мне будет среди них некомфортно, мама? – Илья нахмурился, отложил вилку.

   Она пожала плечами:

   – Мальчики всегда меряются достижениями. Уж я-то знаю!

   «Илья, молчи!» – мысленно воззвала я. Но он непонимающе помотал головой, словно бычок, которого со всех сил ударили по лбу. В этот момент еще можно было перевести все в шутку. Но Илья проглотил наживку и теперь сам послушно брел на бойню.

   – Ты хочешь сказать, у меня нет достижений, которыми я могу гордиться?

   Он смотрел на мать с детским изумлением, и я взвыла про себя.

   Ульяна Степановна не торопясь вспорола тугую шкурку колбаски. На картошку брызнул горячий прозрачный сок.

   – Не то чтобы совсем нечем… – начала она таким тоном, что не оставалось пространства для сомнений: ее сын – неудачник, пустое место. – Нет, ты молодец, правда. Мы с папой очень тобой гордимся.

   Последняя фраза окончательно ушла в минор.

   Илья начал краснеть.

   – Я не встречаюсь с одноклассниками, мама, потому что мне не о чем с ними разговаривать. Меня травили с шестого класса по девятый, при полном попустительстве учителей. Мои, как выражается папа, товарищи – законченные говнюки…

   – Илья!

   – При детях!..

   – …и я ни секунды не верю, что они изменились за последние пятнадцать лет. Да и у меня была возможность в этом убедиться десять лет назад. Вот почему я не хожу на встречи, мама! А не потому, что стыжусь того, что я программист. Мне нечего стесняться.

   – Ой-ой-ой, травили его… – пробормотал Виктор Петрович. – Из мухи слона…

   – Из мухи слона? – взвился Илья. – Когда меня головой в унитаз макали, это был слон, по-твоему? Или муха?

   Снова наступило молчание. Сестры сочувственно посматривали на Илью. Дети, синхронно отодвинув тарелки и пробормотав заученно «спасибо-бабушка-все-было-очень-вкусно», незаметно исчезли. Они умные львята: знают, когда нужно прятаться в саванне, а когда можно лежать на ветке, лениво качая лапой у всех на виду.

   Илья перевел дух. Он полагал, что последнее слово осталось за ним. Что, вызвав к жизни эти ранящие воспоминания, упомянув о них вслух, он закрыл тему.

   Бедный мой, любимый, бесконечно наивный муж!

   Ульяна придвинула к себе солонку.

   – В вашем классе было двадцать пять человек, – невозмутимо сказала она. – А макали только тебя.

   – Что ты хочешь этим сказать?

   – Ничего-ничего!

   – Нет, серьезно! На что ты намекаешь? Что я был сам виноват?

   – Ну, ты заикался…

   – И это, по-твоему, повод?!

   – Ты не вписывался в коллектив…

   – Господи, мама!

   – В самом деле, Илюша, вспомни: ты ни с кем не дружил, мы с папой вечно подыскивали тебе приятелей среди детей наших друзей, и даже они воротили от тебя нос.

   – Как и я от них! Из принудительной дружбы никогда ничего хорошего не выходит! И что значит – «воротили нос»? – Он горячился все сильнее, не понимая, что приоткрытые ворота бойни неумолимо приближаются.

   – Раз уж ты об этом заговорил: тебе стоило…

   – Я заговорил?!

   – …научиться давать сдачи!

   – Мама, ты когда-нибудь пыталась дать сдачи десяти здоровым парням?

   – Ну, это не аргумент!

   – А что тогда аргумент?

   – Оправдывать собственную трусость численным превосходством противника низко! – вмешался Виктор Петрович.

   – Прекрасно! Вот я уже и трус!

   – Илюша, я не говорю, что те мальчики, твои одноклассники, были правы…

   – Вообще-то, мама, ты именно это и говоришь!

   Кристина поднялась из-за стола:

   – Так, все, меня это достало! Ссорьтесь без меня!

   – А НУ СЯДЬ!

   Мгновенный переход от фальшивой умильности к ярости в голосе матери испугал Кристину.

   Вот оно, то главное, ради чего все затевалось. Можно отказаться от жирного мяса, но нельзя по своей воле выйти из-за стола, если мамочка еще не закончила экзекуцию.

   Побледневшая Кристина молча опустилась на место.

   Бунт на корабле был подавлен.

   – А мне нравится вид на Кремль, – пробормотала Варвара.

   Илья молчал, глядя перед собой застывшим взглядом. Виктор Петрович чавкал.

   Мне потребовалось довольно много времени, чтобы понять: у некоторых семья – это не место, где можно быть самим собой рядом с теми, кто тебя любит. Это поле боя. Всегда. Каждую минуту. Чем дольше и безмятежнее затишье, тем мощнее будет взрыв.

   В некотором смысле Ульяне Степановне не позавидуешь. Она – главнокомандующий, у которого один солдат то и дело пытается дезертировать, другой способен случайно подорвать себя вместо противника, а третий не оправдал возложенных на него надежд и остался пешкой, вместо того чтобы выйти в ферзи. Он мог стать знаменитым фигуристом! Великим математиком! В него столько вкладывали, его так упорно толкали в нужную сторону! Не думаю, что Харламовы когда-либо способны были рассмотреть своего настоящего сына: тихого заикающегося мальчика, любителя сложных конструкторов и книжек по физике.

   Этого крушения надежд Ульяна Степановна так и не простила Илье. Заурядный программист, довольный своей участью! Трудно не презирать человека с такими мелкими устремлениями.

   Звонок в дверь нарушил тягостное молчание.

   Ева с криком «Тетя Галя, тетя Галя!» промчалась по коридору к двери, за ней протопал Антошка.

   Дети любят нашу соседку. У Галины Андреевны Ежовой легкий характер, а главное, всегда наготове для них пара конфет.

   – Дорогие мои, я буквально на секунду! Не буду вас отвлекать!

   Я всегда любуюсь Ежовой. Галя то и дело примеряет образ «горожанка в сельской местности» с упоением девочки, обнаружившей в бабушкином шкафу сарафан и кокошник.

   Сегодня она в длинном льняном платье с вышивкой. Волосы убраны в две косы, в вырезе посверкивает старомодная подвеска с гранатами. Галя принципиально не покупает новых украшений; по ее словам, в них нет души. Все, что у нее есть, вынуто из потертого сундучка с брошками, браслетиками и прочими грубоватыми побрякушками советских времен.

   С приходом Галины тягостная атмосфера немного разрядилась. Она принесла половину пирога собственного изготовления: слоеное тесто, начинка из шпината с брынзой, в которую добавлены какие-то ароматные травки.

   – Половину себе оставила, пожадничала! – Ежова поцеловала Еву на прощанье. – Обожаю кервель, третий раз за год его сажаю.

   Когда она ушла, из кухни появилась Люся.

   – Что, Галя уже убежала? Жалость какая.

   Она выглядела даже более усталой, чем сорок минут назад. И шла так медленно, словно под ней был натянутый канат и десять метров пропасти.

   Уже потом, обдумывая, что случилось, я пришла к выводу, что она слышала весь разговор. Наверное, пряталась на лестнице или за углом, стояла и переживала, что ничем не может помочь Илье.

   – Люся, тебе пирога отрезать? – Ульяна Степановна после случившегося была в приподнятом настроении.

   Люся неожиданно холодно взглянула на нее и ничего не ответила. Хромая к своему месту, она потеряла равновесие, ухватилась за скатерть… И осела на пол, утягивая ее за собой.

   Из-под моих рук уехала тарелка с картофельным пюре. За ней, крутанувшись, последовала соседняя – все это напоминало аттракцион «Веселые чашки». Звякнули вилки с ножами в предчувствии крушения, и графин с морсом взорвался, рухнув на плиточный пол.

   Попадало все. Остатки картошки разлетелись по столовой. Кристина успела схватить пустую бутылку из-под вина и прижала к себе.

   Илья кинулся поднимать старушку, Виктор Петрович – картошку. Люся сидела на полу, крепко сжимая в кулачке скатерть, суровая, как изгнанный царь, не желающий расставаться с мантией. Дети, прибежавшие на грохот, застыли в дверях в восторге и ужасе.

   – Мамочка, компот разлили! – выкрикнул Антошка, не в силах сдерживаться.

   – Котики, не подходите близко, здесь повсюду осколки.

   – Люся! – взвыла Ульяна, обозревая царящий вокруг хаос. Она не успела отодвинуться, и на коленях у нее разлеглась нежная, как щеночек таксы, последняя колбаска. – Ты с ума сошла?!

   Она гневно отшвырнула колбаску.

   – Люся, ты ушиблась?

   Варвара опустилась на колени возле тетушки и принялась осматривать ее.

   Люся была в порядке. Скатерть замедлила падение, и на пол старушка сползла плавно, как на парашюте.

   – Посуда бьется к счастью, – утешил Илья.

   Мы с ним, посадив виновницу случившегося на диванчик, принялись разбирать последствия аварии. Варвара убежала за тонометром. Кристина сметала осколки в совок.

   Виктор Петрович с отрешенным видом поднял с пола кусок пирога, принесенного соседкой, и стал машинально жевать, глядя в пространство.

   Некоторое время никто из нас не обращал на него внимания.

   Дело в том, что Виктор Петрович иногда впадает в раж. Необъяснимая уверенность, что он единственный, кто может разобраться с проблемой, снисходит на него, и верхняя губа свекра начинает подергиваться, а глаза выкатываются из орбит. Он всхрапывает и закусывает удила. Он прядет ушами.

   Затем Виктор Петрович кидается в гущу событий и окончательно все портит. После его вмешательства целое становится разбитым, ароматное – вонючим, а густое – размазанным. Сам же он походкой сокола на пенсии удаляется, бормоча под нос: «Без мужа жена – кругом сирота».

   Вот почему когда он сидит тихо, все стараются продлить это состояние.

   Но минуту спустя Ульяна осознала, что он творит.

   – Виктор! – басом взвизгнула она. Не знаю, как ей это удалось. – Что ты жуешь?!

   Она налетела на супруга и принялась отбирать у него пирог. Со стороны это выглядело так, словно взбесившаяся сова вырывает у собственного птенца только что отрыгнутую в его разинутый клюв дохлую полевку. Птенец сопротивлялся и орал.

   – Не дам!

   – Сдурел? В нем могут быть осколки!

   Ульяна наконец-то завладела остатками пирога. Если бы она могла, запустила бы руку по локоть мужу в горло. Но Виктор Петрович, торопливо дожевав добычу, сбежал в сад.

   Когда все было закончено, свекровь отправилась разобраться с Люсей.

   Как и я, она не поверила, что падение было случайностью. Демарш, безрассудный протест прозрела в ее поступке Ульяна.

   А протест здесь никому не сходит с рук. Особенно если ты приживалка.

   Люся – маленькая безобидная птичка. Но и живет она у Харламовых на птичьих правах.

   Я не слышала, что именно Ульяна говорила ей, но вечером Люся плакала и собирала вещи. У нее есть комната в коммуналке где-то на окраине Москвы – все, что осталось от прежней сытой жизни. Я слышала, с ней случилась какая-то трагедия и Люся все потеряла, но говорить об этом Харламовы не любят.

   Люсина сестра разумнее распорядилась тем, что имела. Виктор Петрович после смерти матери взял тетушку к себе. Было ли искренним его желание помочь пожилой родственнице? Или они с Ульяной нацелились на Люсину комнатушку?

   Не знаю. Впрочем, ей всего шестьдесят девять, и она стойкая старушенция. Несмотря на свой артрит и внешнюю хрупкость, она может прожить еще долго, если болезнь с длинным сложным названием «хроническая недостаточность мозгового кровообращения» не сведет ее в могилу раньше времени. Но Варвара, кажется, знает, что делать, чтобы Люсе не становилось хуже.

   Илья, Варвара и Кристина уговорили мать и Люсю подождать хотя бы до конца выходных, прежде чем принимать жесткие решения. Я заранее тосковала, представив, каково здесь будет, если Люся и впрямь уедет.

   Но случилось иначе.

   Ночью Виктору Петровичу стало плохо. Варвара вызвала скорую, его отвезли в больницу. Промывание желудка, капельницы – на следующий день он был так слаб, что не мог даже пошевелиться.

   А утром пришло новое жуткое известие. Соседка, Галина Ежова, была найдена мертвой с признаками отравления.

   Эта фобия выглядела тем удивительнее, что во всем остальном Рита была человеком редкого самообладания. Ее трудно было смутить и еще труднее вывести из равновесия. Продавец-консультант в одном из лучших книжных магазинов Москвы, она умела найти подход почти к любому покупателю.

   Вот почему Маша нахмурилась, когда увидела на своем телефоне пропущенный вызов от подруги. Она перезвонила.

   – Дорогая, ты дома? – Голос Риты звучал глуховато.

   – Да! Что случилось?

   – Можно к тебе зайти? Прости, что я без предупреждения. Если ты занята…

   – Рита, заходи, конечно, – перебила Маша. – Ты далеко? Тебя встретить?

   – Сориентируюсь, – хмыкнула Рита. – Машка, спасибо тебе, я как-то совсем растерялась…

   Маша больше не успела ничего спросить: подруга нажала отбой.

   Десять минут спустя в дверь позвонили.

   Рита, большая, полная, в сером замшевом платье-балахоне похожая на тюленя, встретила Машу вымученной улыбкой. В первую секунду Маше показалось, что все в порядке, но затем взгляд ее упал на Ритину сумку-торбу и на подол балахона.

   – Ты упала?

   – Ну, и упала тоже. – Рита криво усмехнулась и откинула прядь волос, закрывавшую лицо.

   Маша тихо ахнула, увидев разбитую губу и кровоподтек на скуле.

   – Надо было в аптеку зайти, а я не сообразила… – говорила Рита, пока Маша, усадив ее на стул, осторожно обрабатывала перекисью ее лицо. – Меня как будто переклинило, честное слово. Ой! Господи, кто это?

   – Цыган, – сказала Маша, не отрываясь от своего занятия. – Цыган, познакомься, это Рита. Рита, это Цыган.

   – Хороший. Из приюта взяла?

   – Увезла из Таволги. Была морально готова вернуть его – все-таки он дворовый пес, привык к другой жизни, – но он вроде бы всем доволен. Не дергайся!

   – Ай-яй!

   – Сейчас обработаем и приложим лед. А потом я найду мазь от синяков. У Сережи где-то была…

   Маша достала из морозилки лед.

   – Держи. Показывай, где еще…

   У Риты были разбиты локоть, коленка и бедро. «Упала, – прикидывала Маша. – Порвала платье, сумка отлетела в грязь. Все произошло на улице».

   – Колготки пришлось стащить прямо там и выкинуть по дороге, – сказала Рита. – Порвались напрочь… Елки, так жалко: волфордские колготки, вагон денег стоили, между прочим. Сейчас расскажу в подробностях…

   – Подожди, закончим с твоими боевыми ранами… – Она подняла глаза на Риту. – В полицию не хочешь обратиться?

   – Нет смысла, поверь.

   Маша с сомнением покачала головой.

   – Налить тебе чаю?

   – А нет ли, дорогая, у тебя коньячку? – проникновенно спросила Рита.

   Выпив, она глубоко вдохнула и зажмурилась.

   – Ангел-спаситель ты мой, Мария… Происшествие в меру идиотское, по правде сказать. Мне теперь даже рассказывать как-то стыдно.

   – Коньяк мой пить не стыдно, а рассказывать стыдно? – безжалостно осведомился спаситель.

   – Руки мне выкручиваешь! Ладно, налей еще чуть-чуть.

   Она потрогала разбитую губу и печально сказала:

   – Название-то, главное, хорошее, продающее. «Песни ангелов Московской области»…

   – Что это?

   – Книга. Пришла сегодня утром на реализацию. Будиновская договорилась с нашими, зубами вырвала согласие на сорок штук… Ты знаешь Яну Будиновскую из «Амины»?

   Маша попросила ее не отвлекаться.

   – Нет, подожди, это важно. Понимаешь, сорок экземпляров только что напечатанной книги – это очень много.

   – А сколько привозят обычно? – спросила Маша.

   – Зависит от автора. Когда издательство выпускает новый роман, оно заинтересовано в том, чтобы весь тираж был распродан. Мы, то есть книжный, стараемся брать на реализацию столько, сколько гарантированно сможем продать. Если нам привезут десять экземпляров, а купят лишь один, что делать с оставшимися девятью? Они занимают место. От них придется в конце концов избавляться: ставить огромную скидку или возвращать издательству.

   – Это имеет отношение к твоим синякам? – мягко спросила Маша.

   – Прямое! Представь, что ты издатель и собираешься вывести на рынок нового писателя. – Рита поставила между собой и Машей фарфоровую солонку. – Для этого ты должна убедить книжный магазин, что книги этого писателя будут пользоваться спросом. И здесь мы попадаем в замкнутый круг. Чем больше экземпляров я соглашусь взять, тем активнее я буду продавать твоего новичка. Может быть, даже соглашусь выделить ему место на выкладке.

   Выкладка – магическое слово. О ней Маша знала. Центральный стол, где лежат лучшие из лучших. Книга с выкладки почти гарантированно окажется в топе продаж.

   Рита взяла с полки над столом несколько книжек, сложила стопкой и водрузила на них солонку. Солонка горделиво блеснула в закатном луче.

   – Вечное тихое противоборство менеджеров книжного магазина и издательства… – Рита негромко засмеялась. – «Возьмите на продажу триста экземпляров!» «Нет, мы готовы максимум на пятьдесят!» Одни давят, вторые осторожничают. Нюансов много, но суть, я надеюсь, ты уловила.

   – Без конкретики не считается, – сказала Маша и сняла солонку с ее возвышения. – Ты сказала – привезли сорок книг…

   – Да, и это важно. У нас, как ты знаешь, довольно большой магазин. Не «Дом книги на Арбате», конечно, но мы входим в пятерку самых крупных. Трафик у нас высокий, затишья почти никогда не бывает, разве что в утренние часы. Я тебе это рассказываю, чтобы ты поняла: даже нового Пелевина мы заказываем не больше восьмидесяти штук. Когда их раскупят, мы попросим новые. Возвращаемся к Будиновской. «Амина» выпустила книгу некоего Варфоломеева. Ты знаешь такого писателя, Маша? Вот и я не знала до сегодняшнего дня. У него даже имени нет! Только инициал «И», без расшифровки. Но Яна продавила наших на сорок экземпляров. Причем это эксклюзив – мы начинаем продажу первыми, остальные магазины получат книги в лучшем случае завтра. Их привезли со склада издательства этим утром. Я думала, мы будем год их продавать! Нынешний читатель неохотно берет новинку, если за ней не стоит чья-то весомая рекомендация, но о Варфоломееве никто нигде не писал. А сто´ит он, между прочим, прилично! Я бы тортик на эти деньги купила, – мечтательно протянула она.

   – Рита, давай я тебя покормлю, – предложила Маша.

   – Не обращай внимания, это все коньяк. Слушай! Я прибегаю сегодня утром на работу. Не успели открыть двери, как появляется первый клиент. Мужчина. Сразу спрашивает, где лежит Варфоломеев. Хватает книжку, долго стоит возле полки, листает ее… Дергается, как от удара током, и идет с открытой книгой, точно робот, в зеленую зону, – у нас есть уголок, где можно выпить кофе и почитать. Ничего вокруг не замечает. Я стала за ним наблюдать…

   – Как он выглядел?

   Рита пожала плечами:

   – Мужчина средних лет. Усы, густая борода, очки в роговой оправе. Но ты бы видела, как он читал! Уткнулся в книгу, что-то шептал, шевелил губами… Ты знаешь: у нас не разрешается приносить в зеленую зону книги с полок, там есть своя небольшая библиотечка. Но он был так поглощен ею, что я не решилась ему мешать. В этом было нечто от священнодействия. Потом достал блокнот, стал записывать… И вдруг он подскочил! Взвился, разве что не закричал. Кинулся к кассе. «Я хочу купить все эти книги! Все, какие есть в наличии!»

   – Может, ему так понравилось, что решил приобрести их в подарок?..

   – Сорок штук? Подожди, это только начало. Мне стало до жути любопытно, и пока кассирша не успела пробить чек, я отложила себе один экземпляр. Извините, говорю, ее только что купили. Он уставился на меня, и мне, Маша, стало не по себе. Покупатели у нас бывают разные, и буйные, и грубые… Но от этого человека что-то такое исходило… Он цедит: кто успел купить, если магазин только что открылся? Я сделала невозмутимое лицо. К сожалению, говорю, не имею права ответить на этот вопрос, но если вам принципиально иметь строго сорок экземпляров, то мы можем заказать недостающий или проверить по базе, в какие магазины поступят книги Варфоломеева.

   Рита снова прижала пальцы к нижней губе и поморщилась.

   – Что он тебе ответил?

   – Ничего. Посмотрел очень внимательно, словно запоминал меня, отвернулся и был таков. Книга лежала в моей сумке, и в обеденный перерыв я ее достала. У меня зародилось подозрение, что мы стали невольными участниками какой-то странной кампании по продвижению.

   – О чем книга? Рита, не томи!

   Рита развела руками:

   – Начинается как история мужчины, который влюбляется в танцовщицу, собирается покорить ее сердце, понимая, что успеха вряд ли добьется… И к нему является ангел. На этом моменте меня отвлекли, дальше я не успела прочесть. Понимаю, в пересказе звучит как жуткая дребедень.

   Маша выразительно посмотрела на порванное и грязное платье.

   – Сейчас объясню, – со вздохом сказала Рита. Ее оживление улетучивалось на глазах. – После работы я поехала в магазин за пряжей. Плутала на задворках Кантемировской, еле нашла… Когда я пошла обратно к метро, то решила срезать путь и свернула в какой-то безлюдный переулок… И тут на меня вышел прямо из-за угла человек. В черной маске. Он ее еще рукой поправлял, когда оказался передо мной. Я не то чтобы испугалась, просто остолбенела! Представь: стоит перед тобой мужчина в натянутой до подбородка шапке с прорезями для глаз, словно собирается грабить банк. Молча, ни слова не говоря, стал вырывать у меня торбу. Причем если бы он сказал: «Дай сюда!», я бы ему отдала ее добровольно! А когда он дернул ее, во мне что-то включилось… Я схватила крепче! Стоим, пыхтим, я думаю: «Надо бы закричать!» И тут он как врежет мне от всей души… – Она ощупала языком щеку изнутри. – Слава богу, зубы целы! Я упала, сумка отлетела в лужу. Он склонился над ней, расстегнул и вытряхнул все прямо в грязь. Но взял – Маша, ты не поверишь! – только книгу. А у меня там и портмоне, и купюры россыпью – ты знаешь, я безалаберно к деньгам отношусь… Схватил Варфоломеева, сунул под куртку и убежал. Все заняло минуту, не больше. На улице так никто и не появился. Я посидела на бордюре, немного пришла в себя… Собрала вещи. Доковыляла до метро, села в первый попавшийся вагон и провалилась в сон, не иначе как от стресса. Проснулась на другом конце города. Сообразила, что ты совсем рядом. Вот, собственно, и все!

   Маша сочувственно погладила ее по плечу.

   – Это был тот же человек, который покупал книги в твоем магазине?

   – Очень похож!

   – Ты запомнила цвет глаз или какие-нибудь приметы?

   – Нет, Маш. Ничего. Все произошло очень быстро, я растерялась, а потом… потом мне просто было больно.

   Цыган навострил уши и вскинул голову, глядя на дверь.

   – Сережа идет, – сказала Маша, бросив на него взгляд.

   В двери провернулся ключ, раздались голоса. Она запоздало вспомнила, что муж обещал привести к ужину Макара.

   Рита засобиралась, бормоча, что не хотела бы мешать семейному вечеру.

   – Подожди, с ума сошла? – вскинулась Маша. – Во-первых, ты никому не мешаешь…

   Сергей вырос в дверном проеме, как великан, закрывший собой вход в пещеру.

   – Рита! Привет! Сто лет тебя…

   Заметив на ее лице синяк, он осекся. Взгляд скользнул по столу со стопками и коньяком и задержался на тюбике мази у Маши в руке. Наконец Бабкин вопросительно уставился на жену. «Нам исчезнуть и не отсвечивать?»

   – Ты наверняка думаешь, что меня приложил бойфренд, – прервала Рита их молчаливый обмен взглядами. – Сообщаю, что у меня и бойфренда-то нет. А пострадала я из-за собственного любопытства.

   Из-за спины Сергея Илюшин приветственно помахал рукой.

   – А мы уже уходим, – сообщил он, приноравливаясь ухватить напарника под локоть.

   – Да что вы все рветесь уходить, – рассердилась Маша. – Такие все деликатные, что поужинать не с кем. Между прочим, макароны по-флотски в холодильнике. Для кого я, спрашивается, их… И вообще!

   На этом взаимная неловкость сама собою рассосалась. Заговорили наперебой, и как-то сразу решилось, что макароны по-флотски требуют коллектива. Сергей раздвинул стол, Илюшин расставил тарелки. Рита сидела с задумчивым видом, время от времени прикасаясь к распухшей губе.

   Бабкин подумал, что вчетвером они еле-еле размещаются в кухне. Костя, Машин сын, уже больше года не жил с ними. Он снимал квартиру на троих с приятелями, ежедневно скидывал в Телеграм ему и Маше новые мемы и был влюблен в однокурсницу, которую однажды с таким гордым видом представил Бабкину, что тот едва не расхохотался.

   В последний год их совместного проживания Костя стал невыносим. Сергей чувствовал, что его раздражают и он сам, и Маша. Костину злость в отношении себя он готов был принять безропотно, но попытки парня шпынять его жену приводили Бабкина в ярость, замешанную на изумлении. Веселая, деликатная Маша, с его точки зрения, ничем не заслуживала такого отношения. Она не лезла в дела своего сына, но готова была предоставить любую помощь.

   Между тем Косте исполнилось девятнадцать. Он на голову перерос мать, и многие его выступления уже трудно было списать на подростковые бунты. Бабкин бессильно скрипел зубами. Он не был Косте отцом, только мужем его матери, причем мужем, пришедшим на чужую территорию. Он не имел права вмешиваться. Не имел права ни на что.

   Именно тогда Сергей стал уговаривать Макара браться за любые подходящие дела. Ему нужны были деньги. Четырехкомнатная квартира, думал он, решила бы их проблемы.

   Однако в это же время стоимость квадратного метра в Москве принялась расти. Бабкин на себе прочувствовал всю универсальную правдивость фразы из «Алисы в Стране чудес»: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее». Он бежал так, что язык болтался на плече, но не успевал за инфляцией и ростом цен.

   Однажды, вернувшись домой в неурочное время, он застал тлеющие угли ссоры. Костя раздраженно выговаривал матери, Маша бормотала что-то в свое оправдание, похоже, даже не понимая, в чем ее обвиняют. Прислушиваясь из прихожей, Бабкин уловил, наконец, из чего вспыхнула первая искра: Маша пришла на кухню заваривать кофе, когда там расположился Костя со своими учебниками. «Нельзя, что ли, в турке заварить? – рычал сын. – Обязательно нужно включать эту рычащую дрянь?» Под рычащей дрянью имелась в виду кофемашина. Машину полгода назад Сергей положил в качестве подарка под новогоднюю елку, и больше всех ей радовался именно Костя.

   Бабкин внезапно прозрел.

   – Пойдем, – коротко сказал он Косте, неожиданно появившись в кухне. – Нужно поговорить.

   Парень спал с лица. С самой первой минуты, как Сергей появился в их жизни, они прекрасно ладили. Бабкин ни разу в жизни не повысил на него голос. Но сейчас Костя преисполнился уверенности, что его зовут лишь затем, чтобы спустить с лестницы.

   Бабкин, не оборачиваясь, вышел на улицу. Костя плелся за ним.

   Найдя свободную скамейку, Сергей сел сам и кивнул парню: садись.

   – Мужчина, который срывается на женщине, когда у него что-то идет не так, это не мужчина, а кусок неудачника, – медленно, с расстановкой сказал он. – Неважно, жена она ему, сестра или мать. На своей подруге ты, я так понимаю, срываться не смеешь. Она тебя пошлет к чертовой бабушке и будет права. А от матери ты отпора не получаешь и понемногу теряешь берега.

   Костя испуганно молчал. Прежде Сергей никогда не читал ему нотаций.

   Бабкин искоса взглянул на него. Тот выглядел не второкурсником под метр восемьдесят, а пристыженным мальчишкой. Его охватила жалость.

   Не имея своих собственных детей, он все эти годы был вынужден с утроенным вниманием вглядываться в чужого сына, чтобы не натворить ошибок. Он взвешивал каждый свой поступок. Сам того не зная, он много лет учился общаться с Костей, – и обучение принесло плоды.

   – Расскажи, что не в порядке, – попросил он. – Ты не просто так кидаешься на меня и маму. Есть причина.

   Костя молча сопел.

   – Зачем тебе? – наконец спросил он.

   – Я постараюсь помочь, – просто ответил Бабкин.

   – Да не сможешь ты!

   – Мы постараемся, – повторил Сергей.

   Костя еще помолчал – и заговорил.

   Все оказалось примерно так, как подозревал Бабкин. Ему было тесно с ними в двухкомнатной квартире. Сыщик, которого не стесняли ни Маша, ни ее сын, и представить не мог, как тяжело приходилось парню. «Будто в клетке… – сокрушенно бубнил тот. – Куда ни пойдешь, везде кто-то есть… очередь в туалет, блин, по утрам… одному не остаться… девушку не привести… Хочешь днем послушать музыку на полную, так мама работает, нельзя мешать! Вроде своя комната, а я в этих двенадцати метрах как заключенный! Выйти наружу нельзя, чтобы на кого-нибудь не наткнуться!»

   Сергею оставалось лишь ругать себя. Сам он не страдал от тесноты и скученности и не заметил, что страдают остальные.

   «Ввалился медведь в чужую избушку… Сам еле втиснулся и всех без воздуха оставил».

   – Короче, такие дела, – сказал он, выслушав сбивчивые Костины объяснения. – Квартиру мы купить пока не можем…

   – У нас есть квартира… – непонимающе начал Костя.

   – …но можем снять. Подумай, хочешь ли ты пожить отдельно? Можем пока прикинуть, какой район удобнее. Чтобы и до нас с мамой близко, и до университета…

   Костя уставился на него с изумлением.

   – Ты предлагаешь арендовать мне жилье?..

   – Почему нет? Или ты хочешь, чтобы я съехал, а ты остался вдвоем с мамой?

   Костя в ответ расхохотался, приняв его слова за шутку.

   – Если честно, я пытался сам что-то подыскать, – признался он. – Репетиторствовал, в лагерь вожатым ездил… Ну, ты знаешь! Потом посмотрел, что предлагают на эти деньги… Какие-то бабушатники, бомжатники… Я и так-то не лофт с видом на Патрики искал, но это ни в какие ворота. В таких хатах только вешаться хорошо.

   – Мы найдем нормальную чистую квартиру, – заверил Бабкин. – Если тебе что-то не понравится, ты в любое время сможешь вернуться домой. Да, и вот еще что…

   – Перед мамой извинюсь! – торопливо сказал Костя. – Я и правда как скотина себя…

   – Нет, я не об этом. Слушай: когда мне было семнадцать, родители уехали на неделю. На третий или четвертый день чувствую: что-то не то. Суп начал есть – тьфу, дрянь! Кашу попробовал – гадость. Мороженое – не лезет. Пить, правда, хотелось. Стал что-то читать – глазами по строчкам скольжу, а до мозга не доходит. Сел за учебу, ни одного примера не смог решить. К вечеру я уже начал беситься. И тупость какая-то, и сонливость, и злой на весь мир… А тут как раз соседка позвонила в дверь. То ли соль ей была нужна, то ли яйца… Я принес, а она вглядывается в меня и говорит: «Сереженька, ты не заболел ли, часом? Весь красный!» Руку положила мне на лоб и ахнула: «Температуру мерил?» А мне и в голову не пришло. Градусник мне всегда мама совала под мышку, если что-то беспокоило. А сам я как-то… – Он помолчал, усмехнулся. – Ну, намерили тридцать девять и пять. Вызвали скорую. Вкололи жаропонижающее. Следующие три дня отлеживался. Слабый был, как котенок. Еле ползал.

   Мимо пробежали дети, таща за собой на веревочке громыхающий грузовик. Бабкин поднял глаза и увидел, как в окне возник Машин силуэт. Она помахала рукой и отошла. По-видимому, никакого беспокойства за исход разговора его жена не испытывала, и при мысли об этом Сергей почувствовал гордость.

   – Почему ты об этом сейчас вспомнил? – спросил Костя.

   – Простое действие – сунуть себе градусник. Если бы я сделал это утром, меня бы так не плющило весь день. Выпил бы таблетку и спал. Но у меня не было это прошито в голове: «Если чувствуешь себя как-то не так, проверь температуру».

   Костя вежливо молчал.

   – Полезное умение – отслеживать свое состояние, – пояснил Сергей. – Для начала зафиксировать: я стал раздражителен в последнее время. Потом задуматься: значит, что-то не так. Еще раз задуматься: а где что-то не так? В чем? Что у меня не складывается? Это такой… ну, эмоциональный градусник… Отслеживаешь свое настроение, заранее принимаешь меры, если чувствуешь, что вот-вот выйдешь из себя… Я в метафорах не силен, мама твоя лучше бы объяснила.

   – Даже мама не объяснила бы лучше, – без улыбки возразил Костя.

   За ужином Рита еще раз пересказала все, что с ней случилось. На этот раз, как заметила Маша, говорить подруге было легче.

   Когда повторяешь вслух свою историю, происходит неуловимая подмена: чувства заслоняются словами. Думаешь, что называешь пережитое по имени, а в действительности упрощаешь его, присваиваешь ему ярлыки. С ярлыком легче иметь дело.

   Бабкин и Макар выслушали ее с большим вниманием. Сергей сразу сказал, что нужно обратиться в полицию, и чем быстрее это сделать, тем больше шанс, что нападавшего найдут.

   – Но он у меня ничего не украл…

   – Он тебя ударил, – сказал Сергей. – Напал на тебя и толкнул. Если в переулке есть камеры, его могут проследить до метро.

   – Почему не до машины? – спросила Рита.

   – Потому что он шел за тобой, – чуть удивленно ответил Бабкин, которому это было ясно как божий день.

   – Ты имеешь в виду, следил от самого магазина?

   От мысли, что она была объектом слежки, ее затрясло.

   – А как еще он мог узнать, что ты на Кантемировской? Конечно, он вел тебя от работы, а затем поджидал подходящего случая. Эта книга требовалась ему позарез. Не забудь в полиции рассказать об утреннем эпизоде. Жаль, что этот тип расплачивался наличкой…

   – А камеры? – спросил Макар. – Камеры есть в магазине?

   – Есть, но зеленая зона в них не попадает.

   Маша собрала опустевшие тарелки. К ее удивлению, Илюшин, всегда помогавший в домашних делах, на этот раз даже не двинулся. Он сидел, словно застыв, и глаза его поблескивали в сгущающихся сумерках.

   – Это очень загадочная история.

   Рита уставилась на Макара. Синяк на скуле налился богатой синевой с прозеленью, и желто-карий Ритин глаз смотрелся в нем как пятно на конце роскошного павлиньего пера.

   – Случаи, когда авторы из каких-то соображений выкупают свой собственный тираж, не так уж редки, – сказала она. – Гоголь уничтожил «Ганца Кюхельгартена», когда прочел первые отрицательные отзывы. Скупил со своим слугой все книги и сжег. Некрасов уничтожил напечатанный сборник стихов «Мечты и звуки»: решил, что стихи недостаточно хороши… А в Англии пару лет назад какой-то беллетрист выкупил четыреста экземпляров разом – кажется, чтобы попасть в число самых продаваемых авторов за неделю. Что тебя удивляет?

   – Пока меня удивляет все. Тираж печатают в типографии, это ясно. Куда он отправляется потом? По магазинам?

   – Нет, в издательство. Книги распределяются именно там.

   – Тираж Варфоломеева могли развезти по магазинам за один день?

   Рита даже рассмеялась.

   – Нет, что ты! Такая слаженная работа бывает лишь в том случае, если речь идет об акции какого-то сверхпопулярного писателя вроде Джоан Роулинг! Насколько я знаю, мы первые получили эту книгу, больше ни в одном магазине ее пока нет.

   – Значит, где-то на складе издательства томятся другие экземпляры «Песен ангелов Московской области», верно? – Илюшин упорно гнул свою линию.

   Маша наконец поняла, что он имеет в виду:

   – Зачем отбирать у тебя одну-единственную книгу, если завтра еще шестьсот поступит в продажу?

   Несколько секунд Рита непонимающе смотрела на них, затем тяжело поднялась:

   – Мне нужно позвонить.

   Она подхватила испачканную сумку, едва не уронив бутыль со стола. Вскоре из соседней комнаты донесся ее взволнованный голос.

   – Какой-то хмырь с непомерными амбициями решил, что мир недостоин его детища, – сказал Сергей, прищурившись. – Поступившие в продажу книги выкупил. Одну отобрал у Риты, которая ему надерзила и осмелилась оставить у себя один экземпляр. Найти его легче легкого! Сложнее доказать, что он стоит за нападением, но тоже возможно. Что тебя зацепило?

   Макар не успел ответить. Рита вернулась в кухню, сжимая в руке телефон.

   – Больше нет экземпляров, – озадаченно проговорила она. Маша придвинула ей стул, и Рита села, глядя перед собой с удивлением ребенка, не обнаружившего на обычном месте любимой карусели. – Совсем. Напрочь.

   – Как это случилось? – быстро спросил Макар.

   – Один из сотрудников склада продал какому-то мужчине все оставшиеся книги.

   – Это разрешается?

   – Конечно, нет! Сотруднику явно дали на лапу. Он уволился этим же днем и заявил, что не будет ничего отрабатывать. Но «Амине», в принципе, волноваться не о чем: они получили причитающееся, и не нужно развозить тираж. Будиновская, с которой я разговаривала, была скорее довольна. Хотя бухгалтерия рвет и мечет.

   – Ну, знал я, что писатели больные люди, – высказался Сергей, – но чтоб настолько! А что, по-хорошему нельзя было с издателем договориться? Обязательно взятки совать сотруднику склада? Что за бред?

   – Бред, вот именно, – согласилась Рита. – Я так Маше сразу и сказала. Ахинея.

   Илюшин откинулся на спинку стула.

   – Так-так-так… Он подчищает абсолютно все бумажные следы.

   Ударение на слове «бумажные» заставило Машу встрепенуться.

   – Минуточку! Но это же нелепость…

   – Ну, не совсем, – возразил Макар. – Если издатель не станет допечатывать тираж, проблема решена.

   – А вдруг!..

   – Тогда он опять все скупит.

   Бабкин уставился на них:

   – Вы о чем?

   – Мы живем не во времена Гоголя и Некрасова. В издательстве сохранилась электронная копия книги. Та же верстка… Да и в типографии они есть. – Макар встал и пересел на подоконник. В сумерках его худая длинноногая мальчишеская фигура казалась вырезанным из темноты силуэтом. – При желании можно напечатать хоть миллион экземпляров. Не слишком-то наш писатель осмотрителен!

   Он пощелкал пальцами.

   – Рита, вы можете достать мне электронную копию этой книги? Раз у вас есть связи с издательством.

   Та растерянно посмотрела на Машу.

   – Это несложно… Но зачем?

   – Неужели не интересно, о чем этот роман? Тем более, вы пострадали непосредственно из-за него.

   – Очень интересно! Но я не думала, что… – Глаза ее вдруг сверкнули вдохновенным блеском. – Черт, правда! Завтра копия будет. – Диктуй адрес почты!

   – Много освоил? – осведомился Сергей.

   – М-м-м… половину, – отозвался Макар, уткнувшись в страницу. Он лежал на диване, держа над собой несколько листов сразу, чтобы текст не просвечивал. – Первую половину. Второй раз.

   – Что это значит?

   Илюшин оторвал взгляд от книги.

   – Я прочел ее всю, теперь перечитываю. Пока перечитал половину. Первую.

   – Быстро ты!

   – Роман не очень большой.

   Пользуясь тем, что Макар занял диван, Бабкин опустился в его кресло. «Господи, хорошо-то как!» Спина, которую он сорвал в Карелии, до сих пор давала о себе знать.

   – Я у тебя кресло отберу, – лениво сообщил он.

   – М-м-м…

   – Ты его недостоин.

   – М-м-м…

   – И перекрашу.

   – Угу.

   Все три пробных мячика, пущенных в Илюшина, не были отбиты. Сергей нахмурился. С того момента, как он появился, Макар не задал ни одного вопроса про Богуна. Макар не стал обсуждать потенциальных клиентов. По утрам, если не велось расследования, они проводили что-то вроде совещания: за что браться, кому отказать, и если отказать, то какие выбрать формулировки. Клиенты бывали разные, обидеть кое-кого из них означало нешуточно осложнить себе жизнь.

   Что-то из ряда вон выходящее должно было произойти, если Макар отступил от заведенной традиции.

   Бабкин начал раздражаться. Но пока он наблюдал за Илюшиным, кажется, забывшим о его существовании, раздражение сменилось беспокойством. Уйдя на кухню, он сварил кофе на двоих, вернулся и сунул чашку Макару.

   Илюшин снова отстраненно угукнул, но вынужден был занять вертикальное положение. На это и был нехитрый расчет Бабкина.

   – Что ты там вычитал? – помолчав, спросил он.

   Макар отложил книгу и уставился в окно. Сергей даже проследил за его взглядом. Но на двадцать пятом этаже с илюшинского дивана можно было увидеть только московское небо, в котором изредка мелькали чайки, орущие так, словно созывали всадников апокалипсиса. Голуби если и залетали, то тихие. Временами среди них встречались снежно-белые, прекрасные, точно сказочные принцы. Застенчиво покакав на подоконник, они уходили, похожие на херувимов, не удержавших подопечных от греха.

   – Довольно странная книга, – сказал Макар. – С одной стороны, она хорошо написана. И меня не оставляет ощущение, будто я читал что-то этого автора. Фамилия «Варфоломеев» мне точно не попадалась. Но строй предложений, характерный ритм фразы… Черт его знает! Чудится, чудится что-то знакомое. С другой стороны, сюжет вопиюще плох. Это бредни пятиклассницы, воспитанной Стасом Михайловым и пионерской дружиной.

   Сергей представил и содрогнулся.

   – Главный герой – мужчина, влюбленный в женщину немыслимых достоинств, – продолжал Макар, отпивая кофе. – Его любовь так сильна и прекрасна, что поднимает его до состояния ангела. В буквальном смысле: он понемногу начинает летать. Одежды белеют. Перья отрастают на лопатках.

   – Гадость какая!

   – Мироздание раз за разом подкидывает ему ситуации, в которых герой вынужден спасать людей. Скажем, он возвращается домой через парковку и видит, что в машине от сердечного приступа умирает девушка. Ему приходится прыгнуть во времени назад (да, он и на такое способен) и изучить протокол реанимации. Или, например, герой, работающий газовщиком, оказывается по вызову в квартире старухи, которая погибает на его глазах. Когда он пройдет все предназначенные ему испытания, то окончательно превратится в ангела и обретет взаимность.

   – Подожди, это как? – озадачился Сергей. – Баба ангела полюбит?

   – Не спрашивай. Герой преодолевает все трудности, и в финале женщина выходит ему навстречу, расправляет крылья за спиной, берет его за руку, и они поднимаются к облакам. В облаке – дверь с эльфийскими письменами…

   – Прямо так?

   – Автор упоминает мимоходом о своей любви к Толкиену, через персонажа, конечно. Герои должны что-то сделать, чтобы дверь открылась, и тогда он встает на колени и целует своей любимой руки, потому что благоговеет и преклоняется. Дверь распахивается, они уходят вдвоем в сияние, звездный путь и проч.

   Бабкин крякнул.

   – Лихо! А песни этих ангелов здесь при чем?

   – Ни при чем. Герой вместе с крыльями обретает слух и голос и постоянно напевает себе под нос. А случайные прохожие наслаждаются его дивным тембром.

   Бабкин потянулся и зевнул.

   – Знаешь, я бы тоже постарался уничтожить эту шнягу. Если бы на меня, боже упаси, нашло такое затмение, чтобы вот это все придумать, с ангелами и перьями. Зачем ты штудируешь ее по второму кругу?

   Макар унес пустую чашку на кухню, вернулся и сел на подоконник.

   – Мне встречались хорошие сюжеты, написанные суконным языком, – задумчиво сказал он. – Но чтобы хорошим языком такая дрянь – это впервые.

   – Брось!

   – Ладно, не впервые, – признал Макар. – Но что-то есть во всем этом неестественное, и я никак не могу поймать, что именно. Кстати, автор даже небесные ворота изобразил, хочешь полюбоваться?

   Бабкин не хотел. Но разве кого-нибудь в этой квартире интересовали его желания, как он печально сказал самому себе, когда Илюшин сунул ему под нос распечатку с рисунком.

   Двое, изображенные со спины, стояли перед огромной аркой, за которой виднелись звезды, планеты в кольцах спутников и почему-то парящие среди них лодки под парусом. Закорючки над дверью и были эльфийским языком, как догадался Бабкин, Толкиена не читавший, а только смотревший фильм Джексона, зато восемь раз.

   Он покатал в голове мысль, что именно романтик, придумавший слащавый до отвращения сюжет, оказался способен напасть на Риту.

   – Я поискал Варфоломеева в Сети, – тем временем говорил Илюшин. – Не нашел. Ничего нам о нем не известно, кроме того, что он так хотел заполучить целиком свой тираж, что не остановился перед нападением. Ну и что он импотент.

   Бабкин, допивавший кофе, чуть не поперхнулся.

   – Мне послышалось, или ты сказал – «импотент»?

   – А иначе откуда это стремление к бесплотности?

   – Может, тетка писала! – осенило Бабкина.

   – Нет. Это предположение я уже рассмотрел и отверг. Специфически мужская сладострастность проглядывает за сентиментальным сюжетом… И кое-где попадается вздор, который может нести только мужчина.

   Сергей заинтересовался последним пунктом. Макар спрыгнул с подоконника и небрежно поворошил распечатанные листы.

   – Хотел процитировать, но что-то не найду эту страницу. Вот, например, описывает автор летнюю жару и толстую пышногрудую женщину, которую герой встречает день за днем по дороге в магазин. Грудь у нее висит, просвечивает сквозь платье, и все проходящие мимо мужики пялятся и лыбятся, а вот герой не такой: он отводит глаза и вспоминает тонкое изящное тело любимой. Она, кстати, балерина. Тоже слегка бестелесная.

   Бабкин потянулся в кресле.

   – Не вижу тут особого вздора.

   Макар одарил его снисходительным взглядом, который яснее ясного говорил: ну, еще бы.

   – Полногрудая женщина, не носящая бюстгальтер в жару, – небывалое явление.

   – Это еще почему? – удивился Сергей.

   – Затем, что тело под грудью потеет, спина болит, плечи ноют… Лифчик распределяет нагрузку более-менее равномерно. Задумывался ли ты хоть раз, каково носить под шеей пару килограммов плоти? – В голосе Макара прозвучала горькая уязвленность человека, которому приходилось испытывать эти мытарства неоднократно. – Как все это трется, тянет вниз, словно ярмо? Мучительное состояние.

   – Ты не преувеличивай…

   – А тебе известно, что к женщинам, которые проходят операцию по уменьшению груди, за границей приставляют физиотерапевта? Который учит их заново ходить? Потому что без груди они заваливаются назад.

   – Врешь, – не совсем уверенно сказал Бабкин.

   – Центр тяжести-то смещается.

   Потрясенный этой картиной, Сергей позабыл, с чего начался разговор. Женщины могли быть выдумкой от начала до конца. Но если нет… Бабкин решил, что не хочет этого знать.

   Должен быть какой-то специальный термин для людей, которые насилуют других вредной, избыточной, совершенно им не нужной информацией. Среди них Илюшин был бы рецидивистом.

   Бабкин пытался вспомнить, о чем вообще шла речь, но вереница обезгрудевших женщин шла перед его мысленным взором, и все как одна заваливались назад.

   Тьфу, черт!

   – Не рассказывай мне больше ничего об этой паршивой книжонке, – потребовал он. – Пойду Маше позвоню, узнаю, не отфутболили ли Риту с ее заявлением.

   Макар не отозвался. Он разглядывал страницу с рисунком.

   – Плохо автор знает Толкиена, – заметил он. – Это не тенгвар.

   – Ты о чем сейчас?

   – Толкиен придумал несколько искусственных языков, я знаю только квенья и синдарин. Существует еще как минимум гномий… Не важно. Для записи на эльфийском был изобретен тенгвар. Я помню его визуально, и это не он.

   Бабкин пожал плечами:

   – Иллюстратор напортачил.

   Макар что-то угукнул в ответ, не отрываясь от изображения. Он покрутил его так и сяк, перевернул и посмотрел на просвет.

   – Ты еще к зеркалу прислони, – насмешливо посоветовал Сергей.

   К его изумлению, Илюшин последовал совету. Бабкин пошел за ним в ванную комнату, зачарованно наблюдая, как его друг тянет шею и пытается рассмотреть письмена в отражении.

   – Символы повторяются, – бормотал он. – Нет, это все-таки произвольные каракули…

   – Я тебе сразу так и сказал. – Сергей окончательно потерял интерес к книге и не понимал, отчего Макар никак не уймется. – Слушай, что у нас по новым клиентам?.. Богомол в прошлом месяце обещал нас привлечь – объявился?

   – Не объявился… – рассеянно сказал Илюшин. – Серега, мне не дает покоя этот текст. В нем все неправильно, но что именно – не могу объяснить. Давай ты его прочтешь. Может быть, тебе что-то будет понятно?

   Бабкин вытаращил на него глаза. Макар пожал плечами:

   – Я не верю в версию о фанатичном авторе, уничтожающем роман.

   – Почему? Единственное разумное объяснение!

   – Он не мог не знать, что электронная копия есть у издателя. Зачем нападать на человека, унесшего с собой книгу из магазина?

   Бабкин расхохотался.

   – Да он псих, Макар! Ты ждешь логичных поступков от писателя, скупившего собственный тираж на корню?

   – В тексте все-таки есть какая-то неприятная странность… – пробормотал Илюшин.

   Отказать Макару, когда он чего-то хотел, было невозможно. Чертыхаясь, Бабкин унес с собой книгу и дома приступил к вдумчивому изучению.

   Его хватило на восемь страниц.

   Он вяз в предложениях. Его тошнило от сюжета. Он не мог понять, что проку в хорошем стиле, если этим стилем излагается такая зверская муть.

   – Мужик-ангел. Ну, зашибись, – пробормотал он.

   Прийти в себя можно было только одним способом. Пользуясь отсутствием жены, Сергей уселся за компьютер и два часа с наслаждением палил по монстрам, пока песни ангелов не были окончательно заглушены в его голове грохотом, скрежетом и пальбой.

   Ночью его разбудил телефонный звонок.

   – Макар, что случилось? – спросил Бабкин, мгновенно проснувшись. У них не было принято звонить друг другу по ночам без веского повода.

   – Я прочитал надпись на рисунке, – сказал Макар отчетливо и так близко, словно сидел на стуле возле кровати своего друга. – Серега, это действительно шифр. Довольно простой. Нам срочно нужно отыскать того, кто написал книгу.

   – Его полиция и так будет искать за нанесение легких телесных… – Поняв, что Макар жив и здоров, Сергей мгновенно успокоился и начал проваливаться обратно в сон. – До утра это не терпело? Отдаю, конечно, должное твоим способностям дешифровщика… Будешь теперь зваться Шампиньон. В честь Шампиньона.

   Илюшин, в другое время не преминувший поправить его, не обратил на сонную болтовню Бабкина внимания.

   – Я уверен, он его убьет.

   – Кто кого?..

   – Заказчик книги того, кто ее написал. Я позвонил Рите, чтобы она срочно предупредила издателей и они вышли на своего автора, но с этим возникли какие-то проблемы.

   Бабкин сел на кровати и помотал тяжелой, как ведро с водой, головой.

   – Так, давай сначала. Я ни черта не понял.

   – Надпись вокруг единственного рисунка в книге – не тарабарщина, как мы предполагали. Это простой детский шифр. Слова разделены пробелами, и фраза повторяется трижды – вот что поначалу сбило меня с толку. Но когда я понял закономерность, мне удалось легко прочесть, что зашифровано. «Эти истории придумал не я, и я расскажу об этом всем».

   – Что придумал не ты?

   – Серега, не тупи. Так выглядит фраза, которая написана вокруг небесной двери. «Эти истории придумал не я, и я расскажу об этом всем».

   – Так. Ладно. Допустим. И какие выводы ты из этого сделал?

   – Автор сюжета и человек, написавший книгу, – это разные люди. По каким-то причинам первому было очень важно изъять роман из продажи. Так важно, что он не остановился перед нападением. По этой логике он должен убить написавшего «Песни ангелов».

   Бабкин помолчал, осмысливая.

   – Я не вижу здесь никакой логики, – признался он.

   Макар вздохнул.

   – Хорошо, оставим до утра. Набери меня как проснешься. Нужно будет отыскать писателя.

   Бабкин согласился с невыразимым облегчением. В эту минуту он согласился бы искать кого угодно, лишь бы поиски были отложены часов до десяти.

   В дверь заглянула удивленная Маша.

   – Что случилось? Ты почему не спишь?

   – Макар – шампиньон, – сообщил Бабкин.

   – А Ленин – гриб. Серьезно, три часа ночи!

   – Грибы никогда не спят. Они плетут свою мицеллярную сеть.

   – Мицеллярная – это вода для умывания на моей раковине, – сказала Маша. – А у грибов мицелий.

   Но Сергей ее уже не слышал. Едва коснувшись головой подушки, он провалился в сон, в котором не было ни дверей, ни шифров, ни ангелов.

   Позже он гадал: что заставило его в то утро открыть рубрику «Происшествия»? Из того, что сказал Макар, он не понял спросонья практически ничего. Однако, проснувшись, до всяких звонков и даже до завтрака, он сделал то, чего не делал обычно: полез в новости.

   Это была небольшая новость, незначительная. Он наткнулся на нее только потому, что знал, где искать. И писатель-фантаст, как он понял, вчитавшись в статью, был никаким не писателем. Обыкновенный переводчик. Время от времени участвовал в конкурсах на лучший фантастический рассказ года. Несколько раз выигрывал. Публиковался в совместных сборниках с… Далее перечислялись знакомые Сергею фамилии популярных авторов.

   Нападение в подъезде собственного дома. Забит насмерть. Стал жертвой ограбления.

   Звонок Илюшина разбудил его в три ночи. К трем переводчик уже был мертв.

   Но почему-то это служило Бабкину слабым утешением.

   Забыв про завтрак, он позвонил Макару.

   – Писателя убили, – сказал он, как только Илюшин взял трубку. – Некоего Олега Юренцова.

   – Видел уже. Приезжай.

   На глазах Сергея из ерунды, в отношении которой он толком не определился, бзик ли это Макара или один из тех розыгрышей, что Илюшин отмачивал с неизменно серьезной физиономией, – из-за дурацких буковок, из-под нарисованной двери выползла смерть, сграбастала живого человека и утащила за собой. Как если бы Буратино проткнул носом холст, а оттуда стремительно выхлестнуло гигантское щупальце, оставив на спине взвизгнувшего Артемона кровавый след.

   Все было неправильно. Все.

   И книжонка эта поганая…

   – Рассказывай, – мрачно потребовал Сергей, переступив порог илюшинской квартиры.

   Макар положил перед ним лист с иллюстрацией.

   – Я до последнего не обращал внимания на надпись. А она разгадывается за пять минут. Гласные он переворачивает и добавляет к полуокружности одну или две линии, в зависимости от…

   – Да пес с ними, с линиями, – перебил Сергей. – Объясни мне, что за чертовщина происходит!

   Илюшин отложил страницу. Только сейчас Бабкин заметил, что стол и пол забросаны обрывками и скомканными листами, по которым расползались буквы двух алфавитов.

   – Мне нужно было раньше сообразить, что за текстом и сюжетом стоят разные люди, – сказал Илюшин. – Я все гадал, что же с ним не так… Ответ лежал на поверхности.

   Он покрутил головой и зевнул.

   – Кофе сейчас будет. – Бабкин пошел на кухню, вспомнив, что и сам не завтракал.

   – И яичница, – вслед ему сказал Макар.

   Они быстро поели и вернулись в комнату. Бабкин поставил на стол огромную кружку.

   – Так, на чем мы остановились?

   Макар побарабанил пальцами по столу.

   – Я не мог понять, зачем нужно уничтожать книги. Знаю, знаю, – остановил он Сергея, который собирался вспомнить об их предположении. – Но допустим, речь идет не о писательских амбициях. Ведь никому не была известна личность автора. Варфоломеева не может найти ни одна поисковая система. Это псевдоним. Если наша версия была неверна, что еще могло подвигнуть неизвестного покупателя так быстро и организованно изъять тираж из продажи? Ответ может быть только один: в книге содержится информация, которая для него крайне опасна. В эту гипотезу вписывается и нападение на Машину подругу. Автор, кинувшийся на единственного читателя своей книги, – это псих, как ты верно заметил. А если он нормален? Тогда за его поступком будут стоять веские мотивы.

   Бабкин повертел гипотезу так и сяк.

   – Ты же читал книгу дважды, – с сомнением протянул он. – Там про балерину и спасателя-импотента. Балерины, конечно, бывают разные…

   – Это лишь означает, что мы чего-то не поняли. Книга – такой же шифр, как и рисунок. Рисунок мы разгадали, разберемся и с текстом.

   – Зачем был убит Юренцов? – Этот вопрос не давал Сергею покоя с того момента, как он открыл новости. – Если все так, как ты говоришь…

   – …то Юренцов – тот, кто написал «Песни ангелов». Рита обещала связать меня с «Аминой» – издательством, которое выпустило книгу. Но я прочитал утром два его рассказа, которые выложены в Сеть. Уверен, это он! Стиль тот же. Думаю, дело было так: Юренцову поступил заказ на книгу с определенными условиями. Пока он писал, до него дошло, что с заказчиком что-то нечисто.

   Бабкин вытаращился на него.

   – Это каким же образом?

   – Понятия не имею. У нас сейчас нет ни малейшей возможности это узнать. Скорее всего, они работали вместе, и Юренцов в процессе узнал о соавторе что-то такое, чего ему знать не следовало.

   – И это что-то, ты полагаешь, зашифровано в книге?

   Макар кивнул.

   – Я в этом убежден. Соавтор Юренцова увидел это слишком поздно, когда книга уже была в печати. Рита говорила о покупателе: «Он что-то писал». Этот покупатель делал то же, что и я: разгадывал шифр. То, что спрятал тут Юренцов… – Он покачал на ладони стопку листов, – для этого человека опасный секрет. Настолько, что даже мизерная угроза разоблачения заставила его избавиться от тиража и убить того, кто мог вывести его на чистую воду. Серега, пойми: нет смысла уничтожать книгу и оставлять в живых писателя. Но обычно к тому моменту, когда всерьез начинают жечь книги, писатели уже разбежались или лежат в земле. У нас получилось наоборот: сперва разобрались с текстом, затем – с его создателем. Меня еще на рассказе Риты стали терзать плохие предчувствия, но я от них отмахнулся. А зря.

   – Жутковатую картину рисуешь…

   – Какая есть.

   Макар взглянул на телефон.

   – Уже десять. По словам Риты, с издателем можно связаться не раньше одиннадцати… С другой стороны, чем черт не шутит.

   Набрав номер, он подождал, затем разочарованно покачал головой.

   – Переадресация на голосовую почту. Что за люди такие… Жить в Москве и приступать к работе в полдень!

   Бабкин хотел заметить, что одиннадцать – это не полдень, но промолчал. В гипотезе Макара было полно белых пятен. Дыра на дыре, странность на странности. Заказчик, страшащийся разоблачения. Бред какой-то.

   – Позвоню Рите еще раз, – нетерпеливо сказал Илюшин и вышел.

   Сергей придвинул к себе разлохмаченную стопку листов. Выдернул первую попавшуюся страницу и стал читать, сказав себе, что один раз уже ошибся в оценке происходящего. Похоже, что Макар был прав. Это выяснится очень скоро. Издатель доберется до офиса и сообщит, Юренцов ли стоит за псевдонимом «Варфоломеев» или кто-то другой.

   Бабкин от всей души надеялся на второй ответ. Потому что если Макар с его дикой версией попал в точку… История вырисовывалась мутная, громоздкая и нехорошая.

   Беда в том, что по пальцам одной руки можно было подсчитать случаи, когда Илюшин ошибался. Поразительное чутье не раз приводило его к таким выводам, которые Бабкин отказался бы даже рассматривать всерьез, – если бы речь не шла об идеях его друга. Когда-то он согласился работать с Макаром именно потому, что его поразило сочетание интуиции, энергичности и ума. По сравнению со стремительным Илюшиным, который быстро соображал, принимал решения и мгновенно действовал, Бабкин казался себе чем-то вроде деревенского трактора рядом с гоночным автомобилем.

   «…Он шел по безлюдной парковке среди пыльных машин. Ветер отчаянно свистел, гнулись деревья. Из-под капота выкатился ярко-синий детский мячик.

   Штормовое предупреждение. Утром объявляли по радио, а он не обратил внимания.

   Невдалеке показалась девушка. Она шла ему наперерез. Желтый плащ развевался на ветру. Пышная юбка путалась у нее в ногах. В фасоне высоких ботинок на шнуровке было что-то, наводившее на мысль о гардеробе ее бабушки. Белокурые волосы до плеч уложены жесткими волнами. Она выглядела как ожившая фотография тех времен, когда цветную пленку было не достать ни за какие деньги.

   Он остановился и смотрел ей вслед.

   – Эй! Все в порядке?

   Ветер заглушил его слова.

   Она его не слышит. Ладонь обожгло прикосновением металлического холода.

   Пискнула сигнализация. Ее машина – красный “Рено Логан”. С зеркала заднего вида свисает маленький кубик Рубика. Он смотрел. Она села в машину, но не вставила ключ в замок зажигания. Глаза ее выкатились, она закричала, потом захрипела и осела, пытаясь свернуться, как зародыш.

   – Эй, что с вами?

   Он понял, что она без сознания. Ее голова упала на грудь. На пышной юбке расплывалось пятно. Плащ грязен справа. Он поднял ее за подбородок, но ее голова была как чугунная.

   – На помощь! – закричал он. – Помогите, человеку плохо!

   Он вытащил ее из машины, положил на асфальт. Через ее тело перекатился детский мячик. Она ничем не отличалась от него. Она была неживая.

   Вокруг нарастал шум ветра.

   – Господи, – взмолился он, – не дай мне потерять ее! Помоги мне! Я ничего не умею, но научи меня, как победить смерть! Если не я, то кто сделает это?

   Ветер взвыл, и все исчезло».

   – Если это хороший стиль, что ж тогда плохой, – процедил Бабкин.

   Напомнил себе, что читает не книгу. «Шифр», – сказал Макар.

   Пробегая по строчкам быстрым взглядом, откладывая в сторону страницу за страницей, где описывались любовные страдания героя и его постепенное перерождение в ангела, Бабкин дошел до следующей сцены спасения.

   «Он столкнулся с ним в очереди в кассу и сразу почуял неладное.

   Мужчине на вид было чуть меньше пятидесяти. Небрит, пузат, слегка навеселе. Он излучал оптимизм и жизнерадостность хорошо поработавшего человека, от него разило душноватым ликованием животного, чуждого путешествиям духа. В корзине отливали зеленым стеклом пивные бутылки.

   Пузан балагурил с продавщицей, рассчитываясь за пиво, а он не сводил с него взгляда, выкладывая на ленту покупки для нехитрого ужина: творог, сметана, мешок развесных конфет… “Но ведь и он человек, и он!” Что с того, что чешет языком и мерзок необъяснимой мерзостью; в нем дух, в нем свет, в фиале должен свет быть сохранен.

   Грядет несчастье.

   Зимний ветер в мае – предвестник! И зеленая россыпь блеска в корзинке из супермаркета – предвестник!

   Его качало, но он последовал за мужчиной, держась в отдалении. Что ждут от него? Вот-вот покупатель пива вернется домой, и там – что? Инфаркт? Пьяный сосед с ножом? Скользкая поверхность ванны?

   Дворы, переходы, жирные коты на подоконниках, дети в колясках со строгими нездешними личиками.

   Все наполнено сознанием, думал он, весь мир, каждая травинка… Все живое. Он ощущал величие жизни, как никогда прежде. Зачем ангелы, когда есть человек? “Мы можем все”. Эта мысль наполнила его спокойной горделивой уверенностью, оттеснив голос тревоги.

   Вдруг под ноги ему кинулся краснорожий мужик в тюрбане. Он плясал и дергался, как паяц на рыночной площади, и совал ему в зубы карточку с вязью, вился вокруг мелким бесом, выкрикивал: “В кафе ‘Зурна’! Только сегодня! Всем достанется даром еды и вина!”, мучил его воплями и пошлой рифмой, пока он не остановился в гневе и не обернулся к нему. Тогда бес спрятался под своим тюрбаном, как червь под грибом.

   Но бесявый украл его время! Вор, вор!

   Он заметался по двору, ища своего, потерянного. Увидел вдалеке: пузан набрал код и тянет на себя подъездную дверь. “Ангелы!” – воззвал он о помощи, и с небес упал неслышный ответ: “Ты сможешь сам”. Он вмиг преодолел расстояние легко, будто скомкал фантик пространства в ладони, и вошел за мужчиной уверенно, как если бы жил здесь.

   Зрение отделилось на миг, он увидел их со стороны: двое с одинаковыми пакетами из одного и того же магазина. Близнецы. Но смерть коснулась одного, ее зловоние обжигало.

   Идут, идут, идут. Толстяк возле лифта покачнулся, будто его толкнули, и прилег на стену виском.

   “Ангелы, хватит ли сил у меня?” Небеса молчали. Он перехватил толстяка. Брызги были повсюду. Из-под треснувшего стекла лилось и пенилось пиво, смешиваясь с кровью. Выпей из моего кубка. Год назад он был бы бессилен, но время и любовь изменили его: он стал другим. Тень возлюбленной распахнула крылья, когда он склонился над упавшим и положил ладони крест-накрест на его грудную клетку, готовясь к спасению».

   Сергей отложил страницы в сторону, борясь с желанием отшвырнуть их, как скорпиона или тарантула. Пришедшее на ум объяснение было бредовым, немыслимым… Но оно вполне соответствовало происходящему.

   – Макар, – позвал Бабкин.

   Илюшин появился в дверях.

   – Мы едем в издательство, – озабоченно сказал он. – Похоже, у «Амины» есть что нам сообщить…

   – Макар, подожди!

   Илюшин поднял на него взгляд.

   – Что такое?

   – Я, кажется, сообразил…

   Сергей помедлил. Он не успел ознакомиться с историей третьего спасения, но с первыми двумя картина складывалась до того однозначной, что он не понимал, отчего Илюшин не заметил этого сам. «Дело в том, что Макар – хороший читатель, а я – плохой». Плохим читателям иногда видно больше, чем хорошим, потому что они не вовлечены в историю.

   Илюшин присел на подлокотник дивана, выжидательно глядя на напарника.

   – Это не спасение, – сказал Сергей. – В книге описаны убийства. Девушка умерла от ножа, мужчина в подъезде – от сильного удара в висок. Про старуху не могу сказать, я пока не дочитал до нее.

   Не так часто ему удавалось удивить Илюшина, а потому в следующую минуту Бабкин испытал нечто вроде мрачного удовлетворения. Пусть он не помог с шифром, но хотя бы с книгой от него был какой-то толк.

   Несколько секунд Макар смотрел на него, широко раскрыв глаза, а затем, не издав ни звука, схватил последнюю страницу, отложенную Бабкиным, и впился в нее взглядом.

   – Офигеть, – только и сказал он, дочитав до конца. Бабкин выразился бы куда крепче, но Илюшин на его памяти ни разу не выматерился. – Это объясняет, что именно понял Юренцов и почему зашифровал в рисунке «Эти истории придумал не я».

   – Угу. Это не выдуманные истории, а реальные.

   – В том-то и дело! Слишком много деталей, и они описаны непосредственным участником событий. – Илюшин понемногу успокаивался. – Урок на будущее: всегда, когда считаешь, что имеешь дело с чьей-то бедной фантазией, стоит задуматься, не является ли она в действительности богатой реальностью. Вот наш мотив, Серега! Едем в издательство. Со старухой разберемся по дороге.

   Бабкин полагал, что на поездке в «Амину» все закончится. Их примет главный издатель, которому они преподнесут историю с двойным дном романа, и дальнейшее разбирательство завертится без них. Фамилия юренцовского соавтора известна. Убийство будет раскрыто очень быстро.

   Все сразу пошло не так.

   Они остановились возле длинного серого здания, похожего на заброшенное заводоуправление. За грязными окнами высились стопки книг.

   На проходной их встретила женщина, представившаяся Яной. Высокая, смуглая, с резкими чертами лица, она говорила четко, как учительница младших классов.

   – Варфоломеевым занимаются Стивен и Филя… То есть Фил. – Она быстро вела их за собой по коридорам и лестницам, изредка оборачиваясь к сыщикам. – Там не совсем очевидная ситуация, но вы с ними на месте разберетесь. Они ждут, я их предупредила. Конечно, все потрясены гибелью… – Она запнулась, но нашлась: – …одного из наших авторов.

   «Стивен и Филя, – фыркнул про себя Бабкин. – Что еще за “Спокойной ночи, малыши”?»

   – Я, к сожалению, больше ничем не могу вам помочь, – говорила Яна. – Я не работаю с авторами напрямую, у меня другая сфера. Но Стивен с Филей… – она произнесла это в одно слово, как экзотическую фамилию: Стивенсфилей, – окажут вам полное содействие. Полное, – подчеркнула она.

   На этом уточнении Бабкина охватили дурные предчувствия. Его уже утомили бесчисленные коридоры, повороты, лестницы, переходы, перила и фикусы. Навстречу им кидались дамы в серебре и янтаре, распахивались двери, и он понемногу зверел от бесконечного движения, которое к тому же должно было привести к каким-то мультипликационным персонажам. Где, черт возьми, главный издатель? Почему он не встречает их с коньяком, рассыпаясь в благодарностях?

   Область абсурда, в которой они оказались под песни ангелов, все не заканчивалась.

   Наконец они остановились перед дверью. Вместо таблички на ней красовалась царапина. Не постучавшись, Яна открыла и пропустила сыщиков внутрь.

   – Фил, Стивен, это господа из сыскного агентства.

   Подозрения Сергея насчет мультипликационных персонажей немедленно подтвердились. Стивен и Фил походили на двух постаревших телепузиков, отрастивших бороды. Один за другим они протянули вялые ладошки для знакомства и предложили гостям присаживаться. Яна исчезла.

   Фил носил очки, Стивен – брекеты для исправления прикуса. У Фила от кисти до плеча был вытатуирован тигр, у Стивена – иероглифы и роза. В рыжеватой бороде Фила проглядывала косичка. Бородка Стивена была выстрижена узким клинышком, как у Троцкого. С точки зрения Бабкина, перед ним сидели два клоуна. Эту породу толстощеких молодых мужчин со скошенными подбородками он понимал очень плохо. Они отдыхали на Гоа, занимались шивананда-йогой, пребывали в моменте, сидели на фарме и не позволяли никому нарушать свои границы. Рядом с этими бородатыми котятами Бабкин чувствовал себя старым брюзгой.

   Разговор повел Илюшин. Илюшин любил котят.

   – Вчера погиб один из ваших авторов…

   – Это шок, – скорбно сказал Фил. – Это реально шок.

   – Я все утро пытался отрефлексировать негатив, – признался Стивен. – Но не смог… Мне тупо не хватило ресурса. Как такое могло произойти? Откуда в людях столько зла?

   Бабкин как раз обдумывал, можно ли взять этих двоих за шкирку и столкнуть лбами.

   Макар не дал сбить себя негативом.

   – У Юренцова был соавтор. Кто это?

   Стивен и Фил замялись. Затем Стивен понес что-то о тайне литературной деятельности и о том, что издательство стоит на страже прав своих авторов, а также их прайвеси и полной конфиденциальности договора…

   – Вы что, не знаете соавтора Юренцова? – спросил Макар, прищурившись.

   Котята заметались.

   Илюшин прижал их к стенке, пригрозив, что продолжит этот разговор в кабинете их непосредственного начальства. Это совершенно не его дело, сказал он, – разбираться в причинах, по которым ему препятствуют в расследовании. Пусть в них погружается Андрей Викторович.

   Бабкин понятия не имел, кто такой Андрей Викторович. Однако после этого краткого вразумления беседа потекла куда живее.

   Выяснилось следующее.

   Полгода назад в издательство обратился человек – «представитель клиента», как назвал его Стивен. Клиент планировал напечатать книгу за собственные деньги и оплатить рекламную кампанию. Этого Шурика передали в отдел Стивена с Филом, которые как раз занимались подобными проектами.

   – Почему Шурика? – не удержался Сергей.

   – Потому что святой человек со всеми удобствами, – объяснил Фил, порозовев.

   Иметь дело с клиентом, на которого не нужно выделять бюджет, приятно и необременительно.

   Заказчик пришел с готовыми идеями. Ему требовался наемный писатель, рабочая лошадка, которая преобразует замысел в текст. Фамилий лошадок не ставят ни на обложках, ни на титульных листах; безымянные, тащат они плуг, взрыхляя чужое поле. Прежде их называли литературными неграми, однако Стивен с Филом при упоминании негров задергались и сообщили, что они против n-word в любых его вариантах.

   Заказчик выдвигал два требования.

   – Он должен находиться в постоянном контакте с писателем, – сказал Стивен.

   – Но все общение строго анонимно, – добавил Фил. – Через переписку.

   Они предложили кандидатуру Олега Юренцова.

   Юренцов был тихий застенчивый человек, которому идеально подходили оба условия. Он заикался. Общение лицом к лицу давалось Юренцову мучительно. Он избегал любых коммуникаций, включая общение с продавцами, и все необходимые товары заказывал через Интернет.

   При этом он никогда не срывал сроки.

   На слове «никогда» Илюшин поднял брови.

   – Сколько раз вы его нанимали?

   – С проектами – около десяти…

   Юренцов сотрудничал с издательством на протяжении пяти лет. Был исполнителен. Переделывал тексты столько раз, сколько требовалось, если заказчик был чем-то недоволен. Соглашался на мизерную оплату. По-видимому, не имел значительных писательских амбиций. Во всяком случае, он никогда не обращался к Стивену и Филу с просьбой посодействовать в опубликовании его собственной книги.

   – Реально светлый человек, – печально сказал Фил.

   Три месяца назад он явился в издательство в страшном возбуждении. «Без предварительной договоренности!» – осуждающе заметил Стивен. Юренцов заикался сильнее обычного, брызгал слюной и размахивал руками. Они так испугались, что подумывали вызвать охрану, но в конце концов разобрали, чего он хочет.

   Юренцов требовал назвать ему имя заказчика.

   – Все было нормальненько. Что с ним случилось? – недоумевал Фил.

   Быть может, они и пошли бы ему навстречу в нарушение всех внутренних правил издательства. Однако имени заказчика ни Стивен, ни Фил не знали сами. Все общение велось через юриста.

   – А юриста вы ему сдали? – спросил Сергей.

   Нет, имя юриста сохранили в тайне. Юренцов ушел ни с чем.

   Бабкин с Илюшиным переглянулись.

   – После этого он сообщил вам, что хочет включить в книгу одну иллюстрацию, – предположил Макар.

   Теперь переглянулись Стивен с Филом.

   – Да… – удивленно подтвердил первый. – Это незначительно удорожало стоимость тиража, и заказчик выразил согласие.

   – Олег круто рисовал, – вдруг сказал Фил. – Мог бы стать знаменитым художником. Я хочу сказать, что это такой человек, перед которым были открыты все пути…

   «…а уперся в тупик, где сидели вы, кретины», – про себя закончил Бабкин.

   – Были еще какие-нибудь эксцессы с ним? – спросил Макар.

   Оба помотали головами. Больше он не приходил и не звонил. Заказчик присылал ему с анонимного почтового ящика сюжет очередной главы, Юренцов спустя некоторое время отправлял готовый текст, они совместно правили его и двигались дальше.

   Вскоре книга была готова.

   С иллюстрацией на предпоследней странице.

   Дальше рассказ Стивена с Филом опять утратил связность. В нем замелькали «непростые обстоятельства» и «факап контрагентов».

   Бабкин понял из их объяснений одно: эти двое сорвали рекламную кампанию. По замыслу заказчика, книгу должны были издать к сентябрьской книжной ярмарке – ежегодному мероприятию, собиравшему десятки издательств и тысячи покупателей. «Песни ангелов Московской области» были бы выложены на стенде «Амины» среди новинок и бестселлеров. Вторым аккордом грянула бы рекламная кампания – и за месяц книга была бы раскуплена. Стивен нехотя признал, что это грамотный подход. Либо заказчика кто-то консультировал, либо он сам имел отношение к книжному бизнесу.

   Но рекламу не подготовили. Книгу выпустили с опозданием на неделю, профукав ярмарку. А теперь, когда весь тираж выкуплен, заниматься продвижением бессмысленно, поскольку продвигать попросту нечего.

   В этом месте Бабкин посмотрел на Стивена и Фила очень внимательно. Если бы не прочитанный утром жутковатый текст, он сказал бы, что избавиться от книги выгоднее всего было этим двум обалдуям.

   – Что произойдет со средствами, выделенными заказчиком на рекламную кампанию? – спросил Макар.

   – Это будет согласовываться на другом уровне, – помявшись, ответил Стивен и кивнул на потолок. – Подключится юридический отдел, чтобы подтвердить обоснованность…

   – Спасибо, я понял, – остановил его Илюшин. – Мне нужны все данные юриста, который подписывал с вами договор от имени клиента.

   Стивен и Фил сказали, что они могут предоставить эту информацию только после согласования со своим начальством.

   – Согласовывайте, – не стал спорить Макар.

   – Это займет некоторое время, – снисходительно заметил Стивен.

   – Ничего, мы подождем.

   – Около недели, – уточнил Фил.

   Бабкин, чье терпение лопнуло, молча поднялся. Он не собирался применять к этим клоунам методы физического воздействия и даже не планировал их пугать, он лишь хотел выйти в коридор, чтобы посовещаться с Илюшиным.

   Пять минут спустя они покинули издательство. В кармане Макара лежал листок с данными юриста.

   – Нужно связаться со следователем, который ведет дело Юренцова, – сказал Сергей, когда они сели в машину. – У нас полно информации. Пора делиться.

   – Сразу после встречи с юристом, – пообещал Макар.

   – Если этот тип вообще согласится с нами разговаривать.

   – Если откажется, сдадим его следователю. Пусть разбираются без нас. Но я хочу посмотреть на человека, который представлял интересы убийцы.

   Сергей построил маршрут до офиса юриста.

   – Какое у него отчество? – спросил Илюшин, набиравший номер на телефоне.

   Бабкин взглянул на свои записи.

   – Семенович. Лев Семенович Котляр. Пристегнись!

   Лев Семенович не отвечал на звонки. Макар упорно продолжал дозваниваться, так что в конце концов Бабкин предупредил, что Котляр занесет его в черный список как оголтелого спамера.

   – Может, он в суде. Или обедает. Который час?

   – Двенадцать без пяти.

   – Самое подходящее время. – Сергей вспомнил, что, кроме худосочной яичницы из двух яиц, больше ничем не завтракал.

   – Поговорим с Котляром – отведу тебя в кафе, – великодушно пообещал Илюшин.

   – Только с человеческой едой, а не китайской!

   Они свернули с проспекта и оказались в жилом квартале. Бабкин вел машину на малой скорости, одним глазом наблюдая за детьми на самокатах, которые катились параллельно ему по тротуару, обгоняя друг друга и то ли дурачась, то ли ссорясь всерьез.

   – А что это мы тащимся? – недовольно осведомился Макар.

   – Куда нам торопиться?

   – Похоже, вон в той «свечке» его офис… – начал Илюшин, вытягивая шею.

   Один из мальчишек с силой толкнул приятеля. Самокат вильнул, накренился и вместе с владельцем вылетел на проезжую часть, под колеса «БМВ».

   Бабкина спасла реакция. Он ударил по тормозам в тот момент, когда самокат начал произвольное движение по тротуару. «БМВ» дернулся, их обоих бросило вперед. Спустя десять секунд тишины, показавшихся Илюшину бесконечными, из-под переднего бампера раздался громкий рев.

   В следующие две минуты Сергей действовал с изумительным спокойствием. Позже Илюшин вспоминал, что размеренные отточенные движения его друга напоминали танец.

   Бабкин включил аварийку, отстегнул ремень и выбрался наружу. Вытащил мальчика, поставил его перед собой, не обращая внимания на собирающихся вокруг зевак и охающих бабок, перемещавшихся, на взгляд Макара, либо со сверхзвуковой скоростью, либо силой мысли, потому что минуту назад ни одной бабки в радиусе пятисот метров он не наблюдал.

   Ребенка, который от ужаса перестал реветь и таращил на него глаза, Сергей ощупал со всех сторон. Поднял неповрежденный самокат, лежавший в метре от бампера, и перенес на тротуар, где стояли остолбеневшие приятели упавшего. А затем, к восторгу Макара и ужасу свидетелей, взял за ухо того, кто толкнул приятеля, и приподнял.

   Макар оценил точность выражения «орет как резаный». Если бы он не видел происходящего, он поклялся бы, что ухо ребенку пилили тупым ножом. Свидетели нерешительно выразили протест. Бабки вразнобой выкрикнули: «Полиция!» Подвыпивший старичок выкрикнул: «Пороть!»

   Бабкин, держа жертву цепко и неумолимо, что-то размеренно говорил, наклонившись к его голове. Илюшин многое бы отдал, чтобы услышать эту речь. Но в будущем Сергей наотрез отказывался повторить ее или хотя бы изложить краткое содержание, хотя Макар обещал все сокровища земные и даже предлагал в заложники собственное ухо.

   Закончив внушение, Бабкин разжал пальцы. Мальчишка выпал на асфальт и остался сидеть, прижав ладонь к распухшему уху.

   Сергей обернулся к оставшимся в стороне детям. Несомненно, он собирался призвать их к осторожности и посоветовать беречь себя и товарищей. Однако его благому намерению не суждено было исполниться. Побросав самокаты, дети кинулись прочь.

   Тот, кого вытолкнули на проезжую часть, посмотрел им вслед, вытер нос пальцем, палец вытер о штаны, встал на самокат и неторопливо покатился дальше.

   Бабкин сел в машину. Достал влажную салфетку. Посмотрел на Макара.

   – Пристегнись.

   «БМВ» медленно тронулся с места.

   Некоторое время в машине стояла тишина. Но опция «сочувственное молчание» была выдана Илюшину в тестовом режиме: его хватало на полторы минуты.

   – Бедное дитя! – с лицемерным состраданием начал Макар, когда полторы минуты истекли. – Сможет ли ребенок отрефлексировать негатив, полученный от тебя, или ему придется жить с этой травмой до конца…

   Он собирался и дальше продолжать в том же духе, но Бабкин свернул в соседний двор, и Илюшин замолчал.

   Перед ними возвышался жилой дом, на первом этаже которого, если верить данным издательства, находился офис юриста Льва Котляра. Вместо окон были три страшных черных проема с языками копоти на внешней стене. На земле лежали сорванные решетки, издалека похожие на расчерченное поле для игры в классики.

   Сыщики вылезли из машины и остановились перед пожарищем.

   – Вообще все выгорело, – после долгого молчания сказал Сергей. – Напрочь.

   Внутренности квартиры были дочиста обглоданы огнем. Илюшин искал, за что зацепиться взглядом, – спинка шкафа, уцелевшая полка, – и не находил.

   Он задержал идущую в подъезд женщину с хозяйственной сумкой.

   – Простите, пожалуйста, когда случился пожар?

   – В три часа ночи я на пульт позвонила, – ответила та, не задумываясь. – В это время уже полыхало вовсю. Тем, кто на втором, не повезло. Мы-то на пятом, к ним огонь раньше сунулся… Но они в отпуске все. Вот радости-то людям: вернутся – а стекла полопались…

   Она сказала об огне «сунулся» как о невоспитанном человеке или животном.

   – А владелец офиса? – спросил Макар.

   – Погиб Лев Семеныч. Вы его знали?

   – Мы приехали к нему по делу…

   – Он внутри был, когда все загорелось, и выбраться не смог. Видите решетки? Они не снимались. Намертво были приварены. Это еще прежний владелец поставил… Спасатели сказали, от них даже ключа не было. Когда их сорвали… – Она махнула рукой. – Все, уж поздно было.

   – О причине пожара известно?

   – Ну, нам-то разве кто что скажет! Слава богу, эвакуировали всех быстро… Хорошо, ночь теплая была, мы до утра, считай, на вон той площадке топтались. – Она махнула куда-то в сторону. – Тут лентами все обтянули, а ребятишки, поганцы, посрывали.

   – Кроме Льва Семеновича, кто-нибудь пострадал?

   – На третьем этаже две сестры дымом надышались. Они старенькие, еле шли… А дым валил такой, что страшно смотреть! Их в больницу отвезли, только вот не знаю, в какую.

   Макар поблагодарил ее и пошел к машине.

   Остатки пирога отправили на экспертизу. В крови отравившихся были обнаружены токсичные алкалоиды, вызвавшие у Ежовой остановку дыхания.

   А к вечеру следующего дня появилось важное уточнение. Мы уже догадывались об этом, но остальные узнали только теперь.

   В начинке пирога нашли семена и измельченные листья болиголова.

   Основная версия претерпела изменения. Ежова подсыпала яд всей семье своего любовника, а затем покончила с собой. Именно Галя принесла отравленный пирог. За это объяснение крепко держалась самая активная и в то же время бестолковая тетка из поселка, громкая, говорливая и чрезвычайно глупая.

   Однако здравый смысл понемногу возобладал. Ежова пользовалась репутацией доброй и спокойной женщины, и один за другим начали раздаваться голоса в ее защиту.

   Люсин плот изгоя развернуло на сто восемьдесят градусов. Из парии, которую Ульяна собиралась гнать погаными тряпками, она превратилась в героя дня. Если бы не ее выходка, пирог ели бы все, включая детей.

   От этой мысли у меня мороз пробежал по коже. Между Ежовой и Харламовыми постоянно происходил добрый соседский обмен: огурцы, кабачки, пироги и торты, не говоря о наливках, перемещались туда-сюда, сопровождаемые благодарностями и рецептами. Люся поливала цветы в отсутствие Ежовой. Галя присматривала за участком, когда Харламовы уезжали. Мы все тепло относились к соседке, хоть и подшучивали над ее экспериментами с травами. Галя обожала выращивать пряности. Она лечилась корешками, растирала семена, сушила веточки и цветы, – ни дать ни взять маленькая девочка, играющая в огромном саду в доктора, повара или фею.

   И вот фея мертва.

   Я позвонила Ковальчуку, вкратце рассказала, что произошло.

   – Я поговорю с Романиди, но поездку в Нижний придется отложить, пока отец Ильи не поправится.

   – Конечно, Танечка, конечно! Если нужно, я сам поеду. Присматривай за семьей.

   После долгого разговора с нашим инвестором я заглянула к Люсе. Варя стояла у постели, поправляя капельницу.

   Варвара для меня – феномен. В обычной жизни она вздорная, неумная девица со склонностями к истерикам и беспричинному вранью. Но в ипостаси медсестры Варвара преображается. Она становится терпелива, уравновешенна и деловита. С пациентами она ласкова, но в то же время тверда. У нее необычайно легкая рука: ее уколы не замечает даже моя Ева, боящаяся любых медицинских манипуляций.

   Общаясь со мной, старшая сестра моего мужа не может удержаться от злобных колкостей. «Какое прелестное платье! Только лицо у тебя для него старовато, это для юных девушек». Но когда я потянула лодыжку, споткнувшись на крыльце, Варя изо всех сил выражала мне сочувствие, не переставая обкладывать мою распухшую ногу пакетами с замороженными овощами, а затем отправила Илью за обезболивающим. А вот свекор первым делом бросился проверять, не повредила ли я ступеньку.

   – Люся, как ты?

   Я села на кровать и положила ладонь на ее запястье.

   С первого взгляда было видно, что Люся не празднует победу. Конечно, она радовалась, что ей позволили остаться, но лицо у нее было заплаканное, и я знала, что тому причиной. Они с Галей Ежовой были приятельницами.

   – Бедная Галочка, – проговорила Люся. – Какая нелепость, надо же… Я постоянно вспоминаю те мои слова… Это ведь было не всерьез. На самом деле я вовсе так не думала!

   Она умоляюще посмотрела на меня.

   Хобби Ежовой было предметом шуток в семье. Однажды Люся сказала, что когда-нибудь, видит бог, Галя отравится либо собственной настойкой, либо собственной стряпней.

   Так оно и случилось.

   – Как Витино самочувствие? Ох, несчастный Витенька, как ему не повезло…

   Я подумала, что если бы Витенька не подбирал еду, как свинья, с пола, сейчас с ним все было бы в порядке. И сразу обругала себя за злобные мысли. Хотя после истории с морковным соком избавиться от них не легче, чем собаке сбросить кусачую блоху.

   – Утверждает, что еще слабоват, но это потому что аппетит к нему окончательно не вернулся. Чувствует он себя нормально.

   – Где он сейчас? Лежит?

   – Возится в саду с Антоном и Евой.

   Насколько скверный отец получился из Харламова-старшего, настолько же он прекрасный заботливый дедушка. Он обожает наших детей. Может часами играть с ними. Песочница с фанерным замком, которую он соорудил для них три года назад, – настоящее произведение искусства.

   Он готов бесконечно сидеть с Антошкой и Евой над сказками, по дурацкой привычке загибая уголки прочитанных страниц. То, что он сам покупает детям, чудовищно: аляповатые сборники бездарных стишков или морализаторских басен. Я потихоньку заменяю их книгами, которые выбираю сама. Вряд ли Виктор Петрович это замечает. Поразительным образом сюжеты, тексты, иллюстрации ускользают из его сознания; он не знает наизусть ни одного детского стихотворения, хотя читал их вслух много раз.

   – Сестре позвонили? – спросила Люся.

   Единственная родственница Галины, ее двоюродная сестра, живет во Владивостоке.

   – Илья с ней разговаривал. Она сможет прилететь только через неделю.

   Люся помолчала.

   – Это точно из-за пирога?

   Я молча кивнула. Да, из-за пирога. Нас опрашивал следователь, записывал незначительные, на мой взгляд, детали: во сколько пришла Галя, что она сказала, как выглядела, как себя вела. Какая разница! Она вчера поставила в вазу букет из калиновых веток и показывала мне фотографию на своем телефоне: «Танечка, оцени мой осенний натюрморт!» – а сегодня ее нет.

   Уходя, следователь подтвердил то, что мы и так уже знали.

   Болиголов. Одно из самых ядовитых растений в округе.

   Галя, по своему обыкновению, собирала в лесу целебные травы и ошиблась с определением одной из них.

   – Я всегда знала, что это плохо кончится!

   Ульяна бросила взгляд сквозь кухонное окно на мужа, медленно бродившего по двору. За трое суток он похудел и осунулся.

   – Играла Галя в знахарку, играла – и доигралась. – Она перекрестилась. – Утром я зашла к ней, прибралась немного, забрала ключи от нашего дома. Мало ли, шастают всякие… Евка со мной напросилась. Любопытная такая, все там излазила.

   Я бы не разрешила своей дочери идти в дом умершей женщины, хотя бы из уважения к покойной. Это не то место, где следует удовлетворять детское любопытство. Но говорить об этом свекрови бесполезно, да и поздно.

   – Пока ты трепалась, я и полы помыла у Гали, и цветы полила…

   Трепалась – это разговаривала с заказчиком.

   За окном показался Григорий.

   – Варвара ему позвонила, попросила приехать, – сказала Ульяна Степановна, перехватив мой взгляд. – Заботится он о ней! Молодец!

   У меня от Варвариного жениха странное ощущение. Он кажется мне недостроенным зданием, в котором, однако, кто-то живет. Коммуникации не подключены, в окнах нет стекол, но внутри заметны шевеление, копошение, суета.

   Не знаю, чем это объяснить. Он хорошо относится к Варваре, помогает Виктору Петровичу и играет с ним в карты. Я заметила, что у него есть редкая способность – угадывать желания окружающих. Я в семье Харламовых пользуюсь славой молчуньи – и он, оставшись со мной, никогда не болтает попусту. Ульяна Степановна любит обсудить сериалы, и Гриша способен составить ей компанию. Одно время я думала, что Варвара его подготовила. Но как-то задала ей наводящий вопрос, и по ее недоуменному взгляду поняла, что это ей и в голову не пришло.

   Отчего-то эта его вежливая подстройка не успокаивает меня, а настораживает. Она напоминает мне деликатный взлом.

   А вот Илья, например, считает Богуна славным открытым парнем, всегда готовым обсудить футбол и автомобильные гонки. Люся в нем души не чает. К моему удивлению, он с первой встречи проникся к ней теплыми чувствами. Казалось бы, чем старушка может быть интересна парню тридцати с небольшим лет? Однако Гриша прогуливается с ней под руку по саду и привозит для нее лакомства, которые она любит: клюквенную пастилу без сахара и какие-то особенные трюфели.

   Это подкупает.

   Он упоминал, что его воспитывали мама и бабушка. Мать была строгой, бабушка – ее противоположностью во всем. Она потакала мальчику и баловала его. Может быть, Гришина расположенность к Люсе – отзвук раннего сиротства.

   За дверью показался Илья, махнул мне коротко рукой.

   – Таня, я сгоняю папе за лекарством, – сказал он, когда я вышла. – В магазине что-нибудь нужно?

   – Вроде бы нет. А, дети просили мороженое. В местный безлактозного не привозят.

   Я стала вспоминать, какую именно марку предпочитает Ева, и услышала оживленный голос свекрови. Кто-то позвонил ей по телефону, едва я вышла.

   – …Светик, Витя уже дома. Вчера забрали… Ох, и не говори!..

   Илья шагнул к двери.

   – …получше, слава богу! Если бы не Илюша, не знаю, что бы я делала, честное слово! На него столько всего свалилось! Он и у Вити в больнице дежурил, и с врачами договаривался, и меня утешал – все на нем! Девчонки тоже молодцы… Но, знаешь, Светик, все-таки главная опора женщины – это сыновья! Наше счастье в наших мальчиках!..

   Я вижу лицо своего мужа и не знаю, чего мне хочется больше: то ли дать ему оплеуху, то ли заплакать от жалости. В который раз мне приходит в голову, что из троих детей среднего искалечили сильнее остальных.

   Ульяна Степановна продолжает какой-то малозначительный разговор, и выражение неуверенного счастья понемногу тает в глазах Ильи. Но он все еще стоит, непроизвольно выпрямившись.

   Мамочкина опора.

   Папочкина надежда.

   Я не смею сказать ему, что это спектакль, разыгранный специально для него.

   Вот так это и работает.

   Кнут и пряник. Для каждого из детей – персональный комплект.

   Именно поэтому Ульяна на дух меня не переносит: в моем случае ей не удалось подобрать ни пряника, ни кнута. Она не в силах разгадать жену собственного сына. А все, чем ей не удается управлять, вызывает в ней страх и злость.

   Старатель – и тот не ищет золотую жилу с такой страстью, с какой Ульяна искала мои болевые точки. Тыкала и наугад, и хорошенько подготовившись. Самое большое ее потрясение случилось, когда она обрушила на меня, как ей казалось, Пизанскую башню.

   Медовый голос свекрови до сих пор стоит у меня в ушах.

   «Но, Танечка, в гибели твоей бедной мамы есть ведь и твоя вина».

   Меня должно было завалить обломками. Вместо этого я выбралась наружу – ни дать ни взять Чудо-женщина, – отряхнула пыль и попросила передать соль.

   Ульяна онемела. Будучи человеком, начисто лишенным самообладания, она не распознает его и в других. До конца того знаменательного обеда свекровь не проронила ни слова. Исключительное событие!

   С тех пор она стала относиться ко мне с еще большим подозрением.

   И, конечно, свекровь никогда не простит мне, что ее муж вынужден был извиняться передо мной. А ведь ситуация яйца выеденного не стоила! Подумаешь – морковный сок.

   … Илья уехал, а я отправилась искать детей.

   Антоша сидел на коленях у дедушки на скамейке под яблонями и что-то оживленно ему рассказывал – должно быть, опять про богатую внутреннюю жизнь аллигаторов. Евы в саду не было.

   – Мам, она в дом убежала! – пискнул Антон.

   Я отыскала дочь в маленьком чулане на втором этаже. Дети никогда не забираются в эту комнатушку. Если бы не просачивавшаяся из-под двери полоска электрического света, я не додумалась бы заглянуть туда.

   Но Ева сидела там, скрючившись между пылесосом и гладильной доской.

   – Милая, что ты делаешь?

   Она вздрогнула и резким движением спрятала что-то за спину.

   Я уважаю право детей на тайну. Мой муж и его сестры росли в убеждении, что иметь секреты от родителей преступно. Секрет – это без пяти минут ложь, а солгать папочке и мамочке – страшный грех. «Если ты мне врешь, я тебя никогда не прощу», – повторяла Ульяна раз за разом. Вколачивала в них мысль о кощунственности любой попытки утаить что-то от родителей. Нужно ли говорить, что в подростковом возрасте все трое виртуозно лгали, изворачивались и придумывали сложнейшие конструкции по самому пустяковому поводу.

   – Оставить тебя одну? – очень серьезно спросила я у Евы.

   Мне показалось, в руках у нее блокнот. Может быть, Ева начала вести дневник?

   – Да… Нет… Мамочка!

   Она вдруг разрыдалась.

   – Так-так-так, – сказала я, пробираясь к ней. Мне в спину уперся гофрированный хобот пылесоса. – Иди-ка сюда, улиточка. Что случилось?

   Ева уткнулась мне в плечо и долго всхлипывала. Терпеливо ожидая, пока она успокоится, поглаживая ее по голове, я решила, что причина в смерти соседки. Да и болезнь дедушки испугала ее…

   – Я не хотела, – наконец, проговорила Ева. – Мам, это как-то само получилось…

   – Что получилось?

   – Ты не будешь ругаться?

   – Пока не знаю, – честно сказала я.

   – Пообещай, что не будешь!

   – Обещать не стану, но постараюсь.

   Моя хитрая детка первым делом пытается выторговать себе безопасность.

   Она посопела. Но мои дети знают, что я их не обманываю.

   Еще раз шмыгнув носом, Ева вытащила из-за спины то, что прятала от меня.

   Это была толстая тетрадь в клеточку. На обложке нарисована корзинка, увитая цветами, из которой высовываются три до сахарности умильных котенка с улыбающимися мордочками. Словно художнику было мало всей этой патоки, он щедро рассыпал вокруг корзинки облачко блесток. Котята сияли и переливались.

   Раскрыв тетрадку на первой странице, я увидела аккуратно написанное от руки: «Черемуховый торт». И ниже – рецепт. Сбоку от рецепта кто-то карандашом нарисовал цветущую ветку.

   Следующая страница – безе «Павлова». Еще одна: «Дивная баклажановая икра в микроволновке», и в скобках: (рецепт Д. С. из ФБ).

   Кто бы ни вел эту тетрадь, это был взрослый.

   – Ева, где ты ее взяла?

   Дочь опять попыталась зарыдать, но на этот раз я не обратила на ее слезы внимания. Нехорошая догадка созрела во мне.

   – Ты была с бабушкой в доме тети Гали…

   – Мамочка, я случайно! Я не хотела!

   Пока Ульяна приводила в порядок комнаты Ежовой, Ева рыскала везде без малейшего стеснения. В тумбочке она наткнулась на тетрадку.

   Эта вещь ее очаровала. Котята! Цветы! Блестки! Корзинка! Ева не могла оторвать глаз от обложки, все гладила ее – такую выпуклую, с приятной шершавостью блесток… Она легко убедила себя, что после смерти хозяйки котяткам нужен новый дом. Сунув тетрадь под футболку, моя дочь вынесла ее и спрятала в своем тайнике.

   Теперь котята принадлежали только ей.

   – Мама, ты не сердишься? – Ева заглядывала мне в глаза. – Это ведь не кража, если хозяин уже умер!

   – Я сержусь, и это кража. Представь, что я умерла бы, а кто-то проник в дом и забрал мои вещи.

   – Даже колечко бабушкино забрал бы? – с ужасом спросила Ева, уставившись на мой перстень.

   – Его в первую очередь. – Я непроизвольно дотронулась до кольца. – Ведь оно красивое. И понравилось бы этому человеку так же, как тебе – тетрадь. Приедет сестра тети Гали, захочет взять на память о ней какие-то вещи. Может быть, эту тетрадку. Понимаешь? Это – память об ушедших, о тех, кто нам дорог.

   Дочь молчала.

   – Я хотела вернуть, но боюсь туда идти, – прошептала она наконец.

   – Я верну сама. Ты молодец, что рассказала мне. Но больше так не делай. Договорились?

   – А если бы у тети Гали не было сестры, мне можно было бы взять ее вещи? – простодушно спросила Ева.

   – Нет, и тогда тоже нельзя.

   Мы посидели в чуланчике, обсуждая нюансы обращения с чужой собственностью, и выбрались наружу, когда внутри стало уже совсем нечем дышать.

   – Поиграй с дедушкой, он будет рад, – сказала я, поцеловав ее во влажный лоб.

   Ева с облегчением обняла меня и убежала. К вечеру она позабудет о случившемся. А может быть, и нет: никогда не знаешь, что осядет в памяти твоего ребенка мучительным воспоминанием, а что соскользнет с него, не оставив следа, как вода с утиных перьев.

   Ключ от соседского дома я взяла в ключнице, что висит перед дверью. Тетрадь сунула, свернув, в задний карман джинсов. Не хочу, чтобы кто-то заметил, чем я занимаюсь.

   Но подстраховаться на случай, если кто-то увидит меня, все-таки стоило.

   Мимо очень удачно проходила Кристина.

   – Кристин, я загляну ненадолго к соседке. Надо разобрать холодильник.

   – Какая ты молодец, Таня, – вздохнула Кристина. – Хочешь, я тебе помогу?

   Это не входило в мои планы. К счастью, у нее завибрировал телефон, и когда на экране высветилось «Сергей Ч. С.», она тотчас забыла о моем существовании. Без сомнения, звонил ее приятель, но когда Кристина, удаляясь, заговорила с ним, ее речь мало напоминала воркование влюбленной – скорее уж деловой разговор.

   Что еще за Ч.С.? МЧС? Чудовищно скромный? Чемпион спорта? Честный супермен? Частный…

   Но я уже стояла возле соседской двери, и загадочные буквы вылетели у меня из головы.

   Не знаю, чего я ожидала от опустевшего дома. Я вошла в него с трепетом, с неуверенностью, словно таинство свершившейся смерти должно было неизбежно отразиться и на нем. Но внутри все было как обычно. Даже, пожалуй, аккуратнее. «Ульяна делала уборку», – вспомнила я. Моя свекровь расставила предметы по местам. Протерла пыль, на которую хозяйка редко обращала внимание. Изгнала паука. Грубо вторглась в чужое пространство, пользуясь тем, что его уже некому отстоять.

   Я тихо прошлась по комнатам.

   Как странно: был человек – и исчез. Его вещи, его фотографии, его зеркала, подушки, цветы и карандаши остались, остался миллион предметов, вещный кокон, окружающий любого из нас. Но бабочки в коконе нет. Улетела.

   Вспомнив о цели визита, я достала тетрадь и положила на стол. Постояла, глядя на глупые мордочки котят.

   Нет, Ева сказала, что нашла тетрадь в тумбочке. Присев на корточки, я потянула тугую дверцу, и на меня вывалился целый ворох тетрадей. По-видимому, Галя была из тех женщин, что не могут уйти из отдела канцелярских принадлежностей без покупки.

   Мне это близко. Я сама такая же. Только покупаю карандаши и линеры. Незабываемое удовольствие: провести ровную тонкую линию на белом листе – словно деревце безмолвно упало на снежную равнину. Белый лист – это всегда тишина. Рисуя, я наполняю ее звуками.

   Собрав тетради в стопку, я засунула их обратно. Верхняя обложка привлекла мое внимание: мандрагора из «Гарри Поттера», раскинувшая ручки-корни и смешно вопящая во весь рот.

   Я открыла тетрадь и увидела нарисованное той же рукой, что и цветущая ветка в рецепте, растение – корни, ветки, розетки листьев – и подпись: СНЫТЬ ОБЫКНОВЕННАЯ. Стрелочка возле зонтика соцветий недвусмысленно направляла на следующий разворот. Я перевернула страницу.

   «ЦИКУТА. Она же вех ядовитый, она же свиная вошь, она же кошачья петрушка».

   !!!!! Морковный запах!!!!!

   Под упоминанием о запахе, заключенном в забор восклицательных знаков, во всех подробностях было изображено второе растение.

   Мелкие бисерные буквы расползались по корням и стволу, как муравьи. Я пересела ближе к свету.

   «Если разрезать корневище, в нем будут полости с жидкостью. Стебель с красноватым налетом, гладкий, в междоузлиях полый».

   И так далее, и так далее. Я листала тетрадь, и растение за растением прорастали сквозь клетчатые страницы. Они были изучены, зарисованы, описаны. Кое-где Галя прибавляла собственные наблюдения: «…всегда сероватый пушок на стволе, но в октябре пропадает». «Листья у стебля скручиваются в трубочку при засухе». «…муравьи его никогда не трогают!! – выяснить, почему».

   Она знала и любила этот мир. Она изучала его. Воспроизводила в своих тетрадках.

   Мне требовалось проветрить голову. Я вышла в маленький Галин огород.

   Возле забора волновались под ветром осиротевшие пряные травы. Я узнала тот самый кервель, который Ежова обожала добавлять во все блюда, – батальон листиков, похожих на петрушку. Она расхваливала его анисовый аромат и целебные свойства. За кервелем крошечная, с мизинчик, руккола тянула из земли бледненькие лапки – то ли третий, то ли пятый по счету урожай. От стоящих бок о бок зеленого и фиолетового базилика, рослых, с глянцевитым отблеском на листьях, распространялся чудесный свежий аромат. Эстрагон, мята, банальный укроп и какое-то незнакомое мне растение с пушистыми серебристыми стеблями – все они росли и зеленели даже в сентябре. Рядом лежала пленка – должно быть, Галина уже готовилась укрывать по ночам свои драгоценные грядки.

   Я вернулась в комнату и снова взялась за тетрадь.

   То, что мне было нужно, нашлось в середине.

   КЕРВЕЛЬ, ОН ЖЕ ЛЕСНОЙ КУПЫРЬ (не путать с купырем ажурным!).

   Полное описание. Под рисунком приписка: «СМ. тетр. № 1». Интуитивно потянув к себе тетрадь с котятами, я просмотрела ее и отыскала целых четыре страницы, посвященные блюдам из кервеля.

   Уже привычная стрелочка указывала, куда нужно пройти из основного описания. За стрелочкой обнаружилась вторая статья: БОЛИГОЛОВ КРАПЧАТЫЙ, ОН ЖЕ ВОНЮЧАЯ ТРАВА, ОН ЖЕ СТВОЛЬНИК ЯДОВИТЫЙ.

   !!!!!смертельно ядовит!!!!!!

   Дальше шло перечисление отличий, на мой взгляд, довольно незначительных. Стебель болиголова покрыт красноватыми пятнами, а у кервеля ровного цвета по всей высоте. Соцветия болиголова пахнут мышами. Черешки у болиголова гладкие, у кервеля – бороздка.!!!! Не ориентироваться на листья! Трижды перистые у обоих!!!!!

   Я отложила тетрадь, прижала ладонь к глазам. Под закрытыми веками вспыхивали четко очерченные листья и мелкие, как мошки, белые соцветия.

   Общее мнение, которого придерживался и следователь, было таково: Галя по ошибке положила в начинку вместо кервеля болиголов. До этого часа его разделяла и я.

   Но все эти люди не читали тетрадей, которые Галина скрупулезно заполняла изо дня в день. Не видели ее травяной огородик.

   Она заучивала различия между этими растениями. Зарисовывала их.

   Возможно ли, чтобы она собрала семена болиголова, не говоря уже о листьях? Зачем ей было идти за ним в лес, если в двух шагах от двери этот самый кервель буйно зеленеет и радуется жизни? «Обожаю кервель, третий раз за год его сажаю», – вспомнились мне ее слова.

   Истина возникла передо мной, вспыхнула зелеными буквами на темном, как земля, фоне, и была она записана прекрасным разборчивым почерком Галины Андреевны.

   «ОНА НИКОГДА НЕ ПЕРЕПУТАЛА БЫ КЕРВЕЛЬ И БОЛИГОЛОВ».

   Это было ее увлечение, нет, больше – страсть! Мы вышучивали его, а Ежова этим жила. Сохраняла на зиму травы, сушила и морозила…

   При мысли о «морозила» меня как будто потянули за веревочку, словно игрушечную лошадку.

   Галина Андреевна однажды показывала мне свои запасы. Она в то время с восторгом неофита постоянно что-то запаривала, разливала по бутылочкам, добавляла в еду, не переставая посвящать окружающих в подробности своего нового увлечения. Я устаю от подобной эмоциональности, как от слишком громких звуков. Как от навязчивой музыки, играющей в маршрутке, в которой ты вынужден ехать еще десять остановок.

   Следуя за натянувшейся веревочкой, я прошла на кухню и распахнула морозилку.

   Узкий белый короб был заполнен небольшими плоскими пакетами с зеленоватым месивом разных оттенков. В глубине я разглядела замороженные куриные окорочка, пельмени, фарш. Они меня не интересовали. Я вытащила верхний пакет. К нему был прилеплен желтый стикер с надписью: «Сельдерей-июнь-первая партия».

   Я просмотрела остальные пакеты, читая надписи вслух.

   Здесь хранилась сныть, ее любимый кервель – один и в сочетании с тархуном. Нашлась молодая крапива урожая этого мая. Под крапивой мне попались два пакета со щавелем. Ежова делала с ним то ли морсы, то ли пироги… Господи, да она во все добавляла свою зелень! Маленькая порция кислицы: сиренево-красный травяной винегрет. Коротенькие красноватые обрубочки ревеня, перекатывающиеся в прозрачном полиэтиленовом пузыре.

   «Смесь базилик-кервель-мята». Я открыла пакет, понюхала. Странное сочетание.

   «Смесь для супа». Какие-то темно-зеленые стрелки. Пахнет чесноком и чем-то трудноопределимым, похожим на кислое яблоко.

   У меня еще не было никаких догадок. Я просто собирала информацию.

   За моей спиной хлопнула дверь. Вошла Кристина, и брови ее поползли вверх при виде груды пакетов на столе.

   – Ой, это что? То, чем она отравилась?

   Я покачала головой.

   – Не знаю. Нет, вряд ли. Это просто ее запасы.

   – Я думала, ты уже все разобрала. Пришла помочь.

   Меня кольнула нелогичность: если она считала, что я закончила дела, в чем должна была заключаться помощь?

   – Я задержалась, – медленно сказала я. – Такое странное чувство…

   Когда говоришь о странном чувстве, пояснений не требуется. Это фраза-выручалочка, фраза – спасательный круг. Собеседник додумает за тебя, вложит свой собственный смысл.

   – Ой, вот правда, – закивала Кристина. – Кошмар, Таня, был человек – и нету, в голове не укладывается, как такое может быть! Своими руками отравиться… ой, нет, не могу…

   Она вытерла слезы. К Ежовой Кристина относилась, в общем-то, безучастно. Она оплакивает не Галину, а исчезновение привычного элемента ландшафта.

   Припадок чувствительности закончился так же быстро, как начался. С деловитым видом Кристина стала перебирать пакеты, под которыми на столе успела собраться лужица. Мне отчего-то стало неприятно.

   – Уберу их пока на место. – Я перехватила у нее замороженную сныть. – Вдруг понадобится для следствия.

   Это была глупость, но Кристина согласилась.

   – Принеси, пожалуйста, большой мусорный пакет, – попросила я. – Не нашла их у Галины. Надо выбросить скоропортящиеся продукты.

   Что-то подталкивало меня избавиться от нее, остаться одной.

   – Ну ладно… – Кристина выглядела удивленной. – Сейчас принесу.

   Я мысленно ухмыльнулась. Наша малышка понятия не имеет, где у них могут храниться мешки для мусора: мать с отцом оберегают ее от всякой домашней работы. Предполагается, что в скором будущем найдется человек, который сочтет за честь выкидывать за ней мусор, застилать кровать и мыть посуду.

   Не удивлюсь, если так и произойдет. Она хорошенькая легкомысленная куколка при родительских деньгах. Судьба редко бывает к таким сурова.

   Может показаться, что я недолюбливаю ее. Но это не так. Просто я хорошо помню, что она сделала три года назад, когда я сказала, что отныне воскресные обеды для нашей семьи означают обеды вчетвером: я, мой муж и наши дети. Я не злюсь на нее, нет. Каждый защищает себя, и она отстояла свое благополучие как умела. Но я помню.

   Пока Кристина пыталась справиться с возложенным на нее заданием, я вернулась в комнату. Меня не оставляло ощущение, будто я что-то упустила.

   Взялась пролистывать одну тетрадь за другой, но Галина Андреевна, писавшая так разборчиво, когда дело касалось рецептов или растений, все остальное заносила мелким летучим почерком, где буквы сливались в одну неровную линию. С трудом вчитавшись, я поняла, что держу в руках что-то вроде гроссбуха.

   Нет, это не то, не то.

   Склонившись над следующей тетрадью, я кожей ощутила, что мое время вышло. Так оно и оказалось: когда я приподнялась, за окном мелькнула фигурка Кристины с рулоном пакетов.

   Нашла-таки!

   Я торопливо сунула несколько тетрадей под футболку, затолкав их в джинсы. Остальные спрятала на место, решив разобраться с ними потом.

   Я шла через сад, обдумывая, где спрятать тетради. Даже в просторном доме моих свекров это не так легко, как может показаться. Ульяна время от времени роется в наших вещах. Не то чтобы она надеялась отыскать там что-то противозаконное или раздобыть свидетельства моей измены мужу… Хотя в глубине ее души и таится надежда, что на дне моей сумки найдутся фотографии, где я в объятиях мускулистого любовника. Но толкает ее на этот обыск исключительно жажда контроля.

   Как-то Ева застала ее, войдя в детскую: Ульяна рылась в школьном рюкзаке внучки.

   – Бабушка, что ты делаешь? – возмутилась Ева. – Это мое!

   Ульяна вскинула голову и раздула ноздри.

   – Когда ты в нашем доме, ничего твоего здесь нет, – отчеканила она.

   И прошла мимо ошеломленной Евы, неся себя с большим достоинством.

   В отличие от Антоши, безобидного тюфячка, который даже обижаться не умеет – лишь испытывать горькое недоумение, – Ева сделана из другого теста. Как и я, она довольно злопамятна. Но если я ношу капсулу с воспоминаниями в себе, моя девочка действует.

   Думаю, на мысль навела ее «Бриллиантовая рука». Мы с Ильей часто пересматриваем старые комедии, и Ева не раз видела эпизоды с общественницей Варварой Сергеевной в исполнении Мордюковой.

   Не сказав нам ни слова, она одолжила игрушку у школьной подруги. Это была чрезвычайно реалистично исполненная резиновая змея. В обычном состоянии змея лежала тихо, свернутая в спираль, но при малейшем прикосновении резко распрямлялась, выбрасывая вверх узкую злую головку.

   Ева с самым невинным видом попросила у папы скотч – «для школьных поделок». И закрепила змею с обратной стороны крышки на своем портфельчике.

   Больше всего меня поразило, что моя девочка осуществила это не сразу, а выждав с месяц после того, как поймала бабушку за обыском.

   Мы были в саду, когда из дома раздался душераздирающий вопль. Прибежав в детскую, мы увидели Ульяну Степановну, сидевшую в углу с бледным как мел лицом. После пережитого у нее не хватило сил скрыть правду. Она снова сунулась в рюкзак моей дочери, и оттуда на нее выпрыгнула, целясь прямо ей в глаз, жуткая ядовитая тварь.

   Поняв, что произошло, я выскочила из комнаты. Меня душил хохот. Из детской доносились визгливые голоса, всхлипывания Ульяны Степановны, возбужденные выкрики Виктора Петровича, утешительное бормотание Варвары – и посреди этой какофонии на удивление невозмутимый голос моей дочери. Нет, она вовсе не собиралась пугать бабушку! Она и подумать не могла, что бабушка станет что-то искать в ее сумке! Эта змея посажена здесь от воров. У одной девочки в школе украли пенал с единорогами.

   – Мам, а правда, зачем ты полезла в Евин рюкзак? – недоуменно спросил Илья.

   Ульяна Степановна забормотала в ответ что-то невнятное. То ли ей послышалось изнутри какое-то шуршание, то ли она искала фломастеры… Под взглядами всех членов семьи у нее язык не повернулся заявить, что все в доме – ее.

   Виктор Петрович пытался отчитать Еву и придумать должное наказание, но тут вернулась я.

   На меня моя детка взглянула с нешуточным беспокойством. Похоже, лишь моей реакции она опасалась всерьез.

   – За что вы ругаете внучку, Виктор Петрович?

   Тот принялся объяснять, как пострадала его супруга.

   – Разве Ева могла подумать, что бабушка станет искать что-то в ее вещах без разрешения?

   Я подчеркнула «без разрешения». На самом деле, когда первый приступ смеха прошел, меня охватила холодная злость. Первый случай с рюкзаком еще можно было списать на случайность. Второй говорил о системе. Мне вспомнилось, что я постоянно находила свои вещи лежащими не в том порядке, как я их оставила, однако раз за разом списывала это на забывчивость. Теперь стало ясно, что с памятью у меня все в порядке.

   – Но ведь так можно и воришку до полусмерти напугать, – нашелся Виктор Петрович. – Ева, разве ты хотела бы, чтобы кто-то пострадал?

   – Хотела, – кивнула Ева, глядя на него ясными глазами. – Воровать плохо.

   Потом, конечно, я провела воспитательную работу. Рассказала о границах, в которых можно защищать свои вещи. Но, боюсь, дочь все время чувствовала мое молчаливое одобрение.

   Ева, приручившая змея!

   Однако нужно было придумать, куда спрятать тетради Ежовой – и побыстрее, пока кто-нибудь не спросил, отчего у меня топорщится футболка. В ворота въехала машина мужа. Я пошла навстречу Илье, и одновременно с противоположной стороны к нему устремился Виктор Петрович.

   – Как съездил, Илюша? – заискивающе спросил он, заглядывая снизу вверх в лицо сына, когда тот вышел из машины. – Все купил?

   – Ага. – Илья открыл багажник. – Осторожно, пап!

   – Ничего, ничего… Давай помогу тебе. Что взять-то? Капусту привез! Молодец, это ты хорошо придумал, я как раз по голубцам соскучился, а мамочка такие голубцы готовит… Да что я тебе… ты и сам знаешь… Как тебе голубцы-то ее, а? Ни у кого, поди, таких вкусных не ел!

   Виктор Петрович засуетился возле пакетов с продуктами. Он был жалок, как побитая собака. Илья, полуобняв отца за плечи и ласково приговаривая, что ему нужно себя беречь, отвел его к скамейке. Тот выдержал там всего минуту и снова принялся ходить за Ильей.

   Я вмешалась:

   – Отнесу мороженое, пока не растаяло.

   С этими словами я сунула тетради под коврик на дне багажника. От мужа и свекра меня закрывал корпус машины.

   Пусть пока хранятся здесь. Тайникам в доме я не доверяю.

   Когда я уходила, Виктор Петрович твердил Илье, что тот замечательные яблоки купил, просто отборные, посмотри, Илюша, до чего красные – чисто пожарная машина!

   Так лепечут с трехлетними малышами, а не с тридцатилетними мужчинами.

   Виктор Петрович начинает остро любить своего сына только в минуты неуверенности. Он до сих пор слаб физически, да и потрясение сыграло свою роль.

   И, как всегда, чем беспомощнее он себя чувствует, тем громче он требует любви. Если напомнить ему о том, как он заявил сыну, что тот делал из мухи слона, принимая близко к сердцу школьную травлю, – действительно жестокую, уж я-то знаю об этом, – Виктор Петрович чрезвычайно изумится. Его глаза увлажнятся, губы задрожат. «Что ты такое говоришь, Таня! Как тебе не стыдно… поклеп… зачем… Разве ты от нас что-нибудь плохое видела? Неблагодарная ты женщина, Таня!»

   И стариковская слеза поползет по одутловатой щеке. В такую минуту легко забыть, что ему всего пятьдесят восемь лет, что он бодрый здоровый мужчина.

   Прилив слюнявой нежности к сыну пройдет очень скоро. Едва Виктор Петрович почувствует себя на коне, к нему вернутся грубость и бессердечие.

   Но пока Илья радуется этим крохам. Думает, что, устрашенный смертью соседки, папа позволил себе быть самим собой.

   Он ошибается. Откровенен его отец был именно тогда, за столом. Вот когда Илья имел дело с ним настоящим! И еще – двадцатью с лишним годами ранее, когда тот приказал избитому сыну, пришедшему к нему за помощью, разбираться со своими обидчиками самому, а не распускать нюни.

   – Яблочки… яблочки-то какие… – бормочет за моей спиной Виктор Петрович. – Красные, как мак!

   Когда я раскладывала мороженое, в кухню вбежали Ева и Антон.

   – Пломбир! – объявила я. – Тихо, тихо, не толкаться!

   Пользуясь отсутствием бабушки, Ева залезла на табуретку с ногами. Антоша самозабвенно слизывал со своего пломбира шапочку. Этот ребенок так аккуратно и медленно ест, словно медитирует. Ева, хрустя, отгрызала кусочки от вафельного стаканчика.

   – Ева! Не кроши.

   – Ма, а где зеленая фигня из морозилки?

   – Ты о чем?

   – Ну, зеленый такой пакет. Плоский. С какой-то травой внутри.

   – М-м-м… по-моему, ты что-то путаешь. Я не видела у бабушки ничего подобного.

   Но Ева уперлась:

   – Вот здесь, в ящике с мороженым! Стоял у дальней стенки!

   – Я тоже его видел, – подал голос мой сын, не отрывая зачарованного взгляда от жирной белой капли, которая ползла по стаканчику вниз.

   Я внимательно посмотрела сначала на Еву, потом на Антона.

   – Покажите мне, где он был.

   Оба, не сговариваясь, показали на ящик, куда я только что выкладывала стаканчики в упаковке.

   – Это, наверное, был аккумулятор холода, – не совсем уверенно сказала я.

   – Аккумуляторы – синие, – с чувством глубокого превосходства сообщила Ева. – И лежат внизу. А тот был зеленый. Не знаю, кто его съел! Может, выкинули?

   Я выдвинула нижний ящик морозилки, чтобы убедиться, что аккумуляторы холода и впрямь синие.

   В огромном холодильнике моей свекрови все всегда хранится на своих местах. Есть раз и навсегда заведенный отсек для замороженного мяса, есть ящик для рыбы и отдельный угол для пельменей. А мороженое мы складываем на узкую полку, прикрытую вечно выпадающей дверцей.

   Ни Ульяна, ни Варя с Кристиной не могли положить сюда ничего другого.

   – Как выглядел этот зеленый пакет?

   Ева нахмурилась.

   – Такой плоский, не очень большой… – Она очертила в воздухе что-то похожее на тетрадку. – С зеленой гадостью внутри. Как гусеницы давленые!

   – Зеленая масса?

   – Да, точно, масса, – облегченно подтвердила она.

   – Ты не видела, кто его забрал?

   Ева отрицательно помотала головой.

   – Антон, а ты?

   – А? Чего?

   – Ты видел, кто взял зеленый пакет из морозилки?

   – Не-е-е! – протянул он и слизнул каплю.

   Я внимательно осмотрела ящики. Оставалась вероятность, что загадочный зеленый пакет с «давлеными гусеницами» переместили в более подходящее место. Но в морозилке не нашлось ничего похожего.

   Пакет был, а теперь он исчез.

   – Ева, когда ты его видела?

   Дочь покраснела. С трудом я добилась от нее внятного ответа, пообещав предварительно, что не стану ругать. Оказалось, они тайком таскали мороженое. В последний раз это было…

   – …перед тем днем, когда дедушка отравился!

   – …нет, перед тем днем, когда Люся купалась в компоте, – хихикнул Антон.

   – Это был один и тот же день, – сказала я, думая о своем. – А до этого? Сколько времени пакет провел в морозилке? Признавайтесь! Не сомневаюсь, вам это известно. Вы постоянно лазили за мороженым! Его должно было хватить, по моим подсчетам, еще на месяц, а морозилка утром была пуста.

   Они засопели, милые мои воришки. Затем пошептались, отойдя в угол и опасливо поглядывая на меня. И, наконец, объявили, что пакет провел в морозилке два дня. Или три. Но, скорее всего, все-таки два.

   Эти хитрецы отлично понимали, что косвенным образом вынуждены свидетельствовать против себя. Каждые два дня утаскивать по пломбиру им, разумеется, запрещалось. Но по моей интонации они догадались, что дело серьезное, и заключили – справедливо, – что когда я узнаю правду, мне будет не до нравоучений.

   – Мам, а что было в пакете, что? – зашептала мне на ухо Ева.

   – Не знаю, улиточка. В том-то и дело.

   Дети убежали играть. Я побродила по дому, пытаясь найти какой-то угол, куда можно было бы приткнуться и спокойно поразмышлять.

   Но в саду был свекор, дома – Ульяна и ее дочери. Мне не хотелось видеть сейчас даже Илью. В конце концов я сообразила: мансарда!

   Здесь пусто и пыльно. Вдоль наклонных стен высятся коробки, не разобранные с давних пор.

   Я легла на пыльный пол, закинула руки за голову и стала рассматривать узкие, как лапша, золотистые доски.

   Теперь я знаю, как погибла наша соседка.

   «Ошиблась!» «Перепутала травы!»

   Чепуха!

   Ежова ничего не перепутала бы; она была исключительно внимательна и скрупулезна. Пятьдесят семь лет. Никаких проблем с памятью. Отличная концентрация. Аккуратность во всем, что касается ее растений, – достаточно вспомнить домашние справочники-тетради и тот порядок, в каком содержалось все, относящееся к ее хобби.

   – Кто-то отправился в лес и собрал там листья и семена болиголова, – тихо сказала я, глядя в потолок. Два вытянутых темных спила сучков надо мной напоминали вытаращенные глаза домового. – Этот человек был вхож в дом Ежовой. Он знал, как она хранит зелень. Он нарезал болиголов и положил его в пакет, а пакет спрятал в морозилке.

   «Глаза», казалось, потемнели от удивления.

   Затем он пришел к Галине. Ключом мог воспользоваться любой. Если она была дома, он придумал предлог, чтобы выпроводить ее на несколько минут. Пока ее не было, подменил одну из заготовок в морозилке на свою и приклеил сверху стикер, подписанный ее рукой.

   Все остальное было вопросом времени. Быть может, болиголов и теряет свои ядовитые свойства от длительного хранения, но выяснить этого несчастной Ежовой не пришлось. От того момента, когда болиголов заморозили, до его попадания в пирог прошло не больше трех дней.

   «Накануне».

   – Накануне, – шепнула я домовому. – Пакет исчез из нашей морозилки накануне ее смерти, в субботу. Она использовала его на следующий день. Половиной пирога Галя поделилась с нами, а половину съела сама.

   «Почему она не почувствовала запах болиголова?» – с сомнением спросил домовой.

   – Если бы мне нужно было отравить Ежову, – медленно начала я, – подменная смесь состояла бы не из чистого болиголова, а из смеси. Немножко кервеля, немножко базилика. Так делала и сама Галина. Их сильный аромат перебил бы слабый запах болиголова.

   «А семена?»

   – Должно быть, она решила, что это семена укропа. На рисунках в ее тетради они очень похожи.

   «Отравитель живет в доме моих свекра и свекрови».

   У меня язык не поворачивался произнести это вслух.

   В доме, где я провожу с детьми выходные или отпуск моего мужа, как сейчас.

   Я с трудом подавила порыв кинуться вниз, схватить Антона и Еву в охапку, затолкать в машину и увезти. «Тихо, тихо! – сказала я себе. – Спокойно! Они никому не расскажут о пакете. Я их предупредила. Никто не узнает, что они видели заготовку, которую сделал убийца».

   Убийца.

   Вот мы и дошли до самого главного.

   Домовой выжидательно смотрел на меня.

   – На первый взгляд все указывает на то, что это Люся, – шепнула я. – Ведь именно она испортила ужин. Люся в хорошие дни ходит на прогулки одна. У нее была возможность нарвать отраву. И она приятельствовала с Ежовой, так что попасть к той в кухню и подменить пакет не составило бы для нее труда.

   Да, но зачем?

   А главное, Люся спокойно наблюдала, как ее родной племянник ест пирог.

   Знай она, что содержится в начинке, разве не вмешалась бы?

   Мне вспомнился дикий крик Ульяны: «Что ты жуешь?!» Ее налитое кровью лицо, когда она поняла, что муж подобрал кусок прямо с пола.

   Тогда я решила, что она испугалась из-за осколков, которые могли оказаться в пироге.

   А если нет?

   Домовой молча таращился на меня.

   – Кто мог нарвать ядовитую траву и спрятать в морозилке? – тихо спросила я.

   «Любой».

   Да, это правда. На кухне хозяйничает Ульяна, но изредка готовит и Варвара, и даже Кристина, когда насмотрится каких-нибудь инста-гуру кулинарии. Люся крайне редко стряпает сама – ей трудно подолгу стоять возле плиты – и к тому же мало ест, но ничего не мешало ни ей, ни Виктору Петровичу воспользоваться морозилкой.

   И, конечно, моему мужу.

   Здесь я твердо сказала себе: «Стоп». Илья вне подозрений. Я знаю его одиннадцать лет. Он добрый порядочный человек. Его невозможно представить в роли отравителя, я не буду даже пытаться. Никаких умозрительных «а если», никаких теоретических «а вдруг». К черту! Все это дрянные измышления.

   На лестнице послышался шорох.

   Я перекатилась к стене и затаилась за коробками. Спустя минуту подползла к люку и заглянула вниз.

   Никого. Мне послышалось.

   «А прятаться-то зачем?» – недовольно проворчал домовой.

   С одной стороны, он прав: я не совершаю ничего противозаконного. Но попробуй объясни Харламовым, почему среди бела дня их невестка валяется в мансарде и пялится в потолок. Это подозрительно! Нормальные люди так себя не ведут!

   Меньше вопросов – больше свободы действий для маневра.

   Неожиданно мне вспомнилось, что в субботу, кроме нас, здесь был и Богун. Соседка знала его как жениха Варвары. Он мог бы зайти под каким-нибудь предлогом…

   Но зачем, зачем?

   «А зачем это Харламовым?» – пискнул домовой.

   И если это кто-то из них, отчего отравитель спокойно наблюдал, как Виктор Петрович ест пирог? Этот вопрос не давал мне покоя.

   Где-то в моих рассуждениях ошибка.

   Можно было бы выкинуть все случившееся из головы. Я не собиралась делиться тем, что узнала, с полицией. Обвинить в убийстве семью собственного мужа… Хм-хм, заманчиво! Но нет. Я далека от любых идей вроде восстановления справедливости или отмщения за смерть невинного. Невинные умирают. Их убийцы живут долго и счастливо. Это неправильно. Но я не тот человек, который будет вмешиваться в ход событий, будь он хоть трижды порочен.

   Однако если мои дети и муж находятся под одной крышей с убийцей… Я должна это прекратить.

   – Я похож на телохранителя мафиози!

   – Ты похож на того, кто собирается убить и телохранителя, и мафиози, – сказала Маша.

   – Не таких комплиментов ожидал я от любимой жены, – с горечью упрекнул ее Бабкин.

   Любимая жена поцеловала его, застегнула ошейник на собаке и сообщила, что они убежали гулять, счастливо, пиши, и смотри, осторожнее там!

   – Где – там? – крикнул Бабкин ей вслед.

   – В метро-о-о! – донеслось уже от лифта.

   Бабкин выругался под нос, вспомнив, что его ждет, и выложил ненужные ключи от машины.

   Фирма «Агро-свет», в которой Григорий Богун проработал почти два года, имела целых пять подразделений, базировавшихся в разных районах Москвы, но транспортный отдел с прилепившейся к нему бухгалтерией располагался на Бауманской, в двух шагах от метро. Секретарь, сердечная пожилая женщина, с которой Бабкин говорил накануне по телефону, назначила ему встречу на двенадцать тридцать. Сергей сомневался, что в это время там отыщется свободная парковка.

   В половине двенадцатого Бабкин в своем костюме, чувствуя себя разряженным, как обезьяна, спустился в метро.

   Он не любил общественный транспорт. Во-первых, из-за своих габаритов. Те, кто проектировал высоту поручней и ширину сидений, в своих расчетах не учитывали людей, подобных Сергею.

   Во-вторых, из-за толпы.

   В отличие от Макара Илюшина, нырявшего в людской поток с той же легкостью, с какой плотвичка вливается в серебристый косяк, Бабкин вечно ощущал себя тем, кто идет поперек и против шерсти. В него то и дело врезались. Его пугались, особенно немолодые женщины, обвешанные тяжелыми сумками. В его памяти был свеж случай, когда одна такая горемыка, вынесенная прямо на него из вагона потоком пассажиров, взвизгнула, шарахнулась и вдруг истово перекрестилась. Задевать всерьез это его не могло. Но было неприятно.

   Илюшин, двигаясь в толпе, ухитрялся волшебным образом ни к кому не прикасаться, будто защищенный невидимым тонким скафандром. Бабкина же облепляли со всех сторон, словно крабы – выброшенную на берег тушу дохлого морского льва.

   … На Бауманской он привычно поймал на себе взгляды двоих полицейских. Однако костюм сыграл свою роль – эти взгляды на нем не задержались.

   «Хе-хе!» – сказал он про себя. Вот она, правильная самопрезентация.

   Оставалось надеяться, что в «Агро-свете» она ему тоже поможет.

   Он миновал охранника на проходной, показав документы, и оказался во внутреннем дворе длинного четырехэтажного здания. Из распахнутого окна на втором этаже доносился звучный женский голос:

   – Звони ему прямо сейчас, он все подпишет!.. Звони, Марина!.. Что? Я тебя умоляю! Он послушный, как дохлый зайчик!

   На широком крыльце под навесом несколько женщин с загорелыми лицами курили, красиво выпуская дым. Все они были в джинсах одинакового фасона. Бабкин заподозрил, что какой-нибудь коммивояжер, просочившийся в «Агро-свет», сделал хорошую выручку на продаже лежалого товара.

   Он прошел мимо них, постаравшись придать лицу приветливое выражение. Совершенно некстати вспомнился Илюшин, однажды заметивший, что с этой ухмылочкой Сергей напоминает акулу в отпуске на Красном море.

   Женщины повернулись вслед Бабкину, как подсолнухи. Почувствовав себя неловко, он ускорил шаг, однако успел заметить, что в глубине двора есть подобие беседки, над которым рукописный плакат извещал: МЕСТО ДЛЯ КУРЕНИЯ. Под обшарпанной крышей в клубах дыма топтались четверо мужчин. Пятый, сунув руки в карманы, стоял неподалеку от них, запрокинув голову и глядя в небо с тем одухотворенным выражением лица, какое бывает только у алкоголиков в завязке.

   «Ага, – сказал себе Бабкин. – Вот здесь, значит, как устроено. Брезгуют товарищи женщины курить рядом с водилами. Бухгалтерия, поди: белая кость, голубая кровь».

   За дверью обнаружился еще один охранный пункт. Пока Бабкин рассматривал метлахскую плитку, охранник изучил его паспорт, затем позвонил и коротко сообщил:

   – К вам тут прибыли. Третий этаж, второй кабинет слева от лестницы. – Последнее относилось уже к Сергею.

   – Что ты вьешься, дохлый зайчик, над моею головой, – тихо напевал Бабкин себе под нос, поднимаясь по выщербленной лестнице. – Ты добычи не дождешься, дохлый зайчик, я не твой…

   В двенадцать двадцать он вошел в кабинет секретаря.

   Женщина, с которой он накануне договаривался о встрече, приняла его радушно. «Хочу поговорить об одном из ваших бывших сотрудников», – сказал по телефону Сергей, постаравшись, чтоб звучало веско, но непонятно.

   Кристина запретила ему упоминать ее сестру. «Григорию донесут, он расскажет Варьке… Ты представляешь, что тогда начнется? Меня сожрут!»

   Сергею пришлось идти другим путем. Для этого и потребовался костюм.

   – Олег Владимирович сейчас освободится, – сказала секретарь. – Присаживайтесь, подождите.

   Олег Владимирович возглавлял транспортный отдел. Бабкину не нужен был руководитель такого ранга, но выполнить задачу, игнорируя начальство, было невозможно.

   Четверть часа он провел на пухлом, как свежевыпеченный хлеб, диване. Секретарь безостановочно разговаривала по телефону, и он начал подозревать, что о нем забыли. Однако через пятнадцать минут дверь распахнулась, и на пороге возник лысый мужчина в мятом пиджаке.

   – Это ко мне? – спросил он у секретаря, игнорируя собственно визитера. – Проходите.

   Легенду Сергей заготовил заранее. Он представился главой службы безопасности несуществующей инкассаторской компании.

   – Фирма мы молодая, – веско сказал Бабкин, – развиваемся, стараемся. Но, понимаете, перестраховываемся на каждом шагу. Дело серьезное, что тут говорить. Представляете, какие деньги возят! Нельзя ошибиться в человеке.

   Начальник понимающе кивнул.

   – Всех сотрудников досконально проверяем.

   Он говорил неторопливо, скупо и, как он надеялся, убедительно.

   – Один ваш водитель подал заявление о приеме на работу к нам. Бывший, конечно. Мы людей не переманиваем.

   – Фамилия? – тут же спросил круглоголовый.

   – Богун. Григорий Богун.

   – Припоминаю…

   – Почти два года у вас работал, уволился три месяца назад.

   Сергей сделал паузу. Все, что от него требовалось, он сказал.

   Лысый поднял телефонную трубку.

   – Оленька, Кудасова мне найди, пожалуйста.

   Бабкин не успел даже отказаться от кофе, как оплывший Кудасов нарисовался в дверях.

   – Тут у нас товарищ собирает информацию, – туманно выразился начальник. – Поручаю его тебе. Отведи его к водителям, что ли… Вам же это требуется?

   – Если состав не обновился полностью за эти три месяца, – кивнул Бабкин. – Спасибо. С кем еще мог общаться Богун?

   Кудасов встрепенулся.

   – Богун? Помню его. А что, что такое?

   – Он к нам на работу устраивается. Хотим все проверить. Будем очень признательны за помощь. – В последний момент он усилил краткое объяснение ударным аккордом, использовав множественное число.

   Судя по боязливому уважению, мелькнувшему в глазах Кудасова, тот решил, что Бабкин явился к ним прямиком из органов. Сергей не стал упоминать о выдуманной инкассаторской конторе.

   – Передаю товарища… э-э-э…

   – …Сергея, – подсказал Бабкин.

   – …Сергея в твои заботливые руки, Игорь.

   Бабкин понял, что аудиенция окончена. «Деловой человек, – восхитился он, – десять минут – и сбагрил меня помощнику!»

   Впрочем, его это полностью устраивало.

   В коридоре он спросил, знает ли его проводник, кто в «Агро-свете» составлял круг общения Богуна.

   – Водители, доктор… А, ну бухгалтерия, само собой.

   – Богун ездил с одним и тем же напарником, или они чередуются?

   Кудасов почесал нос.

   – По правде говоря, мы в основном одного водителя заряжаем на рейс. Сейчас нет необходимости ездить по двое.

   «Опять же, экономия», – подхватил про себя Бабкин, но вслух ничего не сказал, только кивнул.

   – К кому вас первым делом отвести? – спросил Кудасов.

   – Давайте начнем с бухгалтерии, – решил Сергей. – Люди, которые знали Богуна, еще работают?

   – У нас текучка минимальная, – с гордостью ответил Кудасов.

   Однако так живо начавшийся процесс застопорился, когда Сергея привели в бухгалтерию.

   Он оказался в комнате, полной тех самых женщин, которые курили на крыльце. Бабкину они обрадовались, а узнав, кто он и что ему требуется, оживились еще сильнее. Двадцать минут спустя он напоминал сам себе персонажа мультфильма «В синем море, в белой пене» и догадывался, кто из присутствующих здесь дам будет исполнять «Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем».

   При этом информации о Богуне он не получил. «Парень как парень», – вот все, что удалось выжать Сергею.

   С трудом сбежав из кабинета, Бабкин выволок за собой Кудасова, который неуклюже пытался флиртовать с самой молоденькой сотрудницей, молчаливой темноволосой девушкой, и потребовал, чтобы его отвели в медкабинет.

   При слове «медкабинет» приободрившийся было Кудасов сник. Причина стала ясна Сергею, когда он увидел врача. Коротко стриженная женщина в больших черепаховых очках разговаривала с Кудасовым насмешливо и высокомерно. Скомканно отчитавшись о цели визита, заместитель сбежал, крикнув напоследок что-то неразборчивое: то ли что он вернется за Бабкиным с подмогой, то ли что ему предстоит держаться до последнего и умереть героем.

   – Ну, что у вас? – резко спросила Бабкина врач. – Излагайте без задержек, будьте любезны. У меня скоро перерыв.

   Сергей узнал голос, который убеждал Марину обращаться к дохлому зайчику.

   Он представился и объяснил, что его привело в «Агро-свет».

   – Ну а я-то чем могу помочь? – удивилась женщина. – Если вы от меня отчета медицинского желаете, об этом и речи быть не может.

   Она сняла огромные очки и посмотрела на сыщика.

   Радужка у нее оказалась редкого оттенка: зеленого, как водоросли. Он догадывался, что в этой конторе ее считают настоящей грымзой, но ему такие резкие крутые тетки скорее нравились.

   – Никаких отчетов, – заверил Сергей. – Меня интересуют исключительно ваши личные впечатления о Григории.

   – Опять же, не понимаю…

   – У вас есть водители, которые пытались вас убедить, чтобы вы их выпустили на смену, несмотря на похмелье, например, или повышенное давление? – напрямик спросил он. – Кто-то деньги предлагает. Кто-то строит из себя обольстителя…

   Врач усмехнулась. Сергей увидел на столе пыльный бейдж с напечатанным «Ирина Михайловна».

   – …мужчины ведут себя по-разному, если им что-то от вас нужно, – продолжал он. – Вы человек наблюдательный, наверняка помните, чем отличался Богун…

   – Давайте-ка без комплиментов, – оборвала его врач. – Знать о моей наблюдательности вы не можете.

   – А я и не знаю, – с обезоруживающей прямотой признался Сергей. – Мне начальство вас так отрекомендовало. Ирина Михайловна, говорят, отличается редкой наблюдательностью, она та, кто вам нужен.

   – Какое начальство?

   – Олег Владимирович.

   В зеленых глазах блеснуло удовлетворение. Бабкин похвалил себя за грамотное вранье.

   «Будь на моем месте Илюшин, ему и врать бы не пришлось. Обаял бы тетку за милую душу. А нам, людям без харизмы, что прикажете делать? Вранье, шантаж, угрозы и подкуп – вот наш путь».

   – Приятно слышать от руководства в свой адрес такие слова, – смягчилась Ирина Михайловна. – Хотя я предпочла бы узнать об этом лично. Но это не к вам претензия, боже упаси. Богун, Богун… – Она задумалась. – Помню его. Мне, в общем-то, сказать о нем нечего…

   Разочарование на лице Бабкина было таким выразительным, что она засмеялась.

   – Слушайте, ну какая может быть личная характеристика от врача, который проводит медосмотр? Он за мной не ухлестывал. Вел себя прилично. Не матерился. Что еще? Не курил… Хотя постойте-ка, Богун как раз курил, и помногу.

   Бабкин отметил про себя, что о курении Григория слышит впервые.

   – …предупреждала его, что нужно завязывать, – продолжала Ирина Михайловна. – У нас два сотрудника на предрейсовых осмотрах, я и Голикова, она медработник со средним образованием, но прошла специальное обучение… У «Агро-света», собственно, и лицензия есть своя, а то ведь многие, знаете, просто заключают договор с медицинским учреждением на обслуживание. Это совершенно другой уровень! Неизвестно, какого специалиста пришлют. А самое главное, они же меняются постоянно! Мы-то своих водителей видим, знаем, на что обратить внимание, у кого какие слабые места… А когда у клиники такая текучка кадров, что новый терапевт каждые полгода, – ну помилуйте, о каком знании пациентов тут можно говорить?

   Бабкин понял очень немногое из сказанного, но послушно кивал. Свидетеля, начавшего говорить, легче вывести на искомую тему, чем свидетеля молчащего.

   – …так я о чем? – нахмурилась Ирина Михайловна. – А! Предрейсовый осмотр. Я как раз была в отпуске, и когда вернулась, Света сказала, что отправляла Богуна на флюорографию. Все из-за курения.

   – Света – это Голикова?

   – Да. Она сейчас в декрете. Но вам, наверное, нет разницы, курит водитель или нет…

   – Нам все важно, – не покривив душой, заверил Бабкин. – Любая деталь может оказаться очень полезной.

   – Например? – заинтересовалась врач.

   – Например, слабый мочевой пузырь. Кажется, ерунда, а на самом деле мы отсеиваем таких сотрудников. Потому что если ему раз в два часа, извините, приспичило, у него внимание рассеивается, концентрация падает. И в телохранители, кстати, подобные субъекты не годятся. Что еще… – Он задумался. – Ну, вот если бы вы сказали, что Богун при вас матерился, вход к нам ему был бы закрыт.

   – Ваше начальство таких строгих правил? – усмехнулась врач.

   – Начальству моему все равно, – махнул рукой Бабкин. – А вот я бы такого сотрудника не допустил. Если он при женщине, да к тому же проводящей осмотр, не может или не считает нужным сдерживаться, это говорит о слабом самоконтроле. Или представьте: водитель сидит у вас в кабинете и ковыряет в носу без всякого стеснения. Что вы скажете?

   Ирина Михайловна пожала плечами.

   – Я скажу, что он свинья и пошел вон, пока не научится приличиям.

   – А мы перестраховываемся и считаем, что у него расторможенность в полный рост. Не контролирует себя, не может остановить навязчивых действий. Почесывание, ковыряние, подергивание ногой… Понимаете теперь, почему я говорю, что любые детали важны?

   Ирина Михайловна покрутила в пальцах дужку очков.

   – Я вас, кажется, поняла, – медленно проговорила она.

   И задумалась. Бабкин понимал, что его взвешивают, и главная задача сейчас – не испортить впечатления.

   – Ваш Богун мне не нравился, – вдруг сказала врач.

   – Так… – осторожно начал Сергей после паузы. – Интуиция? Или были причины?

   – Он подкатывал к Инночке Даладзе. Они даже встречались. Ну, это мои предположения, – спохватилась она. – Возможно, я ошибаюсь, но мне казалось, что они пара, только не афишируют это среди коллег. В женском коллективе легко стать мишенью шуток, а Инночка – нежная девушка, чувствительная…

   – В женском коллективе?

   – Бухгалтерия, – пояснила Ирина Михайловна.

   Ему вспомнилась молоденькая сотрудница, возле которой гарцевал Кудасов.

   – Богун за ней ухаживал. – Врач повертела в пальцах очки. – Как говорил мой дедушка, волочился. А бабушка сказала бы «женихался», и у меня было именно такое чувство, что он начал осаду с далеко идущими намерениями, если вы понимаете, что я хочу сказать. У Инны своя квартира, машина… Выгодная партия для провинциального парня без кола и двора. А главное – она хорошая культурная девушка. Я их как-то встретила в «Современнике». Не подошла, конечно, и сделала вид, что не заметила их… Но по реакции Инны на следующий день было ясно, что она все поняла. Она смущалась. Конечно, я никому ничего не стала рассказывать. Это вообще меня не касается.

   – А когда Богун перестал ухаживать за Инной?

   – В один прекрасный день он резко оборвал свои поползновения. Я видела, что Инна ходит заплаканная, и кто-то говорил, что она появлялась в «Ленинграде»…

   – Простите?

   – У нас так называют комнату, где собираются водители. На первом этаже, напротив учебных классов. Там постоянно сквозило из щелей под окнами, а потом плесень полезла по стенам. Поэтому – Ленинград.

   Бабкин гыгыкнул, не удержавшись.

   – По умолчанию эта комната считается чисто мужской. Инна зашла туда, чтобы вызвать на разговор Григория, а это, знаете, о многом говорит! Плевать на условности не в ее духе. Должно быть, девушка была поражена тем, как он ее бросил. Но это все только мои догадки, – спохватилась она.

   – Как давно это было?

   – М-м-м… Месяца за два до его ухода. Он уволился в начале лета, значит, где-то в апреле.

   Именно в апреле Варвара Харламова пробила колесо, выезжая с парковки, и обходительный молодой человек предложил ей помощь.

   «Поменял, значит, Гриша невест на переправе».

   С одной стороны, не было ничего удивительного в том, что, встретив другую девушку, хороший парень Гриша Богун не стал держать свою прежнюю подругу в качестве запасного аэродрома и разорвал отношения. Однако Бабкина терзали нешуточные сомнения на этот счет. Он многое бы дал, чтобы оказаться в тот день на парковке перед торговым центром и внимательно изучить шины «Кашкая», в который села Варвара Харламова.

   – Спасибо, вы очень помогли, – искренне сказал он Ирине Михайловне. – Было что-то еще настораживающее в его поведении?

   Они провели в кабинете намного больше отведенных ею десяти минут. Он опасался, что в любую секунду в дверь постучит нелюбимый ею Кудасов, и она замкнется.

   Женщина помолчала.

   – А знаете что? Вы ведь не начальник службы безопасности, – проговорила она неторопливо, словно размышляя вслух. – Точно-точно. На первый взгляд, конечно, он самый, а на второй уже видна подложка из другого материала.

   Она уставилась на него, прищурив зеленые глаза, будто собираясь рассмотреть ту самую подложку.

   Бабкин мысленно крякнул.

   Нарушать ограничения, поставленные клиентом, нельзя. Он быстро взвесил все «за» и «против» и понял, что у нее есть что-то еще на Богуна, однако получить это что-то, держась за прежнюю линию поведения, ему не удастся.

   Сергей обернулся на дверь, убедился, что она плотно прикрыта.

   – Я частный детектив, – сказал он. – Меня наняли родственники девушки, за которой Богун, как говорил ваш дедушка, волочится. Раскрывать это мне запрещено. Так что…

   Ирина Михайловна поняла его.

   – Сохраню вашу тайну, можете не тревожиться. Значит, частный детектив! Да, что-то такое в вас определенно есть…

   Сергея терзало любопытство, как она поняла, что он не тот, за кого себя выдает. Но у него оставалось все меньше времени на расспросы.

   – Что еще вы можете сказать о Богуне, Ирина Михайловна?

   – Скользкий он, – не задумываясь, отозвалась она. – Сейчас таких называют мутными. Что-то в нем есть неуловимо сомнительное. Я бы посоветовала вашим нанимателям держаться от него подальше.

   Сергей кивнул. Это совпадало с его впечатлениями.

   – Можете вспомнить, с кем из водителей он тесно общался?

   – Ну, с Петрищенко и Каракуровым, надо думать, потому что они были его сменщиками на каких-то рейсах. А вообще я вам тут, к сожалению, ничем не могу помочь. Вам нужен свой человек среди водителей.

   – Кудасов сгодится?

   Она скривилась.

   – Выбора-то у вас все равно нет. Но лучше попросите Кудасова представить вас Ибрагиму. Это прозвище. Ибрагим наших водил знает изнутри и пользуется у них большим уважением. К вам совершенно по-другому отнесутся, если вы придете с расспросами по его, так сказать, рекомендации.

   В дверях Сергей, не выдержав, обернулся.

   – Как вы поняли, что я не начальник службы безопасности? Я считал, что стопроцентно попадаю в образ.

   – Вы идеально вписываетесь в образ, – заверила она. – Но я не верю в начальников, которые приехали бы лично, чтобы убедиться в пригодности будущего сотрудника.

   – Будь я безопасником, точно приехал бы, – пробормотал уязвленный Сергей.

   – Вот поэтому-то вы – не он, – непонятно ответила Ирина Михайловна.

   Поговорить с бывшей девушкой Богуна Сергею не удалось: она отпросилась с обеда. Он решил, что второго свидетеля не упустит.

   – Мне нужен Ибрагим, – без экивоков сказал он Кудасову.

   – Я вас отведу… – начал тот.

   – Нет, давайте сделаем по-другому. Вызовите его к себе и представьте меня. Чтобы я спустился к водителям в его компании.

   Ибрагим оказался щуплым смуглым человеком без возраста. Поговорив с ним пару минут, Сергей решил, что тому не меньше шестидесяти. Он знал этот типаж жилистых, сноровистых мужичков с хитрым взглядом, притворяющихся простаками. Ибрагим, вызванный к начальству, держался спокойно, то и дело сверкал белозубой улыбкой, словно цыган, отвлекающий блеском фальшивого золота внимание покупателя, которому предстоит быть облапошенным. На словах «начальник службы безопасности» в темных сливовых глазах что-то мелькнуло.

   – Так, короче, – сказал Бабкин, едва они вышли в коридор, оставив Кудасова за дверью. – Ты человек бывалый, я тебе эту пургу насчет инкассации гнать не буду.

   Ибрагим спокойно ждал, не говоря ни слова.

   – Дело у меня простое: шеф мой ищет частного шофера. Чтобы возил его семью, в смысле – жену, детей… В основном жену, конечно. Ну, и не только.

   – Любовницу, – понятливо кивнул Ибрагим.

   – Как можно! – сказал Бабкин таким тоном, что оба заржали.

   Они присели на подоконник, и Сергей немедленно рассказал в красках историю о том, как предыдущий шофер додумался шантажировать его шефа, угрожая сообщить жене о любовнице и даже приложить фотографии юной красавицы в мехах и бриллиантах на заднем сиденье их «Мерседеса».

   Как ни странно, история была правдивой. Этот клиент явился к ним с Илюшиным месяц назад, умоляя любыми способами спасти его от шантажиста. Когда выяснили подробности, оказалось, что бизнес несчастного целиком зависит от благосклонности тестя, человека чрезвычайно богатого, обожающего единственную дочь.

   Бабкин и Илюшин никогда не позволяли себе критиковать позицию клиента, какой бы шаткой она ни была. Но тут Сергей не удержался.

   – Ну, мужик, ты даешь… – сказал он, поняв, в каком бутерброде оказался тот из-за своей любвеобильности.

   Бедняга так и подскочил.

   – Вы бы ее видели!

   Он вытащил трясущимися руками телефон и показал фотографию любовницы.

   Бабкин сказал: «Ого!» Илюшин сказал: «Надеюсь, телефон запаролен?»

   Владелец залился краской и залепетал, что, кроме него, никто больше… он контролирует… всегда с собой…

   Сергей тяжело вздохнул. Вот же привел Бог лопуха!

   Персональный водитель лопуха был уволен им за пьянство. Но неделю спустя выдвинул несколько требований и грозил бывшему шефу разоблачением.

   – Требовал гору денег, – флегматично пересказал Бабкин Ибрагиму. – Как по мне, дешевле закопать. В общем, шеф теперь на воду дует.

   – Как разрулили-то? – поинтересовался Ибрагим и подмигнул: – Или вправду закопали?

   – Обижаешь. Если человек сам себя под петлю подводит, кто я такой, чтобы ему мешать?

   Они с Илюшиным проинструктировали клиента, и уже на следующий день у них в руках оказалась запись разговора с шантажистом. Бабкин встретился с водителем и обрисовал тому перспективы уголовного дела. На том шантаж и закончился.

   Обезумевший от счастья клиент клялся в вечной благодарности. А на прощанье с гордостью показал запароленный телефон. Пароль был «1-2-3».

   – Гриша выходил на смену с Петрищенко и Каракуровым, – говорил Ибрагим, пока они спускались со второго этажа. – Но пару раз всего, может, три. Они оба сейчас тут. Я тебя ребятам представлю, а дальше ты уж сам.

   Бабкину только это и требовалось.

   Однако его радость оказалась преждевременна. В «Ленинграде» было многолюдно, нормального разговора с водителями не получалось. В конце концов, посмотрев на часы, Сергей спросил, где тут кормят рабочий народ и не собираются ли его новые знакомые пообедать.

   Вместе с прибившимися к ним еще тремя водителями, которые помнили Богуна, они переместились в столовую.

   За обедом он узнал немногое. Григория характеризовали как дельного парня, хорошего сменщика… ну, малость себе на уме, но это по нынешним временам не грех, как выразился рябой парень по фамилии Петрищенко. Бабкина охотно развлекли байками из жизни водителей. В целом у Бабкина создалось впечатление, что Богун, несмотря на хорошие отношения со всеми, был этим людям совершенно неизвестен.

   Для проверки он задал несколько уточняющих вопросов. Где Григорий жил? С кем встречался? Как проводил свободное время? Выпивал? Лишь на последний вопрос его собеседники дружно покачали головами: не пил, это точно. Да и курить-то бросил.

   Об этом Бабкин знал и без них.

   Осознанно или нет, Григорий создавал у коллег иллюзию рубахи-парня, живущего с душой нараспашку. Но ни один из них не бывал в его квартире и не мог сказать, в каком районе тот живет.

   Во время обеда Сергей заметил сидевшего наискось от них полноватого мужчину средних лет в рубахе с пятнами пота. Тот старательно прислушивался, притворяясь, что занят телефоном.

   – Вася, это кто? – тихо спросил он у Петрищенко.

   – Где? А, это Глеб Федоренко из Казани.

   – Он ездил с Богуном?

   – Навскидку не скажу… Вроде нет. Ты спроси у него, он мужик вменяемый.

   Бабкин поблагодарил за содержательную беседу. И подсел к Федоренко, не забыв захватить со своего стола компот с булочкой.

   Здесь его ждал сюрприз.

   – Не знаю я никакого Богуна, – огрызнулся Федоренко в ответ на приветственную реплику Сергея.

   Бабкин крайне редко сталкивался с хамством. Он не то чтобы опешил, но заинтересовался.

   – Ты вроде был в «Ленинграде», когда Ибрагим меня представлял, – заметил он. – Да и парни говорят, что ты с Григорием знаком…

   – Ну, знаком. – Федоренко пошел на попятный. – И что с того?

   Бабкин пригляделся к нему. Пятна все шире расползались по рубахе. Если их появление можно было списать на горячий борщ, как и бисеринки пота над губой, то посеревшая кожа в эту картину не вписывалась.

   То, что он сначала принял за грубость, было страхом.

   – Все, что ты скажешь, останется между нами, – предупредил он. Прощально махнул рукой водителям, уходившим из столовой, и снова повернулся к мужчине. Теперь у Сергея не оставалось сомнений, что тот напуган до полусмерти.

   – Чего еще… нечего мне говорить…

   Бабкин оценил положение дел и вытащил из кармана пятитысячную купюру. «Как-то рано я перешел к подкупу», – сокрушенно подумал он.

   Глеб помотал головой.

   – Пойду я… – пробормотал он.

   – Он тебе чем-то угрожал? – тихо спросил Сергей. – Глеб! Что тебе говорил Богун?

   Но Федоренко, наконец, собрался с силами и поднялся. Всклокоченные волосы стояли дыбом над потным лбом.

   – Ничего он мне… Я с тобой вовсе не… Ничего не было, понял?

   Он торопливо ушел. Возле тарелки недоеденного борща осталась лежать пятитысячная купюра.

   – Хорошо же сидели! – проворчал Сергей.

   Он допил свой компот, с аппетитом сжевал булочку и стал размышлять, как ему раздобыть адрес или хотя бы телефон Инны Даладзе, бывшей подруги Богуна.

   На следующее утро Бабкин топтался возле офиса «Агро-света» с восьми утра. Рабочий день офисных сотрудников начинался в девять, но он не хотел пропустить Инну.

   Накануне он узнал ее телефон у одного из водителей. Однако разговор с девушкой его обескуражил.

   «Мы общались в офисе, – нервно сказала Инна. – Мне больше нечего добавить».

   Повесила трубку, а когда Сергей пытался перезвонить, занесла его телефон в черный список.

   «Ну, имеет право», – подумал Бабкин. Но все равно обидно. Он успел вжиться в роль начальника отдела службы безопасности, не привыкшего к отказам.

   К тому же снова пришлось надевать пиджак. Это уже ни в какие ворота не лезло.

   Инна Даладзе появилась в половине девятого. «По крайней мере, есть время для разговора», – подумал Сергей, выступая ей навстречу.

   Его появление заставило ее оцепенеть. Какую-то секунду он был уверен, что она метнется прочь от него, не разбирая дороги, и приготовился ловить ее возле проезжей части. В темных глазах девушки мелькнула паника.

   – Инна, здравствуйте, простите, что напугал. – Он стоял неподвижно. Не преграждал дорогу, а держался чуть в стороне. – Мне неприятно вам навязываться. Но, пожалуйста, поговорите со мной десять минут.

   – Нет, я опаздываю!

   Он бросил взгляд на часы.

   – Я не могу с вами говорить! – Она сунула руки в карманы короткого плаща.

   В принципе, у нее ведь и баллончик там может оказаться, размышлял Бабкин. Что за невезение! Будь здесь Илюшин, уже выпытал бы все, что надо, и никто бы ему перцовым газом в харю не брызгал…

   – Инна, кого вы боитесь?

   Она быстро двинулась с места, почти бегом миновала площадку, на которой стоял Сергей, и скрылась за проходной. Охранник одарил сыщика свирепым взглядом и даже привстал, рассматривая его сквозь стекло.

   Сергей пошел к ближайшей скамейке.

   Второй раз он увидел Инну в обеденный перерыв. Отделившись от группы женщин, она подошла к нему сама.

   – Слушайте, я не буду с вами обсуждать Гришу, что хотите со мной делайте, просто не буду, вы не имеете права меня преследовать, я полицию вызову, – скороговоркой проговорила она.

   – Почему? – спросил Сергей. – На один-единственный вопрос ответьте мне, и больше вы меня не увидите. Почему не будете обсуждать бывшего парня? Я всего лишь пытаюсь понять, можно ли нанять его водителем для моего шефа. Я человек подневольный, с меня башку снимут, если что!

   Она колебалась. Для правдоподобности образа Бабкин ссутулился и втянул голову в плечи.

   Инна сделала шаг вперед и остановилась перед сыщиком. Губы у нее дрожали.

   – Если я вам хоть слово скажу, Григорий меня убьет, – шепнула она. – Он предупредил, чтобы я ни с кем его не обсуждала. Пожалуйста, оставьте меня в покое! Прошу вас!

   Бабкин смотрел вслед фигурке в зеленом плаще и думал, что придется отпрашиваться у Макара на три дня для поездки в Казань, на предыдущее место работы Богуна.

   То-то Илюшин спляшет на его костях!

   Из-за двери доносился радостный голос ведущей, рассказывающей о самом высоком в мире небоскребе. “Восемьсот двадцать восемь метров!” – ликовала она.

   Он подумал, что вещи ползут вширь и ввысь. Обнаглевший человек вонзил в задницу небесам иглу небоскреба. Не глупо ли полагать, что небеса не отзовутся возмущенным ревом?

   Он дважды утопил кнопку звонка цвета слоновой кости. Время портит человека, но облагораживает вещи. Не все. Не всегда. От ширпотреба остаются ошметки. Но то, что сделано на совесть, сохранит в себе дух создателя.

   Старуха, открывшая дверь, чуть не кинулась ему на шею.

   Он оказался в царстве стекла и хрусталя. Снежная королева, поселившаяся в сталинке, обустроила свое укрытие, наполняя его напоминаниями об оставленном ею замке снега, льда и северного сияния. Зеркала, флаконы, бокалы, сервизы – чешское, советское, умытое, сверкающее на утреннем солнце, радужными всплесками озаряющее серванты и шкафы.

   Старуха вернулась. Он понял, что сейчас случится то, ради чего он пришел сюда, считая пепельницы на этажах.

   И точно: смерть взорвала ее, будто яйцо в микроволновке. Он боролся со смертью, принявшей чужую личину, и взлетающие осколки хрусталя пели звонкую песнь его победы».

   Сергей, прочитав отрывок, пожал плечами и сказал, что если верить этой сцене, перед ними буквальное описание того, как человеку размозжили голову, а затем принялись крушить мебель.

   Макар отложил в сторону страницу с первым убийством и вернулся к третьему.

   Теперь ему бросилось в глаза то, чего он не заметил при первом прочтении: эти сцены были написаны по-разному. Казалось, Юренцов к концу книги начал сходить с ума.

   Макар без труда выяснил адрес несчастного фантаста. Часы показывали три, когда он спускался в подвальное помещение, где на покосившейся табличке справа от двери было выбито «Участковый пункт полиции».

   За полминуты он нашел того, кто ему требовался.

   – Игорь Сергеевич?

   Молодой, коротко стриженный парень с простоватым лицом поднял голову, оторвавшись от бумаг, которые он старательно заполнял.

   – Он самый.

   Илюшин представился и показал документы. Он раздумывал, соврать ли, что его наняли родственники убитого, или прибегнуть к спасительной уклончивой формулировке, но участковый, помрачнев, спросил:

   – Это из-за Юренцова?

   И Макар понял, что врать не придется.

   – Олег был у вас?

   Участковый страдальчески сморщился и потер лоб.

   – Приходил, да… Вы меня извините, все остальное – не по моей части. Этим занимается…

   – Я знаю, кто этим занимается, – сказал Макар. – Меня интересует то, что он изложил вам. Игорь Сергеевич, расскажите мне, пожалуйста, о его визите.

   – Потапенко, ты обедать идешь? – крикнули от дверей.

   – Да какой обед… – пробормотал тот и повысил голос: – Нет, не иду!

   Илюшин тотчас заметил, что рядом есть кафе, где можно спокойно посидеть, если Игорь Сергеевич согласится выделить на это полчаса.

   – Безграничная благодарность за любую информацию, – добавил он, рассматривая парня. – В разумных пределах.

   К его изумлению, Потапенко густо покраснел. Он неловко выбрался из-за своего рабочего места, и, встав в полный рост, оказался толстоватым увальнем на голову выше Илюшина.

   – Не за что тут благодарить, – пробормотал он, отводя глаза. – Я, если чем смогу… Подождите минутку…

   Он убрал бумаги, пошел за Илюшиным к двери. В последний момент вернулся и сунул в карман телефон.

   Выбор места для обеда Макар оставил за своим новым знакомцем. Потапенко отвел его в пустующее кафе на соседней улице. Белые пластиковые столы и стулья, занавески в горох. Макар оценил его скромность, учитывая, что за углом находилось заведение итальянской кухни. Сам бы он отправился к итальянцам, но предлагать это не стал: собеседник должен находиться в привычной обстановке.

   Они уселись возле окна. За окном на трамвайной остановке толпились люди.

   – Офисы вокруг, – неожиданно подал голос Потапенко, всю дорогу молчавший. – В два здесь не протолкнуться. А потом как-то потише.

   Принесли суп. Потапенко принялся есть с тем же детским и самоуглубленным лицом, с которым заполнял документы. Ложка ожесточенно ныряла в гущу, будто лопата в землю.

   Макар по собственной воле не притронулся бы к этому вареву с квашеной капустой. Он попробовал содержимое тарелки и мысленно понадеялся, что не отравится.

   – Когда к вам приходил Юренцов? – спросил он.

   Участковый помолчал, вспоминая.

   – Месяца два, наверное, назад… Может, три. Или чуть больше. Точнее могу у себя посмотреть.

   – Что он хотел?

   – Елки-палки, не понял я, что он хотел, – с неожиданным раздражением бухнул Потапенко.

   – Почему?

   – Ну, у него разговор такой… Черта с два его поймешь.

   – Он заикался?

   – Да если бы только заикался! Я думал, психоперевозку придется вызывать…

   Шаг за шагом Макар вытянул из участкового, что произошло.

   Олег Юренцов ввалился в подвал, подвернув ногу на ступеньках. Он был чудовищно возбужден, от него плохо пахло, он твердил об убийствах в какой-то книге… Но больше ничего понять было нельзя.

   – Я подумал, у человека обострение, – признался Потапенко. – И, это… весна, что ли, была. У нас весной всегда психов полно. Хотя осенью больше. Да и зимой как-то… Не жалуемся, короче, на их отсутствие.

   Юренцов настаивал, чтобы участковый немедленно проследовал за ним и нашел убийцу, которого ему отказались выдавать в издательстве. Это казалось бредом и паранойей. Юренцов требовал помощи. Он хватал Потапенко за рукав, принимался плакать, упоминал мертвую девушку, которую нашел на асфальте, но когда участковый пытался вызнать подробности и понять, как давно это произошло, Юренцов гневно замахал на него руками и закричал, что это не имеет никакого значения, даже если все сроки давности вышли.

   – Он сначала так бессвязно выкрикивал… Вроде чушь на чуши… А потом бац – сроки давности! Но это все… ну, короче… как бред, короче, выглядело!

   Илюшин сообразил: парень пытается оправдаться перед ним.

   – У Юренцова были сложности с общением, – осторожно заметил он.

   – Да уж я заметил! Наши решили, он щас бросаться начнет. Они его, типа, успокаивать начали… Только хуже вышло. Но Юренцов, он как бы только снаружи агрессировал, понимаете? А внутри это не на меня было направлено, а на кого-то другого. Я, когда это понял, махнул нашим, чтобы оставили его в покое. Типа, шизик безобидный, выговорится – и лады. А он все про девушку талдычит. Что ее возле машины зарезали. – Он поднял на Илюшина глаза и спросил: – Реально, что ли, зарезали?

   – Вы его спровадили в конце концов?

   – Ну, как спровадил… Я ему сказал, куда идти, чего написать…

   Илюшин встрепенулся. Он был уверен, что от Юренцова, впавшего в аффект, участковый постарался как можно скорее избавиться.

   – В смысле – написать?

   – Ну, заявление. Объяснил ему, где дежурная часть, сказал, что нужно обязательно в письменной форме… В принципе, говорю, вы можете и у меня оставить, я как бы обязан… Но он дальше слушать не стал, схватил бумажку с адресом и убежал. А я потом к нему заходил…

   – Вы к нему ходили? – недоверчиво переспросил Макар.

   Потапенко замялся.

   – Вроде как проверить… Ну там, родственников предупредить, что он бегает и про убийства рассказывает…

   Илюшин склонил голову, внимательнее рассматривая парня. Не всякий участковый пойдет проверять, как обстоят дела с родней какого-то психа.

   – А он, оказывается, один жил. Открыл мне… Не кричал больше, нормально поговорили. Я прямо удивился! Ну он волновался, конечно… Поблагодарил меня. Заявление, говорит, написал, отдал… Только не с первого раза у него приняли. Сначала велели ждать на проходной, вроде как нужно со следователем переговорить, прежде чем заявлять о преступлении…

   – Пытались отфутболить, – понимающе кивнул Макар.

   Обычная история: сидите здесь, ждите следователя, извините, его сегодня уже не будет, можете прийти завтра, если хотите… Назавтра вернется в лучшем случае один из десяти.

   – Пытались, – уныло согласился Потапенко. – Ну, а чего тут, если явно псих…

   – Не думаю, что он был психом, – ровно сказал Илюшин.

   – Я, блин, уже догадался! – После недолгого молчания участковый продолжил спокойнее: – Короче, Юренцов второй раз пришел в дежурку, заставил их принять заявление. Молодец, чо. Я ему сказал, чтобы обращался, если помощь нужна. Он заикался сильно, конечно, но вел себя совсем не так, спокойнее был.

   «Потому что у него взяли заявление, и он решил, что теперь есть кому заниматься расследованием».

   – Вы с ним говорили после этого, Игорь Сергеевич?

   – Не, откуда… Он больше не появлялся. Сегодня прихожу на работу, а мне с порога: у нас мужика в подъезде забили насмерть. Я как чувствовал, что это Юренцов. Будто из форточки в ухо надуло.

   Расставшись с участковым, Макар позвонил Сергею и попросил вывести его на следователя, к которому попало дело убитого фантаста. В ожидании звонка Илюшин дошел до подъезда, где жил Юренцов, и поговорил с окружающими. Консьержка, молодые мамы на площадке, пожилая женщина, копавшаяся в палисаднике, пока ее седая собачонка терпеливо ждала под козырьком подъезда… Илюшин даже зашел в магазин, куда Олег изредка заглядывал за продуктами, если срывалась доставка.

   Затем он отправился в дежурную часть.

   Макар прошел весь путь вслед за несчастным Юренцовым. Он все отчетливее видел его – заику, теряющего мысль в разговоре, неловкого, перекошенного, чрезмерно жестикулирующего. Олега избегали. От него старались отойти: никому не хочется связываться с сумасшедшим.

   И чем явственнее вырисовывался перед ним образ Юренцова, тем сильнее Макар ему сочувствовал.

   Расположившись на лавке в сквере у метро, Илюшин без труда отыскал упоминание о его смерти на форуме, где общались фантасты, и вышел на его страницу в Живом Журнале.

   Юренцов писал редко. Подписчиков у него было около сотни. В основном обсуждали книги и переводы; изредка он публиковал зарисовки из путешествий. Ездил Олег всегда один, забирался в невообразимую глушь, фотографировал там какие-то руины, рухнувшие и сгнившие деревья, побережья, заросшие ивняком… Затем возвращался, чтобы через полгода сорваться опять.

   Он был очень одинок.

   Внимательно прочитав все выражения соболезнования («Олежек, светлого тебе пути, друже», «Господи, не могу поверить, мы только вчера переписывались»), Макар не нашел и намека на то, что Юренцов с кем-то обсуждал свою работу. «Песни ангелов Московской области» нигде не упоминались.

   Это ни о чем не говорило. Целый пласт подзамочных записей мог быть скрыт от человека со стороны.

   Пока Макар думал, на какой кривой козе подъехать к фантастам, телефон пискнул: пришло сообщение от Бабкина.

   «Следак: Истрик Алексей Борисович». И номер.

   – Что ж, попробуем связаться с Истриком, – вслух сказал Макар.

   Следователь предупредил по телефону, что освободится не раньше десяти. Макар терпеливо дожидался его в условленном месте. На маленькой площади, со всех сторон закрытой от ветра домами, осень началась на две недели раньше. Сморщенные желтые листья усыпали тротуар. Дряхлые фонари сгибались над кленами, словно целовали детей в кудрявые макушки.

   – Макар Андреевич? – спросили сзади.

   Илюшин обернулся.

   Перед ним стоял невысокий щуплый мужчина лет сорока в длинном плаще, из-под которого выглядывали начищенные тупоносые ботинки. Весь его облик дышал бы старомодностью, если бы не висевший на спине поблескивающий черный рюкзак. Широкие лямки, похожие на пулеметные ленты, были стянуты на груди.

   – Здравствуйте, Алексей Борисович.

   Следователь протянул узкую сухую ладонь и сразу перешел к делу:

   – У вас есть информация по убийству Юренцова, как мне сообщили.

   – Я бы сказал, мы можем быть друг другу полезны, – уклончиво ответил Макар, едва заметно выделив «друг другу».

   «Извини, дружище, но без взаимности у нас с тобой не получится никакой любви».

   Пауза. Истрик рассматривал частного сыщика, тот без всякого стеснения рассматривал следователя.

   – Неподалеку можно посидеть… – наконец сказал Истрик.

   – Хорошая идея.

   Место, куда Истрик привел Макара, отличалось от дневного кафе с пластиковыми стульями, как бражник от бабочки-капустницы. Это был крошечный бар на пять столиков, спрятавшийся за толстой дверью в какой-то подворотне. Илюшин с его умением великолепно ориентироваться не был уверен, что сможет найти сюда дорогу второй раз.

   Внутри царил полумрак. Из колонок громко звучал джаз, но как только провожатый Макара обратился к бармену, тот молча кивнул и убавил звук.

   Истрик, не глядя в меню, заказал пива. Макар сказал официанту: «Капучино, пожалуйста» и огляделся.

   Три столика из пяти были заняты парами среднего возраста. Возле барной стойки флиртовали парень и девушка. У девушки на лодыжке была вытатуирована стая рыб.

   – Не могу привыкнуть, – сказал следователь, покосившись на нее. – Забивают себя с ног до головы… Летом ездил отдыхать: ни одного чистого тела на пляже, ну разве что дети. Зачем это – не могу понять.

   – Один из новых способов коммуникации.

   Макар не собирался поддакивать собеседнику. К татуировкам он относился без всякого осуждения, скорее, чисто потребительски: их носитель, не успев открыть рта, добровольно делился информацией о себе с окружающим миром. Илюшин такую открытость только приветствовал.

   Принесли заказ. Макар пригубил кофе и вкратце объяснил, что заставило его добиваться встречи со следователем.

   – Юренцова наняли, чтобы он описал в книге, как кого-то убивает? – переспросил следователь.

   В желтоватом свете настенных ламп вид у него был изможденный.

   – Юренцову заплатили, чтобы он написал книгу по чужому сюжету, – сказал Макар. – Издательство, которое в таких случаях выступает посредником, часто нанимает для подобной работы второразрядных писателей.

   – А почему этот, с сюжетом, сам не мог написать?

   – Не умел. Не хотел. Боялся, что у него не получится. Разные могут быть причины. За актеров и политиков мемуары обычно пишут журналисты…

   – Но здесь-то, как я понял, не мемуары?

   – Нет, это роман. Юренцов начал работать над ним и в какой-то момент пришел к выводу, что человек, придумавший сюжет, – преступник, убивший троих человек. Он пытался выяснить, кто это, но в издательстве ему ничем не помогли. Тогда он написал заявление об убийстве. Юренцов сильно заикался, при волнении и вовсе терял способность изъясняться связно. А вот в письменном виде все это должно быть изложено логично и разумно.

   – В возбуждении уголовного дела было отказано, – сказал Истрик как бы между прочим.

   «И почему я не удивлен», – подумал Макар.

   – Юренцов закончил работу над книгой, как того требовал от него неизвестный автор сюжета, однако вставил в нее иллюстрацию, – сказал он. – В ней зашифрован повторяющийся текст-подсказка: «Эти истории придумал не я, и я расскажу об этом всем». Все экземпляры были скуплены, потому что автор разгадал подсказку и понял, что это для него опасно. Вечером того же дня был убит Юренцов, а ночью – юрист, который общался с издательством от имени заказчика.

   – Что за юрист?

   – Лев Котляр. Сам он погиб, его офис сожжен дотла вместе со всеми документами, которые там находились, компьютерами и, разумеется, книгами.

   – Ты хочешь сказать, – медленно начал следователь, незаметно для себя перейдя на «ты», – что некто, совершивший убийство…

   – …три убийства, – поправил Макар.

   – …совершивший три убийства, нанял Юренцова, чтобы тот написал об этом книгу? И сам рассказал ему о своих преступлениях?

   – Да.

   – Зачем он это сделал?

   – Я не знаю.

   Следователь прищурился над своим бокалом, и Макару показалось, что в тусклых глазах его собеседника блеснули желтые искры. Он не догадывался, что тремя часами ранее Истрик наводил о нем справки и услышанное заставило его отнестись к Илюшину очень серьезно. Если бы не это, следователь ушел бы без раздумий.

   – Алексей Борисович, – говорил между тем его странный собеседник, – выясните, пожалуйста, привлекался ли Юренцов как свидетель по уголовным делам. По его убийству есть какие-то зацепки?

   Не ответив на просьбу ни согласием, ни отказом, следователь отпил пива и сказал, что над подъездом висит камера, которая запечатлела бородатого мужчину в капюшоне и черных очках, входящего внутрь за большой семьей вечером в половине восьмого; в руках у мужчины была большая коробка, частично закрывавшая лицо. Мать семейства даже придержала для него дверь.

   – Выглядел как курьер, – вслух подумал Илюшин. – Кстати, место с диваном освободилось. Давайте пересядем.

   Не дожидаясь согласия, он взял свою чашку и перешел за дальний столик – единственный, к которому прилагался небольшой, на двоих, диван с высокой спинкой. Для себя Макар придвинул стул, предоставив Истрику располагаться на диване.

   – А там чем не понравилось? – осведомился тот, поставив на стол почти опустевшие миски с орешками и чипсами.

   Илюшин жестом попросил официанта принести еще.

   – У вас, Алексей Борисович, анатомический рюкзак, – сказал он. – С лямками, которые должны разгружать спину. Вы, когда сидите, непроизвольно пытаетесь принять такое положение, при котором спина не будет вас беспокоить. Я решил, на диване вам будет удобнее.

   – Ошеломительная наблюдательность, – пробормотал Истрик не то с осуждением, не то с насмешкой.

   – Ну, или просто мой напарник предупредил, чтобы я не вздумал играть с вами в футбол, потому что у вас давняя спортивная травма, – невозмутимо закончил Илюшин.

   Следователь усмехнулся.

   – Значит, курьер… – Макар придвинул стул ближе. – В этот вечер никто из жильцов не заказывал доставку?

   – Ни один. Этот человек вышел через двенадцать минут после того, как в подъезд вошел Юренцов.

   Илюшин задумался.

   – Каким образом был убит Юренцов?

   – Черепно-мозговая травма. Удар по голове.

   – Орудие найдено?

   – Пока ищем. Мусорные баки проверили утром, ничего не нашли. Пропал бумажник – ну, вполне естественно…

   – Убийца пытается выдать случившееся за ограбление, – отмахнулся Илюшин. – Но вот двенадцать минут… Юренцова нашли на его этаже или внизу, в холле?

   – На шестом, у выхода из лифта.

   – Двенадцать минут – это много, много… – бормотал Макар. – Он что, пытался с помощью ключей Юренцова попасть в его квартиру?

   Истрик вскинул брови. Макар заметил эту гримасу и правильно ее истолковал.

   – Почему ему это не удалось? – требовательно спросил он, подавшись к следователю. – Что ему помешало? Соседи?

   В Истрика впился взгляд светло-серых глаз, под которым тому неожиданно стало не по себе.

   – Ключ не подошел, – разъяснил следователь. – В двери Юренцова барахлит замок, нужно знать, как открывать… Убийца ковырялся в нем, это видно по следам в замочной скважине… Но не разобрался и сбежал.

   – Можно проследить его путь по камерам?

   Следователь отрицательно покачал головой.

   – Он вышел в парк и затерялся среди гуляющих. Вечером там кого только нет! Он же практически был в униформе: джинсы, толстовка с капюшоном. Мы над этим работаем, конечно, – спохватился он. – Но ресурсы не безграничны…

   «И то, что удобно списать на ограбление, будет списано на ограбление», – мысленно закончил Макар.

   – Что было найдено при Юренцове? – по наитию спросил он и второй раз за вечер поймал на себе внимательный взгляд следователя.

   Тот помолчал, отпил пиво, очевидно, взвешивая, стоит ли делиться информацией.

   – Обоюдоострый нож, – наконец сказал он. – Нестандартного размера, в магазине такой не купишь. Ручная работа, и по закону носить с собой такие вещи – ну, чревато… Лежал у него в ножнах, воспользоваться им Юренцов не успел: его сразу оглушили ударом.

   – Ударов, надо думать, было много, – рассеянно поправил Макар. – Убийца был в ярости. Это не ограбление, Алексей Борисович, это попытка заткнуть рот человеку, который понял, с кем он общается, и, кроме того, осмелился испоганить книгу косвенным указанием на убийцу.

   – «Эти истории придумал не я»? – воспроизвел следователь и усмехнулся. – Косвенное – слабое слово.

   – Однако убийце этого было достаточно, – сказал Илюшин. – Алексей Борисович, вы проверите прошлое Юренцова? Оно подтвердит мое предположение.

   На лице Истрика явственно отразилось, что нужно отличать предположения от навязчивого бреда, однако он нехотя согласился.

   Они провели в баре еще пятнадцать минут. Макар пытался добыть хоть какие-то зацепки. Следователь отвечал, но сам любопытства не проявлял. Правда, он записал имя погибшего юриста и согласился взять распечатку с описанием «спасений» из «Песен ангелов», однако Илюшин видел, что это сделано по привычке не терять никаких сведений, даже самых, на первый взгляд, бесполезных.

   Они расстались, взаимно недовольные друг другом.

   На следующее утро телефонный звонок оторвал Илюшина от завтрака.

   – Макар Андреевич, сожалею, если разбудил. – В невыразительном голосе следователя не звучало ни следа сожалений. – Не затруднит ли вас подъехать?

   – Присаживайтесь.

   Что-то в его неуловимо изменившихся повадках подсказало Макару, что следователь поменял мнение об услышанной накануне истории.

   – Светлана Николаевна Капишникова, – без предисловий зачитал Истрик, надев очки и уставившись на монитор. Тонкая оправа придавала ему профессорский вид. – Убита четвертого мая две тысячи тринадцатого года. Производство по делу было приостановлено, дело передано в архив. Олег Юренцов проходил по нему свидетелем.

   Илюшин длинно выдохнул и закинул руки за голову, сцепив пальцы под затылком.

   – Девушку нашли на парковке? – спросил он.

   – Как я сказал, дело в архиве, но я попросил… – Истрик бросил взгляд на наручные часы, вздохнул и набрал номер. – Станислав Семенович, – проворковал он в трубку, – я вот не понял сейчас: какого лешего?..

   Из трубки посыпались жалобные оправдания, которые следователь пресек, сказав, что он дает от щедрот душевных четыре с половиной минуты и ни секундой больше. Сказано было так, что Илюшин неизвестного Станислава даже пожалел.

   – Баран, – беззлобно ругнулся Истрик. – Чаю с печеньем хотите, Макар Андреевич? Раз все равно приходится ждать…

   Чайник не успел вскипеть, как в дверь постучали, Истрик вышел в коридор и устроил кому-то быстрый и жестокий разнос. Илюшин, любопытный как кошка, постарался уловить как можно больше, но мешал шум бурлящей воды.

   Истрик вернулся с совершенно спокойным лицом, словно выходил покурить. Положил на стол дело и осведомился, пьет ли Макар Андреевич чай с сахаром или без.

   – Черт с ним, с чаем, – нетерпеливо сказал Илюшин. – Давайте посмотрим, что с Капишниковой.

   – Давайте, – согласился следователь, ухмыльнувшись его горячности.

   Двадцать минут спустя Макар оторвался от документов и проговорил вслух то, что вертелось у него в голове последние сутки:

   – Бедный парень!

   Света Капишникова, двадцати девяти лет, работала дизайнером в компании, специализирующейся на наружной рекламе. Для души она писала рассказы. К одному из литературных конкурсов они с Юренцовым решили сочинить текст вдвоем. Конкурс предполагался с денежным призом, а опыт удачного соавторства у Капишниковой и Юренцова имелся: они вместе победили на «Кровавой руке», сетевом состязании коротких хоррор-рассказов.

   В своих показаниях Юренцов говорил, что познакомились они на одной из тусовок. Это были времена, когда он еще изредка в них участвовал. С возрастом проблемы с речью и самообладанием у Юренцова усугубились, и теперь Макар подозревал, что это было вызвано гибелью Светы Капишниковой.

   С фотографии в деле Илюшину улыбалась курносая девушка с прической по моде пятидесятых годов: челка уложена валиком надо лбом, волосы завиты в крупные локоны. Ее нельзя было назвать красивой, но на лице читались живость характера и доброта. «Да, – подумал он, – Капишникова была доброй и сердобольной». Она пожалела стеснительного парня-заику. Она развлекала его болтовней, чтобы он не чувствовал себя не в своей тарелке среди непризнанных писателей, распускавших друг перед другом хвосты; она легко согласилась составить ему компанию на прогулке по бульварам; по дороге они неожиданно придумали сюжет, и, вернувшись, Света записала его и отправила Юренцову.

   С того вечера завязалась их дружба.

   Они по-приятельски редактировали друг другу тексты. Обменивались идеями. Обсуждали фильмы и книги. Их переписка продолжалась почти три года, а затем они решили, что пора снова поучаствовать в конкурсе.

   Четвертого мая Капишникова приехала в одиннадцать утра к Олегу Юренцову. Тот жил в коммуналке, где она бывала прежде. До двух часов дня они вместе писали рассказ. Другие жильцы подтвердили, что слышали болтовню и смех из комнаты Олега. Они расстались в два пятнадцать, договорившись, что Светлана позвонит ему через двадцать минут: это было что-то вроде ритуала, залога успеха: в тот раз, когда они выиграли, она позвонила с дороги, и после они решили, что это их счастливый знак.

   Через двадцать минут она не перезвонила.

   Все это время писатель находился на глазах соседей. Он пил чай в кухне и поглядывал на телефон.

   Полчаса спустя Юренцов набрал ее сам. Девушка не отвечала, и он забеспокоился. С утра передали штормовое предупреждение, резко похолодало, поднялся ветер, больше напоминавший бурю. Испугавшись, что на машину упало дерево, Юренцов прибежал на парковку и нашел свою подругу убитой.

   – Писателей в Москве как собак нерезаных, – проговорил Илюшин, – а издатели по чистой случайности подсунули убийце того, кто обнаружил одну из его жертв.

   Что ощутил несчастный Юренцов, когда начал читать сырой материал, присланный анонимным заказчиком, и вдруг понял, что именно тот желает перевести в художественный текст?

   Все эти детали были высечены в его памяти. Ветер, ломавший деревья. Мячик, выкатившийся на середину парковки. Кубик Рубика на зеркале заднего вида. Желтый плащ и юбка до щиколоток. Юренцов был единственным, кто твердо знал: не было никакого спасения – было убийство.

   «Плащ грязен справа». Убийца иносказательно упомянул обо всем. Колотое ранение было нанесено в правый бок. Перед Макаром встали сухие строчки экспертизы: «Колото-резаное повреждение печени… в паренхиме левой доли глубокий раневой канал…»

   «Грязен, значит, – про себя сказал он. – Грязен справа. Ах ты, тварь».

   Юренцов держал ее на руках до приезда скорой.

   – Может быть, эти главы написаны не преступником? – предположил Истрик, кивнув на листы.

   – А кем же?

   – Кем-то из следственно-оперативной группы…

   – Бросьте, Алексей Борисович, – пренебрежительно сказал Макар. – Это не просто детальные воспоминания, а описание убийств – это раз. У вас на руках труп Юренцова, забитого до смерти, – это два. И единственный человек, который мог сообщить, кто стоит за псевдонимом «Варфоломеев», неожиданно обуглился в собственном офисе, успев накануне скупить все экземпляры книги, – это три. Нет, я вам сочувствую, конечно. Вчера был разбой с убийством, а сегодня нарисовался серийный преступник… Поводов для ликования немного. Опять же, начальство не обрадуется.

   При упоминании начальства Истрик помрачнел.

   – Что вы от меня хотите?

   Ударение на «вы» Макар расценил правильно.

   – Мне нужно идентифицировать еще два убийства, описанные в книге. Привязать их к реальности.

   Истрик задумчиво смотрел на него, не снимая очки.

   – Каким образом? – наконец спросил он.

   Макар положил перед собой смартфон и вывел на экран текст.

   – Мы не знаем дат и адресов, – сказал он. – Но есть детали, которые существенно облегчают поиск. Первая смерть – старуха с пятого этажа сталинки.

   – Почему с пятого?

   – Потому что пепельниц было четыре, – не совсем понятно ответил частный сыщик.

   Следователь придвинул распечатку, пробежал глазами. «М-да, и в самом деле, четыре…»

   – Чуть дальше проскочит выражение «снежная королева, поселившаяся в сталинке». Но нас должно интересовать в первую очередь не это, а… – Макар сверился со своими записями. – Да, вот оно: башня высотой восемьсот двадцать восемь метров, о которой говорит ведущая утренней передачи.

   – Здесь не сказано об утренней, – заметил въедливый Истрик.

   – Зато сказано: «…сверкающее на утреннем солнце». Так вот, башня такой высоты – это Бурдж-Халифа, бывшая Бурдж-Дубай, переименованная в две тысячи десятом, когда она была признана самым высоким зданием в мире. «Сверхвысотный небоскреб», – процитировал Макар, одновременно выведя на экран текст новостей. – Торжественное открытие прошло четвертого января, однако в новостях башня упоминалась вплоть до десятого, пока ее не вытеснило бурное обсуждение легализации однополых браков в Португалии. Следовательно, поиск сужается до одной недели, даже шести дней, с четвертого по десятое января две тысячи десятого. Жертва – женщина, предположительно старше шестидесяти, погибшая насильственной смертью. Судя по упоминанию взорвавшегося яйца, ей так же, как Юренцову, размозжили голову. Кроме того, в квартире должен был быть погром. Либо старуха оказала отчаянное сопротивление, либо убийца в припадке ярости расколотил все, до чего дотянулся…

   – А если это происходило не в Москве? – поинтересовался следователь.

   Илюшин на несколько секунд замолчал. Истрик буквально увидел, как под растрепанной русой шевелюрой щелкают варианты, будто костяшки бухгалтерских счетов.

   – Тогда нам его не отыскать, – наконец сказал Макар.

   Следователь наморщил нос.

   – Ладно. Примем как допущение, что убийство совершено здесь.

   Быстрые закорючки испещрили бумажный лист: Истрик переписал все, что было сказано Илюшиным. Макар заметил, что следователь ни разу не сделал паузу для уточнений. Память у него, по-видимому, была цепкая.

   Алексей Борисович ему не нравился. В нем не хватало горения, азарта. Его, кажется, совсем не впечатлила рассказанная Макаром история о книге, которая самого Илюшина разве что с ума не сводила своей нелогичностью и непохожестью ни на что, с чем они сталкивались раньше. Им с Бабкиным доводилось встречаться с серийными убийцами. Но ни разу – с такими, которые написали бы зашифрованную книгу о собственных преступлениях.

   Истрика же это не поражало. Сначала он попросту не понял Илюшина. Затем – не поверил. А поверив, принял происходящее как должное.

   Илюшин рассмеялся бы, если б кто-то сказал, что в нем чрезвычайно сильно детское начало. Однако его чувства, когда он понял, с чем имеет дело, мало чем отличались от восторга и упоения мальчишки, нашедшего окровавленную карту с зашифрованным указанием маршрута к сокровищам. У Макара в буквальном смысле захватывало дух, когда он обозревал путь, пройденный убийцей.

   – Что со вторым убийством? – спросил Истрик с видом ослика Иа-Иа, которому только что сообщили, что в лес к выходным завезут стаю макак.

   – Здесь тоже хватает деталей. Я нашел в Сети кафе узбекской кухни «Зурна». Оно открылось двенадцатого июня две тысячи восемнадцатого года.

   Следователь подобрался. Убийство, совершенное относительно недавно, заинтересовало его больше.

   – Дозвониться до них не получилось, они открываются только в двенадцать, – продолжал Макар. – Во всяком случае, подъезд, где было совершено убийство, просматривается от входа в кафе, если верить тексту книги, – а я полагаю, ему следует верить. Думаю, это соседний дом. На карте видно, что кафе занимает отдельно стоящее небольшое строение. Надо узнать, когда и как долго перед «Зурной» работал зазывала. Таким образом, получим, какой срок нужно отсчитать от двенадцатого июня. Тут проще, чем со старухой: район-то известен. Вряд ли много мужчин среднего возраста были найдены убитыми в каком-то из ближайших подъездов. Это из ряда вон выходящее событие. Может быть, о нем помнят даже сотрудники кафе. А если они не сэкономили на видеонаблюдении…

   Он задумался, оборвав фразу на полуслове.

   Истрик не стал это комментировать. Он с той же молчаливой деловитостью записал выкладки Илюшина и позвонил.

   Макар не вслушивался в разговоры следователя. Он мысленно шел за убийцей: две тысячи десятый, две тысячи тринадцатый, две тысячи восемнадцатый… А затем – два убийства подряд в сентябре. «И это только те, о которых нам известно. Надо опросить двух бородатых дятлов из издательства. Если наш Бездарь решит, что они могут что-то знать о нем от юриста, он им шеи свернет и не задумается».

   – Почему Бездарь?

   Истрик, держа телефон возле уха, вопросительно уставился на Макара. Илюшин понял, что последнюю фразу произнес вслух.

   – Где ты ни на что не способен, там ты не должен ничего хотеть. А этот так мечтал написать книгу, что согласился передать свои бесценные воспоминания в чужие руки. Кстати, Алексей Борисович: вы изъяли компьютер и записи Юренцова? В них должна быть вся переписка с заказчиком.

   Следователь смерил Макара долгим взглядом, который мог означать что угодно.

   – И сотрудников издательства опросите, – быстро добавил Илюшин.

   На этот раз Истрик даже не посмотрел на него.

   Закончив очередной отрывистый разговор, из которого Макар, погруженный в свои размышления, мало что уловил, он, наконец, обратился к сыщику.

   – Меня, Макар Андреевич, печалит, что вы держите нас за кретинов. На то, чтобы прошерстить архивы, уйдет некоторое время. Я наберу вас, когда будут результаты.

   Выйдя на улицу, Макар позвонил напарнику и вкратце пересказал ему итоги встречи со следователем.

   – Надеюсь, ты не ляпнул при нем свое любимое «отнюдь»? – поинтересовался Бабкин.

   – Прекрасное слово, – возразил Илюшин, который не помнил, ляпал ли он «отнюдь» или уберег Господь.

   – Не в разговорах с сотрудниками органов внутренних дел, – отрезал Сергей. – Не советую бесить Истрика. Про него ходят слухи, что он тихий злопамятный хрен. К тому же ты ему обязан! Другой на его месте не подпустил бы тебя к расследованию и на пушечный выстрел.

   – Истрик полюбил меня всей душой. Но я тебе не поэтому звоню… Мне нужна вдова.

   Повисла пауза.

   – Допустим, вдовство твоей жены я могу гарантировать, – сказал наконец Бабкин. – Только тебе сначала нужно жениться. Или ты хочешь найти готовую, как Бендер?

   – Вдова Льва Котляра. Пока следствие начнет шевелиться, уйдет время, а я хочу поговорить с ней по горячим следам.

   – Каламбурчики у тебя… – осуждающе буркнул Сергей. – Ладно, жди.

   Макар прикинул, не вернуться ли ему домой. Вряд ли в ближайшее время стоило ожидать от Истрика результатов поиска в архивах. Илюшин даже не был уверен, что следователь станет этим заниматься.

   Он незаметно оказался на длинной аллее, поросшей старыми липами. Выбрал скамейку почище и сел. Солнце пробивалось сквозь листву. Липы желтели неравномерно: пятнами, подпалинами.

   Мимо проехал мальчишка-подросток на роликовых коньках. За ним размеренно скакал бородатый терьер с ответственным хмурым лицом.

   Один из рассказов Юренцова и Капишниковой был о собаках, взявших на планете власть в свои лапы. Забавный вышел текст. В нем фигурировал плакат, с которым собаки выходили на митинги: «Нет мировой гегемонии котов!»

   – Есть мировая гегемония котов, – вслух сказал Макар.

   Он зажмурился от солнечных лучей, падавших сквозь дрожащий шатер листвы.

   «Убийца не бездарь. Напрасно я обозвал его. Он хроникер. Его скрупулезность в описании событий делает ему честь. Интересно, сразу ли он вел записи, или его память сохранила все подробности преступлений?

   Нужен психолог-криминалист. Елки, как же нужен хороший психолог-криминалист! Ни мне, ни Истрику не под силу составить психологический профиль Хроникера. Мы имеем дело с довольно редким типом преступника. Не потому, что он решил увековечить свои убийства в книге, – на это осмеливался не он один. Взять хоть “Гейнсвиллского потрошителя” Дэнни Роллинга с его “Создавая серийного убийцу”… Дональд Гаскинс, законченный выродок, убивший больше ста человек, наговаривал для журналиста на диктофон свои мемуары. Все они полагали, что совершали нечто выдающееся.

   Но Хроникер замаскировал свои воспоминания. Значит, книга нужна была для чего-то другого. Она была написана не раскаявшимся преступником, не ублюдком вроде Гаскинса, который упивался содеянным… За ее созданием стоял иной мотив.

   Я бы предположил, что Хроникер, как многие убийцы, втайне рассчитывал быть пойманным, если бы, черт возьми, не сгоревший юрист и не забитый насмерть Юренцов. Нет-нет, он зачищает следы! Не останавливается ни перед чем. Он панически боится разоблачения, а вовсе не жаждет его.

   Что мы о нем знаем?»

   Илюшин уставился перед собой невидящим взглядом.

   «Как не хватает Сереги», – с досадой подумал он. Отчасти досада была обращена на себя: Макар воспринимал собственную самодостаточность как норму; открытие, что для мозгового штурма ему необходим напарник, было ощутимым ударом по самолюбию.

   Он даже подумал, не выдернуть ли Бабкина из его дурацкого расследования… Но это было бы жестоко. «Серега спятит, если не доведет до конца то, что он начал. Станет сомнамбулически ходить во сне, ловя своего Богуна.

   Итак, что мы знаем о Хроникере?

   Мужчина.

   Даже если не брать в расчет, что среди серийных убийц только шесть процентов женщин, о том, что мы имеем дело с мужчиной, косвенно сообщает текст книги, а главное, выбор способа убийства.

   Возраст, по той же статистике: от двадцати пяти до пятидесяти.

   Надо выпросить у Истрика видео с камеры над подъездом. Надеюсь, они проведут хоть какое-то исследование, чтобы понимать, какого роста Хроникер. Раз женщина придерживала для него дверь, он на долю секунды оказался рядом, а это означает, что можно сравнить их рост.

   Что дальше?

   Хроникер убивает незнакомцев. Здесь он не исключение: шестьдесят два процента серийных убийц поступают так же. Любопытно другое: он, по всей видимости, не выходит на охоту, а действует под влиянием порыва. Все три “спасения” в книге описаны именно как случайность.

   Что-то провоцирует его. Интересно, что именно? Голоса в голове? Слышит ангелов? Название книги прямо говорит об этом, однако текст – это его реальность, вывернутая наизнанку… Хотя отбрасывать мысль о голосах не стоит.

   Другое дело, что мне это ничем не поможет.

   Слишком разнообразен выбор жертв, вот в чем беда! Старуха в собственной квартире. Случайно встреченная девушка. Мужчина, за которым Хроникер оказался в очереди.

   Почему именно они?

   Где триггер?

   Уголовные дела – вот что совершенно необходимо! Без них невозможно понять, что общего у жертв. Если это общее, конечно, имеется…»

   Он раздраженно прищелкнул пальцами. Грузная женщина, катившая за собой сумку на колесиках, вздрогнула и в сердцах обругала его. Провожая взглядом ее сердитую спину, такую же мешковатую, как сумка, Илюшин вспомнил, как Хроникер перечислял продукты, которые купил в магазине.

   Творог, сметана, мешок развесных конфет…

   «А ведь ему за сорок. Голову на отсечение не дам, но мужчина лет тридцати вряд ли будет покупать развесные конфеты: он возьмет коробку».

   Впрочем, подумав, Макар решил, что это слишком смелое предположение.

   «Что я упустил? Ах да: он не бедствует. Автор выложил за “Песни ангелов Московской области” приличную сумму. Тысяча экземпляров на хорошей бумаге, а главное, с рекламным бюджетом, – на учительскую зарплату, например, так не разгуляешься… Если, конечно, Хроникер не откладывал деньги последние лет десять.

   И все-таки – зачем, зачем ему книга? Да еще и под псевдонимом, да еще и написанная кем-то другим.

   Пока единственная серьезная ошибка Хроникера – то, что он оставил попытки проникнуть в квартиру Юренцова. Испугался. Каких-то семь-восемь минут побился об чужую дверь, как бабочка, и улетел. Во-первых, с крыльев бабочки могла нападать пыльца. А во-вторых, в компьютере Юренцова – след к его норе. Понятно, что Хроникер не идиот: наверняка ему хватило ума не использовать собственный компьютер. Но когда по этому следу пустят профессионалов, его дилетантские уловки вряд ли ему помогут».

   «Не “когда”, а “если”», – поправил он самого себя.

   Смартфон нежно квакнул: пришло сообщение от Бабкина.

   «Юлия Марковна Котляр». Фото, адрес и телефон.

   Макар отправил в ответ смайл с поцелуйчиком и ухмыльнулся, представив лицо напарника, когда тот получит слащавую картинку. Спустя пять секунд кваканье повторилось. На этот раз Макар не удержался от смеха: Бабкин мгновенно парировал смайлом с боксерской перчаткой. Намек был прозрачен.

   С присланной во вложении фотографии на него смотрела смуглая женщина с пышной прической и маленькими глазами, похожими на изюминки, утопленные в тесте.

   Прежде чем позвонить вдове юриста, Илюшин помедлил. Только что у этой женщины погиб муж. Разговор будет не из легких.

   «А что поделать?» Он пожал плечами и набрал номер.

   – Алло, – сказали в трубке низким контральто.

   – Юлия Марковна? Здравствуйте. Меня зовут Макар Илюшин. Я занимаюсь расследованием нескольких смертей, в том числе гибелью вашего мужа… – До сих пор ему удалось ни разу не погрешить против истины. – Примите, пожалуйста, мои соболезнования. Понимаю, сейчас неподходящее время для такой просьбы, и простите, что вынужден беспокоить вас. Не согласились бы вы встретиться и ответить на несколько вопросов?

   Он понадеялся, что его обращение вышло достаточно проникновенным. Хотя на месте скорбящей женщины он послал бы самого себя к черту. Даже слать бы не стал – просто повесил трубку.

   – Ой, боже мой, да что здесь обсуждать, – презрительно сказали в трубке тем же полнозвучным голосом. – Этот идиот даже не мог скончаться как приличный человек. Если вам больше нечем заняться, то приезжайте, ради бога, кто ж вам может помешать.

   Макар опешил. Справившись с изумлением, он уточнил, дома ли мадам Котляр, и заверил, что будет у нее через час.

   Юлия Марковна встретила Илюшина в роскошном красном кимоно. По алому шелку порхали золотые и синие бабочки: символ счастья в браке, как помнилось Макару. Память так же услужливо подсказала, что красный в японской традиции – цвет радости.

   Несомненно, сказал он себе, этот образ выбран ею по чистой случайности.

   – Можете не разуваться, – только и бросила хозяйка при виде гостя.

   Он проследовал за ней по коридору и очутился в невероятно помпезной гостиной. В искусственном камине пылал искусственный огонь. На темно-синих стенах золотые панно чередовались с серебряными; им вторили обильные серебряные лилии на портьерах с ламбрекенами. Взгляд искал, на чем отдохнуть, но дизайнер знал свое дело и не оставил ни метра свободного пространства; где была не резьба, там лепнина.

   Про себя Макар немедленно окрестил этот стиль бешеным ампиром.

   Воздух был напоен сладостью, исходившей от букета белых лилий на стеклянном столике.

   Однако надо было признать: мадам Котляр смотрелась в этой обстановке так же естественно, как орхидея в джунглях.

   – Присаживайтесь. – Она царственным жестом указала на пестрое кресло.

   Илюшин уловил какое-то движение.

   – Не раздавите Боню!

   Приглядевшись, Макар понял, что среди пестроты притаилась небольшая кошка.

   Внезапно комната ожила и зашевелилась.

   Только теперь ему стало ясно, что кошка здесь не одна. Он был окружен кошками. Кошки лениво драли спинку дивана. Кошки прятались за шторами. Кошки шествовали к двери. Эта гостиная просто кишела ими, и сквозь сладость букета лилий к нему наконец-то пробилась великолепная аммиачная вонь.

   – Бодя, дай я сяду, – в нос сказал Илюшин, стараясь дышать ртом.

   Ему пришлось взять ее на руки, что не обрадовало ни Макара, ни кошку. Он спустил ее на пол и осторожно сел.

   Мадам Котляр раскинулась на диване. Вокруг нее образовалось разношерстное облако.

   – Лев Семенович – мой бывший муж, – сообщила она. – Мы не успели развестись. Мне придется быть его вдовой. Напоследок он обрек меня и на это!

   Макар еще раз выразил ей соболезнования.

   – Бросьте, – сказала Юлия Марковна своим прекрасным низким голосом. – Он был такой мерзавец, что я все эти годы спрашивала себя: Юля, где были твои глаза? Допустим, Юля, у тебя плохое зрение! Но ведь ты могла бы, Юля, ориентироваться на запах, как поступают все разумные женщины, даже если они ослепли от любви.

   Илюшин вздрогнул и скосил глаза на кошек.

   – От Котляра воняло блудом! – продолжала вдова. – Он мог зайти в трансформаторную будку и выйти оттуда с бабой. Эти вешалки, шалавы, эти губищи без трусов… Я не знаю, откуда он их брал, это какая-то магия, наваждение! Пойти на похороны собственного отца и подцепить там лахудру на каблуках! Уникальный дар! Я не стану убиваться по этому человеку, будь у меня хоть десять раз его фамилия. Он – вам известно, что он сделал? Он спустил деньги моего покойного папы на венерологов! Не изображайте из себя, будто вы не знаете, откуда берется сифилис. Все венерологи Москвы обожали Котляра. Я могу их понять! Из всех знакомых женщин Льва Семеновича только мне не удавалось зарабатывать на его потенции. Все поимели свою выгоду, все до единой! Кроме меня.

   Она погладила кошку, забравшуюся ей на колени.

   – Когда случился пожар, он наверняка был там не один, а развлекался с очередной потаскухой. Вино, свечи… Узнаю Котляра! Когда мы еще были молоды, я твердила Льву Семеновичу, что он сгорит на работе. Однако я и вообразить не могла, что мое предсказание сбудется буквально…

   Ее бессердечие даже восхитило Макара.

   Он попытался узнать, насколько она была посвящена в дела супруга. И услышал, что уже три года они жили раздельно.

   – Вы что-нибудь знаете о его последних клиентах, Юлия Марковна?

   – Бабы – вот его клиенты, – отрезала она. – Не смотрите на меня как на душевнобольную! Я, чтоб вы знали, дочь практикующего психиатра.

   «Это многое объясняет», – подумал Макар, старательно контролируя выражение своего лица.

   – Последние полгода от него при каждой встрече разило женскими духами! – не унималась Юлия Марковна.

   – То есть вы все-таки встречались?

   – Нам требовалось разрешить общие вопросы экономического плана, – туманно ответила она. Он заподозрил, что за этой формулировкой скрывается банальный раздел имущества.

   – Лев Семенович мог сам пользоваться парфюмом…

   – Котляр? – Она взмахом руки пресекла и подобие такой возможности. – Никогда! Он даже дезодоранты презирал. Я твердила ему, что от него за километр тащит первомайским парадом мертвых старух, это попросту неприлично в его положении! Но он совсем меня не слушал!

   – Нет никаких свидетельств, что в ночь пожара с ним была женщина.

   – Да? Что ж, значит, не было. – Юлия Марковна согласилась легко и даже как-то равнодушно. – Однако в общем бездарном рисунке его жизни это, поверьте, ничего не меняет. Кое-кого я видела с ним пару месяцев назад, – без паузы продолжила она. Макар был уверен, что его ждет история о новых похождениях несчастного юриста, но Юлия Марковна продолжила: – Мужчина лет сорока, довольно импозантный.

   Макар позабыл про кошек и ампир и попытался вытрясти подробности.

   Однако ее словоохотливость будто испарилась. Вскоре причина стала ясна. Юлия Марковна следила за собственным супругом. Смысл этой слежки Илюшин понял не до конца. Возможно, ей просто хотелось убедиться своими глазами, что Лев Семенович водит дам по ресторанам, пока она наслаждается компанией толпы кошек.

   Она увидела и дам, и кое-кого из клиентов.

   Но память ее подводила. Она не могла вспомнить названий ресторанов. Путала улицы, даты, время суток… Даже Макар с его дотошностью в конце концов сдался. Память этой женщины представлялась ему гигантским захламленным чуланом, в котором наткнуться на искомое способен лишь сам владелец, да и то случайно. Чужаку рыться в грудах барахла бесполезно.

   Он все же выяснил, что мужчина был бородат, солиден, хорошо одет.

   – Вы не вели съемку? – с надеждой спросил Макар.

   Она пренебрежительно фыркнула.

   – Я вам не шпионка!

   – Пожалуйста, если вспомните хоть что-то, позвоните мне. Важна любая деталь. Даже то, что может показаться незначительным.

   Макар положил на стеклянную поверхность свою визитную карточку и подумал, что судьба бумажного прямоугольника известна заранее. Быть ему закопанным в кошачьем лотке.

   Юлия Марковна встала. Несмотря на грузность, двигалась она легко.

   – Отчего вас интересуют клиенты Котляра?

   Рано или поздно ей предстояло узнать жуткую правду, а потому Макар не стал выкручиваться.

   – Я полагаю, ваш муж был убит, – честно сказал он.

   И вновь эта женщина поразила его. Юлия Марковна подняла брови, пару секунд поразмыслила и кивнула.

   – Да, такое вполне возможно. Лев Семенович любил ввязываться в сомнительные предприятия. Его природный авантюризм полностью заглушал голос разума… и без того негромкий, поймите меня правильно.

   Илюшин был уверен, что понял правильно: вдова Котляр только что назвала покойного мужа идиотом.

   Оказавшись на улице, Макар попытался продышаться. Казалось, часть кошачьего прайда следует за ним, распространяя амбре.

   Хуже всего, что он ничего не узнал. «Импозантный мужчина среднего возраста. Невероятной ценности сведения».

   Он мимоходом задумался о том, что в отказе Юлии Марковны соблюдать приличия по отношению к покойному мужу читалось нечто демонстративное… Пожалуй, на грани с психопатией. Шутка «сгорел на работе» даже для циничного Илюшина была чрезмерной.

   Часы показывали начало пятого.

   «Придется возвращаться домой ни с чем», – подумал он, и тут на экране отобразился входящий вызов.

   – Истрик. Отыскались ваши два дела, – лаконично сообщил следователь.

   Макар не сразу понял, о чем он говорит. А поняв, не поверил.

   – Вы нашли старуху и мужчину из подъезда? – недоверчиво переспросил он.

   – Я так и сказал.

   Илюшин снова уставился на циферблат, хотя в этом не было никакой необходимости. С того времени, как они расстались со следователем, прошло пять часов.

   – Как вам это удалось? – потрясенно спросил он.

   Алексей Борисович в ответ хмыкнул и сказал, что человек он, во-первых, скромный, а во-вторых, занятой. Поэтому если Макар Андреевич желает ознакомиться с материалами дел, то лучше бы ему не распыляться на второстепенные вопросы, а приехать, пока не закончился рабочий день…

   Макар Андреевич заверил, что он уже в пути.

   По дороге Илюшин мысленно возводил на каждом перекрестке памятник Истрику. Он увековечил следователя в кепке с уверенно вытянутой рукой. Он посадил Истрика на толстобокую бронзовую лошадь. Наконец, Алексей Борисович возвысился над Москвой-рекой, попирая тупоносыми ботинками палубу корабля. В кулаке он сжимал свернутое в трубку уголовное дело.

   Истрик к вечеру как-то выцвел. Он сдержанно кивнул на две папки и продолжил заниматься своими делами.

   Илюшин открыл верхнее.

   ЕЛЬЧУКОВА НИНА ТИХОНОВНА. Родилась двенадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать шестого. Убита восьмого января две тысячи десятого. Причина смерти: проникающая черепно-мозговая травма.

   «Я знал, – торжествующе сказал себе Макар. – Я знал!»

   Он стал читать дальше. «Сопутствующие повреждения: ушибленная рана правой теменной области, вдавленный перелом правой теменной кости, эпидуральная и субдуральная гематомы, перелом затылочной кости, перелом верхней стенки правой глазницы, закрытый перелом костей носа…»

   Илюшин на секунду прикрыл глаза. Заключения эксперта, пожалуй, достаточно. Фотографий пока не надо.

   Затем он взял второе дело.

   ШЕЛОМОВ ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ. Родился пятого марта тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Убит тринадцатого июля две тысячи восемнадцатого года. Причина смерти: открытая черепно-мозговая травма…

   Макар изучил улики, пробежал глазами показания свидетелей и вернулся к первому убийству.

   – Какая бессмысленная жестокость, – вырвалось у него.

   – Верно, – неожиданно отозвался Истрик, взглянув на него над очками. – Похоже на аффект, если судить по повреждениям…

   Выходило, что следователь еще и успел ознакомиться с обоими делами.

   Макар откинулся на спинку стула. Фотографии ждали его. Фотографии, которые ему предстояло изучить.

   – Да, кстати. – Истрик выдвинул ящик и достал третью папку. – Дело Капишниковой. Я отлучусь ненадолго. Никуда не уходите.

   Последняя фраза, очевидно, должна была означать повышение статуса Илюшина: с ним уже шутили. Но Макар даже не улыбнулся.

   Он сидел над уголовными делами, делая выписки, пока не заметил, что за окном давно горят фонари. Истрик незаметно исчезал, неслышно возвращался; кто-то – вряд ли сам следователь – поставил перед Макаром чашку с горячим, хоть и жидким чаем, – пока Илюшин погружался все глубже, глубже и глубже.

   В темноту.

   Первой жертвой была старуха. Макар постарался выкинуть из головы текст, чтобы он не накладывался на материалы дела и не искажал увиденное, подобно линзе.

   Нина Ельчукова. Семьдесят четыре года. Всю жизнь проработала гримером в театре. Занимала трехкомнатную квартиру на пятом этаже. Восьмого января открыла дверь человеку, который ее убил.

   Соседей на четвертом не было дома – они уехали к друзьям праздновать Новый год. Если бы не их отсутствие, полиция прибыла бы на место преступления намного быстрее. Их вызвала соседка Ельчуковой лишь в семь, когда вернулась и заметила приоткрытую дверь. Убийство было совершено утром, между десятью и двенадцатью.

   Оно сопровождалось разрушениями.

   В комнате была опрокинута мебель. Пол усеивали осколки хрусталя и стекла. Преступник перебил сервизы, уронил стулья, перевернул стол. Издевкой выглядели два чудом сохранившихся маленьких стеклянных голубка, жавшихся друг к другу среди погрома.

   Жертве были нанесены чудовищные повреждения. Истрик не зря упомянул аффект. Не было никакого смысла избивать беспомощную старуху – тем более что она потеряла сознание после первого же удара и вскоре была мертва.

   Макару пришлось призвать все свое самообладание, чтобы обратиться к фотографиям.

   К облегчению Илюшина, они не так ужаснули его, как он ожидал. Фотографии мертвой Светы Капишниковой подействовали намного сильнее.

   Да, то, что он видел, было чудовищно. Однако Нина Ельчукова умерла быстро. А все остальное убийца творил уже с бездыханным телом.

   «Нет следов сексуального насилия». Илюшин утвердительно кивнул самому себе: так он и предполагал. Мотив убийств – не сексуальный. И, очевидно, не удовлетворение жажды власти, поскольку ни одна из жертв не подвергалась мучениям. «Преступление без садистического компонента… Однако закономерность с выбором объектов нарушена».

   Нина Ельчукова никак не походила на произвольно выбранную жертву. Преступник не встретил ее на улице, а проник в квартиру. Не мог он и выследить ее: в это утро Ельчукова не покидала подъезд. Ее беспокоило повышенное давление, о чем она сказала соседке, выйдя полить цветы на лестничной клетке. Сын ее давней подруги должен был привезти ей лекарства.

   Двое жильцов сообщили, что около полудня к ним стучался мужчина, кричавший, что пришел с проверкой газового оборудования. Однако голос у него был странный, и в обеих квартирах ему не открыли: в одной подумали, что мошенник, в другой списали на пьяные безобразия подгулявшего соседа.

   Следов взлома на двери Ельчуковой не было. Бывшая гримерша сама впустила убийцу.

   Из квартиры пропали деньги и драгоценности.

   Орудием убийства стала огромная ваза чешского хрусталя. Прочитав описание вазы – по иронии судьбы, одного из немногих предметов, уцелевших в погроме, – Илюшин глубоко задумался.

   Следствие отрабатывало версию разбоя. Старуха начала что-то подозревать, и грабитель счел за лучшее избавиться от нее, пока она не подняла тревогу. Но убить человека, пробив ему голову вазой… К тому же удар был нанесен, когда преступник и жертва стояли лицом к лицу; экспертиза доказала это неопровержимо.

   Ваза. Какой странный выбор.

   Почему не нож? Не заточенная отвертка? Не удавка, в конце концов?

   Илюшин вернулся к делу Светланы Капишниковой.

   Эксперт предполагал, что девушка была зарезана либо ножом нестандартной формы, либо ножницами.

   Что касается смерти Дмитрия Шеломова, орудие убийства было найдено. Рабочие, выкладывавшие площадку перед кафе, не уложились в срок, и перед входом была свалена груда брусков. Убийца подобрал один из камней. «А в книге ты, сволочь, эту деталь как-то упустил из виду», – подумал Макар.

   Ваза.

   Ножницы.

   Камень.

   «Ножницы – женское орудие преступления. Но чтобы вазой размозжить человеку голову, нужна большая физическая сила».

   «Может быть, я ошибаюсь? – думал Макар. – Убийства совершены разными людьми? Предположим, четвертому откуда-то стало известно об этом. Он записал их…»

   Однако эти рассуждения завели его в тупик.

   Он не видел иного объяснения гибели Льва Котляра и Олега Юренцова, кроме попытки серийного убийцы скрыть следы.

   Ни на одном из трех мест преступления не нашлось улик, которые указывали бы на третье лицо. Преступник тщательно вытер вазу. Камень брусчатки был брошен в подъезде возле тела Дмитрия Шеломова, но отпечатков на нем не обнаружили. «Натянул перчатки, выходя из магазина. О чем тоже забыл рассказать своему читателю».

   Шеломов трудился штукатуром в соседней школе. Школу загодя решили подготовить к первому сентября, поэтому ремонт был практически закончен к середине июля.

   В пятницу Дмитрий отпросился у прораба с обеда, соврав, что хочет уехать из города на выходные. Вместо того чтобы идти домой, Шеломов отправился к любовнице, живущей в том же квартале. Он провел у нее около двух часов.

   На обратном пути штукатур зашел в магазин, и в очереди за ним встал Хроникер.

   Из карманов Шеломова после смерти пропал бумажник. Этого хватило, чтобы дело списали на наркомана, которому не хватало на дозу.

   – От встречи в очереди до убийства в подъезде прошло не больше пятнадцати минут, – вслух сказал Макар, уставившись в темное окно. В нем отражался расплывчатый кабинет: шкафы, столы, он сам с пустой чашкой в руке. – Если бы вы догадались сразу затребовать запись с камер из магазина!

   Истрик потянулся.

   – Принцип коллективной ответственности исповедуете?

   – Да это не персонально вам упрек… – Илюшин раздраженно махнул рукой. – Но, черт возьми, даже в рамках версии о наркомане это следовало сделать! Очевидно же, что Шеломова засекли именно в супермаркете. Он громко говорил, привлекал к себе внимание… А здесь, – Илюшин постучал по картонной обложке, – даже нет свидетельства кассирши. Она могла вспомнить, кто стоял в очереди за жертвой. Однако ее никто не удосужился расспросить. Что за… халтура!

   Он понимал, что не стоит сердить Истрика, но не мог удержаться.

   Олег Юренцов зарабатывал техническими переводами и писал плохие рассказы. Олег нашел свою подругу убитой. Он пытался сообщить миру, что у него в руках оказались истории, записанные преступником, но ни у кого не хватило терпения, чтобы выслушать его. И тогда бедный глупый Юренцов зашифровал в рисунке сообщение, на которое должен был клюнуть убийца, и стал ждать, когда тот начнет охотиться за ним. Это для Юренцова заказчик был невидим. А вот у заказчика хранился договор с издательством, где черным по белому был записан адрес исполнителя.

   Илюшин морщился от неловкости, представляя, как Юренцов покупает у кого-то из своих сетевых знакомых нож; прилаживает к поясу мешковатых брюк ножны; проверяет, как быстро он сможет выхватить свое оружие. Все это оказалось зря. Глупо это было, невыносимо глупо, и сам Юренцов выставил себя законченным дураком, и все это теперь не имело никакого значения, потому что его прикончили быстро и безжалостно, едва он вышел из лифта. Он вызвал Хроникера, точно дьявольскую силу, своими детскими каракулями на рисунке – и Хроникер пришел.

   Всего этого не случилось бы, если бы следователь, установив маршрут штукатура Дмитрия Шеломова, изъял бы из магазина видеозапись.

   – Качество записи в торговых залах низкое, – заметил Истрик. – И не факт, что нам удалось бы по ней идентифицировать вашего… фигуранта. Покупать конфеты – это не преступление. Что еще можно было ему предъявить?

   Он снял очки и вытащил из ящика какой-то пузырек, из которого невозмутимо закапал в глаза. Зажмурился и притих.

   – Можно было показать его фото жильцам подъезда. – Макар обращался к отражению Истрика, у которого вместо лица было пятно.

   Следователь пожал плечами.

   Илюшин побарабанил пальцами по столешнице.

   – Дела объединят в одно производство? – спросил он. – Поджог офиса Льва Котляра и убийство Юренцова?

   Соседнее кресло издало глубокий вздох. Истрик по-прежнему сидел, запрокинув голову к потолку и зажмурившись, а потому казалось, будто этот вздох, этот долгий немой укор обращен к небесам, пославшим ему Илюшина.

   – Вы такой прыткий, Макар Андреевич. Вам это по жизни не мешает?

   Илюшин вспомнил Бабкина, поджал губы и чопорно сказал:

   – Отнюдь.

   Макар вошел в квартиру около полуночи.

   По дороге через ночной парк к нему привязалась кучка юнцов, опасно задиравших прохожих. Илюшин почти никогда не попадал в зону внимания такого рода компаний. «Плохой признак, – думал он, пока они догоняли его, точно стая бродячих собак, все сокращая расстояние. – Говорит о том, что я устал. И жалость к дураку Юренцову совершенно лишняя».

   Когда парни приблизились, гогот и матерщина стихли. Илюшин не оборачивался, дожидаясь момента. И дождался. Стало совсем тихо, а затем скользнул то ли смешок, то ли шепоток – и шорох. Тогда он легко шагнул в сторону, и тот, кто должен был толкнуть его в спину, пролетел мимо и грохнулся на асфальт.

   – Джеки Чан, что ли? – сказал предводитель, рассматривая Илюшина, который остановился под фонарем.

   Этот парнишка был нехорош. Кураж остальных можно было списать на спайс. А у этого в глазах светилось жадное предвкушение. Широкая улыбка, обнажившая пустые десны, походила на оскал распотрошенной устрицы.

   – У тебя в карманах ничего чужого не завалялось? – развязно спросил он.

   Макар осклабился в ответ.

   – Зубы твои, может? – предположил он. – Ты обронил – я подобрал.

   Словно иллюстрируя свои слова, он наклонился к земле. Увесистая палка, испещренная следами собачьих клыков, удобно легла в ладонь. Кто-то днем бросал ее своему псу, ротвейлеру или овчарке.

   Сергей не уставал твердить: при любой возможности избегай боя. Макару ничего не стоило удрать. Но он был так зол на Юренцова… Нож он купил, господи! Кретин! У тебя зрение минус пять, ты неповоротливый увалень с сидячей работой – кого ты собрался пырнуть этим ножом?

   – Ты чо щас сказал, гнида? – изумился парень.

   Макар ухмыльнулся шире, вызывающе сверкнув белоснежными острыми зубами.

   – Нет мировой гегемонии котов! – отчеканил он и шагнул предводителю навстречу.

   В квартире он первым делом вымыл руки. Затем прошел в спальню, вытащил из кобуры «Гранд Пауэр» – старенький, еще дореформенный – и спрятал в сейф. Затевать драку, имея при себе пистолет, было верхом безрассудства. Макар тихо засмеялся в пустой комнате.

   Серега смешал бы его с грязью, если б узнал.

   Зато на некоторое время эти пятеро перестанут приставать к прохожим в тихом парке.

   «Может, питбультерьер», – задумчиво сказал себе Илюшин, вспоминая глубокие вмятины на древесине. Ему нравилось, как улыбаются эти собаки. Совсем как Серега.

   Он стал носить «Пауэр» с собой после того как узнал о гибели Льва Котляра. Нападения Илюшин не боялся. Однако недооценивать серийного убийцу, за сутки прикончившего двоих, он считал недальновидным.

   Макар заварил чай и сел за изучение «Песен ангелов». Он выписал каждое слово, относившееся к описанию возлюбленной главного героя.

   В конце концов, все это было сделано ради нее.

   Возлюбленная и сама выглядела как бесплотный ангел. «Фиксация на бестелесности», – записал Илюшин. Описания внешности не было, и он поставил знак вопроса: есть ли прототип? Или ее образ – целиком плод воображения?

   Мог ли Хроникер, записывавший любую деталь, словно проводя инвентаризацию, удержаться и не обрисовать черты своей Прекрасной Дамы?

   Макар задумался, что содержалось в файлах, которые Хроникер присылал Юренцову. Перечисление событий – да, само собой. «Я пошел, я увидел, я сделал». Однако в какой мере литературная обработка была делом рук фантаста? Или Хроникер что-то вносил от себя?

   Чтобы это узнать, нужно было залезть в компьютер Олега Юренцова. А залезть в него можно было только с разрешения следователя, которое ему не получить. Макар понимал: даже если Истрик пойдет с докладом к начальству, а начальство прислушается к нему – что уже выглядело фантастическим допущением, – пройдет время, прежде чем его, Илюшина, подпустят к улике.

   Если вообще подпустят.

   Он вновь вернулся к сценам убийства.

   Первая была описана относительно сдержанно. На второй Юренцова понесло. К третьей нервы у него уже были вконец расшатаны: он получил отказ в возбуждении уголовного дела, не смог ничего добиться от сотрудников издательства и в отчаянии прибег к последнему средству. Которое могло прийти в голову лишь такому человеку, как Юренцов: малоизвестному писателю, живущему фантазиями.

   И все-таки оно сработало.

   Хроникер увидел надпись на рисунке только в магазине. Илюшин не сомневался: Юренцов согласовал с ним одну картинку, а буквы добавил позже. Отправил заказчику послание в бутылке. Только убийца мог понять, чем грозит ему сообщение «Эти истории придумал не я, и я расскажу об этом всем».

   «Еще лингвист-эксперт мне бы очень пригодился. Психолого-лингвистическая экспертиза… Профайлер нужен. Заодно изучил бы файлы на жестком диске у Юренцова… Он же не кто-нибудь, он про-файлер».

   Макар уже клевал носом.

   Сон навалился на него. Он добрался до постели и мгновенно уснул, будто кто-то захлопнул его, как книгу.

   На следующее утро он проснулся в шесть. Заварил кофе и распечатал все материалы уголовных дел, которые успел сфотографировать в отсутствие Истрика.

   Каждое убийство чем-то отличалось от других.

   – Поиграем в детскую игру «Найди лишнее», – вслух сказал Илюшин.

   Гибель театральной гримерши Нины Ельчуковой – претендент на вылет номер один. Нападение совершено в ее квартире, похищены деньги и украшения. Смерти Шеломова и Капишниковой схожи между собой, поскольку выглядят случайностью. Жертвы – встреченные Хроникером люди, чем-то привлекшие его внимание.

   Макар пометил на полях: «Что общего у К. и Ш.?» Молодая женщина, профессиональный дизайнер, – и пятидесятилетний рабочий?

   – Примерно ничего, – сказал он в пустое пространство комнаты. – Голоса в голове у Хроникера отдавали ему приказы, которым он следовал. Жертвы ни при чем.

   Однако всерьез в версию голосов он не верил. Две тысячи десятый, две тысячи тринадцатый и две тысячи восемнадцатый. Что происходило в эти годы? Почему в промежутках между ними никто не умирал от его рук? Может, в десятом, тринадцатом и восемнадцатом Хроникер переставал принимать препараты, назначенные ему психиатром?

   «Или убийства были. Каждый год. Просто по какой-то причине он не захотел о них писать».

   Последняя мысль показалась крайне неприятной, и, допив кофе, Илюшин сознательно от нее отказался. Он может работать лишь с тем, что имеется, – а значит, будет исходить из того, что погибших было трое.

   Претендент на вылет номер два: Светлана Капишникова, по признаку орудия убийства. Если добавить к трем убийствам из книги два недавних, получится, что в трех случаях из пяти Хроникер наносил жертве удары по голове. Нельзя исключать, что и Лев Котляр убит таким же способом.

   – Удар по голове… – Илюшин изобразил на листе гольфиста, замахивающегося клюшкой. – Человек физически сильный или с поставленной рукой. Приземистого Шеломова вырубил с одного бокового панча… То же самое проделал и с Юренцовым. Череп у мужчин крепче, чем у женщин, это вам не старуха с хрупкими костями, и все-таки Хроникер легко расправился с обоими.

   Он записал в графе предположений: Боксер?

   «Знал, куда нанести удар, и бил с большой силой».

   – Надо было назвать его Гольфистом.

   Левша или правша?

   Претендент на «третий лишний»: штукатур Дмитрий Шеломов. До него жертвами стали две женщины. Почему Хроникер переключился на мужчину?

   Макар отодвинул записи в сторону и вернулся к распечаткам уголовных дел.

   – Как ни крути, убийство гримерши отличается сильнее всего, – задумчиво сказал он. – К тому же оно было первым. С него все началось. Во всяком случае, будем так считать, пока не доказано обратное.

   «Что ж, обратимся к тому дню, когда погибла Нина Тихоновна».

   Следователя, который вел дело Ельчуковой, Макару найти не удалось. Тот ушел на пенсию и уехал из Москвы. Однако гримершу отлично помнили в театральной среде. Преувеличенных слухов о ее смерти ходило много. Кое-кто утверждал, что у Нины Тихоновны в квартире хранились драгоценности немыслимой стоимости. Откуда они взялись у старухи, всю жизнь получавшей довольно скромную зарплату, осведомленные люди не поясняли.

   Однако Илюшин сказал себе, что в их словах мог быть резон. В конце концов, трехкомнатная квартира не с неба свалилась.

   Утром восьмого января у Ельчуковой был гость. Нина Тихоновна плохо чувствовала себя с утра и позвонила сыну старой подруги, попросила купить ей лекарства.

   – Егор Николаевич Олейников, – прочитал Макар в материалах дела.

   Он в два клика выяснил, что Егор Олейников, сорока трех лет, по-прежнему проживает в Москве. Режиссер одного из молодежных театров. Театр занимал небольшую, но достойную площадку на западе Москвы и поддерживался префектурой.

   С фотографии на Илюшина смотрел мужчина с умным недоверчивым взглядом.

   Девять лет назад следователь повис на Егоре Олейникове, точно сторожевая собака на воре.

   Егор позвонил в дверь Ельчуковой около десяти. Полчаса они пили чай, а затем он ушел. Если верить его показаниям, он просидел бы дольше: Нина Тихоновна была старой подругой его покойной матери, им было о чем поговорить. Однако она чувствовала себя не очень хорошо.

   Олейников вернулся к себе, а час-полтора спустя в ее квартиру пришел «газовщик».

   Читая протоколы, Илюшин понял, что из Олейникова пытались выжать признание. Версия проста: заявился к старой подруге матери, убедился, что она одна, вернулся и убил ее. Было даже подозрение, что во время совместного чаепития Олейников что-то подсыпал в чашку Ельчуковой, однако экспертиза этого не подтвердила. «На кой черт сыпать старухе снотворное, чтобы затем разбить ей голову? – мысленно поинтересовался Илюшин у воображаемого следователя. – Где логика?»

   Олейникова несколько раз опрашивали, придираясь к мелким расхождениям в его показаниях. Макар только пожал плечами. Вот если бы Егор каждый раз твердил одно и то же, не сбиваясь ни в единой детали, Илюшин первый советовал бы присмотреться к нему внимательнее. Люди путаются в воспоминаниях. Это неизбежно. Олейников не мог не понимать, что его хотят выставить убийцей, а такие подозрения не добавляют уверенности.

   К тому же отпечатки пальцев Олейникова были повсюду.

   Правда, было установлено, что Нина Ельчукова действительно звонила ему утром восьмого. В телефоне Олейникова сохранились сообщения с перечислением необходимых лекарств.

   Но у следователя, который вел дело, имелся веский аргумент. Олейников жил в пятнадцати минутах ходьбы от Ельчуковой. У него была возможность вернуться домой, а затем снова прийти к старухе.

   Однако во дворе, где жил Егор, за год до случившегося установили систему наблюдения над въездом в подземный гараж. В угол ее обзора попадал и его дом.

   Записи проверили и убедились, что в десять пятьдесят две Олейников вошел в свой подъезд и в этот день больше не выходил.

   Убийство старой гримерши осталось нераскрытым.

   Договорившись с Олейниковым о встрече, Макар позвонил напарнику.

   – Я планирую побеседовать с человеком, которого подозревали в убийстве первой жертвы Хроникера, – сообщил он. – Егор Николаевич Олейников. Режиссер. Так что если я вдруг исчезну, а потом меня найдут с проломленной головой, ты знаешь, кто в этом виноват.

   – Я книгу напишу, чтобы увековечить твою память, – пообещал Сергей. – Еще раз: как фамилия этого гуся?

   – Олейников.

   – Уж не домой ли к нему ты собираешься?

   – В театр, – сказал Макар.

   – Это опасное место, да. Напиши мне, как закончится встреча. А! Слушай! Новости видел? В твоем парке агрессивный алкаш избил ночью пятерых школьников.

   – А что пять школьников делали ночью в парке? Заполняли дневник наблюдений за живой природой?

   – Ты там не шутки шути, а ходи осторожнее. Народ по осени дуреет!

   – Буду ходить осторожнее, – пообещал Илюшин.

   В последний момент режиссер перенес встречу в кафе. Макар вошел в «стекляшку» и увидел Олейникова. Тот сидел в глубине зала, листая пухлый блокнот. В нем с первого взгляда узнавался человек, способный в любом месте погружаться в свое дело до полной отрешенности от окружающего мира.

   Он мало изменился по сравнению с фото: невысокий крепыш с большой головой и умным взглядом. Мясистый нос, тонкие губы. Длинный белый шрам возле уха. Он напомнил Илюшину итальянского мафиози из сериала «Клан Сопрано», который любил Сергей.

   Егор оторвал взгляд от записей, улыбнулся и встал.

   – С разными людьми сводила судьба, но с частным детективом впервые. – Он крепко пожал Макару руку. – Здесь пекут свежие блинчики и оладьи. Найти хорошие оладьи в Москве – целый квест!

   Илюшин заказал кофе и оладьи. Прехорошенькая девушка бойко перечислила длинный список варений.

   – Кизиловое, – подумав, сказал Макар. – Егор Николаевич, спасибо, что согласились встретиться.

   – Егор и на «ты», – твердо сказал Олейников. – Как не встретиться! Нина меня на коленях качала, когда я был вот такой. – Он показал ладонью метр над полом. – Они с моей мамой дружили бог знает сколько лет.

   При упоминании мамы лицо его на мгновение сделалось беззащитным и детским.

   Макар, конечно, знал о матери Егора.

   Расцвет Ирины Олейниковой, взявшей себе звучный псевдоним «Лиана», пришелся на середину семидесятых, когда фильмы с ее участием выходили один за другим. При упоминании в прессе к ее красоте обычно прилагался эпитет «утонченная». Насколько хорошей актрисой она была, Макар не мог судить, но он видел, что в кадре Лиана изумительно естественна; так могут быть естественны олень или роза.

   Одна из самых удачных ее фотографий разошлась в виде календарей: Лиана в гипюровом платье небесного оттенка стоит у окна с букетом роз, на шее – жемчужное колье.

   Большие темные глаза. Чистый белый лоб. Детская припухлость губ и век.

   Егор не унаследовал красоты своей матери.

   В восьмидесятых, когда Олейникову перестали снимать, она начала пить. Ее последним прибежищем оставался театр, однако на сцену она выходила редко. В начале девяностых Лиана Олейникова снималась в рекламе, пыталась – безуспешно – вести курсы актерского мастерства и все глубже погружалась в пучину безвестности.

   Однако в девяносто пятом все изменилось. Один из мэтров киноискусства объявил о масштабной экранизации «Графа Монте-Кристо». «Новое прочтение Александра Дюма!» «Блокбастер, которого вы еще не видели!» Рекламный бюджет втрое превышал стоимость производства. Лиану Олейникову утвердили на роль Мерседес. Любовную линию с Эдмоном Дантесом переписали и расширили.

   Это была не роль, а пропуск в новую жизнь.

   Лиана готовилась к съемкам три месяца. Да, ей было уже сорок три, но и ее героине в финале романа почти сорок!

   Олейникова на невероятном подъеме приступила к работе. А две недели спустя ее заменили другой актрисой. О причинах отказа говорили разное: кто-то утверждал, что Лиана не способна играть, а в прежних ролях ее спасала лишь естественность и красота молодости, кто-то – что Валентина Лесницкая, которую взяли на замену, была любовницей продюсера.

   Пятнадцатого июня Лиана Олейникова повесилась. Ее тело нашел девятнадцатилетний сын Егор.

   – После гибели мамы Нина Тихоновна меня поддержала, – сказал Олейников. – Я был раздавлен. Винил во всем себя. Не мог отделаться от навязчивых мыслей, что просмотрел, упустил… Не понял, насколько ее потрясло случившееся. Я был, конечно, законченный лоботряс… И тут такое. У меня никого не было, кроме мамы. Она воспитывала меня одна.

   Илюшин не делал записей – лишь понимающе кивал.

   – Следующий год после маминой смерти стал для меня годом открытий, – продолжал Егор. – Скажем, у мамы была старшая подруга. Жила в другом городе, но они переписывались, вместе ездили отдыхать. Как только мама умерла, подруга начисто забыла о моем существовании. И это не исключение, а правило. Лишь один пример из многих. На фоне этих людей, не желавших об меня травмироваться, Нина Тихоновна с ее грубоватой заботой выглядела ангелом.

   Олейников говорил как человек, привыкший к вниманию.

   – Прости за многословность, – словно прочитав мысли Илюшина, сказал Егор. – Я только пытаюсь объяснить, что второго обвинения в смерти Нины выслушивать не буду.

   – Разве девять лет назад тебе предъявляли обвинение?

   – Официально – нет. Но я же не идиот! В конце концов, я работаю с языком тела, с мимикой, с тембром голоса. Не важно, что говорит человек, – важно, как он это делает. Следователь произносил: «Вы свободны, Егор Николаевич», а все его тело сообщало: «Я посажу тебя за убийство!»

   Экран телефона, лежавшего рядом с Олейниковым, постоянно вспыхивал беззвучными вызовами. Макар дождался, когда режиссер смахнет очередной из них, и спокойно сказал:

   – Я здесь вовсе не для того, чтобы предъявлять обвинения.

   – Ты ищешь убийцу девять лет спустя?

   – Именно так.

   – Кто тебя нанял? Ты частный детектив, у тебя должен быть клиент.

   – Не имею права разглашать эту информацию, – на голубом глазу солгал Макар.

   Егор прищурился, разглядывая его. Илюшину показалось, что его собеседник сейчас примется цитировать Станиславского с его знаменитым «Не верю», но подошла официантка, поставила перед ним заказ, и молчаливое сомнение как будто рассеялось.

   – Странно, что они пошли на это спустя столько лет, – наконец сказал Егор. – Просто не верится.

   – Кого мы обсуждаем?

   Режиссер несколько нарочитым жестом сложил руки на груди.

   – Думаю, ты понимаешь, – с усмешкой сказал он. – У Ельчуковой из родни не было никого, кроме них. – Макар по-прежнему вопросительно смотрел на него, и Егор продолжил с таким видом, словно говорил: «Я знаю, что ты знаешь, но притворюсь, раз ты настаиваешь». – Денис Ельчуков, его жена и их сын. – Глаза его загорелись. – Нет, постой! Только не говори, что у Дениса хватило наглости!..

   – А почему, собственно говоря, именно наглости, а не чего-нибудь другого? – неопределенно высказался Илюшин и вылил на оладьи варенье.

   Егор нахмурился.

   – Денис – единственный брат Нины Тихоновны, младший. Незаурядная личность! Требовал, чтобы Нина продала свою трехкомнатную квартиру, выбрала себе что-нибудь поскромнее – скажем, однушку на окраине, – а разницу отдала. Ведь ему нужнее! Она одинокая старуха, на которую незаслуженно свалилось жилье рано умершего мужа, а у него семья: жена и сын. Сына-то Денис и хотел отселить. К счастью, Нина послала братика к черту. После этого отношения у них совсем разладились. Года за два до ее гибели Денис с женой уехали в Германию, с тех пор не возвращались.

   – А сын?

   – Иван? О нет! Иван не собирался никуда уезжать! Он же музыкант, ему требуется тусовка, среда! – Олейников неопределенно провел рукой в воздухе. – Как только родители уехали, он перебрался в Питер. Потом снова вернулся в Москву… Играл в переходах метро и заливал девицам о свободе самовыражения.

   В кафе ввалилась громкоголосая стайка девушек. Увидев Олейникова, они разом притихли. Одна сделала книксен.

   – За что ты его не любишь? – поинтересовался Макар.

   Егор всерьез задумался.

   – Я его не то чтобы не люблю, скорее, не знаю. Он сейчас взрослый, а виделись мы последний раз на похоронах. Ивану было двадцать восемь или двадцать девять… Мне показалось, он манерный кривляющийся парень, в котором амбиций больше, чем содержания. Но я могу заблуждаться. Гибель Нины заставила меня вернуться чувствами и мыслями к тем дням, когда умерла мама, и вряд ли я был способен к трезвой оценке кого бы то ни было. – Олейников пощипал губу. – Помню, от меня ждали каких-то речей. А я ни слова не мог выдавить. Это списали на заносчивость, высокомерие: мол, сын Лианы не желает снизойти до простой гримерши. Возвысился и зазнался! Сейчас я думаю, что допустил ту же ошибку в отношении Ивана. Мы с ним не поладили много лет назад. К тому же… – Егор помолчал. – В прошлом году мы ставили с детьми «Алые паруса». – Он кивнул в сторону компании юношей и девушек, устроившихся у окна. – Они придумали, что пока Ассоль гуляет в одиночестве на берегу моря, на ней легкое платье. Но по мере ее приближения к городу к ней подбегают жители и напяливают нечто вроде пончо, удлиненного сзади, так что в конце концов за ней волочится тяжелая мантия. Горожане ни в чем ее не обвиняют, у них вообще нет реплик… Но зрители понимают, что мантия символизирует грех отца, который тянется за Ассоль, превращаясь в вериги. Я проделал с Иваном то же самое. Пририсовал ему мантию, на которой вытканы гнусные поступки его папаши. Что не характеризует меня как проницательного человека. Он, по-моему, с родителями видится раз в сто лет…

   Из всей этой рефлексии Илюшин выхватил то, что его удивило.

   – Ты общался с племянником Ельчуковой?

   Олейников на секунду отвлекся на кого-то из вошедших, снова приветственно подняв руку.

   – Извини, о чем ты спросил?

   – Ты общался с этим Иваном прежде? – повторил Макар.

   – Ну, смотри: Нина время от времени устраивала у себя то, что она окрестила «суаре». Я бы назвал это сабантуем. Круг ее знакомых был очень велик, она видела себя кем-то вроде хозяйки салона, хотя я сказал бы… – Он с виноватой улыбкой развел руками и закончил: – …что эти притязания не были оправданны. Посуди сам: трехкомнатная хата в Москве в наши студенческие времена была редким подарком. И никаких ограничений! Выпивка, музыка, девушки… Мы беззастенчиво пользовались приглашениями Нины, не слишком-то считаясь с ней самой. Она не высказывала недовольства происходящим. Ее вдохновляло, я думаю, само присутствие молодежи. В те времена, когда я бегал в студентах, ей было уже под шестьдесят. Древняя старуха в наших глазах! Я был, конечно, по отношению к ней редкой скотиной. Нет, внешние правила приличия не нарушались, ничего такого! Мы притаскивали немудрящую закусь, первые двадцать минут все тосты поднимались за хозяйку… Нина со скромным, но царственным видом кивала нам. Затем уходила к себе, и тут-то начиналось настоящее веселье. Меня Нина приглашала, потому что, как я тебе сказал, они с мамой близко приятельствовали, она была кем-то вроде наставницы, лоцмана в бурных водах актерского бытия. Моя мать вообще предпочитала подруг старше нее…

   Илюшин забеспокоился, что Егора сейчас опять снесет в воспоминания о Лиане.

   – Значит, на этих вечеринках появлялся и ее племянник? – спросил он.

   – Пару-тройку раз, – небрежно ответил режиссер. – Нина старалась не смешивать контексты. Ее родные проходили по одному ведомству, студенты вроде меня – по другому, коллеги – по третьему. Но племянник есть племянник, и, конечно, время от времени я его там замечал. Он к нам тянулся. Что и неудивительно! Я единственный пришел с режиссерского факультета, а остальные-то были с актерского: талантливые, раскрепощенные, просто красивые, в конце концов… Особенно девушки. Между прочим, я изредка становился свидетелем удивительных превращений, когда нам удавалось подбить Нину показать ее мастерство. Перед зеркалом сажали кого-нибудь из наших девчонок – будущих див, красоток, – и Нина брала в руки «инструмэнт». И вот оно, чудо: несколькими точными движениями она преображала их. Красивое становилось прекрасным. Или наоборот: теряло привлекательность. Положит Нина под глаза серые тени, опустит двумя штрихами карандаша углы рта, – и перед тобой изможденная колхозница, а не рафинированная москвичка. Ты ведь знаешь, что слово «гример» происходит от греческого «grimo», то есть «морщина»? Нина, кстати, часто повторяла, что не морщины старят лицо, а помятость.

   Егор выпрямил спину, вытянул вперед подбородок и проговорил старческим, но твердым голосом:

   – «Девочки, ваша красота не на лице! Ваша красота между лопатками». Она имела в виду, что спина должна быть прямой, а шея гибкой. Показывала маме специальные упражнения, чтобы кожа дольше не обвисала. Ну, это не пригодилось.

   Илюшин окончательно убедился, что Олейникова, как ослабевшего пловца, сносит течением на одни и те же камни.

   – После убийства Нины Тихоновны ходили разговоры, что ее убили из-за драгоценностей… – начал он.

   – Да это полная чушь! – с неожиданной резкостью оборвал Егор. – Извини. Догадываюсь, кто распускает эти слухи… некоторым лишь бы сделать приключенческий фильм из чужой жизни и смерти! Добавить живописности, как они ее понимают.

   – То есть не было драгоценностей?

   – У Нины был мельхиоровый комплект, серьги и кольцо с малахитом – для повседневной носки. И на выход, как она выражалась, серьги «малинки», к которым прилагалось жемчужное колье. Нина говорила, что блеск бриллиантов в ушах ни от кого не скроет, как мало волос осталось на голове. Хотя однажды…

   Егор замолчал и нахмурился.

   – Однажды? – вопросительно повторил Макар.

   – Нет, ерунда, – неохотно сказал режиссер. – Однажды она обмолвилась, что не может носить украшений своей бабушки из-за того, что те слишком тяжелы. Но я их никогда не видел. В характере Нины присутствовала некоторая демонстративность. Думаю, уж мне-то она их показала бы!

   – Ты передавал ее слова следователю?

   – Я только сейчас об этом вспомнил.

   Олейников как-то помрачнел.

   – Известно, кем была бабушка Ельчуковой? – спросил Илюшин.

   Егор покачал головой. Макар поставил мысленную пометку: проверить.

   – Традиция суаре сохранилась с годами?

   – Нине стало не под силу принимать гостей. Конечно, к ней приезжали избранные любимчики вроде меня… – Егор улыбкой дал понять, что говорит не всерьез. – Характер у Нины был сложный. Я бы сказал, актерский характер – что для гримеров-художников исключение. Наверное, свою роль сыграл и возраст. Нина очень рано стала старухой, такой, знаешь, роскошной архетипичной старухой в крашеных черных буклях, носатой и тонкогубой. Фактура у нее была, конечно… Ух!

   Он покачал головой чуть ли не с завистью.

   – Избранные любимчики – это кто еще, например? – заинтересовался Макар.

   – Дай подумать…

   – Не возражаешь, если я буду записывать?

   – Ради бога. Нина выделяла, скажем, Демку, Демьяна Щербатых. Мы с ним вместе учились в Щуке. Он Нину просто обожал! Ну, не ее саму… – Егор рассмеялся своим мыслям, поймал непонимающий взгляд собеседника и пояснил: – Дема относился к ней как к музыкальной шкатулке. Сама шкатулка, в общем-то, никого не интересует. Она ценна содержимым. Нина была кладезем театральных историй, сплетен и анекдотов. Она дружила с самими… – Режиссер произнес несколько фамилий, которые были знакомы даже далекому от театральных кругов Макару. – Это все уходящая натура. Бесценная! Щербатых приходил к Нине, садился перед ней на полу и начинал записывать. Буквально – каждое ее слово. Он был одержим идеей сделать книгу по мотивам ее воспоминаний.

   – Сделал?

   Егор махнул рукой:

   – Да ну! Где Дема и где книги! Он на бумаге двух слов связать не мог. Пытался нанять какого-то журналиста, но в итоге у них не сложилось. Кажется, не сошлись в цене.

   Илюшин записал все и попросил:

   – Егор, давай вернемся к тому дню, когда ты видел Нину в последний раз.

   – Давай, только у нас через полчаса прогон.

   За следующие двадцать минут Макар не узнал ничего нового. Олейников намного ярче запомнил унижение, пережитое в кабинете следователя, чем последнюю встречу с Ниной Ельчуковой.

   Когда он ушел, кафе сразу опустело. Вместе с режиссером пространство как будто покинули и голоса, и смех, и молодая красота, и оживление. Не сразу Илюшин сообразил, что посетители были заняты в спектакле Егора и попросту убежали на репетицию.

   – Вам все понравилось?

   Официантка с улыбкой обращалась к нему.

   – Все прекрасно, – сказал Макар. – Можно еще кофе?

   Когда пришло время рассчитываться, он обнаружил на чеке номер телефона. «На твоем месте я бы писал свой номер Олейникову», – мысленно сказал он, улыбнулся покрасневшей официантке и ушел.

   Фамилия, которую упомянул режиссер, показалась Илюшину знакомой. Он вбил в поисковую строку «Демьян Щербатых» и вздохнул.

   Актер.

   Популярный.

   Хуже не придумаешь.

   «У него глаза порочного ангела», – написала в комментариях одна из поклонниц актера.

   Номер Демьяна, который продиктовал Олейников, принадлежал не самому Щербатых, а его менеджеру. Макар подозревал, что менеджер срежет его на подлете. Поэтому он предпринял небольшое исследование фанатских групп. Их было три; самая многочисленная обитала ВКонтакте. Здесь выкладывали интервью Щербатых, фотографии со съемок, анонсы фильмов… Наконец, обсуждали личную жизнь Демьяна. Илюшин зарегистрировался под именем «Тося Кислицына» и после нескольких часов дипломатических переговоров («этот обоятельный актер покарил очень много женских сердец, и мое сердечко среди них, я хочу общатся с теми кто ранен как и я на вылет») оказался допущен в закрытую группу тру-фанаток.

   Здесь легенда изменилась. Юная Тося Кислицына должна была по заданию редакции журнала «Ахриман» взять у Щербатых интервью. На юзерпик Илюшин предусмотрительно поставил фото Ребел Уилсон в юности.

   Спустя короткое время у него был номер телефона Щербатых.

   – Ну, ты даешь, – сказал Бабкин, когда Макар описал ему свой путь. – Я бы тебе этот контакт добыл за пятнадцать минут. Да ты и сам мог бы.

   – Ничего ты не понимаешь, – печально сказал Илюшин. – Я хотел любить и быть любимым…

   – Ну-ну.

   – Теперь я щербатикс.

   Сергей вполголоса выругался.

   – Стоматологу показался? Черт, Макар! Влезать в разборки с бабами – это совсем уже… Илюшину зуб выбили, – сказал он в сторону, и до Макара донесся встревоженный голос Маши.

   – «Щербатиксы» – это фанатки Щербатых, – снисходительно разъяснил Илюшин. – У всех настоящих фандомов есть самоназвания. Ты знал, что фаны Джастина Бибера называют себя Белиберами? А у Тейлор Свифт – Свифтисы.

   – То есть зубы целы?

   – Само собой.

   – Жаль, – сказал Бабкин. – Очень жаль.

   На звонок Илюшина ответил полусонный голос. Макар решил бы, что разбудил актера, если бы не громкая электронная музыка на заднем плане.

   Сильно растягивая гласные, Демьян предложил встретиться прямо сейчас.

   – Я в «Берлине». Подъезжай, братишка.

   Илюшин сообразил, что речь не о Германии, а о ночном клубе. «От разговора в клубе толку не будет». После уговоров актер нехотя согласился встретиться на следующий день.

   – Завтра мы пишемся на Баррикадной, – сказал он. – Подваливай… ну, допустим, к двум.

   Их разговор был прерван пьяным женским хохотом. Кто-то вырвал телефон у Демьяна из рук. Илюшин терпеливо дождался, пока в трубке снова зазвучит голос Щербатых, и уточнил адрес.

   – Мой менеджер… – Щербатых теперь растягивал слова так сильно, что, казалось, вот-вот завязнет в очередной гласной, точно муха в сиропе. – Менеджер тебе объяснит. Киса! Ответь человеку… Кии-и-и-са-а-а-а!

   В кисе Илюшин узнал хохотавшую женщину. Не без труда, но она все-таки продиктовала ему адрес и, задыхаясь от приступов смеха, потребовала у него паспортные данные.

   – Пришлю на этот номер, – сказал Макар и отключился.

   На следующий день он вошел в кирпичное здание, мысленно готовясь к худшему. Его встретила хмурая молчаливая девушка. Ни слова не говоря, она проводила его в длинную, как вагон метро, гримерку, где вокруг Демьяна ходил парень неопределенного возраста в шортах и бейсболке задом наперед и прикладывал к его лицу пряди искусственных волос.

   – Костик, это будет смотреться как чужое, – сказал Демьян, критически глядя в зеркало на рыжий локон возле своего виска.

   – Котик, а давай я сам решу, как это будет смотреться, – неожиданным басом сказал парень. – Ты делай свою работу, а я буду делать свою.

   Илюшин подумал, что Щербатых сейчас взорвется. Вместо этого Демьян миролюбиво буркнул:

   – Понял, не лезу!

   И поймал в зеркале взгляд Макара.

   – А, это ты частный детектив? – Он сидел замерев, только глазами вел за отражением приблизившегося Макара. – Садись. Пять минут нам дай, окей? Потом сможем поговорить.

   – В пять минут не уложусь, – хмуро известил парень в бейсболке.

   – Костик, у человека серьезное дело…

   – А, так это все меняет! – обрадовался тот. – Мы-то здесь развлекаемся!

   – Это насчет Нины Тихоновны…

   Костик на несколько секунд замер, уставившись на Илюшина.

   – Вы ее знали? – спросил Макар.

   Он придвинул высокий неудобный стул, похожий на те, что стоят перед барными стойками, и сел.

   – Нина Тихоновна – легенда, – строго сказал тот. – Все, не мешать.

   Илюшин так и не понял, был ли парень знаком с Ельчуковой. Следующие пять минут они провели в полном молчании.

   – Пойду покурю, – сказал, наконец, Костик и вышел.

   Макар проводил его взглядом. Парень шел, вызывающе вихляя тощим задом.

   – Зожник упоротый, – сказал актер ему вслед. – Не курит, не пьет, три раза в год ездит в Гималаи на медитацию.

   – В России ему не медитируется?

   – Не знаю… Может, там ближе к космическому разуму? – предположил Демьян и крутанулся на стуле, повернувшись к сыщику.

   Два неожиданных открытия поджидали Макара.

   Во-первых, глаза у Щербатых оказались совсем не такие, как на фотографиях. Никакого порочного ангела, злоупотребляющего веществами: заинтересованный взгляд, внимательный, умный.

   Во-вторых, он больше не растягивал гласные.

   Накануне Илюшин голову мог дать на отсечение, что его встретит наркоман, не способный связать двух слов. Однако перед ним сидел очень молодо выглядящий мужчина. И если бы кто-то поинтересовался мнением Илюшина, тот сказал бы, что не Костик, а Демьян выглядит как человек, ведущий здоровый образ жизни.

   В отличие от режиссера, Демьян засыпал его вопросами.

   – Почему снова вспомнили про Нину Тихоновну? С чего ты вообще занялся этим? Тебя наняли? Егор нанял, да? Егор?

   – Почему ты так решил?

   – А кому еще это может быть нужно! Хочет очистить свое честное имя. Про Егора тогда шептались, что он ее убил из-за драгоценностей. До сих пор, наверное, шепчутся.

   – Многовато лет прошло для восстановления репутации.

   – Ну! А я о чем!

   Щербатых сидел, сложив руки на коленях. Он чем-то напомнил Макару Лиану Олейникову: та же непринужденность, природная раскованность. В фильмах Демьян выглядел мужественнее, чем в жизни, и старше. Сейчас, вблизи, в его мимике время от времени прорезалось что-то от удивленного подростка.

   – Извини, заказчика расследования не могу раскрыть, – сказал Илюшин.

   – Да брось! Я и так знаю, что Егор. Я бы на его месте сделал то же самое.

   Макар начал расспрашивать Демьяна, исподволь подбираясь к тому, что интересовало его больше всего – к мемуарам Ельчуковой. Однако, случайно или умышленно, Щербатых ни разу не упомянул о задуманной им когда-то книге.

   Старая гримерша была дочерью поварихи и строителя. По словам Демьяна, никаких драгоценностей у нее быть не могло. Он несколько раз повторил, что Нина Тихоновна не интересовалась украшениями.

   – Вот руки у нее всегда были в идеальном порядке. Я такого маникюра больше ни у кого не видел.

   Он с некоторым сожалением посмотрел на свои коротко остриженные ногти.

   Макар заговорил о племяннике Ельчуковой. Он помнил из уголовного дела, что Ивана, которому тогда было двадцать восемь, опросили коротко и только один раз. У него было алиби: в день убийства он продолжал праздновать Новый год с друзьями-музыкантами.

   – Ивана я помню, конечно, – сказал Демьян. – Противный был малец. Вечно лип к нам на всех тусовках. Сто лет его не видел. С похорон Нины… Хотя нет! В каком-то баре пересекались. Ты замечал, что у мужчин, застрявших в роли непризнанного гения, всегда портится характер. Или, может, в непризнанные гении подаются только те, у кого характер дрянь? Ивану сейчас… дай сообразить… за тридцать. Да что я говорю! Под сороковник! Он понемногу лабает в кабаках, понемногу фотографирует… Человек-все-понемногу! Кажется, и книги пытался писать, но что-то у него не заладилось.

   – Кстати о книгах, – сказал Макар. – Ты, насколько мне известно, хотел сделать свою по мотивам воспоминаний Ельчуковой?

   В первую секунду Демьяну не удалось скрыть смущения. Он взял себя в руки и принужденно рассмеялся.

   – Хотел. Не сложилось.

   – Фамилию журналиста вспомнишь?

   Актер покачал головой.

   – Слишком давно было дело.

   Макар мог бы поклясться, что он лжет. В глазах Демьяна что-то мелькнуло… Страх? Злость?

   В гримерку вернулся Костик.

   – Работаем, мальчики! Демьян, у них почти все готово.

   Илюшин не собирался уходить, пока не вытащит из Щербатых все, что можно.

   Следующие десять минут они общались с перерывами. «Рот закрыли!» – приказывал Костик, и Демьян покорно замолкал. Ему подводили губы, подкрашивали глаза; наконец, приладили к его собственным темным волосам слегка вьющиеся пряди, окончательно преобразившие его образ: перед Макаром возник юноша из девятнадцатого века.

   – Круто, – искренне сказал Илюшин.

   Костик фыркнул, однако остался, видимо, доволен похвалой.

   В дверь постучали.

   – Пять минут – и начинаем, – сказала девица, встречавшая Илюшина. От ее хмурости не осталось и следа. Глядя на Щербатых, она сияла. – Демьян, может, водички? Колы? Чего-нибудь еще?

   – Минералка есть, Катюш?

   – Будет!

   – Смажешь помаду – убью, – предупредил Костик.

   Он присел на диван и уткнулся в телефон.

   – Что ты имел в виду, когда сказал, что на месте Егора сделал бы то же самое? – спросил Макар у Щербатых.

   – Ну, понимаешь, Егору пришлось многое вынести. Ты знаешь о его матери?

   – Лиана Олейникова, да…

   – Нет, ничего ты не знаешь, – с неожиданным жаром перебил Демьян. – Лиана была офигенная. Слышишь, волчок? Подтверди!

   – Чего? – вскинул голову Костик. – А, да. Была.

   «Господи, еще один сейчас начнет рассказывать мне про Лиану. Они что, сговорились, что ли?»

   – Я Егору тогда дико завидовал! У меня-то не мать, а недоразумение… Сейчас она все осознала и хочет общаться, только я уже не хочу. Поезд ушел. Проехали станцию «несчастное детство». Я даже в студенчестве, когда никаких мозгов еще не подвезли, соображал, как сильно повезло Егору. Мать во всем его поддерживала. Повторяла, что он может стать кем угодно при его способностях. А у него – ну какие особенные способности?..

   – Никаких, – сухо вставил Костик, не отрывая взгляда от экрана.

   – Ты сейчас думаешь, что мы завистливые уроды и гоним на Егорку, – обратился Демьян к Макару. – Нет. Егор классный. Понимаешь? Нет, ты не понимаешь! Я с ним не работал, я наблюдал, как он общается с актерами. Другой режиссер актеров мнет! – Демьян сделал медленное и очень выразительное движение пальцами, будто рвал куски пластилина. Илюшин смотрел на его руки, не отрываясь. – А Егор актера собирает. Понимаешь? Ай, откуда! – Он махнул рукой, словно поставив крест на Илюшине.

   – Ты хочешь сказать, это мать его таким сделала?

   Демьян задумался.

   – Не совсем. Она его не учила, ничего в него не вкладывала. Лиана в него слепо верила.

   – Вера – это топливо, – подал голос Костик.

   – Вера – это топливо, – эхом откликнулся Демьян. – Егор на этом топливе докатился до того времени, когда он стал реально сильным режиссером. Ну, если ты без малого двадцать лет ставишь спектакли, то можно чему-нибудь научиться, да? Скажи!

   – Наверное, можно.

   Демьян похлопал Илюшина по плечу.

   – Вот. Молодец. Теперь понял.

   В гримерку просочилась девица и протянула актеру бутыль с минералкой. Оторвав взгляд от сыщика, Щербатых одарил ее такой улыбкой, что Макар сразу понял всех «щербатиксов». Это было так, словно в гримерке на секунду включили солнце.

   – На чем мы остановились?

   – На месте Егора ты сделал бы то же самое.

   – Да, точно. Я тебе сказал: мы все ему завидовали. Мать – актриса, в сыне души не чает! А в девяносто пятом она… Ты знаешь, да? Даже повторять не хочу. Это был первый удар. А осенью погибла девушка из нашей компании. Полина Грибалева. Случайная смерть. Нелепая. Страшная.

   – Полина Грибалева? – переспросил Макар.

   Ни о какой Полине режиссер не упоминал.

   В гримерку заглянула Катерина.

   – Демьян, пойдемте…

   – Пять минут, – твердо сказал Илюшин.

   Девица вопросительно уставилась на актера. После секундной заминки тот кивнул, и она исчезла.

   – Грибалева была девушкой Олейникова?

   – Ну нет. Она просто прибилась к нашей компании незадолго до… всего этого. Но они нравились друг другу. Я видел, как Егор на нее смотрит иногда. Он был прямо основательный такой парень, мы все крутили романы, а он только, как бы выразиться, приглядывался. Егор из тех, кто долго запрягает. С Полиной у него точно что-то получилось бы. Ему после смерти матери нужно было… – Демьян поискал слово. – Утешение. А она была простая девушка, не из нашей среды. Приезжая. В техникуме училась, что ли. Жила у родственницы. В начале сентября ее жестоко убили, забили до смерти.

   – Где это произошло? – спросил Макар.

   – В квартире, где она жила. Дверь открыла сама. Ее убили, квартиру обнесли. Это произошло… – Демьян нахмурился, вспоминая. – …то ли в субботу, то ли в воскресенье. Я почему запомнил: Егор был у друзей в Подмосковье, он каждые выходные к ним уезжал. Возвращается, а тут такое.

   – Убийцу нашли?

   Демьян отрицательно покачал головой.

   – Слушай, это был девяносто пятый. Дом – бывшая общага. Мы с Егором обошли соседей, всех расспрашивали. Егор не верил, что Полина открыла дверь незнакомому человеку. Она приехала из какого-то неблагополучного региона, ее не нужно было учить осторожности… Кто-то сказал, что по подъезду носился незнакомый пацан… А, вспомнил! Видела его полуслепая бабка. Она, по-моему, была не в себе. Я бы ей не доверял, но Егор вбил себе в голову, что Полина открыла дверь этому мальчишке, потому что взрослому она не отперла бы. Даже следов этого пацана мы не нашли.

   Дверь в гримерку распахнулась, на этот раз без всякого стука. В коридоре стоял высоченный парень, едва не задевавший лбом притолоку.

   – А теперь – Щербатый! – провозгласил он хорошо поставленным голосом. – Я сказал, Щербатый!

   Демьян с сожалением развел руками:

   – Извини, работа зовет.

   Илюшин встал, понимающе кивнул. И с непроницаемым лицом последовал за актером на съемочную площадку. Замыкал процессию Костик, тащивший небольшой серебристый чемоданчик.

   – А почему у нас посторонние? – удивился режиссер, увидев Макара.

   Демьян взглянул на сыщика, вздохнул и сказал, что это с ним.

   – Телефоны отключаем, – скомандовал режиссер.

   И больше на Макара никто не обращал внимания.

   Вокруг толпились люди, большинство из которых, на первый взгляд, были ничем не заняты. Но стоило снять одну сцену, как начиналась муравьиная суета. Переносили прожекторы, меняли свет, переставляли предметы в кадре. Кричали, страшно ругались. На это время Илюшин с Демьяном словно оказывались в глазу тайфуна. Только Костик молча подходил, припудривал актера или брызгал лаком на волосы.

   Снимали рекламный ролик по заказу телевизионного канала. Демьян должен был, сидя за столом, написать на бумаге несколько слов гусиным пером, а затем, подняв взгляд в камеру, веско произнести: «История нас рассудит». Илюшин никак не предполагал, что для тридцатисекундного ролика требуется столько времени и усилий.

   Однако в перерывах им удалось поговорить.

   Илюшин узнал, что, когда Грибалеву нашли убитой, девушка была одета на выход и накрашена.

   – Она собиралась на какую-то встречу, – сказал Демьян. – Я помню, наши говорили, что у нее была необычная прическа… Может, в театр шла. С кем? Нет, не знаю. По-моему, так и не выяснили. Выходит, три смерти, одна за другой… – подытожил он. – Не подряд, конечно. Полина погибла в том же году, что и Лиана. Нам было по девятнадцать. Значит, это девяносто пятый. А Нину Тихоновну убили… В каком?

   – В январе две тысячи десятого.

   – Точно. В январе. Получается, пятнадцать лет прошло. Но все равно. Три близких Егору человека. Нина дружила с его матерью. Не то чтобы нянчила с колыбели, она никого не нянчила, да и вообще к детям как-то не особо… Студенты – другой разговор! Старухи интересной судьбы почему-то больше симпатизируют парням, чем девкам. Не замечал такого?

   Подошел Костик, выразительно хмыкнул.

   – Что, опять лицом хлопочу? – озабоченно у него спросил Демьян.

   – А я почем знаю?

   – Понятно. Значит, хлопочу. Все, извини, – сказал он Макару. – Мне нужно настроиться.

   И мгновенно выключился из разговора. Демьян Щербатых, вспоминавший свою юность, исчез. Молодой аристократ вскинул голову и значительно проговорил:

   – История нас рассудит.

   Может быть, Григорий поможет?..

   Но я ничего не знаю об этом человеке.

   У Богуна плоский голос. Вот что меня бессознательно тревожит. Не доверяю людям, у которых звуки рождаются где-то в миндалинах и сразу выпрыгивают наружу, точно лягушки изо рта злой сестрицы. Вот голос у нового бойфренда Кристины низкий, чуть глуховатый, при этом насыщенный, и его можно разложить на цвета. Древесно-коричневый и темно-синий. Густые мазки, плотные текстуры. Уловить цвет голоса Богуна мне долго не удавалось. Наконец я поняла: серый. Но не мягкой серебристостью кошачьей шкурки он отдает, не полынной резкостью, а жутковатой однозначностью застывшего бетона.

   После завтрака я взяла набор с машинками. Илья купил его для Антоши, забыв, что у нас есть точно такой же. Игрушки всегда пригодятся, если живешь в поселке, где в каждом третьем доме обитают дети.

   – Отнесу их Валентине! – Я помахала коробкой. Соседка жаловалась, что не может занять неуемного внука.

   Я прошла мимо дома Галины, бросила взгляд на осиротевший сад. Мысль о причинах ненависти к этой деятельной увлеченной женщине не оставляла меня. «Убивают не только из ненависти, – сказала я себе. – Убивают и тех, кто мешает. Убирают как помеху».

   Я перешла через дорогу. Коттедж Валентины, нарядный, как первоклассница на линейке, сложен из белого и красного кирпича. Он смотрит окна в окна на домик Ежовой.

   На мой звонок неторопливо вышла толстая черная лабрадориха. Ноги у нее тонкие и кривые, а тело толстое, как у купчихи.

   За лабрадорихой спешила сама Валя. Ее доброе невыразительное лицо было похоже на помятую подушку, на которой остался отпечаток чужого сна.

   Она приняла мое нехитрое подношение, рассыпаясь в пылких благодарностях.

   – Как здоровье Викторпетровича?

   Я сказала, что Виктор Петрович еще немного слаб, но динамика, безусловно, положительная.

   – Бедная Галя…

   Да, бедная Галя. Это повторяют на все лады который день. Нелепая и страшная смерть еще долго будет притягивать внимание.

   Валентина принялась выпытывать у меня подробности последнего визита Ежовой. Она искренне печалится о смерти соседки. Но печаль соседствует в ней с тайным восторгом; она упивается, слушая, как смерть прошла в двух шагах от нашей семьи.

   – А ведь она и меня могла угостить пирогом! Ах, страшное дело, Танечка.

   – Я все думаю: как она провела свой последний день? Кто к ней приходил, с кем она разговаривала…

   Валентина, добрая душа, не увидела в моем любопытстве ничего странного.

   – Да, вот так ведь живешь, с соседями встречаешься, а потом раз – и на тот свет, – бесхитростно согласилась она. – Я цветы поливала тем утром. Видела только Виктора Петровича вашего, больше никого. Ну, он к Гале часто захаживал.

   Вот это сюрприз! Я постаралась скрыть изумление.

   – Не знала, что они были дружны…

   Валентина помялась.

   – Не сказать, чтобы между ними была прямо дружба-дружба…

   Я невольно рассмеялась. Представить, что Виктор Петрович изменяет Ульяне? Да еще и с соседкой? Отсмеявшись, я дала понять Валентине, что мой свекор – преданный и верный супруг.

   – Бог с тобой, милая моя, – испуганно замахала руками Валя. – Я этого и близко не имела в виду! Тяжба у них была, вот я о чем.

   – Что за тяжба?

   На крыльце показался маленький белобрысый Валин внук.

   – Ба! Хочу поиграть!

   Испугавшись, что он отвлечет ее, я показала ему коробку. Ну же, давай, мой маленький вождь, смотри, какие роскошные бусы припасла для тебя глупая белая женщина!

   Подкуп удался. Бутуз выхватил у меня машинки и удалился под удрученное бабушкино воркование: «А как же сказать спасибо, Сашенька? Кто скажет спасибо тете?»

   Я увлекла ее в сад.

   – О какой тяжбе идет речь?

   – Тот участок земли, где баня… Галина узнала, что забор был поставлен неправильно… То есть я-то не в курсе, – спохватилась она, – может, и правильно, я разве землемер, да и у нас самих-то рыльце в пушку, по правде говоря, мой отец на целый метр чужой земли разохотился – видишь, где забор поставил?

   Она даже покраснела от неловкости.

   – Валя, я не стану это обсуждать с родителями Ильи, – заверила я. – Мне все равно, где тут чья земля. Но ведь с наследниками Ежовой придется решать этот вопрос, наверняка Ульяна Степановна привлечет меня… Лучше заранее понимать, с чем предстоит иметь дело.

   Я умею говорить убедительно. Валя вздохнула.

   – Галина завела со мной этот разговор месяца два назад. Ей в руки случайно попали какие-то планы, и она углядела, что ее участок должен быть шире. Виктор Петрович отхватил себе лишку.

   – Много?

   Соседка снова помялась.

   – Передвинул забор метра на три…

   – Ого!

   – Ровно до вашей старой вишни. При прежних владельцах ее ветки свешивались через забор. Я здесь давно живу, помню. Затем участки переходили туда-сюда, ежовский вообще продавали по сто раз, и под шумок Виктор Петрович переставил свою ограду. Может, Ульяна его надоумила.

   Я подумала, что мой свекор мог и сам выкинуть такой фокус. Рачительный наш. Соседская земля временно осталась без хозяина. Разве можно было упустить такую возможность и не откромсать от нее ломоть!

   Вишня, старая вишня… Я представила себе наш двор и ахнула.

   – Валя, он же баню там поставил!

   – А я о чем, – подхватила она, щуря серо-голубые глаза. – Галина была очень сердита, когда пришла ко мне. Агаты свои надела, можешь вообразить?

   Я понимающе кивнула. Массивные серые клипсы и кольцо величиной с шайбу Галя нацепляла всякий раз, когда была не в духе. «Агат успокаивает нервы!»

   – Виктор Петрович вроде как решил, что этой баней он окончательно застолбил участок за собой. Теперь никак его не отобрать. И вот еще что… Галя ведь с ним попыталась сначала по-хорошему поговорить. А он ей нагрубил.

   Да, это вполне в духе моего свекра.

   – Что он ей наговорил? – со вздохом спросила я.

   – Что она живет одна, ей многого не требуется. А у него трое детей и внуки подрастают, нужно быть человеком без стыда и совести, чтобы отбирать у них землю. Велел ей даже не смотреть в сторону его бани. А если, говорит, устроишь поджог, я тебя саму спалю. У нее ведь, Таня, и в мыслях не было никакого поджога, боже упаси! Откуда он такое взял?

   – Как Галина отреагировала?

   – Внешне она спокойная была, но я видела, что внутри вся кипит. Отношениями соседскими она очень дорожила. Сказала, что худой мир лучше доброй ссоры. А главное, с Люсей они душа в душу… Галя не хотела терять их дружбу. Она начала готовиться к суду. Виктор Петрович узнал об этом – и запел по-другому!

   – Вот неожиданность! – не выдержала я.

   Валентина хихикнула.

   – Виктор Петрович на два шага вперед не думает, что есть, то есть.

   – Иногда мне кажется, совсем не думает, – брякнула я.

   Спохватилась, что сказала лишнее.

   – Он, конечно, умеет довести до белого каления, не поспоришь, – рассудительно сказала Валя. – Но ведь попытался все исправить. Ходил за Галей, предлагал деньги. Все ж таки не уперся как бык, а пошел на попятную. Вот только Галя стояла на своем. «Денег мне не надо, хочу свою землю обратно!» Готовила такой иск, чтобы не подкопаться. Документы собирала, нашла юриста… А свекор твой принялся обхаживать ее. Понял, что наезды его бесполезны, и решил лаской. Она иной раз зайдет ко мне и смеется: «Тортики носит!» В другой раз явился с цветами. Букеты таскал ей, вот такенные!

   Виктор Петрович представился мне в образе товарища Саахова, с переломанной гвоздичкой через ухо.

   Но как все это проходило мимо меня? И никто из Харламовых ни словом не обмолвился!

   Или они сами не знали?

   Вполне возможно. Мы все привыкли к мысли, что Виктор Петрович не способен на инициативу, если только дело не касается бани или технических работ по хозяйству.

   – А ведь он не упомянул, что был у Галины в воскресенье, – вслух подумала я.

   – Позабыл, должно быть, – оправдала его добрая Валентина. – Или перепутал. А больше я, вроде бы, никого и не видела у Гали. Но у меня, Тань, память тоже дырявая.

   Я подумала, что нужно заглянуть к ней на днях. Наверняка она вспомнит что-нибудь еще. Из людей, подобных Валентине, не вытащишь нужное за один прием; она будет восстанавливать воскресный день урывками. Зато если собрать эти клочки, эти перепутанные фрагменты, получится законченный рисунок.

   Я на это надеялась.

   Когда я возвратилась домой, на крыльце меня поджидала Варвара. Губы у нее были поджаты. Заметь я это раньше, подготовилась бы, но мои мысли были заняты ее отцом.

   – Где ходишь, Татьяна?

   – Отнесла Вале игрушки для ее малыша…

   – Ай, молодец! – во весь голос нараспев проговорила она. – О чужих детишках позаботилась! А своих, значит, повесила на шею больному старику!

   Я посмотрела на нее внимательнее.

   Взвинченная.

   Глаза блестят, как у алкоголика при виде выпивки.

   Красная ниточка рта нервно подергивается.

   Все ясно. Варя общалась с мамой.

   Когда-то я долго размышляла, отчего в присутствии Ульяны Степановны Варвара теряет человеческий облик. Вывод был неутешителен. Вот оно, проклятие недолюбленных детей: вечно заявлять о себе громким криком голодного птенца в гнезде. Варвара исполняет это буквально, Илья – иначе, но оба они по-своему доказывают родителям, что достойны их внимания.

   Этого не исправить. Видит Бог, я очень люблю своего мужа. Тем острее чувство беспомощности. Стоишь со своей любовью, как дурак на берегу моря с мешком, набитым пеньковой паклей, а в десяти шагах от тебя тонет его лодка. Но законопатить эти щели можно только изнутри и только самому.

   Мой взрослый, умный, состоявшийся муж в присутствии родителей превращается в мальчугана в шортиках, который бежит показывать матери каждый слепленный куличик. «Как мило, – небрежно говорит мать, даже не бросив взгляда в его сторону. – А теперь ступай, ступай! Мешаешь!»

   – Я очень благодарна твоему папе за помощь…

   – Ой, благодарна она! Вы поглядите! А покажи-ка мне пальчиком, Таня, в чем она проявляется, твоя благодарность?

   На ее визгливый голос вот-вот сбежится вся семья. Нет, лучшая схватка – это та, которой удалось избежать.

   Молча поднявшись по ступенькам, я попыталась зайти в дом, однако Варвара преградила мне дорогу.

   В кухонном окне мелькнул силуэт. Ульяна заняла наблюдательный пост.

   – Я заберу детей, чтобы они не мешали Виктору Петровичу, – миролюбиво предложила я.

   – Будешь нас детьми шантажировать? Чего еще от тебя ожидать! Чуть что, сразу похватала дочь с сыном – и в кусты!

   Ох, какой могучий пронзительный голос в этом худосочном теле. Точно фонтан, бьющий из маленького отверстия такой мощной струей, что сшибает с ног.

   – Приходишь, уходишь, слова никому не говоря!.. Как хозяйка себя ведешь! Хоть бы разочек обед с нами приготовила, хозяюшка!

   Варвара наступает, тесня меня к лестнице.

   – Что происходит?

   Это встрепанный Илья высунулся из окна на втором этаже.

   – Жена твоя опять во всей красе выступает, вот что происходит! Побросала детей на отца и смылась чужих нянькать! Конечно, отец-то ведь ей не родной! О нем можно не заботиться!

   И понесла, и понесла…

   Если Варю вовремя не остановить, она идет вразнос. В целом все стандартно: «Мы его приютили, а он нам фигвамы рисует». Я молча выслушала, что их семья приняла меня как родную, детей моих с рождения качали, каждые выходные распахивают для нас двери своего дома, а от меня ни тепла, ни помощи, ни простой человеческой благодарности.

   И ведь что поразительно: Варвара вовсе не скандалистка и не грубиянка. Я напоминаю себе об этом каждый раз, боясь сорваться. Последний раз это случилось, когда она взяла мое кольцо… Мамино кольцо. Я положила его на край раковины, чтобы вымыть руки, а Варвара, напустившись на меня, схватила его в запале, делая вид, что хочет швырнуть в окно.

   Она бы этого не сделала. Нет. Варя – не злая… По крайней мере, пока не попадает под материнский пресс, так что из нее брызжет во все стороны кислый алый сок.

   Я ведь понимаю, что вынуждает ее так вести себя со мной.

   Но тогда это не спасло.

   Видимо, сейчас у меня в глазах явственно мелькнуло воспоминание о том случае. Только воспоминание… Но Варвара отшатнулась. Подбоченилась, выпятила челюсть, словно придавая себе смелости.

   – Ну, давай! Опять душить меня будешь? Не боюсь я тебя!

   Жилистое горло под моими пальцами. Хрип, выкаченные глаза.

   – Боишься, – ровно сказала я.

   Развернулась и ушла в сад.

   Вместо того чтобы бежать за мной, осыпая оскорблениями, Варвара как-то сникла. Она осталась на крыльце, продолжая отчитывать меня, но нагрев под этой кастрюлей уже выключили, а к затихающему бульканью я не прислушивалась. Баня маячила среди деревьев, и я подошла к ней, по колено промокнув от росы.

   На постройку бани у Харламова ушло пять лет. Баня – его детище. Единственным, кому он позволил помогать себе, был печник. Хотя поначалу Виктор Петрович уверял, что класть печи он научится сам, ничего сложного в этом нет. Ульяна окоротила его, пригрозив, что в бане, где будет стоять печь, сложенная его руками, он будет мыться до конца времен в полном одиночестве, и никто другой не перешагнет ее порога.

   Эта угроза его устрашила.

   Я смотрю не на баню, о нет!

   Я смотрю на дворец. Тадж-Махал. Египетскую пирамиду. Храм Святого Семейства.

   Все великие постройки мира воплотились в небольшом бревенчатом срубе. Это великая гордость моего свекра.

   Страшно вообразить, что творилось в его душе, когда он представил, как ее заберут. Нужно спросить у нашего юриста, можно ли изымать незаконно присвоенную землю вместе с постройками, возведенными на ней. Если да…

   На ступеньку бани скакнула буро-зеленая лягушка. Я подошла ближе, рассматривая бугристую кожу, острые выступающие глаза. Это маленькое существо показалось мне дурным предзнаменованием.

   – Таня, пойдем в дом! Варька уехала к бабушке.

   Я обернулась и увидела Кристину. Личико у нее осунувшееся: то ли переживает из-за отца, то ли не все хорошо складывается с ее новым парнем.

   Так вот почему Ульяна Степановна с утра была зла и накрутила хвост собственной дочери!

   Бабушка – это Нонна Анатольевна, мать Ульяны. Единственная из нас, кто не пляшет под ее дудку. Нонна появляется здесь раз в год. Приезжает на такси бизнес-класса. Проталкивает свое грузное тело по дорожке рывками, яростно вбивая трость в брусчатку. Ее черные глаза навыкате смотрят только вперед. Землистого оттенка лицо багровеет по мере того как Нонна приближается к дому. На выскочившего с поклоном Виктора Петровича она обращает внимания не больше, чем на подзаборного Шарика, и только появление Варвары способно вызвать улыбку на ее губах.

   Варвара – любимица! Она единственная пошла по стопам бабушки. Нонна Анатольевна заведовала поликлиникой. Дважды «хаживала», как она выражается, замуж, после браков оставшись богатой вдовой. Мужей она выбирала из своих пациентов. Я подозреваю за ее выбором точный расчет.

   Благодаря бабушке Варвара может позволить себе работать три дня в неделю. Каждый месяц Нонна подкидывает своей голубке приличную сумму. Все мы знаем, что после смерти старухи ее просторная квартира в сталинском доме, гараж и многочисленные бриллиантовые серьги с кольцами достанутся Варе.

   Ульяна в завещании не упомянута. Дочь упала в глазах Нонны, когда связала свою жизнь со сферой торговли. Я как-то застала отголоски давнего спора. «Ты поликлиникой заведовала, а я продмагом! – выкрикнула раздосадованная Ульяна. – Еще неизвестно, от кого больше было пользы!» «Не заведовала, а разворовывала», – отбрила Нонна. Ульяна вылетела из комнаты, как ошпаренная, и до конца дня была так страшна собой, что даже муж отказывался к ней подходить – боялся, что превратит в камень одним взглядом, точно Медуза Горгона.

   Варвара навещает бабушку дважды в месяц. Ульяне грех роптать: наследство ее матери останется в семье. Однако она не может не бесноваться, осознавая, что помани ее мать внучку пальцем – и Варя, бросив семью, переедет к бабушке.

   Месяц назад Нонне представили Григория. Та осмотрела его, выразилась кратко: «Прохиндей», но идею брака одобрила. «Бери что есть, – сказала она Варе. – Тебе перебирать харчами не приходится, давно уж рожать пора».

   К Илье бабушка относится добродушно, но без малейшей любви. Кристину считает вертихвосткой. Наши дети для нее и вовсе не существуют: она каждый раз небрежно уточняет, трое у нас или четверо.

   Обеспокоенная Кристина проводила меня до коттеджа. Мне показалось, она хочет что-то сказать, но на крыльцо выбежали дети и она молча ушла к себе.

   – Мама, пойдем почитаем!

   – Пойдем, Антоша. Выбирай книжку.

   Стоя перед шкафом в ожидании, пока сын определится со сказкой, я перебирала книги. Пальцы мои задержались над белым томом, по корешку которого вился длинный зеленый стебель. «Справочник растений средней полосы России». Я не помнила, чтобы мне раньше попадалась эта книга. Определенно, нет. Я бы ее не забыла.

   Толстая. Прекрасно изданная, на мелованной бумаге. Цветные фотографии соседствуют с подробными иллюстрациями.

   Я пролистала справочник, и рука моя замерла. В разделе «зонтичные» уголок каждой страницы был загнут.

   В книжке, которую протягивал мне снизу Антоша, точно такие же уголки. Это привычка моего свекра.

   – Что мы почитаем, милый? – спросила я рассеянно, не отрывая взгляда от справочника.

   Зонтичные.

   Кориандр. Морковь. Петрушка. Сныть. Купырь. Болиголов.

   – «Сказки дядюшки Римуса», мама!

   – Антошка, зачем мы будем маму отвлекать? Давай вдвоем почитаем, картинки поглядим.

   Его дед выступил из-за двери, с улыбкой глядя на меня.

   – Спасибо, мы сами справимся, – сказала я суше, чем следовало. – Вы устали, Виктор Петрович. Вам нужно отдыхать.

   – Это ты Варвару наслушалась, что ли? – Он хохотнул. – Глупости! Не знаю, чего она тут голосила. ПМС, должно быть! Бабы в эти дни дуреют.

   – Мы сами справимся, – повторила я.

   Книга была у меня в руках, раскрыта на начале раздела.

   – Виктор Петрович, откуда у нас этот справочник?

   – Я прикупил. По случаю.

   Что за случай, интересно знать, загнал его в книжный магазин? От дождя прятался?

   – Вы ее читали?

   – Читал, – согласился он.

   – Зачем?

   Глупый вопрос, но лишь для тех, кто не знает старшего Харламова. Он не читает книг, если только речь не идет о развлечении детей. Думаю, идея, что можно загружать в свое сознание слова, написанные другими людьми, кажется ему абсурдной.

   Вопреки моим ожиданиям, Виктора Петровича не смутил этот вопрос.

   – Травок-то много, – охотно поведал он, рассматривая меня прищуренными кабаньими глазками. – Растут вовсю, цветут! Я думаю – вдруг пойдем гулять с детишками, а они съедят что-нибудь не то. Надо беречь ребятишек наших. Это ж детишки! Не приведи господь, отведают какую-нибудь ядовитую дрянь! Вот как я… А если дедушка рядом, он убережет! Дедушка и сам поправился, и внучков защитит, точно!

   Он притянул к себе внука и, улыбаясь, глядел на меня.

   – А то не дай бог отравятся, – повторил он, выделяя каждое слово.

   Ладонь его цепко лежала на плече Антона, не давая мальчику вырваться. Мы с Харламовым смотрели друга на друга: в моих руках – книга, в его – ребенок. Я усилием воли заставила себя растянуть губы в улыбке.

   – Замечательная идея, Виктор Петрович. Прекрасная.

   – Рад, что ты оценила. Поддерживаешь, так сказать, старика!

   За его широкой улыбкой мне почудился оскал упыря.

   – Пойдем, Антоша, «Сказки дядюшки Римуса» ждут.

   Виктор Петрович неохотно отнял руку, и мой сын, прижимая книжку к груди, беззаботно затопал по лестнице наверх.

   Когда я повалилась на розовый диванчик в детской, губы у меня оказались пересохшими. Я не смогла прочесть ни одной строки. Недовольный Антон водил пальцем по странице, а я пыталась унять бешено колотящееся сердце.

   Что сейчас произошло? В самом ли деле Виктор Петрович угрожал отравить детей, если я буду лезть не в свое дело? Или я придумала то, чего не было?

   Когда родилась Ева, я впервые задумалась о том, что мои воскресные поездки подошли к концу.

   Мой муж не может не принимать условий игры. Компромисс? Его не существует! Или ты участвуешь во всеобщем помешательстве с воскресными обедами, или обособляешься – и тогда ты отщепенец.

   Предатель.

   Ренегат.

   Илья никогда не порвет отношений со своей семьей. Ведь даже я вынуждена признать: они любят его! По-своему. В том-то и беда! Было бы легче без любви: рано или поздно мой муж убедился бы, что не получит искомого; что родник, к которому он приникает раз за разом, не разродится ни каплей влаги.

   Однако родник не высох, не иссяк. Вот только его журчащие воды отравлены.

   В моей собственной семье кое-кого из родственников могли не любить. Но их уважали.

   У Ильи все обстоит наоборот. Они любят друг друга как могут, однако ни грамма уважения к близким не рождается в их сердцах. Не знаю, способны ли вообще старшие Харламовы на уважение – или только на страх, замешанный на зависти? «Уважают начальство», – отрезал однажды Виктор Петрович, когда я пыталась объяснить, что ему есть за что восхищаться своим сыном.

   В те времена я еще пыталась говорить, объяснять, спорить.

   Пока не поняла, что каждое мое возражение Ульяна Степановна жестом фокусника превращает в дубину с шипами, и эту дубину обрушивает на голову моего мужа.

   Твоя жена посмела пренебречь семейным ужином? Прекрасный повод пройтись по твоему заиканию! Вытащим его на белый свет, заставим тебя вспомнить все унижения, которые ты перенес в детстве, и выдадим этой стерве тебя обратно в таком состоянии, что ты даже не сможешь произнести: «Ты-ты-ты-ты-танюша»!

   Она осмелилась возвысить голос за общим столом, заступилась за тебя? Ах, все-таки некоторые люди трудно обучаемы! Но у нас широкий выбор средств для воспитания, пусть не беспокоится на этот счет. Вспомним твою первую любовь. Вы расстались, потому что ты был сутулым ботаном, а ее новый ухажер так отделал тебя, что ты попал не в кино, куда вы собирались вдвоем, а в отделение челюстно-лицевой хирургии. Будь ты мужчиной, дал бы ему сдачи! То, что ты был одиннадцатиклассником, а он недавно вернулся из армии, не остановило бы по-настоящему храброго парня! Что ж поделать, милый, ты у нас трусоват. Но мы любим тебя и таким…

   Надеюсь, вы поняли принцип.

   Я боялась приводить наших детей в эту семью. Я видела, что они сделали со своими собственными.

   К моему изумлению, все пошло не так, как ожидалось.

   Быть может, яд, столь остро действовавший на среднее поколение, выдыхался на младшем, но мои дети росли свободными от мучительной власти бабушки. Они не боялись ее. Не страдали. За исключением того случая с губной гармошкой… Однако тогда Ульяна что-то поняла и присмирела.

   Ева – независима и хитра, способна давать сдачи. Антон – добродушный увалень, не умеющий обижаться. Невозможно выразить, как я тревожилась за них обоих.

   Но оказалось, что мои дети без труда вписали бабушку, дедушку и двух теток в картину мира, не нарушив его гармонии. Ну да, бабушка с дедушкой, бывает, кричат и ругаются во все стороны! А тетя Варя рыдает и хлопает дверями! А тетя Кристина бесится просто так! Как здорово, что у мамы с папой тихие голоса!

   Вот что изложили мне один за другим мои дети, когда я пыталась выяснить, трудно ли им терпеть воскресенья.

   Однако я зорко стояла на страже. И он настал – тот день, когда мне пришлось спикировать на врага, подобно ожившей горгулье. Случилось это из-за губной гармошки.

   Ева пошла в первый класс. Одна из ее подружек принесла в школу губную гармошку и на перемене изобразила на ней что-то залихватское.

   Моя дочь была покорена. Она умоляла папу купить ей это чудо, пока Илья не сдался.

   Я полагала, что это обычный Евин каприз. Баловство, которое будет забыто через неделю. Но Ева с неожиданным энтузиазмом взялась осваивать новый инструмент. К этому времени она чуть-чуть играла на фортепиано; может быть, поэтому гармошка далась ей легко. Включив обучающие ролики на планшете, она часами сидела, раскачиваясь, подобно факиру перед коброй, и извлекала сиплые печальные звуки – так мог бы трубить самый маленький простуженный слоненок в стаде. Вскоре она уже наигрывала простые мелодии.

   В очередное воскресенье мы поехали к Харламовым. Гармошка лежала у Евы в рюкзаке.

   Обед прошел мирно, даже весело – благодаря Кристине. Когда младшая сестра Ильи в ударе, может рассмешить любого, и час кряду она изображала современных актеров, которым предложили сыграть Курочку Рябу. Я не знала половины из них, но смеялась от души вместе с остальными.

   После десерта и недолгого отдыха Ульяна пожелала еще развлечений.

   – Ева! Иди сюда. – Она притянула к себе девочку. – Сыграй-ка мне! Хочу послушать, чему ты научилась.

   Но Ева вдруг засмущалась.

   – Не сейчас, бабушка.

   – А когда же? – удивилась Ульяна.

   – Не знаю когда. Потом! Попозже.

   – Если бабушка просит, значит, надо сыграть, – нравоучительно заметила свекровь. – Неси свою гармошку.

   Ева отстранилась и посмотрела на нее исподлобья.

   – Я сейчас не хочу!

   – Ева! – Голос Ульяны зазвучал повелительно: ни дать ни взять учительница, требующая от ученика выйти к доске и грозящая вызовом родителей в школу. – Как ты себя ведешь?

   – Я просто не хочу сейчас играть! Что в этом такого?

   – А бабушка хочет, чтобы ты ее уважила!

   – А я не хочу!

   Ульяна Степановна прищурилась. Ева топнула ногой.

   Несколько секунд они сверлили друг друга взглядами. Евино упрямство, от которого мы с Ильей страдали дома, сейчас защищало ее от самодурства бабушки: стена, воздвигнутая между вражеской армией и осажденным городом.

   Бабушка откинулась в кресле, ноздри ее едва заметно раздулись. Хитрая улыбка осветила лицо.

   – А ты ведь не умеешь играть, – сочувственно протянула она. – Ай да Ева! Всех обманула, девка! Врет, что научилась, а сама запись родителям включает.

   Она подмигнула Еве, как сообщнице, якобы очень довольная, что разгадала ее хитрость.

   Я ждала, что дочь призовет меня засвидетельствовать правду, но этого не случилось.

   – А вот и нет! – твердо возразила она. – Я умею!

   – Врешь ты все. – Тон бабушки был безапелляционным. – Если умеешь, докажи!

   – Не хочу!

   – Неумеха, неумеха! Лгушка, врушка, мокрая лягушка! Бе-е-е! Неумеха, воображала! Воображала первый сорт, взял поехал на курорт, на курорте заболел и под лавкой околел!

   Я не верила своим глазам. Дух маленькой злобной девочки вселился в мою немолодую свекровь. Она корчила рожи, высовывала язык; она дразнила Еву и кривлялась, поглощенная своим злым фарсом до такой степени, что позабыла обо всем на свете. Я воочию увидела, каким ребенком она была. Не ранимой испуганной малышкой, обросшей с годами ядовитыми колючками, а заводилой и главой разношерстной компании, харизматичной, сильной – и жестокой. Не позволяющей ни врагам, ни друзьям вставать у нее на пути.

   Илья бросил на меня тревожный взгляд. Я коротко качнула головой: не вмешивайся, рано. Никогда прежде свекровь не показывалась в таком виде.

   – Мне не нравится, когда ты со мной так разговариваешь! – твердо сказала Ева. Она покраснела, но слез не было и в помине.

   – Ай! Ой! Сопля заморская! Вы поглядите на нее, не нравится ей! Фу-ты ну-ты ножки гнуты!

   – Ты меня обзываешь! Так нельзя себя вести, это неприлично!

   Я смотрела на нее и думала, что в моем детстве редкие дети могли сказать такое старшим. А девчонки возраста Евы почти все откуда-то этому научились.

   Виктор Петрович завел гнусавую волынку об отсутствии уважения к старшим. Уважение здесь ни при чем. В Еве совсем нет страха, вот что меня восхищает в моей маленькой строптивой детке. Ярость, с которой Ульяна пыталась заставить ее сделать то, что втемяшилось ей в голову, была такой мощной, что продавила бы кого угодно, не только семилетнюю девочку.

   Но как раз семилетняя девочка встала насмерть.

   – Ты меня не любишь! Бабушку свою не любишь! – кричала Ульяна. – Бабушка для тебя в лепешку расшибается, а ты ей на паршивой гармошке сыграть не можешь!

   – Как же мне тебе сыграть? Я же не умею! – ехидно выкрикнула в ответ Ева.

   Цвет лица свекрови стал похож на кусок сырого мяса. Я испугалась, что ее хватит удар, и пыталась увести Еву, но какое там! Дочь гневно вырвала руку и обожгла меня негодующим взглядом. Волосы ее растрепались, в глазах блестели злые слезы, однако отступать она не собиралась. Нечто куда более важное происходило между этими двумя, чем спор об игре на гармошке. Откроет ли город ворота, чтобы осаждающие не подожгли его, или будет держаться насмерть, отстаивая свое право на независимость?

   – Как ты смеешь с бабушкой так разговаривать?!

   – А ты первая начала!

   – А ты сказала, что не будешь мне играть!

   – Потому что я не хотела, не хотела! Мне не нравится, когда меня силком заставляют!

   – ДА МАЛО ЛИ, ЧТО ТЕБЕ НЕ НРАВИТСЯ! – взревела свекровь во всю мощь своего голоса. – Вон твои отец с матерью сидят! Рожи постные! Ты думаешь, им, что ли, нравится? НИКОМУ НЕ НРАВИТСЯ! Все терпят! И ты будешь терпеть, дрянь малолетняя!

   На дряни моя дочь заплакала.

   Я встала. Вокруг говорили наперебой, Илья подхватил девочку и утешал ее, Варя что-то лопотала, Ульяна выкрикивала нечленораздельное, Кристина за что-то упрекала отца, и только Люся смотрела на меня с молчаливым сочувствием, едва заметно качая головой… Но в ушах у меня застыла звенящая тишина.

   Она знала, как мучительны нам эти визиты. Знала с самого начала. Никому не нравится. Черт возьми, я была уверена, что она обманывается в отношении нас, что деликатность Ильи и моя вежливая сдержанность заставляют ее думать, будто мы и впрямь радуемся еженедельному воссоединению семьи! Это хоть как-то оправдывало бы ту чудовищную настойчивость, с которой она созывала всех нас на свои воскресные сборища.

   Но она не обманывалась. Она знала, что мучает меня и сына. Распухший от безнаказанности домашний тиран, пользующийся тем, что ее совестливый ребенок не может, не смеет, не умеет послать ее к дьяволу.

   – Моя дочь не дрянь, – отчетливо сказала я. – Вы никогда больше не будете с ней так обращаться.

   Илья потом признался, что он испугался. Не за меня, а меня.

   Свекровь что-то отвечала, но я не слушала.

   – Мы уезжаем. – Это относилось к моему мужу и плачущему ребенку у него на руках.

   И мы уехали.

   В машине Ева тотчас успокоилась. Маленький Антон – и тот дольше расстраивался из-за случившегося, а ей было достаточно, что мама с папой на ее стороне. Дома она уснула от переживаний прямо на стуле в прихожей, не успев ни помыть руки, ни дойти до кровати, и Илья тихо перенес ее в постель. Я посмотрела на ее упрямо прикушенную даже во сне губу и тихо прикрыла дверь.

   Муж сидел на кухне.

   – Я больше к ней не поеду, – ровно сказала я. – Ни я, ни дети.

   Непроизнесенным осталось: ты можешь ездить сколько пожелаешь.

   Но того, что я увидела, мне было достаточно. Мои страхи начали сбываться: свекровь пыталась подчинить себе моих детей, сломать их, причинить им боль. Сегодня она столкнулась с серьезным сопротивлением материала. Но я не буду больше подвергать свою дочь такому испытанию.

   – Я тоже, – сказал Илья.

   Я вопросительно взглянула на него. «Нельзя бросать родителей, что бы они ни творили», – тысячу раз повторял он мне. Я возражала, что между «бросать» и «приезжать каждую неделю» есть варианты, но оба мы знали: для его матери других вариантов нет.

   – Мама перешла все границы, – сказал он.

   «И это вы виноваты, – мысленно добавила я. – Вы подлаживались, подстраивались, играли по ее правилам – вы, все четверо, даже пятеро, включая Люсю, – однако у Люси есть хотя бы одно оправдание: она попала в зависимость. А вас, троих выросших детей, извинить нечем.

   Что мешало вам хоть раз договориться между собой и дать понять матери, что она зарвалась в своем желании быть муравьиной маткой? Что вы не станете больше потакать ее безумию? Вы могли объединить силы тысячу раз за эти годы! Поводов хватало.

   И все же вам ни разу не удалось то, что получилось сегодня у семилетней девочки.

   Допустим, твоих сестер удерживают родительские деньги. Ни одна из них не испытала на своей шкуре, каково это – работать с утра до вечера всю неделю; возвращаться домой, не соображая от усталости, где твой подъезд; быть увлеченным своим делом настолько, что забывать поесть. Даже Варвара с ее трехдневной рабочей неделей. Что же говорить о Кристине!

   Но с тобой, милый, все иначе».

   Строго охраняя свою независимость, я сразу решила, что не польщусь на уговоры: «Пусть малыши побудут у нас, пока вы в отпуске» или «Мы возьмем их на все лето, чтобы они дышали свежим воздухом». Я не влезла в долги, которые позволили бы старшим Харламовым выкатить мне огромный неоплаченный счет.

   И дети повсюду ездили с нами.

   А главное, никогда, никогда не оставались у дедушки с бабушкой без моего присмотра.

   О, как же это выводило из себя Ульяну! Но крыть горячую материнскую любовь ей было нечем.

   «Вы не сумели дать ей отпор. Это вы развратили ее».

   Вот что я подумала, глядя на своего безмерно усталого мужа. Однако вслух не сказала ничего.

   В следующее воскресенье мы отправились в парк.

   Потом смотрели мультфильм в кинотеатре.

   Затем дети самостоятельно выпекали пиццу в ресторанчике.

   Изучали рыб в океанариуме.

   Гуляли вместе с нами, считая кошек, повстречавшихся на пути.

   А потом приехала Кристина.

   – Отдохнул – и хватит, – сказала она брату. – Возвращайся. Мама с папой тебя ждут.

   Илья покачал головой.

   – Я больше к ним не поеду.

   – Мама извиняется! Просто в тот день она была очень расстроена, потому что…

   – Не имеет значения, – перебил ее Илья. – Что за детский лепет! Извиняется она… Все, Кристин. Правда. С меня хватит.

   Она прищурилась, и за хрупкой светловолосой девушкой выросла широкоплечая коренастая тень.

   – С тебя, получается, хватит, – а с нас? Нам с Варей каково, ты подумал? А отцу? Мама каждый день на него наезжает!

   – Не понимаю, при чем тут я…

   – Илья, что здесь непонятного? Ты бросил нас одних. Сбежал. Вроде как мы теперь должны с мамой сами разбираться, а ты постоишь в сторонке, весь такой обиженный!

   – Я и в самом деле обиженный. Ты присутствовала при сцене с Евой и все видела своими глазами.

   – Месяц с лишним прошел, – сказала Кристина. – Давно пора проехать и забыть. Знаешь, Илья, мужчине не к лицу быть таким злопамятным…

   – Я сам решу, что мне к лицу, а что нет. – Он нахмурился. – Послушай, что за нелепый у нас с тобой разговор? Что ты хочешь от меня?

   – Приезжай в воскресенье обедать, – без колебаний ответила Кристина. – Мама с папой ждут, они соскучились по тебе.

   – А я по ним еще не успел…

   – Знаешь, может так получиться, что когда ты соскучишься, ждать тебя уже никто не будет.

   Повисла долгая пауза.

   – Что ты имеешь в виду? – спросил Илья.

   – Если ты решил, что можешь дезертировать, а нас с Варварой и папой оставить на передовой, флаг тебе в руки, Илюша. Характер у мамы сложный, здесь и говорить нечего. С ней тяжело. Раньше мы эту ношу делили на четверых, а теперь на троих. Ты хочешь, чтобы мы тебе благодарны были, или что?

   – Я вообще ничего не хочу!..

   – Если ты не приедешь в воскресенье, можешь считать, что сестер у тебя больше нет, – отчеканила Кристина. – И отца тоже.

   – Это ты и от папиного имени мне заявляешь? – тихо спросил Илья.

   Кристина не успела ответить: в соседней комнате заревел Антон, и Илья вышел быстрее, чем я дернулась.

   Мы остались вдвоем на кухне.

   Все это время я молчаливо сидела в углу, не участвуя в разговоре.

   Прошла минута, другая. Из соседней комнаты доносился голос Ильи, успокаивавшего нашего сына.

   – Ты делаешь ошибку, – сказала я. – Сейчас у вас есть возможность что-то изменить. Но если вы вернете все как было и притворитесь, будто ничего не случилось, так и останетесь в замкнутом круге.

   – Молчи, – оборвала она меня с грубостью, которой я от нее прежде не слышала. – Это тебя не касается! Это семейное дело.

   Я усмехнулась и сказала, что ее брат, так уж получилось, и есть моя семья.

   Кристина не отозвалась. Она смотрела в окно, то ли делая вид, то ли действительно забыв о моем существовании. Спустя минуту вернулся Илья.

   – Машинку сам себе на лоб уронил… – Он с улыбкой покачал головой.

   Кристина тут же встала.

   – Мама, папа и мы с Варварой ждем тебя в это воскресенье.

   Она ушла. Илья долго молчал, затем задумчиво сказал в пространство:

   – По сути, визит Кристины – отчаянный крик о помощи…

   Я засмеялась и вышла. И продолжала смеяться, идя куда-то, не помню точно, куда, кажется, в тапочках на лестничную клетку, потому что мне срочно требовалось покурить, и хотя я бросила сто лет назад, а в доме, где мы живем, нельзя дымить на этажах, я все-таки шла по старой памяти то ли вверх по лестнице, то ли вниз, в надежде найти старое продавленное кресло, батарею с пустой баночкой на подоконнике, куда можно сесть, закурить и смотреть в пыльное подъездное окно, не думая совсем ни о чем.

   Как я могла надеяться, что они его отпустят!

   Как я могла быть так глупа!

   «Дисфункциональные семьи, – наставительно заговорило радио в моей голове голосом ведущего Николая Дроздова, – жестко контролируют членов своего сообщества. Даже когда наблюдателю кажется, будто участник решительно порвал отношения с группой, его возвращают коллективными усилиями, поскольку его пример может привести к негативным последствиям для оставшихся членов семьи».

   Это семейное дело.

   Следующие два дня, куда бы я ни пошла, мне везде чудился взгляд моего свекра. Я так и не решила, что думать об эпизоде с книгой. Могло ли мне показаться? Да, вполне. Я крутила в голове мысль, что передо мной стоит убийца. Она могла управлять моим воображением.

   Но если нет?

   Варвара разгуливала по поселку под ручку со своим Богуном. Чем дальше, тем меньше он мне симпатичен. Разве что его почтительное обращение с Люсей искупает в моих глазах половину грехов.

   О которых я, кстати, ничего не знаю. Буквально, человек без биографии.

   Он так мало рассказывает о своем детстве, будто родился сразу взрослым. Даже историй о тяжкой водительской доле мы не слышали от него. Лишь раз он поведал под общим нажимом о женщине в голубом платочке, которую дальнобойщик подбирает на пустой дороге, где поблизости нет ни поселков, ни деревень, высаживает там, где она просит, – опять же, в месте, лишенном признаков человеческого жилья, – а через двести километров снова видит эту женщину голосующей на обочине.

   Я слышала эту байку и раньше.

   Найти укромное место в доме мне так и не удалось. Мансарду заняла Кристина, решившая, что это подходящее место для йоги.

   В конце концов я догадалась, куда никто не сунется. Под предлогом, что нужно помыть в доме покойницы полы на пятый день, я взяла ведро с тряпкой, перчатки и прошествовала к соседке. Выдуманную примету никто не решился опровергнуть.

   Что-то побудило меня заглянуть в тумбочку, откуда я унесла пять тетрадей.

   Пусто!

   Кто-то приходил сюда.

   Я проверила другие ящики, надеясь, что бумаги Галины не уничтожили, а переложили.

   Ничего!

   Чья-то мысль шла тем же путем, что моя.

   Но, сам того не зная, этот человек подтвердил мои подозрения. Мы имели дело с убийством, а не случайным отравлением. Кто-то боялся Галиных записей.

   Ее прекрасные сборники рецептов, ее рисунки – где это все? Зарыто в земле или сгорело в печи нашей бани?

   У меня осталось всего пять тетрадей.

   Первые три оказались дневником наблюдений за посадками. Я разочарованно отложила их.

   Четвертая тетрадь меня озадачила. Ее начали вести, судя по датам, которые Галина заносила в левую часть листа, всего месяц назад. Раз в три-четыре дня появлялась надпись: «Метеорит». Затем – «Клубника». Следующая запись относилась к середине августа: «Муравейник и лилии». Отличное название для книги, но при чем здесь тихий ежовский сад? Я с прошлого визита помнила, что в нем не растут лилии и, конечно, нет муравейников.

   – Негоже лилиям прясть в муравейнике?

   Я заглянула в записи дальше и две не смогла разобрать: что-то вроде «чзк» и «пчн». Затем ровно неделю спустя: четко, крупно, со смешливой завитушкой над первой буквой: «Тортила».

   Это уже ни в какие ворота не лезло.

   Я закрыла глаза. Представила, что иду по саду. Вокруг падают метеориты, вспыхивают белоснежные лилии. Толстая черепаха, сидя на муравейнике, насмешливо помахала когтистой лапой. «Толстая». Разве черепаха может растолстеть, и если да, как это заметить – она ведь в панцире? Мысль о толстеющей черепахе завладела моим сознанием, и на некоторое время Тортила вытеснила все остальное.

   Меня осенило:

   – Торты!

   Супермаркет на окраине поселка выставляет в крутящейся витрине коробки с пирожными и тортами. Среди них есть и «Тортила», и «Муравейник». А «чзк», без сомнения, означает чизкейк! «Метеорит» – название конфет.

   Вот что она записывала: подношения, с которыми являлся к ней мой свекор, ни в чем не знающий меры.

   Я взглянула на исписанные странички другими глазами. История унижений Виктора Петровича лежала у меня на коленях.

   Вместо своей оздоровительной прогулки он шел в супермаркет. Закупал цветы и сладости – на большее у него не хватало фантазии – и возвращался кружным путем, чтобы его не заметили из собственного коттеджа. Вручал подарки Галине, улыбался ей… Может быть, заходил в дом, чтобы после светской беседы перейти к тому, что его действительно тревожило.

   Уверена, как только за ним закрывалась дверь, эти торты отправлялись в мусорное ведро.

   Сильно же он обидел ее в первом разговоре, если она развлекалась следующие полтора месяца, принимая его жалкие подарки и держа его подвешенным на ниточке!

   В конце концов он понял, насколько смешон, и убил ее.

   Даже у его обжорства есть границы. Он не стал бы подбирать пирог с пола, если бы не хотел создать нужное впечатление: «Я был отравлен! Едва не погиб!» Книг Виктор Петрович не читает, но телевизор в гостиной включен почти всегда. Ульяна Степановна уважает сериалы по Агате Кристи. Ему хватило ума извлечь из них убедительное, как он считает, алиби для преступника.

   Это смехотворно, но ведь я и в самом деле поначалу была убеждена, что он единственный, кто вне подозрений.

   Я спрятала тетради под матрас в спальне Ежовой. Виктор Петрович думает, что уничтожил все записи, так что можно не стараться с тайником.

   Когда я опускала матрас на место, в прорезях решетки на полу мелькнуло что-то красноватое. Я легла на живот и вытащила из-под кровати знакомый предмет.

   Малую панду. Фигурку размером не больше детской ладони.

   Эту панду бойфренд Кристины подарил Еве. Проще всего было объяснить находку тем, что моя девочка потеряла фигурку в комнате Ежовой в тот день, когда Ульяна взяла ее с собой.

   Но вот беда: я уверена, что после этого панда попадалась мне на глаза.

   Моя девятилетняя дочь иногда проявляет пугающую меня самостоятельность. Ее идеи бывают неожиданны – взять хоть змею под крышкой рюкзака. Тогда я смеялась, но сейчас мне не до смеха.

   Зачем Ева пробиралась в дом погибшей соседки?

   Я отыскала дочь в детской: она делала вид, что занимается уроками, и подняла на меня преданный взгляд. Однако я-то знаю, что учительница начнет давать домашние задания не раньше октября.

   – Книжку можешь не прятать, – усмехнулась я.

   Ева, слегка покраснев, вытащила из-под тетрадей иллюстрированный «Декамерон». Я с трудом удержала серьезное лицо; на несколько секунд причина, которая привела меня сюда, была вытеснена этим неожиданным выбором внеклассного чтения. Удивительно не то, что Ева схватилась за Боккаччо, а тот факт, что он оказался в семейной библиотеке.

   – Где ты его взяла?

   Ева помялась. Ей не хотелось сдавать источник запретного чтения.

   – Во втором ряду на верхней полке, – со вздохом призналась она.

   Иллюстрации не содержали в себе ничего неприличного, и я вернула книгу дочери. Она поймет в ней лишь то, что доступно ей в силу возраста; остальное просочится, как вода сквозь решето.

   Я положила на стол панду. Мне предстояла задача потруднее, чем цензура ее литературных интересов.

   Но не успела я задать ни одного вопроса, как Ева схватила игрушку и звонко чмокнула в макушку.

   – Ура! Я и забыла про нее! Ты забрала ее у бабушки, да? Я сама хотела, но забегалась… знаешь, столько дел, столько дел! Ах, нет ни минутки свободной.

   В другое время ее уморительная серьезность в подражание взрослым рассмешила бы меня. Но я была слишком изумлена тем, что услышала.

   – Ты сказала, забрала у бабушки?

   – Ага. Панда жила у нее. У всех есть фигурки, а у бабушки нету… Это ведь неправильно, да?

   Она умильно заглядывала мне в глаза, изображая заботливую внучку, но я отмахнулась от ее невинного притворства.

   – Когда бабушка взяла ее у тебя?

   – Не помню, – зевнула Ева.

   Я присела на корточки и взяла ее за плечи.

   – Постарайся вспомнить! Это важно для меня.

   Она притихла. Я многое позволяю своим детям, но оба знают, когда нужно остановиться.

   – Вчера… или позавчера… Нет, подожди! Раньше! В тот день, когда я крутила «колесо» для Антона! Я боялась, что панда вывалится, и отдала ее бабушке. А бабушка сунула в карман своего фартука.

   Два дня назад. Это было два дня назад!

   Ева взялась показывать младшему брату, как нужно делать гимнастическое «колесо» – переворот через голову с опорой на руки. С таким же успехом круг мог бы обучать квадрат катиться. Однако они провели несколько радостных часов на заднем дворе, то и дело шлепаясь в густую траву и хохоча.

   Значит, Ульяна вышла к ним в своем старом домашнем фартуке с кучей карманов. Этот фартук нафарширован предметами. Она частенько таскает с собой и ножницы, и ножи, – не удивительно, что карманы протерлись. Панда была спрятана в одном из них, а затем покинула укрытие, отправившись изучать подкроватный мир в комнате Гали Ежовой.

   И это произошло после того, как Ульяна прибиралась в ее доме.

   – Спасибо, улиточка, ты мне очень помогла. – Я поднялась и поцеловала дочь в лоб.

   – Мам, а что случилось?

   Ева внимательно смотрела на меня снизу вверх. Иногда у нее становится пугающе взрослый взгляд, и невозможно понять, о чем думает моя дочь в такие секунды.

   Мои родители редко лгали мне, и я стараюсь не обманывать Антона с Евой без необходимости. Но и вешать на них груз наших тягот ни к чему. Я всегда презирала тех взрослых, что используют детей как наперсников. В этих людях нет понимания, но главное – в них нет жалости. А ребенка нужно жалеть не меньше, чем любить. Любовь бывает слепа; жалость всегда зряча. Мы видим своих детей яснее, жалея их.

   – Я нашла панду в доме Гали и переживала, что ты забиралась к ней тайком.

   Это часть правды, и ее вполне достаточно.

   – Я бы не стала, – подумав, сказала Ева, и прежде чем я успела восхититься ее деликатностью, добавила: – Там нет ничего интересного!

   До разговора со свекровью мне нужно было кое-что проверить. Забравшись на табуретку, я вытащила с верхней полки книжного шкафа несколько томов из серии «Библиотека мировой литературы». Девственно свежий, будто вчера из типографии, Рабле, которого никто не читал; Ларошфуко с неразрезанными страницами. Эти книги давно не нужно добывать или обменивать, но они по старой памяти являются предметом гордости владельцев.

   За первым рядом солидных писателей чернела дыра, как от вырванного зуба, – отсюда вынули Боккаччо. Справа от дыры я увидела толстый сборник под заманчивым названием «Шедевры эротической литературы», слева – задрипанную книжонку «Неприкрытый Пушкин». Не без труда вытянув «Шедевры», я открыла их. У первых десяти страниц были загнуты уголки. Потом Виктор Петрович, очевидно, утомился.

   На этой полке нашлось семь книг схожей тематики, в том числе «Камасутра». Между обложкой и титульным листом были вложены чеки. Не знаю, что заставило меня их просмотреть. Вся эта околоэротическая литература была приобретена в августе.

   Мне бы задуматься! Но в тот момент я еще не понимала, что это означает. На краю сознания шевелилась какая-то мысль, словно забытая овечка в высокой траве, но остальное стадо бодро скакало туда, где возвышалась над скалами великанская фигура Ульяны, и овечка осталась без внимания.

   … Мне всегда сложно было хитрить. Изобретательность – не мой конек. Другой человек на моем месте пошел бы на уловку, чтобы выудить у свекрови ответ, но я, поразмыслив, решила, что этот путь не для меня.

   Свекровь вязала перед телевизором в гостиной.

   Вяжет она, как и готовит, с большой любовью и фантазией. Но если кушанья ее вредны и обильны жиром, то вещи, выходящие из ее рук, отличаются вкусом. Юбочки и платья для Евы, свитера для Антона сидят на них идеально. У нее от природы прекрасное чувство цвета. Иногда я жалею, что она не рисует, хотя бы для собственного удовольствия. Увы, с точки зрения свекров любое занятие, результат которого не имеет практического применения, есть не что иное как глупая трата времени.

   Я села в кресло и некоторое время следила за перипетиями расследования пастора Брауна.

   – Ульяна Степановна, вы заходили позавчера к Ежовой?

   Она дернулась и ткнула спицей в подушечку указательного пальца с такой силой, что на коже выступила капелька крови. Ульяна прижала ее к губам.

   – Зачем это мне к ней заходить?

   – Ну, мало ли… Вы прибирались в ее доме, например. Чем не повод!

   – Ты на что намекаешь?

   – Я не намекаю, Ульяна Степановна, просто спрашиваю.

   Я старалась говорить как можно доброжелательнее, чтобы не дать ей повода удариться в обиду и сбежать. Но свекровь не обижалась, она пыталась скрыть испуг. Со своим прямым вопросом я сразу подошла близко к цели, не дав ей времени собраться с мыслями.

   Она вспомнила об испытанном оружии – нападении.

   – А что это ты меня допрашиваешь? Пришла и налетела со своими вопросами, будто я воровка! Я воровка, по-твоему, да? Так ты о матери своего мужа думаешь? И на улице, поди, трезвонишь чуть свет: люди добрые! Я на сыне воровки женилась!

   Вот-вот заблажит. Как начинает подпускать Ульяна интонации голосящей по покойнику плакальщицы, жди спектакля.

   Но я ведь тоже не первый год играю в эту игру. Сейчас главное – не начать заверять, будто я вовсе не считаю ее воровкой.

   Я уклонилась от брошенного в меня копья и раскрутила пращу с камнем.

   – Так вы были у Ежовой на днях?

   – Не была! – отрезала она – слишком поспешно, слишком агрессивно. – Что мне у нее делать? Нет, ты мне скажи! Что делать-то? Ты вот умная, объясни мне, малограмотной! У тебя образование приличное, а у меня, стыдно сказать, техникум! Значит, кто кому отвечать на вопросы должен?

   – А зачем вы к ней приходили, Ульяна Степановна? – с сочувственным любопытством спросила я.

   На моей стороне выдержка. И красная панда. Я забрала ее из комнаты Евы, и сейчас она прячется под моими ладонями, сложенными на коленях.

   Свекровь замолчала. Я ничего не могла прочесть в ее прищуренных глазах. Возможно, она просчитывала варианты.

   – С чего ты взяла вообще, что я там была? – совсем другим тоном спросила она. Деловитым, недовольным. Тоном «где-я-прокололась».

   Я подняла ладонь, открывая панду.

   – Нашла ее вчера во время уборки под кроватью Галины. – Голос мой был спокоен, взгляд невинен. – Сначала решила, что ее выронила Ева, но Ева говорит, она отдала ее вам.

   – Врет! – тотчас вскрикнула Ульяна.

   Я едва удержалась от смеха. В некоторых отношениях моя свекровь совершенный ребенок. Первая ее реакция детская, непроизвольная: обвинить во лжи всех вокруг, авось поверят, и она останется в роли оболганной бедняжки.

   Ева, конечно, выдумщица и врушка. Но если бы панду и впрямь выронила она, ей бы и в голову не пришло солгать, что она отдала ее бабушке. Нет, Ева сочинила бы в меру безумную историю о том, как ночью к ним через окно забрался неизвестный человек, утащил мешочек с фигурками, а потом пробрался к Ежовой и разбросал там чужие игрушки, чтобы вызвать дух маленькой девочки Гали, который рассказал бы ему тайну своего рождения… И так далее, и тому подобное, громоздя на каждом шагу еще более невероятные объяснения и в конце концов загнав себя в такие дебри, из которых не выберешься. Примечательно, что всю эту ахинею Ева может гнать с искренним видом. И, конечно, глубоко обижаться на недоверие.

   Я видела, что, завравшись, детка моя чувствует себя паршиво.

   Со временем мы придумали, как вытаскивать ее из того глубокого колодца лжи, в который она сама спускалась по веревке все ниже и ниже. Мы с Ильей подхватывали ее историю, словно она рассказывала ее не взаправду, а делилась замыслом приключенческого фильма. Каждый из нас по очереди предлагал продолжение. «Призрак явился, но был очень рассержен и отобрал у вора игрушку, а затем отнес маленьким привидениям, которые живут в трубе, потому что им очень скучно играть одним только дымом». Так мы уходили все дальше и дальше в область сказки, пока не приводили ее к хорошему финалу. К этому моменту Ева уже хихикала. Вскоре можно было опять задать ей вопрос, с которого все начиналось, – и на этот раз получить честный ответ. Мы не вытягивали ее из колодца за волосы, а спускались к ней и помогали выбраться, передавая друг другу с рук на руки.

   Этот выход придумала не я, а мой муж. Выросший мальчик, который в детстве получал оплеухи за любое, даже самое невинное вранье.

   Ульяна вскинула голову и сообщила:

   – Я заходила проверить газ!

   О, это пришло ей в голову только что. Губы сжаты, подбородок выпячен: попробуй, Татьяна, опровергни!

   Опровергнуть несложно. Достаточно спросить, с каких пор газовый баллон стоит в спальне. Ведь именно там я нашла панду.

   Но мне не нужно разоблачать Ульяну. Я убедилась в главном: она лжет о причинах, которые привели ее в опустевший дом. В ее взгляде за вызовом – накося-выкуси! – читается страх.

   – Так и подумала. – Я поднялась. – Меня беспокоило, не врет ли Ева насчет этой фигурки. Вы же ее знаете, с нее сталось бы тайком прибегать в соседский дом и устраивать там свои игры. Хорошо, что все разъяснилось!

   – Все разъяснилось, – с облегчением откликнулась Ульяна.

   Потолок с глазами-спилами сучков. Спертый воздух. Кристина уехала, и я осталась полновластной хозяйкой мансарды.

   Но на этот раз я не в силах спокойно лежать. Я шагаю вдоль стен, останавливаюсь и снова иду, я кружусь, будто мотылек вокруг невидимой лампы. В движении мне спокойнее.

   Весь август Харламов-старший ходил к соседке в гости, скрываясь от всех. Я решила, что он пытался задобрить Галину. Тортики и цветы – доступная ему форма взятки. Поверила Вале, твердившей, что Ежова посмеивалась над ним, что она была обижена из-за первой их ссоры и жаждала если не мести, то справедливости.

   Но если посмотреть на всю эту историю беспристрастно, что мы увидим?

   Бог ты мой, разумеется, ухаживания! Классический ритуал! Раз в три-четыре дня цветы, конфеты и сладости, и все это на протяжении месяца! Он увивался за Галиной! Поначалу цель у его визитов была одна – договориться, задобрить, не дать отобрать свою драгоценную баню, – но постепенно что-то изменилось. Виктор Петрович додумался до идеи затащить ее в постель. Типичный ход мысли для этого мужлана.

   Или по-настоящему увлекся.

   Августовские покупки в книжном выдают его с потрохами. Человеку без малого шестьдесят, и он вдруг кинулся скупать эротическую литературу! «Камасутру» штудировал!

   Только дурак не увидит здесь связи с цветами и тортиками.

   Тетя Таня, ты дурак.

   И ведь всерьез представляла своего свекра, обрывающего листья болиголова на тихой обочине, подменяющего пакеты.

   Что за затмение на меня нашло?

   Как совместила я этот сложный план с характером Харламова-старшего? Подстеречь соседку и зарубить топором, а затем попросить жену отстирать рубашечку от крови, – вот поступок в его духе!

   Я остановилась и села на пол, скрестив ноги по-турецки. Мою беготню, чего доброго, услышит Илья…

   Взгляд упал на кольцо. Зеленая бирюза из египетских месторождений. Считается менее ценной, чем голубая, но для меня нет на свете камня прекраснее. В нем три желтовато-коричневых вкрапления, похожих на звезды. Мама. Папа. Я.

   Я вспомнила, как мне впервые пришла в голову мысль: «Если бы мама была здесь, она бы этого не допустила».

   Антону было шесть месяцев. Я кормила грудью. Малыш будил меня по ночам каждые три часа, я не высыпалась, меня то и дело подташнивало от любой еды – врачи сказали, что со временем это пройдет, – но все равно была очень счастлива.

   Родители Ильи души не чаяли в ребенке. Да, Еву они тоже любили, но совсем не так, как Антона: еще бы – продолжатель рода! Носитель фамилии! Они ворковали над ним. Восхищались его красотой. Антоха был лысый, большеголовый, с маленькими губками, вечно собранными в куриную гузку, и невероятно лопоухий для такого малюсенького существа – казалось, уши достались ему от какого-то животного, тушканчика или сервала. Я иногда проверяла, не растет ли на них шерсть. Он был ужасно милый, смешной и страшненький. Я иногда начинала хохотать, просто поглядев на него.

   И вокруг этого-то младенца Харламовы-старшие заходились в пароксизмах восторга. «Второй Тихонов!» – курлыкала свекровь. «Лановой!» – вторил ей супруг.

   Сначала я полагала, что они шутят. Затем поняла, что он действительно кажется им красавцем.

   Что ж, это было даже мило. И в то же время пугало меня. Это трудно объяснить… Мой ребенок был похож на гоблина, и в том, как они вились вокруг него, точно феи над прекрасной принцессой, мне чудилось что-то нездоровое.

   «Все девки под ним будут!» – удовлетворенно хохотал свекор.

   Меня коробило. Я выходила в другую комнату. Минуту спустя они оба появлялись у меня за спиной. Причмокивали. Тянулись к малышу. Трогали его, гладили, разворачивали одеяльце. Волосатые пальцы Виктора Петровича ползали по нему, как мухи. «Кожа-то, чисто персик!» «А писюн какой, а! Ого-го будет мужик! Наша порода!»

   Обо мне они в те дни очень заботились. Кутали, присылали какие-то чаи для кормящих матерей, допрашивали Илью о моем сне, о моем настроении, кажется, даже о моем стуле… Ульяна то и дело порывалась осмотреть мою грудь – не начинается ли мастит.

   В тот день мы приехали к ним. Антоха спал в своей люльке, но когда его внесли в комнату, проснулся. Лежал, благостно рассматривал нас, надувал щеки.

   – Тебе же кормить через полчаса! – спохватился свекор.

   Он торжественно поставил передо мной высокий стакан морковного сока. По поверхности сока растекалась блямба подсолнечного масла.

   – Пей, Татьяна!

   – Спасибо, я не хочу.

   В машине меня мутило, и теперь при виде яркого оранжевого цвета дурнота вновь подкатила к горлу.

   – Пей давай! – удивленно сказал Виктор Петрович. – Свежий сок, только выжал! Витамины внучку моему нужны… Ты мой шладкий, ты мой жолотой!..

   Он засюсюкал над Антоном, затем обернулся ко мне.

   – Чего сидим, кого ждем? Давай-давай, понемножечку, по глоточку. Витамины! Ух, куча полезного для моего Антоши, для малышика моего, сахарного пряничка…

   – Да не хочу я, Виктор Петрович, – устало сказала я.

   Он уставился на меня с веселым изумлением.

   – Да кого волнует, чего ты там хочешь? Пей! Это не для тебя, а для внучка моего!

   И я вдруг поняла. Меня не существовало. Меня, живой Тани с мыслями, чувствами, желаниями, – не было. Была машина для вскармливания наследника, продолжателя рода. Молокозавод, через который нужно было пропустить полезную смесь. Никто не спрашивает у молокозавода, желает ли он морковного сока.

   Я впервые столкнулась с тем, как легко меня можно расчеловечить. «Кого волнует, чего ты там хочешь!»

   Мой взгляд упал на кольцо. У моей мамы были зеленые глаза. Рассердившись, она щурила их, как кошка.

   Меня охватил гнев, подобного которому я не испытывала никогда.

   Я швырнула стакан в стену. Взорвались и разлетелись по кафельному полу осколки. Гигантская оранжевая клякса потекла по плитке. Виктор Петрович по-бабьи ахнул и отскочил.

   Я подхватила люльку с Антошей, вышла в коридор. Мне навстречу вылетел встревоженный Илья. В зеркале я увидела свое отражение: бешеные глаза на побелевшем лице, верхняя губа подергивается.

   – Домой, – только и смогла выдавить я.

   Когда мы вернулись к себе, я спокойно сказала Илье: больше никогда. Твои родители могут приезжать к нам в гости. Общаться с внуками. Я буду уходить на это время из дома. Но я больше никогда не стану встречаться с твоим отцом.

   Объяснить Виктору Петровичу, что он в действительности пытался со мной сотворить, было невозможно. Он бы ничего не понял. Я буквально слышала его недоумевающий голос: «А я чо? Я ничо! Я для малыша хотел как лучше! А она… распсиховалась чего-то! Молоко в голову ударило».

   Но причина была не в моей усталости, не в том, что я кормила грудью. Кого волнует, чего ты там хочешь!

   На следующее утро муж уехал на работу. Я взяла такси и в обнимку с ребенком заявилась к своему шефу. Не к подругам, не к отцу, а к холостому бездетному Назару Ковальчуку, и самым позорным образом разрыдалась у него на кухне до икоты. Твердила, что это невозможно, я не смогу жить со своим мужем, будут вечные ссоры, сплошное мучение и мне, и ему, потому что я ненавижу его родителей, а они не то что ненавидят меня, просто я для них корм, не слишком питательная жратва, и я устала стоять растопырившись, как тот моряк в пасти морского чудовища, чтобы не дать себя прожевать… Они постоянно повторяют: «Здесь – ваш дом!», а я не хочу, чтобы мой дом был там, я хочу только один, свой собственный…

   Когда я немного успокоилась (прошло довольно много времени), Ковальчук поправил очки и строго сказал:

   – Татьяна! Дай время мужу и себе. Некоторые вещи можно потерять только один раз. Пока что не разбрасывайся мужьями.

   И так это забавно прозвучало, что я засмеялась.

   Месяц спустя Виктор Петрович приехал просить прощения. Он проговорил все положенные слова, которым научили его жена и сын. Он каялся и был похож на несчастного старого пса, которого наказал хозяин, а он не понимает, за что. Он багровел, топтался на месте, давал петуха, и вся эта сцена была до того неловка и унизительна для нас обоих, что я торопливо сказала, что все в порядке, пожалуйста, не будем больше об этом говорить.

   И больше мы об этом не говорили.

   Вот какого человека я заподозрила в убийстве Гали Ежовой.

   Харламов-старший – пошлый дурак. Он ходит простыми путями. С него сталось бы запихать болиголов в глотку несчастной Ежовой, но только не подстроить все так, чтобы она сама же себя и отравила.

   «Красная панда».

   Я полагала, что никто не знает о шалостях Виктора Петровича. Но мой тесть не сумел даже «Декамерон» спрятать от девятилетней девочки! Вряд ли он способен утаить начавшийся романчик от своей жены.

   Ульяна приходила в дом покойницы. Она лгала и изворачивалась, пытаясь объяснить свое появление.

   Кому проще, чем ей, приготовить травяную смесь? Она в любой момент могла подменить ее.

   За окном послышался шум машины: вернулась Кристина. Ульяна вышла на крыльцо встретить дочь. До меня донеслись голоса.

   Надо уходить, но я приникла к стеклу, наблюдая за ними. Следом за Ульяной на крыльце показался супруг, она свела его за собой по ступенькам, придерживая не за руку – за болтающийся рукав. Если бы можно было вложить в рот Виктору Петровичу удила, богом клянусь, ходить ему взнузданным.

   Даже вообразить страшно ярость Ульяны, когда она узнала о его измене. Цыган, уводивших из стойла коня, били насмерть.

   Так она и поступила.

   А заодно проучила своего загулявшего рысака. Сцена с куском пирога, поднятым с пола, открылась мне с другой стороны. Ульяна исподтишка наблюдала, что делает ее муж. Она могла остановить его в любую секунду, но тянула время. Выживет – не выживет! Спасут – не спасут! Зная свекровь, думаю, она насладилась своей ролью сполна. Перерезать ли ниточку, подобно Мойре – или оставить предателя в живых? «Оставить, но пусть помучается, – решила она. – Это будет справедливо». Его страдания – как расплата за ее собственные. Искупление греха. Скажи спасибо, что не кровью.

   Трое Харламовых обнимались внизу. Из-за угла дома показался Илья, с улыбкой обратился к Кристине…

   Как я скажу ему, что его мать – убийца? Человек, бросающийся такими обвинениями, не смеет быть голословным.

   Но все, что у меня есть, – это красная панда.

   Как-то в детстве, когда мне было лет пять, я бегала по огороду и ловила лягушат. Юные лягушата миленькие, как леденцы! Их длинные пальчики и аккуратные носики приводили меня в восторг. А задние лапки! Лягушонок выстреливал коленкой назад, и нога растягивалась впятеро, а малютка взлетал в воздух, как воланчик, по длинной дуге. Шмяк! И вот уже сидит на земле.

   От избытка чувств я целовала каждого лягушонка в липкую макушку. Те, кого я пыталась чмокнуть в нос, принимались так отчаянно вырываться, что меня охватывала жалость. Для принца сойдет любой поцелуй! Чмок! Чмок! Чмок! Когда на огороде появилась бабушка, вокруг меня собралась дюжина ложных принцев, слегка ошеломленных свалившейся на них с небес любовью.

   – Танюша, иди-ка сюда…

   Она села на ступеньки старой бани и заставила меня опуститься рядом.

   – Ты хочешь, чтобы лягушка превратилась в юношу?

   Я закивала. Все этого хотят! Принц как таковой меня не слишком интересовал. Интересы семьи требовали, чтобы я осталась с бабушкой и дедушкой, а не с каким-то воображалой из дворца, к тому же наверняка похожим на соседского Андрея: тонкого длинного ломаку с волосами до плеч.

   Преображение крошечного серо-зеленого лягушонка в человека – вот что я мечтала увидеть своими глазами! Моим любимым мультфильмом была «Золушка», и я помнила, как превращались ушастые мышата. Сначала из них получились такие же маленькие кони, изумленно светящиеся в темноте, а затем они разбухли и обросли роскошными гривами. Превращение ящериц в кучеров мне уловить не удалось ни разу: все происходило слишком быстро. Но уж лягушонка-то я выпускать из виду не собиралась!

   Бабушка протянула мне платок.

   – Вытри! Губы в земле…

   Я пожала плечами: за все нужно расплачиваться.

   – Меня вот что беспокоит, Танюша… – начала бабушка. – Ты слышала о жабьей королеве?

   – Нет…

   – Это старая жаба. Она сидит на дубовом пне в зеленой трясине. Вокруг только елки да ведьмины круги. У нее на голове корона, потому что королева тысячу лет правит лягушачьим царством.

   Я завороженно слушала, представляя себе эту картину. Под елями царит чернота. Сквозь покрывало опавших игл не пробиться ни цветочку, ни травинке, видны только ведьмины круги – кольца из мухоморов. Ночами грибы водят хороводы, изгибаясь на бледных ножках, а с первым утренним лучом застывают недвижно.

   У жабы плоская бурая голова и глаза как у козы. На морщинистой груди ожерелье из дохлых комариков. Желтыми козьими глазами оглядывает она своих подданных, и если открывает пасть, из нее вылетает рой сине-зеленых мух. Мухи пляшут в воздухе, складываются в слова. Так подданные понимают, что приказывает им королева.

   А кваканья ее не слышал никто. На кого жаба квакнет, из того сразу дух вон.

   – У жабы есть любимчик, – продолжала бабушка, – ее маленький сынок. Он выглядит как обыкновенный лягушонок, но если его поцелует девочка, то не он превратится в принца, а она – в лягушку! Потому что на нем лежит заклятие его матери. И девочка-лягушка навсегда останется жить в болоте. Королева будет держать ее при себе и кормить комарами. А потом сынок ее вырастет, станет лягушачьим королем, а девочка будет служить ему и его жабе-матери и больше никогда не увидит солнца. Вот так-то!

   Я ни на миг не подвергла сомнению бабушкины слова. Раз есть лягушки, превращающиеся в принцев, значит, могут быть и девочки, превращающиеся в лягушек. Что мне приключения Алисы, упавшей в кроличью нору! Девочка, ты не в Англии. Наша кроличья нора – это жабье царство с мухоморами и ряской.

   Я оглядела лягушат с ужасом. Теперь в каждом мне виделся коварный жабий сынок.

   Не дождетесь! Я буду ужинать бабушкиной пшенной кашей с тыквой, а не сырыми мухами в вашем проклятущем болоте!

   Я убежала домой, радуясь, что избежала злой участи.

   Но вот я прячусь в чужой мансарде, прижимаюсь носом к стеклу, – девочка, которая всегда слушалась старших.

   И почему тогда мне чудится, что вокруг стоит гнилой запах болотной трясины?

   Кроме этого очевидного соображения, он хотел задержаться из-за Макара. Богун – уголовник с неясными намерениями. Бабкин подозревал в нем мелкого ворюгу, только не мог понять, на что именно тот нацелился. А вот Илюшин ухитрился вытащить на свет Божий какую-то невообразимую дрянь, и воняло от этой дряни так, что у Бабкина шерсть вставала дыбом.

   Кристина, узнав об отпечатках, вызвалась помочь. Но у нее ничего не вышло.

   – Если он не за столом, то помогает отцу, – сказала она, – и все делает в тонких резиновых перчатках. Отец заметил, спросил, а Гриша ответил, что у него с детства псориаз, нужно защищать кожу от любых воздействий.

   В воскресенье Бабкин снова был у Харламовых. Глядишь, Богун попривыкнет к нему и расслабится.

   Ничего не изменилось. Сергей повесился бы с тоски, если бы ему пришлось каждую неделю обедать с родителями, и особой радости в окружающих он тоже не замечал. Что-то было не в порядке и помимо Богуна.

   Объяснение нашлось между солянкой и фаршированным гусем, когда для главы семьи поставили отдельную тарелку c овсянкой на воде.

   – Виктор Петрович после отравления на диете, – пояснила Ульяна

   Бабкин вопросительно взглянул на нее.

   – Как, Кристина вам не рассказывала?

   Рассказ о смерти соседки так огорошил Сергея, что он даже забыл выразить приличествующие случаю чувства. Понял, что сидит с каменной физиономией, только по насмешливому взгляду жены Харламова-среднего – той самой, с челкой и кольцом.

   – Ты мне ничего не сказала! – Он обернулся к Кристине, и на этот раз притворяться ему не пришлось.

   – Я как-то не подумала… Прости, милый, не хотелось тебя огорчать, – нашлась она. – Я знаю, как ты за меня переживаешь!

   Гусь вместе с его начинкой встал Бабкину поперек горла. В доме уголовник, подкатывающий к сестре-дурище, в соседнем коттедже откинулась здоровая тетка, папаша едва не скопытился – а он ни сном, ни духом.

   Сразу после обеда Бабкин отвел Кристину в сторону и скупо объяснил, что на таких условиях он работать не станет.

   – Я реально не придала этому значения, – оправдывалась девушка. – Ну правда, Сережа! Папа уже на следующий день был дома!

   – А соседка твоя на следующий день была в морге, – в тон ей ответил Бабкин.

   – Ну-у-у… Не моя, а мамина! Нам очень жалко тетю Галю, но, слушай, она ведь чуть было всех нас не перетравила, понимаешь? И вообще, в доме повешенного о веревке не говорят!

   – Веревка и повешенные тут ни при чем. Я веду расследование, и все, что происходит вокруг твоей семьи, может иметь к нему отношение. Собираешься фильтровать факты? Ради бога. Но на мое участие в таком случае не рассчитывай.

   – Ничего я не фильтрую… – Кристина неожиданно схватила Бабкина за локоть, прижалась к нему. – Сделай лицо помилее! На нас эта стерва смотрит!

   Женщина, которую назвали стервой, играла с ребенком в тени деревьев.

   – Она возится с сыном.

   – Это тебе так кажется! А на самом деле она постоянно подглядывает, вынюхивает… Я прямо спиной чувствую ее взгляд.

   – Не похожа она на стерву.

   – Она высокомерная дрянь, – отрезала Кристина. – Хочет только одного: чтобы Илья был в ее полном распоряжении. Ее бесит, что он привязан к нам. Она его настраивала, чтобы он вообще перестал помогать маме с папой. Я думаю, – поделилась она, – это зависть. Черная зависть, бабская, как в книгах описывают. Так, пойдем на улицу, покурим! Не хочу, чтобы папа закатывал глаза и молча страдал. Они в курсе, что я курю, но их все равно колбасит на эту тему.

   Они вышли за калитку, и Кристина достала тонкие сигаретки.

   – Чему она завидует? – спросил Сергей.

   – У нее нет такой семьи, как у нас, – ответила девушка, не задумываясь. – Чтобы каждый за другого горой, и если какая-нибудь беда случится, вот как с папой недавно, чтобы все сплотились вокруг. У нее вообще нет нормальной семьи, ее с тринадцати лет отец растил, а он не от мира сего. Мы на свадьбе его видели. У него был такой вид, будто он не понимает, зачем здесь оказался. И штиблеты дырявые! Вот скажи: нормальный человек наденет на свадьбу единственной дочери дырявые штиблеты? Он с прибабахом! Чокнутый.

   – А мать?

   – А мать она убила, – хладнокровно сказала Кристина.

   Сергей вспомнил женщину с бледными губами и челкой, похожей на упавший нож гильотины.

   – Как это?

   – Она была дико капризная в детстве. Настоящая сучка, если честно. В принципе, ничего не изменилось. – Кристина хихикнула, но снова посерьезнела, вспомнив, что речь идет о смерти. – Короче, родители отправили ее в лагерь, когда ей было тринадцать лет. Дико крутой! А она одного дня не дотерпела до конца смены. Надоело ей там, понимаешь? Она же у нас королева! Вокруг быдло – ну, как наша семья.

   Бабкин покосился на нее. Ого, какие страсти в тихом семействе!

   – Танька позвонила и стала требовать у родителей, чтобы ее немедленно забрали. Потому что ей просто не хочется там оставаться. – Кристина очень смешно передразнила медлительный, холодноватый голос Татьяны, утрировав ровно настолько, чтобы перед глазами Бабкина встала девочка-подросток с рваной черной челкой, любимица родителей, привыкшая, что все исполняется по первому ее требованию. Отличная учеба, успехи в музыкальной школе, стихи; такая безупречная вежливость с теми взрослыми, которые ей не нравятся, что это граничит с хамством; избирательность в дружбе; убеждение с детских лет, что она на голову выше сверстников. Небезосновательное, кстати говоря.

   – Короче, она измочалила матери нервы в труху своими претензиями. Та взяла отгул, села за руль и попилила за дочуркой в лагерь. Возвращались вечером, в дождь. На обратном пути мать не справилась с управлением, они перевернулись и вылетели на встречку под фуру. Мать сразу насмерть. А наша ничего, что ей сделается…

   – Я бы не стал называть это убийством, – заметил Сергей.

   – Да брось! А что это такое, по-твоему? Если бы она не позвонила, ее мать была бы жива, так? Значит, убийство, самое натуральное.

   Кристина с сокрушенным вздохом выкинула окурок в урну.

   – Вот поэтому она нам завидует. Недавно знаешь, что было? Мы обнимаемся с папой и мамой, ну, у нас это часто, обнимашки, чмоки-чмоки, всякие нежности… Смотрю – а она сверху таращится из окна под крышей. Лицо жуткое, перекошенное, белое, как маска. Я чуть не заорала. От нее всего можно ожидать. Может, она ночью встанет и перережет нас всех.

   Бабкин выразил вежливое сомнение в вероятности такого исхода.

   – Ты просто ее не знаешь, – сказала Кристина. – Она жуткая сука.

   – Давай возвращаться. – Сергей боролся с желанием закурить.

   Ему пришла в голову неприятная мысль: история о бродяге, которого зверски гнал Богун, могла быть выдумкой от начала до конца. Способом заманить его к Харламовым.

   Но, собственно говоря, зачем?

   Вроде бы незачем, сказал себе Бабкин. Кроме того, с Григорием ведь и впрямь что-то не так.

   Но теперь он был уверен: вздумай Кристина обмануть его, ей бы удалось. Черт его знает, что у таких девиц в голове. Кажется, что хлопковые шарики, розовые лепестки и медвежата, а приоткроешь крышечку – кипит, бурлит и чем-то опасным постреливает.

   Вернувшись, он присмотрелся к жене Ильи внимательнее.

   Сам Илья ему, пожалуй, нравился. Программист. Спокойный, улыбчивый. На подколки сестер не обращает внимания. Много возится с малявками.

   И дети их Сергею были по душе. В особенности мальчуган с подкупающе серьезным взглядом.

   Старшая сестра – его противоположность. Спутавшиеся светлые волосы, голубые глаза, коленки в синяках и ссадинах. На пальчике детское кольцо, явно в подражание матери. С первого взгляда она показалась ему копией Кристины: прехорошенькая жестокая малышка, равно способная на дурные и добрые движения души. Но чем дольше он смотрел на Еву, тем больше видел в ней мать. Те же узкие скулы, крупноватый нос, высокая, четко очерченная арка верхней губы.

   Умершая соседка не выходила у него из головы. Болиголов, значит… Мало ему мутного типа без отпечатков, теперь еще и это.

   Не любил он такие совпадения! Вчера его наняли, а сегодня по соседству свежий труп. И дети еще…

   Он огляделся и заметил, что мальчик исчез. Только что был здесь – и вдруг пропал. Сергей обернулся: калитка открыта. Илья разводит костер, Ева крутится у него под ногами. Харламовы-старшие в стороне. Сестры уносят посуду, старушка в кресле на веранде присела на уши Богуну – должно быть, вспоминает, как служила фрейлиной у ее величества.

   – Антон! – позвал Сергей. – Ты где?

   Дети этого возраста способны буквально раствориться в воздухе, побежать за бабочкой, укатившимся мячиком – и исчезнуть. Бабкин пошел к калитке, ускоряя шаг. Не хватало еще, чтобы мальчишка выскочил на дорогу… тьма взрослых в доме, а за пацаненком никто не уследил…

   – Он убежал играть со старшими ребятами.

   Бабкин обернулся и увидел Татьяну.

   – Какими ребятами? Где?

   – Пойдемте, я вам покажу.

   Она провела его по тропинке между деревьев, обогнула дом.

   С обратной стороны участок Харламовых выходил на переулок, въезд в который с обеих сторон был закрыт шлагбаумами. Посреди переулка высилась гора красно-желтого песка. Вокруг нее копошились мальчишки, среди которых он с облегчением увидел темную ушастую голову.

   – Сосед привез песок специально для детей. Наверное, это последние выходные, когда можно поиграть в этой куче в свое удовольствие. Потом начнутся дожди.

   Голос у нее был негромкий и какой-то глуховатый. Бабкин лишь теперь ощутил, как резал ему слух визгливый тембр Харламовой и ее старшей дочери.

   – У вас есть дети, – сказала Татьяна, и это был не вопрос.

   – Почему вы так решили?

   – Когда вы не увидели Антона, то сразу пошли проверять самое опасное место. Это чисто родительская реакция.

   – Это профессиональное.

   – Гнойные хирурги всегда ловят убежавших мальчиков, – согласилась она без улыбки. – Над пропастью во ржи.

   Черт! Он и забыл, что выдал себя за хирурга. Вот почему за обедом Ульяна приставала к нему с вопросом, правильное ли лечение назначили ее мужу, и рвалась показать какие-то назначения.

   – Вы так резко осадили Ульяну Степановну… – сказала Татьяна. – Вам часто приходится отбиваться от расспросов такого рода?

   – Бывает… – Он судорожно пытался вспомнить, в чем заключалась резкость. Вроде бы он просто ответил, что ничего не понимает в отравлениях. – А вам?

   Она улыбнулась.

   – Я архитектор. Нам легче, чем юристам и врачам. Поверьте, никто не хватает архитектора за руку с просьбой сказать, что не так с его домом.

   – А что обычно не так с домами? – заинтересовался Бабкин.

   – Система пожарной безопасности, – ответила она, не задумываясь. Поймала его удивленный взгляд и рассмеялась. – Это мой пунктик. Я в любом здании в первую очередь смотрю на то, как реализована защита от пожара. И, знаете, ответ «из рук вон плохо» звучит куда чаще, чем мне бы хотелось. Причина не в злом умысле, а в отсутствии продуманных решений. Например, ступеньки слишком узкие, они годятся для медленно идущего человека, но бегущий непременно споткнется и задержит остальных… Или распахнувшаяся дверь отсечет поток людей, спасающихся от огня. Всего на несколько секунд, но даже микроскопические задержки играют роль.

   Бабкин понимающе кивнул.

   – Простите, я оседлала любимого конька, а для несведущих это утомительно.

   Улыбка зарождалась в ее глазах, затем перебегала на губы, лицо озарялось ею, но когда уже казалось, что вот-вот сорвется тихий смех, Татьяна будто спохватывалась – и все гасло. «Как бабочку прихлопывают сачком», – подумал Бабкин.

   Он запротестовал и сказал, что вовсе не утомительно, как раз наоборот. И вообще, он рад поводу расширить горизонты. А то все инфекции да раны, раны да инфекции…

   – Это предмет нашего давнего спора с коллегой. Не пожарная безопасность как таковая, но удобство людей, в широком смысле.

   – О чем здесь можно спорить? – удивился Сергей.

   Ему нравилось, как она говорит о своей работе. Он подумал, что она любит жестикулировать, смеяться, сидеть на подоконнике, как Илюшин, от всей души костерить напортачивших строителей, – и все это яркое, живое, чувственное, местами злое, веселое и сильное спрятано под железную броню. Все закупорено. Защищено. Но передвигаться в этой броне невозможно. Да и дышать-то с трудом.

   Татьяна отбросила челку и покачала головой.

   – Понимаете, Сергей, есть принципиальная разница в том, как мужчина-архитектор и женщина-архитектор подходят к проекту. Мой коллега – как раз мужчина со всеми вытекающими.

   – Поясните!

   Татьяна нашла взглядом Антона, помахала ему.

   – Только если вы обещаете никогда не пересказывать наш разговор ни одному человеку, имеющему отношение к проектированию зданий!

   – Скальпом своим клянусь, – сказал Бабкин. – То есть, тьфу, скальпелем.

   – Женщина подходит к проекту как хозяйка. Она представляет себя внутри здания, мысленно проходит по этажам, воображая, как будет пользоваться тем, что здесь появится со временем. Что важно для хозяйки? Чтобы внутри было просторно и удобно. Чтобы пространство было организовано логично и разумно. И, конечно, красиво! Она отталкивается от внутреннего наполнения и лишь затем переходит к внешнему.

   – А мужчина?

   – А мужчина возводит памятник себе, – засмеялась Татьяна. – Когда задуманное им построят, заказчик будет плеваться, а проезжающие мимо в автомобилях говорить: какой восторг! Вот идеал мужчины-архитектора! Он ориентируется на тех, кто едет мимо, а не на тех, кто будет пользоваться плодами его трудов.

   – Не любите вы своего коллегу, – заметил Сергей.

   – Коллега отличный! С размахом, вдохновением. Но у него в рабочем помещении потолки двадцать метров высотой, потому что воздух и красиво. «Пространство играет!» А то, что внутри тридцать сотрудников мерзнут, потому что обогреть такое помещение зимой невозможно и окна с фасадами не держат тепло, – это не его забота.

   Они неторопливо вернулись на площадку, оборудованную под шашлыки. С каждым шагом Татьяна двигалась все медленнее и наконец остановилась так, чтобы их разговор не доносился до ушей Харламовых.

   – Но вы не ответили на вопрос, есть ли у вас дети. – Она испытующе посмотрела на Сергея.

   И тут до него дошло.

   – Елки-палки! Вы считаете, я Кристине морочу голову? Утаиваю от нее жену и троих малюток?

   – Ну, у вас след от обручального кольца на пальце. Что еще я должна думать?

   М-да. Это он лопухнулся, конечно. А что было делать! Палец бинтовать, что ли?

   Бабкин вспомнил одного своего знакомого, который после отъезда жены на курорт принимался раз в час макать безымянный палец правой руки в огуречный рассол. По его словам, это был идеальный способ скрыть след от кольца. Рассол хранился в общественном холодильнике, налитый в баночку из-под детского питания, и каждый раз, натыкаясь на нее взглядом, Бабкин морщился, потому что баночку сотрудник притащил из дома после того, как содержимое ее было съедено его детьми. Не то чтобы Бабкин осуждал чужие измены. Но отдавала вся эта история с баночкой какой-то безумной гнильцой.

   Впрочем, рассол не помог. Вернее, рассол-то как раз действовал, но однажды сотрудника подвело неверие в ихтиологические познания жены. Он сообщил, что уехал рыбачить на Волгу, и неделю спустя привез домой два ведра сибаса. Вышел великолепный скандал. Выйдя на работу, сотрудник прятал лицо, на котором читалась глубокая печаль и следы встречи с размороженной рыбьей тушкой.

   – Поверьте, Кристина знает о моей семейной… э-э… ситуации, – только и смог сказать Сергей.

   Кажется, она ему не поверила.

   Это не имело значения, но он был недоволен тем, что дал застать себя врасплох.

   Двадцать минут в компании Татьяны оказались самыми спокойными и приятными за все время, проведенное у Харламовых. Они были словно вырезаны из другого дня. А в дне нынешнем чем дальше, тем острее чувствовалось напряжение.

   Оно сквозило в шуточках, брошенных Кристиной. Звучало в смехе Ульяны. Мелькало во взглядах Виктора Петровича. Как будто все эти люди скрывали какую-то общую тайну – или каждый свою.

   – О чем вы с Танькой разговаривали? – ревниво осведомилась Кристина.

   – Об архитектуре.

   – Бедный! Скука-то какая.

   – Да нет, очень интересно, – чистосердечно сказал Сергей.

   Кристина помолчала.

   – А знаешь, Танька отказалась поменять фамилию, когда выходила замуж за Илью. Не взяла нашу.

   – Да? Бывает…

   – А можешь представить, по какой причине? – не унималась девушка.

   – Понятия не имею.

   – Нет, ты подумай!

   Бабкин вздохнул. Он не понимал, чего хочет от него клиентка. Фамилии какие-то… Кому какая разница! Он пытался вспомнить, были ли у них с Машей споры или хотя бы разговоры на эту тему.

   – Сдаюсь, – сказал он.

   – Слушай внимательно! Танька не взяла фамилию Ильи из-за того, что ее собственная – Третьяк! – Кристина театрально воздела руки к небу. – И ее папочка, видите ли, когда узнал, что дочурка собирается выйти замуж, заявил, что нельзя Третьяка поменять на Харламова.

   Бабкин невольно ухмыльнулся:

   – Смешно!

   – А по-моему, ни разу, – сухо ответила Кристина.

   За четыре часа Сергей убедился, что отпечатков Богуна ему не видать. У него мелькнула мысль напоить Григория до скотского состояния, чтобы прокатать пальчики у бесчувственного тела, но он отбросил эту идею как бесперспективную. Во-первых, Богун держал себя трезвенником. Во-вторых, не хотелось ронять лицо при архитекторше. Мало того, что женат, с тремя детьми и обольстил девицу, годящуюся ему в дочери, так еще и алкаш.

   Он успел пять раз обругать себя за выбор профессии. Виктор Петрович обратился к нему с вопросом о своем давлении, и Бабкин не смог припомнить сходу название этого чертова прибора с манжетой. Сказал: «Манометр»! Ладно, приняли за врачебный юмор. Потом невеста Богуна подкатила с расспросами. У него начисто вылетело из головы, что Варвара – медсестра! Держала она себя очень почтительно, но спрашивала-то о больнице, в которой он практикует! Пришлось оклеветать Центр имени Пирогова.

   В общем, неловкость на неловкости.

   И еще Богун мрачнел с каждым часом. Бабкин, чье внимание было сосредоточено на фигуранте, подмечал, что Григорий отводит взгляд от Варвары, резче жестикулирует. Пару раз он принимался цедить слова сквозь зубы, но быстро спохватывался. «Контролирует себя, собака злая. Давай, мужик, расслабься. Должен же ты где-нибудь проколоться».

   Но когда это случилось, Бабкин оказался не готов.

   После шашлыков все разбрелись кто куда. Кристина объяснила, что у них не принято разъезжаться сразу. «Чтобы не создалось впечатления, будто мы собрались только ради жратвы».

   Устав от бесплодного дня, Сергей сел на скамейку, глядя, как удлиняются тени. Хорошо здесь одному… Он надеялся, что у него есть минут десять, прежде чем Кристина обнаружит его укрытие.

   За углом послышались шаги, Богун чертыхнулся – Сергей узнал его по голосу. Ветер донес запах сигаретного дыма.

   – А кто это к нам идет? – оживленно спросил Григорий.

   Бабкин был уверен, что ответит Варвара, но вместо этого услышал:

   – Это я иду! Антон!

   – Да я уж вижу, что ты… А чо лицо какое грустное? Тебя обидел кто, Антоха?

   – Меня прогнали…

   Бабкин не видел пацана, но ясно представил, как тот обиженно оттопыривает губу. Он басил, точно расстроенный маленький медвежонок, которого то ли пчелы искусали, то ли заяц лягнул…

   – Кто тебя прогнал?

   – Мальчишки. Старшие.

   И тут Антона прорвало. Он быстро заговорил, жалуясь и время от времени шмыгая носом.

   В песочницу пришли мальчики постарше и возвели башню. Нет, не башню – целую крепость! И вырыли ров вокруг широкой стены, и укрепили палочками запасные ворота! По дощатому мосту через ров стали ездить машины с продовольствием. У Антона тоже была машина. «Вот! Голубая!» – сказал он таким отчаянным голосом, что у Бабкина дрогнуло сердце.

   И его вместе с прекрасной голубой машиной прогнали! Сказали, что он не может здесь играть! Что он все разрушит, что у него попа толстая, что ему только куличики лепить с девочками, а здесь важное дело, не для таких карапузов, как он. И велели ему уходить. Потому что крепость все разрасталась, и тот участок песочницы, где играл Антон, изъяли под склад для хранения боеприпасов.

   Закончив эту душераздирающую историю, мальчик сообщил:

   – Я почти и не плакал!

   «Как родители это выносят? – ужаснулся Сергей. – Это невозможно». Будь это его ребенок, он бы понятия не имел, что делать. В его душе боролось желание сравнять крепость с землей, закопав в нее тех, кто посмел обидеть безобиднейшего пацаненка, и понимание, что взрослый ответственный человек должен выбирать другие способы для взаимодействия с детьми.

   Ему вспомнился поганец, которого он оттаскал за ухо.

   Слава Богу, у него нет своих детей. Он последний человек на земле, который способен кого-то воспитывать.

   «Нет, последний – Илюшин…»

   – Так, короче, слушай сюда, Антоха, – начал Богун. – Я тебя ща научу. Ща. – Впервые за весь день Бабкин расслышал в его голосе неподдельный энтузиазм. – Значит, тебе этих гондо… мальчишек надо проучить. Идешь в дом, берешь горшок.

   – Я на унитаз…

   – Ну, а в горшок-то сможешь покакать? Правильно, чего там мочь! Как покакаешь, надевай перчатки. Вот, у меня есть. На, суй в карман! Надеваешь, значит, перчатки, несешь горшок к песочнице, зачерпываешь из горшка и обмазываешь эту их башню! Щедро обмазывай, не жалей! Друзья твои утром приходят – а крепость-то вся в гов… в какашках! Просекаешь?

   Он залился мелким смехом.

   – Руками из горшка зачерпывать? – непонимающе уточнил Антон.

   – Не голыми! В перчатках!

   Мальчик подумал немного.

   – А зачем?

   – Да как же! – Богун в возбуждении хлопнул себя по ляжкам. – Они тебя прогнали? Прогнали! Виноваты они перед тобой? Виноваты! А как их наказать? Ты же малек совсем, ни врезать, ни приложить… А взрослых в это дело впутывать западло! Ты имей в виду: мамашу с папашей приводить нельзя. Надо самому разбираться. Вот ты и разберешься! Авторитет будет. Уважение.

   Судя по долгому молчанию, Антон пытался уловить взаимосвязь между содержимым горшка и уважением. Бабкину эта связь тоже не была очевидна.

   – Они, эти ушлепки, поймут, что тебя задевать нельзя! – растолковал Богун. – Себе дороже! Ты покажешь, что если тебя задели, ты этого с рук не спустишь, заденешь в ответ. Графа Монте-Кристо знаешь? Он своим врагам отомстил. И ты отомстишь! Давай-давай, не трусь! А прикинь, какая вонь пойдет от башни-то!

   Он снова негромко захохотал.

   Сергей переставил Илюшина с последнего места на предпоследнее. Кандидатура худшего воспитателя года только что была им утверждена без малейших сомнений.

   Послышалось шуршание.

   – Они мне большие… – протянул Антон.

   – Ну и ляд с ними! Возьмешь палку и палкой обмажешь. Или не палку… что у тебя есть? Совочек есть? О, годно! Совочком обмажешь, только выкинь его потом в кусты, чтобы не запалили. Типа, ты ни при чем.

   Бабкин собрался вмешаться, но не успел. Скрипнуло дерево, и раздался голос Ильи:

   – Антон, подойди-ка ко мне…

   Сергей высунулся из-за угла и увидел, как из гамака, натянутого между деревьями, выбирается программист. Илья бросил на сетку книгу, с которой и лежал в гамаке все это время, не замеченный ни Богуном, ни собственным сыном. Не было никакого сомнения, что он, как и Бабкин, слышал весь разговор.

   – Папа, папа! Мы тебя не заметили!

   – Я догадался, милый.

   – Меня в песочнице обидели. А дядя Гриша сказал…

   – Мы с тобой потом обсудим то, чему тебя учил дядя Гриша. А сейчас беги домой, найди маму. Хорошо? Побудь пока с ней.

   – Ага!

   Антон вприпрыжку убежал.

   Программист выпрямился. Они с Богуном теперь стояли вполоборота к Сергею. Ни тот, ни другой не замечали сыщика.

   – Давай с тобой договоримся так, – задумчиво начал Илья, не обнаруживая ни тени злости или раздражения. – Придержи при себе свои педагогические методы. Макаренко из тебя хреновый.

   – Макаренко-фигаренко, – врастяжечку протянул Богун. – Ты вот пришел критику наводить как любящий папаша. Ну, я тебя понимаю. Отцу всегда на душе больно, когда его сынишку учат левые мужики. Но ты за Антоху-то заступишься или как? Или на тормозах спустишь? Типа, опустили тебя, сынок, а всем пофиг!

   – Ты чем-то расстроен, похоже, – сказал Илья, помолчав. – В другой раз поговорим.

   Он повернулся, собираясь уходить.

   – Я с тобой разговор не закончил, – вслед ему сказал Григорий.

   Бабкин кожей ощутил, что он едва сдерживается. И понимал, почему. Сам он был куда ближе к тому миру, из которого происходил Богун, чем к тому, которому принадлежал Илья. Напротив них стояло невозмутимое благополучие; представитель той части общества, в которой травмы не наносятся кулаками, а прорабатываются с психотерапевтами. Слова «каршеринг», «кофе-брейк» и «плейстейшен» для него не были пустыми звуками. Если Бабкин верно представлял себе Богуна, у этих двоих вообще не имелось точек пересечения.

   – А о чем ты хочешь разговаривать? – с вежливым недоумением спросил Илья.

   – Будешь сынка-то защищать, а?

   – Это мое дело.

   – Ну, прибежал-то он жаловаться ко мне, не к тебе! А ты сейчас начнешь ему в уши дуть: дядя Гриша плохой, дядя Гриша херню посоветовал!

   Илья пожал плечами:

   – Так ты херню и посоветовал. Я не понимаю, что тут обсуждать. Твои нереализованные детские мечты, что ли? Если ты действительно хочешь знать, как я собираюсь решить возникшую проблему… Не думал пока, надо с Таней обсудить. – Богун издал отрывистый смешок. – Наверное, завтра пойду с Антоном в песочницу и стану строить вместе с ним что-то такое, чтобы другие дети захотели с нами играть. Что-то сложное. Вестерос, например.

   – Чо?!

   – Да, Вестерос – чересчур масштабно, – согласился Илья. – Королевская Гавань в самый раз. Сложная организация крепости, улочки, порт…

   А ведь он молодец, неожиданно подумал Бабкин, это может сработать, запросто может, хотя в его, Сергея, детстве среди взрослых не было принято действовать подобным образом.

   – Ну, я так и думал, – сказал Богун. – Языком чесать ты горазд, а на деле припрешься, как лось, к этим недоноскам, и все испортишь. «Улочки, порт», – передразнил он. – Заклеймят твоего Антоху стукачом, и чего тогда? А ему тут еще жить…

   Илья неожиданно засмеялся.

   – Слушай, вот это идеи у тебя! То детские постройки фекалиями обмазывать, то стукачами кого-то клеймить… Одна другой лучше! Ты бы выбирался из своего средневековья, что ли… Тебе же самому легче станет. Глядишь, можно будет без какашек с людьми контактировать.

   Едва услышав его добродушный смех, Бабкин понял, что добром это не кончится. Не в том состоянии был Богун, чтобы не принять это на свой счет.

   И оказался прав.

   – Б***ь свою дома учи, а меня не надо! – огрызнулся Григорий.

   Мощный удар сбил его с ног. Илья врезал Богуну, не задумываясь, и теперь стоял, помахивая расслабленной кистью и морщась.

   Хук был хорош. Бабкина больше всего впечатлила его молниеносность. Чертов программист не стал задумываться, не провел мысленную оценку оскорбления, не взвесил все за и против. Он просто ударил.

   Григорий вскочил, занял стойку. На его стороне был опыт драк без правил. Зато его противника учили профессионалы.

   Именно сейчас Бабкину стоило бы вмешаться. Но он сгорал от любопытства: кто победит? На кого стоит поставить в этом махалове? Перед ним, в широком смысле, развивалось столкновение не личностей, а идеологий.

   Первая же минута боя принесла ответ. Илья побеждал с разгромным счетом. Бабкину только теперь бросилось в глаза, что, по сравнению с сутулым Богуном, программист высок и крепок. Быть может, это не было бы преимуществом, не дерись Илья с таким хладнокровием.

   Пока Богун бессмысленно, хоть и свирепо, размахивал кулаками, Харламов технично врезал ему пару раз. Бабкину показалось, что он щадит своего противника. От первого удара Григорий согнулся пополам. Вторым его отбросило на траву.

   Ахнула женщина, и в начинающем темнеть воздухе Сергей разглядел высокую фигуру. Татьяна! Она не кинулась разнимать мужчин, как он ожидал. От веранды за ней торопливо ковыляла Люся.

   Богун поднялся, шатаясь, и вновь кинулся на противника. Теперь им руководила одна лишь слепая ярость. Ему снова досталось бы, если б не старушка.

   – Что вы здесь устроили? Возмутительно! Безобразие! – Голос ее дрожал от негодования. – Как не стыдно! На глазах у детей!

   К удивлению Сергея, это воззвание подействовало. Григорий остановился, покачиваясь, как пьяный.

   – Прости, Люсенька, – виновато сказал Илья. – Мы больше не будем, обещаю. Дурачились, увлеклись…

   – Дурачились, – хрипловато подтвердил Богун. – Увлеклись. Грешны, Людмила Васильевна! Но обещаем исправиться. Верно, Илья?

   Григорий протянул ему руку. Программист, поколебавшись, пожал ее.

   «Отпечатки! – мысленно взвыл Сергей. – Сейчас-то бы их и снять!» У него была техника снятия отпечатков при рукопожатии, но вот беда: ладонь сжимали не ему.

   – А вы что стоите, как, извините, столб? – накинулась на него Люся. Она даже ругалась смешно: негромко, с такой четкой артикуляцией, будто начитывала радиопьесу. – Ей-богу, не ожидала от вас страсти к гладиаторским боям.

   – Скорее уж, к цирку, – подал голос Богун и ухмыльнулся. – Клоун я, клоун! Больше не буду паясничать, Людмила Васильевна. Не тревожьтесь. Пойдемте чай пить!

   Бабкин заметил, что Богун вернулся к прежней манере речи. Приблатненные интонации и словечки исчезли.

   – Вы меня заставили поволноваться, – доносился до него укоризненный голос Люси. Григорий, полуобняв за плечи, вел ее к дому. Илья невесть откуда взявшимся фонариком освещал им путь. «Идиллическая картина», – восхитился Бабкин.

   – В самом деле, почему вы их не разняли?

   Татьяна стояла в нескольких шагах, положив ладонь на корявый ствол яблони. Челка ее растрепалась от быстрой ходьбы, лицо казалось бледнее обычного.

   – А вы? – вопросом на вопрос ответил он.

   – Я-то не умею драться. В отличие от вас!

   – Вы бы закричали, и все прекратилось само собой. Вон как Люся.

   Татьяна покачала головой.

   – У Люси особый дар, – с нежностью заметила она. – Люся – миротворец. Она – наша Эйрена.

   – А вы, значит, Эрида?

   От него не укрылся ее удивленный взгляд, и Бабкин самодовольно усмехнулся про себя. Маша в прошлом месяце вместе с подругой-художницей корпела над иллюстрациями к пересказам греческих мифов для детей. Они столько обсуждали этих чертовых богов и богинь, складки на их хитонах, атрибуты их божественной силы, что он в конце концов кое-кого запомнил.

   – Ни в коем случае. Кстати, нам с вами пора. Сейчас Григорий умоется, и, чтобы сгладить неловкость, всех позовут есть пирог.

   – Тут уже кое-кто, я слышал, отведал пирога. – Она дернулась, и Бабкин тотчас раскаялся в своей грубости. – Простите! Фирменный врачебный цинизм!

   – Вот почему вы их не разнимали, – после недолгого молчания утвердительно сказала Татьяна. – Боялись повредить руки, да?

   – Вроде того. Послушайте, зачем вы приезжаете сюда каждое воскресенье?

   Она сжала пальцами переносицу, постояла так и грустно улыбнулась Сергею.

   – Превратно понятое чувство долга, быть может?

   – Да ну. Бросьте.

   В доме зажегся свет, и пронзительный голос Ульяны перекрыл шелест осеннего сада: Харламова-старшая увидела боевые раны Григория.

   – Хорошо, – решительно сказала Татьяна. – Тогда представьте, что ваша жена – у вас ведь есть жена, что бы вы там ни говорили… Так вот, представьте, что ваша жена… Вы, кстати, любите ее?

   – Очень, – сказал Бабкин быстрее, чем успел подумать.

   На этот раз ее взгляд задержался на нем дольше.

   – Тогда вам будет проще включить воображение. Ваша жена зависима от своих близких. От отца, от матери… Не важно, почему! Так получилось. Но если она бывает у них без вас, то возвращается не просто без сил, нет! Она приезжает, будто выпитая вампирами, ложится на кровать, у нее скачет давление, начинается мигрень, а ведь она молодая здоровая женщина, черт возьми… Она очень старается подняться, чтобы не тревожить вас, но выходит еще хуже. А когда вы сопровождаете ее к этим… упырям… мы сейчас с вами про воображаемых родителей, разумеется, вашей воображаемой жены! То есть нет, жена настоящая… Это не важно!

   – Это очень важно!

   – …когда вы едете вместе с ней, все проходит… нормально. Даже почти хорошо! Потому что вы рядом, и ее не мучают. А если и мучают, то не так сильно. И вот вы, человек, любящий свою жену… вы ведь не захотите, чтобы она умерла от инфаркта в сорок лет, правда? Просто вернулась из такой поездки в один прекрасный день, легла на кровать и умерла! Конечно, нет! Поэтому вы будете ездить с ней. Будете рядом.

   – А могу я стукнуть жену и сказать ей, что ее место на нашей семейной кровати, а не возле упырей? – поинтересовался Бабкин.

   – Можете, – без улыбки ответила Татьяна. – Но тогда она будет ходить стукнутая. Вот такой у вас нехитрый выбор.

   Терпеть не могу эту поездную исповедальность. Утирание соплей о незнакомца в общем купе. Попытка обрести значимость, рассказывая случайному попутчику историю своей жизни.

   Что на меня нашло? Отчего я разоткровенничалась с малознакомым типом?

   Будем говорить начистоту: причина у меня имелась. Когда я увидела, как мой муж дерется с женихом сестры… я испугалась. Испугалась, что Богун изобьет его, что он ему что-нибудь сломает, и вообще это была ужасная сцена, ничуть не менее дикая оттого, что в тот день, казалось, все движется к какой-то неприятной развязке.

   Варвара ходила сникшая: ее жених с ней почти не разговаривал. В таких случаях женщины ее склада начинают подозревать постороннюю «сердечную привязанность», как мило и старомодно выражается наша Люся.

   Но, кажется, Богун был мрачен по другой причине. Мне показалось даже… нет, это нелепость, конечно… И все-таки мне показалось, что он тяготится присутствием нашего молчаливого хирурга с лицом боксера. Каждый раз при появлении Сергея Богун как-то… уплощался.

   Меня он тоже слегка щелкнул по носу. Эрида! Этот человек способен удивить. Не то чтобы я считала его тупым, но мое первое впечатление оказалось ошибочным.

   Больше всего удивляет, что они с Кристиной вместе. Поначалу я полагала, что хирург должен быть счастлив, раз такая девушка снизошла до него. Прекрасная, живая, веселая… Слишком юная. Но прошло немного времени, и я вновь с недоумением смотрю на эту пару. Что могло привлечь в ней такого человека, как Сергей?

   Впрочем, меня это не касается. Досужие размышления.

   А вот Илья, его мать и все, что связано с ними…

   Я полагала, что прекрасно знаю своего мужа. Он сторонник переговоров в любой ситуации. Противник силовых решений.

   Однажды в спортивном баре к нам пристал пьяный болельщик. Я сто раз пожалела, что нас занесло в тот бар, но когда этот тип, здоровый, как буйвол, гоготавший громче всех в своей компании, пяливший на меня налитые кровью буркала, встал и, покачиваясь, пошел к нам… Вот тогда я поняла, что нужно было не жалеть, а уходить. Минутой раньше, пятью минутами. Наплевать на счет, вернуться потом, объясниться…

   Я не трусиха. Часто люди называют трусостью чутье, помноженное на здравый смысл. Интуиция подсказывала, что этот бык пришел, чтобы затеять драку; что его тащит вниз собственной старательно подогреваемой звериной яростью, словно здоровенную глыбу потоком селевого оползня, и что он определился с жертвой. Илья в том баре был единственным человеком в галстуке. Если даже мое присутствие не остановило глыбу, значит, дело плохо.

   – Слышь, ты пялишься на мою подружку? – сказал этот парень, бухнувшись за наш столик без разрешения. – Ты при бабе сидишь и пялишься на мою подружку? На подружку мою пялишься? Глаза чешешь об мою подружку?

   Он повторил это раз пять или десять. «Мою подружку». С таким стреляющим «П», при котором изо рта летят брызги слюны и так шибает пивом, словно вам его влили в нос.

   Илья с улыбкой лучезарного дебила уставился на него.

   – Это Вика, правда же? – радостно спросил он. – А я смотрю и не могу понять: Вика или нет! Сижу и думаю: вроде она! А вроде и не она…

   – Н-ну, Вика, – подтвердил парень. Он слегка притормозил – просто от удивления.

   Илья расцвел.

   – Слушай, золотая девушка! Она нас с братом защищала, когда мы начали в школу ходить. У нас вечно деньги отжимали. Предки выдавали на еду. А Вика за нас заступалась. Она в четвертом была, мы в первом. Смелая такая!

   – Вика смелая, да…

   – Гоняла этих парней только так!

   – Кулаками помахать она не дура…

   – Она твоя девушка? Рад за тебя, друг!

   Илья с энтузиазмом пожал руку парню. Тот покивал с глубокомысленным видом.

   – Мне повезло… Ага. И ей повезло!

   – Конечно, повезло! Рад, что ей повезло! Такая смелая девчонка! Защищала нас.

   Я сидела, открыв рот. На моих глазах селевой поток только что, вопреки всем физическим законам, развернулся и пополз вверх.

   Парень уже готовился устроить нашу судьбу, зазывая нас в свою компанию и гарантируя совместную поездку в Сочи. «Седня летим, слышь! Ты настоящий мужик! Жена твоя – красавица! Слышь? Я в этом понимаю, я тебе говорю: красавица!» Его, точно флюгер, развернуло от ярости к обожанию.

   Илья отвел нашего нового друга к его столу, похлопывая по плечу, усадил за стол. Тот немедленно сообщил всем, что к ним сейчас придут «офигенные люди, Вика их знает, смотри, Вика, кто пришел! Узнаешь?»

   Илья уже вел меня к выходу, бросив на стол деньги.

   – Пойдем-пойдем, а то Вика сейчас очухается…

   Мы быстро удалялись от бара.

   – Ты что, не знаком с ней?

   – Впервые в жизни вижу, – отозвался Илья.

   – Откуда ты знаешь ее имя?

   – Да просто когда шел в туалет мимо их стола, этот жлоб сказал: «Если наши проиграют, Викуся мне отсосет. Правда, Викуся?»

   Я уставилась на него, а потом захохотала. И хохотала, пока мы не спустились в метро, в котором так громко ржать было попросту неприлично.

   Илья рассказал мне, о чем Григорий говорил с Антоном. Когда я услышала о песочном замке, у меня глаза на лоб полезли. Но драка началась не из-за этого. По словам Ильи, Богун «не следил за языком», а в подробности мой муж вдаваться не стал.

   На следующее утро Илья отправился с Антоном в песочницу. Результат его работы превзошел все ожидания. К полудню вокруг их города трудилась толпа детей, а толпа взрослых фотографировала их на свои смартфоны.

   Я тоже сделала фото и вернулась к себе. Ева, поначалу скептически относившаяся к папиному замыслу, осталась в песочной куче, и меня радовало, что они будут там втроем.

   Мой телефон наполнен фотографиями детей. Начнешь рассматривать последние снимки – и незаметно для себя уходишь все дальше и дальше в прошлое. Я люблю ходить этой дорогой.

   В дверь постучали.

   – Войдите!

   Я ожидала увидеть Люсю, но вошла Варвара.

   После вчерашнего мы с ней не успели поговорить. Богун быстро собрался и уехал, а Варя от огорчения легла спать; правда, перед сном, пока она ставила Люсе капельницу, они пообщались, и наша невеста немного успокоилась. Тетушка действует на нее отрезвляюще.

   Новый день – новая злость.

   Однако Варвара вела себя непривычно. Ей явно было не по себе. Женщины, чьи мужчины подрались, испытывают взаимную неловкость. Сначала мы осторожно и довольно косноязычно дали понять друг другу, что произошедшее нас не касается. Потом – что ужасный эпизод всем следует забыть как можно быстрее.

   Варвара не спешила уходить. Она топталась, засунув руки в карманы, бросала взгляды в окно, словно стремилась запомнить вид, который наблюдала тысячу раз. Яблони. Клумбы хризантем. Отцветающие астры. Черепичные крыши домов на другой стороне улицы.

   Розовые волосы, вставшие торчком, и покрасневшие глаза придавали ей сходство с панком, упоровшимся какой-то дрянью. Года три из моей бурной юности прошли в чередовании разных субкультур.

   Примерить образ панка на Варвару тем смешнее, что старшая сестра Ильи – консерватор до мозга костей. Расскажи я ей хотя бы десятую часть приключений моей молодости, она бы, пожалуй, сочла меня сумасшедшей.

   Помню, однажды я обмолвилась, что пару лет путешествовала автостопом. В то время это было мне необходимо: убедиться, что дорога может быть не тем местом, где придет смерть и заберет самое ценное, а всего лишь маршрутом из точки А в точку Б. Линией на карте. Запахом потной рубахи водителя большегруза. Но не смертью, не бедой.

   Бедный мой папа! Как страшно ему было меня отпускать, и как он героически не говорил мне ни слова против! Я раз за разом уходила в долину теней, испытывая себя, изгоняя из нутра визжащую от страха и горя девчонку, боящуюся всего: машин, бензиновой вони, проносящихся деревьев за окном, самого движения… Я не знала тогда, что мои кошмары можно «прорабатывать» с психотерапевтом. Что таблетки, подобранные врачом, спасли бы меня от страха. Мне пришлось спасать себя самой, и я выбрала раз за разом окунаться в свой ужас, потому что не видела других способов избавиться от него.

   У меня ушло два года на исцеление. Но я справилась, и я до сих пор этим горжусь.

   О, надо было видеть лицо Варвары, когда я упомянула об этом опыте! Поджатые губы. Осуждение в каждом жесте.

   «Порядочные женщины так себя не ведут!»

   Вслух она сказала, что в чужих машинах всегда мерзко пахнет.

   Согласитесь, есть некоторая ирония в том, что она собирается выйти замуж за шофера.

   Варвара нервно мяла край своей футболки.

   – Таня, я на тебя наехала несколько дней назад… – наконец выдавила она. – Насчет папы. Ты прости меня, пожалуйста! Не знаю, что на меня нашло.

   – Все в порядке! – запротестовала я.

   – Нет, не все! Я иногда дурею, ищу, на ком сорваться, а тут ты… – Простодушное ее признание позабавило меня, но жалость пересилила. – Надо бы на папу, но как на него срываться, если он только из больницы, едва живой…

   – А на папу-то за что? – удивилась я. У Варвары очень нежные отношения с отцом.

   Она раздраженно махнула рукой:

   – Он маму подвел! Седина в бороду, бес в ребро. Тоже мне, престарелый ловелас!

   Я так и села. Выходит, и от старшей дочери Виктору Петровичу не удалось скрыть своих похождений!

   – Ты насчет…

   – …Галины, Галины! – сердито подтвердила Варвара. – Ой, не смотри на меня так! Мы с Кристиной сначала хихикали над ним, но вообще, знаешь, это все довольно противно. Когда твой родной папаша впадает в кобелизм…

   «Мы с Кристиной!»

   Я-то считала, что случайно раскопала огромную тайну, а это был секрет Полишинеля!

   – В общем, не держи зла, Тань. Все, побегу, подменяю сегодня кое-кого… Как думаешь, волосы еще не пора красить? – Она задержалась перед зеркалом, наклоняя голову влево-вправо, как попугай.

   – Нет, пока хорошо. Розовый и синий – два цвета, которые красиво вымываются. Тебе идет.

   – Вот за что люблю тебя, Танька, – всегда от тебя приятное услышишь! – с чувством сказала Варвара, захлопывая дверь.

   Я улыбнулась. Она меня, конечно, не любит. Но у нее есть черта, выгодно отличающая ее от младшей сестры: Варвара умеет раскаиваться. И она, и Кристина способны согласиться с тем, что совершили дурной поступок, однако Кристина признает это как факт своей биографии, не более. «Да, я была стервой и отбила парня у старшей сестры!» На этом точка. Варвара же всегда делает следующий логический шаг. У нее есть потребность получить прощение.

   Отчего-то это кажется мне важным.

   После обеда я отнесла Люсе фрукты и спросила, выпила ли она лекарство. Вчера старушка распереживалась из-за драки и долго не могла уснуть.

   Люся возле окна рассматривала книгу английских ботанических иллюстраций. На прошлый Новый год мы с Ильей преподнесли ей великолепно изданный альбом, и Люся пришла в такой восторг, что даже решилась на вышивку по мотивам одной из картин. Вышивка – маленький простой василек – висит в нашей квартире. В Люсином исполнении это цветок смирения и скромных ежедневных радостей, из которых складывается жизнь.

   Люся с улыбкой поднялась мне навстречу. Я с облечением увидела, что ей лучше. На щеках румянец, глаза весело поблескивают.

   Мы немножко поболтали. Я с удовольствием приняла Люсино приглашение задержаться. Ее комната производит на меня магическое впечатление. В ней на стенах пунктиром – вся Люсина жизнь.

   Черно-белый портрет в простой металлической рамке: Люся старшеклассница в плаще и беретике. Кудряшки, пухлый подбородок, носик кнопочкой, веселый взгляд.

   Еще один портрет, уже цветной. Под стекло вложены засохшие лепестки белой розы. Люся с мужем где-то на отдыхе. Лепестки сохранились от свадебного букета. Муж невыразителен, как кастрюля, а Люся по-прежнему маленькая, легкая – стоит ласточкой на парапете. За ней на берегу плещется людское море, еще дальше – настоящее.

   Она вышла замуж два года спустя после окончания института за человека на четырнадцать лет старше. Муж приехал в Москву, увидел Люсю, влюбился и увез с собой в Свердловск.

   Жили они безбедно. Он был известен в городе, занимал серьезную должность в обкоме партии. Люся пару лет поработала в школе. Но здоровье ее всегда было слабеньким, и по настоянию мужа она осела дома.

   Декоративное блюдо с принцессой, летящей на ковре-самолете, – подарок, привезенный с гастролей ее любимой подругой. У Люси всегда было много друзей, она легко находит подход к людям. Единственная женщина, с которой она не смогла общаться, – ее родная сестра Лилия. Та на одиннадцать лет старше, всю жизнь прожила в Москве и на Люсю с ее обкомовцем смотрела сверху вниз. Сестры переписывались, но виделись редко. Виктор Петрович – сын Лилии.

   Чуть выше декоративного блюда висит предмет, при взгляде на который у меня каждый раз сжимается сердце. Разделочная деревянная доска, никогда не использовавшаяся по назначению. Выжигательным аппаратом на ее лицевой стороне нарисован зайчик с букетом ромашек. Под ним выведена цифра «8» и подписано старательными кривыми буковками: «Дорогой Люсе на весенний день».

   Я помню, в школьном кружке мы выжигали на таких досках простеньким аппаратом. Запах, поднимающийся вслед за движением шипящего жала по карандашному контуру, хотелось вдыхать без конца.

   У Люси не было своих детей. Они с мужем взяли на воспитание ребенка из детского дома, но это закончилось как-то нехорошо. Не знаю подробностей. Эта тема для Люси болезненна. Илья говорил, что бабушка Лиля всегда осуждала этот порыв сестры, предсказывала, что ребенок сопьется, будет наркоманом, ограбит приемных родителей… Какая бы версия ни оказалась правдивой, у истории не получилось счастливого конца.

   Люся любила этого малыша. Из предметов на стенах разделочная доска для нее дороже всех. Зайчик с ромашками, смешной подарок, напоминание о том времени, когда у Люси было все, о чем мечталось.

   Я случайно подглядела однажды, как она гладит зайчика. Движением, полным безысходной нежности, тихо-тихо ведет по ушам, по заячьему носу, и медленно прикасается к сердцевине каждой ромашки. Раз, два, три.

   На противоположной стене Люся повесила простенькую репродукцию картины Айвазовского, привезенную из Феодосии, любимого ее места отдыха. Она уезжала на целое лето, бросала своего мужа-крота и часами бродила по горам, исследовала побережье. Иногда к ней присоединялась подруга – та самая, от которой блюдо с ковром-самолетом. О Феодосии Люся вздыхает до сих пор, но ехать отказывается наотрез: «Вдруг испорчу счастливые воспоминания юности!» Да и здоровье не позволяет.

   А если вернуться взглядом к зайчику, то над ним, чуть правее, я увижу быстрый карандашный набросок: река, кроны деревьев, за которыми высится ажурный купол свердловского цирка. Люся вернулась в Москву только после смерти мужа, в две тысячи пятом. Тихо жила одна, скорбела. Несколько лет семья сестры даже не знала, что Люся обретается неподалеку от них. Но в две тысячи восьмом Люся надолго попала в больницу, и после этого ее, будто измученную хромую птичку, подобрали и оставили у себя Харламовы.

   Если бы я создавала пунктирную линию своей жизни, что она отразила бы?..

   Люся вырвала меня из размышлений, положив ладонь на мое запястье.

   – …ты чем-то озабочена, Таня?

   Люся застала меня врасплох. С моих губ едва не сорвалось: «Я боюсь, что Ульяна совершила убийство», но в последнюю секунду я прикрылась профессией, как щитом.

   – Непростая ситуация на работе. Никак не согласуем один проект. Он завис, заказчик рвет и мечет, мы пытаемся искать выход, но пока все попытки впустую.

   – Что за проект?

   Люся осторожно взяла двумя пальцами кусочек дыни, положила в рот. В такие моменты она до смешного напоминает белую мышку.

   – Проект отличный. Подарок, а не проект! Представь: полтора гектара земли, на которых уже стоит здание. Когда-то там был цех. Инвестор планирует сделать из него торговый центр с уклоном в спорт. Фитнес-клуб, много детских секций, помещения для сдачи в аренду и так далее. И назвать его – «Цех». Прежде чем приступать к проекту, нужно проверить, какие градостроительные параметры установлены для этой зоны. И вот мы смотрим с моим драгоценным Назаром Григорьевичем и обнаруживаем, что у нас засада с красной линией.

   – Красная линия – что это? – перебила Люся.

   – Ключевое понятие в данном случае, – с удовольствием сказала я, хотя радоваться, по правде говоря, было нечему. – Красные линии – это границы, которые отделяют общественную территорию от частной. В правилах землепользования и застройки оговаривается, например, максимальная высота здания и расстояние от его стен до красной линии. Дороги, тротуары, зеленые зоны – все это расчерчено невидимыми красными линиями. И все застройщики, и архитекторы обязаны следовать правилам. В нашем случае в правилах четко сказано: расстояние от красной линии до строения должно составлять шесть метров.

   – А у вас?

   – А у нас один.

   Я наколола зубочисткой кусок дыни из Люсиной тарелки.

   – Но ведь здание уже стоит? – уточнила она.

   – Двадцать пять лет, – подтвердила я. – Отличное здание, простоит втрое дольше. Но разрешения нам не дают, потому что цех слишком близко от красной линии.

   – Как же его возвели?..

   Я развела руками.

   – Этого никто не знает. Возможно, городская площадь четверть века назад выглядела иначе. Или в законе были прописаны другие нормы. Самое смешное, что именно вокруг этого здания площадь и организована, причем организована очень разумно!

   Отличное место для того центра, который задумал наш инвестор. С широкими съездами, так что машины посетителей не мешали бы общему движению. Прекрасно вписанное в пространство. С прилегающей сзади площадкой, из которой получилась бы просторная парковка.

   Сейчас эти красивые прочные стены мертвы. Но я вдохнула бы в них новую жизнь! Я так люблю, когда здания с историей не умирают, а перевоплощаются!

   Инвестор сберег каждый кирпичик. Он отказался осовременивать бывший цех, чего потребовали бы девять заказчиков из десяти. Мы с ним одинаковыми глазами смотрели на это величественное здание из красного кирпича, и я внутренне ликовала. Такие клиенты и такие проекты исключительно редки!

   И вот пожалуйста: в департаменте градостроительной политики ничего не утвердили.

   Красная линия!

   Мы показывали наш драгоценный объект на картах, объясняли, что он уже стоит, – чиновники были неумолимы.

   «Что же нам делать, снести его? – спросили мы. – И выстроить на его месте новое, со всеми отступами?»

   Ни в коем случае! Прекрасное здание, где основания для сноса?

   Мы с моим Назаром зависли в пустоте. Снести нельзя, да мы и сами костьми легли бы, лишь бы цех стоял. Зарегистрировать невозможно.

   «Придумайте что-нибудь!» – заявила нам очередная чиновница, и мы думали уже третью неделю, тыкаясь во все кабинеты по очереди и уговаривая сердитого инвестора потерпеть.

   – И это нам еще исключительно повезло с заказчиком, – закончила я свое повествование.

   – Но что же вы будете делать?

   Я пожала плечами.

   – Поеду на прием к главному архитектору города, как только он вернется. Собиралась сделать это на той неделе, но он смылся в отпуск. Должно помочь.

   – Представляю, сколько нервотрепки с этим связано, – сказала Люся и вдруг прыснула, зажав ладонью рот.

   – Ты чего?

   – Витя часто повторяет, что крепкая семья похожа на хорошо построенный дом.

   Я с трудом удержалась от смеха. Мы с ней прекрасно поняли друг друга. Да, это любимое сравнение Виктора Петровича, и нужно представлять, как он это говорит: выпучив глаза, для верности рубя ребром ладони по столу в такт каждому слову. Одаряет нас мудростью предков. Однажды я не удержалась и спросила его, что это значит. Виктор Петрович напряженно зашевелил усами. «Люди – как бревна», – пояснил он. «А тучи – как люди», – мысленно согласилась я, но сделала вопросительное лицо. Мне хотелось проследить за его мыслью. Однако он рассерженно осведомился, что тут может быть непонятного, и сменил тему разговора.

   – А бассейн в этом центре планируется? – заинтересовалась Люся.

   Я стала объяснять, отчего не планируется бассейна, увлеклась, заговорила о том, как трудно и интересно иметь дело с уже построенным объектом, в который ты должен вписать что-то новое. Исхитриться, извернуться, додуматься – и, наконец, решить задачу.

   Но что-то отвлекало меня. Как будто в готовом вязаном полотне, струящемся из-под пальцев, мелькнула ниточка другого цвета: скользнула между спицами и исчезла, а ты удивленно вглядываешься в ряды лицевых и изнаночных…

   – Варя заходила сегодня извиниться, – сказала я, чтобы отвлечься.

   Надеялась порадовать Люсю этим известием, и так и произошло: старушка расцвела. «Я люблю, когда все мирно», – часто повторяет она.

   У меня есть подозрение, что светлая Люсина доброжелательность – что-то вроде средства самозащиты. Способ выживания в семействе Харламовых. Ульяна называет ее приживалкой и нахлебницей. Она продавила бы мужа и выгнала старушку, если бы не дети. Насчет Люси все трое проявляют единодушие – редчайший случай! «Люся должна остаться».

   Ну еще бы!

   Ульяна жаждет побед и власти. Агрессия – несущий элемент ее конструкции, как сказал бы Назар Григорьевич. Зато рядом с Ульяной все чувствуют себя живыми. Кровь течет, жизненные соки брызжут во все стороны, кишки и прочая требуха вываливаются на всеобщее обозрение. Пожалуй, мне больше по душе тишина сельского кладбища.

   Но чтобы быть победителем, нужно каждый день воевать. Нет войны – нет триумфа.

   А Люся тиха, светла и необременительна. С ней приятно просто посидеть рядом. Если бы не физическая немощь, усугубляющаяся с каждым годом, я могла бы только мечтать о такой старости. Ясный ум. Прекрасная память.

   Осознают ли младшие Харламовы, как часто прибегают к ней за утешением? Вряд ли можно винить старушку за то, что она сообразила, какая стратегия приносит ей симпатию окружающих. Люся единственная, кто никогда не занимает ничью сторону в ссорах. Она любому готова посочувствовать. А главное – она ни от кого ничего не требует.

   Ульяна умело выстраивает вокруг себя пространство драмы. День, прожитый без надрыва, – потерянное время.

   Рано или поздно каждый из Харламовых устает от битвы, в которой он и раненый, и солдат, и противник, и боеприпасы, и бежит в тишину Люсиной светлицы.

   И разве я поступаю не так же?

   Только Люсе я как-то призналась, что после гибели мамы отец много лет отказывался носить новые вещи. Он надевал лишь те, что были куплены при ней. Его пиджаки истлевали, воротнички сорочек покрывались дырочками: время, прожорливая гусеница, выгрызало из них кусок за куском. Но папе было все равно. Он штопал свою одежду, не доверяя химчисткам и ремонтам.

   – Каждый сам ищет для себя лечебную травку, – сказала на это Люся. – Боюсь, им мы этого не объясним.

   «Им» сопровождалось неопределенным кивком куда-то вбок, где шумели Харламовы.

   Я помню взгляды, которые они бросали на моего папу. «А-а, теперь-то нам все с ней ясно», – молчаливо говорили они и значительно переглядывались.

   – И все-таки кое-что ценное у них не отнять, – добавила Люся.

   – Только не говори, что семейственность.

   – Отчего бы не сказать? – она грустно улыбнулась. – Я завидую им, Таня, и не стесняюсь признаться. Своей собственной семьи я лишилась, но, как видишь, меня прибило к Витиной. Без этого я была бы глубоко несчастна.

   Я могла бы возразить на это, что у Люси никогда не было своего дела. Не было, как бы высокопарно это ни звучало, труда – на собственное ли благо или общественное, не важно. Как Люся верит в семью, я верю в Профессию. И мысленно произношу ее всегда именно так, с прописной буквы.

   Будь у Люси настоящее дело, она не осталась бы неприкаянной к своим шестидесяти годам.

   Но Люся только посмеивается над моей верой в миссию, призвание и прочие нелепости.

   – Таня, лет через пять я могу быть прикована к инвалидной коляске, – говорит она. – Представь, что тридцать лет своей жизни я отдала бы государственной школе, обучая девочек шить фартуки и резать свеклу для борща. Что же, школа обо мне позаботилась бы, ты считаешь? Или все-таки люди, с которыми я связала жизнь?

   Частая слушательница наших дискуссий, Варвара задумчиво кивает, не переставая разминать узкую Люсину стопу.

   – В нашей стране, мои девочки, свое дело не спасет и не прокормит. Считайте меня идеалисткой, но верность семье – вот высшая ценность. Я была свидетельницей многих историй, когда человек оказывался выброшенным с работы, лишившимся всех привилегий. Предвидя твои возражения, Таня, предъявлю в качестве последнего довода свой возраст! Я успела повидать вдвое больше тебя.

   Старушка тихонько посмеивается. Ну как с ней спорить!

   Но я все-таки говорю, что и близкие – не страховка в жизненных невзгодах. Что Люся возлагает неоправданно большие надежды на родственников, и в противовес ее историям можно привести дюжину других, где герой оказывался без помощи тех, на которых рассчитывал.

   – В больнице почти всегда женщины ухаживают за мужьями, а чтобы наоборот – такое редко! – соглашается Варвара.

   – Полагаю, виной тому не пресловутая слабость мужского характера, а общественное мнение, – вслух раздумывает Люся. – Ведь ты, Варя, первая станешь косо смотреть на мужчину, который переодевает свою жену и меняет ей памперсы…

   – Ничего подобного!

   – Хорошо, ты не станешь, а другие станут. Я слышала, в Америке больше медбратьев-мужчин, чем в России. И это правильно. А у нас в общественном сознании утверждено, что уход за больными – женская работа, хотя женщине во много раз тяжелее и ворочать пациента, и помогать ему подняться.

   – В интенсивной терапии на мужиков-медбратьев молились бы, – вздыхает Варвара. – Но денег-то там не заработать! Какой мужик пойдет туда, где зашиваешься, как раб, а получаешь две копейки? И санитаров из-за этого наперечет…

   – Варя, ты – прекрасная иллюстрация моего тезиса. Ты можешь позволить себе заниматься любимым делом, потому что тебя поддерживает семья. В итоге ты всем приносишь пользу. Если бы не близкие, где бы ты была? Сидела в бухгалтерии какой-нибудь никому не нужной фирмы, переводила бы свои молодые годы на подсчет чужих денег.

   Я укоризненно качаю головой, но улыбаюсь в ответ. Бедная Люся, певец веры в людей. Что еще ей остается петь?

   Когда я открыла дверь, собираясь выйти из Люсиной светлицы, сквозняк сорвал карандашный набросок и опустил прямо передо мной.

   – Не держится скотчем, – посетовала она. – Ну что ты будешь делать!

   – Люся, хочешь, оформим его в рамку? – Мне казалось, это хорошая идея. – Илья просверлит дыру в стене, будет висеть за стеклом. Опять же, защита от пыли…

   Она улыбнулась, будто извиняясь.

   – Надо бы, Танюша, твоя правда. Но, видишь ли, в чем загвоздка… Как представлю, что на какое-то время останусь без него, – и сразу сердце холодеет. Бывает, старики привязываются ко всем вещам подряд. Встречала таких? Их не уговоришь избавиться от распоследней драной простыни, которая не годится даже на тряпки. А у таких, как я, привязанностей мало, но они глубокие. Этот рисунок – подарок человека, который долгие годы был мне безгранично дорог…

   Люся замолчала. Я с изумлением увидела на ее глазах слезы.

   Мне всегда мерещилась в ней некоторая отстраненность – от нас, от жизни, от того же предметного мира… Я не знала, приписывать ли эту черту возрасту или характеру.

   Но слезы на ее глазах служили опровержением.

   – Это рисовал твой муж?

   Человек-кастрюля и этот стремительный нервный рисунок казались мне принадлежащими непересекающимся мирам.

   Люся грустно улыбнулась, качнула головой.

   Она забрала у меня набросок. Но перед тем, как отдать его, я взглянула на оборотную сторону, и размашистая подпись художника бросилась мне в глаза: «Дм. Ахметов».

   До вечера мне не давал покоя разговор с Люсей. Раз за разом я мысленно возвращалась к нему, пытаясь понять, что за чужеродная ниточка мелькнула в плетении. Наши обсуждения всегда так невинны… Последняя беседа не была исключением.

   Кроме разве что рисунка, спланировавшего к моим ногам. Я случайно узнала чужую тайну. Не знаю, осведомлен ли об этом кто-нибудь из Харламовых… Сомневаюсь.

   Я отыскала в сети Дмитрия Ахметова, художника из Екатеринбурга. Он работал в те годы, когда город еще был Свердловском. Умер в сорок лет.

   Он занимался графикой, иллюстрировал детские книги. Закопавшись, точно крот, в поисковик, на четвертой или пятой странице я наткнулась на сайт, где его работы были выложены в хорошем разрешении.

   Везде та же манера: уверенная, будто летящая линия, но при этом нервический почерк, если так можно выразиться о графике. Мне понравилось, как Ахметов работал с пустым пространством, наполняя его смыслом.

   Я обдумывала, с кем можно сравнить его стиль. И вдруг загрузилось новое изображение. Опешив, я рассматривала фигуру обнаженной женщины у окна, подписанную: «Эскиз № 2».

   Моделью для эскиза служила Люся.

   Это была ее спина, ее характерный полуоборот головы с легким наклоном. Кудряшки, спадающие на плечи, – из тех времен, когда она делала химическую завивку. Люсин профиль с носиком-кнопочкой. Обнаженная маленькая Люся с эскиза тянулась вверх, чтобы достать до форточки, мышцы спины и икр были великолепно прорисованы. Вокруг ее фигуры пространство смазывалось, таяло.

   «Человек, который долгие годы был мне безгранично дорог».

   Я представила, как Люся хранила свое тайное воспоминание о возлюбленном, скрывая его от Харламовых. Особенно от Ульяны! Ведь члены ее семьи – люди исключительно высокоморальные!

   Да, у Люси был роман.

   Как же ей, наверное, хотелось поговорить о своем художнике! Она доверилась мне, показала в щелочку краешек своей жизни… И больше никому.

   В этой семье все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Неплохо бы каждому, пересекающему порог дома Харламовых, расписываться в знак того, что он понимает, о чем речь.

   Все, что вы скажете.

   Может быть использовано.

   Против вас.

   Люся знает об этом. Она, охотно делящаяся подробностями своей жизни, ни словом, ни намеком не упомянула любовника. Ни Кристину, ни Варвару, не говоря об их родителях, никогда не интересовало, кто автор рисунка. Умри Люся, они безжалостно выкинут все ее «старческое барахло».

   Я представила Харламовых, всех четверых, сжигающих вместе с сухими ветками и травой рисунок Ахметова, деревянную доску и старые снимки никому не нужных людей.

   Что-то было в этом образе – четверо возле пламени, в котором обугливаются вехи закончившейся жизни.

   В моем воображении Харламовы жгли костер отчего-то перед «Цехом», на том самом месте, где должна была располагаться парковка.

   Подсознание через образы такого рода часто пытается подсказать нам правильный ответ. Но я не задавала вопроса…

   Внезапно я поняла, что именно вижу.

   «Крепкая семья – это хорошо построенный дом», – повторяет мой свекор. За этими словами нет ни идеи, ни мысли, ни образа.

   Но кое в чем он все же прав. Было здание, в нем находился завод, а через два года, если повезет, откроется торговый центр, однако мы не можем согласовать его, как будто что-то изменилось за двадцать пять лет – в то время как не изменилось ничего.

   Я судорожно пыталась нащупать мысль, выдернуть ниточку, переплетенную со знакомыми образами. Варвара и Кристина – такие же, как и их родители: не зря они представились мне у костра вчетвером, без Ильи. В каждой из сестер по-своему проявляется мать с ее склонностью властвовать и подчинять.

   Это то же самое здание.

   На том же расстоянии от красной линии.

   Варвара и Кристина поддакивают каждому заявлению родителей о важности семьи не потому, что не хотят вступать в спор. Они и в самом деле так считают. «Мы – семья, наше взаимодействие бесценно, ты этого лишена, ты не поймешь, отойди в сторону, мы семья…» Я слышала их голоса. Видела фанатичную убежденность на их лицах.

   Сестры знали о папиной измене. Они могли принять для сохранения семьи… назовем это мерами. Да. Принять меры.

   Звучит гораздо симпатичнее, чем фраза «Убить любовницу отца». Они использовали какую-нибудь похожую метафору.

   «Восстановить справедливость».

   «Защитить мамочку».

   «Уберечь нашу семью».

   Ведь когда ты подкладываешь ядовитую траву в морозильную камеру соседки, чтобы уберечь свою семью, это как бы даже и не убийство! Это… самозащита!

   Да.

   Она самая.

   Я захлопнула крышку ноутбука и вышла из дома. Мне не хватало воздуха.

   Нельзя подозревать всех членов семьи! Это губительно для психики – видеть вокруг одних потенциальных убийц! Но что поделать, если я и в самом деле отчетливо представляю мотив для Вари и Кристины?

   «Мотив ничего не значит, – твердила я себе. – В расследовании отталкиваются от способа и возможности».

   Но я-то не веду расследования! Я только вглядываюсь в лица, пытаясь понять, кто есть кто.

   Я ходила по тропинкам между деревьями, с которых мягко слетали листья под очередным порывом ветра, пока не заметила, что из окна за мной наблюдает Виктор Петрович. Пришлось помахать ему, растянув губы в улыбке, и уйти за калитку.

   Как ни странно, гулять в поселке негде. В лес идти поздно: смеркалось, выпала густая роса. Я просто брела среди домов, пытаясь понять, что делать дальше.

   Мне нужно знать, кто совершил убийство, чтобы снять подозрение со всех остальных.

   Я не веду расследования… А если бы вела?

   Меня озарила такая простая идея, что я удивилась, отчего эта лампочка не освещала мне темную улицу прежде. Да, я не веду расследования. Однако есть люди, которые занимаются этим профессионально.

   Осторожный преступник мог стереть отпечатки пальцев с морозильника. Однако люди допускают ошибки на каждом шагу; так отчего бы кому-то не ошибиться, совершая убийство.

   Теперь у меня был план, и с ним я почувствовала себя намного лучше.

   – Ты где ходила? – удивленно спросил Илья, когда я вернулась. Я редко гуляю одна.

   – Показалось, котенок мяукал, – соврала я. – Прошлась до конца улицы, поискала его. Нет, слава богу.

   – Еще кота нам не хватало!

   – Вот уж точно!

   У Евы аллергия на кошачью шерсть. В сентябре-октябре дети частенько подбирают котят, родившихся от породистых кошек, привезенных на лето в поселок и отпущенных на свободный выгул. Хозяевам они не нужны. Всех этих бедолаг мы с Ильей вынуждены пристраивать.

   Ева как-то уговаривала бабушку оставить себе чудесную трехцветную кошечку, пушистую и сообразительную. Ульяна наотрез отказалась: она терпеть не может домашних животных.

   Раздался звонок колокольчика.

   – Мама зовет на ужин. Дети уже там, они с обеда на кухне вертятся. Она, кажется, перепелов запекает в духовке.

   К горлу внезапно подкатила тошнота. Я поняла, что не смогу сегодня сидеть среди Харламовых, обгладывать перепелов и притворяться, что все в порядке.

   – Илья, иди без меня.

   – Ты плохо себя чувствуешь?

   – Я… не знаю. Нет, наверное, нет.

   У нас не принято обманывать друг друга. Свой лимит вранья на сегодня я исчерпала, солгав о котенке.

   – Танюша… – укоризненно начал он.

   – Илья, не могу, правда, не сегодня, – быстро проговорила я и села на кровать. – Я какая-то нервная весь день, боюсь ляпнуть что-нибудь не то… Может, пээмэс, не знаю…

   – Что мне сказать родителям?

   – Скажи, что я уснула и ты не смог меня добудиться.

   – Мама пошлет за тобой девчонок.

   – Ничего, я дверь запру!

   – Как ты запрешь, если спишь! Во сне?

   – Ладно, не запру. Заберусь под одеяло и притворюсь мертвенькой.

   Муж с сомнением посмотрел на меня.

   – Ты точно хорошо себя чувствуешь?

   – Физически – да, но эта история с «Цехом»…

   Я потерла лоб, стараясь не переборщить с переживаниями.

   Илья шутливо сказал напоследок, что я бросила его одного на растерзание львам, и ушел.

   Колокольчик еще дважды принимался трезвонить. Ульяна, возмущенная до глубины души, пыталась выдернуть меня на ужин из моей норы.

   К счастью, никого не прислали, чтобы притащить меня силком. Иначе трудно было бы объяснить Илье, отчего вместо того чтобы забраться в постель и притвориться спящей, я села за ноутбук. Застань меня за этим Кристина или Варвара, сцена с мужем была бы неминуема.

   «Если ты не желаешь общаться с моими родителями, зачем ты вообще поехала со мной?»

   И ведь не ответишь: «Чтобы защитить тебя, любовь моя».

   Как-то, довольно давно, он бросил мне в одну из наших редких ссор: «Это мои родители сделали меня тем, кто я есть!»

   «Вместо того, кем ты должен был стать», – подумала я.

   Но не произнесла вслух, потому что, хоть и была глупа, кое-что понимала. С тех пор наши ссоры – это кладбище непроизнесенных обвинений. Что ж, лучше так, чем выкопанные скелеты, костями которых мы били бы друг друга.

   Однако эта печаль со мной всегда. Из прекрасного человеческого материала стараниями Ульяны и ее мужа получилась статуя с отколотыми фрагментами. Такой она идеально вписывалась в их глиптотеку, – и они сохраняют, поддерживают в нем ущербность.

   Я вбила в поисковую строку «частные детективы Москвы». Выпал бесконечный перечень агентств. Многие называли себя проверенными именами, например, «Мегрэ и компания». Другие выступали под собственными фамилиями. Я скользила взглядом по фотографиям, пытаясь понять, каким образом люди вроде меня подбирают себе частных детективов.

   В конце концов мое внимание привлекла круглая лопоухая физиономия, подписанная милым именем «Алексей Боровик». С тех пор как у нас родился Антон, люди с оттопыренными ушами вызывают у меня безотчетную симпатию.

   На его страничке я нашла дюжину положительных отзывов, в которых пишущие утверждали, что Боровик помог им «решить проблему». Сам частный детектив сообщал, что оказывает следующие услуги: проверка на измену, проверка образа жизни детей и близких, а также услуги по сбору информации.

   – Услуги по сбору информации, – тихо повторила я.

   Это звучало весомо.

   Выглянув за дверь, я убедилась, что никто не подслушивает в коридоре, и набрала номер, указанный на сайте.

   – Боровик, слушаю вас! – ответил бодрый голос.

   Я извинилась за поздний звонок и услышала, что все в порядке, время детское.

   – Мне нужна помощь с отпечатками пальцев. – Я сразу перешла к делу. Времени у меня в обрез: после ужина вернется Илья, и он должен застать меня отдыхающей в постели с книжкой. – Вы… умеете снимать отпечатки?

   Боровик хмыкнул.

   – Это часть моей работы, – вежливо сказал он, но у меня сложилось ощущение, что надо мной от души потешаются.

   – Мне нужно, чтобы вы сняли отпечатки с холодильника, а затем сравнили их с отпечатками пальцев нескольких людей и выяснили, совпадают ли они с кем-нибудь. Такое возможно?

   – Холодильника?

   – Морозильной камеры. – Я старалась быть точной.

   – Девушка, вы хотите проверить, не лазает ли ваш муж по ночам в холодильник? Как Васисуалий Лоханкин?

   «Лазает» и насмешка, прозвучавшая в его вопросе, говорили против Боровика. Знание Васисуалия Лоханкина – за.

   – Что-то в этом духе. Но мне нужно, чтобы люди, у которых вы будете брать отпечатки, об этом не узнали.

   – Не проблема! Вы сможете дать мне предметы, которыми они пользуются?

   – Да. Смогу. – Я вспомнила непременную бутылочку пива, которую свекор выпивает после завтрака.

   – Чудненько. Вам когда требуется… проверить холодильник?

   Определенно, Боровика забавляло происходящее. Я сказала, что чем быстрее, тем лучше. Мы обговорили оплату и расстались на том, что завтра в одиннадцать я встречу его на въезде в наше «Солнечное».

   Теперь у меня появился кто-то вроде помощника.

   Но ощущала я себя скверно. Куда хуже, чем после возвращения с моей короткой прогулки. Я наняла частного детектива, чтобы вынюхивать внутри семьи моего мужа… Это отдавало чем-то гнусным и одновременно жалким.

   Как я ни гнала от себя эту мысль, она возвращалась снова и снова, точно назойливый нищий: это отдавало предательством.

   На его правой руке висела корпулентная пожилая дама, хромавшая при каждом шаге. В самолете их места были рядом, а дама оказалась разговорчива. Бабкин собирался потратить полтора часа на работу, но вместо этого втянулся в болтовню. Болтовня незаметно для него переросла в занимательный разговор о причинах вырождения русских деревень и процветания татарских; впрочем, слово «процветание» его собеседница употребляла с оговорками.

   К концу полета Бабкин был ею очарован. А увидев, как она ковыляет по салону, и узнав, что в аэропорту ее никто не встречает, без лишних вопросов перехватил у нее саквояж и предложил опереться на его руку.

   – Вы изумительно галантны, – с улыбкой сказала дама, прощаясь. – Мне было приятно поговорить с вами. Благодарю, благодарю… – Это относилось уже к таксисту, который погрузил саквояж в багажник. – Если вам потребуется помощь, прошу, звоните без малейшего стеснения! Надеюсь, наш город встретит вас гостеприимно.

   Бабкин пожалел, что начисто лишен этой самой галантности, приписанной ему, разумеется, лишь в порыве признательности. Ситуация и его новая знакомая определенно требовали куртуазного обхождения. Илюшин уже склонился бы поцеловать ей ручку на прощанье, и вышло бы у него естественно и мило. Бабкин разыграл мысленно эту сцену с собой в главной роли, ужаснулся, пробормотал, что он тоже был очень рад, непременно, всего наилучшего, хорошей погоды – и помог ей сесть в такси.

   Когда машина умчала даму прочь, он посмотрел на визитку. Однако целый профессор Казанского университета! «Институт геологии и нефтегазовых технологий».

   «Хорошей погоды», – передразнил он себя.

   Сильный ветер заставил его запахнуть куртку.

   Бабкин направился было к стоянке, но на полпути остановился.

   Будь это обычным расследованием, он взял бы такси. Однако дело Богуна он вел по собственной инициативе. Даже в Казань собирался лететь за свой счет. Если у него и были какие-то сомнения насчет обоснованности этих действий, то после разговора Григория с мальчуганом и последующей драки с его папашей-программистом они испарились.

   Соседство Богуна с детьми Сергею совсем не нравилось.

   Он присмотрел дешевые билеты. Но Илюшин неожиданно заявил, что на этот случай у них предусмотрена отдельная статья расходов. Бабкин подозревал, что эту статью Макар выдумал на ходу.

   Получалось, он ведет расследование не за свой счет, а транжирит деньги их детективного агентства.

   У них и прежде были дела без клиентов. Или с мертвым клиентом, как в истории Бережковой.

   Но тогда они действовали вдвоем. Сейчас Бабкин был один, и то, что Макар параллельно занимается расследованием, за которое тоже не получит ни копейки, его нимало не утешало.

   Он развернулся и мрачно двинулся в сторону аэроэкспресса.

   В кармане зазвонил телефон.

   – Да, Макар?

   – Я тут подумал, – неторопливо начал Илюшин. – Если ты собираешься экономить на еде, воде и туалетной бумаге, я это приветствую. Равно как на такси, гостиницах и прочем. Тысяч десять нам сбережешь, а то и двадцать. Бешеные деньги!

   Бабкин с трудом сдержал порыв обернуться и рассмотреть в толпе Илюшина. Макар, разумеется, за ним не следил. Он просто хорошо знал своего напарника.

   – Иди на фиг, – засмеялся Сергей.

   – Кипятильник не забыл? – заботливо спросил Макар и повесил трубку, не прощаясь.

   Бабкин развернулся и пошел обратно к таксистам.

   Он надеялся обойтись без гостиницы и попросил сразу отвезти его в транспортную компанию «Радиус». В «Радиусе» Григорий Богун проработал пять лет, уволившись в две тысячи шестнадцатом. Сергей надеялся, что его там вспомнят.

   Однако на месте все пошло не так. В саму компанию Сергей проник беспрепятственно. В отличие от Москвы, здесь не спрашивали документов, и даже сумку никто не потребовал открыть, что он в душе не одобрил. Мало ли что там, в этой сумке… Бабкин прошел в то крыло офисного здания, часть которого занимал «Радиус», и поднялся на третий этаж.

   Через десять минут у него зародилось подозрение, что войти сюда легче, чем выйти. Сам он на месте охраны брал бы деньги с желающих покинуть эти стены. Обогатился бы нечеловечески.

   Здание изнутри выглядело так, словно кто-то додумался совместить рынок и стройку. Штробили, стучали, орали на трех языках, в коридорах стояла пыль до потолка, в лифте воняло краской. Вскоре он оглох от непрекращающегося шума. Его кроссовки испачкались в какой-то липкой белой дряни.

   Среди строителей лавировали оживленные злые люди с вещами в пакетах, смуглые женщины толкали перед собой тележки, груженные почему-то шубами; из одной такой тележки на Бабкина сквозь полиэтилен недобро оскалилась мертвая лиса.

   В самом «Радиусе» выяснилось, что человека, с которым он должен был встретиться, нет на месте. Как сердито сообщили Бабкину, тот ушел в отпуск еще на прошлой неделе.

   Это вполне вписывалось в окружающий бедлам. Время, пространство и события перемешались. Но где-то на дне этого безумного водоворота мелькал Богун, точно матрос, уцепившийся за кусок мачты затонувшего корабля, и Сергей терпеливо плыл за ним. Он собирался восстановить по обломку, что это был за корабль и какой бурей с него смыло Григория.

   Он заговорил с тем секретарем, что имелась в наличии, про себя окрестив ее старой ведьмой. Но его то и дело оттесняли сотрудники, что-то требовали, ругались, секретарь огрызалась в ответ, телефоны звонили, точно трамваи, несущиеся по путям, где впереди замешкался раззява-пешеход, и визжала над головами дрель.

   Сергей отыскал стул, принес и сел перед столом. Сотрудникам это не помешало. На Бабкина они обращали не больше внимания, чем на шкаф, загромождавший путь, то есть огибали его, но за одушевленный предмет не держали.

   В конце концов терпение у него лопнуло. Дождавшись, когда кабинет опустеет, он проворно захлопнул дверь перед носом следующего посетителя, напористого мужичка, и рыкнул, что Раиса Дмитриевна занята, не беспокоить. Напористый все-таки сунулся. Тогда Бабкин выпроводил его в коридор, нежно обняв за плечи. Оскорбительное это действие он сопровождал негромким ворчанием, в котором можно было разобрать «полторы минуты спокойно», «дорогой мой человек» и что-то про отвернутую голову.

   После этого наступило затишье.

   – Что такое? Что вы хотите? – резко спросила секретарь, нарумяненная старуха в перстнях. – Не надо мне вашим удостоверением размахивать, я его уже видела.

   Бабкин спрятал удостоверение и повторил, что ищет тех, кто знает Григория Богуна.

   – Работал в вашей компании водителем, уволился три года назад.

   – Я в этой компании десять лет, никакого Богуна не знаю, – с неприязнью возразила ведьма.

   Это могло быть правдой. Сведения, полученные им, могли быть неверны от начала до конца. Но ведь работа в «Агро-свете» подтвердилась… Григория там отлично помнили, он даже ухитрился роман закрутить…

   – Я расследую убийство, – неторопливо сказал Сергей, решив, что пора с толком использовать отравившуюся соседку. – Все, что мне нужно, – это люди, знавшие Григория Богуна. Он пахал на вашу компанию не один год. А теперь вы мне сообщаете, что такой человек у вас не работал…

   – С какой стати убийство расследуют частные лица? – перебила Раиса Дмитриевна.

   Однако она немного сдала назад.

   – Родственники жертвы имеют право нанять для расследования того, кого посчитают нужным.

   Это произвело ожидаемый эффект. Убийство, родственники жертвы… Бабкин редко прибегал к прямой лжи, но сейчас он не видел других способов пробить эту стену.

   Словно отзываясь на его мысли, сверху опять начали штробить. В окнах зазвенели стекла. Секретарь схватилась за виски.

   – Сил моих больше нет, – с отчаянием сказала она.

   Бабкин поддакнул, сказав, что действительно, полный кошмар.

   – Переезд еще этот! Одних выселяют, других заселяют! Это Богуна вашего убили?

   – Не имею права раскрывать детали, извините.

   – Ах, еще и детали! От меня-то что вы хотите в таком случае?

   Сергей с изумлением воззрился на нее. Он уже раз десять повторил, что хочет.

   – Мне нужно поговорить с сотрудниками, которые лично знали Григория Богуна.

   – И где я должна их искать, по-вашему?

   На месте руководителя Бабкин уволил бы ведьму за профнепригодность. Пусть мухоморы сушит, раз несложная задача ставит ее в тупик. Он заподозрил, что часть наблюдаемого им бардака – дело ее рук. Но старуха, не переставая зло жаловаться в пространство, тут же позвонила кому-то, известила, что к ним сейчас спустится «мущщина с сумкой насчет Богуна», а дальше не ее дело, разбирайтесь сами.

   – Второй этаж, двадцать первый кабинет, – каркнула она. – И стул отнесите на место!

   В двадцать первом кабинете на головах друг у друга сидели полтора десятка сотрудников. На Сергея накинулись сразу четверо, приняв его за логиста, пришедшего устраиваться в «Радиус». Видимо, без этого специалиста дела шли совсем плохо, потому что Бабкин с трудом отбился и остался в убеждении, что если бы не превосходство в физической силе, торчать ему до конца жизни логистом в Казани.

   – Вы ко мне, наверное, – сказала темноволосая женщина, помахав ему от окна. Она единственная занимала целый стол, не деля его с коллегами. – Насчет Григория Павловича, верно?

   Бабкин воочию узрел нимб над головой прекрасной этой женщины. Огрызнувшись на кого-то «я не логист», он протиснулся к ней среди шкафчиков, фикусов и нагромождения папок.

   – К переезду готовимся, – пояснила женщина. – Присаживайтесь, пожалуйста. Я – Динара.

   Сергей подумал, что транспортной компании, которая так организовывает собственную передислокацию, он не доверил бы перевезти и дохлого енота, но вслух изложил, что за дело привело его сюда.

   – Я, конечно, помню Григория. – Динара нахмурилась. – С ним что-то случилось?

   – Посмотрите, пожалуйста, это он? – Не ответив на вопрос, Сергей протянул ей свой телефон.

   В последний свой визит к Харламовым он незаметно сфотографировал Богуна. Живое фото всегда лучше паспортного.

   Динара некоторое время рассматривала его, нахмурившись, и наконец покачала головой.

   – Я не знаю, что это за человек. Извините.

   – Он у вас не работал?

   – У нас много сотрудников, я не помню всех в лицо… Но это не Гриша. Хотя что-то общее просматривается… – Она пригляделась. – А нет еще фото?

   Еще фото у Бабкина были. «Раз уж не получается снять отпечатки, хоть рожу твою запечатлеем», – мысленно сказал он в воскресенье и наснимал Варвариного жениха со всех сторон.

   Он предъявил Динаре левый профиль, правый профиль и фас, Богуна смеющегося и Богуна хмурого. Он бы черта лысого ей предъявил, лишь бы она ответила, что за тип окопался среди Харламовых.

   – Ой нет. Я его точно не знаю. Венера, посмотри, пожалуйста!

   Волоокая женщина с дивным именем Венера явилась на зов из зарослей фикуса, неторопливо покачивая бедрами. Она несла себя как амфору с драгоценным содержимым.

   – Не встречала такого, – мелодично сказала она и взмахнула на Бабкина ресницами. Он покрепче ухватился за стул. – Что за человек?

   – Я как раз выясняю… – сказал Сергей, стараясь не пялиться в декольте.

   – Из Москвы товарищ приехал, – пояснила Динара. – Что-то с Гришей случилось.

   – Он уволился некрасиво, – сказала Венера и вновь одарила Бабкина взглядом темно-карих глаз, обещавшим вечное блаженство. – Тимерхан, помнишь, у нас водитель уволился, сорвал доставку?

   Сергей насторожился. Подошел Тимерхан и действительно вспомнил Богуна, который был тихий ответственный человек, ни одной аварии, но враз перечеркнул доброе к себе отношение, уйдя совершенно по-хамски. «Мало работать хорошо, уходить тоже надо порядочно, людей обижать не следует», – говорил Тимерхан чудесным бархатным голосом, который хотелось слушать едва ли не больше, чем смотреть на амфору.

   Мир благодаря этим троим потихоньку упорядочивался. И даже дрель уже не визжала, а пела вдалеке – хоть и противно, но старательно.

   – Вы не помните подробностей его увольнения?

   – Секундочку…

   Тимерхан отошел к немолодому мужчине, укладывавшему вещи в коробку, вежливо обратился по-татарски. Бабкин не понимал ни слова из их разговора.

   – Лена должна помнить, – сказал, вернувшись, Тимерхан. – Она скоро будет.

   – У вас найдутся фотографии Григория? – спросил Сергей. – Может быть, данные паспорта сохранились в каком-нибудь архиве? Пропуск?

   – Это к Раисе, – подумав, ответила Динара. – Всем документооборотом заведует…

   Она осеклась и прижала ладонь к губам, удерживая смешок, когда заметила страдальческое выражение на его лице. Бабкин выразил вежливое сомнение в том, что Раиса Дмитриевна сможет помочь. Он даже подозревал, что, вернувшись на третий этаж, не застанет ни Раисы Дмитриевны, ни двери, ни толпы посетителей, ни телефонов, звонящих подобно трамваям, – только длинную стену без намека на вход да слабый запах серы.

   – А фотографии вообще-то есть, – протянула Венера.

   Бабкин немедленно обернулся к ней.

   – Помните, с новогоднего корпоратива? – Она изобразила руками над головой что-то из репертуара индийских танцовщиц. – В декабре две тысячи пятнадцатого устроили большое празднование с выездом в пансионат… – снизошла до объяснения Венера. – Нас фотографировали, а потом газету напечатали со смешными портретами, длинную, во всю стену… Как в школе. Два месяца провисела. Там и Григорий должен быть.

   – А газета… – осторожно начал Сергей. Он не верил, что в этом хаосе что-то могло сохраниться.

   – Я посмотрю, – с достоинством пообещала Венера и удалилась.

   К его удивлению, она не покинула кабинет, а всего лишь отошла к соседнему столу, вокруг которого ютились шестеро или семеро. Сквозь листву он видел, как она, не садясь, включила компьютер и наклонилась к экрану. Динара спросила, что же все-таки случилось с Григорием Павловичем.

   Ей Бабкин врать не стал. Честно рассказал, что этим именем называет себя другой человек, и его задача – разобраться в Богунах.

   – Интересная у вас работа, – уважительно сказала Динара. – А у вас бывало, чтобы убийства, как в сериалах? Половина трупа от одного человека, а половина от другого?

   И устремила на него мечтательный взгляд.

   От необходимости разочаровывать ее Сергея избавила возвратившаяся Венера. В руке она несла флешку.

   – Я скачала для вас всю газету, – известила она. Это прозвучало как начало романса, лирическая героиня которого перечисляла, что она совершила для неверного возлюбленного.

   «Богиня моя, – благоговейно сказал Сергей. – Овцу заколоть… Цветами увить что-нибудь в твою честь… Овцу увить цветами, пусть бегает счастливая и в розах!»

   Во всяком случае, подумал.

   – Можно мне взглянуть? – попросил он. – Хочу посмотреть на настоящего Богуна…

   К столу Венеры отправились вчетвером, включая Динару и Тимерхана. Она пролистала не меньше полусотни снимков и вывела на экран фотографию. Между белобрысыми крепышами, похожими, как братья, стоял темноволосый парень. Все трое держали в руках по игрушечной обезьяне, крепыши хохотали, парень улыбался.

   – Вот наш Богун, – пояснила Венера очевидное.

   Бабкин сфотографировал экран своим телефоном. Флешка с целой газетой – это прекрасно, но он не взял планшет, а фото Богуна номер два нужно было иметь при себе.

   С экрана смотрел типичный работяга. Грубый, словно топором вырубленный подбородок. Глубоко посаженные глаза, тяжелые носогубные складки. Ничем не примечательное лицо, если не считать того, что оно почему-то располагало к себе. Из-за улыбки или из-за чего-то другого, но этот человек вызывал безотчетную приязнь.

   Может быть, именно потому, что он был работяга. Добросовестный, сказал бы Бабкин, если бы ему предложили охарактеризовать парня с фотографии. Честный. Выпивающий, но не пьющий. Бобыль.

   Что-то за этим взглядом просматривалось такое, свойственное тихим добрым неудачникам.

   В некотором смысле этот Богун был полной противоположностью того, которого знал Сергей.

   Он хотел расспросить о подробностях увольнения, но тут пришла похожая на белку миловидная девушка с темным пушком над верхней губой – Лена, о которой говорил Тимерхан.

   И на этом удача кончилась.

   Бабкин ли напугал бедняжку, или девушка от природы была болезненно застенчива, но разговора не получилось. Она краснела, смущалась до слез и не могла ответить ни на один вопрос. Сергею от отчаяния пришла в голову идея нанять толмача из тех, с кем он уже говорил, но в дверях возник черный человек, объявил, что пришли машины, и Тимерхана вместе с Динарой и прекрасной Венерой сдуло неумолимым ветром переезда. Фикусы прощально колыхали ветвями им вослед. Остальные принялись суматошно собирать вещи, точно услышав сигнал к отходу поезда.

   Бабкин разве что не пал на колени перед девушкой. Он вымолил у нее номер телефона и оставил свой, но был уверен, что Лена не позвонит.

   Между тем именно с ней Богун разговаривал накануне увольнения. Нельзя, нельзя было уезжать, ничего от нее не добившись!.. Но вокруг уже снова грохотало, пылило, взвизгивало, и бодрые люди в спецовках уносили фикусы, обняв горшки, словно толстеньких детей.

   Сергей зашел в первое попавшееся кафе, убедился, что столики находятся на достаточном расстоянии друг от друга, и занял место в глубине зала. Он терпеть не мог, когда рядом с ним ели посторонние. В последний раз Маша повела его в знаменитый московский ресторан, где разговоры соседей доносились до Бабкина так явственно, словно происходили у него в тарелке. Ужин был испорчен.

   Маша утверждала, что это подражание парижанам, но Сергей был убежден, что дело в заурядной жадности владельцев.

   Дожидаясь, пока принесут заказ, он вновь открыл на телефоне фотографию Богуна номер два. Достал блокнот и записал то, что услышал в «Радиусе»: возил грузы, имел хорошую репутацию, затем исчез.

   «Обстоятельства увольнения» – знак вопроса.

   «Место нахождения» – знак вопроса.

   «Настоящее имя», – вывел он. Знак вопроса.

   «Пересечение с первым Богуном». То же самое.

   Итак, в Казани добросовестно трудился один Богун, в Москве оказался другой. Однако во время пути лошадка могла подрасти, изменить масть и возраст. Богун казанский выглядел старше, чем московский.

   Перед ним поставили шурпу из баранины. Сергей, собиравшийся отдать должное местной кухне, съел ее, не заметив вкуса.

   Перспектива вырисовывалась безрадостная. Он предчувствовал, что с девушкой Леной добьется успеха не больше, чем с Инной Даладзе. Может быть, местный Богун тоже крутил роман с коллегой? И так же, как тот, второй, предупредил бывшую подружку, чтобы она не смела распространяться о нем?

   Григории зеркально отражались один в другом. Сходство не могло не удручать, потому что для Сергея оно означало провал. Продолжать окучивать «Радиус» – вот самый логичный путь. Но чертова компания переехала. Допустим, найти их новый офис – пара пустяков… Однако завтра идти к ним бессмысленно, нужно выждать, пока все устроятся на новом месте. К людям, которые сидят на телеге в обнимку со скарбом, нехорошо приставать с расспросами.

   «Итак, – думал он, – перспектива…»

   Перевернул страницу и написал: «Зеленец».

   В гостях у Харламовых Бабкин не просто таскался за Варвариным женихом; он подбирал обрывки информации, как мышь подбирает крошки, упавшие со стола. Все выпавшее из Григория Сергей тащил в свою норку.

   Запасы были скудны. Но среди них попалась не крошка, а целая горбушка. Еще в первую встречу Григорий кратко упомянул, что детство и юность провел в селе Зеленец.

   – Зеленец, – себе под нос пропел Бабкин. – Зеленец!

   Двадцать восемь километров от Сыктывкара. Берег реки Вычегды.

   Официантка поставила перед ним тарелку с пловом, которого хватило бы на четверых, – Сергей по ошибке выбрал «блюдо для больших компаний». Бабкин принялся за рис, обдумывая, что может дать ему поездка на родину героя.

   «Узнаю, какой царь из двоих настоящий». Он догадывался, что этот запутанный клубок не покатится, пока не ухватишься за кончик ниточки. Кончик торчал из точки на карте с надписью «Зеленец», будто хвост червяка из норы.

   Вытащишь червя – поймаешь большую рыбу.

   Там родина Богуна.

   Люди, которые могут помнить его семью.

   «Смотаюсь туда-обратно, – прикидывал Бабкин. – Сутки на все про все. И экономия на гостинице».

   Он написал Илюшину с вопросом, требуется ли его присутствие в Москве. Илюшин ответил, что пока справляется сам.

   Понемногу приканчивая плов и не замечая изумленного взгляда официантки, Сергей зашел на сайт-агрегатор с намерением выбрать и оплатить билет, чтобы как можно быстрее улететь в Сыктывкар.

   Здесь его ждал сюрприз. Прямых рейсов из Казани в Сыктывкар не было.

   Бабкин, мало путешествовавший по России в последние годы, не учел особенностей российского авиасообщения. Он проверил еще один агрегатор и выругался. Лететь предлагалось либо через Москву, либо через Санкт-Петербург.

   Смутно чувствовалось ему, что и к этой подлости причастен мерзкий Богун.

   Осоловев от сытости, Сергей понял, что принимать решение нужно быстро, иначе он бездарно проспит остаток этого дня.

   – Девушка, счет принесите, пожалуйста.

   Он хотел попросить завернуть с собой каких-нибудь лепешек, чтобы съесть по дороге. Илюшин, точно верблюд, мог обходиться без еды и воды сутками; Бабкин же, оголодав, быстро зверел. Зная за собой это свойство, он старался прикидывать заранее, где можно перекусить. Насчет Сыктывкара ясности не было никакой.

   Однако пока официантка несла счет, он нашел ближайший рейс с пересадкой в столице. Чтобы успеть, выходить нужно было срочно. Бабкин с печалью в сердце попрощался с лепешками и спросил, как лучше вызвать такси.

   В воздухе между Москвой и Сыктывкаром ему удалось подремать. Бортпроводница, увидев, как он ерзает на своем сиденье, тщетно пытаясь устроиться поудобнее, склонилась к нему и шепнула, что сзади есть свободный ряд. Туда Бабкин и перебрался. Подлокотники не откидывались до конца, и как они ни крутился, все равно чувствовал их жесткие ребра, впивающиеся в тело. Сергей был убежден, что в аду приготовлен отдельный котел для людей, создавших сиденья, которые нельзя откинуть, и подлокотники, которые нельзя поднять. В этом котле им придется стоять на головах, и Бабкин провел несколько славных минут, представляя, где при этом будет находиться подлокотник.

   В конце концов он все-таки уснул.

   Ему приснилась Маша. Сон был фантастически красив: его жена шла по берегу реки, а в воздухе рядом с ней плыла рыбка размером с ее ладонь; золотой вуалевый хвост развевался на ветру, и рыжие волосы его жены развевались. Они проследовали мимо него, то ли беседуя без слов, то ли выгуливая – но кто кого? – в этом он не был уверен, – и неспешно ушли вдаль, в сине-зеленую весеннюю тишину. Он проснулся и некоторое время лежал, глядя на обшивку, ощущая улыбку на собственном лице, будто чужую.

   Откуда это взялось? Его подсознание не способно родить образ такой красоты, в этом Сергей был уверен. Вот когда ему снилось, что он идет сдавать экзамен в одних трусах, забыв пиджак и брюки, у него не было сомнений, что этот сон – его собственный. А рыбка… Нет. Рыбка откуда-то заплыла.

   Он ощущал себя так, словно ему выдали по ошибке не его сон. Бросили письмо не в тот почтовый ящик, спутали адресата.

   Вспомнил, когда спускался по трапу. «Монах и рыба». Французский мультфильм, короткий и странный: он с первого просмотра не понял его, и со второго тоже, а неделю спустя поймал себя на том, что пересматривает уже в шестой раз. Маша говорила, что это мультфильм о вере и самопознании. Сам он решил, что о мечте.

   Сыктывкар встретил его такой же погодой, как в Казани: солнечно, ветрено. Сонных пассажиров погрузили в автобус, который с большим достоинством прополз по летному полю пятьдесят метров и, хрюкнув, остановился. Сергей быстрее преодолел бы это расстояние пешком. Он усмехнулся и вошел в здание аэропорта.

   От Зеленца его отделяло меньше тридцати километров. С тем, чтобы добраться до села, не должно было возникнуть никаких сложностей, – так полагал Сергей. Однако первый, а за ним и второй таксист, услышав о пункте назначения, отказались от поездки. Третий, к которому Бабкин подошел со своей сумкой, покачал головой.

   – А в чем проблема? – поинтересовался Сергей.

   – Дорога, – скупо ответил шофер.

   Дорога дорогой, однако общественный транспорт до села как-то доезжал. Бабкин с тоской подумал, что придется тащиться на автобусе.

   «Сам напросился». Никто не заставлял его заниматься этим делом.

   Он подхватил сумку, но к нему подъехала неопределенного цвета «Лада». Если бы это была лошадь, Сергей использовал бы глагол «приковыляла». Водитель перегнулся через пассажирское сиденье и спросил в открытое окно:

   – Куда вам?

   – В Зеленец.

   – Туда-обратно или только туда?

   – Как получится. Но вообще планирую вернуться. Мне там кое-кого найти надо…

   – Садитесь.

   Пока они медленно выруливали от аэропорта, Бабкин пытался вспомнить датское слово, на первый взгляд невоспроизводимое, точно названия диванов в «Икее», которое, как он где-то прочел, означает вечно попадающий в аварии или ломающийся автомобиль. Уликкесбилен, кажется. Он не знал, правда ли такое слово существует или это журналистская выдумка, но чувствовал, что сейчас он определенно находится в уликкесбилене.

   Водитель был стар, смугл и молчалив. Он даже не спрашивал, прилетел ли Бабкин из Москвы и как там погода. Они ехали неторопливо; Сергей с интересом рассматривал город, в котором прежде не бывал. Он мимоходом удивился, что аэропорт расположен в центре, хотел спросить, как живут люди в домах под рев взлетающих и садящихся самолетов, но подумал и промолчал. Лезть еще со своим любопытством приезжего…

   – Уездная больница, – сказал водитель, заметив, что Бабкин обернулся на двухэтажное здание красного кирпича. – Дочка моя там родилась.

   Бабкин неопределенно угукнул. Его занимал вопрос, когда начнется дорога, – та самая, из-за которой трое таксистов отказались брать заказ.

   Первые ямы появились минут через сорок. По грязной обочине мимо них вереницей шли пешеходы, многие с детьми. Дорога выглядела так, будто ее бомбили. Кое-где в ямы была подсыпана галька, издалека похожая на попкорн. Водитель объезжал их со всем старанием, но пару раз тряхнуло ощутимо, несмотря на малую скорость.

   – Нормальная дорога, – подал он голос, словно возражая пассажиру на невысказанную критику. – Тут в некоторых местах на тракторе не проехать!

   – Подвеска не накроется? – спросил Сергей.

   – Я ее каждый год перебираю.

   Они миновали церковь с коричнево-красной крышей и маковками, березовую аллею, панельные пятиэтажки с жирными серыми швами.

   А затем Бабкин увидел Вычегду. Река синела и блестела, так что больно становилось глазам, и он стал смотреть на густой темно-зеленый ворс леса за рекой.

   – Адрес-то какой? – спросил водитель.

   Бабкин назвал.

   – А, это нам в другую часть… – Он свернул, и они оказались на деревенской улице, где драный петух ходил туда-сюда через дорогу, как хозяин. – А трасса почему разбита – она из-за карьера разбита.

   – Какого карьера?

   – Песчаного. В Парчеге. Могу вас туда потом отвезти. Хотя смотреть там нечего.

   – А где есть чего? – Бабкин никак не мог понять, что его смущает, пока не осознал: тихо было вокруг. Ни привычного шума машин, ни детских криков.

   – Допустим, село Ыб. Красивое. Церковь старая, Вознесения Господня…

   Сергей отвлекся от созерцания окружающей местности.

   – Как вы сказали?

   – Церковь Вознесения…

   – Нет-нет, до этого?

   – Село Ыб.

   «Машке бы понравилось», – подумал Сергей. Церковь Вознесения в селе Ыб. Мощно. Отдает Стругацкими. В самолете он прочитал, что Зеленец раньше назывался «Шордоръяг». Жалко, что заменили.

   – А как жители Ыба себя называют? – спросил он.

   – Да что ж вы все об одном, – в сердцах сказал водитель и замолчал.

   Некоторое время тряслись по буеракам в тишине. Только кресло под Бабкиным поскрипывало, точно седло. «Опять скрипит потертое седло…» Мушкетеры десять лет спустя, мушкетеры двадцать лет спустя, мушкетеры одной ногой в могиле.

   По обеим сторонам дороги вверх по косогору взбирались бревенчатые дома – основательные, добротные. Но кроме петуха, который не годился даже на суп, Бабкин не встретил живности, которая должна была прилагаться к такому пейзажу. Пара блохастых дворняг не в счет. И пустовато вокруг – ни малышни, ни хозяек, ни даже старух на лавочках.

   – Так что с карьером? – спросил Бабкин.

   – А, вы про дорогу… «КамАЗы» ее разбили. Ездят груженные песком под завязку. А покрытие на такую нагрузку не рассчитано. Из Парчега в школу возят детей по колдобинам – ну, куда это годится… Директор «Зеленецких Альп» говорит, у них приток туристов снизился. Кто к ним по разбитой дороге поедет…

   – Директор чего, простите?

   Водитель покосился на него, подозревая насмешку.

   – Альпы. Зеленецкие. Горнолыжная база наша.

   – Хорошая? – осторожно спросил Сергей.

   – Других-то нет…

   По левую руку Бабкин заметил избу, осевшую, точно стог сырого сена. Табличка с номером проржавела настолько, что цифр было не разобрать, но он был уверен, что нашел искомое.

   – Вот вроде бы ваш адрес… – Водитель притормозил, вглядываясь в мертвые окна. – Только не живет никто.

   – Ничего, я с соседями поговорю. Вы меня подождете?

   – Да уж ясное дело. К чему пустым обратно ехать…

   Бабкину почудилось в его голосе некоторое сомнение.

   – Давайте-ка вот что, – решительно сказал он и полез за деньгами. – Рассчитаемся за путь сюда. Чтобы вам спокойнее было.

   Старик неожиданно улыбнулся во весь рот.

   – Мне, товарищ, и без этого не тревожно, – заверил он. – Я вон там встану, чуть повыше, на пятачке, чтобы проезд не загораживать. Занимайся своими делами, потом рассчитаемся.

   Выгоревшая трава стелилась под ногами, с реки задувал сильный ветер. Под высоким забором соседней избы Бабкин постоял, словно чего-то дожидаясь. Покурить бы… Вот здесь бы и покурить с видом на реку, на расползающееся вокруг по склону село.

   Скрипнула дверь за забором, послышались легкие шаги. Калитка приоткрылась, выглянула женщина средних лет в платке, повязанном так, будто она собиралась за грибами.

   – Здравствуйте. Ищете кого-то?

   У нее был мягкий говор, добрый взгляд без капли настороженности, которая обычно появлялась у людей при виде Бабкина. Незнакомый здоровенный мужчина, околачивающийся под окнами, ее не испугал.

   – Здравствуйте. Я ищу людей, которые знали Григория Богуна. Его семья жила в этом доме. – Он кивнул на дряхлеющую избу.

   – Я знала, – отозвалась она без раздумий. – Мы соседи с ними, как не знать. Тетя Мила давно умерла, а Гриша уехал, не появлялся уже много лет. Вы почему ищете-то? Что-то случилось?

   Бабкин замялся.

   – Пойдемте в дом, – позвала женщина. – Что мы с вами тут на ветру, как чужие…

   Он едва не сказал, что они и есть чужие, но она уже придерживала для него калитку. Во дворе на Бабкина подняла голову из конуры старая полуслепая собака, вздохнула и снова задремала. «Поразительная доверчивость, – думал Сергей, идя за своей провожатой, – на грани с глупостью даже: разве можно незнакомого, физически сильного человека вот так запросто приглашать к себе?»

   В избе было прохладно и чисто, пахло грибами.

   – Кушать хотите? – спросила она. – Муж рыбы принес вчера, могу ухой накормить.

   Он не мог, как ни старался, найти в ней ни любопытства, ни чисто женского интереса заскучавшей бабы, обнаружившей годного человеческого самца. Голубые глаза с морщинками, рыжеватая челка с сединой, выбивающаяся из-под платка. Он чувствовал только ровное дружелюбие, исходящее от нее, ничего более. И какую-то прозрачную отстраненность. Кажется, она с такой же естественностью поставила бы блюдце с молоком для кошки. За ее гостеприимством не стояло ни тайной мысли, ни тихого расчета.

   Интересно, они здесь все такие?

   От ухи он отказался, попросил воды. Когда она принесла большую чашку, вспомнил, что не представился.

   – А я Марина, – сказала женщина. – Умер наш Гриша?

   – Я не знаю, – честно сказал Бабкин. – В Москве появился человек, который называет себя его именем. Но у меня есть сомнения на этот счет. Посмотрите, пожалуйста, фотографии. Вы сможете вспомнить Григория?

   Первым он показал ей москвича. Марина надела очки, заправив дужки под платок, склонилась над экраном.

   – Не Гриша это, и не похож совсем. Может быть, однофамилец?

   – Он рассказывает, что вырос в Зеленце.

   – Я такого мужчину не помню.

   – А вот этого?

   – Ой, это Гриша! – обрадовалась она. – Точно такой, как был! Ну какой красавец!

   – Разве? – усомнился Бабкин.

   – Добрый он, – пояснила Марина. – Добрые все красивые.

   Бабкин отпил воды, оказавшейся ледяной, – у него заломило зубы – и спросил, каким в детстве был Григорий.

   Женщина сняла очки, задумалась.

   – Бывают люди, которые всю жизнь по одному руслу текут, – сказала она. – Какими родились, такими и растут. Не меняются. Гриша и мальцом был добрый: ни собаки не обидит, ни кошки, ни ребеночка. И в подростках ходил душевным, скромным. Что еще? Слова я от него дурного не слышала. Чтобы матом – ни-ни! Очень к миру был приветливый.

   – Как? – переспросил Сергей.

   – Злого не ждал от людей. Не потому что доверчивый или глупый, просто лишнего страха в себе не держал. Хороший был Гриша. Может, в дружбе неразборчивый… Он здесь с одной компанией связался… Такие ребята, что мы на ночь от них не то что двери – окна думали ставнями закрывать! Но сам ничего плохого не делал. Не воровал, не дрался. Их тоже не осуждал. Ровно как-то ко всем… А чтобы сам – ни за что! На него как-то раз поклеп возвели: мол, обокрал продуктовый с дружками-приятелями. А я сразу сказала: быть такого не может. Хоть режьте меня, не верю. Так и оказалось. Не было его там, зря оклеветали. Но я почему-то думала, что счастливой жизни у Гриши не будет, – добавила она, помолчав. – Раз вы приехали, а кто-то другой живет под его именем, видно, так и вышло. Вот про этого, второго, я бы сказала: где ни сядет, там и запачкает. У бабушки моей была такая присказка. Простите, если зря обидела человека…

   – Нет, вовсе даже не зря, – пробормотал Бабкин, впечатленный точностью этой характеристики. Доброта добротой, но в проницательности этой женщине нельзя было отказать.

   Он расспросил, когда Богун уехал из поселка, знали ли о нем что-нибудь местные жители… Оказалось, Григорий поначалу работал в Сыктывкаре, затем уехал в Казань, и на этом следы его терялись. Он не возвращался в родной дом последние десять лет.

   – Может, писал старым друзьям, – сказала Марина, – но ведь и они разъехались. Молодежь в основном переезжает в Сыктывкар, здесь мало кто остается. С нами он не поддерживал связи, я все жалела, что дом пропадает. Хоть бы продал кому… Место хорошее у нас. Вид какой, правда? Сколько ни смотрю, не надоедает.

   Бабкин согласился, что этот вид не может надоесть.

   – Вы уж, пожалуйста, если найдете Гришу, скажите, что мы его часто вспоминаем, – попросила она. – Надумает вернуться – здесь все ему будут рады.

   – Я позвоню, когда что-нибудь разузнаю, – пообещал Сергей.

   Он записал ее телефон, попрощался и вышел.

   Водитель спал в машине, привалившись к двери. Бабкин посмотрел на него, отыскал взглядом переулок, уводивший куда-то вбок и вверх, и неспешно двинулся туда, вдыхая влажный осенний воздух. Перед заброшенными избами покачивалась высокая трава.

   Он выбрался на какой-то пригорок, отыскал место посуше и сел. «Здесь мало кто остается». Нужно было наметить план дальнейших действий, но он сидел с пустой и легкой головой, скользя взглядом по складчатой ткани реки. Ветер гнал быструю мелкую волну. Пахло сухими банными вениками.

   «…Можно в Таволгу с Машей поехать, – думал он. – Или еще в какую-нибудь деревню. Снять дом на месяц. Котята, дачные дети лета, прибьются к их двору. Машка станет подкармливать их, посты писать в Фейсбуке, пристраивать. Одного себе оставим. Будут у нас собака Цыган и… Дезик, например. Котик Дезик».

   За грибами, опять же. В лес. Есть, говорят, такие сказочные деревни, где боровики растут сразу за околицей. Но так не очень интересно. Сбор грибов – это ведь не обыденное действие, а доступная русскому человеку медитация. Духовная практика, как сказал бы Макар.

   Слово из датского языка он приблизительно вспомнил. А вот из японского – не мог. В той же статейке он вычитал, что у японцев есть специальное название для бессмысленного и продолжительного смотрения вдаль. Как раз то, чем он сейчас занимался.

   «Вот мое настоящее призвание», – сказал себе Бабкин, встал и отряхнул штаны.

   Однако пока он сидел на траве и предавался созерцанию, само собой определилось, что делать дальше. В Зеленце под именем Богуна выступал номер второй. Он же, без сомнения, учился в Сыктывкаре, и он же развозил грузы в Казани. В столице Татарстана Богун номер два растворился, уволившись одним днем, и в Москве всплыл с другой рожей, повадками и вообще всем содержимым. «Где ни сядет, там и запачкает».

   Вывод? Возвращаемся в Казань и трясем народ, пока не вспомнят все о Григории. Легко сказать, конечно… Он вспомнил молчаливую девицу и пошел будить водителя.

   Когда до смерти уставший от перелетов и пересадок Бабкин выпал из самолета в Казани, он знал, что будет делать. От недосыпа Сергей плохо понимал, сколько длится его поездка, ныла измученная спина, он предчувствовал, что расплата за издевательства над позвоночником впереди… Но у него было решение. Неожиданное, однако потенциально рабочее. Пришлось согласовать его с Илюшиным, и тот сказал, что не видит препятствий.

   «Только вряд ли она согласится», – заметил Макар.

   Бабкин ответил, что его дело – убедить ее.

   Вернувшись в Казань, он попал не в тот город, из которого улетал. Ветер рвал прохожих, и солнце не грело, а ослепляло. Бабкина чуть не сдуло, пока он искал свое такси; гостиницы оказались забиты, словно внезапно образовался какой-нибудь экономический форум, и в конце концов, обессилев, он отдался на милость таксиста, который после долгих скитаний привез его на окраину, в плохо освещенный район. Они бесконечно ехали мимо промзон. Бабкин забеспокоился было, что его собираются банально ограбить, но подумал и решил, что тревожиться стоит водителю. Едет черт знает куда, черт знает с кем на заднем сиденье, в конце рабочего дня…

   В конце концов он уснул и проснулся только когда такси остановилось.

   Скромность отеля, в который его привезли, искупалась дружелюбием администратора. Гостя проводили в номер и пообещали накормить, хотя кафе для постояльцев давно было закрыто. И через пятнадцать минут действительно принесли ему чай и нехитрую снедь. Он поужинал, взбодрился и попробовал вкратце набросать речь, с которой обратится к своей случайной знакомой.

   Но когда в трубке хорошо поставленным голосом пропели «Да-да, я вас слушаю», он закрыл блокнот и выкинул пункты плана из головы.

   – Лидия Рушановна, – пробасил он. – Добрый вечер, простите, что отвлекаю…

   – Вы меня нисколько не отвлекаете, Сергей, – живо перебила она, узнав его по первым словам. – Более того, я как раз вспоминала о вас! Увы, мои пожелания не сбылись, погода безобразно испортилась. Ваш отдых будет омрачен.

   – Если бы отдых, – сказал Бабкин. – Я, собственно, поэтому и звоню…

   …Профессор Тарбеева выслушала его просьбу, не перебивая.

   – Интересная задача, – задумчиво сказала она. – Но отчего вы уверены, что девушка будет говорить со мной?

   – Я не уверен, – признался Бабкин. – Уверен я лишь в одном: со мной она говорить не станет.

   – Что ж, если вы обеспечите условия для нашей встречи, отчего бы и нет? – И, прежде чем Бабкин успел рассыпаться в благодарностях, добавила: – Но не думайте, что это не будет вам ничего стоить! Вы расскажете мне о деле, которое расследуете. Имейте в виду, я любопытна! Впрочем, нет, постойте! Вы наверняка связаны какими-нибудь ограничениями… Тогда о каком-нибудь деле с истекшим сроком давности… Я правильно употребляю это выражение?

   – Почти, – весело согласился Бабкин. – Расскажу о подделке ювелирных камней. Вам это должно понравиться.

   – Ах! Ювелирные камни! Жду не дождусь завтрашнего дня!

   Вешая трубку, Бабкин чувствовал себя куда увереннее, чем полчаса назад. Несмотря на экзальтированность Лидии Рушановны, он чувствовал, что из тетки выйдет толк. Она быстро уловила, что от нее требовалось. Не задавала лишних вопросов. В конце концов, она располагала к себе, за это он мог ручаться. Женщины такого возраста воспринимаются безопасными. Вот то, что ему нужно: человек, которого не будет бояться девушка двадцати пяти лет, пугливая, нервная и замкнутая.

   «Или все-таки Богун номер два ее застращал?» – подумал он, уже засыпая. На самом краю сна явилась мысль, что это мог быть не номер второй, а номер первый; она потянула его за собой в бессонницу, но Бабкин велел ей убираться вместе с Богунами. И уснул.

   Во сне к нему вместо рыбы явилась цыганка с картами. «Скажи, что мы его часто вспоминаем», – требовала она у Бабкина, крутила цветастыми юбками и под конец обернулась Кристиной.

   Сергей за много лет работы повидал самых разных свидетелей. Он вывел из своего опыта, что почти все охотнее общаются с женщиной-следователем, чем с мужчиной, однако свидетели-мужчины при этом больше врут. Что большинство легко убедить в том, чего они на самом деле не видели или не знали. Что стойко держащиеся за свою версию случившегося могут так же обманываться, как неуверенные, ибо человеческая память чрезвычайно ненадежна.

   Он видел истериков и флегматиков. Видел людей абсолютно равнодушных и знал, что работать с ними чрезвычайно тяжело. Он знал, что воспоминания обладают пластичностью глины, и свидетель, сам о том не догадываясь, мнет их, чтобы придать ту форму, которую хочет получить спрашивающий. На его глазах три женщины, видевшие аварию, невольно дали ложные показания – а все потому, что опрашивающий их полицейский, во-первых, явился со своей версией случившегося, а во-вторых, был редким красавцем. И Бабкин наблюдал, как под воздействием его расспросов, в которых уже заключались ответы, женщины на ходу изобретали новую реальность. Это было сделано бессознательно. Они всего лишь хотели ему понравиться. И с этой ложью, как с любым проявлением бессознательного, бороться Сергею пришлось долго и упорно. Только благодаря записям с камеры Бабкин смог вытащить дело. Камера была не на столбе, а в телефоне парнишки, снимавшего своего приятеля на скейтборде; авария случайно попала в кадр. Если бы не двое пацанов и не Бабкин, прочесавший всех свидетелей частым гребнем, невинный человек отправился бы в тюрьму.

   Он накрепко запомнил ту историю. «Не наводи свидетеля своего на ответ», – вторая заповедь сыщика.

   А первая – «Дай свидетелю говорить».

   Вот почему на следующий день Сергей сидел в том же кафе, где в спешке доедал плов, на том же самом месте и ждал. В начале первого дверь распахнулась, и вошли две женщины.

   Одной была Лена Макеева, юрист компании «Радиус». Второй – профессор Тарбеева.

   Бабкин рассчитал точно: Лена не смогла отказать немолодой, властной, авторитетной женщине. Тарбеева позвонила по номеру, который Сергей чудом выцыганил у девушки, представилась полными регалиями и попросила о встрече. Утром он успел выяснить, куда перевезли сотрудников. Оказалось, что «Радиус» переместился на соседнюю улицу. Он понадеялся, что большая часть окрестных кафе будет девушке знакома, включая то, где он ждал.

   Так и оказалось.

   – …были здесь с нашими ребятами, – расслышал он удивленный голос Лены.

   Девушка шла за Тарбеевой. Лидия Рушановна плыла в длинном темно-синем балахоне, увешанном каким-то сложным серебром, и за ее широкой спиной Лена не сразу разглядела Сергея.

   А разглядев, остолбенела.

   «Прошу вас, предоставьте все мне и не вмешивайтесь, – заранее предупредила Тарбеева сыщика. – Я каждый день имею дело со студентами, этот материал мне известен».

   Она обернулась к девушке.

   – Мой помощник, с которым вы уже знакомы, – снисходительно пояснила Лидия Рушановна. – Поле его компетенции не слишком широко, но он незаменим в выполнении мелких поручений.

   Бабкин, разжалованный до мелкого помощника, крякнул про себя. Ход был в стиле Илюшина.

   Но это сработало. Тарбеева дала понять девушке, что она здесь главная. Она управляет этим большим страшным мужиком; она легко и непринужденно щелкнула его по носу, и он не возразил, – а значит, все правда.

   Ему пришлось посвятить Лидию Рушановну в подробности расследования – не все, но те, что касались настоящего Богуна, – иначе она не смогла бы вести беседу со знанием дела. В этом и заключался их план.

   Коротко поздоровавшись, он сделал вид, будто вернулся к своему занятию, и продолжил набирать что-то на клавиатуре телефона. «Меня здесь нет», – считывалось из его поведения.

   «Вы не должны вставать, не должны отодвигать для нее стул. – Тарбеева, на его взгляд, преждевременно вошла в роль и принялась командовать. – Вы, извините за выражение, сидите и не отсвечиваете. Позвольте ей совершать действия самой: таким девочкам это совершенно необходимо».

   Лена опустилась в кресло, поминутно оглядываясь. Руки на коленях, локти прижаты к корпусу, и не нужно быть специалистом по языку тела, чтобы диагностировать: испугана, напряжена, просчитывает пути отступления.

   – Вы сказали, вам нужна помощь в юридических вопросах…

   – Как иначе я могла бы уговорить вас встретиться, – с виноватой улыбкой развела руками Тарбеева. – Пожалуйста, простите мне этот обман! Но вы тот человек, без которого ничего не получится. Мы не сдвинемся с места, наши клиенты – прекраснейшая, достойнейшая семья – останутся один на один со своей проблемой.

   Первый прием: подчеркни значимость свидетеля. Бабкин испугался, что Тарбеева переборщила. Некоторые свидетели, распознав лесть, замыкаются, подозревая манипуляцию.

   – Я не понимаю, о чем вы, Лидия Рушановна!

   – Позвольте, я объясню. Только вначале закажем… Что вы будете, Лена?

   – Ничего.

   Тарбеева склонила голову, взглянула на нее укоризненно и в то же время просяще.

   – Я буду чувствовать себя неловко, если мне придется пить кофе одной. А без кофе мне сегодня не обойтись.

   Лена покраснела и кивнула. Пожилая дама просит составить ей компанию, как отказать? И просьба так ничтожна…

   Прием номер два: вынуждай соглашаться. Древнее и примитивное правило, к тому же общеизвестное, – однако Бабкин не переставал удивляться его эффективности. Этим приемом пользовались мошенники еще во времена его юности.

   Каждое «да» – это маленький шаг навстречу.

   Пока официантка принимала заказ, Тарбеева добавила к нему пирожные.

   – А ваш помощник?.. – вопросительно начала девушка, услышав, что собеседница просит всего два кофе.

   – Недостоин, – отрезала Лидия Рушановна с великолепным апломбом. Сергей мысленно зааплодировал.

   Прием номер три: заставь свидетеля испытывать чувство вины. Лена предположила, что она стала причиной проявления недовольства Бабкиным, поскольку он потерпел фиаско, пытаясь поговорить с ней накануне. Из-за него начальница вынуждена была изменить свои планы. Помощник не оправдал возложенных на него ожиданий. Сидеть ему теперь без кофе, как наказанному ребенку без конфеты.

   Бабкин поймал сочувственный взгляд. Лена по себе знала, что такое рассерженная патронесса.

   Он вздохнул и понурился.

   Принесли капучино. Лидия Рушановна пила неторопливо, с видимым удовольствием. Лена сделала глоток и отставила чашку в сторону.

   Что ж, первая часть задачи выполнена. Он загнал золотую рыбку в садок. Но до исполнения желаний было далеко.

   Бабкин уже понимал, что ошибся, предположив, будто ей запретил говорить Богун. Пока они всего лишь завоевали доверие очень робкой девушки. Неплохо, но недостаточно.

   – Разрешите мне перейти к делу, – непринужденно сказала Лидия Рушановна. Он восхищался тем, как спокойно, уверенно она себя держит, в то же время не давя, не заполняя все пространство одной собой. – К моим друзьям в Москве пытается втереться в доверие некий мужчина, который зовет себя Григорием Богуном. Более того, он присвоил его биографию! Мы надеемся выяснить, кто он на самом деле. Но для этого нам нужно установить, где настоящий Григорий, тот, с которым вы были знакомы.

   Бабкин и сам не сформулировал бы лучше.

   – Если я правильно поняла, вы работали в «Радиусе», когда Богун уволился? – продолжала Тарбеева.

   – Да… Я только устроилась, еще училась на третьем курсе… Папа мне помог.

   – Вы с Григорием часто общались?

   – Нет, что вы! Он несколько раз подвозил меня домой. Мне сделали операцию, после нее было трудно ходить… Папа договорился с моей начальницей, что кто-нибудь из свободных водителей будет меня подбрасывать.

   – Вы постоянно ездили с Григорием?

   – Раз пять или шесть… Потом все зажило, и необходимость в машине отпала. К тому же доктор сказал, что пора ногу разрабатывать.

   «Пять-шесть раз, – повторил про себя Бабкин. – Не густо».

   Однако надо было признать: Лидия Рушановна вела опрос с такой уверенностью, словно в последние годы именно этим и занималась.

   – Как вы думаете, почему ваш коллега сказал, что вы можете помнить подробности увольнения Григория?

   – Он в тот день только со мной и разговаривал из наших. Я имею в виду, из тех, кто работает в офисе, – исправилась Лена. – Насчет водителей ничего не могу сказать, они сидят отдельно. А Гришу я видела, когда шла по делам. Он уже уходил. Сообщил, что едет отдыхать. Веселый был, оживленный!

   Бабкин напрягся.

   – Вспомните, пожалуйста, что именно сказал Григорий, – попросила Лидия Рушановна. – Он назвал место отпуска?

   – А никакого отпуска не планировалось. Он собирался отдохнуть в выходные, в понедельник должен был вернуться. Потому все и удивились, когда он написал шефу эсэмэску, что не выйдет.

   – Он уволился, прислав сообщение? – не выдержал Бабкин.

   Тарбеева испепелила его взглядом. Но Лена откликнулась, хоть и не сразу.

   – Да. Не помню дословно текст, что-то вроде «Простите, достало вкалывать, десять лет за баранкой, если не остановлюсь прямо сейчас, то сдохну, как Бобик под кустом. Извините, что вот так». Он должен был выйти в рейс в начале недели, пришлось срочно искать замену.

   Бабкин переписал в блокнот текст обращения к начальству.

   – А что вы подумали, когда вам сказали, что он ушел? – спросила Тарбеева.

   – Даже не знаю… Наверное, порадовалась за него. Август был жаркий… Мы в офисе страдаем, а он на речке, с друзьями…

   Бабкин не мог посмотреть на Тарбееву, они сидели на одной стороне стола. Но Лидия Рушановна, умница такая, и сама поняла по едва заметному его движению, что они только что перешли к решению второй части задачи.

   – Что за друзья? – небрежно поинтересовалась она.

   – Ой, я совсем не знаю, с кем он общался. Поймите, мы ведь не дружили! Так, разговоры на бегу…

   – Из разговоров на бегу можно многое извлечь. Вот вы сказали – друзья, речка…

   – Ну, это просто картинка такая, – рассмеялась Лена. – Как дети в школе рисуют!

   – Замечательная картинка! – подхватила Лидия Рушановна. – Что еще на ней было бы нарисовано?

   – Не знаю… Несколько лет прошло! К тому же у меня память плохая, честное слово. Меня даже на работе за это ругают.

   Бабкин понял, что пора подключаться.

   – Лена, а где происходил ваш разговор в пятницу? Я имею в виду, где вы были? В столовой, в курилке?

   – Я не курю, – строго сказала она. – Нет, это было возле лифта, на первом… Я как раз собиралась подниматься вверх, а Гриша только сбежал по лестнице. У нас лестница рядом с лифтом… Да вы видели.

   – У вас в руках что-то было?

   – Папки с документами. Тяжелые! У нас архив на первом.

   Бабкин подсел поближе.

   – Значит, вы с папками, руки у вас заняты… А кто нажал кнопку лифта?

   – Гриша и нажал, – обрадовалась Лена. – Он увидел меня и сказал что-то вроде: «Привет трудящимся!» Спросил, куда я потащу свой груз, и вызвал лифт. Предложил и документы донести, но я сказала, что справлюсь. Пока мы ждали лифт, перекинулись парой слов.

   – Покажите, пожалуйста, как вы держали папки, – попросил Сергей.

   Девушка взглянула на Тарбееву.

   – Это позволит вам лучше вспомнить давнюю беседу, – пояснила та. – Физическая память тела очень помогает в таких случаях.

   Лена скептически усмехнулась, но все-таки согнула руки в локтях, будто готовилась, что сверху на них водрузят поднос. «Гипнотизера бы мне хорошего, – подумал Бабкин. – Покачал бы у нашей белочки золотыми часиками перед носиком, погрузил в сон и вытащил бы из ее рыжей головушки все до единой подробности. А нам приходится самим, понимаешь, клещами…»

   – Привет трудящимся! – негромко сказал он.

   – Кто трудится, а кто сачкует, – насмешливо отозвалась Лена. – Это мы так поддевали друг друга иногда. Руки можно опустить?

   – Рано, – сказал Бабкин. – А что Григорий ответил?

   – Что не сачкует, а едет на заслуженный отдых. Каких-то три часа автобусом – и речка, банька, кореша…

   – Банька, надо думать, в деревне? – подала голос Тарбеева.

   – Наверное… – Она состроила озадаченную гримасу. – Точно, я сейчас вспомнила! Это была какая-то деревня! А способ-то ваш работает!

   Развеселившись, Лена покрутила ладонями перед лицом.

   – Это не способ работает, это вы исключительная умница, – одобрительно сказала Лидия Рушановна, и девушка зарделась.

   «Не перехвалить, иначе отвлечется – и прощай, наша деревня черт знает где», – мысленно предостерег ее Сергей. Вслух спросил, о какой речке могла идти речь. О Волге, может быть?

   – Ой, нет, не Волга, – твердо сказала она, но в следующую секунду спохватилась: – Не знаю, почему я так решила. Может быть, и Волга… Или Вятка? Кажется, все-таки Вятка… Я не уверена.

   Он сверился с картой, пока Лидия Рушановна перехватила управление разговором. Господи, сколько их тут, этих деревень!

   – Он на машине собирался ехать? – спрашивала меж тем его временная напарница, она же самоназначенное начальство.

   – Автобусом, – без тени сомнения ответила Лена. – «Три часа трястись автобусом», – вот как он сказал, а я еще подколола его, мол, такой хороший шофер – и без своей тачки. А он как раз старую продал, новую купить не успел.

   – Почему не на такси? – удивилась Тарбеева.

   – Что вы! Дорого! А так-то сел – и по дороге, по дороге, через поле, глядишь в окно да музыку слушаешь…

   – Гриша слушал музыку? – уцепилась Тарбеева.

   Лена смутилась.

   – Нет… Это я слушаю…

   Бабкин отложил бесполезную карту.

   Каких-то три часа автобусом – и речка, банька, кореша… Назвал ли Богун деревню?

   Можно, конечно, воткнуть иглу циркуля в автобусную станцию на карте, подсчитать, какое расстояние проходит рейсовый автобус за три часа, и начертить круг. Заложить запас в десять-двадцать километров и в этом кругу перебирать все населенные пункты, возле которых есть хоть подобие речушки или озера.

   Даже не сверяясь с картой, Бабкин подозревал, что на это уйдет две недели. А главное, способ не отличался точностью.

   – Лена, вы помните, о чем подумали, когда Григорий сказал о деревне и корешах?

   – Ну, об отпуске… Что мне еще до вечера пахать и пахать…

   – А еще о чем?

   – Что купальник надо купить, – шепотом созналась девушка. Бабкин сделал вид, что не слышит, погруженный в свои изыскания.

   – Купальник, да… – Лидия Рушановна задумчиво покивала. – А после купальника о чем вы подумали?

   – О Грузии…

   – Почему о Грузии?

   – Даже не знаю… Там хорошо, наверное. Тепло, фрукты… Про бабушку вспомнила, у бабушки на стене висела…

   Она осеклась, уставившись перед собой.

   «Вот оно», – мысленно сказал Сергей. Тарбеева догадалась, что происходит, и тоже молчала, даже не смотрела на девушку, просто знай себе помешивала остывший кофе, стараясь не звенеть ложечкой.

   – Чеканка, – выдохнула Лена. – У бабушки в ее комнате висело настенное панно, девушка с кувшином. Я очень любила разглядывать ее, когда была маленькой. И в Грузии тоже – чеканка! Это как-то связано с Гришиной поездкой…

   Глаза ее забегали, словно перед ней мелькали невидимые строчки. Лицо приобрело то отчаянное, напряженное выражение, какое бывает у посетителей продуктовых, пытающихся вспомнить последний пункт из списка, без которого остальные покупки не имеют смысла.

   Сергей не стал наблюдать за этой борьбой. Он увеличил карту и медленно начал сдвигать ее вниз, следуя за течением Вятки, не пропуская ни одного населенного пункта и проговаривая про себя названия.

   Савали. Малмыж. Пахотная, Калинино, Мари-Малмыж. Алпай. Старый Бурец, Новый Бурец. Усть-Чекан…

   – Усть-Чекан, – вслух сказал он.

   – Да! – выкрикнула Лена в полный голос и вскочила, словно на ее глазах любимая команда забила гол. К ним обернулись встревоженные официантки. – Да! Точно! Усть-Чекан! – Она упала на стул и перевела дух. – Фффух! Господи, у меня чуть мозги не вскипели! Усть-Чекан! Как я могла забыть! Туда Григорий и поехал!

   Бабкин проложил расстояние до вокзала и убедился, что есть прямой автобус и маршрут до Усть-Чекана занимает два часа сорок пять минут.

   «В трех часах езды».

   – Спасибо вам, спасибо! – проникновенно говорила Лена. – Если бы не вы, я б с ума съехала, клянусь! Мучилась, никак не могла вспомнить.

   Бабкин не стал напоминать, что именно они – причина ее страданий. Он рассыпался в благодарностях, предложил подвезти Лену до работы, но та отказалась: «Мне нужно это все переварить! Буду гулять и обдумывать. Я весь разговор вспомнила! Это как фокус, честное слово!»

   У нее горели глаза, щеки разрумянились. Ему стало немного не по себе при виде такого душевного подъема.

   Когда за ней закрылась дверь, он обернулся к Тарбеевой.

   – Лидия Рушановна, если бы не вы… – проникновенно начал он и осекся. Его прекрасная напарница сидела в глубочайшей грусти, подперев ладонью смуглую полную щеку. – Что такое? Что случилось?

   – Ах, дорогой мой, я заметила только сейчас, – со вздохом сказала она. – Пирожных нам так и не принесли.

   За двое суток Илюшин спал не больше четырех часов. Его пошатывало от голода: есть он попросту не успевал. Следователь Истрик, к которому Макар ввалился вечером, подумал, что тот выглядит как мертвец, восставший из могилы.

   Но в глазах Илюшина пылал огонь.

   Он был убежден, что нашел первую жертву Хроникера.

   Полина Юрьевна Грибалева. Приехала в Москву из Саранска в девяносто четвертом, не поступила ни в один из театральных вузов. Жила у бездетной тетки. Прибилась к веселой компании студентов «Щуки». Была влюблена в Егора Олейникова. Жестоко убита в воскресенье, семнадцатого сентября девяносто пятого года, в середине дня. Демьян ошибся в одном: из квартиры, где жила Грибалева, ничего не пропало. Следователь решил, что убийцу спугнули.

   За двое суток Илюшин побеседовал со множеством людей. Когда он прикрывал глаза и проваливался в рваный сон, они вновь возникали перед ним. Люди двигались по сцене, произносили свои реплики, обращаясь к нему, – единственному зрителю, сидящему в зале.

   Но он чувствовал, что, кроме него, на артистов из темноты смотрит кто-то еще.

   Илюшин кружил, точно акула, почуявшая кровь, вокруг студенческой компании Егора Олейникова.

   «Мы все ему завидовали…» – сказал Демьян.

   «Три близких Егору человека были убиты…»

   Ненависть ходит рука об руку с завистью.

   Мог ли кто-то ненавидеть Егора Олейникова настолько сильно, чтобы последовательно расправляться с близкими ему людьми?

   Лиана покончила с собой. Это случилось в июне. В сентябре того же года погибла Полина Грибалева. Егор должен был встретиться с ней в понедельник. У них намечался роман. Несмотря на свое обаяние, Олейников трудно сходился с девушками. Собственно, все в один голос заявили, что подруги у Егора не было.

   «Но тогда почему убийца ждал столько лет, чтобы прикончить Нину Тихоновну?»

   Макар записал: проверить, кто из причастных к делу был в отъезде или в местах заключения с девяносто пятого по две тысячи десятый.

   Он поговорил с сокурсниками Егора Олейникова. Полину Грибалеву помнили многие. Мужчины отзывались о ней как о милой простоватой девушке. Женщины были жестче в оценках. «Цепкая провинциалка, которая нацелилась на перспективного столичного мальчика», – сказала одна. «Некрасивая, хитрая и себе на уме», – сказала другая.

   Отыскалась даже старая бумажная фотография Грибалевой.

   Макар не назвал бы ее некрасивой. Длинные светло-русые волосы обрамляли круглое курносое лицо. Полина смотрела в объектив почти вызывающе, будто говоря, что добьется не меньшего, чем окружающие ее красавицы.

   Последним из собеседников Илюшина был малоизвестный сериальный актер. Когда-то самый красивый из приятелей Егора, теперь он выглядел состарившимся раньше времени.

   Актер подержал в руках фотографию и со вздохом вернул сыщику.

   – В нашей компании к Полине относились, в общем, пренебрежительно. Я этим не горжусь. Во мне тоже гнездился эдакий противненький снобизм. Она не была глупа. Уж точно не глупее большинства наших девчонок! У нас хватало образцовых дур вроде Элки Домбровской. Полина просто знала, чего она хочет. А хотела она Егора! У нее были самые что ни на есть посконно-домотканые фантазии, в которых она подавала ему борщ и сидела, подперев щеку ладонью, с мечтательным взглядом, – вот, знаешь, как в финале «Москва слезам не верит».

   – А Егор? – спросил Макар.

   – Егор… Послушай, что может понимать о себе мальчишка девятнадцати лет! Я думаю, Полина была самая наблюдательная из всех нас. Она сразу увидела, как далеко этот мальчишка пойдет. Мы считали Егора хорошим парнем, умницей, но – не блестящим, нет, не блестящим. Вот Щербатых – тот прямо-таки искрил! На общем эффектном фоне Егор несколько терялся. М-да. Так я начал с того, что мы считали себя проницательными, потому что видели Полинины матримониальные замыслы насквозь. А Егор… Он не то чтобы не отвечал ей взаимностью… Я думаю, до какого-то времени он просто не задумывался об этом. Столько всего увлекательного вокруг! Учеба, тусовки, поездки, пьяный треп до утра, клубы, бары, театры, кино… И вдруг он ее как-то разглядел! Они только успели сделать шаг навстречу друг другу – и все оборвалось. Страшная смерть! Ох-ох-ох… И уже тогда кое-кто шипел, что для Егора так даже лучше: найдет женщину себе под стать. Однако прошло столько лет, а Егор так и не женился. Если ты спросишь наших злыдней, тебе будут намекать на нетрадиционную ориентацию. Только это вранье. Не в ориентации дело. В это трудно поверить, но и в наше паршивое время по-прежнему встречаются люди, способные полюбить один-единственный раз и всю жизнь хранить верность предмету своей любви. Даже если его больше нет в живых.

   Кто был врагом Олейникова? – спросил себя Макар.

   Кто мог следовать за ним достаточно долго, чтобы убивать тех, кто был ему дорог?

   Илюшин сумел отыскать соседей Ельчуковой, семейную пару. Двое пенсионеров давно переехали на другой конец Москвы и очень удивились, когда у них на пороге объявился частный сыщик. Оба помнили вечеринки, которые устраивались у бывшей гримерши. «К счастью, это случалось не так часто, иначе нам пришлось бы съехать еще раньше!» – шепнул супруг.

   Но что было в тысячу раз важнее, его жена сказала: Нина Ельчукова собиралась оставить завещание. В память о дружбе с матерью Егора она хотела отписать квартиру Олейникову. Не успела: ее убили раньше.

   Если Нина сболтнула об этом соседям, могла упомянуть и кому-то еще.

   Макар поговорил с однокурсниками Олейникова и убедился, что у Егора не было видимых врагов. Для этого он был слишком добродушен. Правда, кое-кто считал, что успехами Олейников обязан имени своей матери.

   Те, кто учился с Егором и был поверхностно знаком с Лианой, отзывались о ней так же восторженно, как Демьян. Однако Макар, копая глубже, дошел до их преподавателей.

   И услышал совсем другое.

   – Лиана Олейникова была неуправляемая истеричка. – Старая актриса с выцветшими глазами, когда-то поражавшими своей синевой, подняла трясущуюся руку и покрутила пальцем у виска. – Именно поэтому с ней никто не мог работать. Она устраивала скандалы на съемках, могла сорвать даже спектакль, где было заявлено ее участие. Конечно, выходила замена, но ведь зритель шел на нее, на Лиану!

   – Срыв спектакля в театре – это исключительный случай? – спросил внимательно слушавший Макар.

   Старуха откашлялась. Поправила цветок в вазе.

   Илюшин, которого предупредили о тяжелом характере его собеседницы, заранее нашел ее интервью и выяснил, какие цветы она предпочитает. Он пришел с большим букетом белых роз.

   – Поймите, юноша, – хрипловато сказала старуха, – для актрис театр – последнее прибежище. За него держатся, как за спасательный круг. Век актрисы в кино очень короток. Буквально десять лет – и ты выбываешь из обоймы. Огромная, немыслимая удача, если актрисе удастся заполучить возрастные роли, играть, не знаю, Раневскую, или миссис Сэвидж, или миссис Марпл, или Розовую Даму… «Оскар и Розовая Дама», знаете? Однако я вам перечисляю сейчас спектакли, мой дорогой, а в кино – что в кино? Ни-че-го! Смехотворно мало! Если колоритной старушкой еще можно пристроиться в очередной сериал о Холмсе, то что делать пятидесятилетним? А в сорок пять? Женщин этого возраста для отечественных режиссеров не существует! Пустое место! В лучшем случае – мамаша главной героини. Четыре съемочных дня – и распишитесь за копеечный гонорар. Вы же знаете, что оплата напрямую зависит от времени на площадке? Поэтому многие затягивают съемочный процесс… И кто кинет в них камень! А потребуешь больше, покажешь норов – так на твое место десять… нет, что я говорю: двадцать, сорок актрисулек страдают в очереди: меня! возьмите меня!

   Старая актриса, жалко улыбаясь, протянула к Макару руки в тщетной мольбе. В глазах заблестели слезы.

   Илюшин перестал дышать.

   – Дьявол, о чем я распиналась?.. Ах да! – Слезы в ее глазах мгновенно высохли. – Невостребованность для актрисы – это творческая гибель. А иногда и буквальная. Но театр – наше спасение. В театре всегда найдется роль. Театр позволяет актрисе оставаться в своем мире и получать гарантированную зарплату. Вас не смущает, мой ясноглазый ангел, что я о деньгах? В девяностые кое-кто из актрис умирал с голоду. Вы понимаете? Женщины, которые когда-то были знамениты, не могли позволить себе купить еду. Поэтому за театр держатся до последнего. Съемки подгоняют под театральный сезон, а не наоборот. Театр – это жизнь актрисы! Теперь вам понятно, что творила Лиана? Олейникова цапнула кормящую руку… нет, что рука! Она перекусила спасительную веревку, брошенную ей в бурные воды! – Актриса расхохоталась собственному сравнению. – Она могла ударить кого угодно на репетиции. Броситься на режиссера с кулаками! Вдумайтесь, юноша: на режиссера! Это то же самое, что юнге дать оплеуху капитану. Вы знали, что однажды Лиана расцарапала лицо своей гримерше? Как ее… господи… этой грубиянке, которую убили пятнадцатью годами позже? Естественно, Лиану при таком темпераменте отовсюду погнали. Да и талант ее был… не выдающимся, скажем прямо.

   Эту характеристику Макар еще мог бы списать на ревность. В конце концов, Лиана навсегда осталась сорокалетней. Она не состарилась, в отличие от этой женщины с глазами как вода, в которой промыли кисточку от голубой акварели.

   Однако и двое других собеседников Макара подтвердили ее отзыв.

   Вот только это были мужчины.

   «Неуравновешенная злобная баба», – пригвоздил один.

   Второй оказался разговорчивее. «Лиана была женщиной не просто артистичной и обаятельной, она обладала вневременной красотой. В галерее Уффици похожие лица я видел на портретах великого Филиппа Липпи. Однако ее взбалмошность даже для актрисы была… непомерна. Когда такая изумительно красивая женщина остается без спутника жизни, это многое говорит о ней. Нет, она не предпочитала дам. Поверьте старому ловеласу! Лиана замечательно умела дружить с женщинами. Да, она была преданной подругой. Редчайшее качество! Я был бы несправедлив, если бы умолчал об этой стороне ее натуры. И, безусловно, она очень любила старшего сына. Воспитывала его безобразно: то баловала, то третировала… Но это вообще, знаете ли, проклятие – родиться сыном матери-актрисы! Быть обреченным вечно подпитывать ненасытное материнское эго! Обоих мальчиков она растила сама, отцы не принимали никакого участия в воспитании… Собственно, их фигуры нам и не известны! Что, простите?.. Да, разумеется: двоих мальчиков. Что вы, никакой ошибки! Я знаком только с Егором. О судьбе второго сына ничего не могу вам сказать».

   – Замечательно умела дружить с женщинами, что не помешало ей расцарапать лицо подруге, – пробормотал Макар.

   Он шел по району старой застройки. Вокруг алел боярышник. Пожилые женщины – няни или бабушки – с величавой медлительностью катили коляски. Макар любил новую Москву, но считал, что достоинство сохранилось лишь в этих осколках почти исчезнувшего города.

   В одном из домов жила семья Светланы Капишниковой: родители и старшая сестра с мужем и детьми.

   Илюшин провел у них два часа и ушел с тяжелым сердцем.

   Родители девушки, чье убийство описал Хроникер, не смогли с ним толком поговорить. Мать сдалась первой: махнула рукой, ушла, и из соседней комнаты Макар расслышал тихий горестный плач. Отец держался, но на перечислении Светиных друзей голос его затих. Он замолчал и сидел, будто окаменев. В конце концов старшая дочь увела его.

   Макар остался один. Он поднялся и пошел вдоль стены, разглядывая портреты.

   Бабушки и дедушки. Родители Светы. Ее сестра с двумя маленькими детьми. Несколько снимков малышей. «Хорошо, что есть дети, – думал Макар, – что трехколесный велосипед стоит в коридоре…» Страшно представить, что было бы, не будь здесь новой жизни.

   Он остановился перед фотографией самой Светы. Круглые локоны, помада и стрелки. Белое приталенное платье в черный горошек.

   «Это что, подражание Гурченко?»

   Вернулась сестра, крупная женщина, совсем не похожая на Свету.

   – Светлана играла в каком-то спектакле? – спросил Илюшин, кивнув на портрет.

   Ответ его разочаровал. Нет, Света не играла в спектакле, это фото из ее повседневной жизни.

   Сестра рассказала, что Капишникова всерьез увлекалась модой пятидесятых. Она выискивала одежду в комиссионках и по знакомым. В основу большинства ее образов лег стиль «нью-лук». Света носила платья с рукавами-фонариками, расклешенные юбки. Утягивала талию, подбирала перчатки в тон шляпке и сумкам. Ее гордостью была обувь, доставшаяся от дальней родственницы: целый чемодан туфелек и ботинок. «А еще – муфты, – сказала Макару старшая сестра Капишниковой, вытирая слезы. – Не представляю, кто в Москве в двухтысячных мог бы естественно пользоваться муфтой… А наша Света – легко! Она душила мех капелькой столетних духов, которые стоили, наверное, половину ее зарплаты. Если ей приходилось шить, выискивала по барахолкам старые материалы. Никакой синтетики! Использовала шифон, креп-жоржет, кажется. И другие ткани. Она замечательно шила!»

   Другая женщина в этих нарядах заслужила бы славу городской сумасшедшей. Но Света носила их с великолепной уверенностью. А главное, они и в самом деле ей очень шли. «Она как будто родилась для них, – сказала сестра. – Ей нравилось играть, будто она девушка из другого времени, попавшая в наши дни».

   С близкими штукатура Шеломова Макару в этот день поговорить не удалось. Он прикинул, к кому поехать вечером, и выбрал следователя.

   – Вы что-нибудь вытащили из компьютера Юренцова? – спросил он с порога.

   Алексей Борисович хотел осадить наглеца, но взглянул на сыщика и сжалился.

   – Установили, откуда заказчик выходил с ним на связь. Это три интернет-кафе в разных районах города.

   – Хитрый, сволочь… – пробормотал Макар. – Но так ведь даже проще. Посмотреть записи с камер. Один посетитель в трех кафе – вот и Хроникер.

   Он сам чувствовал, что выражается косноязычно. Словарный запас, казалось, обеднел вдвое. Так много слов потрачено, так мало выяснено… Портрет веселой девушки с утянутой корсетом талией не выходил из головы. Алая помада. Стрелки. Все немного утрированное, киношное. Она как будто вышла из фильма «Стиляги».

   – Как вы его называете? Хроникер? Да, в этом что-то есть. С камерами не так все просто: прошло много времени, никаких записей не сохранилось. Но… – Истрик поправил очки. – …мы над этим работаем.

   – А что с юристом? Котляром?

   Истрик воткнул в рот зубочистку и покрутил шеей, будто не слыша вопроса.

   Котляр был убит ударом молотка в висок. Орудие убийства нашли на месте преступления. Вернее, то, что от него осталось. На металле была запекшаяся кровь. Ручка обуглилась, хоть и не сгорела полностью. Молоток частично сохранился, однако в расследовании ничем помочь не мог.

   Сохранилась и канистра. Убийца действовал до того грубо, что Истрик даже морщился от такой топорной работы. Прийти к юристу ночью, притащить с собой канистру бензина… Лев Котляр, как рассказали соседи, часто оставался ночевать в офисе. Он знал визитера и открыл ему дверь.

   «Как, интересно, тот объяснил канистру? – думал следователь. – Или ничего не объяснял, сразу ударил?»

   Пожалуй, дело было именно так. Когда Котляр повернулся спиной, гость разбил ему голову молотком. Облил офис бензином, поджег и ушел.

   Да, грубо и топорно. Однако действенно.

   Котляр мертв, от его документов ничего не осталось.

   Информация хранилась не в «облаке», а на жестком диске компьютера, который исчез.

   Ни камер, ни свидетелей. Алексей Борисович возлагал надежды на небольшую стихийную парковку. Многие водители ставили регистраторы, работающие и при выключенном двигателе. Однако здесь ему снова не повезло.

   Телефон, с которого на номер Котляра поступали звонки, установили. Принадлежал он какому-то пьянице, не способному вспомнить даже собственное имя.

   «Хитрый, сволочь», – мысленно повторил Истрик за сыщиком.

   Он коротко сообщил Илюшину, что стало известно от экспертов.

   – А насчет текста книги? – жадно спросил тот. – Вы нашли специалиста?

   – Ищем. И с издательством связались. Но все их контакты обрываются на юристе.

   – Что с магазином, в котором Хроникер выкупил «Песни ангелов»?

   – Работаем. У меня не десять рук в подчинении!

   – А там, где он напал на Риту… Последний экземпляр…

   Илюшин пересел со стула на диванчик и уснул на полуслове. Просто выключился. Истрик придвинул лист бумаги, на котором сыщик успел что-то записать, пока сидел за столом.

   «Полина Грибалева. 17.09.95»

   Макар проснулся двадцать минут спустя. Услышав, что он зашевелился, следователь поднял голову.

   – Уголовного дела Грибалевой в архиве нет, – сказал Истрик. – Прошло слишком много времени. Завтра попытаюсь узнать, кто его вел.

   Илюшин встал такой бодрый, словно спал не двадцать минут, а восемь часов. Истрик почувствовал укол зависти. Как ему это удается? Выглядит мальчишкой: лицо свежее, глаза ясные. Сразу понятно, что ни позвоночные грыжи, ни простатит его не беспокоят.

   – Алексей Борисович, а давайте отыщем племянника убитой старухи, – сказал сыщик. – Иван Денисович Ельчуков, восемьдесят первого года рождения. И неплохо бы найти кого-нибудь из его друзей. Тех, которые обеспечили ему алиби в день смерти любимой тетушки.

   Человека, который сидел на скамейке возле его подъезда, Иван заметил издалека. Другой не увидел бы. Но у него сумеречное зрение было острым. А главное, с наступлением темноты Иван всегда был настороже. К нему часто лезла всякая шваль – инструмент их провоцировал. В основном молодая пьянь: «Слышь, бро, дай сыграть». Но иногда встречались и люди посерьезнее.

   Для таких Ельчуков в правом кармане куртки держал хорошее средство.

   Фонари на улице горели через один. От тусклой лампочки над подъездом проку было мало, так что он замедлил шаг, чтобы успеть прикинуть, что это за тип и насколько он опасен.

   Среднего роста, худой. По виду – студент, но когда Иван подошел ближе, понял, что ошибся: лет тридцать, не меньше. Руки держит правильно, на виду. Выглядит на первый взгляд безобидно, но на курьера не похож и встал точно навстречу Ивану, а значит, можно ожидать от него любой пакости.

   Пакость и случилась.

   – Иван Денисович? – Парень стоял ровненько у своей скамейки, дистанцию не сокращал. – Меня зовут Макар Илюшин, я частный детектив. Можно с вами поговорить?

   «Зашибись, – подумал Иван. – Эта стерва наняла целого детектива».

   – Отвали, – бросил он через плечо и взялся за дверную ручку. Код набрал так, чтобы этот хмырь не подсмотрел. – Пусть сначала анализ ДНК сделает, потом подкатывает. Без анализа нам разговаривать не о чем.

   Дверь пискнула, он открыл ее и шагнул в воняющий кошками подъезд.

   – Рига и Карусель утверждают, что в день убийства Нины Тихоновны Ельчуковой все лежали пьяные и под кайфом, – вслед ему негромко сказал парень. – У них, кстати, и сейчас с ориентацией во времени не очень хорошо. Например, они считают, что срок давности по ее убийству давно прошел.

   Иван вздрогнул. Аккуратно прислонил к стене гитару в чехле. Вышел и закрыл дверь.

   Парень так и стоял, не двигаясь. На первый взгляд, совсем расслабленно стоял.

   – Мог бы позвонить и не торчать на улице. – Иван ляпнул первое, что в голову пришло, чтобы потянуть время.

   – Я звонил. Вы трубку не берете.

   – А-а… Спамеры! Пойми и прости, брат!

   Парень без улыбки смотрел на него.

   Рига и Карусель, значит. Вот как. С девок начал, сволочь. А они сразу раскололись, потому что дуры набитые…

   – А ты в связи с чем интересуешься моей покойной тетей? – задушевно спросил Иван.

   – Возможно, в связи с заново открывшимся производством по делу.

   – Не трынди!

   – Тогда в рамках частного расследования. Имею полное право.

   Иван быстро прикидывал, что еще может быть известно этому хмырю. Что могли разболтать Рига с Каруселью? Что они знали? Да ничего они не знали… Блефует! Вот только непонятно, с чего бы, действительно, снова заварилась эта каша…

   – Ты от меня-то что хочешь?

   – Поговорить про Егора Олейникова, например, – неожиданно сказал парень.

   Иван дернулся, как от удара. Этого он не ожидал.

   – Чего-о?!

   – Вы ведь с ним пересекались в гостях у вашей тети, верно?

   От бешенства он даже позабыл про кастет, лежавший в кармане. Кулаки рефлекторно сжались, и Иван бросился на парня.

   Первый его удар рассек воздух, зато второй пришелся в солнечное сплетение. Иван двинулся вперед, молотя вслепую: глаза заволокло красной пеленой. Он пропустил момент, когда его враг уклонился, поставив Ивану подножку. Инерцией Ивана вынесло на скамью. Он налетел животом на деревянную спинку, в темноте нежно белевшую птичьим пометом. Охнул от неожиданности, собирался вскочить, но сзади его как-то так умело подтолкнули, что Иван перевалился через край и рухнул в кусты.

   Он не сразу сориентировался. Пока поднимался, матерясь и хватаясь за ветки, снова пискнул дверной замок, а следом послышались шаги. «Свалил, гнида», – подумал Иван. Кровавая пелена понемногу рассеялась. Он выпрямился, ухватившись за скамью, и увидел своего противника.

   Частный сыщик никуда не свалил. Он стоял в пяти шагах от Ивана. Чехол валялся рядом. Сыщик крепко сжимал гриф обеими руками, занеся гитару наподобие теннисной ракетки.

   У Ивана от ужаса перехватило горло.

   – Я вас, Иван Денисович, полтора часа ждал в этой вонючей дыре, – тяжело дыша, сообщил частный сыщик. – Неужели я за это время не узнал бы код, как вы думаете?

   – Инструмент положи, – тихо попросил Иван.

   – Как только вы сядете на скамейку, – пообещал тот. – Попробуете еще раз кинуться на меня – богом клянусь, разнесу ваш драгоценный «Гибсон» об стену.

   Иван молча выбрался из кустов и сел. Взгляд его не отрывался от гитары.

   Сыщик придвинул ногой чехол и поставил гитару на него.

   – Олейников. – Он поморщился, приложил ладонь к животу. – Режиссер. Вернемся к нему. За что вы его ненавидите, Иван Денисович?

   Иван сглотнул. В левой скуле неожиданно вспыхнула боль.

   – Восьмого января я вышел проветрить голову, – бесцветным голосом сказал он, будто не слыша вопроса. – Наши спали, когда я уходил и возвращался. Потом я узнал о смерти Нины и попросил их меня… подстраховать.

   – Какие отношения вас связывают с Егором Олейниковым?

   – Иначе на меня повесили бы ее убийство, без вариантов, – продолжал Иван, глядя мимо сыщика.

   – Замечательно. А теперь про Олейникова расскажите, пожалуйста.

   – К смерти Нины я никакого отношения не имею.

   – Он вас бил? Насиловал?

   – Я всего-навсего старался не попадать в поле зрения ментов.

   – Олейников. Егор.

   – Искренне раскаиваюсь в том, что дал ложные показания.

   Сыщик замолчал, внимательно рассматривая его.

   Иван по-прежнему смотрел мимо.

   – Спокойной ночи, Иван Денисович.

   Парень положил гитару на чехол, отступил на несколько шагов, не спуская с него глаз, и растаял в сумерках.

   Илюшин шел к станции, стараясь держаться хорошо освещенных мест. Район был неприятный. Вместо собачников – тихо бредущие поодиночке алкаши. Вдоль темных стен за кустами он то и дело улавливал какие-то шевеления. Пару раз мимо него медленно проползла низко сидящая вишневая «девятка» с тонированными стеклами. Из приоткрытого окна вылетал и развеивался сигаретный дым. Илюшин кожей чувствовал чей-то оценивающий взгляд. Проезжая второй раз мимо, «девятка» притормозила. Из окна высунулась прыщавая морда, оглядела Макара и сунулась обратно.

   Позвонил Бабкин.

   – Ты не представляешь, куда меня занесло, – вполголоса сказал Макар. – Давно таких мест не видел!

   – Расскажешь, когда вернусь. С племяшом уже повстречался?

   – Только что расстались.

   – Как прошло?

   – Бычара бешеный, – фыркнул Илюшин. – Чуть не прибил меня. За секунду на моих глазах разогнался до аффекта и пошел махать кулаками.

   – Ты цел?

   – Справился лаской и убеждением.

   Теперь фыркнул уже Бабкин.

   – Могу представить! Он что-нибудь дельное рассказал?

   – На фамилии Олейникова его перемкнуло. Я смог добиться только, что его друзья обеспечили ему ложное алиби. По его словам, он восьмого выходил прогуляться, а когда узнал о гибели тетушки, испугался, что первым попадет под подозрение.

   – И это все?

   – Ага.

   – Негусто, – помолчав, сказал Бабкин. – Как он выглядит?

   – На цыгана похож. Высокий, тощий, с длинными волосами, морда скуластая, глаза пьяные. И с гитарой. Дерется, кстати, будь здоров! Какие у тебя новости?

   Пока Сергей рассказывал, что узнал в своих поездках, Илюшина не оставляло ощущение чужого взгляда. Он обернулся, ища глазами «девятку», однако машин на дороге не было.

   До станции оставалось не больше трехсот метров. Макар видел издалека фонарные столбы с твердым, будто циркулем очерченным кругом света вокруг каждого из них. Сбоку незаметно образовался строительный забор, гигантский бетонный пэчворк.

   – Серега, я перезвоню, – коротко сказал Макар и нажал отбой.

   Вокруг ничего не происходило. Но это не происходившее внезапно совсем перестало ему нравиться.

   Он не успел даже убрать телефон. На голову ему с размаху нахлобучили плотный мешок и сбили с ног.

   Илюшин упал на раздолбанный асфальт, ударился плечом. Но вместо того чтобы попытаться сорвать мешок, как сделал бы любой на его месте, вслепую перекатился в сторону.

   Это движение спасло ему жизнь.

   Что-то обрушилось на тротуар там, где он только что лежал. В ушах отдалось так, словно выстрелили рядом с ним.

   Он попытался сорвать мешок и обнаружил, что тот крепко стянут вокруг шеи.

   По настоянию Сергея Илюшин в свое время прошел курс самообороны и повторял его раз в год. Кроме того, Бабкин нашел ему тренера, который занимался с ним рукопашным и уличным боем. Его учили быстро двигаться. Избегать драки. Верно оценивать противника. Использовать все, что есть под рукой.

   Но никто не учил его оказывать сопротивление в кромешной темноте.

   Макар знал, что следующий удар размозжит ему голову.

   «Всегда смотри, куда стреляешь, – повторял Бабкин. – Ты должен видеть цель».

   Но сейчас у него оставался только один шанс. Илюшин выхватил из кобуры «Гранд Пауэр» и выстрелил, ориентируясь на звук.

   Движение и быстрые шаги подсказали, что он промахнулся. Человек, собиравшийся его убить, был совсем рядом.

   – Э-э, мужик! – заорали невдалеке. – Стой! Ты чо делаешь, слышь?! А ну стой!

   Топот, мат, крики. Визг шин. Илюшина подняли, встряхнули, дернули за мешок так, что чуть не оторвали голову.

   – Хренассе! Завязано! Слы, стой, не дергайся!

   Нож вспорол ткань, и стало светло. Макар глубоко вдохнул и закашлялся: от склонившегося к нему парня разило потом и куревом.

   Илюшин сидел на земле, забросанной окурками и мусором. Невдалеке отсвечивал зеркальным серебром его телефон. «Разбился, наверное», – без всяких эмоций подумал он.

   Парень, спасший его, поднял телефон, сунул ему в нагрудный карман, сел рядом на корточки, закурил. Это была та самая прыщавая рожа, которая высовывалась из окна машины. «Девятка» стояла возле крайнего дома. Из нее выбрался второй парень, хлопнул дверцей, подошел к ним.

   – Эт’ за что он тебя?

   – Без понятия, – хрипло сказал Макар.

   – Держи сигаретку.

   Илюшин благодарно кивнул, но закуривать не стал. Сидел, вертел сигарету в пальцах, приходя в себя.

   Двое парней перед ним обменивались короткими замечаниями, поглядывая на него с детским любопытством.

   Он понял из этого разговора, что они собирались встречать кого-то с электрички. Подъехали к перекрестку и увидели, как из щели между домами выскользнул человек. Он подбежал сзади к Илюшину, говорившему по телефону… А остальное Макар испытал на себе.

   – Слышь, Лех, зырь, – сказал один, показывая на шею Илюшина. – Это сменка!

   Оба заржали.

   Макар не без труда оттянул какую-то пластмассовую штуковину и смог, ослабив узел, снять мешок.

   Теперь он понял, о чем говорили его спасители. Это действительно был мешок для школьной сменки с единорогами на голубом фоне. Если бы не Леха с приятелем, его голова была бы разбита в этом мешке в кровавый фарш. «Даже единорога напоследок не увидел бы».

   Отчего-то эта мысль его насмешила.

   – Чо лыбишься? – с интересом спросил Леха.

   – Живой – вот и лыбится, – ответил за Макара его приятель. – Ментов вызывать будешь?

   Илюшин оценил обстановку и покачал головой. Следов на асфальте не осталось, а земля суха и тверда. Он поднялся, только теперь почувствовав, что ободрал локоть и здорово ударился бедром, прошел, подсвечивая себе фонариком, тем путем, которым убежал его несостоявшийся убийца. Заборы, заборы, заборы. Никаких камер.

   Прихрамывая, вернулся обратно. «Эти двое явно дожидаются клиента».

   Он сказал себе, что это не его дело.

   – Парни, спасибо. Вы меня спасли. Слушайте, не в обиду…

   Макар выгреб из кармана всю наличность и попытался всучить им. Его похлопали по плечу, велели беречь голову от сквозняка и проводили до станции.

   Электричка подъехала почти сразу. Минуту спустя пригород остался вдалеке, мутный, как плохой сон.

   Подумав, Макар решил пока ничего не говорить Бабкину. Он знал напарника достаточно хорошо, чтобы понимать: тот бросит свое расследование и примчится в Москву. Будет ходить за ним по пятам. Ночевать на коврике у двери.

   Это сейчас лишнее.

   Что ему известно о нападавшем? Рост? Запах? Хоть что-нибудь?

   Ничего.

   «Ну, не совсем ничего, – поправил себя Макар. – Как минимум он человек, склонный к риску. Как максимум у него нет огнестрельного оружия. Намного проще было бы пристрелить меня из-за угла».

   За ним мог пойти Иван Ельчуков. Или выследить любой из тех, с кем он разговаривал в течение последних дней.

   Макар сел за рабочий стол, вытащил из ящика альбомный лист. Посередине нарисовал телефон с треснувшим экраном. В центр паутины из трещин он поместил маленькую сутулую фигурку без лица.

   Некоторое время Макар смотрел на нее, а безглазая фигурка смотрела на Макара. Потом он скомкал лист, выпил обезболивающее и лег спать.

   «Во всяком случае, я иду правильным путем», – сказал себе Илюшин наутро.

   Он где-то задел паутину.

   У него не было сомнений, что на него напал тот же человек, который убил шестерых, начиная с Полины Грибалевой. Можно подделать почерк убийства, но нельзя подделать суть. Дерзость нападавшего ошеломляла: подкрасться к взрослому мужчине, набросить мешок на голову, мгновенно затянуть на шее – и попытаться ударить… Это было не просто рискованно, это граничило с безумием. Однако у него почти получилось.

   На убийцу работал случай. Улица была пустынна. Макар разговаривал по телефону и не услышал шаги за спиной.

   «Дерзость, граничащая с безумием», – повторил он про себя. Разве убийство юриста, Котляра, не было таким же? И Юренцова?

   В этот раз убийца решил подстраховаться. Он опасался брызг крови. Вот зачем нужен был мешок…

   Надо думать, ему пришлось выбросить или сжечь не одну рубаху после предыдущих убийств.

   «Если только он не напяливает на себя нечто вроде дождевика». Но, подумав, Илюшин отбросил эту мысль. У человека, убившего девушку на парковке и штукатура Шеломова в его собственном подъезде, попросту не было на это времени.

   Вновь и вновь Илюшин возвращался к тому, что стало триггером. Где, черт возьми, провоцирующий фактор? Почему из всех людей в магазине убийца выбрал именно веселого работягу? Почему девушка в одежде по моде пятидесятых?

   Он изучил материалы уголовных дел от и до. Но там не было ответа. Ответ носил с собой убийца, как гранату с вырванной чекой, потому что в любой момент этот фактор мог сработать снова.

   На окно снаружи прилетел белый голубь.

   – Откуда взялся Варфоломеев? – спросил у него Макар.

   Голубь нежно ворковал, переступая опушенными ногами.

   Вопросов у Илюшина хватало.

   Почему Иван Ельчуков озверел при упоминании имени Олейникова?

   Почему Щербатых так и не написал книгу воспоминаний Нины Тихоновны?

   И первое, и второе он собирался выяснить сегодня. За анализ текста, как полагал Макар, должны отвечать специалисты. Однако специалист либо до сих пор не был найден, либо Илюшину об этом не сообщили.

   – Варфоломеев, Варфоломеев…

   Илюшин открыл ноутбук и принялся изучать, откуда мог взяться псевдоним.

   Святой Варфоломей, один из двенадцати апостолов. Упоминается в Новом Завете. Мученик – ну, разумеется. Содрали кожу за то, что проповедовал. Мощи хранятся в Италии.

   Другой Варфоломей был итальянским монахом. Третий – патриархом Константинопольской церкви.

   Много Варфоломеев встречалось, вполне предсказуемо, среди епископов и архиереев.

   «Возможно, он выбрал псевдоним по чистой случайности, – подумал Макар. – Или считает себя мучеником, страдальцем – содранная кожа более чем выразительно намекает на это».

   Однако мученичество не вязалось со способами совершения убийств. И старуха Ельчукова, и Полина Грибалева были убиты с большой жестокостью. Преступник продолжал наносить удары даже тогда, когда обе были уже мертвы. «Они чем-то вызвали твой гнев, – сказал Макар, обращаясь к фигуре без лица. – Разозлили тебя до такой степени, что ты утратил самообладание».

   Что же они сделали?

   Что они сказали?

   И этот поступок или слово были повторены позже: сначала девушкой на парковке, затем работягой, возвращавшимся домой.

   – Слово? – вслух спросил Макар.

   Человек, который нанимает другого написать книгу о собственных убийствах, должен иметь специфические отношения со словами. Он не способен исчерпывающе выразить свои мысли, однако ему жизненно важно увидеть книгу напечатанной. Он даже заплатил за рекламную кампанию.

   Может ли слово быть спусковым крючком?

   Подумав, Илюшин решил, что это тупиковый ход рассуждений. Он ничем не мог ему помочь. Даже если бы все жертвы произносили при убийце «Альдебаран» или «Варфоломей», это ничего не дало бы частному сыщику. Почему Хроникер убивает – вот в чем вопрос.

   «Может быть, его подталкивает какой-то стрессовый фактор, не связанный с поведением жертв?»

   Ссора с матерью. Увольнение. Скандал на работе. Часто серийные убийцы переживают стресс, прежде чем сорваться на жертве.

   Илюшин занес в схему восемь фамилий – приятелей из юношеской компании Олейникова. Оценил масштаб предстоящей работы и содрогнулся. Установить спустя столько лет, где находился каждый из этой компании в дни убийств?.. С этим не справился бы даже целый отдел, не то что один частный сыщик.

   – Если я не могу сделать все, что нужно, сделаю хотя бы то, что могу.

   «Олейников и Ельчуков», – выписал Илюшин.

   И чуть ниже: «Щербатых и журналист».

   В списке студенческих приятелей Олейникова, которые вместе с ним бывали у гримерши и знали Полину Грибалеву, внимание Макара привлекла одна фамилия. «Константин Волчок».

   – Константин Волчок, Константин Волчок… – пробормотал он. – Не ложися на бочок. Придет серенький Константин… в хорошо пошитом костюме…

   Он представил Киану Ривза. Вопреки сказанному, тот был почему-то не в костюме, а в шортах и бейсболке.

   Илюшин вздрогнул.

   «Слышишь, волчок? Подтверди!» – так обратился Демьян Щербатых к своему визажисту.

   Тогда Макар пропустил это мимо ушей. Решил, что это нечто вроде клички.

   Но это была фамилия.

   Он открыл поисковик, вбил: «Константин Волчок, визажист». Открылось фото в Инстаграме. Это был парень, готовивший Демьяна к съемкам.

   Похоже, поездки в Гималаи для медитаций все-таки работали: Волчок никак не выглядел на свои сорок три. Илюшин почитал его Инстаграм и внес поправки в это утверждение. «Медитации – и хороший пластический хирург». Неудивительно, что он не узнал его по плохим фотографиям двадцатилетней давности. Парень изменил форму носа, убрал комки Биша, добавил филер в подбородок и регулярно увеличивал губы. Обо всем этом он сам рассказывал на своей странице.

   Илюшин нашел старое интервью Костика, из которого узнал, что с шестнадцати лет тот мечтал быть парикмахером-стилистом. Из маленького городка в Белоруссии он переехал в Минск, затем перебрался в Москву. «Я попал в компанию начинающих актеров, – говорил Волчок журналисту, – и как-то само собой получилось, что решил попробовать себя в профессии гримера».

   – Не само собой получилось, а тебя подвигла на это Нина Ельчукова, – сказал Макар. – Готов поспорить!

   Вторая встреча с Олейниковым состоялась в театре. Макара проводили в большой темный зал. Освещенная сцена лежала перед ним, яркая, как полумесяц. Он спустился вниз – туда, где над первым рядом кресел высился плечистый силуэт.

   – А, привет! – Егор снял очки и громко сказал: – Стефания, Лина, перерыв пятнадцать минут.

   Две девушки, молчаливо кружившиеся по сцене без всякой музыки, убежали.

   Макар выложил перед Егором два распечатанных снимка. На одной была Света Капишникова. На второй – штукатур Шеломов.

   – Тебе известны эти люди?

   Егор долго рассматривал фотографии.

   – По-моему, нет, – признался он в конце концов. – А должны?

   Илюшин устало потер лоб. Он отыскал близких Светланы, и смутно беспокоившее его описание из книги получило объяснение.

   «Ей нравилось играть».

   Он предположил, что это след. Склонность к театральности могла привести Капишникову в студию Егора. Если Олейников преподавал у Капишниковой…

   Правда, в версию Макара не помещался Шеломов. Илюшин не успел встретиться с его родственниками. Но он был уверен, что пятидесятилетний штукатур ни в какие студии не записывался.

   Однако Егор не узнал девушку. Версия оказалась несостоятельной.

   – У тебя хорошая память на лица? – спросил Макар. – Своих студентов шестилетней, например, давности ты бы запомнил?

   – Однозначно! Эти двое у меня не учились, если ты об этом.

   Илюшин забрал у него фотографии.

   – Егор, почему ты о своем брате не рассказал?

   Олейников набычился и покраснел.

   – Начнем с того, что он мне не брат!

   – У вас разные отцы?

   – У нас и матери разные!

   Режиссер, похоже, жалел, что вообще заговорил об этом. Илюшин молча ждал.

   Егор тяжело вздохнул.

   – Черт с тобой, – сказал он после долгого молчания. – Это усыновленный ребенок.

   – Лиана взяла мальчика из детдома?

   – Если бы! У нее была близкая подруга, я тебе даже говорил о ней…

   – Та, которая забыла о твоем существовании после смерти мамы?

   – А ты ничего не пропускаешь мимо ушей, да? Она самая. Они познакомились студентками. Мама училась в театральном, подруга заканчивала истфак МГУ… Никакого отношения к актерскому миру эта женщина не имела – может быть, потому мама и доверяла ей больше, чем кому-либо другому из своих знакомых. – Олейников невесело усмехнулся. – Мама вела легкомысленный образ жизни, а подруга – наоборот. Крепкий брак, налаженная жизнь… И вдруг она беременеет от любовника. Я не вдавался в подробности, а потом было уже не у кого спрашивать, так что не знаю, отчего эта дамочка не сделала аборт: не захотела или пропустила сроки. Но она придумала великолепный выход из положения, уж извини за каламбур. Беременность у нее очень долго не была заметна. В мае она уехала от своей семьи, якобы на лечение. Мать присоединилась к ней месяц спустя. Все лето ее подруга носила беременность, в начале сентября родила. И отдала ребенка Лиане.

   – В каком году это случилось? – спросил Макар.

   – В восемьдесят шестом. Мне было десять. Вот радости-то! Мама уехала на отдых, оставила меня на лето с бабушкой, а вернулась в конце сентября с младенцем.

   – Егор, в восемьдесят шестом провернуть такую подмену было невозможно. – Макар постарался, чтобы в голосе не звучал откровенный скептицизм. – Для этого потребовалось бы подкупить весь роддом.

   – Ты, пожалуйста, не держи меня за идиота. Заплатить им пришлось одной-единственной тетке. Подруга не поехала ни в какой роддом, а рожала дома под присмотром этой тетки, то ли врачихи, то ли медсестры… Они с матерью вдвоем снимали коттедж где-то на побережье. Неофициально, само собой. В местный роддом мать заявилась только через несколько дней с готовым ребеночком. Понятно, что они здорово рисковали: домашние роды и все такое! Но подруга боялась потерять мужа.

   Илюшин поразмыслил.

   – Любой врач, осматривавший твою мать, понял бы, что перед ним не свежеродившая женщина.

   – Значит, и врачу дали взятку! – раздраженно вскинулся Егор. – В такие детали меня не посвящали. Везение, помноженное на авантюризм, приносит сказочные результаты. Непорочным образом зачатый младенец получил имя Николай и явился в нашу семью. Естественно, нянек и прочее оплачивала подруга. Из денег своего мужа, заметь! Мать открыла правду только мне и бабушке. До девяти лет Колька воспитывался в нашей семье. После, когда мама погибла, его сначала взяла к себе бабушка, потом, кажется, родная мать… Не знаю, не помню.

   – Ты не знаешь, кто растил твоего сводного брата? – переспросил Макар.

   – Я тебе уже сказал: он мне и не сводный, и не брат! Я всегда чувствовал, что Колька нам чужой. Кукушонок! С той разницей, что меня никто не мог вытеснить из маминого сердца. Он с детства был невыносимым, и ни я, ни мама его не любили. Можешь за него не переживать, он сполна получал заботы от родной матери – его довольно часто отправляли к ней под тем предлогом, что Лиане нужно отдохнуть от младшенького.

   – Ты не думал оформить опекунство после смерти матери?

   Егор уставился на сыщика округлившимися глазами.

   – Ты меня слушал? Мне было девятнадцать! Я был студент! Какой из меня мог получиться опекун девятилетнему мальчишке, которого я на дух не выносил? К тому же я знал, что Колька пойдет вразнос, как только войдет в силу. Так и вышло. В четырнадцать он попал в колонию: они с приятелями ограбили и избили несчастного пьянчужку. Вышел, на некоторое время вроде бы взялся за ум, но потом снова понеслось. И так по кругу. В двадцать он впутался в какую-то совсем дрянную криминальную историю. Не знаю подробностей. Тогда он присел уже надолго. Естественно – рецидивист! Хочешь верь, хочешь нет, но все зачатки будущей криминальной судьбы у него уже в три года были написаны на лице.

   – Где он сейчас? В заключении?

   – Нет, он вышел.

   Илюшин насторожился.

   – Вышел и почти сразу погиб, – закончил Егор. – Он сильно пил. Закономерный итог.

   Макар записал имя подруги. В глубине души он сомневался, что эта история могла случиться в реальности. Похоже, Лиана выдумала подругу вместе с ее ребенком, а сыну солгала о приемыше.

   – Мне нужна фотография, – сказал он.

   – Зачем? Говорю тебе, Колька погиб. Да и снимали его последний раз миллион лет назад. Я даже не знаю, где он похоронен.

   Но Илюшин настаивал, и в конце концов Олейников сдался.

   – Ты мертвеца из могилы поднимешь своим занудством! Вернусь – посмотрю в архиве. Если найдется фото, пришлю.

   В зал вбежали несколько девушек лет шестнадцати-семнадцати, но, заметив Илюшина, остановились в нерешительности.

   – Девочки, идите сюда! – позвал Олейников и обернулся к сыщику: – Пару минут мне дай, окей?

   Его разговор с девушками затянулся. Макар остался в кресле, а Олейников с начинающими актрисами переместились на край сцены, где режиссеру стали показывать наброски костюмов.

   – Извини, – вернувшись, сказал Егор. – У нас такая фишечка: персонажи продумывают образ. Мы сами себе и режиссеры, и костюмеры. Привыкли экономить на всем. Кстати, Нина Тихоновна великолепно шила и даже мне пыталась преподать основы. О чем еще ты хотел меня спросить?

   – Какие отношения связывали тебя с Иваном Ельчуковым?

   – Я же тебе рассказывал. Никаких, в общем-то…

   Илюшин молчал, глядя на Егора.

   – Ты собираешься меня загипнотизировать? – усмехнулся тот. – Вряд ли получится! Я невосприимчив к гипнозу. Это, между прочим, не какими-то дилетантами проверялось, а специалистом соответствующего направления.

   – Егор, что за конфликт у вас вышел?

   Олейников вспыхнул.

   – Господи, да какой конфликт! Был какой-то дурацкий розыгрыш на вечеринке, я уже не помню, в чем он заключался. И вообще не понимаю, почему тебя это интересует. Старое дело, давно позабытое.

   Выйдя из театра, Илюшин позвонил Щербатых, но услышал, что абонент временно недоступен. Ведомый чутьем, он открыл Инстаграм-страницу визажиста Волчка и увидел, что свежее фото час назад выложено с той же площадки, где он встречался с актером.

   Макар списался с Костиком и вскоре уже ехал на Баррикадную.

   Девушка, встретившая его, вела себя куда приветливее. Илюшин понял, что отсвет таланта и обаяния Демьяна Щербатых теперь лежит и на нем.

   Визажист выглядел так же, как в прошлый раз: шорты, огромная футболка с Бивисом, бейсболка козырьком назад.

   – Зачем я-то тебе сдался? – хмуро буркнул он. – Садись, не стой. Через пятнадцать минут приведут нашу звезду, она говорить не даст.

   – Ты бывал на тусовках у Нины Тихоновны Ельчуковой? – спросил Макар.

   – Два или три раза. А что?

   – Между Егором Олейниковым и племянником Нины были какие-нибудь конфликты?

   Костик снял кепку, повертел в руках и бросил на диван. Без нее он стал выглядеть старше. Илюшин увидел на его лбу под волосами границу тонального крема и незакрашенной бледной кожи. Они с Макаром сидели в гримерке вдвоем. На передвижной вешалке висели нарядные платья: блестки и тюль, корсеты и шлейфы.

   – Не надо задавать вопрос, на который знаешь ответ, – упрекнул Костик. – Это как-то расхолаживает.

   – Я не знаю, что именно произошло, – спокойно сказал Макар.

   – А что к Егорке не пошел?

   – Твоей наблюдательности я больше доверяю.

   – Ой-ой, вот не надо лести!.. – Костик вдруг оставил свой обычный брюзгливый тон и флегматично добавил: – Может, и правильно. Ситуация была мерзкая. У меня на мерзости память хорошая.

   – Расскажи, пожалуйста.

   – Если сдашь меня Егорке, прокляну, – без тени улыбки предупредил Костик.

   – Не сдам.

   Волчок взял какой-то флакончик, взболтал и вернул на место.

   – Про даты меня не спрашивай, я даже год не вспомню. Навскидку, Егорке было около девятнадцати. Я только пару месяцев как приехал в Москву, жил у Элки.

   – Домбровской? – выудил Макар из своей памяти фамилию одной из приятельниц Егора Олейникова.

   – Ага. Она меня пустила в обмен на… услуги личного характера. – Он неожиданно подмигнул. – Ничего такого: накрасить-причесать, обслужить ее матушку. В Домбровскую, кстати, Иван и влюбился.

   – Подожди, – остановил его Илюшин. – Сколько ему было лет?

   – Я откуда знаю? Ну, тринадцать, четырнадцать… Подросток. Смурной такой, тощий, но прущий напролом. И при этом адски дикий! Диковатый. Как Мцыри. Но в горло я ему воткнул и там два раза повернул. Доводилось слышать такие стихи?

   Макар пропустил издевку мимо ушей.

   – А сколько лет было Домбровской?

   Волчок пожал плечами:

   – Восемнадцать, наверное. Нет, скорее, девятнадцать. Может, даже двадцать. Я тебе уже сказал, – внезапно вспылил он, – не спрашивай ты меня про возраст и даты! Они у меня в голове не держатся. Что за удовольствие – выставлять меня идиотом беспамятным?!

   – Извини, больше не буду.

   Костик быстро выходил из себя и так же быстро успокаивался. В его манерах сквозила хорошо скрытая нервозность. Он контролировал себя, но Макар чувствовал: дай он еще один повод – и его прогонят. Эти поверхностные всплески злости лишь маскировали темную бездну, как будто под мелкими волнами, увенчанными белой пеной, что-то тяжело и грозно ворочалось на дне моря.

   – Все-таки, наверное, четырнадцать, – подумав, сказал Костик. – Больше подросток, чем мальчишка. Постоянно таскался с фотоаппаратом и щелкал Элку. Телефонов с камерами тогда у каждого сопляка не было…

   Он задумался, а Макар мысленно сказал себе, что Волчок далеко не так плохо помнит даты, как говорит.

   – Мы посмеивались над ним, подшучивали, но в целом отнеслись с пониманием. Ты в курсе, как выглядела молодая Домбровская?

   Илюшин покачал головой, и Волчок демонстративно закатил глаза.

   – Божечки-божечки! Что вообще красивого было в твоей жизни, частный детектив? Подожди, я найду. Ты должен это видеть.

   Волчок погрузился в телефон, и вскоре Илюшину была предъявлена фотография девушки. Зеленые глаза, чувственный рот, оливковая кожа… Макар не любил такой тип красоты – громкоголосый, несколько назойливо предъявляющий себя, – но он не мог не признать, что Элла Домбровская в юности была изумительно хороша.

   – Теперь понимаешь, отчего парнишечка влюбился? Мы собрались у Нины в начале лета, кажется. Да, точно: еще Лиана была жива. Выпивали, болтали-хохотали… Не помню, что пили. Ну, вино, шампанское, портвейн… Стандартный набор. А Иван суетился у нас под ногами, и кому-то пришла в голову свежая мысль налить и малышу.

   Волчок ухмыльнулся.

   – Если бы он не выпил, наверное, все обошлось бы. Не подумай, его не принуждали! Он сам с удовольствием наклюкался портвешка. Стакан, может. Но не больше. Мы же не хотели, чтобы он отравился! Да и вообще – там его родная тетя присутствовала, и это все совершалось под ее одобрительное хихиканье. А Домбровская в те времена вроде как составляла пару Егору. Что ты бровками играешь? Опусти их на место. У тебя классические черты, тебе идет невозмутимость. Мимику оставь тем, кому приходится добирать гримасами, как Демьяше.

   – Я слышал, с Егором была Полина Грибалева.

   – А, эта вешалка! – Волчок отмахнулся. – Не бери ее всерьез. Элку тоже не бери, у них с Егоркой ничего не было. Но они флиртовали и везде ходили вместе. В институте сплетничали, пара они или нет.

   – Почему вешалка?

   – Сыщик, как ты дела расследуешь с таким интеллектом? Потому что вешалась она на Егорушку. Соображаешь?

   – Мне сказали, Егор был в нее влюблен.

   – Ну, может и был, – нехотя согласился Волчок. – Но это после. А тогда он как бы обозначил намерения: я собираюсь ухаживать за Домбровской, не суйтесь под руку. И тут этот дикарь! Иванушка-дурачок… Таскается за Элкой, таращится неотрывно. Фотографирует еще. Фотоаппарат Егора особенно выводил из себя. Смешно: что это за папарацци такой! А потом случилась одна сцена… Кинематографическая. Очень короткая.

   За спиной Макара в коридоре забегали люди, кто-то громко крикнул в гримерку: «На выход!»

   Костик лениво поднялся и подошел к двери. Высунулся, огляделся и отчеканил в пространство длинную фразу, в которой не было ни одного цензурного слова. Как ни в чем не бывало вернулся к Макару и взгромоздился на высокий стул.

   – Командовать они еще будут… Сначала говорить по-человечески научись, потом с людьми работай.

   – У тебя не будет проблем?

   Костик отмахнулся:

   – Да они не слышали! Я ж не дурак на помрежа орать. Это фальстарт. Пять минут у нас еще точно есть. Значит, Иванушка-дурачок выпил… Но дело не в этом, он не был пьян, просто слегка окосел, это было даже мило. Щербатых подбил его спуститься в палисадник и добыть ветку сирени. Короче, с этой веткой Иван поднимается в квартиру, идет по коридору, ищет Эллу. Домбровская стоит в комнате у подоконника и принимает красивые позы. Иван заходит. Видит Эллу. Топает к ней. И тут мы все замечаем, что с нашего Мцыри сползли джинсы, и из-под них видна резинка трусов. Обычная резинка, ничего особенного. Сейчас так каждый второй носит. – Волчок большим пальцем приспустил край своих шортов и продемонстрировал Илюшину трусы известной марки. – Но тогда это было не совсем общепринято. Иван идет мимо Егора, светясь, как праздничный самовар. В руке у него сирень. Егор цепляет резинку на его спине чуть пониже талии двумя пальцами, оттягивает и с силой отпускает. Щелкает трусами Иванушке по спине, понимаешь?

   Волчок показал на своем тощем боку, как это было.

   – И вроде бы ничего такого, да? Но из-за этого дурацкого щелчка Ивана стошнило. Вот такая непроизвольная реакция! Сразу все вместе сыграло: он выпил, запыхался, пока бежал наверх, переволновался… И тут еще Егор со своей идиотской шуткой. Короче, его вывернуло прямо на туфли Домбровской. Стоит Элка вся такая прекрасная и смотрит на свои ноги. Ну, можешь вообразить картину, да? Туфли были дорогущие, замшевые, изумрудного цвета. Иван побелел как простыня, попятился и убежал. Я потащил Элку в ванную отмывать их. Если у Мцыри были какие-то иллюзии по поводу его ухаживаний, они закончились в ту же секунду. Нельзя ухлестывать за девушкой, если тебя на нее стошнило. Он больше никогда не появлялся в нашей компании. Это был последний раз.

   – На этом все закончилось?

   – Вроде бы… Хотя нет, вот ты сейчас спросил, и я вспомнил, что была какая-то суета в соседней комнате… Но меня больше интересовали туфли, чем Мцыри, так что я не погружался. «Селин»! Можешь себе представить?

   – Какие-нибудь последствия для Олейникова имел этот случай?

   – Шутишь? Он был любимчиком Нины. Я Егорку недолюбливаю, но он-то чем виноват? Никто не мог знать, что у мальчонки слабый желудок.

   Из коридора раздались требовательные голоса.

   – Труба зовет, – сказал Костик, спрыгнул со стула и подхватил с дивана свою бейсболку.

   – За что ты недолюбливаешь Олейникова? – спросил Макар, поворачиваясь на крутящемся сиденье вслед за ним.

   – За холодное самодовольство бездарности, – отрезал Волчок. – За то, что его постановки – не от таланта, а от ума. Ума Егорушке боженька отсыпал в избытке, но во всем остальном он творческий импотент.

   «А ты, дружок, завистлив», – подумал Макар.

   – Девочки, проводите нашего гостя, – слегка растягивая слова, позвал Костик.

   Макар встал.

   – Почему Щербатых не написал книгу? – спросил он, уже стоя в дверях.

   В зеркале он увидел, что черты Костика заострились, как у вампира.

   – Не знаю, – после паузы сказал тот. – Без понятия.

   Егор нашел фотографию быстрее, чем обещал. Вскоре на телефон Макара он прислал два снимка. На одном трехлетний карапуз надувал щеки, сидя на игрушечной лошадке. На втором восьмилетний темноглазый мальчуган, стриженый, тощий, жался к миловидной кудрявой женщине – по-видимому, той самой подруге Лианы.

   «Признаки криминальной судьбы», – вспомнил Макар и пренебрежительно фыркнул. «В сорок лет уже можно не сводить счеты с младшим братом. Тем более покойным».

   Мальчуган действительно не был похож ни на Егора, ни на Лиану. Однако Илюшин не мог отделаться от ощущения, что Коля ему кого-то напоминает. Он даже просмотрел фотографии актеров, которым приписывали в свое время романы с Лианой, но ничего не нашел.

   В девяносто пятом, когда убили Свету Капишникову, мальчику было всего девять. Дотошный Илюшин проверил рассказ режиссера и убедился, что брат Егора погиб в две тысячи шестнадцатом, всего лишь месяц спустя после выхода на свободу.

   Элле Домбровской было сорок три. Те же зеленые глаза, чувственный рот; кожа гладкая, как перчатка. Все в этом лице было безукоризненно: от идеально ровных бровей до крошечной родинки на подбородке. В юности Элла была очень красива, но с возрастом в ней появился лоск.

   Лоск зрелой женщины сорока трех лет.

   Элла вцепилась в свою красоту двумя руками, точно в сумочку, которую выдирает обнаглевший вор. В сумочке хранилось самое ценное. Элла служила своему телу как божеству, и божество платило ей сполна. Однако в ее прекрасных глазах застыли ужас и злость. Как несправедливо, что такая прекрасная женщина обречена стареть! Как отвратительно, что толпы юных красавиц взрастают с каждым годом, словно брошенные в землю зубы дракона, и армия их растопчет ее, не заметив.

   С частным сыщиком она согласилась встретиться в маленьком ресторане в центре Москвы. Витая лестница привела его на второй этаж с высоким, как в церкви, потолком. На мысли о храме наводили и облупившиеся стены с фресками. Но была ли это настоящая обветшалость или ее имитация, Илюшин не разобрал.

   Среди этих старых стен, просивших о шелесте птичьих крыл и звоне колоколов, звучали деловые разговоры под музыку корейских поп-групп. Красивые, хорошо одетые женщины улыбались некрасивым, плохо одетым мужчинам.

   Элла сидела на диванчике у стены и пила коктейль. По быстрому взгляду официанта, заменившего ее бокал, Макар понял, что это не второй и даже не третий.

   Она секунду колебалась: то ли царственным жестом протянуть руку, то ли ограничиться кивком. Экономия действий победила: Элла сдержанно кивнула.

   «Удивительно, – думал Макар, разглядывая ее. – Такая молодая женщина – и такая старая».

   – Ну, чего там? Егор, что ли, грохнул кого-нибудь?

   Элла хрипло хихикнула, и Илюшин понял, что она пьянее, чем кажется.

   – А что, были предпосылки?

   – Он с юности в меня влюблен. А я сейчас, знаете, в отношениях, и он не может этого перенести…

   Илюшин выслушал подробную историю о драмах окружавших Эллу мужчин. Все они хранили в сердце недостижимый идеал, но вынуждены были жить с простыми унылыми женами.

   Драма самой Домбровской, как он прекрасно знал, заключалась в том, что ее бросил муж-режиссер. Благодаря ему у Эллы были роли: не великие, но позволявшие ей держаться на гребне популярности. Ушел он к актрисе двадцати пяти лет, серой мышке. В толпе эту девочку взгляд не выделил бы из прочих. Простое чистое лицо без выразительных черт.

   Однако перед камерой мышка превращалась в того, кто нужен режиссеру. Она могла быть дурнушкой с той же легкостью, что и красавицей.

   А Элла могла быть только собой.

   – На одной из ваших встреч в квартире Нины Тихоновны Ельчуковой у ее племянника и Егора Олейникова случился конфликт, – сказал Илюшин.

   – Почему вы об этом спрашиваете? Я думала, вы расследуете убийство.

   – Так и есть. Вы помните, что между ними произошло?..

   Элла плотно обхватила губами соломинку.

   – Это тема не для ужина, – недовольно сказала она, с трудом оторвавшись от коктейля.

   Однако Макар не собирался сдаваться. Он убедил Эллу, что до ужина еще далеко, а она поможет расследованию, если изложит свои воспоминания. Основным аргументом послужил очередной коктейль, который заказал для нее Илюшин.

   – Егор что-то сделал с этим мальчиком… Вроде бы толкнул. Он упал, разбил лицо… Боже, помню как сейчас: мои желтые туфли все забрызганы кровью…

   «Кровь гораздо эстетичнее рвоты», – согласился про себя Макар.

   – А потом его вынимали из петли, – внезапно добавила Элла. – Он сорвал нам вечер.

   – Вы говорите об Иване? Племяннике Нины Ельчуковой?

   – Да, да! – раздраженно подтвердила она. – Племяннике, о ком же еще! Терпеть не могу подростков! Он был такой забавный, пока крутился вокруг меня, как щеночек. А потом взял и побежал вешаться. Фу-у! Дурачок, что с него взять… Самоубийство – это вообще-то страшный грех! – Тон ее внезапно стал нравоучительным. – Меня однажды водили в храм, в ограде которого похоронен самоубийца. Их там нельзя хоронить, а в этом храме нарушили запрет. Я подошла к нему и увидела такую жуткую ауру… – У нее расширились глаза. – Вы не представляете! Вообще я крещеная, у меня с детства были способности… экспло… истра…

   – Экстрасенсорные, – сжалился Макар.

   – Да, вот именно! Это даже один батюшка сказал, я еще маленькая была, меня к нему няня приводила, а он заметил и говорит…

   – Кто спас Ивана, вы не помните?

   Она раздосадованно поджала губы.

   – Ну, Щербатых. И еще кто-то… Да это все было позерство! Мальчик просто хотел привлечь мое внимание. Все так делают, господи!

   Противореча себе самой, она сразу принялась рассказывать, как была потрясена его поступком. Постепенно, продвигаясь в ее вранье, словно в ряске и водорослях, которые нужно отодвинуть, чтобы увидеть чистую воду, Макар примерно уяснил, как было дело.

   Отмыв туфли с помощью Костика, Элла вышла и брезгливо заметила, что не нужно пускать в общество пьяных детей. О том, что именно их общество и напоило Ивана, как-то позабылось.

   Иван, услышав ее слова, исчез. Элла продолжала веселиться, пока из соседней комнаты не раздались крики. Нины не было в квартире, она вышла к соседке. Иван заперся в ее спальне, закрепил на люстре бельевую веревку и пытался повеситься.

   На его счастье, он неумело завязал узел. Щербатых, заподозрив что-то, выбил дверь и нашел его полузадушенным, но живым. Он позвал двоих приятелей – фамилии их были в списке Макара – и вместе они привели подростка в чувство.

   Собственно, помощи не потребовалось. Очухавшись, Иван просто встал и ушел, напоследок обматерив спасителей.

   Демьян хотел вызвать скорую, но Ельчуков исчез.

   – Когда вы видели его в последний раз? – спросил Макар.

   – Ой, я такое не запоминаю… Даже не знаю, как он сейчас выглядит.

   Домбровская не присутствовала на похоронах Нины Тихоновны. Она сообщила, что физиологически против похорон. Макар не стал уточнять, что она вкладывает в это высказывание. Он смотрел на эту сытую глупую женщину и прикидывал, можно ли извлечь из нее еще пользу.

   – Демьян Щербатых вроде бы собирался написать книгу о Нине Ельчуковой, – неожиданно для себя сказал он.

   Элла прыснула.

   – Разве нет? – удивился Макар.

   – Ой, хи-хи! Щербатых… – Она замахала на него руками и зашлась в приступе хохота. С соседних столиков на них стали оглядываться. Элла прокашлялась и осушила свой бокал. – Ой, вот вы мне напомнили! Это же бомба… Но тс-с-с! – Она прижала палец к губам. – Я обещала хранить чужие секреты! Даже такой халесенький мальчик не сможет меня разговорить… – Элла потрепала Илюшина по щеке влажной ладонью. – Если, конечно, у него нет для меня какого-то сюрпри-иза…

   «Как сложно с красивыми бабами на излете красоты, – страдальчески размышлял Илюшин. – Черная дыра, ей-богу».

   С коктейлями тоже пришлось притормозить. Ему не нужна была пьяная бесчувственная женщина, не способная связать и двух слов.

   – Почему ты мне выкаешь? – капризно спросила она. – Прямо как старухе! Ты что, считаешь, я старая?

   – Над ней не властны годы, – процитировал Макар, – не прискучит ее разнообразие вовек…

   – Мило! А дальше?

   – …в то время как другие пресыщают, она тем больше возбуждает голод, чем меньше заставляет голодать. В ней даже и…

   Он споткнулся. Дальше цитировать было опасно.

   – Забыл, – солгал Макар. – Расскажи про книгу Демьяна.

   – Ты зануда! – Она надулась. – Ладно, слушай! Только никому-никому!.. Демьян нанял… хи-хи-хи! – Марка! А Марк… ну, ты знаешь Марка!.. Он такая душка, но свободных нравов. И он его… Ты понимаешь, да? А это же… ну, с его-то поклонницами! И если раздули бы, то конец, все, не подняться…

   Домбровская подмигивала, понижала голос, хихикала, стреляла глазками, и из всего этого он мог понять только, что имеет дело с какой-то скабрезной историей.

   Так и оказалось. Из недомолвок и намеков Илюшин в конце концов сложил картинку.

   Демьян нанял для книги не кого-нибудь, а Марка Пронина: скандально известного журналиста, специализирующегося на светской хронике. Пронин и сам часто становился ее героем. Сын известной поэтессы, он писал остро и хлестко, вел популярный канал на YouTube, носил прозвище «белокурая бестия» и едва избежал тюрьмы, когда его обвинила в домогательствах пятнадцатилетняя дочь знакомого, начинающая модель.

   Пронин с Демьяном начали вместе работать над книгой. Нина Тихоновна не разрешала использовать диктофон. Щербатых записывал за ней в блокнот. Расшифровка, с учетом проблем актера с письмом, была делом непростым. Журналист стал ему в этом помогать, они проводили вместе все больше времени…

   – Ну, и переспали, – скучающим голосом сообщила Элла. – Надо было ему наплевать на старуху и писать ее на диктофон. Все из-за этого блокнота.

   – Щербатых – гей? – спросил Макар, скрывая удивление.

   Он помнил многочисленные статьи о подружках Демьяна. Весь фандом с замиранием сердца следил за тем, кто станет очередной избранницей кумира.

   – Если бы ты видел Пронина, ты бы и сам стал геем, лапушка, – промурлыкала Домбровская. – Сладкий-гадкий, ммм! Так бы и съела!

   Через несколько дней после грехопадения Пронин сообщил Демьяну, что у него есть фотографии. Так случайно вышло. Их снимали. «Неужели я не предупредил?» Он назвал сумму, которую должен был заплатить Щербатых, чтобы фото не утекли в СМИ.

   Да, это был чистой воды шантаж.

   Марк пообещал, что если Демьян обратится в органы, снимки все равно будут выложены в Сеть.

   – Для Демьяна это был бы конец, – с мрачным удовлетворением сказала Элла. – У нас таких вещей не прощают. Нигде не прощают. Думаешь, почему Круз или Ди Каприо скрываются? Никто не торопится выйти из шкафа, ни один! Все эти подставные браки… Он ей – роли и карьеру, она ему – прикрытие… Самое смешное, что Демьяша как раз не гей. Даже не би! Повело один раз парня, бывает… Но так глупо попасться!

   – Он заплатил?

   – А ты как думаешь! Пронин ободрал его как липку. Ничего не оставил. Помнишь, Демьян два года подряд снимался во всяком шлаке? Потом еще в клинику загремел? Все говорили, из-за наркоты… Ничего подобного! Он был выжатый, как лимон. Натуральная депрессия. Потом еще полгода на таблетках выкарабкивался. Лично я считаю, что таблетки – это зло. Они как бы меняют личность, ты согласен? Человек все может вылечить сам, достаточно знать резервы своего тела…

   При этих словах Домбровская откинулась назад и свела плечи.

   – Да-да, – рассеянно согласился Макар, с трудом отводя взгляд от резервов.

   – Только не выдавай меня, понял? – Она вдруг встревожилась. – Пронин – мой друг!

   Илюшин вопросительно поднял брови.

   – Марк про меня пишет! – созналась Элла. – Раз в три месяца делает материал.

   Он понял: в мире актрисы, где забвение означало смерть, человеку, вытаскивавшему ее из небытия, прощалось все.

   Однако Илюшин не мог сообразить, отчего Демьян выбрал именно Марка Пронина для совместной работы. Пронин дорого стоил. Пронин ему не подходил. Он никогда не занимался мемуарами.

   – Костик его подсунул, – засмеялась Элла, когда он спросил ее об этом. – У Костика с Марком был роман. – Лицо ее выразило брезгливость. – Марку потребовались деньги, и наш Волчок подогнал подходящего клиента. Демьян у нас мальчик обеспеченный. Жалко только, глупый. Ты бы стал выпускать книгу по воспоминаниям какой-то полоумной старухи?

   – Если она хорошо помнила известных артистов своего времени – почему бы и нет?

   Элла уставилась на него. От выпитого глаза у нее не помутнели, а засияли ярче.

   – Да кому какое дело, что они там друг другу рассказывали? – четко выговорила она. – Они же все мертвые! Мертвые! Кому интересно, что они говорили!

   Контраст с дорогой в Зеленец впечатлял. Здесь трава по обочинам была скошена, деревца стояли с побеленными стволами. Ни мусора, ни ям. Вдалеке выплывали и пропадали большие живописные села, и в приоткрытое окно ветер приносил сладковатый запах дыма – то ли жгли костры, то ли топили бани.

   В середине пути Сергей остановился заправиться. Заодно и перекусил. Еда была такая, как он любил: много теста и мяса. Все сытное, вкусное. И сладости действительно… сладкие! В три раза слаще, чем все, что он ел в Москве.

   Он ехал, зная, что невидимый клубок послушно катится перед ним, и ниточка зажата в его пальцах. Логически рассуждая, можно было обойтись и без сумасшедшего перелета в Сыктывкар. Он провел бы день в Казани, затем встретился бы с Леной.

   Однако Бабкин знал, что без посещения родины Богуна ничего не получилось бы. Идея попросить о помощи казанскую профессоршу пришла к нему в самолете на обратном пути. А останься он в Казани, не пришла бы вовсе; Бабкин, собственно, в первый же день позабыл о существовании Тарбеевой и, как пить дать, не вспомнил бы.

   Иногда, он знал, события как-то так увязываются друг с другом, так сцепляются петельками и крючочками, что одно тянет за собой другое, и нельзя безнаказанно вынуть из этой цепочки фрагмент, как нельзя убрать несколько штук из выставленных костяшек домино. Движение прекратится; нарушится правильный ход вещей. Он стал шариком, катившимся по лабиринту предметов. Иногда выпадали нелепые или странные, но не было ни одного лишнего.

   Он ехал в Усть-Чекан, потому что побывал в Зеленце. Одно вытекало из другого.

   Усть-Чекан и Вятку разделяло шесть километров. Бабкин решил, что когда закончит все дела в деревне, доедет до берега реки и предастся там… черт, надо все-таки вспомнить это японское слово. Очень трудно предаваться тому, чему не знаешь названия.

   «Через полтора километра съезд», – предупредил навигатор. Дорога вела его сначала через перелесок, затем через широкое желто-зеленое поле кукурузы. Всякий раз, видя кукурузу, Сергей изумлялся, как ребенок, ее высоте. Он приоткрыл оба окна и под шуршание подсохших листьев, напоминающее дождь, выехал к Усть-Чекану.

   Деревня встретила его разноголосицей. Вопили дети, беззлобно лаяли псы; длинноногие, точно балерины, белые куры вылетали из-под машины с кудахтаньем, хотя он тащился едва-едва. Проезжая мимо прогона, он заметил вдалеке леваду, в которой гуляли четыре крепких гнедых лошадки. Откуда-то доносилось противное блеянье коз. Бабкин не сомневался, что если покатается вокруг, где-нибудь в окрестностях обнаружит коровье стадо.

   В деревне, где жила его старая родственница, последнюю корову зарезали десять лет назад.

   За окном проплыла небольшая мечеть. Возле нее стоял указатель: «На родник».

   Ему вспомнился Зеленец, который был впятеро больше Усть-Чекана. Разрушающиеся дома, пустые улицы, по которым ветер гнал мусор и листья.

   Бабкин в некотором ошеломлении объехал всю деревню. Сфотографировал для Маши резные наличники с тюльпанами и черно-белого козленка, доверчивого, как щенок, который подошел, когда Бабкин выбрался из машины. Сергей отломил для дурачка кусок лепешки, купленной на заправке. Козленок счастливо взмемекнул, выхватил угощение редкими зубами, едва не отхряпав Бабкину полпальца, и ускакал, взбивая пыль.

   По его представлениям, Усть-Чекан был полноценным селом, а не деревней, как его обозначали на картах. Сергей видел школу, объединенную с детским садом, Дом культуры, два магазина и даже парикмахерскую. Семьи здесь, по всей видимости, жили большие. На его глазах родители лет сорока погрузили в «Газель» девятерых отпрысков и унеслись под собачий лай.

   Он вспомнил Лидию Рушановну. «Газификация, мой дорогой, – вот первый столп благополучия. Посмотрите на наши деревни! Сколько процентов из них газифицировано? Сколько стариков вынуждены топить дровами? А ведь это тяжело, тяжело и дорого, и русская печь, при всех ее достоинствах, не выдерживает никакой конкуренции с обыкновенным газовым отоплением». В Усть-Чекане ее наблюдение подтверждалось: он не увидел ни одного дома, по стене которого не поднималась бы тонкая газовая труба.

   «Когда нет необходимости связываться с дровами, высвобождается – что, Сережа? Верно, высвобождается ресурс. Я знаю, о чем говорю, поверьте: до моих пятнадцати лет наша семья жила в доме, который отапливался русской печкой и голландкой. Газ – это жизнь, мой дорогой».

   Он оставил машину в тени старого тополя. Перед магазином на солнце играли чумазые ребятишки лет пяти-шести. При виде Бабкина они притихли, но не разлетелись, а лишь подвинулись.

   «Второй столп – многодетность и трудолюбие. Я объединяю их в один пункт, поскольку все это не что иное как традиции, Сережа. Число больших семей неуклонно уменьшается, в этом отношении поступь прогресса неумолима, как и везде, но их все равно много. Я могу вам доказать с цифрами в руках, как говорится…»

   В магазине стоял крепкий яблочный дух. Бабкин обогнул ящики, доверху наполненные яблоками, и подошел к продавщице.

   Он набрал сладостей, не глядя отложил какие-то консервы. Они не были ему нужны, но он всегда придерживался правила: прежде чем расспрашивать человека, оставь ему что-нибудь на память. Лучше всего – деньги.

   Забрав пакеты, он спросил:

   – Простите, вы давно здесь работаете? Я ищу мужчину, который приезжал три года назад…

   Продавщица внимательно взглянула на фотографию Богуна, взятую им из новогодней газеты.

   – Понимаю, что прошло много времени. Он был тут в двадцатых числах августа. Зовут Григорий Богун.

   – Я такого не помню. – Женщина покачала головой. – Лицо неприметное, но на память не жалуюсь. Не было его у меня в магазине. Может быть, к Залиловой заходил? Это вторая точка, на соседней улице.

   Сергей поблагодарил и ушел. Он расспросил Залилову. Он заглянул в Дом культуры, перед которым играли в нарды пожилые мужчины, показал Богуна и им, и трем работницам Дома культуры, и парню, выпасавшему коз, и водителю грузовика, привезшего молочные продукты к Залиловой… Никто не узнавал Григория.

   Когда Бабкин сказал, что это его друг, который пропал три года назад, вокруг него образовалась небольшая толпа. Немногословные люди, которых он не назвал бы приветливыми, сопровождали его, заходили во дворы, выкрикивали хозяев – иногда по-татарски, иногда по-русски. Его отвели в подобие гостевой избы, где мог остановиться приезжий, но и там старая татарка в платке, надвинутом на глаза, отрицательно качнула головой. Сергей вглядывался в лица, но ни на одном не видел и тени сомнений.

   Он заметил темноглазую девчушку лет десяти, следовавшую за ним в отдалении. Мимоходом пожалел, что у него не осталось Машиных игрушек. С другой стороны, леший его знает, как здесь отнесутся к мужчине, который раздает игрушки девочкам. Время от времени он ловил на себе неприязненные взгляды, но не мог понять, чем они вызваны.

   Переходя от дома к дому, Бабкин понял, что Усть-Чекан – деревня смешанная. Здесь жили пенсионеры, дачники, фермеры, жили многодетные семьи, где отец работал вахтовым методом и уезжал на полгода, и те, кто трудился на земле.

   «Третья причина, Сережа, в том, что татары – народ малопьющий…»

   Ему попался на глаза один-единственный нежилой дом – вдалеке, на большом запущенном участке, где обрастал травой ржавый скелет бороны.

   К концу второго часа он убедился, что ни Богуна, ни лже-Богуна никто не видел. Это рушило на корню всю его теорию, согласно которой Григорий встретился здесь с человеком, которому отдал свои документы. Не факт, что это был московский лже-Богун, паспорт мог попасть к тому через вторые-третьи руки…

   Бабкин сел на скамейку перед Домом культуры и стал думать.

   Богуна здесь не было.

   Лже-Богуна тоже.

   Григорий отправил смс начальнику, из которого следовало, что отдыхать ему понравилось, а работать – нет. Но это не значит, что речь шла об отдыхе в Усть-Чекане. Могло произойти что угодно. Встретил в автобусе девушку и позабыл про корешей. Напился с другими приятелями и никуда не поехал.

   А как все хорошо складывалось! И Тарбеева блестяще сыграла свою роль, и стеснительная Лена вспомнила все без гипноза, и Усть-Чекан подходил по всем признакам.

   К Сергею постепенно теряли интерес. Сопровождавшие разбрелись, вернулись к делам. Пожилые мужчины – медленно говорившие, степенно двигавшиеся – вновь сидели за нардами. Кто-то курил в стороне, женщины обсуждали растущие цены.

   – А ничего у вас не происходило в августе две тысячи шестнадцатого, люди добрые? – спросил Сергей. – Числах эдак в двадцатых?

   Он спросил задумчиво, скорее, размышляя вслух, чем ожидая ответа. И потому удивился, когда к нему обернулись все.

   Разговоры стихли.

   Одна из женщин испуганно прижала ладонь к губам.

   Позже он ругал себя за то, что не сообразил спросить об этом раньше. Был уверен, что Богун приезжал в Усть-Чекан надолго, размахивал перед жителями его фотографией, будто флагом, надеясь добиться от них капитуляции в виде признания, что они встречали Григория. И не подумал о других вариантах.

   Эти люди не связали между собой его интерес к какому-то парню, которого никто никогда не видел, и страшные события августа, хотя в деревне о них знал каждый.

   Своим вопросом он будто открыл шлюз. Заговорили сразу все.

   Бабкин только успевал поворачиваться от одного к другому. Ему было не до записей – понять бы, в чем дело!

   – Подождите! – взмолился он наконец. – Давайте по порядку!

   Седой, но с моложавым скуластым лицом мужчина кивнул.

   Пожар, сказал он, был пожар. Горели Щукины – местные, два брата с паршивой репутацией, получившие избу по наследству от дальней родни.

   – Ворье и алкаши, – гневно сказала одна из женщин. Вокруг закивали. – Пили, как свиньи! Слава Богу, на улице не показывались, бухали у себя. И тащили-то все к себе, точно в нору, не важно – надо – не надо, пригодится – не пригодится…

   Бабкин догадался, что заброшенный дом, который он видел, принадлежал Щукиным.

   – Валера и Леонид, – сказал давешний седой. – Люди негодные, Ира права. Вообще – шофера, но и за ремонт брались, автозапчасти откуда-то возили, и краденым приторговывали… Валерка сидел за драку, Леонид – за кражу. Вроде уж по рукам дали, а все равно глаз воровской: вечно косился, где бы что стянуть. О покойниках бы так не говорить, конечно…

   Народ зашумел.

   – Через них все могли погореть, – сумрачно сказал худой старик из-за плеча оратора.

   – Муж пьет – полдома горит, жена пьет – весь дом горит…

   – Этого, Степа, проверить не удалось.

   – Тьфу три раза!

   – И не говори…

   – Жены у них когда еще сбежали, – объяснила вторая женщина. – Одна официальная, вторая – так, баба приблудная… Надолго не задержались.

   – Оно и к лучшему!

   – Это сейчас значения не имеет, – веско сказал седой, и разговоры пресеклись. – Пойдем, – обратился он к Сергею, – посмотришь на месте.

   По пути он рассказывал, что на этой земле никто не строится: наследников нет, история у дома плохая, хотя участок немаленький, восемьдесят соток, его бы в хорошие руки… Группа, прираставшая новыми участниками, свернула с дороги. Сергею пришлось продираться через высокую спутавшуюся траву. Его проводник шел рядом, словно не замечая ее.

   По гнилым зубьям бороны взбирался вьюнок. Синеватые от бесчисленных ягод заросли терновника огораживали участок Щукиных углом с двух сторон; ветки переплелись плотно, за ними не было видно поля.

   – Разве что ребятишки за терном лазают, – сказали у Бабкина за плечом, будто отвечая кому-то.

   Но жители притихли. Серый дом, крытый двор… В центре – прямоугольник, в котором угадывались остатки строения.

   – Это баня. Баню мы разобрали, – сказал седой. – Были еще сарай и навес, от них даже следа не осталось. Огонь пошел по траве к дому, но потушили.

   – А лето сухое было, – сказал старик. Узкие глаза-щелочки не отрывались от контура бани.

   Он прибавил что-то по-татарски, женщины закивали.

   Бабкин пробежался взглядом по людям. Все лица до единого были обращены к бывшему пожарищу, кроме той самой девочки: она таращилась на Сергея.

   – Напились, решили в бане попариться пьяными и угорели. И никого не нашлось, чтобы забрать тела. Ни родни, ни друзей… Что за жизнь такая, если тебя и оплакать некому! Всех троих похоронили на нашем кладбище. Сделали все как положено, священника привезли, молитву читал. Все как положено, – строго повторил он.

   – Почему троих, если Щукиных было двое? – спросил Сергей.

   – К ним за неделю до этого приехал кто-то.

   – Они втроем пьянствовали, тебе ж говорят, – растолковала одна из женщин. – Втроем-то веселее!

   Бабкин обернулся к ней:

   – Человек всю неделю здесь был? Или наведывался время от времени?

   – Какое – наведывался! Он от Валерки с Леонидом и не вылезал. Как заявился, так и начался у них праздник.

   Это не мог быть Григорий Богун. Григорий всю неделю работал, в пятницу предлагал помочь с папками Лене Макеевой…

   – А не мог это быть тот, второй, которого я вам показывал? – с надеждой спросил Сергей.

   – Ты пойми: мы его не видали толком, – объяснил седой. – Глянули издалека – вроде такой же уголовник, как Щукины… Ну, и зачем он нам? А мы ему и подавно незачем.

   – Почему уголовник? – быстро спросил Бабкин.

   – А пес его знает.

   – Ясное дело, что уголовник! Кто к ним еще поедет!

   – Приличный человек с такой швалью не свяжется…

   – Это не твои знакомцы, не переживай, – подал голос низкорослый тучный мужчина.

   Сергей обернулся к нему.

   – Почему вы так решили?

   – У тебя фотки свежие, нынешнего года. А Щукины угорели в шестнадцатом.

   Свежей у Бабкина была только фотография лже-Богуна, но он не стал распространяться об этом.

   – Следствие было?

   – Ого! Еще какое!

   Да, приезжал следователь из Арска, всех опрашивал, потом явился снова с какими-то людьми, подчиненными своими, должно быть… Кто их видел? Ребятишки видели, рассказали старшим. Ну, кое-кто из местных выпивох и бездельников там покрутился, но недолго.

   Сергей понял, что любопытство такого рода усть-чекане не одобряли.

   «А не спалили ли вы, люди добрые, трех несимпатичных вам алкоголиков?» – задался он вопросом. В этой деревне Щукины были бельмом на глазу. Но чтобы в сухое лето деревенские сами устроили поджог… Опасное дело. Кто на такое пойдет?

   Но ведь даже дом не сгорел. Значит, потушили быстро, раз огонь перекинулся только на сарай и навес.

   «Экспертиза сгоревших тел – дело сложное, – думал Бабкин. – А вот пожары – другая история». Он сказал себе, что если бы кто-то подпер снаружи дверь и поджег баню, это выяснилось бы при расследовании.

   В конце концов, это его не касалось. Он всего лишь искал след, оставшийся за Григорием Богуном, а наткнулся на дым и огонь.

   Может быть, это и был след? Прямоугольник – контуры невидимой могилы, ушедшей в землю… На секунду ему показалось дикостью, что погибшие захоронены где-то в другом месте. Зачем? Разве не здесь они должны лежать?

   Он одернул себя и вернулся к своему делу.

   – Известно, что за третий мужчина был с Щукиными?

   – Если начальство что-то и узнало, нам о том не докладывали, – с недовольством, показавшимся ему странным, ответила одна из женщин.

   – Ты что говоришь-то? – напустился на нее толстяк. – Кому не докладывали? Если тебе персонально не докладывали, так и скажи. Он под собственным именем похоронен, все установили, даты прописали, а ты человека в заблуждение вводишь…

   Женщина что-то злобно проворчала в ответ. По-видимому, ее отношение к Щукиным, которых она считала личными врагами, распространялось и на Бабкина. Но толстяк, махнув на нее рукой, сказал:

   – Фамилия-то известна, просто мы ее не помним. Можно до кладбища доехать.

   Бабкин посмотрел на телефон, прикинул, сколько времени займет дорога и во сколько он окажется в Арске.

   – Вы не помните фамилию следователя?

   – Чеботарев, – ответил седой, не задумываясь. – Мы с ним однофамильцы, как не запомнить.

   Бабкин поблагодарил своих добровольных помощников, попрощался и пошел к машине. Люди топтались возле дома Щукиных, никто не торопился возвращаться к делам. Вслед ему ветер доносил негромкие голоса. Жители переговаривались между собой приглушенно, точно на кладбище, и он подумал, что для них Щукины тоже навсегда остались здесь.

   Возле машины Сергей вытащил блокнот, записал: «Чеботарев». Вышел в Интернет, отметив, что сеть ловит отлично, и нашел в межрайонном следственном отделе города Арска Руслана Чеботарева.

   Он позвонил, не теряя времени. Судя по голосу, Руслан Чеботарев был человеком очень молодым. Бывший оперативник, Сергей без труда находил общий язык с людьми из «системы», и это не требовало от него никакого сознательного усилия: он всего лишь возвращался в ту стихию, в которой провел много лет, – так неуклюжая на вид черепаха сползает с берега в воду и широкими гребками уходит на дно.

   Чеботарев, к его радости, согласился на встречу в этот же день.

   Записав адрес, Сергей сунул телефон в карман.

   «В магазин, что ли, заглянуть еще раз?» Половину лепешки он скормил козленку и теперь жалел об этом. Целая лепешка пригодилась бы и ему самому на обратном пути. Пал жертвой собственной сентиментальности. Как жена с подобранным деревенским псом.

   Нет, у Маши все иначе, поправил он себя, и сентиментальность тут ни при чем. Они с Цыганом как-то так… состыковывались, что ли. Ему было интересно наблюдать за их взаимоотношениями. Когда-то Маша держала двух малышей-йорков: веселых созданий, к которым Сергей привязался, хотя прежде был уверен, что подобная мелюзга заслуживает только жалости. Про себя обзывал их «стельки». Однако в этих щуплых существах неожиданно обнаружились решительные собачьи характеры. Ну просто шутка господа бога: взять малюсенький серебристый фантик с цветочками и упаковать в него десять кило сырого мяса.

   С йорками Маша дружила.

   А со старым дворовым псом она… совпадала, пожалуй. Словом «любовь» или «привязанность» их отношения не описывались; это было взаимное уважение двух равноправных существ, ежеминутно наполненное радостью от того, что они повстречали друг друга.

   Сергей прикинул, не купить ли еще сладостей. На заднем сиденье лежал пакет, но ему хотелось найти причину, чтобы задержаться здесь хотя бы ненадолго. Требовалась какая-то смысловая точка, что ли… Будь поблизости холм, он посидел бы на нем, как в Зеленце. Но на единственном подъеме выпасали лошадей, а лошадям Бабкин с детства не доверял. Если им взбредет в голову затоптать скромного частного детектива, неужели ограда в три поперечных палки их удержит?

   Пока он раздумывал, в десяти шагах от него возник ребенок.

   Та самая девчушка, которая везде таскалась за ним.

   Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, и Бабкин озадаченно уставился на нее. Он не знал, что могут хотеть такие девочки. Писать? Мороженого? Прокатиться на машине?

   Личико у девочки было смышленое.

   – Как тебя зовут? – спросил Сергей.

   – Диана.

   Он присел на корточки, постарался сделать дружелюбное лицо. Это всегда давалось ему тяжело. Улыбнешься – а дети с воплями разбегаются прочь.

   Но девочка не убежала. Она стояла, без улыбки глядя на него, и что-то обдумывала.

   – Ты хотела со мной поговорить? – мягко начал Сергей.

   Она молча кивнула. Он никак не мог сообразить, чего она боится, а от этого зависело, как вести разговор. Если опасается его, зачем пристает? Если кого-то другого, чем он может помочь – чужак, впервые появившийся в деревне этим утром?

   – Тебя кто-то обидел?

   Секунду она молча в изумлении таращилась на него. И вдруг расхохоталась.

   – Меня здесь никто обидеть не может. Я внучка Гулии!

   Это было заявлено с неприкрытой гордостью. Она даже спинку выпрямила и задрала подбородок, чтобы быть достойной этой замечательной роли – внучки Гулии. Бабкин припомнил властную старуху в большом доме, к которой его приводили.

   Значит, не обижают. Замечательно. Еще не хватало приехать в чужую деревню и выяснить, что ребенок стал жертвой домогательств.

   – Хорошо, что все в порядке, – сказал он, чтобы хоть что-то сказать.

   – У вас фотка. В телефоне.

   Бабкин подобрался. Вместо странноватой девочки перед ним возник потенциальный свидетель, единственный на весь Усть-Чекан.

   – У меня там две фотки, – медленно сказал он. – Посмотри-ка. Ты о какой?

   Прежде чем подойти, Диана бросила быстрый взгляд на взрослых, оставшихся возле дома Щукиных. Приблизилась, уставилась на телефон. Бабкин вывел на экран фото настоящего Богуна.

   – Ты его встречала? – Сергей затаил дыхание.

   – Вы бабушке не расскажете?

   Он чуть не рассмеялся от облегчения. Вот чего она боялась!

   – Господи, да никогда в жизни!

   – А если она строго будет спрашивать? – Диана сощурила глаза, и он явственно представил взгляд ее бабки, под которым многочисленные внуки немедленно сознавались во всех грехах.

   – Все равно не скажу, честное слово.

   – Я его видела. – Она ткнула пальчиком в экран. – Этого дядьку. Он шел через поле.

   – Какое поле, Диана?

   – Во-он там! – Она обернулась и махнула рукой в сторону кукурузы, мимо которой он проезжал. – Бабушка до сих пор мне запрещает туда бегать, а это было давно, я вообще была маленькая, мне даже нельзя было с чужими разговаривать.

   – Это давно было, – невольно повторил Сергей.

   Три года прошло. Три года! Сейчас ей около десяти… Неужели ребенок, каждый день которого насыщен событиями, вспомнил случайно встреченного мужчину?

   – Это точно он? Тот, которого ты видела?

   – Он через поле шел, – кивнула Диана, – от автобусной остановки. А я играла одна. Делала новые волосы для Лагуны Блю из кукурузки. Он остановился и спросил, точно ли наша деревня – это Усть-Чекан? А я говорю: точно! А он говорит: ты почему такая маленькая одна играешь? Папа с мамой тебя не потеряют? А я говорю: они тут, рядышком. Это меня бабушка научила. Он говорит: а знаешь, что у меня есть? И дал мне киндер-сюрприз.

   «Дивный зачин, – подумал Бабкин. – Взрослый парень подманивает маленькую девочку в кукурузе шоколадными яйцами. Просто зашибись».

   – И что потом было? – осторожно спросил он.

   Диана пожала плечами:

   – В яйце был пингвинчик. Только у меня такой есть уже. Я им немножко поиграла и подарила Вике.

   – А дядька, с которым ты разговаривала?

   – Он ушел к Щукиным. Они его ждали в гости. Он так сказал.

   Сергей попытался прикинуть, каковы шансы, что девчонка все выдумала. Она знала, о чем он спрашивает, слышала разговоры, что велись вокруг него… Елки-палки, как же трудно с детьми! Вроде бы они бывают склонны к вранью на ровном месте. Может, ей просто захотелось внимания?

   – А этого человека ты не видела? – Сергей показал ей жениха Варвары.

   – Не-а. У нас таких нету.

   – Как ты запомнила того, на поле? – не удержался он. – Три года прошло!

   Она почесала нос.

   – Он на дядю Юру похож. Точь-в-точь такой же, даже голосом. Я к нему сначала побежала, потому что подумала, Юра приехал. Его Алсу в тот день утром выгнала, потому что он сказал, что у нас не семья, а татаро-монгольское иго! Татары русских бьют!

   – И что дальше? – Бабкин невольно заинтересовался этой семейной коллизией.

   Девочка пожала плечами:

   – Алсу сказала, что это наглое вранье, и побила его.

   Сергей хрюкнул.

   – Дядя Юра уехал, – продолжала она, – а вечером я пошла гулять, и дальше я вам уже рассказала. Где вы теперь будете его искать?

   – Пока не знаю, – сказал Сергей. – Твой рассказ все меняет. Буду думать. Поеду к человеку, который расследовал пожар у Щукиных. Кстати, ты что-нибудь знаешь об этом? О пожаре.

   – А чего там знать? Пьяным в баню ходить нельзя. Людей жалко, – по-взрослому добавила она, и глубоко вздохнула. – Дядя Леня был добрый. Он с моими братьями иногда мячик гонял на поле. А вы на роднике были? Там у нас птичка живет, щурка. Красивая-красивая!

   Она даже кулачки сжала и зажмурилась изо всех сил, чтобы показать, что не в силах выдержать такой красоты. Бабкин улыбнулся.

   – Прости, не смогу посмотреть. Мне пора. – Он лихорадочно пытался сообразить, чем отблагодарить ее; время поджимало, ему действительно нужно было выезжать, если он хотел успеть на встречу со следователем.

   Наконец его осенило.

   В сумке лежал купленный для Маши в аэропорту Сыктывкара милый сувенир: деревянная куколка размером с ладонь, в пушистом меховом капюшоне. Сергей представлял, как обрадуется ей жена, но он готов был еще раз слетать в Сыктывкар, чтоб только не оставлять без благодарности эту девочку.

   – Вот, держи. – Он неловко сунул ей куколку. – Спасибо, Диана. Ты мне очень помогла.

   Она ахнула, протянула руку, но испуганно задержала в воздухе:

   – Это… мне?!

   – Кому же еще!

   На ее лице проступил такой восторг, что Бабкин смутился. Широко раскрыв глаза, Диана выхватила подарок, прижала меховую девочку к себе, попятилась и умчалась, не сказав ни единого слова.

   Он усмехнулся, сел в машину. Усть-Чекан расщедрился напоследок и преподнес ему подарок.

   По пути в Арск Бабкин удовлетворенно напевал себе под нос. Разрозненные фрагменты наконец-то пришли в движение и стягивались к центру рисунка.

   Ему оставалось найти сердцевину. Сергей хорошо представлял ее очертания, но требовались детали. Не расцвеченных впечатлениями рассказов очевидцев жаждала его душа, а сухого, отстраненного языка протокола.

   Руслан Чеботарев действительно оказался парнем лет двадцати пяти, подтянутым и молодцеватым. Форма сидела на нем так, что Бабкин неожиданно для себя проникся завистью. Хотя чему завидовать, когда он сам все эти форменные упаковки терпеть не мог, а любой официальной одежде предпочитал футболку с джинсами!

   А вот поди ж ты.

   Он показал следователю свою лицензию (Чеботарев изучил ее с любопытством человека, которому не доводилось прежде встречаться с частными детективами) и изложил следователю, что привело его из Москвы в Арск.

   Они мгновенно перешли на «ты». Сергей с легким злорадством подумал, что Илюшин с его неистребимой привычкой к выканью крутился бы в этом кабинете как уж на сковородке.

   Затем он выкинул из головы Илюшина, его расследование, Машу, детей, собак и все остальное и полностью сосредоточился на том, что привело его к Чеботареву. Сергей умел входить в состояние, когда все, не относящееся к его работе, растворялось, – будто таяли отделенные от него толщей воды силуэты людей, стоявших на борту, пока сам он в батискафе погружался в неизведанные глубины, и только то, что было на глубине, теперь имело значение.

   Это умение в свое время спасло его нервную систему в первом браке. А бывшая жена навсегда осталась в убеждении, что он бесчувственная сволочь.

   Но Бабкин не был сволочью. Просто из батискафа все воспринимается по-другому.

   – Помню это дело, само собой, – сказал Чеботарев. – Только название села забыл… Чемень?

   – Усть-Чекан.

   – Точно. Трое погибших по собственной глупости.

   – Стопроцентно по глупости? – спросил Сергей.

   – Да, они угорели. Двое местных и их приятель, с которым они пили, не просыхая. Экспертиза показала, что очаг возгорания находился внутри, возле печки. Баня старая, выгорела за пять минут.

   – Можно дело посмотреть? – попросил Сергей.

   Чеботарев напрягся. Бабкин ощутил себя крестьянином, неторопливо подъезжавшим к городу на груженной репой подводе, перед которым неожиданно с лязгом упали железные ворота. В следующую секунду он понял причину. В нем узрели не простака, собиравшегося торговать репой, а шпиона в кольчуге под косовороткой.

   – Я не проверять тебя собираюсь, – он даже усмехнулся, – а посмотреть, кем были погибшие. Меня особенно интересует третий, который не местный. Предполагаю, что он должен прямым путем вывести меня на моего фигуранта.

   Чеботарев прищурился, взвешивая, стоит ли соглашаться на просьбу.

   – Ладно, подожди в коридоре.

   Бабкин сел на длинную скамью, обитую дерматином, и задремал. Он устал. Его вымотали перелеты, переезды и ночевки в дешевых гостиницах. Все эти мытарства не оплачивались клиентом. Однако Бабкин ни на секунду не сомневался в необходимости своего расследования. Он лишь сокрушался о том, что в возрасте этого парнишки, Чеботарева, даже не заметил бы нарушения привычного режима.

   Он присел на парапет, высматривая среди них Егора.

   Листья срывались с высокого желтого клена. Илюшин следил за их прерывистым полетом, напоминавшим пеший спуск по невидимым ступенькам: раз, два, три. Листья шли вниз один за другим, и на тротуаре складывалась из них дорожка, по которой можно было взойти на золотую вершину клена, если прищурить глаза.

   Этим он и развлекался: щурился, складывая лестницу из кленовых листьев.

   Его похлопали по плечу.

   – Привет! – Егор держал два бумажных стаканчика с кофе. – Взял тебе. Раз уж ты меня достаешь по полной программе, пей эту дрянь вместе со мной.

   – Спасибо!

   Олейников присел рядом.

   – У меня пятиминутный перерыв. Ни минутой больше, предупреждаю честно.

   Макар отпил кофе и спросил:

   – Почему ты не рассказал нормально про Ивана Ельчукова?

   Егор помолчал.

   – Надеялся, что это нелепое происшествие давно похоронено, – буркнул он наконец. – Зачем ты его выкопал, можешь мне объяснить? Какое отношение оно имеет к гибели Нины Тихоновны? Если ты подозреваешь Ивана, так у него было алиби.

   «Алиби и хорошо поставленный удар правой».

   – Почему не рассказал? – повторил Макар.

   – А что, трудно догадаться? Потому что мое поведение в той ситуации меня не красит. У меня сейчас набрана группа, мальчишки и девчонки возраста тогдашнего Ивана: как раз лет тринадцать-четырнадцать. Я смотрю на них и не могу понять, как можно было быть таким черствым идиотом в девятнадцать лет. Я ведь даже не извинился перед парнем. У меня была возможность – на похоронах. Но, елки-палки! Ну как? Подойти и сказать: «Прости, что я оттянул резинку твоих трусов и испортил тебе первую влюбленность?» Рядом с гробом, в котором лежит Нина Тихоновна? Слишком абсурдная сцена даже для нашего абсурдного мира. За что извиняться? За то, что мальчишка мне не нравился и я позволил себе лишнего?

   Он отпил кофе и поморщился.

   – Тьфу, ну и гадость! Слушай, серьезно: почему ты копаешься в мелких конфликтах столетней давности?

   – Не таких и мелких. Я слышал, Иван пытался повеситься.

   – Пытался, да. И вполне всерьез. Даже здесь нет у меня оправдания: типа, демонстративный суицид, все для публики! Ничего подобного.

   – Почему ты его не любил?

   – Кого? Ивана?

   – Ага.

   – Вот, знаешь, сам толком не могу объяснить. – Егор проводил взглядом красивую женщину в темном плаще. – В нем было какое-то мрачное упорство, которого сам я был лишен. Вспомни себя в четырнадцать лет. Стал бы ты ухаживать за взрослой девицей, студенткой, да еще и окруженной такими же взрослыми поклонниками? Нет! Ты бы тихо влюбился и страдал в сторонке. Как и я. Как и любой подросток этого возраста. А Иван как будто не понимал негласных ограничений, и это меня отталкивало. В нем было что-то звериное: вот моя самка, и я ее возьму. – Он помолчал. – Мне ведь Элка даже не нравилась. Нравилось, что о нас с ней все говорят и смотрят. А сама по себе – нет. Но я тогда чувствовал себя как вожак стаи, в которую затесался чужой волчонок и пытается подкатывать к моей волчице. В общем, нелепый и тягостный эпизод. Если бы я мог, я бы вырезал его из своей жизни бесследно. Джонни, сделай мне монтаж. Бывает, неприятные переживания заставляют человека взрослеть, дают приращение опыта, меняют его. Но тот случай с резинкой был просто бессмысленной дрянью, такой же, как этот кофе. – Он встал. – Все, извини, мне пора.

   – Один вопрос, – остановил его Макар. – Ты не помнишь, какого цвета были туфли у Домбровской?

   – Помню, конечно! Ярко-синие.

   «Значит, ярко-синие», – говорил себе Макар несколькими часами позже. Или изумрудные – в это верилось больше. Или желтые (маловероятно). Интересно было бы выслушать вариант Ельчукова, но что-то подсказывало, что от Ивана он ничего не дождется.

   Иван Денисович Ельчуков. Родился в тысяча девятьсот восемьдесят первом. Родители уехали из России в две тысячи восьмом, с тех пор не возвращались. Жил в Петербурге и Москве, подрабатывал, подворовывал, был судим за нанесение тяжких телесных, снова работал, обвинялся в краже и в изнасиловании. Правда, потерпевшая забрала заявление, а тремя днями позже вышла за Ельчукова замуж. Брак продержался полтора месяца.

   «Ну и подруги у тебя, Иван Денисович».

   Четырнадцать лет, всего четырнадцать было Ивану в тот год, когда убили Полину Грибалеву. Но Джесси Померой, бостонский изверг, начал мучить детей в одиннадцать, а в четырнадцать был убийцей. Дети убивают чаще, чем кажется. Роберту Томпсону и Джону Венеблсу было десять, когда они расправились с двухлетним малышом.

   В илюшинской памяти сохранилось достаточно имен, и это были имена не только преступников, но и жертв. И детей, и взрослых. Их голоса звучали у него в голове: «Смотри, что с нами сделали! Большинство из тех, кто совершил эти зверства, был младше Ивана Ельчукова. Посмотри на нас! Ты внимательно смотришь?»

   В день убийства Грибалевой по лестницам бывшего общежития бегал мальчишка-подросток. Уголовное дело не сохранилось даже в архивах, а как оно нужно сейчас, черт возьми! Быть может, кто-то из свидетелей описывал этого бегуна. Быть может, он опознал бы его по фотографии.

   Илюшин выстраивал хронологию.

   В мае девяносто пятого Олейников жестоко подшутил над Иваном. Вернее, шутка самая обычная, в меру глупая для студента. Всего лишь оттянуть резинку вылезших трусов…

   Но Иван влюблен. Он странный угрюмый подросток. Что для других неприятное происшествие – для него трагедия. Перенести такое унижение на глазах девушки, которую он боготворит… Надо думать, ему стоило огромного труда принести ей ветку сирени на глазах у посмеивающихся студентов. Он шел к ней через всю комнату, не дыша, под прицелом взглядов; сердце у него колотилось, ноги подкашивались. А еще портвейн!

   Страшно представить стыд и ярость, охватившие его после выходки Олейникова. «Хорошо, что не вышел из окна, – мысленно сказал Макар. – Испортил бы и праздник, и клумбу».

   Некоторое время спустя Лиана Олейникова покончила с собой. Ее второго сына, которому было всего девять, забрала к себе сначала мать Лианы, затем подруга, и Егор остался один.

   Почти один. Рядом была Полина Грибалева. Она понимала Егора, любила его. У них начинался роман.

   В сентябре ее убили.

   А Нина Тихоновна была убита пятнадцать лет спустя. Незадолго до того, как, по ее словам, собиралась оформить завещание, по которому квартира досталась бы Егору.

   Ее племянник обеспечил себе ложное алиби на день убийства.

   И не будем забывать о том, что все смерти посвящены Прекрасной Даме. Может быть, той самой, которой Иван нес ветку сирени?

   «Допустим, я нашел мотив. Но как это соотносится с книгой?»

   Иван Ельчуков не походил на человека, способного заказать в издательстве «Песни ангелов Московской области». Он жил в плохом районе на окраине. Перебивался случайными заработками.

   Зачем бы он стал вкладывать деньги в выпуск «Песен ангелов»?

   А главное, зачем он убил Свету Капишникову и штукатура Шеломова?

   «Вопрос сформулирован неверно. Не зачем, а почему».

   «По какой причине убиты именно эти двое? У нападений Хроникера есть логика. Я просто ее не вижу».

   Илюшин не мог припомнить, когда он в последний раз так уставал. Временами его охватывало сомнение в том, правильным ли путем он движется. Слишком велика была область допущений. Только «Песни ангелов» доказывали, что все убийства были совершены одним человеком. Если бы не книга, он никогда не объединил бы в одно дело шесть смертей.

   Полина Грибалева

   Нина Тихоновна Ельчукова

   Светлана Капишникова

   Дмитрий Шеломов

   После убийства Шеломова что-то произошло. Отчего-то Хроникеру стало важно выпустить книгу. Настолько, что он записал подробности трех убийств, придумал сюжет, объединенный любовью к прекрасной женщине, перекроил убийства, вывернул дело рук своих наизнанку, назначив себя спасителем… И привел самого себя к воротам в небеса.

   – А совесть-то тебе, братец, нашептывает, что ты сукин сын, – сказал Илюшин. – Иначе ты не стал бы прикрываться благородной миссией спасения.

   Он поговорил с Истриком, обсудил предположение, которое пришло ему на ум. Мог ли Хроникер знать, что в издательстве его заказ отдадут именно Юренцову? Что, если все крутилось не вокруг Олейникова, а вокруг фантаста? И книга была лишь поводом к растянутой пытке? Ничем иным нельзя назвать то состояние, в которое погрузился Юренцов, поняв, что именно он должен написать.

   Однако Стивенсфилей поклялись, что это исключено. Никто не мог догадываться, кого они выберут для выполнения заказа. Для очистки совести Илюшин запросил имена всех, причастных к проекту «Песен ангелов». Список состоял всего из пяти фамилий, и ни одной знакомой там не было.

   Значит, все-таки случайность. Как он и предполагал с самого начала. Настоящие, а не выдуманные ангелы Московской области, рассерженные происходящим, написали докладную своему начальству; ее рассмотрели и утвердили. Стукнула синяя печать. Закрутились шестеренки, двинулась невидимая платформа и подняла Олега Юренцова на сцену.

   Ангелы не могли знать, чем это закончится.

   Убийца кинулся зачищать следы. Юренцов, за ним – юрист Лев Котляр… Илюшин едва не стал третьим. Стал бы, не спаси его чудесное вмешательство. Ангелы Московской области в его случае имели вид двух наркодилеров.

   «А ведь на второй раз он меня, пожалуй, пришьет, – бесстрастно подумал Макар. – Учтет предыдущие ошибки. Купит с рук огнестрел. И пальнет где-нибудь… Если он ухитрился выследить меня один раз, выследит и второй».

   Он придвинул лист бумаги и начал рисовать.

   На этот раз персонажей было много. Они роились, гнездились друг у друга на головах. Они лезли в центр, словно требовали: «Посмотри на меня! Я – ключ к разгадке!»

   Рано или поздно в каждом расследовании наступал этап, когда Илюшин терял направление. Так хищник теряет след; так ловец жемчуга зависает в облаке песчаной пыли, поднятой со дна гигантским скатом.

   Тогда он начинал переносить на бумагу все, что узнал.

   Для непосвященного это были всего лишь маленькие странные изображения. Илюшин зарисовывал людей в таком виде, как если бы они приснились ему и в этом сне были искажены до неузнаваемости. На листе бумаги создавалось пространство вне логики и на первый взгляд вне всякого смысла.

   Однако для того, кто видит сон, в рисунке были и логика, и смысл.

   Он начал со Светланы Капишниковой. Белка в платке, с орехом в лапке; кажется, он где-то уже использовал этот образ, но это сейчас не имело значения.

   – Во саду ли в огороде, – бормотал Макар.

   Пушистая белка сидела на обугленном пне. Орех в ее лапе был расколот.

   Следом за белкой на листе появился юноша, висящий в петле. Но это был не самоубийца, а спортсмен: он подтягивался, держась за веревку.

   «Что объединяет убийства из книги?»

   Макар нарисовал уродливый кактус с длинными иглами, превращавшимися в шевелюру. Элла Домбровская оскорбилась бы, узнай она, кем увидел ее частный сыщик. Штукатур Шеломов стал тюленем, плывшим в пенной пивной волне, Нина Тихоновна – существом наподобие совы, слишком далеко высунувшимся из дупла. Существо в страхе вцепилось когтями в ствол. На этом же дереве сидела Лиана Олейникова – птица Сирин, поющая песни о грядущем блаженстве. Маленькая прекрасная головка с нимбом, широко распахнутые крылья. Под одним из этих крыл спрятался сурок, молитвенно сжимающий лапки, – Егор Олейников. Крошечное непонятное существо, похожее на летучую мышь, висело у него под ногами. Младший брат Егора, которого Макар видел только на двух детских фотографиях, пробрался на рисунок.

   Приятели Егора из его юношеской компании тоже были здесь. Фламинго с бесконечно длинной шеей, завязавшейся в узлы, – визажист Костик. Рядом с ним Макар изобразил зеркало, в котором отражалась грустная обезьяна. Вокруг ее морды возникли еще три, с разными выражениями: обезьяна скалила зубы, хмурилась, кричала. В ней не было никакого внешнего сходства с Демьяном Щербатых.

   Лев Котляр стал шляпой. Юлия Марковна, его супруга, расположилась на тулье, примяв ее: гусеница с плоской мордой персидской кошки.

   Олег Юренцов превратился в птицу додо – нелепую, носатую, не способную летать. А от Полины Грибалевой осталась только венецианская маска, висящая в воздухе.

   – Если три смерти попали в книгу, значит, их что-то объединяет.

   Он повторял себе это раз за разом. Убийства Юренцова и Котляра были вынужденными. Гибель Грибалевой имела внешнее сходство с расправой, совершенной над старухой, но по каким-то причинам убийца ни словом о ней не обмолвился.

   Может быть, потому что оно случилось давно?

   «Или я ошибся, и смерть Грибалевой – не его рук дело?»

   Старая гримерша в собственной квартире.

   Девушка-дизайнер на парковке.

   Рабочий-штукатур в подъезде.

   Что объединяло этих людей? У них должно быть что-то общее! Не просто так Хроникер обратил на них внимание, не случайно выхватил из толпы именно этих!

   Макар чувствовал, что у него ум за разум заходит. Он проштудировал три уголовных дела; они засосали его, как зыбучие пески, и он дышал песком, ел песок; в конце концов он сам стал песком. Он всматривался в фотографии. Читал о ранах, нанесенных жертвам. Запомнил наизусть показания свидетелей.

   Одна забита до смерти. Вторая заколота. Третий убит ударом камня в висок.

   Почему именно они? Почему именно так?

   Он должен был стать Хроникером, выбирающим жертву. Влезть в его шкуру, увидеть этих троих его глазами. В Ельчуковой, Капишниковой и Шеломове было то, что выделяло их из прочих. Хроникер мог этого и не осознавать: в книге не было ни слова о том, почему именно эти трое были посланы на его пути для спасения.

   «Или он все понимал, но умолчал об этом. Как о булыжнике, с которым вошел в подъезд за маляром. Как о ножницах, которыми заколол Капишникову».

   Белка, сова и тюлень с его рисунка смотрели на него со страданием, точно злые чары когда-то поразили каждого из них, и в силах Илюшина было расколдовать несчастных. «Преврати нас в людей, – безмолвно говорили они, – верни нас к жизни». Для этого нужно было понять, как они умерли. Голоса убитых не молили об отмщении – они просили лишь о том, чтобы их убийца был назван.

   Лакуны должны быть заполнены. История каждой жизни подобна географической карте с материками и странами. Илюшин знал, чувствовал нутром: обстоятельства смерти должны быть изображены на этой карте если не во всех подробностях, то хотя бы контурами.

   Особенно – обстоятельства насильственной смерти.

   Нет, не в воздаянии было дело. И даже не в страданиях родных и близких жертв. У Юренцова не осталось близких, однако Илюшин точно так же чувствовал ответственность перед ним, как перед Светой Капишниковой. Долг перед мертвыми.

   Он погрузился в то состояние, когда убитые были одновременно мертвы – но и живы. Он видел молодую женщину, искрящуюся радостью: она выбирала духи, нюхая крышечки. Видел Шеломова, никудышного мужа, который лениво отмахивался от попреков жены. Ельчукова, сидя перед трельяжем, подкалывала невидимками седые волосы. Этот же трельяж появится разбитым вдребезги на снимках уголовного дела.

   – А что не попадает в материалы уголовного дела? – неожиданно спросил себя Макар.

   Распечатанные листы усыпали его стол, словно грязно-белые перья. Он чувствовал себя так, будто ему нужно было собрать из этих перьев живую птицу.

   «Что не вошло сюда?» Илюшин поднялся и пошел по комнате.

   В материалах уголовного дела остается чужая речь.

   «Она пообещала, что позвонит ровно через двадцать минут».

   «Дай, говорит, я к тестю на дачу махну… Леха, говорит, прошу тебя как человека… А я чего, не человек, что ли?»

   В них остается то, что видят люди.

   «Я сначала подумала, что пьяный, от него разило на весь подъезд, а потом гляжу – господи, крови-то…»

   «Я вошла и увидела, что она мертвая лежит, лицо ее не узнать, а по платью поняла».

   Образы, слова, впечатления, факты… Так что в них не попадает? Может быть, он похож на человека, который ищет там, где светло, а не там, где потерялось?

   Макар кружил по комнате. Тот, кто увидел бы его в эту минуту, изумился бы: глаза у него горели, как у кошки.

   Илюшина окружали мертвецы. Света сидела на стуле, сложив на коленях руки в кружевных перчатках. Шеломов в углу потягивал пиво. Старуха в кресле читала книгу.

   В них не попадают запахи.

   Илюшин встал как вкопанный. В его голове за две секунды прокрутилась запись встречи с родственниками Капишниковой и остановилась там, где ее сестра говорила: «Она душила мех капелькой столетних духов, которые обошлись ей в половину зарплаты».

   Он кинулся к упавшим на пол фотографиям из дела Ельчуковой. Один лист полетел в сторону, второй, третий… Не то, не то! Наконец он нашел, что искал.

   Два стеклянных голубка, жмущихся друг к другу над разбитым вдребезги стеклом. Маленькие, в полпальца высотой.

   Еще не открывая поисковик, Илюшин знал, что наконец-то обнаружил то, что нужно.

   «ДУХИ ФЛАКОН С ДВУМЯ ГОЛУБЯМИ» – вбил он. И удовлетворенно засмеялся в пустой комнате, увидев, что выпало в ответ. Старуха милостиво кивнула из кресла. Девушка улыбнулась ему. Шеломов недоуменно пожал плечами.

   Макар позвонил сестре Капишниковой.

   – Простите, что поздно, – быстро сказал он. – Какими духами пользовалась Света?

   – Я не знаю…

   – Вспоминайте, – приказал Илюшин. – Вы сказали, что они дорого стоили, вы помните их, отвечайте…

   Женщина хотела оскорбиться – он буквально чувствовал волну обиды, исходящую от нее, – и вдруг издала сдавленное восклицание.

   – Какими? Ну?!

   – «Дух времени» от Нины Риччи, – удивленно сказала женщина. – У нее еще флакончик стоял на полке в прихожей, она всегда душилась ими перед выходом. Французские духи. Когда-то считались дорогими. Только я не помню оригинальное название…

   – «Лʼэр дю тан», – сказал Макар. На него навалилось облегчение, неотличимое от безмерной усталости. – На крышке были две стеклянные птички. Голуби.

   – Зачем вы мне звоните, раз сами все знаете? – рассердилась она и повесила трубку.

   Но это уже не имело значения. Он сполз на пол, прислонившись к стене. Сидел, полузакрыв глаза, глядя, как растворяются призраки в сумеречном воздухе.

   Ему оставалось проверить только один факт. Он должен был сойтись с остальными.

   На следующее утро Макар вышел из метро, так тесно окруженного многоэтажками, словно станция была в осаде. Люди стекались ему навстречу. Илюшин двинулся вверх по бульвару, против течения человеческого потока.

   В одной из высоток жила женщина, когда-то бывшая любовницей Дмитрия Шеломова.

   Анна Игнатенко работала мастером по маникюру. Познакомилась с Шеломовым у общих знакомых, встречалась с ним дважды в неделю на протяжении полугода. Узнав о гибели Шеломова, обвинила в убийстве его жену.

   Макару открыла вертлявая тощая женщина в коротком халатике, со стрижкой под мальчика и густо подведенными глазами.

   – Проходи, – кивнула она Илюшину, не взглянув на удостоверение частного детектива. – Учти, мне через полчаса на работу.

   Он протиснулся за ней среди барахла и оказался в кухне. Квартира была неряшливая, под стать хозяйке. Женщина налила себе кофе, села на табурет, поджав голую ногу, и закурила. У нее было лицо человека, не ждущего от жизни ничего хорошего.

   – Соболезную вашей утрате, – сказал он.

   Анна кивнула, помолчала.

   – Чего это ты, решил заново искать, кто Димку прикончил?

   – Дело ведь не было раскрыто, – сказал Макар.

   – Это я лучше тебя знаю! А все почему? Потому что поверили этой стерве, его жене! Она обвела их вокруг пальца – вот так! – Анна выставила средний палец в непристойном жесте. – Подбила семью подружайки своей, чтобы подтвердили, будто она была с ними. Да черта с два!

   – Но ведь были свидетели, – кротко возразил Илюшин. – Ее видели, когда она выходила из соседнего дома. Это было через час после убийства Дмитрия. А пришла она туда за сорок минут до него.

   – Это она так сказала!

   – Да, это ее показания, – согласился Илюшин. – И свидетелей.

   Анна с презрительной гримасой выпустила дым.

   – Они подкуплены все, ты чего! Им по косарю на рыло сунул – они тебе поклянутся, что видели Брежнева в трамвае живого и невредимого! А ты студентик, что ли? – вдруг заподозрила она. – Курсовую, что ли, пишешь?

   – Я частный детектив. Показать еще раз удостоверение?

   – Я тебе таких бумажек дюжину на коленке могу нарисовать!

   – Ну, я не студент. Я действительно пытаюсь разобраться, кто убил Шеломова.

   – Тогда арестовывай его жену! – запальчиво выкрикнула Анна и с силой размяла сигарету в пепельнице. – Иначе от ваших расследований никакого толку! Чего она тебе наговорила?

   Илюшин покачал головой:

   – Я с ней не встречался.

   – Она меня даже на похороны не пустила. – Анна закурила вторую сигарету. – Ты прикинь, а? Я хотела, может, по-человечески попрощаться, в сторонке постоять… А она… А чего я такого ей сделала? Ей бы радоваться, что ее мужу со мной было хорошо! Упокой Господь… – Она перекрестилась. – Она ведь ему жизни не давала! Больше всего ее бесило, что он хотел ее бросить. Ведь почти ушел, Димка-то! Через неделю, говорил, Анютик, вещи соберу – и уже у тебя. Видеть, говорил, не могу больше эту рожу! Вот она его и убила, чтобы не отпускать.

   Илюшин солгал, сказав, что не встречался с женой Шеломова. Он разговаривал накануне с этой немолодой полнотелой женщиной, от которой пахло домашней едой и уютом. Говорили они на лестничной клетке, и несколько раз на протяжении их беседы из-за двери напротив высовывался сосед, одетый на удивление щегольски: в брюки и рубашку с безрукавкой. Безрукавочник зыркал на Макара ревниво, словно тот мог увести вдову Шеломова за собой, как слониху, поманив морковкой. Илюшину такой тип женщин был хорошо знаком. Заботливая, хозяйственная баба из тех, у кого печь всегда натоплена, огород вспахан, земля родит, а куры несутся. Он мог поклясться, что по доброй воле штукатур ее не бросил бы. «Беспокоиться следовало бы не Шеломовой, а ее мужу, – подумал Макар. – Не просто так сосед щеголяет в выглаженных брюках вместо треников».

   – Значит, Дмитрий хотел уйти от жены, – задумчиво проговорил он.

   Анна ожесточенно закивала.

   – Тяжело, наверное, было ждать, пока он решится, – так же сочувственно, будто размышляя вслух, продолжил Илюшин.

   – А я все равно знала, что он будет мой! – болезненно вскинулась она. – Со дня на день хотел уйти от нее! Только она к нему присосалась, как пиявка, – не так-то просто было сбросить! Жирная, противная – фу!..

   – Вы хотели помочь Дмитрию, – понимающе кивнул Илюшин.

   – Вот именно! Помочь хотела! Я бы все для него… – Она сухо всхлипнула и потянулась за новой сигаретой.

   – Мужчины редко могут понять, какую игру ведут вокруг них жены…

   Илюшин шел напролом, но ему нужно было услышать подтверждение от этой женщины.

   – Да дураки вы все, что уж говорить! – в сердцах бросила она. – Вроде объясняешь-объясняешь, а как дойдет до дела – ему опять задурили голову. Я уж и так ему, и эдак… А Дима вернется домой, эта корова начнет ныть, он и размякает. Не понимал, что она им вертит, как хочет. Думаешь, она из-за него старалась? Просто не хотела другой его отдавать! Проигрывать не желала! Психология! Я книжки читала. – Она кивнула на полку над столом, где рядом с диффенбахией лежали стопкой «Рожденная желать», «Будь в плюсе» и автобиография Мэй Маск. – Когда поняла, что проиграет, тогда убила Диму. Чтобы он никому не доставался.

   – Правдоподобно, – согласился Макар. – Я только одного не понимаю. Откуда она могла знать, что ее муж полюбил другую?

   Анна многозначительно усмехнулась.

   – Женщина такие вещи чувствует!

   – Не каждая, – возразил Илюшин. – Разве Дмитрий ей признавался?

   Она замялась.

   – Ему жалко ее было, – нехотя сказала она.

   – Не признавался, значит. Тогда откуда она могла узнать?

   Анна смотрела на него, забыв про тлеющую в пальцах сигарету, и выругалась, когда обожгла пальцы. Илюшин загнал ее в ловушку. Если она хотела убедить его в причастности Шеломовой к убийству, ей нужно было доказать, что та знала о романе мужа.

   – Ну если мужчина возвращается домой, а у него на рубашке губная помада, это что, непонятно, что ли? – не выдержала она. – В курсе она была! Пусть не притворяется!

   – Помада – это убедительно…

   – …А если от него духами несет! Где это он на стройке духи-то женские подцепил?

   – Духами? – переспросил Макар.

   – А чего такого! – Она вошла в раж. – На войне, как говорится, все средства хороши! Я ему добра хотела. Чтобы не кис со своей толстухой!

   – Поэтому вы обрызгали Шеломова своими духами, – сказал Илюшин. – Чтобы жена учуяла аромат, устроила скандал и выставила его. Тогда он наконец-то ушел бы к вам.

   Видимо, голос его все-таки прозвучал странно, несмотря на все старания, потому что женщина притихла.

   – Ну, не то чтобы так уж… – без прежнего напора сказала она. – Мы с ним поссорились перед его уходом. Я взяла да в шутку попшикала на него. В шутку! Просто так! А чего он мне мозги крутить решил! – Анна снова начала распаляться. – То «кисуля-люблю-не-могу», то «извини, я пошел к жене»! Да катись ты тогда!

   Она пнула соседнюю табуретку. Макар поймал ее и отодвинул в сторону.

   – Что это были за духи?

   – Теперь-то какая разница? Мои духи! Обычные!

   Он молча смотрел на нее, и под этим взглядом Анна отчего-то поднялась, ворча себе под нос, что не нанималась тут… может, еще белье тебе показать… любопытные все такие, слов нет… Прошла в комнату и вернулась с флаконом.

   Это была дешевая туалетная вода в кричаще-розовом пузырьке под желтой пластиковой крышкой. Женщина настороженно наблюдала, как сыщик снимает крышку и принюхивается.

   Он на секунду закрыл глаза. Мощная химическая сладость и яблоко… Плоский, вульгарный запах, похожий на туалетный освежитель. Ничего общего с тем, который ему доставили сегодня в пять утра.

   – Клевый, да? – сказала Анна. – Я тебе точно говорю: жена учуяла, что от него чужой бабой пахнет. И ударила его. Кулаком.

   – Камнем.

   – Да фигня это все! Ты ее кулачище видел? Не женщина, а мать-героиня!

   Все сложилось. Макар по-прежнему не знал, за чьей маской скрывается настоящее лицо Хроникера. Но он выяснил, почему Хроникер убивал и почему именно смерть Шеломова подтолкнула его к тому, чтобы написать книгу.

   Анна все говорила, доказывала ему что-то. Илюшин мог бы сказать, что ее дешевая уловка с духами и стала причиной смерти Шеломова. Но решил, что это ненужная жестокость.

   Он был прав, тысячу раз прав. Его умозаключение, к которому он пришел логически – что в день смерти от штукатура резко пахло женскими духами, – подтвердилось. У Илюшина была версия, что Шеломов собирался подарить духи жене или любовнице и слишком сильно обрызгал себя в магазине. Все оказалось проще.

   – Спасибо, Анна, вы мне очень помогли.

   С этими словами он поднялся.

   – Эй, ты чего это! Куда собрался-то? Ты за этим приходил?

   – Да, – сказал Макар и вышел из прокуренной комнаты, сопровождаемый сперва недоуменными, а затем гневными вопросами. Женщина побежала за ним, еще не веря, что он уходит – он ведь ни о чем толком ее и не спросил! Выскочив босиком на лестничную клетку, она долго осыпала ругательствами Илюшина, быстро спускавшегося по лестнице.

   Выйдя на улицу, он сразу позвонил Истрику.

   – У меня девять ваших неотвеченных вызовов, Макар Андреевич, – задушевно сказал следователь, взяв трубку. – Вы на часы смотрели?

   – Алексей Борисович, вы узнали, кто вел дело Капишниковой? – спросил Макар.

   Истрик помолчал.

   – Некто Бузина вел дело, – сказал он наконец. – Федор Васильевич. Ему сейчас за шестьдесят. На ваше счастье, нашелся в Реутове. Номер его я вам сброшу, договариваться о встрече будете сами. Теперь ваша очередь. Рассказывайте. Вы что-то узнали, так?

   – Да. От Ельчуковой и Капишниковой, первых двух жертв, описанных в книге, пахло одними и теми же духами. Довольно редкий парфюм, популярный в пятидесятых. Ельчукова пользовалась ими по привычке, в силу возраста. Капишникова – потому что увлекалась этой эпохой и копировала ее.

   – А строитель? – недоуменно спросил Истрик. – В смысле, штукатур?

   – Любовница обрызгала Шеломова своими духами перед тем, как он ушел от нее.

   – Это на кой же ляд?

   – Чтобы жена учуяла и выгнала.

   Следователь хмыкнул.

   – Этими же самыми духами? Ничего себе редкие…

   – Нет, – признал Макар. – Совершенно другими. Ничего общего, кроме того, что эти тоже были женские.

   – Но почему тогда…

   – Я вам потом объясню, Алексей Борисович, – пообещал Илюшин. – Сейчас мне нужно поговорить с Бузиной, и срочно. Хроникер ошибся уже на Шеломове. С книгой у него тоже ничего не получилось, а он возлагал на нее огромные надежды. Я подозреваю, он близок к тому, чтобы сорваться. Тогда он убьет первого попавшегося человека, от которого учует сильный аромат.

   Водитель такси, который вез пассажира в Реутов, всю дорогу поглядывал на него. Молодой парень то и дело подносил к носу стеклянный флакончик. Наркоман, что ли? Глаза вроде нормальные.

   Он хотел даже сказать, что нечего вонять всякой дрянью у него в салоне, потом неделю не выветрится. Но пахло уж больно хорошо. Сначала сладко, а потом какой-то горечью, не поймешь – то ли трава, то ли лекарство. А все равно приятно. Он даже пожалел, когда поездка закончилась.

   Макар, выйдя из машины, спрятал флакон в рюкзак. Стеклянные голубки на крышке блеснули в солнечном свете.

   Бывший следователь Федор Бузина на пенсии поселился в собственном коттедже. При взгляде на дом Илюшин преисполнился дурных предчувствий. Уродливое кирпичное сооружение с крошечными окнами-бойницами. На первом этаже окна забраны решетками.

   В ответ на его звонок за забором в хриплом страшном лае зашлась сторожевая собака.

   – Тихо! Молчать!

   Но лай не замолкал, пока калитка не распахнулась.

   Перед Макаром оказался невысокий подтянутый пенсионер с живыми глазами за толстыми стеклами очков.

   – Федор Васильевич? Здравствуйте. Я вам звонил по поводу…

   – Да-да, меня уже Истрик предупредил, – перебил Бузина. «Вот ведь лжец Алексей Борисович!» – мелькнуло у Илюшина. – Проходите. Пса не бойтесь, добродушнейшая зверюга.

   Зверюга оказалась старым алабаем, огромным и косматым, как йети. Увидев гостя, пес замолчал и ушел под навес. Откуда-то выбрался крошечный черный котенок и принялся ползать по собачьей лапе, как клещ.

   – Вон, подкинули нам на днях мальца. – Хозяин кивнул на котенка. – Подселили его к Боярину пока, а там поглядим на его поведение.

   – Не съест его ваш Боярин? – спросил Макар.

   – Вот и проверим. Да что там есть-то… Мяса меньше, чем в воробье.

   Тем временем котенок забрался на голову алабаю и неустрашимо двинулся по хребту в глубь континента. Понаблюдав за ним несколько секунд, Илюшин решил, что сочувствовать нужно не котенку, а собаке, и догнал хозяина.

   – Я все ждал, не приедет ли кто, – говорил Бузина. Он слегка прихрамывал, но шел уверенно и быстро. – Чуйка меня редко подводит, это я без хвастовства говорю, учтите. Я знал, что дело это вновь откроют рано или поздно…

   – Почему? – спросил Илюшин. Еще ему хотелось узнать, куда они идут, потому что Бузина удалялся от дома, а впереди не было ничего, кроме сарая и двух теплиц.

   – Если бы я мог объяснить, это была бы не чуйка, а рациональная составляющая нашего ума, – назидательно ответил Бузина. – Мне за двадцать лет несколько раз попадались дела, с которыми что-то было не так. Девушка эта, Грибалева… Слишком жестоко для ограбления… простите, как я к вам могу?..

   – Макар Андреевич.

   – Слишком жестоко, Макар Андреевич.

   Илюшин даже замедлил шаг. Бывший следователь слово в слово повторил то, что он сам сказал об убийстве Нины Ельчуковой.

   – Я ограбления разные видел, – продолжал Бузина. – Обычно так бьют, если жертва начинает сопротивляться. Или насильники… Ну, про них другой разговор. Я с первого взгляда решил, что Грибалевой кто-то мстил. Поэтому девчонок в ее группе шерстил особенно люто… А! Еще к этой приглядывался… Ох, фамилии забываю, память с возрастом слабеет… Как ее, господи?

   Бузина раздраженно пощелкал пальцами.

   – В сериальчиках играет! Жена у меня их смотрит…

   – Домбровская?

   – Вот-вот! Элла Домбровская…

   С точки зрения Илюшина, память у Бузины была великолепная. С убийства Грибалевой прошло без малого четверть века.

   – Почему именно она? – спросил он.

   Они остановились перед сараем, увитым плющом. Вокруг качались на ветру оранжевые фонарики физалиса.

   – Домбровская с Грибалевой ухлестывали за одним парнем, все никак поделить его не могли. Девки, бывает, звереют от такого.

   – Федор Васильевич, вы не помните, от Грибалевой не пахло духами?

   Бузина усмехнулся.

   – Там, знаете, такой аромат стоял… Я бы только порадовался, если бы духами, ей-богу. Ладно, давайте поглядим!

   Илюшин недоумевал, куда они должны поглядеть. Бузина вытащил из кармана рабочих штанов ключи и отпер первую дверь, затем вторую. Щелкнул выключателем – вспыхнули три лампы дневного света на потолке.

   Макар шагнул вперед с изумленным восклицанием.

   То, что снаружи выглядело как сарай, оказалось помещением с двойными стенами. Внутри обнаружилась кирпичная постройка, к которой было подведено электричество. На полках в идеальном порядке хранились инструменты. Но главное – два высоких металлических сейфа, тусклые серые коробки, стоящие друг напротив друга.

   – В дом пытались залезть, когда мы были в отъезде, а вот сюда – ни разу, – сказал Бузина. – Я и решил, что здесь спокойнее все хранить. А то мало ли: заберутся глупые люди, увидят сейф, подумают, что там что-то ценное, начнут его потрошить… А тут как бы двойная защита от дурака.

   Он вытащил из другого кармана еще одну связку ключей и отпер левый сейф.

   Внутри виднелись корешки темно-коричневых папок, похожих на сухие коржи медовика.

   Макар преисполнился надежд, точно маленький мальчик накануне дня рождения. Неужели ему достанется кусок торта?

   – Вы забрали дело Грибалевой?!

   – Ну уж нет! Кто бы мне разрешил! Дело ушло в архив, как положено. Но кое-что я скопировал и оставил. Говорю же: как знал, что придут!

   Бузина вытащил одну из папок.

   – Пойдемте наружу! Там потеплее.

   В сарае действительно было промозгло. Они вышли, и бывший следователь тщательно запер обе двери. Илюшин не мог понять, кто перед ним: тихий сумасшедший или просто крайне предусмотрительный человек.

   Среди старых яблонь темнел грубо срубленный стол. Бузина сел, положил папку.

   – А вы почему заинтересовались Грибалевой?

   – Я думаю, это первое дело в череде серийных убийств, – сказал Макар. – Позже были схожие по почерку. К одному из них имеет отношение тот самый парень, за которого конкурировали Домбровская и Грибалева.

   – Домбровская, значит… Как я и говорил! Алиби у нее не было. По характеру – психическая. Актрис нормальных не бывает, они все буйные, иначе какая из женщины актриса!

   Не слушая бывшего следователя, Илюшин открыл папку.

   Внутри лежало всего несколько листочков. Его обожгло разочарованием. На что он надеялся? Старый дурак устроил хранилище в сарае. Играл в глубоко законспирированного шпиона.

   Первый листок – копия экспертного заключения. Второй и третий – протокол с места убийства. Затем шли показания свидетелей… «Уже лучше», – успел подумать Макар и вдруг под всеми копиями увидел фотографию. Она была плохого качества, – черт знает, на каком аппарате Бузина переснимал ее, – но в этом снимке заключалось все, что он искал.

   Илюшин смотрел, не веря своим глазам. Затем очень осторожно взял фото, будто опасался, что оно рассыплется у него в руках.

   Карточка была плотная, осязаемая.

   – Видишь, как лицо изуродовано? – негромко сказал Бузина. – Я, когда вошел в ее квартиру, сразу сказал себе: Федя, это не ограбление. Ванна была в каплях воды, там убийца смывал кровь. Кто-то ей отомстил! А вот за что – это я не сумел выяснить. Каюсь! Если бы мы все силы бросили на это убийство… А тогда у меня столько дел было в производстве, крутился, как волчок.

   «Как Волчок», – повторил про себя Илюшин, не в силах оторвать взгляда от разметавшихся по полу темно-каштановых волос убитой девушки. Ему представился Костик, крутящий с вымученной улыбкой пируэты на освещенной сцене, пока из темного зала ему аплодируют красавица Домбровская, Демьян, бессовестный журналист Марк Пронин, которого он ни разу не видел, и Егор Олейников.

   Колье из искусственного жемчуга обхватывает шею. Голубое кружевное платье забрызгано кровью. Белые туфли лежат в стороне, каблук у одной сломан.

   «Все-таки они были правы, – сказал себе Макар. – Женщины были правы, мне стоило сразу прислушаться к ним, а не внимать благодушным романтическим бредням мужчин. Они видели Грибалеву насквозь. Ох, бедная дурочка. Жадная, глупая. Решившая, что она всех перехитрит и получит свое».

   – Можно я заберу у вас эту фотографию? – спросил он у Бузины. – Обещаю вернуть.

   – Нельзя! Можете сфотографировать на память. А отдать – не отдам. Вдруг с вами что случится!

   Макар усмехнулся. Верно: вдруг Хроникер доберется до него первым. Это было бы очень обидно. Тем более сейчас, когда он понял, наконец, кто и почему совершил все это.

   Он взглянул на Бузину. Пенсионер ничем не напоминал Истрика, но Макар легко мог представить на его месте постаревшего Алексея Борисовича. Быть может, у того где-нибудь тоже спрятан свой сейф.

   Цепкие, умные, профессиональные. Бузина не смог раскрыть дело, и Макар уже видел, где тот ошибся. Но Федор Васильевич сделал все, чтобы его смог раскрыть кто-то другой.

   Ему осталось всего две встречи. Два крошечных недостающих пазла – и картина будет завершена.

   На звонок в дверь Иван Ельчуков сперва не отреагировал. Лежал на диване, курил в потолок. Ждал, когда все затихнет. Однако звонивший не унимался. По комнате рассыпалось дребезжание, противное, как горсть снега за шиворот. Иван подумал, что сейчас выйдет и затушит сигарету о чью-то наглую небритую харю.

   Нет, это соседка. Вечно орет, что он шумит и курит в квартире. «Я в своей квартире хоть поджечь себя могу, выдра старая», – однажды вежливо заметил он. С тех пор она совсем озверела.

   Звонок все надрывался. Иван не глядя затушил сигарету, встал и пошел в коридор. Успел подумать в ярости: «Если мужик – ему хана» – и распахнул дверь.

   В первую секунду Иван опешил. На лестничной клетке стоял давешний козел, едва не разбивший его гитару. Спокойный настолько, что поначалу Иван решил: «Не он, другой». Но какого черта – другой! С кем он смог бы спутать эту чистенькую самодовольную рожу вчерашнего студентика!

   – Прежде чем вы начнете махать кулаками, Иван Денисович, у меня к вам один-единственный вопрос, – сказал козел. – Какого цвета были туфли Эллы Домбровской?

   – Чего? – изумленно переспросил Иван.

   – Туфли. Какого они были цвета?

   – Чувак, ты офигел?

   Чувак шагнул вперед и оказался прямо перед Иваном.

   – Вы не могли не запомнить, – вкрадчиво сказал он. – Вас стошнило на туфли девушки, которая вам нравилась. Такие подробности врезаются в память навсегда.

   Мягкий голос гипнотизировал. Иван мотнул головой и очнулся.

   – Да пошел ты!

   Он собирался захлопнуть дверь, но парень протянул руку и придержал его за локоть.

   Любому другому Ельчуков сломал бы запястье. Но заглянул визитеру в глаза – и растерял всю самоуверенность.

   В них полыхала холодная ярость. Он вдруг испугался, испугался всерьез, хотя давно отвык бояться за себя. Но этот парень с глазами такими светлыми, что они, казалось, светятся расплавленным серебром в сумраке лестничной клетки, показался ему опаснее всех, кого он встречал. «Ножом пырнет и не заметит», – растерянно подумал он.

   – Мне нужен только цвет туфель, – нежно сказал парень. От этой нежности у Ельчукова мороз побежал по коже. – Вспомните: какие они были?

   – Синие, – выдавил Ельчуков. – Темно-синие.

   – Спасибо, Иван Денисович, – церемонно поблагодарил парень, выпуская локоть Ивана. – Вы мне очень помогли. Хорошего дня!

   И ушел.

   На лестничной клетке остался шлейф сладковато-горьких духов.

   Вдова Льва Котляра встретила Макара в кимоно с белыми журавлями. «Журавль символизирует процветание и семейное счастье», – вспомнил Илюшин.

   – Юлия Марковна, я задержу вас ненадолго, – пообещал он.

   Кошки выбежали в прихожую, окружили его, стали тереться, не издавая ни звука.

   Макар вытащил из кармана фотографию. Человек на снимке был сфотографирован снаружи, через окно: он сидел за столиком кафе.

   – Вы узнаете его?

   Женщина вгляделась, сдвинулась так, чтобы на фото падал свет.

   – Впервые вижу. Какая-то невыразительная личность.

   Илюшин никогда не назвал бы человека на снимке невыразительным. Возражать он не стал; вместо этого достал другое фото.

   – А этот?

   – О, помню этого импозантного подлеца! Тот самый, который обедал с моим мужем. Я видела его два или три раза.

   – Юлия Марковна, вы уверены?

   – Разумеется! Я прекрасно запомнила этот профиль. Приплюснутый нос, высокий лоб с залысинами. Да, это он. Как вы его отыскали?

   – На этих фотографиях изображен один и тот же человек, – сказал Макар.

   Юлия Марковна уставилась на него.

   – В каком это смысле?

   – В прямом. Посмотрите сами. Там, где вы видите респектабельного джентльмена, в фотошопе наложены усы, борода и пиджак.

   «Значит, для встреч с Котляром он использовал маскировку. Неужели уже тогда задумывался о том, что ему придется убить юриста? Нет, вряд ли. Скорее всего, интуитивно не хотел показывать свое лицо».

   – Бог ты мой! – Юлия Марковна сверила два снимка. – Никогда бы не подумала, что борода может так облагородить невзрачную личность. Это действительно он!

   Макар забрал у нее фотографии. Кошки следили за ним желтыми глазами.

   – Послушайте, чем от вас пахнет? – спросила вдова, принюхиваясь. – Что за чудесный аромат?

   – За любовь к этому аромату были убиты две женщины. Вы, кажется, назвали парфюм вашего мужа первомайским парадом мертвых старух? Это дало ему несколько месяцев жизни. Если бы Лев Семенович пользовался этими духами, его убили бы гораздо раньше.

   «И я даже знаю, – сказал про себя Илюшин, – какая именно мертвая старуха идет во главе этого парада. Нина Тихоновна, я нашел вашего убийцу».

   Аккорд второй: гвоздика. Под шорох рассыпавшихся древесно-коричневых почек распахиваются махровые лепестки огненно-красного бутона – а-ах! Жужжание пчел, благоухание сада. И пряности, пряности! Острые, яркие, резкие. И снова мед и амброзия, специи и смола. Жарко. Знойно.

   Третий аккорд: амбра и мох. Горечь, влажное дыхание земли. Бесконечно далеко наверху ветер покачивает цветы, но здесь, среди теней и сырости, воздух затхлый и плотный. Вспыхивает облачко раздавленного табачного гриба и медленно оседает на траву.

   Илюшин смотрел сквозь панорамное окно, как человек идет по улице. Улыбается знакомым. Шутливо отдает кому-то честь. Взбегает по ступенькам. Открывает дверь и входит в кафе. Подходит к его столу.

   – В этот раз обед за твой счет, – предупредил Егор Олейников, садясь. – Привет! Что теперь решил разузнать?

   Илюшин наблюдал, как меняется его лицо. Как сквозь знакомые черты проступает другой образ.

   – Девушка, мне кофе принесите, пожалуйста, – попросил Егор сдавленным голосом. – Что? Нет, эспрессо.

   Он уставился на Макара. Как ни трудно ему было, он все же взял себя в руки.

   – Официантка новая… Я вроде бы всех здесь знаю.

   Илюшин молчал.

   – Зачем ты меня вызвал, Макар Андреевич? Слушай, давай в темпе, у меня времени в обрез.

   – Я хочу рассказать тебе одну историю, Егор…

   – Извини, – перебил Олейников. – Она имеет отношение ко мне?

   – Жил-был мальчик, который очень любил свою маму.

   – Замечательно, рад за него!.. Давай в другой раз, у меня сегодня дел по горло.

   – А потом мальчик вырос и убил шестерых.

   Егор откинул большую голову. Он смотрел на Макара с удивлением, держа на губах сочувственную полуулыбку.

   Илюшин взял свою чашку и неторопливо отпил холодный чай. «Могу себе представить, чего стоит ему эта улыбка! Все-таки он очень хорошо держится. Молодец. Актер из него получился лучше, чем режиссер».

   – Так-так-так, – сказал Егор и побарабанил пальцами по столу. – Что еще за новости? Хочешь впарить мне сценарий?.. Это делается по-другому. Но, вообще, от тебя – не ожидал. Совсем не ожидал.

   – Мама этого мальчика была известной актрисой, – продолжал Илюшин, будто не слыша. – Потом она умерла, а мальчик сошел с ума. Или нет, не так! – Он внезапно перегнулся через стол к Олейникову. – Психом он был и раньше! Просто до этого не убивал людей. Кстати, что спасло твоего брата? Почему он остался цел? Ты должен был его прикончить! Тем более что с малышами это просто: раз-два – и вот он уже летит с седьмого этажа… Ой, какая жалость! Малютка взобрался на подоконник и открыл окно! Недоглядели!

   Олейников отстранился, дико уставившись на него. Макар вернулся на место.

   Некоторое время они сидели молча, глядя друг на друга.

   Внезапно Илюшин щелкнул пальцами:

   – А-а, я понял! Если бы маленький Коля погиб, твоей маме пришлось бы оправдываться. Может быть, даже в суде. Этого ты не мог допустить. А самое главное – она совсем его не любила! Сплавляла мальчонку к подруге, к соседке, к бабушке, к черту лысому – в общем, ей было на этого ребенка начхать. А вот на тебя – нет! Тебя Лиана действительно обожала. Так что Коля был не угрозой, а всего лишь обузой. Если бы она хоть раз поцеловала его перед сном, на следующее утро он не проснулся бы.

   Что-то дрогнуло в этом лице, таком обаятельном, таком славном.

   – Да, мама меня любила. – Егор сунул в рот зубочистку. – Это все, что ты хотел изложить?

   «Зубочистка. Отвлекает себя, переключает».

   – Девушка, где мой кофе? – громко поинтересовался Егор.

   – Да-да, заказывай кофе, – пробормотал Макар. – Можешь прямо в кофейные зерна упасть лицом…

   – Ты бредишь, по-моему. – Егор сочувственно смотрел на него. Зубочистка и впрямь помогла: он почти овладел собой.

   Макар поймал взгляд высокой полной женщины, сидевшей к ним спиной. Она смотрела на их с Олейниковым отражения в зеркале на стене.

   – Здесь повсюду стекло и зеркала, зеркала и стекло, – медленно сказал Илюшин. – Кстати, я пытался прочесть шифр Юренцова с зеркалом. А ты?

   При имени фантаста у Егора дернулась щека.

   – Он здорово взбесил тебя, – кивнул Илюшин. – Но все началось не с Юренцова, а с того дня, когда Лиана повесилась…

   – Я не буду слушать бредни про мою мать, – оборвал его режиссер. – Еще одно слово про нее – и обедай в одиночестве!

   – Уйдешь – и я со всеми собранными доказательствами отправлюсь к Колесникову, – пообещал Макар.

   Он с удовольствием увидел, как Олейников начал багроветь при упоминании этой фамилии. Колесников был следователем, который вел дело об убийстве Нины Тихоновны. Он давно ушел на пенсию и уехал из Москвы. Илюшин ни разу с ним не встречался. Но Егор об этом не знал.

   – Что, помнишь Колесникова? Он прекрасно понял, кто расправился с Ельчуковой! Твое обаяние его не обмануло. Но у него улик против тебя не хватило.

   Принесли кофе. Олейников жадно приник к чашке.

   – Если бы я раньше понял, из-за чего покончила с собой Лиана, мне было бы куда проще, – задумчиво сказал Макар, наблюдая за ним.

   – Ты понятия не имеешь…

   – Она умерла, потому что ее заменили.

   Олейников замолчал. Он держал чашку с кофе прямо под носом. Большие мясистые ноздри подрагивали.

   – Вот что отложилось в твоей гнилой, как тыква, голове, – сказал Макар. – «Ее заменили». Заменили твою мать другой актрисой. Из-за этого она и погибла. Ты лишился женщины, которую боготворил. От замены до подмены один шаг… Знаешь, я вот все думаю: а если бы тебе не подвернулась Полина Грибалева, твои мозги со временем встали бы на место? Или это ничего не изменило бы? Жаль, нельзя проверить! – Он отхлебнул чай. – Но как трогательно наблюдатели рассказывали мне о вашей великой любви! Забавно, как история со временем преломляется и меняет цвет. Полина Грибалева была цепкой девушкой. «Глупая, но хитрая», – сказали мне про нее и были правы. Полина думала, что она всех перехитрит и отхватит себе завидного жениха: москвича, интеллигента. Она заметила твою патологическую привязанность к матери и подумала, что сможет обернуть ее в свою пользу. Все пришли к выводу, что в воскресенье она собиралась на встречу с кем-то. Грибалева была так наряжена… Никто не сообразил, что она ждала гостя.

   – У меня алиби, – сказал Егор, пустыми глазами глядя мимо него.

   – Грош цена твоему алиби. Бузина не подозревал тебя, в отличие от Колесникова, поэтому и скушал историю о даче, на которой ты отдыхал с друзьями! Я говорил утром с твоим приятелем. В сарае у него хранился отцовский мотоцикл. Они в тот день ушли купаться на озеро, а ты остался дома. Потом ты соврал ему, что решил покататься по окрестностям… Как же! Ты доехал до Москвы, потому что Полина назначила тебе свидание и намечался ни к чему не обязывающий секс. Это в ее глазах ты был без пяти минут женихом! А она тебя не слишком волновала. Провинциальная влюбленная дурочка… Вы собирались встретиться в понедельник, но у Грибалевой в воскресенье освободилась квартира. Ее тетя уехала. А в твоей были бабушка и Коля.

   Вокруг стало тихо. Часть посетителей ушла.

   – Ты приехал вовремя, – продолжал Макар. – Полина открыла тебе дверь. Она преобразилась за то время, что вы не виделись. Перекрасила волосы из русого в каштановый, сделала прическу, как у твоей матери. Даже сшила себе такое же голубое платье, как на самой известной фотографии Лианы. Грибалева действительно была проницательна. Она заметила то, что ускользнуло от других. Ее новый облик был посланием тебе: «Я знаю твою гадкую тайну и хочу разделить ее с тобой».

   Олейников криво усмехнулся, ничего не ответив.

   – Интересно, она успела понять, какую непоправимую ошибку совершила? Полина считала, что ты у нее в кулаке, – осталось только сжать пальцы. А ты увидел… – Макар задумался на секунду. – Кого, Егор? Тупую девку, покусившуюся на святое? Это было не подражание, а злобная пародия. Как она посмела решить, что со своей простоватой мордахой и колхозным происхождением может повторить твою мать! Так ты подумал, верно?

   – Чушь!

   – Нет, хуже! Грибалева попыталась совершить подмену! Когда твою мать заменили, она убила себя. Так что ты вообразил, что она собирается уничтожить Лиану. Убить ее второй раз.

   В глазах Олейникова мелькнуло недоверчивое изумление.

   – И ты защитил Лиану как мог, – негромко закончил Макар. – Схватил первое, что под руку попалось, и стал молотить чудовище, притворявшееся твоей матерью, пока не забил насмерть. Ты был герой, правда? Рыцарь в окровавленных доспехах. Когда ты пришел в себя, девушка была мертва. Надо отдать тебе должное – ты не запаниковал, о нет! Сначала смыл с себя следы крови. Наверное, застирал рубаху. Плевать, что влажное, – лишь бы не бросалось в глаза, что в крови! Затем собрал все ценности, которые были в доме, чтобы убийство сошло за ограбление. Тебя больше всего беспокоило, проболталась ли Грибалева кому-нибудь о назначенном свидании. Ты никого не встретил на обратном пути и успел на дачу до того, как вернулись твои друзья. Думаю, немудрящие ценности ее тети так и лежат на дне того озера, в котором они купались. Дальше нужно было только изображать убитого скорбью и хвататься за любой воображаемый след – вроде несуществующего подростка, упомянутого старой соседкой. Ты меня, кстати, качественно сбил этим с толку. Я тоже ухватился за него. Но у меня все не выходили из головы слова одного твоего бывшего приятеля… Который сказал, что и в наше паршивое время по-прежнему встречаются люди, способные полюбить один-единственный раз и всю жизнь хранить верность предмету своей любви, даже если его больше нет в живых.

   – Девушка, принесите еще кофе, – хрипло попросил Олейников.

   – Это Лиане ты хранил верность, а вовсе не Грибалевой. Убийство Полины сошло тебе с рук, и следующие пятнадцать лет ты жил спокойно. А затем тебе позвонила Ельчукова. Попросила, чтобы ты принес ей лекарства.

   Егор нашел в себе силы усмехнуться.

   – Ну, расскажи мне, что она переоделась в кружевное голубое платье и пыталась соблазнить меня!

   – Хуже, – без улыбки сказал Макар. – Она воспользовалась духами Лианы.

   Жасминовое благоухание. Гвоздичная пряность. Душная, обволакивающая роза.

   воздух в кафе пропитан этим ароматом маминым ароматом густым сильным как волна запах сводит с ума прекратите прекратите перестаньте это пытка как будто она вот-вот покажется в забегаловке войдет в лучах осеннего солнца прекрасная как всегда божественная единственная неповторимая

   – Ты заходил к Ельчуковой очень редко, – сказал Илюшин, внимательно наблюдая за Егором. – Вопреки всем твоим байкам о том, что вы были друзьями. Нина Тихоновна обрадовалась. Напоила тебя чаем. А пока ты угощался в гостиной, она сообразила, что забыла надушиться. Может быть, ей казалось, тебе будет приятно вспомнить этот аромат. Ельчукова взяла флакон у Лианы после ее смерти, верно? На память о подруге… Она извинилась, ушла в спальню, а когда вернулась, от нее пахло «Лʼэр дю тан». Расскажи мне, как это было? – почти по-дружески попросил он.

   Как это было? Она вошла в комнату и застыла в дверях, так что солнце подсвечивало ее сзади, виден был только силуэт, в котором можно было узнать… Это все из-за аромата. Он ощутил сначала запах, громкий, сильный, сбивающий с ног. Вскочил, кинулся к силуэту, потому что где-то в глубине души жила надежда, что когда-нибудь так и случится: в самый обычный солнечный день она вновь появится и…

   Это была подделка. Уродливая старуха с омерзительной ухмылкой. Кукла, подставленная демонами Егору взамен единственной его любви.

   – Ты ударил ее вазой, – сказал Макар. – И бил, пока не превратил лицо в кровавую маску. Она была подругой Лианы, а ты ее убил.

   она была куклой с помощью которой у него хотели украсть самое ценное

   – …а потом ты разнес вообще все. Превратил ее комнату в гору битого стекла. Когда ты пришел в себя, решил имитировать ограбление, как и с Грибалевой. Но тут уж подошел к делу творчески! Надо было отвлечь от себя подозрения, и ты вернулся домой, засветился на камере над гаражом. Спустя двадцать минут вышел из подъезда в длинной шубе или пуховике, шапочке и кудряшках. Что ты на меня так смотришь? Думаешь, трудно догадаться? Странно, что до этого не додумался Колесников. У тебя дома полно реквизита для спектаклей! Тебе нужно было выглядеть достаточно типично и скучно, не привлекать ничьего внимания. Ты зашел за ближайшую теплосеть, скомкал пуховик и сунул в сумку вместе с шапкой и париком. Все это заняло у тебя от силы пять минут. Ты же актер, Егор! Ты играешь в собственных спектаклях много лет. Ничего сложного для человека с твоей подготовкой.

   – Ты мне льстишь…

   – Под шубой у тебя была потасканная куртка. На голову ты напялил кепку. И с сумкой в руках вернулся к подъезду Ельчуковой. Затем разыграл маленький спектакль, чтобы свидетели подтвердили, что приходил мошенник-газовщик. Но мошенники не ходят по подъездам в праздничные дни. Они не ломятся в квартиры и не кричат – для чего им привлекать к себе внимание? Ты зашел в квартиру Ельчуковой, а вышел оттуда снова в образе женщины. Вряд ли тебе удалось обмануть бы кого-нибудь летом – все-таки не та у тебя фактура. Но зимой на нас столько всего навьючено, что трудно разглядеть фигуру под одеждой. А женскую пластику движений ты умеешь копировать.

   – У тебя, конечно, есть подтверждение этим бредням? – осведомился Егор.

   – Да.

   – И какое же?

   – Подожди, не забегай вперед. После гибели Нины Тихоновны ты целых три года жил спокойно. А потом тебе встретилась девушка на парковке. Ты шел на репетицию, да? Срезал путь через дворы. Ваш театр в то время располагался по соседству с домом Юренцова. У тебя в сумке были портновские ножницы – вы же сами кроите и шьете, ты мне рассказывал. Ты убил и Капишникову. Ее звали Света. Она была дизайнером, писала рассказы. Веселая добрая девушка. У нее есть родители и старшая сестра. Они очень любили ее. Племянники никогда не увидят свою тетю. Почему ты не лечился, больной ты ублюдок?

   Илюшин спросил это тем же мягким голосом, не меняя интонации, и Олейников мотнул головой, будто от оплеухи.

   она была не настоящая а кукла кукла кукла такая же как предыдущая она только притворялась мамой

   – Ведь ты отлично понимал, что делаешь! Иначе не маскировал бы следы. Не спасал свою шкуру. Я знаю, ты ходил к психиатру…

   Олейников уставился на него. Макар пожал плечами:

   – Ты сам обмолвился, что тебя пытались погрузить в гипноз, однако не преуспели. Значит, ты все-таки что-то делал! Понимал, что выверты твоего сознания ненормальны. Что ты болен. Надеялся, что больше тебе не повстречаются люди, пользующиеся винтажным парфюмом, да? Ты на это надеялся? Ответь, Егор!

   Олейников молчал.

   – А потом тебе подвернулся Шеломов.

   Сыщик негромко засмеялся.

   – Что смешного? – Егор едва сумел произнести эти два слова.

   – От него разило какой-то дешевкой. Но твои сгнившие мозги подсказали тебе, что кто-то опять покушается на Лиану. Ты пошел за беднягой и убил и его, хотя точно знал, что это не те духи, а другие!

   – Я не знал…

   Егор уже не соображал, что говорит; по лбу его катились капли пота.

   Это была даже не кукла, а наспех слепленный голем, они совсем расслабились и подсунули ему дрянную оболочку, заполненную жиром и фаршем, на которой выцарапали «Лиана», как будто это могло его обмануть.

   – Ты прекрасно все знал! Вот почему ты предпринял отчаянную попытку остановиться, написав книгу. Лиана хотела, чтобы ты стал писателем? Так? Она видела тебя получающим Букера? Повторяла тебе: мальчик, ты станешь великим, я буду гордиться таким сыном?

   Егор дрожащей ладонью вытер пот. Запах давил на него: розы, гвоздики, амбра, мох… Где мама, где? Она должна быть здесь, с ним… Она высмеивала его, когда он пошел на режиссерский. Он поклялся ей, что режиссура – лишь путь к писательской славе. Все это нужно для того, чтобы набрать материал. А затем он выстрелит книгой. Он соберет все премии. Этот человек перед ним – очередная кукла…

   – Но ты же бездарность, – усмехнулся сыщик ему в лицо. – У тебя ограниченная фантазия. Ты не способен ничего выдумать! Относительный успех твоих постановок вызван их эпатажностью и грамотным пиаром. Не удивлюсь, если ты покупаешь рецензии.

   – Не смей меня оскорблять…

   мама он лжет не слушай его

   – А вот память у тебя блестящая! Ты единственный правильно запомнил, какого цвета были туфли на Домбровской, – не считая Ивана Ельчукова. Ты хранишь в своей голове, как безумный старик в сундуке, каждую мелочь. Эти детали тебя и погубили. Ты нанял Льва Котляра, а тот от своего имени заключил контракт с издательством, и тебе подогнали Олега Юренцова. Он должен был придавать твоему пафосному бреду про воссоединение с мамой подобие литературности. Но тут твои ангелы жестоко над тобой подшутили. Олег проходил свидетелем по убийству Светы Капишниковой, и он тебя узнал.

   Егор рванул ворот рубашки, оторванная пуговица запрыгала по столу. Илюшин накрыл ее ладонью. «Кот словил мышонка», – подумал Егор. Мысли путались.

   – Ты до тупого прямолинеен, – насмешливо сказал сыщик. – Актрису заменил на балерину. Посвятил ей три убийства. И под руку с любимой отправился в рай. Господи, тебя же в институте учили! Ты книжки читал! Куда делась вся твоя образованность, Егор?

   Олейников схватил пробегавшую мимо официантку за рукав. Молча ткнул в свою чашку, показывая, что ему нужна еще одна. Девица с глупым лицом уставилась на него. Кофе был допит лишь до половины.

   – Вам напиток не нравится?

   – Нравится, – каркнул он. – Принесите еще!

   Девица переглянулась с частным сыщиком, словно призывая его в свидетели чужой глупости, пожала плечами и ушла.

   В другое время Егор поставил бы ее на место. Но он понимал, что если позволит себе хотя бы замечание, черная клокочущая волна хлынет изнутри и снесет все вокруг.

   Он огляделся. Его трясло, как при ознобе. Толстая тетка у стены. Парочка за дальним столиком. Огромный бритый мужик с глазами как дырки от пуль… Почему у них такие уродливые лица?

   – А идиотская затея со скупкой книг? – Сыщик откровенно насмехался. – Гниль поразила твой мозг, да? Ты перестал соображать, что делаешь. Пришел полюбоваться, как выглядит твой роман на полках магазина, как покупатели лавиной сметают прилавки, чтобы его приобрести. Открыл – и увидел, что Юренцов на согласованный рисунок нанес какие-то надписи. Смог расшифровать – и понял, что этот мерзавец подставил тебя, предал, рассказал всему миру то, о чем знал только ты. Тебя захлестнула паника. Ты спешно скупил все экземпляры в магазине, заставил Котляра выкупить оставшийся тираж. Что, так страшно было, что люди расшифруют запись Юренцова и каждый из прочитавших поймет, что ты – убийца? Будет тыкать в тебя пальцем? «Я всегда знала, что он законченный псих»! – Илюшин передразнил Эллу Домбровскую. – Если бы ты не запаниковал, ты не попался бы, идиот! Потому что всем было наплевать на рисунок Юренцова и тем более на какую-то дурацкую надпись вокруг него. Тебе достаточно было тихо убить Олега – и только! Все прошло бы незамеченным. Но ты кинулся изымать свои драгоценные «Песни ангелов». И напал на сотрудницу магазина, которая унесла один экземпляр с собой. – Илюшин укоризненно покачал головой. – Бить женщину! Фу, Егор! Что сказала бы мама! А хотя нет, постой… – Он преувеличенно нахмурился. – Лиана и сама любила распускать руки! Я слышал, она расцарапала лицо Ельчуковой! Могу представить, как доставалось тебе! Она тебя часто била, Егор?

   – Она меня пальцем не трогала…

   – А шрам у тебя от падения с велосипеда, ага.

   Илюшин протянул руку и почти дотронулся до уха Егора.

   Олейников отшатнулся.

   это было только один раз только один я это заслужил мама сказала что я это заслужил а она никогда мне не врет

   – У тебя… нет… никаких…

   – …доказательств? Их не было, пока шесть дел не объединили в одно. Но твой приятель уже дает показания, что ты брал мотоцикл в день убийства Грибалевой и они не видели тебя на протяжении пяти часов. А ведь есть еще вдова Льва Котляра! Она, представь, следила за мужем, и подглядела, как вы с ним встречались. Но когда ей показали записи, она тебя опознала. А самое главное – компьютер Юренцова! Да-да, до которого ты так хотел добраться. Ты ведь технический кретин, помимо прочего, Егор.

   этот сыщик кукла он просто кукла самое талантливое их детище плод изощренного ума не нужно его слушать это песни демонов вот как он назовет свою новую книгу в которой разоблачит всех кукол до единой

   – Это Котляр хранил всю информацию на жестком диске. А Юренцов копировал твои письма в «облако», как раз на случай, если ты доберешься до него. Ты версификатор, Егор. Выдаешь якобы творческий продукт, однако в действительности у тебя нет никакого дара – только его имитация. Версификаторы всегда спесивы. Ты сменил три интернет-кафе, из которых отправлял свои письма, и думаешь, тебя никогда в жизни не вычислят? Прямо сейчас, пока мы с тобой разговариваем, следственная группа изымает записи с камер наблюдений во всех трех. Ты знал, что они хранятся не меньше шести месяцев?

   господи где же кофе почему никто не идет к нему на помощь это безжалостно так нельзя

   – Ты кукла, – вслух проговорил Егор онемевшими губами. – Просто кукла.

   – Это параноидный бред, – отрезал Илюшин.

   – Неправда. Я нормален. – Каждое слово давалось ему с трудом. Он поискал взглядом на столе нож, хотя бы вилку, но под рукой не было ничего, кроме двух чашек. И на других столиках тоже, как назло… а он должен… кукла должна замолчать… так не может продолжаться…

   Макар рассмеялся ему в лицо.

   – Твоя мать была сумасшедшей. Ты унаследовал ее болезнь. Но Лиана убила только себя, а ты утащил в могилу шесть человек. Ты ничтожество, Егор! Книга, которую ты написал, – такая феерическая дрянь, что Лиана пустила бы ее на растопку…

   – Закрой рот! – заорал Егор.

   Черная волна, которую он так долго удерживал внутри, выбила дверь и хлынула наружу, неся с собою сладость розы и горечь смолы; горечь царапала язык; сладкий мед вскипел в его зрачках. Он вскочил, забыв, где находится. Но испуганные лица, повернувшиеся к нему, – теперь он ясно это видел, – были вырезаны из картона и прикреплены к вешалкам с одеждой. Кому вы страшны, сказала Алиса, вы всего-навсего колода карт. Их было двое в стеклянном доме, он и сероглазая кукла со светло-русыми вихрами. Егору бросилось в глаза, что это льняные нитки. Отчего он раньше не замечал?

   – Ты опозорил свою мать! – отчеканила кукла. – Хотел прославить ее имя? Ты этого добился! Ее имя навсегда будет связано с тобой – больным ублюдком, убившим шестерых невинных людей… ТЫ ЕЕ ПОСРАМИЛ!

   Этого Егор не мог выдержать. Он бросился на куклу, повалил ее и принялся молотить без разбора,

   – ОНИ НЕ БЫЛИ НЕВИННЫ! – надрывался он. – Это были куклы! Они притворялись ею!

   Его оторвали от сыщика, будто пушинку. Остатками сознания Егор успел изумиться огромной силе, сотворившей это. Толстуха, до последнего сидевшая к ним спиной, повернулась, и он узнал воровку, которая пыталась украсть его книгу. Мужчина и женщина стояли возле куклы, помогая ей встать. Егор бессильно задергался, но ощутил лишь острую боль, пронзившую предплечья. Он висел в воздухе; ноги не доставали до пола.

   А потом черная вода поднялась до самого верха и затопила его.

   Напоследок он успел услышать, как поднявшаяся кукла произносит:

   – Назначаю тебя, Серега, главным ангелом Московской области. Только, ради бога, не пой!

   Жених Варвары пока не появлялся.

   Я надеялась, что не скоро его увижу, но встреча меня не пугала. Воспитание всегда спасает в неловких ситуациях.

   Впереди показался шлагбаум. В рюкзаке у меня за спиной лежали: бутылка из-под пива, пустой стаканчик (Ульяна запивает из него утренние таблетки от давления), коробочка конфет, из которой Кристина утащила шоколадный трюфель, и чашка Варвары.

   Черный «Хендай» мигнул мне фарами. Я нажала на кнопку брелока, шлагбаум открылся, и машина медленно вползла в «Солнечное».

   Боровик оказался бойким и до отвращения жизнерадостным человеком. Я ничего не имею против бодрых людей, но его поведение отдавало весельем на похоронах.

   Однако к делу детектив подошел грамотно.

   Сначала потребовал предметы, с которых нужно было снять отпечатки. «Пока свеженькие», – как он выразился. Я и не знала, что у отпечатков, оказывается, есть срок годности.

   Боровик оставил меня сидеть впереди, а сам перебрался на заднее сиденье, где у него стоял чемоданчик вроде тех, с которыми обычно приходят вызванные на дом мастера по маникюру. Я, подражая Григорию, бралась за бутылку и все остальное, что складывала в рюкзак, в тонких латексных перчатках. Боровик похвалил меня за предусмотрительность, тут же добавив, что ничего страшного не случилось бы и без перчаток, просто-напросто «сняли бы и ваши пальчики». Но мне не хотелось возвращаться к Харламовым с перепачканными ладонями.

   Боровик развлекал меня с заднего сиденья рассказами о том, как можно самостоятельно изготовить дактилоскопический порошок из кукурузного крахмала и копоти. Копоть предполагалось соскабливать с донышка керамической миски. Я возразила, что вместо возни с миской и копотью предпочту нанять профессионала, и он в ответ довольно хохотнул.

   Но вскоре он умолк. Некоторое время мы провели в тишине, нарушаемой его кряхтением.

   – Готово, – сказал наконец Алексей. – Теперь рассказывайте, где холодильник. У вас дома? Обитатели имеются?

   – Сначала отдайте мне, пожалуйста, чашки и… прочее.

   Пивную бутылку я сразу выкинула в мусорный контейнер. Возвращаясь к машине, заметила Богуна, входившего в калитку. К счастью, он сразу свернул на боковую дорожку и скрылся в глубине переулка. Воображаю, как Ульяна вцепилась бы в новость о том, что жена ее сына среди бела дня садится в машину к какому-то сомнительному типу!

   Надо не забыть зайти в магазин на обратном пути…

   – Холодильник-то где? – поторопил меня Боровик.

   – Нам нужно проехать вперед и перед киоском свернуть налево.

   Я вела Боровика объездным путем, чтобы мы подъехали к дому Галины с противоположной стороны.

   – Так уже никто не говорит: киоск, – учил меня частный детектив, пока мы ехали. – Не палитесь! А то сразу возраст свой выдаете.

   – Мне тридцать четыре года, и я не вижу причин скрывать ни одного из них, – рассеянно ответила я.

   – Так уж и не видите! Все женщины врут насчет возраста, можете мне поверить! Я насмотрелся на вашу сестру…

   Боровик бубнил о своем огромном опыте, позволяющем ему слету определить психологический профиль любой встреченной личности. Я гадала, сохранились ли отпечатки на дверце морозилки.

   – Стойте! Вон ее дом. Дальше пройдем пешком.

   Ключ я спрятала в рюкзак еще утром. Надеюсь, никто его не хватится. Мы приблизились к маленькому коттеджу. Мне хотелось спрятаться за широкоплечим провожатым, в то время как Боровик шел уверенно, будто хозяин. Еще в машине я предупредила, что дом принадлежит не мне, а другому человеку. Боровик, ничуть не смущаясь, поинтересовался, велик ли шанс, что другой человек вернется, когда мы будем заниматься своим делом. Я нервно засмеялась и ответила, что шанс ничтожно мал, поскольку владелец мертв.

   – Тогда все норм! – заверил сыщик. – С покойниками проблем не бывает. Если только тебя не заперли в морге, ха-ха!

   В кухне он перестал идиотски балагурить, сосредоточился и занялся делом.

   – Жировые следы, – бормотал он, нанося порошок на белоснежную поверхность дверцы, – хранятся, вообще-то говоря, от двух до пяти суток. Однако стекло и металл, а еще полированные поверхности – наши первые помощники.

   Я сидела на табуретке и стучала зубами: не от страха, а потому что в комнатах было промозгло, как в склепе. В окно мне было видно, что происходит на улице. Провожая взглядом каждого прохожего, я ждала, что вот-вот раздастся стук в дверь.

   За кустами и оградой мелькнул чей-то силуэт. Мне показалось, он пригибается, будто хочет спрятаться. Я резко привстала, чуть не стукнулась носом о стекло, однако сколько ни вглядывалась, никто не появился.

   Черт, черт! Я всегда так гордилась своей выдержкой! А тут какие-то отпечатки…

   – Готово, – сказал Боровик, и я чуть не слетела с табуретки. – Отмывать, уж извините, будете сами. – Он кивнул на заляпанную дверцу. – Хотите, чтобы я сразу провел сравнение, или с толком, с чувством, с расстановкой в рабочей, так сказать, обстановке?

   – Дважды. – В горле у меня пересохло. – Предварительные итоги сразу, окончательные – после.

   – Не терпится. Понимаю!

   Ни черта он не понимал, но я не стала возражать. Пока Боровик кряхтел, сравнивая отпечатки, я старалась не смотреть на то, чем он занимается.

   – Совпадение есть, – ровно сообщил Боровик. Вне работы и в процессе он так разительно менялся, словно передо мной было два Боровика. «Ложный и съедобный», – подумала я.

   – С каким из предметов?

   – Со стаканчиком. Маленький, пластиковый. У нас с вами записан под номером…

   – …три, – закончила я.

   И перевела дух.

   Ульяна.

   – Здесь есть и другие отпечатки, – предупредил Боровик. – Но у меня нет данных для сравнения.

   – Это мои, я приходила сюда. И, наверное, хозяйкины.

   Он уточнил, есть ли для него еще работа, я поблагодарила и тут же попыталась отсчитать ему требуемую сумму, но Боровик строго остановил меня:

   – В машине.

   Мне и самой в последний момент показалось, что в этом есть что-то кощунственное. Правда, частный сыщик наверняка руководствовался другими соображениями.

   Мы вышли из коттеджа. Я не стала запирать дверь – мне предстояло вернуться, чтобы отмыть холодильник. В машине рассчитались. Вместе с Боровиком доехали до выезда из поселка, и только в конце нашего короткого маршрута до меня дошло, что он объясняет, чем смывать состав с дверцы.

   – Спасибо вам большое. – Я не помнила ни единого совета.

   – Обращайтесь!

   Сыщик пожелал мне всего хорошего и укатил.

   Сначала я заглянула в поселковый магазин, купила печенья и конфет. Написала Илье, что задержалась, получила в ответ фотографию с довольными рожицами детей, перепачканными песком, что означало: мы заняты делом, не отвлекай нас. Слава Богу, он не заметил, как долго я отсутствовала!

   Вернувшись снова в коттедж Галины, я надела перчатки и отдраила холодильник, стол, пол и даже подоконник, чтобы не осталось ни малейших следов нашего пребывания.

   Понимала ли я, что уничтожаю улики?

   Вполне.

   Но я знала, что они не имеют ценности. Даже приди я в полицию с заявлением, чем я могу доказать свои слова? Отпечатками? Смехотворно! Вот уж действительно улика: одна женщина по-соседски заглядывала к другой и доставала продукты из ее морозилки! Молодец, Таня Третьяк, крепко прижала преступника неопровержимыми доказательствами!

   Лишь для меня они имели значение, поскольку теперь я знала, кто и за что убил бедную Галю.

   И с этим знанием мне предстояло что-то делать.

   С тринадцати лет я была уверена: правда всегда жестока. Если вы собираетесь говорить людям правду, вы безжалостный человек. А я не хочу быть такой. Не хочу быть одной из тех, кто ходит среди людей, силой раскрывая им глаза: не зажмуришься, сволочь! Не отвернешься от нашей правды-истины!

   Но разве можно оставить Илью в неведении?

   Человеку, который из ревности так легко перешел черту, нельзя доверять детей. Не то чтобы я дрожала за жизни Евы и Антона… Убийство Галины было рассудочным решением, а убивать собственных внуков – помешательство.

   Но кто сможет точно определить, как глубоко его близкий нырнул в безумие?

   В одном я уверена: зло разрушает. Оно губит не только душу, но и рассудок. Ульяне позволено так много, что мы не заметим, если она и впрямь сойдет с ума. А когда заметим, может быть уже поздно.

   Я вспомнила злобную маленькую девочку в образе немолодой женщины, кричавшую на мою дочь: «И ты будешь терпеть, дрянь!»

   В коттедже я со спокойным лицом разложила по полкам в шкафу печенье и конфеты. Отмытые дочиста чашку и стакан поставила на сушилку. Конфетная коробка давно валялась в мусорном баке; если бы Кристина заинтересовалась судьбой трюфелей, все клялись бы, что не прикасались к ним, и в итоге решили бы, что виноваты дети.

   Пусть думают что хотят.

   Сегодня я поговорю с Ильей, и завтра мы уедем.

   С прогулки прибежали возбужденные Антон и Ева, потребовали обед, были накормлены любящей бабушкой, расцелованы и отправлены из кухни. После обеда дедушка читал с ними в гостиной, а Илья отсыпался: герой, строитель замков и крепостей, кумир окрестных детей.

   Я ходила, словно в вату обернутая: выкрики, вопросы, смех доносились до меня будто издалека. Мое состояние заметил только жених Варвары. Я несколько раз ловила на себе его пристальный взгляд. Он щурился, точно прикидывая что-то… Может, пытался определить, как я отношусь к нему после драки с моим мужем.

   Знал бы Григорий, как мало меня сейчас это занимало.

   Меня не оставляла мысль, что я должна предупредить Люсю.

   Она находится в зависимости от Ульяны.

   Она ест то, что Ульяна приготовит.

   В конце концов, каждый имеет право решать, хочет ли он оставаться с убийцей в одном доме.

   Люся, маленькая добрая Люся заслуживала правды – единственная из всех.

   … Выждав с час, чтобы не нарушать Люсин послеобеденный сон, я постучалась к ней.

   Она сидела на кровати, обложившись подушками, и походила на состарившуюся в гареме наложницу султана, о которой позабыли в пылу плотских увлечений. Я не смогла удержаться от улыбки.

   Люся довольно бойко выбралась из этого гнезда.

   – Таня, я вынуждена признать: на тебе лица нет, – сказала она, рассматривая меня. – Неужели твой проект, как бы это выразить, не прибегая к грубостям, – загубили?

   – Люся, присядь, пожалуйста, – попросила я. Потопталась и села напротив нее.

   Вспомнилось, как мялась Варвара, придя ко мне с извинениями за скандал на крыльце.

   Люся молчала, выжидательно глядя на меня. Рельефная коса, уложенная вокруг головы, напомнила мне прически мраморных статуй. Даже три кудряшки, аккуратно спускавшиеся на висок, были явно выпущены с умыслом.

   – Люся, почему у тебя ни единого волоска не выбивается?

   Она наклонилась ко мне и шепнула, словно выдавала секрет:

   – Воск, Таня! Все дело в воске для укладки! Кристина подарила мне замечательную баночку… Сейчас, оказывается, такое разнообразие средств для создания причесок, это что-то невероятное! Мне нравится жить в наше время, Таня. Что ни говори, оно удобное для женщины моего возраста, словно разношенные тапочки… Правда-правда! Скажем, непослушные волосы. Они всегда меня сердили. А теперь все красиво и аккуратно! Моему возрасту пристала аккуратность. Для стариков аккуратность, опрятность – эквивалент красоты.

   – Люся, ты очень красивая…

   – О-о-о, девочка моя, ты опять загрустила! У тебя такой тон, словно ты произносишь над моей могилой прощальное слово.

   – Мне не нравится то, что придется тебе рассказать.

   – Может быть, не стоит рассказывать? – осведомилась Люся. – Ты все взвесила? Уверена, что не хочешь оставить меня в блаженном неведении?

   Я растерялась.

   – Ах, боже мой, я шучу, Таня! – Она всплеснула руками. – Конечно, я хочу узнать, с чем ты пришла. Может быть, я смогу помочь тебе?

   – Сомневаюсь, Люся, – сказала я и выложила все, что узнала за последние дни.

   Повествование вышло не слишком долгим. Когда я упомянула, что болиголов хранился в нашем доме, Люся прижала ладонь к губам, но не издала ни звука. Она вообще ни разу не перебила меня во время моего рассказа.

   Наконец я замолчала. Нужно было как-то подытожить все это… Но у меня как будто закончились слова.

   – Бедная моя девочка, – проговорила Люся после долгого молчания. Как ни странно, мне стало легче. Я не думала, что меня стоит жалеть, но когда это кто-то сделал, поняла, что сочувствие мне все-таки требовалось. – Ты уже сказала Варе с Кристиной?

   Я отрицательно покачала головой.

   – И не расскажу.

   – А…

   Люся подняла взгляд наверх, и я поняла, что она имеет в виду Илью.

   – Он спит. Поговорю с ним позже.

   Она медленно кивнула, словно отвечая на собственные раздумья.

   – Почему ты пришла с этим ко мне, Таня?

   Что я могла ей ответить? «Ульяна не любит тебя; она может пожелать избавиться от тебя, а теперь, когда ей известно, как просто это сделать…»

   – Ты боялась, что я в опасности, правда?

   У меня даже не было сил кивнуть. Люся улыбнулась одними губами.

   Ее руки были сложены крест-накрест на столешнице, как у послушной школьницы, готовой внимать учителю. Люся сидела ровно, неподвижно, выпрямив спину, и смотрела в окно.

   Старая тетушка моего свекра умеет владеть собой. Но я все-таки не предвидела, что ее реакция окажется до такой степени… сдержанной. Я заново прокрутила в памяти наш разговор, вернее, мой монолог, и с ужасом поняла, что, поглощенная своим повествованием, я не заметила в моей внимательной слушательнице ни одного признака удивления.

   Ни одного.

   – Люся, – сказала я, не до конца веря себе. – Люся, ты… Ты знала?!

   Она перевела взгляд голубых глаз на меня. Та едва заметная отстраненность, которая всегда была ей свойственна, стала ощутима почти физически: между нами словно повисло что-то прозрачное, колышущееся, подобно медузе; я едва различала за ее слабо фосфоресцирующим телом Люсины черты.

   – Не надо плакать, – ласково сказала Люся.

   – Ты… – Слова застревали в горле. – Неужели ты знала?!

   Люся испустила глубокий вздох.

   – Ох, девочка моя… Я так надеялась, что уберегу тебя от этого!

   Я перестала понимать, что происходит. От чего она меня убережет?

   Поднявшись, Люся подошла к окну, замерла возле него, положив руки на подоконник, словно на клавиши фортепиано. Голова наклонена; казалось, она прислушивается к музыке, слышной только ей.

   – Своим поступком ты лишила меня возможности выбора, – печально сказала она. – Люди, которые не платят за добро, ничем не отличаются от тех, кто платит за него злом.

   – О чем ты?..

   Она вернулась за стол. Укоризненно покачала головой, словно упрекая меня… за что?

   – Мне придется, – пробормотала Люся, обращаясь, кажется, не ко мне, а к самой себе. – А я ведь обещала молчать. Ах, боже мой, это все так неприятно…

   – Да о чем ты?

   – Это было вскоре после смерти Гали, – тихо проговорила она. – Витя еще не совсем оправился. Ты помнишь, Ульяна в эти дни нарушила традицию собирать нас к общему столу?..

   Я машинально кивнула. Да, мы все обедали и ужинали, когда захотим. Но продолжалось это недолго: с выздоровлением свекра все вернулось на круги своя.

   – Мне захотелось есть, – сказала Люся, будто извиняясь. – И, говоря откровенно, я надеялась не попадаться на глаза Ульяне.

   Да, разумеется. В отсутствие племянника Люся не желала лишний раз сердить хозяйку.

   – Я пришла на кухню, стараясь ступать как можно тише. Мне лишь хотелось убедиться, там ли она…

   И в зависимости от этого вернуться к себе или утащить из холодильника кусочек сыра, маленькая ты мышка.

   – Ульяна, к моему огорчению, оказалась на кухне, – продолжала Люся. – С ней был Илья.

   – Илья? При чем здесь…

   Она требовательно протянула ко мне маленькую ручку, и слова застыли у меня на губах.

   – Не перебивай, иначе мне не хватит духу! А я должна, должна! – Мне показалось, она вот-вот заплачет. – Илья спросил: «Мама, зачем ты это сделала?» Он прислонился к дверному косяку, я слышала каждое слово, потому что сама стояла на расстоянии двух шагов от него, за стенкой… «Мама, зачем ты это сделала», – горестно повторила Люся. – Мне нужно было уйти, но я не могла, ты понимаешь, Таня? Не по причине пустого любопытства! Но он был так напряжен, бедный мальчик… Я поняла, что то, о чем он спрашивает, касается не дома, не детей… что это жизненно важный вопрос… Наступила тишина, Ульяна долго не отвечала. А затем сказала: «Не лезь не в свое дело! Она заслужила». Снова помолчала, и вдруг – такой хитрый смешок, а следом: «Ты ведь меня не выдашь?»

   Люся опустила голову. Я рассматривала ее тоненькую серебрящуюся косу, и в голове у меня не было ни единой мысли.

   – Что ответил Илья? – спросила я наконец и не узнала собственный голос.

   Мне показалось, Люся сделала над собой усилие, чтобы произнести это.

   – «Мы же семья, мама».

   Я перевела взгляд за окно. Окно – это стекло. Остекление. Остекление – это процесс установки оконной конструкции для более комфортной организации жизненного пространства.

   Я сижу за окном. Значит, мне должно быть комфортно в моем жизненном пространстве.

   Правда же?

   Мне должно быть комфортно?

   – Таня! Таня! – Встревоженный голос Люси вырвал меня из моего комфортного состояния. – Возьми! Выпей, девочка моя…

   Она совала мне под нос стакан с водой.

   – Зачем? Я не хочу.

   – Пей, боже мой! Ты белая, как простыня! Не хватало еще обмороков… Где-то должен быть нашатырь…

   Я безучастно наблюдала за ее суетливыми поисками. Люся перерыла весь комод, перешла к ящикам стола, однако нашатыря не было.

   – Люся, – позвала я. – Что на тебя нашло?

   – Нет, что на тебя нашло! – Она сердито обернулась ко мне. – Ты бы видела себя! Ничего страшного не случилось: все живы, все здоровы…

   Она замолчала, поняв, что говорит что-то не то, охнула и села. Руки уронила на колени и ссутулилась.

   – Люся, я пойду. – Я поднялась. Она проводила меня таким испуганным взглядом, словно боялась, что я упаду, не дойдя до двери. – Спасибо тебе, что… не стала ничего скрывать.

   – Таня, я тебя никуда не отпущу. Не в таком состоянии!

   Как ни смешно, она действительно вцепилась и повисла на мне, повторяя, что не позволит мне расхаживать по дому, пока я не приду в себя, что мне нужно отсидеться, что если бы она знала, как близко к сердцу я приму ее слова, то никогда бы… ни за что бы…

   Наше противостояние напоминало единоборство маленькой птички с удавом, которого птичка по ошибке приняла за червя. Даже в свои лучшие годы Люсе вряд ли удалось бы со мной справиться.

   Смехотворность нашей битвы вскоре стала очевидна. Люся отвалилась от меня и шлепнулась на стул, тяжело дыша.

   – Безобразие! Какая-то борьба двух сумоистов, честное слово! Могла бы и поддаться из уважения к моим сединам.

   – Мы с тобой позже поговорим, хорошо? – сказала я как можно ласковее и ушла, оставив ее одну.

   Вернее, себя.

   Мне требовалось побыть одной.

   Из комнат меня вынесло в сад, словно выплеснув волной, и я по инерции пробежала несколько шагов среди деревьев, пока не остановилась. Казалось, меня должна принять в свои объятия темнота. Ведь мы проговорили много часов… Но вокруг стоял бледно-желтый, как антоновка, осенний день. Я взглянула на телефон: всего пять часов. До вечера далеко.

   Из приоткрытого окна доносилась беззаботная болтовня Евы. Я расслышала, что она примеряет какие-то украшения, вертится перед зеркалом и требует у брата одобрения. Антоша сонно поддакивал.

   Я приезжала сюда много лет, потому что думала, будто семья – это мы. Я, Илья, Антон и Ева. Нельзя бросать одного из своих, даже если он совершает глупость. Даже если он совершает ее год за годом.

   Мы – семья. Мы вместе в горе и в радости.

   Но я ошибалась.

   Семья – это Харламовы. Ульяна, Виктор и трое их детей.

   Нельзя принадлежать двум семьям, как нельзя служить двум богам, если жрецы каждого из них твердят, что их бог – единственный истинный.

   Илья знал, что его мать убила Галину. Он узнал об этом намного раньше меня.

   Я кружила между яблоневых стволов, изгибающихся, как цифры на часах, кружила, словно заблудившаяся секундная стрелка, потерявшая свое время. События последних дней вновь предстали в другом свете. В зависимости от того, какие лампы направлял на сцену осветитель, я из зрительного зала наблюдала разные картины, хотя декорации не менялись.

   Драка с Григорием, не дававшая мне покоя… Она случилась из-за того, что Илья все знал? Он дал выход тоске и ярости, сорвав гнев на первом, кто подвернулся под руку.

   Пока я делала все, чтобы защитить свою семью, мой муж делал все, чтобы защитить свою мать.

   Я сообразила, как было совершено убийство. Я нашла подтверждение своим догадкам. Я наняла частного детектива там, где сама оказалась бессильна. Шаг за шагом, ужасаясь увиденному, я продвигалась в поисках ответа.

   А мой муж в это время строил песочные замки.

   Если бы могла, я бы засмеялась.

   Он не собирался рассказывать мне правду. Нашим детям предстояло играть рядом с его обезумевшей матерью, расти рядом с ней, неизбежно вызывать ее злость… Я считала, что привязанность Ильи к родителям болезненна, как болезненно все, щедро удобренное нелюбовью в процессе роста. Но я не могла даже вообразить, что она приняла такую уродливую форму.

   «Неужели вы в самом деле думаете, что знали своего мужа?»

   Устав от мельтешения стволов, я ушла к бане. Она стоит так, что из окон не просматривается ее крыльцо. Там-то я и села, слушая гомон детей на соседней улице.

   Песочный город моего мужа.

   Все это время я жила в песочном замке.

   Интересно, Илья меня хотя бы любит?

   За все годы брака я ни разу не задалась этим вопросом. Мне казалось, я дышу его любовью, существую в ней; всю мою жизнь пропитывала безусловная любовь Ильи, и не было дня, когда я была бы несчастна. Страдала – да! Плакала – время от времени! Злилась, кляла его семейство и моего безвольного мужа – что ж, было и такое.

   И при этом я оставалась счастливой женщиной.

   Сегодня все закончилось. Невозможно доверять человеку, который принял к сведению, что его мать совершила убийство, и стал жить-поживать дальше, как ни в чем не бывало. Чем бы он ни объяснял себе, что мы в безопасности, какие бы обоснования ни приводил, это уже не имело значения.

   Прежде я жалела Илью. Теперь во мне поднялся безудержный гнев.

   Будь ты проклят со своей семьей! Со своей муравьиной маткой, жиреющим божеством, что питается вашими жизнями! До чего же гнусна ваша добровольная слепота и ваше дешевое всепрощение, за которым стоит только страх быть отлученным от мамочкиной милости.

   Вы, все трое – нищие! Побирушки, довольствующиеся объедками того, что вы принимаете за любовь! Ради этих объедков любой из вас предаст то, что имеет.

   Я представила, как Ульяна бормочет Илье: «Сынок, ты единственный, кому я могу доверять…»

   К черту!

   Горите сами в своем уютном семейном аду с шашлыками!

   Я встала и пошла к коттеджу быстрым шагом. Мне предстоит развод. Нельзя рубить сгоряча и прыгать в эту бурную реку, не приготовив ни плота, ни спасательного жилета. Для начала – поговорить с нашим юристом, спросить, нет ли у него дельных коллег, специализирующихся на семейном праве. Затем…

   Я взбежала на крыльцо, и навстречу мне вышел сонный взлохмаченный Илья.

   – А я тебя везде ищу, – с улыбкой сказал он. – Где гуляет Тигр-Мыгр?

   Я встала как вкопанная. Меня словно окатили водой.

   Это было, когда Еве исполнился год. Мы оставили ее на вечер с моей подругой, а сами отправились гулять. В парке толпился народ, было шумно, как на ярмарке, и этим беспечным летним весельем нас с Ильей подхватило и понесло.

   Запыхавшиеся, смеющиеся, мы остановились возле какой-то палатки. И там Илья купил мне самую уродливую игрушку, какую только можно вообразить, – тигра в желтую полоску. Из шва на брюхе лез синтепон. Проволочный хвост загибался крендельком. Это был самый дурацкий тигр из всех мною виденных. Мы хохотали над этим мизераблем как безумные, а потом в метро я подарила его компании подвыпивших студентов; они объявили его своим талисманом и унесли в сияющие огнями переулки Москвы.

   Какой это был прекрасный вечер!

   С тех пор ко мне с легкой руки Ильи привязалось прозвище Тигр-Мыгр.

   Где гуляет Тигр-Мыгр?

   – Замерзла? – Илья поежился. – По-моему, холодает.

   Мне стоило чудовищных усилий удержать на лице улыбку.

   – Нет, все отлично. Решаю задачу с «Цехом»… Кое-какие идеи уже есть! Иди домой, я вернусь минут через десять.

   – Точно?

   – Ага.

   – Ну, смотри!

   Он поцеловал меня в лоб и скрылся в доме.

   Я осталась на ступеньках, бессмысленно упираясь взглядом в закрытую дверь.

   «Тигр-Мыгр» оказался ключиком. Илья повернул его в замочной скважине: крышка шкатулки откинулась, и меня, запертую внутри, подняло к свету, подобно маленькой фарфоровой балерине. Я вдыхала воздух, ставший вдруг плотным и сочным, как дынная мякоть.

   Словно рассеялся рой злобных мух, круживших возле меня, и я увидела ясно и четко своего мужа – без мельтешащей черной пелены.

   Мы знакомы одиннадцать лет. Женаты десять. И все десять лет я знала, что у меня нет друга вернее, чем он.

   Почему я вышвырнула в мусорную кучу десять лет нашей жизни после единственного разговора?

   Что со мной произошло?

   Я дышала полной грудью; мне стало ясно, как чувствует себя человек, с которого спал морок.

   В моих ушах тихо звучала музыка, под которую балерина кружилась на своей подставке. Эта музыка играла в парке; под нее мы танцевали, под нее уносили из киоска Тигра-Мыгра.

   Я – Тигр-Мыгр. За десять лет не было ни одного случая, когда мой муж обманул бы меня или причинил бы мне боль. Я позволила надеть на меня очки с приклеенными к линзам уродливыми картинками. Таращилась, как последняя дура, и считала, что наконец-то вижу все в истинном свете!

   Меня обожгло невыразимым стыдом.

   Кто из нас двоих предал другого, так это я.

   «Но Люся…» – забормотал слабый голос в свое оправдание. Что Люся, что Люся? – накинулась я на него. – Как ты смеешь прикрываться Люсиной ошибкой!..

   Однако ее слова не были ошибкой.

   Я подышала на руки: они и впрямь начали замерзать. Каждое мелкое физическое действие теперь возвращало меня к жизни. Я, оказывается, провела целый час где-то в коробке под землей – без воздуха, без света! Самое поразительное, что я засунула саму себя туда добровольно.

   «Люся сказала, что слышала разговор».

   Нет, Люся не просто сказала, она передала его в лицах, с невероятной точностью и, как мы теперь понимаем, убедительностью. Правда же, дорогой Тигр-Мыгр?

   Воображаемый зверь вышел из кустов. Он смотрел на меня снизу вверх глазами зелеными, как бутылочное стекло; шкура его лоснилась, мышцы перекатывались на спине. Ни одна живая душа не опознала бы в нем существо с гнилыми нитками и синтепоном. Тигр-Мыгр лег у моих ног. Не важно, в чьих руках он находился: с того летнего вечера он незримо шел за нами следом – наш хранитель, наш преданный страж.

   «Нельзя ошибиться, пересказывая такой диалог», – тихо сказала я ему.

   Тигр кивнул.

   «Можно только…»

   Я не смогла выговорить это слово с первого раза. Тигр-Мыгр выжидательно смотрел на меня.

   «Придумать».

   Люся все придумала. Если бы не моя уверенность в Илье, я поверила бы ей, и бог знает к чему бы это привело.

   Но зачем? Зачем?

   «Ты понимаешь?» – спросила я Тигра. Вместо ответа он повернул голову и уставился на окно с засушенной розой.

   Люся всегда включает электричество, едва намек на сумерки разольется в воздухе.

   Лампа не горела. Люси нет в ее комнате.

   Не задумываясь, я вошла в дом. Тигр перетекал под моими ногами, словно золотистая волна.

   … Из гостиной доносился убаюкивающий говорок телевизора. Вся семья, включая Антона и Еву, смотрела сериал об отце Брауне. Временами пастора заглушали громогласные раскаты голоса Ульяны.

   Я прошла мимо них, никем не замеченная. Бросила короткий взгляд в комнату. Так и есть: дети облепили Илью, а Люся притулилась на краешке дивана. В кресле сидит Богун, на ковре у его ног расположилась Варвара.

   Семейная идиллия.

   Прямая Люсина шейка в контровом свете кажется тонкой, как у змеи.

   Люся, что ты наделала? Что ты мне рассказала?

   Неужели к тебе незаметно подкралась старость, которая, подобно лангольерам, выедает твои время и память?

   Свернув, я прошла по коридору, ступая по-прежнему беззвучно, толкнула незапертую дверь и оказалась в Люсиной светлице.

   Комнату заливал розоватый полумрак, странный для этого времени года и суток. Люся – аккуратистка, и подушки на постели были сложены, а стулья задвинуты. Ничто не напоминало о нашем недавнем разговоре.

   Сперва я проверила лекарства. И не только проверила, но и сфотографировала. За медицинскую сторону Люсиного существования отвечает Варвара. Не знаю, есть ли таблетки, которые заставляют пациента воспринимать мир в искаженном свете или толкают на ложь. Мне предстояло это выяснить.

   Верхний ящик комода отведен под упаковки, ампулы, шприцы и прочие принадлежности. Кое-что хранится в холодильнике.

   Я выдвигала ящики, осматривала полки в шкафу, искала потайные укрытия в столе – и не испытывала ни тени угрызений совести. Еще вчера мне было бы трудно, почти невозможно обыскивать комнату Люси – нашей Люси! Человека, который всегда был приветлив и добр со мной.

   Но приветливый и добрый человек поведал мне такое, отчего я чуть не бросила своего мужа. Этому должно быть объяснение, и я его найду.

   Мысленно разделив комнату на квадраты, я прочесала их все.

   Никаких тайн. Никаких открытий. Когда я рылась среди ночных рубашек, на одной из них я заметила штопку, и эти грубые стежки на нежном шелке все-таки кольнули меня стыдом. Мне не было стыдно, пока я ощупывала Люсину постель. Но вот штопка… Она рассказывала о том, что Люся утратила.

   Я собралась уходить. Тихо приоткрыла дверь, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги. К обыску меня словно подталкивала чужая воля, и все произошло так быстро, что я не успела заготовить никаких оправданий. Что я отвечу старушке, если она появится из-за угла?

   Солнечный луч подсветил фотографию на стене. Люся с мужем.

   Я замерла. Прикрыла дверь, вернулась в комнату.

   Настоящая жизнь Люси – не в шкафах и выдвижных ящиках, а здесь, на стенах.

   Оборотная сторона фотографии была подписана: «Люся и Ваня, Алушта, июнь 1978». Вставив ее в рамку, я повесила фото на место и перешла к рисунку. Теперь, кроме фамилии художника, я рассмотрела выцветшую дату: 1985 год.

   Блюдо тоже не преподнесло сюрпризов, как и репродукция картины, как и Люсин портрет. Не знаю, что я надеялась обнаружить, но я ощупала даже металлическую полоску рамки. Она неприятно холодила пальцы.

   Оставалась деревянная разделочная доска. Вряд ли в ней мог обнаружиться тайник, в котором Люся хранила бы… Что? Я даже не могла вообразить, что именно ищу. Предмет, свидетельствующий, что Люсю заставили солгать? Письмо шантажиста?

   Смешно.

   Я сняла доску и несколько секунд всматривалась в зайчика. Солнце опускалось все ниже, розовый свет постепенно гас. У меня оставалось мало времени.

   Зайчик с ромашками на Восьмое марта. Дорогой Люсе на весенний день.

   Наверное, это был хороший весенний день.

   Я перевернула доску и уставилась на то, что в первую секунду показалось мне размазанной по деревянной поверхности травой.

   Это и была трава. Вернее, травяной сок, неистребимо въевшийся в трещинки. Доску пытались отмыть: поднеся ее к окну, я разглядела прилипшие ворсинки губки. Но главное – сок. Сок и стойкий мышиный запах.

   Я водила над ней носом, точно охотничья собака, обострившимся нюхом определяя, на каком углу доски резали базилик, а на каком – кервель. Но от середины поднимался, как дым со свежего пепелища, аромат болиголова.

   Люся незаметно взяла на кухне нож. Она побоялась рисковать, нарезая там травы: кто угодно мог войти и застать ее за этим занятием. Поэтому она ушла сюда, в свою светлицу, и здесь все сделала. На доске с пожеланием она измельчила траву, сложила в пакет, а затем, улучив минутку, спрятала ее у дальней стенки ящика с мороженым.

   Это она отравила подругу.

   И едва не стала причиной смерти собственного племянника. Люся дернула скатерть, потому что знала, что пирог отравлен. Моя первая версия была верна, верна, верна тысячу раз!

   А потом я пришла к ней со своей убежденностью в вине Ульяны, и она подставила под удар моего мужа – легко, изящно, словно переставляла чашки на столе. Зачем?

   «Потому что я не сдам Ульяну полиции, если мой муж замешан в сокрытии убийства». Выходит, за отравлением Гали стояли они обе?

   Я не могла уместить это в голове. Не могла объединить две этих фигуры, темную и светлую. Между ними нет точек соприкосновения! И почему Галя? Неужели Люся, как и Ульяна, встала на защиту их брака?

   Нет, немыслимо. За этим скрывается что-то другое.

   У меня горело лицо, я слышала собственное прерывистое дыхание. Сериал вот-вот закончится. Нужно вернуть все как было.

   Я повесила доску на место. Уже возле двери подумала, что нужно было сфотографировать обратную сторону… Если Люся что-то заподозрит, она избавится от улики. Легко можно установить, что именно на ней резали. Этого недостаточно для следствия и уж тем более для суда, никто не принимает во внимание подобные доказательства… Но для семьи этого хватит.

   «Кто ее семья? Ульяна, которая вечно грозилась выгнать ее? Они соучастницы».

   Скользнув мимо гостиной к входной двери, я увидела, что успела вовремя: по экрану ползли титры. Я вытащила из кармана куртки Виктора Петровича пачку сигарет с зажигалкой, вышла в сад и закурила.

   Сто лет этого не делала!

   Люсин рассказ об Илье так потряс меня, что мне даже в голову не пришло закурить. Какие сигареты тому, кто не в состоянии дышать! Но сейчас требовалось затянуться. Если кто-нибудь увидит, раздастся многоголосый вой: «Мать не должна показывать детям дурной пример!» И Виктор Петрович дрожащим голосом обвинит меня в воровстве.

   Но плевать.

   Я выкурила подряд две сигареты, стряхивая пепел под ноги, и к концу второй мне стало лучше. По крайней мере, дятел в моей голове, непрерывно выстукивавший о стенки черепа «зачем-зачем-зачем-зачем», замолчал.

   Вот-вот на крыльце покажется Илья. И я все ему расскажу – сразу же, не откладывая.

   – Татьяна! – позвал озабоченный голос из-за калитки.

   Варварин жених, приподнявшись на цыпочки, махал мне рукой. Оказывается, он ушел и не досмотрел сериал вместе с остальными.

   – Что случилось, Григорий?

   В руках у него был фонарик.

   – Вышел на пять минут, – растерянно сказал он, – а там мяукает в кустах. Бегает какой-то беленький, поймать не могу. Не посветите мне? А то пока я одной рукой свечу, а второй шарюсь, он куда-то забивается… То ли в щель, то ли в ямку…

   – А где вы его услышали? – Я открыла калитку и вышла к нему. На улице действительно быстро стемнело.

   – Вон там! Видите, света нету ни черта?

   В дальнем конце улицы, напротив строящегося дома, не горел фонарь.

   – Кис-кис-кис! – негромко звал Гриша, заглядывая под заборы. – Кис-кис-кис! Вылезай, мелкий! Накормим, обогреем…

   Я следовала за ним и думала о Люсе. Ветер усилился. Ветки кустов скребли об заборы. На улице не было ни души, но из окон падал мягкий теплый свет.

   – Вон туда побежал, – сказал Гриша.

   Я обернулась, прищурилась, пытаясь разглядеть Илью на крыльце. Но было слишком темно, к тому же мы отошли далеко.

   – Сколько хожу, здесь даже рабочих не видать. – Григорий кивнул на белевший, словно кости, остов здания.

   – Этому долгострою сто лет. Давайте я вам посвечу, а вы будете искать.

   Он протянул мне фонарик.

   Моя неприязнь растаяла, когда я поняла, что Богун действительно встревожен из-за котенка. Он нырнул под наваленные у ограды доски, укрытые рубероидом. Под досками было тихо.

   – Может, Варю позовем? – предложила я. – Пусть тоже посветит…

   – Придется, если не вытащим его, – глухо отозвался Гриша. – А, вон он! Кис-кис-кис!.. Сидит, голубчик. – Он выполз обратно. – Тьфу, перемазался весь. Никак до него не достать. Гляньте: есть ему куда удрать? Не могу разглядеть, вы фонарик неправильно держите. Если он там как в кармане, то я вас оставлю посторожить, а сам сбегаю за Варварой. Заодно какую-нибудь приманку захвачу…

   – Держите. Покажите, как нужно светить. – Я сунула ему фонарь, села на корточки и заглянула под доски.

   Никакого кота там не было.

   – Кис-кис-кис!

   – Там он, чуть подальше, – сказал Гриша за моей спиной. – Глазищи светятся в темноте. Напугался, бедный!

   Я опустилась на колени и вытянула шею. Кажется, в углу и в самом деле какое-то шевеление…

   Луч фонарика метнулся прочь и исчез.

   – Григорий, мне совершенно не обязательно видеть, как у него глаза светятся в темноте, – раздраженно сказала я. Полулежать на земле, от которой поднимался холод, было противно, к тому же я боялась напороться на битое стекло или, еще хуже, гвоздь.

   За моей спиной раздался шорох. Я почувствовала, что кто-то стоит прямо надо мной, но не успела повернуться: меня ударили в спину, прижав к земле, будто бабочку, а затем врезали по горлу.

   Это было похоже на удар ребром ладони. Именно так я подумала в первую секунду, схватившись за шею. И только ощутив под пальцами жесткое змеиное тело шнура, поняла, что меня душат.

   Меня всегда пугало удушение. Но я думала, самое страшное – нехватка воздуха.

   Оказалось, боль тоже страшна.

   Я пыталась зацепить пальцами удавку, оттянуть ее, но лишь обломала ногти. Кто-то сидел на мне, прижимая коленом к земле, и душил. Я извивалась и брыкалась, но не могла скинуть его с себя.

   Где-то вдалеке горел свет. Я знала, что это фонарь над нашим крыльцом. Окна чужих домов были близко, за каждым из них ходили люди, и казалось немыслимым, что в двух шагах меня убивают, и вот-вот убьют, и это насовсем.

   В уши ударила волна. В детстве меня заиграло море, когда я искала ракушки по колено в воде. Оно швыряло, возило по камням, как щенка, и я навсегда запомнила ощущение беспомощности и ужаса.

   Волна пришла опять. Не стало ни фонаря, ни крыльца, ни света. Только боль и темнота.

   Скорее бы нырнуть в темноту. Не могу больше…

   Шум. Крики. Толкают, ворочают меня. Встряхивают, как тряпичную куклу.

   Воздух! Дышать!

   В горло хлынула жизнь. Я дышала, дышала, дышала, не обращая внимания на боль. Темнота понемногу рассеялась, будто туман, и открылась та же картина: улица, фонари… Но контуры расплывались, и я зажмурилась.

   Стало только хуже.

   Сердце колотилось в груди так, что толчки отдавали в шею и виски. Горло нещадно драла боль, какая бывает при острой ангине. Не глотнуть. Не выговорить ни слова. Воздух выходил из меня с омерзительным присвистом, как из дырявой шины, и почему-то жутко болел локоть.

   – Дышит? – спросили в стороне.

   – Дышит. Сама.

   Я снова открыла глаза. Лишь теперь стало ясно, что картина вокруг не в точности такая же, какой была до того, как все случилось. В ней произошли изменения.

   Богун лежал в десяти шагах, лицом вниз, и мычал. Он в буквальном смысле ел землю: я видела траву и черно-серые крупинки у него на губах. Шея вывернута, и один выкаченный глаз бешено смотрит на меня.

   Верхом на нем сидел Кристинин хирург.

   Обе руки Григория были вывернуты назад и скованы наручниками.

   Имя хирурга я не смогла вспомнить с первой попытки. Василий? Нет, Сергей.

   Его ладонь давила на затылок Богуна. Я поняла, почему рот у Гриши набит землей.

   – За шею не хватайтесь, пожалуйста, – сказал человек, сидевший передо мной. – Он мог вам что-то сломать… Прикройте глаза, если понимаете меня.

   – Я… и словами… могу…

   – Скорую вызвали, полицию тоже. – Он вдруг подался вперед и растер мне уши. Я сидела оцепенев, чувствуя, как врезаются в спину доски, к которым он меня прислонил. – Не беспокойтесь, все позади. Вам помогут.

   – Скорая… два часа…

   – А я тебе говорил, – громко сказал Сергей. – Это Подмосковье. Сюда врачи редко заглядывают. Ты оторван от реального мира, как фея.

   – Где… Илюша…

   – Что? – изумился парень.

   – Илья…

   – А! Илья – это сын? – спросил он, отвернувшись к хирургу.

   – Муж. Давай сгоняй за мужем, только не удивляйся, если она тебе лицо расцарапает. Держись от нее подальше.

   В первую секунду я опешила, решив, что они обсуждают меня. Но парень вновь обернулся ко мне.

   Зрение почти восстановилось, и даже в темноте я видела, что у него очень светлые серые глаза с четкой линией вокруг радужки, будто обведенной черным линером. На какую-то секунду мне показалось, что они светятся в темноте, как у того котенка, которого мы искали…

   – Котенок… Здесь… Он прячется…

   …искали, до того как Гриша сошел с ума.

   – Не было здесь никакого котенка, – с сожалением сказал парень. – Человек, которого вы знаете под именем Григория Богуна, заманил вас сюда, чтобы задушить и спрятать тело на стройке. Как ты полагаешь, Серега? На стройке? Я прав?

   – Я полагаю, что твоя тощая задница должна быть в двухстах метрах отсюда. Тащи этого Илью.

   – Наш герой не вырвется? – Парень кивнул на Богуна.

   Вместо ответа Сергей негромко рассмеялся. Нехороший это был смех. Богун задергался сильнее.

   – Постойте… – Горло драло ничуть не меньше, но я упрямо прорывалась сквозь боль. Смысл сказанного доходил до меня с большой задержкой. За одну фразу я все-таки сумела зацепиться. – Этот человек… Почему он… меня…

   Парень положил ладонь мне на плечо, и я замолчала.

   – Не надо ее волновать, и так намучилась, – вмешался Сергей.

   – Я… нет! Я хочу знать…

   – Имеет право, – бросил парень в сторону хирурга и повернулся ко мне. – Этот мужчина – родной сын Людмилы Головановой, которую вы, кажется, зовете Люсей.

   Не видели, как человека, которого мы знали под именем Гриши Богуна, приволокли в дом в наручниках.

   Не слышали, какую истерику пытались поднять Варвара с матерью, как холодно и безжалостно их обеих заткнул парень со странным именем Макар.

   Не видели собственного отца, побелевшего при виде синяков на моей шее. Когда Илье все объяснили, он рванул к Богуну. Его перехватил Сергей, буркнул, что ему не хотелось бы заниматься членовредительством, но если придется, он это сделает, потому что полиция уже едет и он намерен отдать им преступника в целости и сохранности, а не покалеченным.

   Но самое главное – не видели Люсю. Ее взгляд, исполненный бессильной ненависти.

   Ох, это было страшно! И Сергею, которого я по старой памяти называла про себя хирургом, тоже стало не по себе. Я видела, как он смотрит на старушку: словно перед ним ядовитая змея, которая может броситься в любую секунду.

   А вот второй, Макар, разглядывал ее с любопытством ученого, наткнувшегося на неизвестного науке скорпиона.

   Он единственный вел себя так, словно в происходящем не было ничего удивительного. Хотя все это в голове не умещалось. Жених Варвары оказался не тем человеком, за которого себя выдавал, и пытался меня задушить, – а Макара это, по-моему, только развлекало! Горло у него было закрыто поднятым воротом рубашки, но я разглядела под ним синяки, очень похожие на мои.

   Ульяна все никак не могла поверить, что ее дочь только что лишилась жениха. Кажется, эта потеря поразила ее сильнее прочего. Сильнее, чем покушение на меня. Даже сильнее, чем то, что Люся оказалась матерью Григория.

   Господи, наша Люся!

   Как она шипела на Кристину, когда та, запинаясь, объясняла, откуда на самом деле взялся Сергей! Будь у нее пистолет, она пристрелила бы девушку, богом клянусь! Макар явно подумал о том же, потому что попросил кого-нибудь из женщин обыскать Люсю. А когда те отказались (от меня пользы было немного, я обмякла в кресле), преспокойно сделал это сам. Люся пыталась его оцарапать, но он справился с ней без труда. Рванувшегося было к старушке Гришу – я не могу отвязаться от этого имени – быстро укоротил Сергей.

   Подумать только – частный сыщик!

   Кристина поглядывала вокруг со смешанным выражением стыда и гордости. Она вывела на чистую воду преступника, первая из всех заподозрив его в чем-то нехорошем. Но ни сестра, ни мать не смотрели на нее. Только Виктор Петрович то и дело осведомлялся, почему она пошла к детективам, а не к нему. Ведь дочь… должна сразу к отцу… с любою бедой… Иначе мы что же – не семья?

   Мне даже стало его жаль.

   Илья принес мне холодную воду. Я пила маленькими глоточками и никак не могла напиться.

   – Нет, я все-таки не понимаю! – громко сказал Харламов-старший. Он долго смотрел на всех по очереди и, наконец, пришел к какому-то выводу. – Что-то у вас не складывается, детективы! Надо нам, значит, Гришу развязать… Это безобразие! Почти породнились, а вы тут… Развели какую-то индульгенцию…

   Он решительно поднялся и направился к Богуну. Я думала, Сергей остановит его, но сыщик с непроницаемым лицом наблюдал за Виктором Петровичем. Макар, кажется, про себя веселился.

   Дойдя до Гриши, мой свекор обнаружил, что тот скован наручниками.

   – А ключи? Ключи-то где же?

   – Ключи у меня, – бесстрастно сообщил Сергей.

   Виктор Петрович уставился на него. Замигал.

   – Ну и дурак же ты, дядя, – брезгливо выплюнул Богун.

   Это были его первые слова за все время.

   Виктор Петрович вернулся на свое место и затих. Больше поползновений к освобождению пленника он не предпринимал.

   – Это все ложь, – вдруг сказала Люся.

   Она сидела в глубоком кресле, в которое ее усадил Макар.

   – Что именно – ложь, Людмила Васильевна? – с интересом спросил тот.

   – Все, что вы тут наговорили. Что Гриша напал… Правда только, что вас наняла Кристина. Но все остальное вы сочинили. Не знаю, зачем вам это понадобилось. Должно быть, вы собираетесь шантажировать меня или Витеньку с Ульяной… Или Гриша нажил себе врагов. У него ведь характер правдолюба…

   Сергей в голос захохотал. Все вздрогнули.

   – А, вот вы какую карту решили разыграть, Людмила Васильевна, – протянул Макар. Они смотрели друг на друга: старушка с седой косой, из которой не выбивалось ни единого волоска, и встрепанный парень лет тридцати. – Надеетесь, что ваши родственники встанут за Коленьку горой, освободят его, а там он и удерет под шумок? Полиция и скорая будут ехать не меньше двух часов, и вы это знаете.

   Люся с достоинством подняла голову. Никто не узнал бы в ней бешеную старуху, которая шипела десять минут назад. Благообразие и скорбное величие поруганной правды!

   – Этот человек ничем не запятнал себя! – Она кивнула на Григория. – Мы все его знаем не первый день. А Татьяна, – прости, деточка, за прямоту, – женщина неуравновешенная. Она нас всех ненавидит! Наша семья ей отвратительна. Вы заполучили бессовестного человека себе в союзники и теперь клевещете на Гришу! Где доказательства, что именно он душил ее? Все мы знаем, что она один раз едва не сломала шею Вареньке!

   Это подействовало даже на Кристину.

   Мне стало не по себе. Но Макар беззаботно улыбнулся в ответ.

   – Доказательств хотите, Людмила Васильевна? Это запросто. Только мне придется сделать экскурс в историю. Не возражаете? – Не дожидаясь ответа, он придвинул стул и уселся верхом, как мальчишка. – В тысяча девятьсот восемьдесят шестом году вы были замужем за Иваном Головановым, не последним человеком в Свердловском обкоме партии. У вас был любовник, от которого вы забеременели. Любовника своего вы обожали. В отличие от мужа. Не знаю, кем он был…

   – Художником, – прохрипела я. – Дмитрий Ахметов его звали.

   – Ах, вот почему Коля Голованов у нас Дмитриевич. Понятно. Любовник ваш, Людмила Васильевна, либо умер, либо не торопился звать вас в свою жизнь. Муж, очевидно, знал о своем бесплодии. И вы провернули удивительный трюк! У вас была близкая подруга, Лиана Олейникова – вы дружили с институтских лет. Она жила в Москве, но вы каждый год отдыхали с ней вдвоем. Кстати, сын Лианы отлично вас помнит. Он мне это и рассказал.

   Я вспомнила декоративное блюдо с принцессой на стене в Люсиной комнате.

   – В середине мая восемьдесят шестого вы уехали с Олейниковой в Феодосию. Вам нужно было успеть, пока беременность не стала заметна. Там вы с ней жили уединенно, пока в сентябре не разродились мальчиком. Рожали вы дома. Вам помогал местный врач, с которым вы договорились заранее и хорошо ему заплатили. Роды прошли без осложнений, но, полагаю, именно после этого ваше здоровье начало ухудшаться. Сына вы отдали Лиане. Предполагалось, что подруга будет воспитывать его как родного. На каникулы мальчика отправляли бы к вам в Свердловск. Вы, несомненно, убеждали мужа переехать в Москву, но он наотрез отказался. Да и принимать у себя чужого ребенка несколько раз в год тоже не стремился. Забыл сказать: Лиана Олейникова была популярной актрисой. Ей не составило труда подкупить врача, который выдал справку, что это она – мать ребенка.

   Ульяна Степановна изменилась в лице.

   – Лиана Олейникова? – ахнула она. – Мы с Витей все фильмы с ней смотрели! Святая женщина!..

   – Олейникова была психически нездорова, – сказал Макар. – Людмила Васильевна, вы догадывались об этом? Или списывали все на артистический темперамент? Нервозность, чрезмерная возбудимость, временами – откровенная жестокость… В хорошие же руки вы отдали собственного ребенка! А ведь могли бы развестись с мужем. Что, боялись потерять сытую жизнь?

   У Люси зашевелились губы, но она ничего не ответила.

   – Лиана к вашему Коле была, в общем, равнодушна. С одной стороны, это спасло ему жизнь. Да, Николай Дмитриевич, именно вам. Ваш старший брат удавил бы вас в колыбели, если б заподозрил, что вы покушаетесь на место в сердце его мамочки.

   Богун недоверчиво усмехнулся.

   – Вы были ребенком, поэтому не осознаете, какой опасности избежали, – сказал ему Макар. – Лиана сбросила мальчика на нянек, вы, Людмила Васильевна, появлялись в его жизни изредка. Когда ему было девять, Лиана покончила с собой. А ее родной сын незаметно для всех сошел с ума… Но это другая история, не имеющая отношения к нашей. Мальчика Колю сначала взяла к себе бабушка, которая тоже не представляла, что с ним делать. Целый год он провел у нее, пока вы пытались уломать своего мужа. Ведь, если подумать, все складывалось идеально! Да, вы горевали о подруге. Но Коля теперь мог безраздельно принадлежать вам! В глазах общества вы выглядели бы сущим ангелом: женщина, самоотверженно взявшая под опеку уже довольно большого сына подруги… Но ваш муж сопротивлялся. Только этим я могу объяснить, что вы забрали Колю спустя год, а не сразу. Или бабушка не желала его отдавать?

   – Бабке я был нужен как собаке пятая нога, – подал голос Богун.

   – Не объясняй ему ничего… Григорий, – нервно попросила Люся.

   Макар пожал плечами:

   – Когда мой напарник выяснил, кто вы такой, все остальное было нетрудно установить. Коле шел одиннадцатый год, и вы, наконец, забрали его к себе. Надеялись, что у вас начнется счастливая жизнь? Ничего не вышло. Коля, став подростком, пошел вразнос. Вас он любил, но вашего мужа в грош не ставил, и авторитетов у него не было. Детство, проведенное в компании двух психически больных людей, даром не прошло. В четырнадцать лет за ограбление и нанесение увечий он попал в колонию для несовершеннолетних. В две тысячи втором вышел – и почти сразу его взяли за новое ограбление. В две тысячи пятом, в девятнадцать лет, Коля освободился. Ваш муж только что умер, и вы рассказали Коле, кем на самом деле ему приходитесь. Тогда-то он и поменял ненавистную фамилию «Олейников» на вашу, а отчество взял по имени настоящего отца.

   Мы слушали, затаив дыхание. Даже Харламов не перебивал вопросами.

   – Вы с сыном вдвоем переехали в Москву. И жили, видимо, относительно спокойно. Не показывались на глаза родне, вели себя тихо… Но Коля стал заниматься нелегальными перевозками, и однажды вместо четырех беженцев посадил в свою фуру восьмерых.

   – Какую фуру? – не удержался Виктор Петрович.

   – Сережа, ты лучше меня владеешь материалом. Расскажи, пожалуйста, что было дальше.

   Сергей взглянул на Богуна и начал рассказывать. Повествование вышло коротким, но когда он замолчал, не последовало ни одного вопроса. Все мы были ошеломлены. Я посмотрела на Люсю: она лишь покачивала головой, словно не поверила ни одному его слову.

   Но я поверила сразу. Эта история показала мне того Григория, которого мы знали. Илья издал негромкое восклицание, когда Сергей перечислял, кто погиб в той фуре. Трое детей, боже мой…

   Макар принял у него эстафету.

   – Николай отправился в заключение уже на восемь лет, – сказал он. – А вы, Людмила Васильевна, попали в больницу от переживаний за сына. Голову дам на отсечение: на восьмерых погибших вам было наплевать, не о них вы плакали.

   Я вспомнила, как Люся трогательно рассказывала мне о скорби по мужу, и закрыла глаза.

   – Николай вышел в две тысячи шестнадцатом. А дальше ему невообразимо повезло. Праздновать освобождение он поехал к своим давним знакомым, к которым пригласил и настоящего Григория Богуна. Хозяева вместе с Богуном угорели в бане. Коля взял чужие документы и смылся, не забыв поджечь напоследок баню, чтобы труп нельзя было опознать.

   – Я ничего не понял, – пробормотал Виктор Петрович.

   – Папа, он подменил документы! – раздраженно выкрикнула Кристина.

   – Подменить было недостаточно. – Макар покачался на стуле. – Он подобрал чужую личность, как чужое пальто. Следующим шагом нужно было надеть его на себя. Деньги вы взяли у матери, Николай Дмитриевич? – обратился он к Богуну. Тот молча усмехнулся. – Как раз все, что осталось от продажи свердловской квартиры, ушло на вашу… натурализацию. Но тут возникла другая беда. Ваша болезнь, Людмила Васильевна, прогрессировала, и вы предвидели час, когда окажетесь прикованы к инвалидной коляске. А ведь вы привыкли к комфорту! Так привыкли, что даже ради любимого сына не бросили постылого мужа…

   – Заткнись, – внезапно сказал Богун.

   – Денег у вас больше не было, – продолжал Макар, будто не слыша, – они ушли на то, чтобы во всех базах к фамилии Богуна прилагалась фотография вашего сына. Но тут вам пришла в голову гениальная идея.

   Он замолчал. Я заметила взгляд, который Сергей бросил на Варвару, и мне почудилась в нем жалость.

   – Какая идея? – не выдержал Илья.

   – Людмила Васильевна, вы сами скажете, или мне ответить?

   Люся не проронила ни слова.

   – Ваша тетушка решила, что идеальная жена для ее сына – это ваша сестра, – объяснил Макар. – Во-первых, она унаследует недвижимость за своей бабушкой. Это общеизвестно. Во-вторых, Варя – медсестра. Хотите, я расскажу вам, как развивались бы события после свадьбы? Людмила Васильевна с сыном потихоньку отбили бы эту овцу от стада… Они наверняка уговорили бы ее переехать куда-нибудь, где неплохая медицина и подходящий климат. А там Варвара уже никуда бы от них не делась. Если бы в семейной жизни что-то разладилось, они убили бы ее, и муж унаследовал бы квартиру, машину, банковский счет… Не так уж плохо для бывшего заключенного!

   Мне было страшно взглянуть на Варю. Вспомнилось, как раз за разом Люся повторяла, что семья – это главное в жизни женщины. Теперь стало ясно, что эти разговоры были не для меня, а для Вари.

   Представляю, как исподволь этот человек обрабатывал бы новоиспеченную жену. Как убеждал бы ее, что нужно творить добро; что они обязаны взять к себе слабеющую тетушку… Не сомневаюсь, он нашел бы подходящие слова! «Разве Люся может нам помешать?» И старушка стала бы третьим членом их семьи.

   Варя прижала ладони к щекам. Но смотрела не на скованного наручниками жениха, а на Люсю. Мы все смотрели на нее.

   Макар развернулся вместе со стулом к Богуну.

   – Мой напарник пытался, но не мог снять ваши отпечатки. Это единственное, что могло вас выдать. Ах да, еще люди, которые знали вас под прежним именем! Ну, брата вы в расчет не брали, он бы даже не опознал вас при встрече. А вот работавший с вами в Казани Глеб Федоренко очень некстати для вас оказался в московском «Агро-свете». Но почему бы благородному дону не поменять фамилию? Вы так ему и сказали, а заодно обещали прирезать, если он вздумает чесать языком.

   – И девушка, – пробасил Сергей.

   – Девушка?

   – Инна Даладзе. Они встречались. А потом на горизонте возникла богатая невеста, и этот скот велел бывшей пассии держать язык за зубами и не распространяться об их отношениях.

   – Зачем он напал на Таню? – громко спросил Илья.

   Я прижалась к нему теснее. Мы сидели рядом; он сжимал мою ладонь так, что пальцам было больно, но я не отнимала у него руки.

   Богун отвратительно ухмыльнулся, глядя на меня. Сейчас я не могла поверить, что мы могли обмануться, принять его за нормального человека.

   – Таня, вы знаете, зачем он напал на вас? – спросил Макар.

   Я кивнула. Не без труда – шея по-прежнему болела.

   – Теперь, когда вы объяснили… – С губ у меня срывался негромкий хрип, но в комнате стало так тихо – услышишь, если лист опадет с оконного гибискуса. – Да. Я догадалась. Я наняла частного детектива, чтобы…

   – Кого? – изумилась Кристина.

   Я сглотнула, и Илья подсунул мне стакан с ледяной водой. От первого же глотка стало легче.

   – Смерть Галины Ежовой была убийством, – уже громче сказала я. – Я теперь понимаю… Люся, это ты ее убила. Она подслушала ваш разговор с Григорием, да? У нее грядки возле ограды, она вечно возилась в земле… А вы оказались поблизости и не заметили ее.

   Едва заметное движение подсказало мне, что моя догадка верна.

   – Галя поняла, что вы мать и сын! Наверняка она собиралась рассказать об этом нам… А ты не могла так рисковать. Люся, что ты ей наговорила?

   Люся молчала.

   – Наврала, что надеялась скрыть свой позор, внебрачного сына, – предположил Макар. – Попросила дать несколько дней, чтобы подготовить почву.

   Я кивнула. Зная Люсю, не сомневаюсь: так и было.

   Она убедила Галю, что сама обо всем расскажет, только… чуть погодя.

   «Галя, я родила его от моего любовника, и мне стыдно! О нем никто не знает, кроме меня! – Но ты не можешь скрывать это от его невесты! Так нельзя, Люся!»

   Бедная доверчивая Галя! Она уверилась, что все в порядке. Ссоры с подругой не случилось, все разъяснилось, и вскоре Люся откроет родным, кто на самом деле сватается к старшей дочери Харламовых.

   А Люся на следующий день попросила испечь к именинам Виктора Петровича знаменитый Галин пирог. Кому было проще, чем ей, подбросить пакет замороженного болиголова в морозилку!

   Моя первая догадка была верна: Люся отравила начинку. Когда Виктор Петрович поднял пирог, она не могла окликнуть его, не поставив себя под подозрение. Так что ей оставалось лишь наблюдать и надеяться, что вмешается кто-то другой.

   Так и случилось.

   – Я заподозрила убийство, – проговорила я. – Поняла, как это осуществили. Попросила детектива снять отпечатки пальцев с морозильной камеры. А Григорий… – Я все-таки не могла называть этого человека его настоящим именем. – Он видел меня с ним. Проследил за нами. Я слышала шорох… Только не поняла, кто это…

   – А, теперь ясно! – Макар кивнул. – Он решил, что ваши поиски приведут к его матери. Так и произошло?

   Я покачала головой. У меня не было Люсиных отпечатков для сравнения.

   – Неужели он пытался убить Таню только из-за этого? – потрясенно спросил Илья. – Вы серьезно? Этого не может быть! Ведь запросто можно было бы отговориться… я не знаю… ну, тем, что Люся что-то доставала из холодильника у Ежовой. Они же подруги! Сто раз ходили друг к другу в гости! Зачем нужно было душить мою жену?

   Макар по-птичьи наклонил голову набок.

   – Вы все еще не понимаете, – сочувственно сказал он. – Все дело в семейных ценностях. Он готов был на все, чтобы защитить свою мать.

   – Весь салон мне провонял! Ты в курсе, что от тебя до сих пор разит, как от парфюмерного завода?

   – Мне в жизни не удалось бы вывести Олейникова из себя, если б не эти духи. – Илюшин пристегнулся и зевнул. – «Лʼэр дю тан»! Звучит как песня!

   – Звучит так, будто у тебя аденоиды.

   За окном стояла сырая и теплая сентябрьская ночь. Кроссовки Илюшина промокли насквозь. Они с Бабкиным извалялись в грязи, пока скручивали в узел лже-Богуна.

   «Не удивительно, что лицо Коли Олейникова на фотографиях показалось мне знакомым. Но узнать в нем фигуранта, которым занимался Сережа, я не сумел».

   – Надеюсь, Харламовы не подумали, что ты надушился для меня. – Бабкин завел «БМВ».

   – Поверь, в ближайшее время им будет не до нас.

   Они медленно проехали поселок и выбрались на шоссе.

   На обратном пути Илюшин задремал. Давно не выдавалось таких длинных дней… Как будто они задержали Егора не утром, а две недели назад.

   День длиной в две недели.

   – Ты выяснил, почему он подписался Варфоломеевым?

   От вопроса Бабкина Макар проснулся.

   – Что? А, да, узнал. Вернее, просто сверил даты. Олейников – раб цифр. В честь апостола Варфоломея двадцать пятого августа совершается богослужение. Это день рождения его матери.

   Сергей принюхался. Похоже, теперь этим дютоном пропахла и его куртка…

   Илюшин сразу сказал: у них есть только одна возможность вывести Егора на признание – заставить его утратить самообладание. Поэтому Макар пришел в кафе, облившись с ног до головы духами Лианы Олейниковой: единственными, которыми она пользовалась всю жизнь.

   И это сработало. О, еще как сработало!

   Бабкин, не полагаясь на свои силы, настоял на том, чтобы заменить официантку. Илюшина и Олейникова обслуживала девушка, которой не составило бы труда при необходимости обезоружить Егора, приди он с ножом.

   «От этого психа можно было ожидать чего угодно», – с мрачным удовлетворением подумал Сергей.

   Но они получили, что хотели. Когда Егора уводили, он рыдал и повторял имя матери.

   – Макар, а Макар, – позвал Бабкин. Днем они почти не успели поговорить, и теперь у него роились вопросы. – Я не понял, почему Олейников постоянно требовал кофе? Нервничал?

   – Надеялся перебить запах духов, – ответил Илюшин, не открывая глаз. – Я-то предполагал, что он попросит у официантки горсть кофейных зерен. В парфюмерных магазинах их дают нюхать покупателям: считается, что кофе нейтрализует ароматы. Пару раз мне казалось, что он окунет нос в напиток. Кстати, пришлось пить холодный чай – я опасался, что он выплеснет мне в лицо содержимое моей же чашки.

   – Да, его аж трясло. Я ждал, когда у него дым повалит из ушей.

   – Это все духи.

   – У меня после общения с тобой бывает такое и без всяких духов!

   Они въехали в ночную Москву. Фонари, вывески, реклама, фары встречных машин… Сергей затормозил на светофоре.

   – Ладно, теперь к серьезным вопросам! – Он наблюдал, как Илюшин сонно крутит головой, пытаясь понять, где они находятся. – Как ты мог не заметить слежку Олейникова?

   Макар пробормотал, что надо было ему держать язык за зубами. После того, как режиссера скрутили в кафе, Илюшин проговорился, что это уже второе покушение на его жизнь.

   – Ты все время забываешь, что Егор – актер. И хороший! Видел бы ты, как ловко и естественно он начал сбивать меня с толку, когда я пришел к нему с расспросами. Сначала отвлек упоминанием драгоценностей старой гримерши, которых на самом деле никогда не существовало. Причем проделал это очень тонко, одним лишь намеком! Затем выставил в качестве мишени Ивана Ельчукова – и тоже с аккуратностью ювелира!

   – Какое отношение это все имеет к тому, что ты прошляпил слежку?

   – Олейников – хитрец и гений мимикрии! Его даже следователь на камере не опознал, когда он вдалеке прошествовал в женской шубе. Вот, кстати, о чем я жалею: мне нужно было прислушаться к Колесникову…

   – Вы же не встречались, – удивился Сергей.

   – Из материалов дела следовало, что он уверен в вине Егора. У него не было фактов, но было чутье. И оно подсказывало, что Олейников причастен к гибели Ельчуковой. Не зря Колесников кружил вокруг него акулой! А я легкомысленно сбросил старикана со счетов, решив, что он просто нашел подходящую жертву. Так о чем мы?..

   – О том, что тебе чуть не размозжили башку в мешке для сменки.

   – Егор следил за мной целый день, меняя образы. Дождался, пока я встречусь с Иваном, и решил убить двух зайцев одним выстрелом: избавиться от меня и навести подозрения на Ивана. Поразительно везучий и дерзкий человек!

   – А что ты ему втирал насчет камер в интернет-кафе?

   – Блефовал, – легкомысленно отмахнулся Илюшин. – Выводил его из себя, прицельно бил по слабым точкам. Раз он пытался вломиться в квартиру Юренцова, значит, боялся того, что хранилось у писателя в компьютере.

   Они заехали во двор.

   – Тебе не кажется странным, что в одном семействе выросли серийный убийца и такая дрянь, как Богун? – Сергей осторожно объехал припаркованные машины.

   – Мальчишку воспитывали полубезумная мать и брат, который не чаял от него отделаться. Я бы удивился, если бы он вырос нормальным. Меня не оставляет другая мысль…

   Он замолчал.

   – Начал, так продолжай, – проворчал Сергей.

   – У этой истории две стороны. На одной из них – чистое безумие, торжество сумасшествия. Люди-куклы, которые притворяются матерью, запах духов, от которого относительно устойчивый мир расползается, как намокшая газета… Все это порождения глубоко больного ума. А с другой стороны – абсолютно нормальные обыватели, которые незаметно превратились в монстров. И поверь, эти монстры не лучше Олейникова. Старуха, убившая подругу, не моргнув глазом, ее сынок, едва не задушивший мать двоих детей, и все лишь для того, чтобы обеспечить себе тихое безбедное будущее… Мещанский рационализм плодит зло не хуже чистого генетического безумия. Еще вопрос, какой из них страшнее.

   – Ну, знаешь!

   – Таких, как Олейников, – один на сто тысяч. А Люси и Григории живут и ходят среди нас, невидимые. Дружат с соседями и пользуются славой добрых малых.

   У подъезда обнимались парень с девушкой. Из плеера, закрепленного у парня на поясе, тихо пела Билли Айлиш.

   Мир был нормален.

   – А ничего духи-то, – сказал на прощание Бабкин. – Тебе идут!

   Илюшин только фыркнул в ответ.

   Сергей дождался, когда в окнах на двадцать пятом этаже загорится свет, и поехал домой.

   По дороге он негромко напевал. В конце концов, им есть чем гордиться! Он-то просто добросовестно сделал свою работу, а вот Илюшин, чертов гений, вытащил на свет такую человеческую пакость!..

   И никаких игр с серийными убийцами один на один! Грамотно спланированная операция, увенчавшаяся заслуженным успехом.

   Бабкин заехал в круглосуточный магазин и купил жене букет. Хотел выбрать розы, но в последний момент остановился на чудесных цветах, напоминавших маки, но глубокого синего оттенка.

   – Анемоны, – сказала девушка, упаковывая их. – Зелени добавить?

   Добавили зелени, и букет стал выглядеть так, словно Бабкин лично нарвал его в каком-нибудь Приэльбрусье.

   – Я вчера тебе принес, – напевал он, поднимаясь в лифте, – не букет из алых роз…

   Маша открыла дверь, и ему сразу бросилась в глаза некоторая странность в ее лице. Он не мог понять, что оно выражает.

   – Что-то случилось? – быстро спросил он. – Что-то с Костей?

   – С Костей все в порядке. – Она не улыбнулась ему, и это тоже было неправильно. – А почему цветы?..

   Сергей уставился на жену. Цветы он приносил часто и без всякого повода. Вопрос был странный.

   Расследование, гордость за них с Макаром, вечернее задержание упыря, который едва не убил Татьяну, – еще минута, и все было бы кончено, – все это вылетело у него из головы. Он обнял жену за плечи и вывел на свет.

   – Ты меня беспокоишь. У тебя все в порядке?

   Маша помолчала.

   – Я встречалась сегодня с Гудасовым, – сказала она. – Ты, наверное, не помнишь…

   Накануне мы легли измученные и обессиленные. Полиция, скорая, наши показания, частные детективы, скандал с Кристиной после их отъезда – все это растянулось не на один час. Но единственное, что запомнилось мне четко, до мельчайших подробностей, – уход Люси. Она покидала нас с гордо поднятой головой, неся в руке одну-единственную сумку.

   Я знала, что внутри: блюдо, портреты, картина, разделочная доска с зайчиком.

   «Дорогой Люсе на весенний день». С обратной стороны травяной зеленый след, въевшийся насмерть.

   Такси ждало за оградой. Шофер выскочил навстречу хрупкой старушке, распахнул дверцу.

   – Она так и уйдет? – спросила я, глядя ей вслед с крыльца.

   Со мной рядом стояли только Илья и сыщики. Варвара рыдала на кухне, Ульяна с Виктором Петровичем кричали на Кристину. Удивительно, что в этом тайфуне мои дети спали безмятежным сном, словно понимая: это лучшее, что они сейчас могут для меня сделать.

   – Да, – ответил Макар. – Ей нечего инкриминировать. В этом деле можно рассчитывать только на признательные показания, а Людмила Васильевна их никогда в жизни не даст. Она слишком нужна своему сыну на свободе.

   – Но она убила Галю!

   – Отравила соседку, помогла своему сыну с покупкой поддельных документов, – перечислил Сергей. – Знала, что он собирается вас задушить…

   – Правда?!

   Оба сыщика кивнули.

   – Если бы вы начали кричать, она отвлекла бы на себя внимание, – сказал Макар.

   Я содрогнулась. Обыденность и нелепость смерти, прошедшей так близко, ужаснули меня едва ли не больше, чем сама смерть.

   – Я не поблагодарила вас, – с трудом сказала я. – Спасибо. Как вы поняли, где меня искать?

   Они переглянулись.

   – Мы искали не вас. Только Богуна. Сережа заметил вдалеке силуэт, склонившийся над чем-то, и помчался туда, как сайгак… А потом подоспел и я.

   – Спасибо, – еще раз сказала я.

   Макар проницательно взглянул на меня.

   – Вам нужно поспать. Все закончилось, Татьяна.

   Сергей напоследок пожал руку Илье и ушел. Я знаю, в свете всего произошедшего глупо было думать об этом… Но как же я жалела, что он не настоящий жених Кристины и что он больше никогда сюда не вернется!

   Сегодня пасмурное утро – впервые за несколько недель. Настоящий осенний день, тусклый, как старое золото.

   Я спускаюсь по лестнице.

   Раз ступенька.

   Два ступенька.

   Три.

   Люся никогда никого из нас не любила. Мы были для нее лишь ступеньками, по которым все это время она неспешно поднималась к цели. После свадьбы Варвары и Богуна ей не о чем было бы беспокоиться. Жизнь с любимым сыном и женщиной, неуклонно несущей при Люсе свою вахту, – вот чего она добивалась. Мальчик пристроен.

   Из столовой доносится звон посуды. Бурчит что-то Виктор Петрович, Ульяна отзывается раздраженно. Остальные едят молча. Значит, не только я проспала…

   Все, все полетело в тартарары!

   Равнодушие Люси было для всех нас благотворнее, чем давящая, жадная родительская любовь. Мы расцветали под этим ровным спокойным безразличием.

   Но вся ее симпатия ко мне не помешала ей бросить меня вчера под колесницу имени Ульяны и Виктора Харламовых. Если бы не частные сыщики, это сработало бы.

   Как странно понимать, что человек, которого я считала в этой семье воплощенной добротой, был ею лишь потому, что никого из нас совсем, совсем не любил.

   Но она обожала своего сына.

   Мне вспомнились их совместные разговоры, тихий смех на двоих, прогулки по саду. А я еще восхищалась тем, что Богун преисполнен почтения к старости! Люся отправила сына уничтожить Галины тетради: боялась, что это дневники, в которых записан подслушанный разговор Люси и Григория.

   «Все дело в семейных ценностях», – сказал вчера частный сыщик.

   Люся возненавидела Илью после его драки с Богуном. Возненавидела с такой силой, что нанесла ему страшный удар: попыталась разбить нашу семью. И ведь у нее почти получилось!

   Если бы Люся единственный раз не изменила себе, если бы не дала волю гневу, оклеветав моего мужа, я бы так ничего и не узнала. Не вернулась бы к ней, не нашла бы доску.

   Ох, Люся, Люся…

   Я остановилась на пороге столовой и обвела взглядом собравшихся.

   Варвара сидит с распухшим от слез лицом. Молчаливая Кристина ковыряет вилкой в тарелке. Ульяна, несмотря на потрясение, напекла с утра блинов – золотая гора возвышается посреди стола. Какие бы удары ни сокрушали эту семью, дети будут накормлены. Вот ее девиз. И в эту минуту я не могу не восхищаться ею.

   Я ловлю обеспокоенный взгляд своего мужа. Илья поднимается, идет ко мне – и меня вновь охватывает стыд!

   Как я посмела думать, что это он – лягушачий принц из бабушкиной сказки? Я ведь всерьез размышляла, что из-за него оказалась в болотном царстве.

   Случившееся с Люсей открыло мне глаза. Вот она, невеста лягушачьего принца, – сидит напротив меня с зареванным лицом. Варвару, а не меня, ждала гибельная трясина! Они утащили бы ее в свое болото, Люся и ее обожаемый сыночек; они не позволили бы ей сбежать; принц рос, раздувался и стал бы наконец лягушачьим королем; а если бы его жена захотела свободы, они утопили бы ее в черной болотной жиже. И никто, никто не смог бы ей помочь!

   – Танюша, ты плохо себя чувствуешь? – встревоженно спросил Илья. – Отвезти тебя к врачу?

   Я покачала головой.

   – Нет. Это просто… последствия вчерашнего.

   – Пойдем, налью тебе сладкий чай! Врач сказал, тебе нужно пить сладкое.

   – А где дети?

   – Уже позавтракали и носятся по дому.

   Надо уметь оставаться внутри собственной жизни. А меня год за годом сносит на отмели чужой, словно корабль без ветрил; вот я уже скребу дном по песку незнакомых островов, странных земель, и вокруг звучат речи, смысл которых мне неведом. Я могу думать, что понимаю их, обольщаться схожим звучанием языков, но глубинное содержание ускользает от меня.

   Все это обман. Я лгу себе много лет. Нельзя становиться заложником своей любви. Какие бы формы ни принимала ваша добровольная сдача в плен, вы всегда оказываетесь в тюрьме. И в клетке можно найти немало утешений – например, что вы за решеткой вдвоем… Однако теперь я знаю точно, что мое место не здесь.

   Я посмотрела на Илью.

   «Прости, моя любовь, но дальше ты поплывешь сам».

   Он поймал мой взгляд и тепло улыбнулся.

   – Таня, как ты себя чувствуешь? – несмело спросила Кристина.

   – Лучше, – хрипло сказала я. – Спасибо!

   Ульяна покачала головой, будто осуждала меня за что-то.

   Мы завтракали, и я видела, что свекровь едва сдерживается. Внутри нее клокотал гнев.

   Раздался топот, детский смех, и в столовую ворвалась Ева, а за ней Антон.

   – Мамочка, привет!

   – С добрым утром, мамочка!

   Они вопили и дурачились. Любимые мои мышата, благополучно проспавшие все на свете!

   – Я королева! – кричала Ева. – Смотрите все на меня! Я сверкаю!

   У нее действительно что-то поблескивало в ушах, но я посмотрела не на нее, а на Ульяну. Свекровь побагровела.

   – Как ты смеешь?! – взвизгнула она и попыталась схватить Еву за плечо. – Ты рылась!.. Подлая!.. В моих вещах! Дай сюда!.. Нет, пошла вон, вон отсюда!..

   Удивленная этими противоречивыми инструкциями, я присмотрелась внимательнее к украшениям, которыми обвешалась моя дочь.

   – Ева! Зачем ты взяла бабушкины…

   И осеклась. Мое нарастающее возмущение вышло из меня со свистом, как воздух из лопнувшего шарика.

   – Таня, в чем дело? – Илья, собиравшийся отчитать Еву, заметил, что со мной происходит что-то не то.

   – Уходи немедленно! – кричала Ульяна. – Видеть тебя не хочу! Ты мерзкая воровка! Положи все на место, положи сейчас же!

   – Это не она воровка, – сказала я на удивление спокойно.

   Ульяна замолчала и впилась взглядом в мое лицо. Ева стояла посреди комнаты, растерянно уронив руки.

   Из-за облака просочился солнечный луч, осветил ее маленькую фигурку, и на груди вспыхнули гранатовые капли.

   – Господи, Ульяна Степановна! – только и могла обессиленно сказать я.

   – Да что такое? Что происходит? – всполошился Виктор Петрович.

   – Это все вранье! – категорично сказала Ульяна.

   – Мама?..

   – Таня, да объясни ты, что происходит!

   – Ульяна Степановна взяла украшения из дома Ежовой после ее смерти.

   После этих слов повисло молчание.

   – Они сейчас на Еве, – устало закончила я.

   Клипсы с серым агатом. Гранатовая подвеска, сверкнувшая в луче. Кольца и браслеты. Все это носила Галя Ежова.

   Теперь мне стало ясно, отчего Ульяна рвалась навести порядок в доме Гали после убийства, и отчего на морозилке были ее отпечатки пальцев.

   – Вы искали украшения даже в холодильнике, ведь так? Думали, Галя припрятала кое-что от воров, и все перерыли.

   – Мама, это правда? – потрясенно спросил Илья.

   – Ева, подойди сюда…

   Я заставила ее снять все, что она нацепила. Сказала, что поговорю с ней после, и велела идти в детскую. Ева, сообразившая, что ее ждет наказание, уныло поплелась к себе, прихватив Антона.

   В моей ладони остались лежать клипсы, подвески, браслеты и серьги. Я молча ссыпала их на стол.

   Ульяна обвела нас возмущенным взглядом.

   – Мама, ты взяла эти вещи? – повторил Илья.

   – Ой, давай еще ты мать пристыди! – заголосила Ульяна. – Нашлись, понимаешь, беспорочные… Лишь бы ославить мать родную, камень в нее бросить! Я о вас заботилась, между прочим, не о себе!

   Но на этот раз ее выступление не возымело прежнего эффекта.

   – Мама, ты обокрала Галю? – недоуменно спросила Кристина.

   – Еще одна! – Ульяна стукнула кулаком по столу. – Галя уже покойница была к тому времени, ей без разницы! А приехала бы ее родственница и забрала бы все себе. А мы с Галей соседки! Она столько хорошего от нас получала… Разве справедливо?

   – Ну, если так подумать… – согласился Виктор Петрович.

   – Это какое-то словоблудие. – Илья встал, забрал у меня украшения. – Я отнесу их в Галин дом. Таня, где ключи?

   Ульяна надулась, но возражать не посмела. Только бросила на меня свирепый взгляд.

   Утащив агаты, гранаты и сердолик у Гали, она спрятала их в свою шкатулку. Моя дочь пробралась в бабушкину комнату и решила, что лучше реквизита для игры в королеву не найти.

   Ульяна до глубины души возмущена разоблачением. Она пыталась призвать в свидетели Варвару – «Я хотела как лучше! Это все досталось бы вам в наследство!» – но та слишком погружена в свои переживания.

   – У бабушки воровать! – бормотала Ульяна, не в силах успокоиться после выходки Евы. – Стыд какой! Кого воспитали из девчонки, а?

   Мне стало смешно.

   – Ульяна Степановна, так ведь вы сделали то же самое.

   – Это другое! – взвилась свекровь. – Я у чужого человека взяла! А Ева – у родной бабушки!

   – Все равно, мародерство какое-то… – пробормотала Кристина.

   – А ты мне морали не читай! Нету у тебя такого права! Ты тут вообще хуже всех выступила!

   Вернувшийся Илья остановился в дверях.

   – Мама, ты о чем? Где Кристина выступила?

   Ульяна помолчала, пожевала губами.

   – Привела этого урода, – наконец сказала она. – Частного детектива. Как так можно было, Кристина?!

   – Я хотела защитить Варю!

   – Хотелки твои до беды довели! – в сердцах брякнул Виктор Петрович, кивнув на зареванную старшую дочь.

   Илья сел рядом со мной.

   – До беды мог довести не поступок Кристины, абсолютно правильный, кстати, – сестрица, я тобой горжусь! – а то, что Варвара едва не вышла замуж за убийцу, – спокойно сказал он.

   Кристина ответила ему благодарным взглядом, Ульяна закатила глаза.

   – Так уж сразу «убийца»! Слова-то какие громкие!

   – Ты не слышала, что рассказывал вчера Сергей? Восемь человек задохнулись в его машине!

   – Гриша искупил! – твердо возразила свекровь. – Он свое отсидел, все до единого годика!

   – …от звонка, как говорится, до звонка, – поддакнул Виктор Петрович.

   – Не надо было это вскрывать! – Ульяна стояла на своем. – Никого его прошлое не касается!

   Илья недоверчиво улыбнулся.

   – Родители, что вы такое говорите? Вы хоть поняли, что произошло? Григорий нашу Варю не любил, она нужна была ему в качестве бесплатной медицинской помощи для матери. Но главное, он – убийца. Преступник, понимаете?

   – Подумаешь, преступление, – пробормотала Ульяна. – Восемь черных, кто их считает…

   – Там было трое детей с родителями! – повысил голос Илья. – Две семьи!

   Виктор Петрович махнул рукой:

   – «Семья, семья»… А вот у Варьки-то теперь семьи не будет! То-то и оно. А все из-за этих… сыщиков! Дряни, ей-богу… Лишь бы на чужой беде заработать! Сидели бы мы тихо, не знали ничего, и жили бы себе счастливо! Свадебку сыграли бы… Варюха внучков бы нам родила! Да, Варюш?

   – Да, папа, – всхлипнула Варвара.

   – Вот и я говорю! Гриша к нам хорошо относился. И парень работящий, все в дом…

   На лице Ильи отразился неподдельный ужас. Он смотрел на родителей так, словно видел впервые.

   – Какие деточки?! Он ей кровный родственник!

   – Да ладно, родственник! Седьмая вода на киселе!

   Илья замолчал и закрыл глаза.

   – Что теперь говорить, – вздохнула Ульяна. – Поздно!

   – Удружила ты, Кристина, сестре, нечего сказать…

   Старшие Харламовы принялись вполголоса отчитывать младшую дочь – я уже потеряла счет этим попрекам. Она не говорила ни слова, уткнувшись в тарелку. По ее лицу невозможно было ничего прочесть.

   – Таня, пойдем, – сказал Илья и поднялся.

   Я вопросительно посмотрела на него.

   – Куда ты ее зовешь? Пусть сначала доест, – вмешалась Ульяна.

   – Пойдем, – повторил мой муж.

   – Я сказала, сиди, Татьяна!

   Он взял меня за руку, не отвечая матери, и я вдруг поняла.

   Это было окончательное решение. Он долго находил объяснение их поступкам, оправдывал их глупость и жестокость, изобретая все новые версии. Наверное, так могло бы продолжаться долго… Если бы не их дружное стремление обелить Варвариного жениха, перевернуть все с ног на голову. Если бы не их искренняя убежденность, что жизни тех восьмерых, задохнувшихся в отсеке фуры вместе с детьми, ничего не стоили. И что ничего не стоило покушение на мою жизнь.

   Этого Илья не смог принять.

   Он много лет видел не настоящих людей, а портреты в галерее, бережно сохраненные детским воображением. Сейчас перед ним наконец-то предстали их подлинные лица.

   Накануне частные сыщики успели рассказать мне о брате Григория.

   Убийца. Душевнобольной. Страшный, очень опасный человек.

   Но сейчас я всматриваюсь в совершенно нормальных людей – и они кажутся мне так же страшны, как тот безумец.

   Уверена, они осуждают Люсю – но не за то, что она убила Галю, а за то, что не смогла как следует скрыть следы.

   Ульяна и Виктор действительно не понимают, отчего Богун был плохим выбором для их дочери. Как сказала моя свекровь, за смерть нелегальных беженцев он уже свое отсидел, а что касается его равнодушия к невесте… Не думаю, чтобы в глубине души они считали Варю достойной чьей-нибудь любви.

   – Скажу детям, чтобы собрали вещи, – обратился ко мне Илья.

   Я кивнула.

   Свекры почувствовали неладное.

   – А ты куда это собрался? – Ульяна встала, уперла руки в бока, но в ее тоне я различила неуверенность.

   Илья вышел, не ответив.

   – Татьяна! Объяснись-ка! Что за дела?

   – Мы уезжаем, Ульяна Степановна. – Я поднялась, прижала ладонь к горлу.

   – У него отпуск еще не кончился!

   Я покачала головой.

   – Я тоже поеду, – неожиданно сказала Кристина и встала, едва не уронив тарелку. – Не могу здесь больше…

   Впервые на моей памяти оба они, и Ульяна, и Виктор Петрович опешили, не находя слов.

   Речь вернулась к ним чуть позже. Мы шли к машине, провожаемые их ядовитыми шуточками. Варвара стояла рядом с родителями на крыльце, пока мы укладывали вещи в багажник.

   Но я видела, что они обескуражены. Двое детей уходили из дома, ничего не объясняя. И за родительскими насмешками мне чудился повторяющийся недоуменный вопрос, словно крики чаек: почему, почему?

   Кристина уехала первой. Маленькая красная машинка скрылась за поворотом.

   Помирится ли она с отцом и матерью? Я не знаю. В ней, как и в Илье, что-то сломалось. Но ее разрыв с родителями продиктован оскорбленным самолюбием: жертву Кристины не оценили, ее действия назвали ошибкой. Такие раны со временем заживают, и когда-нибудь она все забудет.

   В отличие от Ильи. Он сюда больше не приедет. Возможно, наши дети вернутся, когда вырастут. Но это будет уже их история.

   Мы покидаем Харламовых. Внешне я спокойна, но сердце мое поет, и даже печаль о муже, о его разбитых иллюзиях не может заглушить во мне чувства ликования.

   Свободна, свободна! Вчера мне казалось, что нам предстоит собирать и склеивать осколки. Но сейчас, когда боярышник мелькает за окнами, и тускло-золотой день расступается перед нами, я думаю, что мы не потеряли, а обрели. Мне еще нужно разобраться с тем, что я получила. Нас ждут разговоры с детьми, визиты Варвары, а, может быть, и родителей, когда они убедятся, что Илья окончательно оставил их.

   Но одно я знаю твердо: мы возвращаемся домой. И у нас нет другого дома – лишь тот, что ждет впереди.