Породив и воспитав целое поколение новых авторов, теперь сетевые конкурсы выполняют отчасти иную функцию – служат отдушиной для профессиональных писателей и любителей, местом, где можно провести время в хорошей компании, поэкспериментировать с идеями и стилем, отвлечься и переключиться после написания романа или каждодневной работы в офисе на что-то другое. Ну и азарта никто не отменял – как-никак это все-таки состязание!

   Я – как раз из конкурсного поколения, а конкурсант со стажем никогда не пропустит появление нового яркого участника – сильного соперника, интересного собеседника, умного и деликатного критика. И вот, начиная с осени 2013 года, я стал обращать внимание на новое лицо в конкурсном сообществе – Эйлин О’Коннор. Мы сталкивались то на «Рваной грелке», то на «Мини-прозе». Мне нравились ее рецензии, я получал удовольствие, наблюдая за тем, как она обсуждает тот или иной текст, а по факту выяснялось, что и за ее рассказы я голосую с завидным постоянством. Некоторое время мы пересекались на разных площадках, спорили, критиковали друг друга, общались на отвлеченные темы… А потом, через два года виртуального знакомства, я вдруг впервые перешел на страничку Эйлин О’Коннор в «Живом Журнале». И узнал, что на самом деле она – Елена Михалкова, автор двух десятков детективных романов.

   Чуть позже мы познакомились и в реале. И уже прочитав все ее книги, я стал задавать Елене один и тот же вопрос: почему бы ей не издать сборник своих фантастических произведений?

   Уговаривал я долго. Мне даже пришлось устроиться на должность ведущего редактора издательства АСТ, чтобы уговоры частного порядка превратились в официальное предложение о сотрудничестве (разумеется, это шутка, но в каждой шутке, как известно…).

   Для книги, которую вы сейчас держите в руках, мы отобрали тринадцать конкурсных текстов Эйлин О’Коннор разных лет, тринадцать не похожих друг на друга историй – от самого первого ее фантастического рассказа, давшего название всему сборнику, до совсем свежего, написанного во время короткого перерыва в работе над новым романом.

   Возможно, кто-то сочтет этот сборник баловством, кто-то – «темной стороной души» мастера, специализирующегося на преступлениях и разоблачениях, а вовсе не на роботах и инопланетянах. Но мы рады показать вам разные грани автора, тем более что эта грань… Впрочем, вы все поймете сами. Уверен, эти рассказы не оставят вас равнодушными.

   Я не фантаст. Но разве только фантасты пишут фантастические рассказы? Или, говоря шире, разве только писатели пишут книги? К счастью, нет – иначе у нас не было бы книг вовсе.

   «Вы признаны опасными» не победил в том конкурсе, он занял всего лишь десятое место. Однако с него начались те рассказы, которые вы прочтете в этом сборнике.

   В нем много Брэдбери и Айзека Азимова – это сделано осознанно, как дань уважения любимым авторам.

   Машина перевалила через вершину холма и помчалась вниз в клубах пыли, безбожно подпрыгивая на ухабах.

   – Поверить не могу… – бормотал Диксон. – Настоящая проселочная дорога!

   – Трудно было взять флай? – ледяным голосом осведомился Хильфингер у водителя.

   Полицейский покосился на него.

   – Не любят они новшеств, – скучным голосом сказал он. – Вы же видите.

   Да, они видели.

   Хильфингер дернул подбородком и ослабил узел галстука. Он уже ненавидел это место. От Диксона разило потом – толстяки омерзительно вонючи летом, от полицейского – дешевыми сигаретами. Его мутило от одного только намека на этот запах. Господи, кто в наше время курит!

   Машина остановилась на обочине, клюнув носом. Раритет, древность – такая же, как и все вокруг.

   Хильфингера затошнило.

   – Надо было взять флай, – процедил он сквозь зубы и полез наружу.

   Она спускалась к ним от дома – высокая старуха с небрежной седой косой, насквозь прокаленная солнцем.

   Увидев ее, Хильфингер содрогнулся. Некрашеные волосы. Морщины. Губы, собравшиеся по краям в мелкую складочку. Коричневые от загара руки, как древесная кора, из-под которой пытаются пробиться на волю голубые ручьи вен.

   Здесь что, не слышали о возрастной коррекции?

   А Диксон уже работал. Шагнув навстречу, он расцвел в своей фирменной улыбке номер четыре.

   Номер первый предназначался молодым женщинам, второй – офисным клеркам, номер три годился для клуш, облепленных младенцами.

   Сейчас в лице напарника в точных пропорциях сочетались радость от встречи, доброжелательное внимание и бездна уважения.

   Все правильно. Как раз для благоденствующего возраста.

   – Рад приветствовать вас, миссис Эштон!

   Он даже руки развел, будто приготовился обнять ее.

   – Еще шаг – и нарушите границы частной территории, – жестко предупредила старуха.

   Улыбка Диксона увяла.

   Она остановилась неподалеку – так, чтобы цепочка из камней, выложенная на земле, оказалась между ними.

   – Что вам здесь нужно?

   Хильфингер перехватил эстафету:

   – Миссис Эштон, мы представляем компанию «Ай-рен Индастриз»…

   – Я знаю, кого вы представляете, – оборвала старуха. – Так вот, заявляю в присутствии этого клоуна, – она кивнула в сторону побагровевшего полицейского, – что Тома вам не видать, как своих ушей.

   – Тома?

   – Наш робот.

   Диксон с Хильфингером обменялись понимающими улыбками.

   – Миссис Эштон, антропоморфизм по отношению к бытовым роботам – явление весьма распространенное, – снисходительно заметил Хильфингер. – Однако надо понимать, что…

   – Всего хорошего.

   Старуха развернулась и направилась к дому.

   Хильфингер побледнел от бешенства. Да что она себе позволяет, эта заплесневелая карга?

   – Ваш робот будет изъят через пять дней и переработан, – с наслаждением отчеканил он в худую спину. – Весь ряд моделей «ДжейБиРоботс» признан не соответствующим нормативам и подлежит замене.

   Старуха остановилась. Повернулась к нему.

   – Вы не посмеете забрать у меня Тома!

   – Это государственная программа, миссис Эштон, – сладко улыбаясь, вступил Диксон. – Нам очень жаль, но ваш робот опасен. Да, процент сбоев невелик, но он есть. И что самое ужасное, агрессия всегда обращена на детей. С вами ведь живет внучка, миссис Эштон?

   Она молча смотрела на него.

   Диксон уткнулся в страницу на экране.

   – Эм, эр… Ну да, Милисент, пять лет. Ах, миссис Эштон! Неужели привычка к бытовой технике может оказаться сильнее беспокойства за собственное дитя?

   Он скорбно покачал головой.

   – Послушайте, вы! – В голосе старухи прорезалась плохо скрытая ярость. – Не смейте совать мне под нос всю эту чушь насчет пострадавших детей. Нет никаких подтверждений…

   – Комиссия! – воззвал Диксон. – Факты! Эксперты!

   – Ваши комиссии и ваши купленные эксперты, – отрезала она. – Вы просто воспользовались тем, что все вокруг помешаны на безопасности. Разговор окончен. Чтоб больше вас здесь не было!

   – Боюсь, у нас нет выбора, – сочувственно развел руками толстяк. – Через пять дней заканчивается срок добровольного обмена. Вы должны подготовить вашего андроида к изъятию. Документация, запасные детали…

   Она отшатнулась. Ветер рассерженно дернул подол измятого платья.

   – И что будет, когда закончится добровольный обмен? – голос у старухи не то сел, не то охрип на ветру.

   Диксон улыбнулся улыбкой номер восемь: я знаю, и вы знаете, и я знаю, что вы знаете.

   – Начнется принудительный, миссис Эштон.

   «Разделай ее!» – мысленно вопил Хильфингер.

   Карга заслужила небольшой урок. Если ты в благоденствующем возрасте, так и веди себя… благостно.

   Но тут вмешался полицейский.

   – Нам в самом деле придется сделать это, мэм, – сказал он. Полицейский был низенький, коренастый, с невыразительным лицом, и он старательно отводил взгляд. – Мне жаль. Могу только посоветовать отнестись к этому проще.

   Старуха сощурилась.

   – Проще? – протянула она со странным выражением. – Знаешь, что я скажу тебе, парень… Два года назад комбайн, который Клэнси спьяну бросил вон на том склоне, покатился вниз. А Милисент играла возле сарая.

   Все дружно посмотрели на невысокий холм и на хибару у его подножия, перед которой возвышалась гора песка.

   – Никого из нас не оказалось поблизости, кроме Тома. Он успевал добежать до комбайна, но не успевал добежать до Милли.

   – Роботы «ДжейБи» грузны и неповоротливы, – вставил Диксон.

   Старуха даже головы не повернула в его сторону. Она разговаривала с полицейским.

   – Эта чертова махина набрала приличную скорость, так что Тому не под силу было его остановить. Он просто лег под него.

   На этот раз Диксон придержал язык. Сплав, из которого «ДжейБи» производила своих андроидов, был невероятно прочным. Пожалуй, он даже мог выдержать чудовищный вес машины.

   – Тома раздавило, – спокойно произнесла старуха, будто услышав его мысли. – Но комбайн замедлил ход, и девочка успела отскочить.

   Хильфингер усмехнулся про себя.

   Глупая престарелая курица. Что ж, она сама дала им в руки дубинку.

   – Так вы считаете вашего Тома героем! – не скрывая издевки, протянул он. – Трогательно. Но неразумно. Ведь роботы не испытывают страха. То, что для человека было бы героизмом, для них – обычное поведение, заложенное программой. Надеюсь, вы это понимаете?

   Старуха первый раз взглянула прямо на него.

   Глаза у нее оказались не блеклые, как он почему-то решил, а темно-карие. Если бы взглядом можно было хлестнуть, на щеке у Хильфингера остался бы приличный рубец.

   – В самом деле? Тогда как вы объясните, что при виде вас Том спрятался в подвал?

   – Они вернутся, – сказал Роджер.

   Все, кроме малышки Милли, сидели на крыльце и смотрели, как солнце садится за лес. Вспаханные облака, розовые, как созревающие яблоки, собирались над западными холмами.

   Скрип-скрип, скрип-скрип.

   В дверях показался робот. Доски привычно прогибались и кряхтели под его тяжестью.

   Остановившись возле качалки, он положил перед старухой трубку и табак.

   – Спасибо, Том. Кстати, в мышеловку опять попалась крыса. Избавься от нее.

   – Да, мэм.

   Робот скрылся за домом, и оттуда некоторое время доносились шаркающие шаги. Многим деталям они так и не смогли найти полноценную замену: эту модель давно сняли с производства.

   – Не понимаю, зачем им это надо, – недоумевающе сказала Клер, взглянув на мужа. – Бесплатно раздавать роботов! Разве это не разорит компанию?

   Роджер невесело усмехнулся:

   – Это ее обогатит. При нынешних технологиях произвести робота не так уж дорого. Его обслуживание, регулярный апгрейд – вот основной источник дохода. Поверь, в этом бизнесе крутятся колоссальные средства! «Ай-рен Индастриз» утопила «ДжейБиРоботс» еще полгода назад. Теперь осталось заменить ее продукцию своей.

   По веранде со свистом пронесся сквозняк, забрался под коврик и вздыбил спину, как кот.

   – Пап, а почему не оставить старых роботов людям? – Дэнни, прислонившийся к косяку, вытряхнул сигарету, но, поймав взгляд Клер, сунул пачку в карман.

   – Боятся, что привычка окажется сильнее тяги к новому.

   – Кстати, вы видели их ролик? – Энтони закончил чистить яблоко и воткнул нож между досок. – Там всякое бла-бла-бла про великолепие их новых моделей. Но все время повторяется: «Устаревшие роботы признаны опасными!» Ловко, а? Не старые, а устаревшие. Чтобы не вызывать ненужных ассоциаций.

   – И они крутят этот ролик каждый час, – нехотя добавил Дэн.

   – Кое-кому не стоило бы каждый час смотреть визор, – не удержалась Клер.

   – Ма, я только ради Тома!

   – Ладно, ладно…

   Из-за перелеска ветер донес разноголосый собачий лай.

   – Опять у Клэнси обострение вируса предпринимательства, – проворчала Маргарет. – Сперва свиньи, теперь собаки…

   – Свиньи были лучше. По крайней мере тише.

   – Лучше всего были грибы, – возразил Роджер. – Они вообще молчали.

   – В один прекрасный день они вырвали бы грибницы из земли, пришли сюда и проросли тебе в голову! – пообещал Энтони. – Ты их видел? По-моему, Клэнси случайно вырастил какой-то инопланетный разум.

   Клер и Маргарет засмеялись.

   – Они правда могут это сделать? – вдруг спросил Дэн.

   Смех оборвался.

   – Они могут забрать у нас Тома? – упрямо повторил мальчик.

   Взрослые молчали.

   До них снова донеслось шарканье и поскрипывание – робот возвращался домой.

   Они появились два дня спустя. Маргарет с бессильной ненавистью смотрела, как плешивый взмокший толстяк в рубашке выбирается из машины, придерживает дверцу для второго – невысокого, очень бледного, упакованного в темно-синий костюм.

   Бледный шел как астронавт по чужой планете: тщательно выбирая, куда ступить, и морща нос от запахов местной атмосферы. Костюм-скафандр защищал от вредоносного воздействия.

   Полицейский с несчастным видом тащился сзади.

   – Я же сказала, чтобы вы больше не приходили!

   Старуха снова стояла в нескольких шагах от границы своей земли, заложив одну руку за спину.

   – Мы отразили в отчете ваши пожелания! – заверил Диксон. – Наши эксперты признали, что они носят социопатический характер и не могут быть учтены.

   – Это те же эксперты, что изучали роботов, якобы искалечивших детей? – презрительно фыркнула Маргарет. – Харкните им в рожи! Вот так!

   В горле ее зародилось клокотание, щеки втянулись…

   Диксон с Хильфингером в ужасе отшатнулись, одинаково представив развитие событий.

   Маргарет Эштон лихо сплюнула на траву и вытерла губы.

   – Не забудьте отразить это в своем отчете! – насмешливо бросила она.

   Хильфингер прикусил губу от злости и унижения, как вдруг заметил позади нее то, что вмиг изменило его настроение.

   От дома к ним шел робот.

   Это был древний архаичный андроид – должно быть, одна из первых моделей, выпущенных «ДжейБиРоботс». Громоздкая, неуклюжая, всего с двумя руками и разномастными ногами, будто слепленными из лоскутов. Господи, у него даже не было мимики! Жестянка, рухлядь – такая же никудышная, как его хозяйка.

   Старуха пока не замечала его. Хильфингер улыбнулся про себя.

   – Срок добровольного обмена закончится через три дня, – промурлыкал он. – Однако… Что говорится в инструкции на этот счет?

   – В исключительных случаях сотрудники комитета имеют право осуществить принудительное изъятие раньше! – подхватил Диксон, понявший его с полуслова.

   Хильфингер усмехнулся старухе в лицо:

   – Мы отразим в отчете, что ваш случай относился к исключительным.

   Она наконец-то догадалась обернуться. И Хильфингер сполна насладился ужасом, мелькнувшим в ее глазах.

   Робот не может оказать сопротивление человеку. Кроме того, робот обязан подчиниться сотруднику полиции.

   Все, этот участок можно закрывать, расслабленно подумал Хильфингер.

   Он перешагнул линию из камешков, не удержавшись, распинал их в стороны и двинулся навстречу андроиду. Старую дуру он больше не принимал в расчет. Диксон следовал за ним.

   – Сэр! – тревожно окликнул сзади полицейский. – Сэр, вы не имеете права…

   – Андроид серии Тэ-Эм триста двенадцать, – скороговоркой проговорил Хильфингер, – согласно закону ты признан не соотве…

   Короткий звук заставил его замереть с открытым ртом.

   Хильфингер никогда не слышал вживую щелчка затвора. Но среагировал он правильно: оцепенел.

   Миссис Эштон стояла, вскинув ремингтон сорок пятого калибра. «Еще один раритет», – совсем некстати мелькнуло в голове Хильфингера. Дуло раритета было направлено ему в лоб.

   А двое мужчин с дробовиками, выросшие будто из-под земли в пятидесяти футах от них, держали на прицеле Диксона.

   – Вы нарушили границу частных владений, – ледяным тоном сообщила миссис Эштон. – Вы не имеете права вторгаться на частную территорию, не располагая соответствующим ордером. У вас есть ордер?

   – Нет, миссис Эштон, – очень быстро откликнулся Диксон.

   – В таком случае я предлагаю вам покинуть эти владения.

   – Да, миссис Эштон! Простите, миссис Эштон!

   Диксон как нашкодивший мальчишка рванул прочь, пыхтя от страха.

   Хильфингеру хватило храбрости покинуть земли Эштонов с достоинством.

   Но далеко уйти ему не позволили.

   – Куда? – нахмурилась старуха и дулом указала на разрушенную дорожку.

   Хильфингер понял. Он присел на корточки и вернул на место камни, отброшенные его ботинком.

   Когда он поднялся, все они стояли перед ним. Миссис Эштон – воинственная, несгибаемая, как скала. Ее сыновья – один высокий и худой, с щегольскими усами, второй – увалень, заросший неопрятной щетиной. И изувеченный дряхлый робот с перегоревшими диодами в левом глазу.

   Хильфингер смотрел на них и видел все то, что было ему ненавистно. Хаос. Агрессию. Пренебрежение интересами общества.

   Вот они, люди прошлого – темного, злобного, грубого, цепляющегося за не имеющие ценности символы старой эпохи. Такие, как они, не принимают флаи на своих полях. Запрещают асфальтировать дороги. Не желают даже пальцем пошевелить ради того, чтобы привести собственный облик в соответствие со вкусами общества.

   Волна гнева поднялась в груди Хильфингера. Страх исчез.

   – Вы отвратительны, – сказал он, глядя в блестящие темно-карие глаза. – Такие, как вы, мешают делать этот мир лучше.

   – Ваш мир, – негромко уточнил щеголь.

   А увалень осклабился:

   – Когда мне начинают говорить об улучшении мира, я заранее знаю, что речь пойдет о деньгах. Ваши андроиды…

   – Наши андроиды – лучшее, что было создано за много лет, – твердо сказал Хильфингер. – Это поступь прогресса!

   – Значит, мы пойдем не в ногу, – пожал плечами щеголь.

   Хильфингер рассмеялся. В этом смехе было что-то такое, что заставило старуху снова вскинуть ремингтон.

   – Посмотрите на своего Тома! – презрительно бросил он ей в лицо. – Это не робот, а ходячая помойка. У него – как это говорится – крысы на чердаке! Однако проблема даже не в нем.

   – Поговори мне еще, – ласково предложила Маргарет.

   Но Хильфингера не нужно было подстрекать. Теперь он не замолчал бы, даже если б ему пустили пулю в грудь. В его глазах горел огонь веры, и он готов был сжечь все вокруг во славу и с помощью этого огня.

   – Беда в том, что самые толстые и жирные крысы живут на ваших собственных чердаках, – он коротко рассмеялся. – Вы же сумасшедшие! Оглянитесь на себя! Вы готовы были застрелить троих человек – и ради чего? Ради жестянки, которая может быть опасна для ребенка. Даже если есть один шанс из миллиона, что это правда, – неужели риск стоит того?

   – Пошел вон, – распорядилась старуха. Лицо ее окаменело.

   – Вы еще вспомните меня, когда он свернет вашей девчонке шею, – холодно сказал Хильфингер и поправил галстук. – Впрочем, нет. Вы будете помнить меня все это время. Потому что через два дня я приду сюда с ордером и заберу вашего робота.

   Он пошел к машине, пиная землю носками начищенных до блеска ботинок.

   Велосипед приветственно блеснул спицами, когда Маргарет выкатила его из сарая.

   Пшеница шуршит, как осыпающийся песок. Ветер гонит по полю золотую волну и разбивает о лесной утес.

   Не доезжая до фермы Клэнси, она остановилась на пригорке и некоторое время просто стояла с закрытыми глазами.

   «Я заберу вашего робота».

   – Клэнси, слышал, что эти придумали?

   – Слыхал…

   Старик – тощий, с лицом как растрескавшаяся глина – приподнял кепку и вытер пот со лба.

   – Что думаешь?

   – Чего тут думать… – нехотя выговорил он и снова замолчал. Маргарет ждала. У Клэнси непростые отношения со словами. Они перекатываются где-то внутри него, как камушки в выдолбленной тыкве. Чтобы дождаться, пока парочка-другая вывалится в дырку, надо набраться терпения.

   – Развалюха он у меня, – сказал наконец старик. – Ну, кое-что делает еще. Крыс там убивает, если новая в ловушку попадет. Многовато их чего-то в этом годе. У вас есть?

   – Попадаются, – кивнула Маргарет. – Значит, хочешь его обменять.

   – Бесплатно ведь вроде как, – сказал Клэнси.

   – Ясно.

   Он водрузил кепку на голову и равнодушно смотрел, как она забирается на велосипед.

   – Подожди-ка…

   Она выжидательно взглянула на него.

   – Мысля у меня была какая-то… – пробормотал старик. – А, вспомнил. Лимонаду хочешь?

   – Нет, Клэнси, – сказала Маргарет, – спасибо.

   Робот ждал ее на крыльце.

   – Я пойду с ними, когда они вернутся, – ровно сказал он.

   Собственно, Том всегда говорил ровно. Программа не предполагала модуляций и интонирования. Но Маргарет казалось, что она улавливает оттенки эмоций в его голосе.

   – Не говори глупостей, – устало сказала она. – Никуда ты не пойдешь.

   – Дальнейший отказ от сотрудничества с представителями комитета приведет к эскалации конфликта, – сообщил Том. – Вы пострадаете.

   – Это не твое дело.

   – Я не хочу, – бесстрастно сказал Том.

   – Что?

   – Мне представляется нежелательным такое развитие событий.

   Маргарет некоторое время смотрела на него.

   – В ловушке снова крыса, – сказала она наконец. – Убей ее и поставь новую ловушку.

   Они перебрали все способы, горячась, крича и споря.

   Вывезти Тома в город.

   Спрятать его в лесу.

   Разобрать.

   Замаскировать под человека.

   Сдать вместо него другого андроида.

   От отчаяния Энтони предложил обмотать робота тремя слоями гидропленки и опустить на дно реки, привязав предварительно к ноге тонкую цепь – как делали когда-то обладатели сокровищ.

   Но все эти идеи были столь же фантастичны, сколь и бессмысленны.

   – Может, зароем его на кладбище, – предложил Дэн. – Гроб экранирует поисковый луч.

   Роджер покачал головой. Нет, не экранирует. Поисковые системы совершенствовались много лет. Они заточены под обнаружение робота – сбежавшего, потерявшегося или украденного.

   «…Мы не можем его защитить».

   Первой это сказала Клер.

   Они с тоской смотрели на экран, где разворачивались репортажи из разных областей. Программа обмена роботов победно шествовала по стране.

   Камера фиксировала радость на лицах детей («Высокий уровень звукоподражания! Ваш малыш научится различать голоса десятков птиц!»), оживление женщин («Двадцать три программы, позволяющие вам полностью переложить домашнее хозяйство на робота!»), предвкушение в глазах мужчин («Базовая модель Ай-рен станет незаменимым партнером во всех ваших хобби!»).

   Журналисты не показывали, как происходит сдача старых моделей.

   «Да и что там показывать, – думала Маргарет. – Роботы ведь не цепляются за хозяев с плачем. Не пытаются обнять детишек на прощание. Они просто делают то, что им сказано».

   – Мы не можем его защитить.

   Это повторил уже Роджер.

   И вдруг резко смахнул со стола их записи. Все молча смотрели, как разлетаются по полу листки бумаги.

   – Как же мы его спрячем?.. – жалобно спросил Дэнни и оглядел взрослых. – Мам! Пап! Ведь мы не отдадим его, правда?

   Родители не ответили.

   Маргарет наклонилась к Энтони.

   – Что они могут с нами сделать?

   – Все что угодно, – честно ответил тот. – Лозунг «Защитим наших детей» дает им карт-бланш, мам.

   – Ну, убить-то, положим, не убьют… – пробормотала старуха.

   Энтони промолчал.

   Маргарет отчаянно пыталась придумать выход, но в памяти вставали два воспоминания: Том, испуганно прячущийся в подвале; Том, идущий навстречу Бледному.

   – Клер, – позвала она. – Клер!

   Все обернулись.

   Маргарет поднялась. Решение было принято.

   – Вот что, милая, – не терпящим возражений голосом сказала она, – возьми детей и отправляйся в город, пока не стемнело. Ключи от дома в верхнем ящике комода.

   Клер кивнула.

   – Я не поеду! – взвился мальчик.

   – Поедешь, – спокойно сказала Маргарет. – Детям завтра здесь нечего будет делать.

   Вечером в дверь постучали.

   – Это… – сказал Клэнси, переминаясь с ноги на ногу. За ним стоял, слегка покосившись на левый бок, андроид серии Зет-12. – Я, значит, чего опасаюсь-то… Придут они с утра за Изей. А у меня и отстреливаться нечем.

   Энтони поперхнулся лимонадом.

   – Как вы его зовете? – недоверчиво переспросил он.

   Старик исподлобья яростно зыркнул на него.

   – Да нет, я ничего, – торопливо заверил Энтони. – Изя так Изя… Хорошее имя.

   – Тони, приготовь белье для мистера Клэнси, – попросила Маргарет. – Роджер, не включай экран. Видеть его больше не могу.

   Они стояли на веранде, готовые ко всему.

   День изъятия!

   В пшенице плескалось солнце, ветер носился вокруг и хлопал створками окон.

   – Флаи пришлют, – с тоской пробормотал Роджер.

   – Пшеницу помнут, – в тон ему откликнулся Энтони.

   Оба усмехнулись.

   Клэнси засел в сарае, Тома с Изей закрыли в подвале. Запирая замок, Маргарет взглянула сверху на бесстрастное металлическое лицо. Ей показалось, что робот хочет что-то сказать, но это, конечно, было не так. Роботы не умеют прощаться. Они не умеют быть благодарными. Не умеют утешать. Они умеют только то, что заложено в них программой.

   От нагревшихся перил пахло смолистой древесиной.

   – Мы ведь глупцы, да? – вдруг сказала Маргарет.

   Сыновья помолчали.

   – Да, мам, – ответил наконец Роджер. – Мы глупцы.

   – И у нас крысы на чердаке, – добавил Энтони. Выпучил глаза и со зверским видом принялся чесать за ухом.

   Маргарет рассмеялась. Младший всегда мог легко насмешить ее. Она смеялась до тех пор, пока из-за перевала не показалась машина.

   Они смотрели, как она приближается: ярко-красный мобиль с пронзительно желтой крышей.

   Спускается с холма, вздымая тучи пыли.

   Проносится через поле.

   Останавливается у границы.

   Маргарет облизнула губы.

   – С богом, дети.

   Из машины выскочил полицейский, замахал руками. Ветер доносил до них обрывки криков: «Мис… тон!»

   – А где остальные? – пробормотал Роджер.

   Энтони повертел головой. Ни флаев, ни дополнительных нарядов полиции… Как они собираются осуществлять принудительное изъятие?

   – Это какая-то ловушка! – не выдержала Маргарет.

   Роджер мрачно кивнул. Все они понимали, что Хильфингер не отступится. Дело было уже не в одном роботе, все это зашло гораздо дальше.

   Полицейский скакал на месте. «Мис… тон!»

   – Нет, – жестко сказала старуха. – Остаемся здесь.

   Полицейский продолжал приплясывать. Он выглядел настолько по-идиотски, что они переглянулись.

   Шаг за шагом.

   Медленно-медленно.

   Каждый миг ожидая ловушки.

   Вниз, к красной машине.

   – Может, они перенесли срок изъятия? – Маргарет сама не верила в то, что говорит.

   Роджер с сомнением покачал головой.

   – Миссис Эштон! Миссис Эштон!

   Мать с сыновьями остановились неподалеку от границы.

   Запыхавшийся полицейский подбежал к ним, даже не заметив, что пересек линию из камешков.

   – Все закончилось, миссис Эштон! – выдохнул он – и наклонился, упираясь ладонями в колени.

   – Что?

   – Как это «закончилось»?

   – Закончилось! – твердил тот.

   – О чем ты, черт тебя дери? – повысила голос старуха.

   Полицейский разогнулся и вытер пот.

   – Вы, наверное, ничего не знаете…

   – Мы знаем, что вы хотите изъять у нас робота, – сухо обронил Роджер.

   – И знаем, что у вас с этим будут сложности, – дополнил Энтони, жуя травинку.

   – Вы не знаете, – повторил он. – Вы ведь не смотрите визор, правда? Я так и подумал. Решил сам вам сказать. Накрылся их проект!

   – Что? – хором ахнули Эштоны.

   – Накрылся! – повторил полицейский и ухмыльнулся во весь рот. – Да вы сейчас сами все услышите.

   Он махнул рукой, и из машины выбрались Диксон и Хильфингер.

   – Уважаемая миссис Эштон! – еще издалека закричал Диксон. – От всей души прошу извинить нас за прошлый инцидент!

   Он выдвинулся вперед. Хильфингер стоял с непроницаемым лицом, глядя поверх их голов.

   Толстяк прижал ручки к груди, и на лице его отразилось самое искреннее сожаление.

   – Надеюсь, это недоразумение не омрачит наших отношений! – радостно воскликнул он. – Вам нужно только подписать…

   Старуха отдернула руку от протянутого листа.

   – Здесь сказано, что вы не имеете к нам претензий. Вы ведь не станете жаловаться? – улыбка Диксона стала умоляющей.

   Хильфингер продолжал изучать облака.

   У Маргарет наконец прорезался голос:

   – Но почему?! Что случилось? Почему не идет обмен?

   – Никто не пожелал отдавать старых роботов, – вздохнул толстяк. – Начались… м-м-м… инциденты.

   – Подождите, – растерялась она. – А как же повсеместный обмен? Репортажи! Новые модели!

   Диксон вздохнул и потупился.

   – Брехня это, миссис Эштон, – легко сказал полицейский. – Постановка. Может, кто и согласился, но таких немного. А в основном-то все… Как у вас, короче.

   – Вы хотите сказать, – раздельно проговорил Роджер, – что все встали на защиту своих роботов?

   – Вроде того, ага.

   Полицейский снова ухмыльнулся, и Маргарет вдруг бросилось в глаза имя на его бляхе: «Салли Джилкрист». Кажется, в детстве они пели какую-то песенку про Мистера Джилкриста.

   – Песенка… – пробормотала старуха.

   Толстяк диковато взглянул на нее.

   И тут она вспомнила.

   Маргарет Эштон засмеялась. Сначала тихо, потом все громче и громче.

   Хильфингер вздрогнул. Его выпуклые голубые глаза остановились на ней.

   Старая миссис Эштон хохотала, запрокинув голову.

   – Значит… Никто… Не захотел! – еле выговорила она. – Ха-ха-ха! Ваших прекрасных… Новых… Ха-ха-ха!.. Роботов!

   – Не смейте! – прошипел Хильфингер. – Вы даже не понимаете, что произошло! Это же откат назад. В прошлое!

   Маргарет вытерла слезы, выступившие на глазах.

   – Какие же вы глупцы, – с облегчением сказала она. – А мы еще большие. Я-то думала, мы одни такие. Ведь все таятся! Никто не осмеливается сказать соседу, что он привязался к железяке, моющей полы! – С губ ее сорвался смешок. – Это мы-то, зовущие хлебопечку по имени! Мы, плачущие над проданной машиной! Ругающиеся с принтером! Подбодряющие сенокосилку! И – вы не поверили бы в это еще два дня назад, не так ли? – нас таких большинство.

   – Это значит, что большинство – идиоты! – взвизгнул Хильфингер, потеряв самообладание. – Кретины! Сентиментальные придурки! Вы наделяете душой то, у чего ее быть не может! Никогда! НИКОГДА!

   – Вы правы, – улыбаясь, согласилась Маргарет Эштон, и он осекся. – Мы наделяем душой все, даже то, у чего ее заведомо нет. Но может быть, когда-нибудь случится так, что эта странная нелепая привычка вдруг обернется истиной. Я не знаю, как и когда это произойдет. Но мы не позволим вам отобрать у нас этот дар.

   Она выдернула из руки Диксона лист и поставила на нем размашистую подпись.

   Диксон собирался применить одну из своих улыбок горячей благодарности, но почувствовал, что под ее взглядом у него что-то случилось с губами.

   – Вы вообще никогда ничего у нас не отберете, – отчеканила Маргарет Эштон.

   Скрип-скрип.

   Скрип-скрип.

   Солнце садилось за лес. Над западными холмами собирались легкие облака.

   – Том, в ловушке снова крыса, – заметила миссис Эштон, не отрывая глаз от вязания. – Убей ее, пожалуйста.

   – Да, мэм.

   Шуршала кукуруза, пересыпалась пшеница. Энтони толкал к сараю старую тележку. Дэнни раскачивал на качелях визжащую от восторга сестру.

   Робот Том удалялся от дома.

   На сгибе его локтя болталась ловушка для крыс.

   Робот Том вышел на край поля, присел на корточки, разжал скрипучие металлические пальцы.

   И выпустил маленькую серую крысу в золотую траву.

   – Простите меня, святой отец, ибо я согрешил!

   Бран всхлипнул и уронил слезу размером с голубиное яйцо.

   – Да ну? – усомнился Патрик.

   – Страшно согрешил!

   Ноги толстяка подогнулись, и он бухнулся перед священником на колени. Церковное крыльцо обреченно скрипнуло.

   По частоте таких падений Бран держал первое место среди жителей общины. Иногда у Патрика закрадывалась мысль, что жирный олух пытается таким образом контролировать свой вес. В тот день, когда у преподобного не хватит сил, чтобы поднять его, Бран примется худеть.

   – Что говорят по этому поводу Два Ствола? – философски осведомился Патрик, не делая и попытки помочь духовному сыну.

   Бран уставился на него снизу вверх. В таком ракурсе он напоминал молочного поросенка на рыночном прилавке. Крепкого такого, переросшего поросеночка. С пятидневной щетиной.

   Мимоходом отметив, что это заимствованное воспоминание, Патрик поощрительно улыбнулся толстяку.

   – Ну же, Бран!

   – Оберни деньги, посчитай стволы, пристегни ремень? – выдавил тот после мучительных раздумий.

   Священник укоризненно покачал головой.

   – Друг мой, Слово должно идти прямо к сердцу. Подумай еще.

   Бран даже вспотел от натуги. Или от непривычки к долгому стоянию на коленях.

   – Не помню, святой отец.

   – Лишний вес тебе на мозги давит! – процитировал Патрик. – Запомни это и не пытайся думать своей головой. Предоставь мне решать, греховно ли твое деяние. Так что ты натворил?

   – Я влепил Фани оплеуху!

   Бран уткнулся в колени Патрику и облегченно зарыдал.

   Пару минут священник выжидал, положив руку на содрогающееся плечо. Наконец толстяк шумно всхлипнул, и Патрик потянул его вверх.

   – Ты сильно разозлился, сын мой?

   – Она обозвала меня паучьей мошонкой! – Бран вытер слезы, нагнулся и ожесточенно потер колени.

   «Весьма образное сравнение», – мысленно одобрил Патрик. А вслух нравоучительно заметил, что слово может быть как легче пера, так и тяжелее камня. Лишь тому, кто слышит, дано наделять его весом.

   – И бросила в меня дохлой чайкой! – выкрикнул Бран.

   Если бы Патрик умел вздыхать, он бы вздохнул. Порой ему остро не хватало этой функции.

   – Дурно не то, что ты ударил ее, Бран. А то, что вышел из себя.

   Священник обернулся и прищурился, пытаясь рассмотреть в стайке вопящих детей рыжую головенку Фани.

   – Она в сознании?

   – Господь всемогущий, да вы что! – испугался Бран. – Облаяла меня и удрала.

   Но Патрик уже и сам обнаружил на ветке дерева знакомую фигурку. Судя по тому, что он видел, девочка не оставила своих упражнений на точность броска. Только на сей раз мишенью выступали сыновья Брана.

   – Она швыряет в них овечьим дерьмом! – взвизгнул толстяк и дернулся, но Патрик удержал его на месте.

   – Чему я учил тебя, сын мой?

   Под его укоризненным взглядом Бран густо покраснел.

   – Спокойствием и благожелательностью душа очищается от скверны.

   – Вот именно. Предоставь своим мальчикам самим получить этот небольшой урок.

   Бран покорно склонил голову.

   – И помни, что чрезмерная забота ведет к беде! Невмешательство – вот главный принцип воспитания. Ты понял меня?

   – Да, святой отец.

   Из-под дерева донеслись вопли, полные бессильной ярости. Фани определенно делала успехи.

   – Гнев есть обратная сторона радости, ненависть – обратная сторона любви. – Патрик двинулся вдоль берега, и Бран, пыхтя, последовал за ним. – Ты чрезмерно печешься о своем достоинстве. Потому-то тебя так рассердила выходка девочки. Завтра в наказание будешь помогать ее отцу латать крышу амбара.

   За его плечом жалобно пискнули. Патрик подождал, но других звуков не последовало: несчастный Бран, похоже, заранее пытался справиться со своей боязнью высоты.

   – Что говорит нам Американский Психопат? – священник остановился и поднял палец к небесам. – Если у девки хороший характер, это подозрительно!

   В сотне шагов от них на краю скалы в наспех выстроенной будке высилась крепкая фигура сторожевого. Патрик не умел читать мыслей, но доподлинно знал, о чем думает молодой Рот. Его, лучшего охотника общины, заставили торчать здесь как чучело на огороде и беспрестанно пялиться в море, словно оттуда могла показаться баба с упругими сиськами. Еще и вручили трещотку, будто в издевку: мол, наслаждайся ее истошным визгом, малыш. А все священник, будь он неладен!

   Впрочем, трещотка должна была подать сигнал лишь один раз. Или не подать вовсе.

   Патрик снова обернулся к толстяку:

   – Что делает тебя сильным?

   – Безучастность!

   – Безучастность, – многозначительным эхом повторил священник.

   – Клянусь, святой отец, я буду безучастен как скала!

   В доказательство Бран стукнул себя в грудь и зверски выпучил глаза.

   «Вздохи! – подумал Патрик. – Как бы пригодились вздохи…»

   Оставшись один, он не сразу вернулся в церковь, а постоял на берегу, глядя в ту сторону, где дрожала и вновь натягивалась тонкая нить горизонта. Со стороны казалось, будто священник о чем-то размышляет. На самом деле Патрик высматривал плавучие средства.

   Ничего. Ни лодки, ни даже самого завалящего плота. Патрик весь превратился в зрение; он видел чаек, ныряющих за добычей в трех милях от берега, видел дрейфующий ковер водорослей, рассматривал унесенный отливом труп собаки, который облепила стайка рыбешек… Тончайшая настройка всех систем позволяла ему улавливать скольжение огромной рыбины, стремительно движущейся на глубине к месту пиршества. Он мимоходом фиксировал ее размеры и скорость, отмечая, что подобные существа прежде не появлялись возле этих берегов.

   Но лодки не было. Со взрыва прошло девять дней: если бы кто-то выжил, они бы уже добрались сюда.

   Будь Патрик человеком, он бы застонал от разочарования. Но Патрик был андроидом, и столь яркие выражения чувств не входили в его программу – разве что в качестве демонстративной имитации переживаний. За те двести восемнадцать лет, что он нес слово Божье людям в своем поселке, необходимость в подобной демонстрации не возникла ни разу.

   Ну ладно. Допустим, не совсем божье. Временами Патрик задумывался, всем ли андроидам серии «пастор» была отпущена создателями – какое дивное слово в данном контексте – завышенная доза цинизма. И если да, то какими соображениями они при этом руководствовались.

   Нельзя сказать, чтобы Патрик откровенно глумился над своей паствой. Нет, он делал это тайно, смакуя и наслаждаясь вкусом собственных шуточек, не понятных ни одному существу, кроме него.

   Грубоватым вкусом, по правде говоря. Заимствованная память подсказывала Патрику сравнение с гамбургером, но сам он склонялся к куда более знакомой вареной репе.

   Коллекция сохранившихся у них фильмов и так-то не была обширной, но Патрик выбрал из нее самый качественный, сочный трэш. Восемь лент. Он знал наизусть каждую сцену, мог повторить любой диалог. Держа в голове многовековую мудрость человечества и при этом ведя своих подопечных к спасению дорогой, вымощенной цитатами из историй о придурках, маньяках, наркоманах, психопатах, вурдалаках и прочем отребье рода людского, в глубине несуществующей души святой отец хохотал как гиена и валялся в траве точно молодой конь, разбивая копытами воздух над головой и содрогаясь в пароксизмах смеха.

   Кто сказал, что у андроидов не бывает чувства юмора?

   «Тебе повезло, что ты еще дышишь. Не говоря о том, что можешь ходить. Предлагаю немедленно этим воспользоваться».

   Двести лет Патрик вколачивал эту нехитрую Истину Двух Стволов в головы прихожан. Воспользуйтесь, дети мои! Воспользуйтесь каждым мигом, дарованным вам.

   Священник криво усмехнулся.

   А теперь, когда самому надо выбирать, что предпринять, он стоит тут дурак дураком и понятия не имеет, что делать дальше.

   Чему еще учат Два Ствола?

   «Твоя тупость может тебя спасти».

   Похоже, пришло время тупых решений. Вряд ли осмотрительность и интеллект в данном случае могут помочь. Остальным не помогли.

   Первый взрыв случился восемьдесят четыре года назад. Расстояние до эпицентра составляло больше трехсот миль: ни почувствовать, ни услышать его Патрик не мог. Однако внутри сложно устроенного организма андроида включился сигнал, оповещающий о произошедшем, и спящая до этой поры приемная утилита скомпоновала и швырнула ему изнутри в лоб туго скрученный ком воспоминаний, принадлежащих другому.

   Он увидел поселение, располагающееся на высоком берегу – такое же, как и его собственное, но с крепким частоколом и даже сторожевой башней. Увидел ощетинившийся непонятными иглами (антенны? щупы?) шар, выкатывающийся из воды. Расплющенных тварей, вываливающихся из шара и бегущих к частоколу с ровным безжизненным стрекотом. Твари были похожи на плоских металлических клопов размером с овцу, но чутье подсказывало ему, что металла в этих гадах не больше, чем в нем самом.

   Одно не вызывало сомнений: это автоматика, а не живые существа. Патрик понимал, что даже в самых зараженных областях ни один вид не способен измениться так сильно – а значит, это порождение человеческих рук.

   Откуда они взялись, эти стрекочущие машины-убийцы? Что за безумная программа была вложена в них, если два с лишним столетия спустя после того, как планета практически опустела, они все еще двигались, выискивая оставшихся в живых людей и подбирая те жалкие крохи, которые выпали из челюстей войны, самой последней войны на Земле? Где их база, если они перемещаются по воде, а не по суше?

   У Патрика было множество вопросов и ни одного готового ответа. Только неправдоподобная в своей яркости финальная картинка: разрушенный форт, искромсанные, словно нарезанные ножницами на лоскуты, тела то ли трех, то ли четырех собак. Взрыв. И огненные деревья, гнущиеся как трава.

   Патрик понимал, что эти воспоминания принадлежат не ему, а священнику погибшего селения, но от этого было не легче. Даже хуже: он узрел не просто чужое прошлое, а свое будущее.

   Некоторое время его питала надежда, что высадка «клопов» была случайностью, гибельной, роковой, но случайностью. Возможно, думал Патрик, уничтожив триста с лишним человек и взорвав форт, они сгинули в морской пучине навсегда. Закончился ли заряд или миссия была выполнена, но больше они не вернутся.

   Этой иллюзии ему хватило на целых сорок лет. До второго взрыва.

   Он неспешно вернулся к церкви, слушая, как у подножия скалы разбивается волна за волной. Дети, готовые сцепиться в драке, при виде священника разлетелись в стороны, точно однополярные частицы. Патрик подключил анализатор эмоций, выискивая страх на перепачканных мордашках. Нет, страха не было. Они не боялись наказания, они хотели ему понравиться.

   Патрик пристально взглянул на двух крепко сбитых угрюмых мальчишек с курчавыми черными волосами.

   Весьма дурно пахнущими волосами!

   – Пэт, Ран, помойтесь. Фани, подойди ко мне.

   Девочка приблизилась, поглядывая исподлобья на своих удаляющихся врагов. Патрик присел на корточки.

   – Ты кидала в братьев навозом, – мягко сказал он.

   – И еще кину, – заверила Фани. И на всякий случай выпятила нижнюю челюсть.

   Вот же дикий боевой лягушонок. Маленький, страшненький, тощий. Все острое: взгляд, локти, коленки, торчащие дыбом пряди цвета обожженной глины.

   Патрик сдержал ухмылку, вспомнив, почему выбрал именно это имя для младенца.

   Счастливым родителям он сообщил, что это Шекспир, величайший поэт прошлого. А поедание гусей сырыми – особая доблесть. Все равно никто из его подопечных понятия не имел, что такое гуси. Решили, что разновидность улиток.

   – Поможешь мне отнести тюки с одеялами в убежище, – распорядился Патрик. – И не вздумай удрать.

   Дорога к бункеру вела через лес. Когда-то здесь были непролазные заросли, страшные не из-за хищных зверей, а из-за насекомых. Последние полторы сотни лет Патрик упорно зарисовывал разнообразных кровососущих тварей, но они мутировали с пугающей быстротой. Ему катастрофически не хватало знаний по энтомологии, но он все же выявил самых опасных, чей секрет сам по себе вызывал локальное воспаление, быстро переходившее в лихорадку, и шаг за шагом, медленно нащупал средство борьбы с ними.

   Собачья моча. Они опрыскивали ею посевы, надеясь, что она поможет заодно избавиться от ржавки, а потом стали постепенно углубляться в лес. Со ржавкой в тот раз ничего не вышло, зато тропа к озеру стала почти безопасной. Раз в неделю они обрабатывали вонючей жидкостью полосу кустарников и деревьев, и за последние пять лет лесная лихорадка не унесла ни одной жизни.

   Первым испытал собачью мочу именно Патрик. По понятным причинам укусы клещей были для него совершенно безобидны, а потому он мог забираться в глубь леса, исследуя все новые места. Нельзя сказать, чтобы эти вылазки были безопасны: дважды на него нападали лоси, а один раз священник провалился в болото, удачно притворяющееся поляной, откуда выбрался лишь благодаря счастливой случайности. С тех пор Патрик стал куда осторожнее.

   Но именно благодаря этим коротким одиночным экспедициям он нашел бункер.

   От поселения его отделяло меньше полутора миль. Какова была вероятность основать форт именно там, где поблизости имелось укрытие? Священник полагал, что совпадение практически исключено.

   Кто-то знал, что бегущая от смерти изможденная группка людей выберет именно это место. Патрик искал свидетельства, что на берегу уже тогда находились какие-то постройки, но к тому моменту, когда он обнаружил бункер, спрашивать было некого – все первые поселенцы умерли.

   Лес по обеим сторонам больше напоминал клубок, разодранный озверевшей кошкой. Спутавшиеся, перекрученные нити ветвей пару раз хлестанули Патрика по щеке.

   Девчонка кряхтела под тяжестью огромного тюка, но тащила, не сбавляя шага.

   – За что ты ополчилась на Брана?

   Серые глаза недобро сверкнули.

   – Он сказал, мы все умрем!

   – Что? – нахмурился Патрик.

   – Он сказал, смерть придет за каждым! – девчонка яростно шмыгнула. – Кто ему позволил? Жирный кусок дерьма! Как он смеет говорить, что мама умрет?

   Она готова была разрыдаться, но сдерживалась из последних сил.

   – Ты очень любишь ее, – утвердительно сказал Патрик.

   Фани молчала. Пыхтела, уставившись в землю, кусала губы, но не говорила ни слова.

   Черт возьми! Он был уверен, что добился прекрасного результата со всей группой, и вот пожалуйста.

   Олухи. Вот в чем причина. Тяжело иметь дело с олухами. У людей умных голова напоминает ящик комода: выдвинь его, вложи в него мысль, закрой, и она будет храниться там до скончания века. Возможно, слегка помятая, даже поеденная молью. Но ты найдешь ее там, где оставил.

   А с дурнями все иначе.

   У Патрика не было иллюзий по поводу своей паствы. Он помнил тех, первых, разбудивших его. Они были приспособлены к жизни в новом мире не больше, чем черепаха к супу: вроде бы эти двое неплохо совмещаются, но понятно, что ненадолго и без всякой радостной перспективы для черепахи. Однако они были умны, а главное, воспринимали на веру все речи, исходившие от святого отца.

   Нынешние поселенцы отличались от них, как трилобиты от мокрицы. Эволюция развернулась и решительно пошла в обратную сторону, упрощая все, что можно упростить. Да, физически каждый ребенок поселка дал бы двести очков форы любому из прежних взрослых – тех, первых. Не говоря об умении освежевать лося, пройти сквозь гудящий рой диких пчел и соорудить в лесу простейшее укрытие.

   Но они стремительно глупели. Их мозги не были способны к обобщениям и абстрактным понятиям. При этом упрямства и самостоятельности хватало в избытке, и в последние десять лет все чаще раздавались вопросы, по какому праву святой отец берет на себя смелость всеми руководить. Наставлять детишек – пусть. Но взрослые лучше знают, что делать.

   Патрик не удивился бы, если бы молодой охотник, назначенный нести вахту на скале, послал его ко всем земляным червям. Но тот не посмел отказаться. Пока не посмел.

   «Если так пойдет дальше, у меня есть все шансы доживать при поселке кем-то вроде местного дурачка».

   – Я и тебя люблю! – внезапно прорезалась Фани. – Страшно-страшно люблю! Даже со скалы бы прыгнула ради тебя!

   Патрик искоса глянул на девчонку.

   – А что говорят Два Ствола?

   Фани не задумалась над подходящей цитатой ни на секунду.

   – У них же, мать их, пушки! А в них же, мать их, пули!

   – И что это значит?

   – Что мы должны думать на шаг вперед и быть осторожными.

   Фани сорвала с ветки лист и сунула в рот черешок. Хороший интеллект, повышенный эмоциональный фон, причем стабильно повышенный – нехорошее сочетание. Плюс бесстрашие, плюс выраженные лидерские качества. Девчонка способна свести на нет десять лет его работы, если начнет объяснять другим детям, почему напала на Брана.

   Патрик быстро просчитал вероятности исхода предстоящего разговора в зависимости от выбранной модальности и решил остановиться на самой сложной: безальтернативной откровенности.

   – Фани, почему закончился старый мир?

   Она взглянула на него, удивленная и даже несколько оскорбленная тем, что ее спрашивают о самых азах.

   – Люди воевали. У них было много оружия. Больше, чем людей. Оружие истребило их.

   – Да, но почему?

   – Я же сказала! – она начала сердиться. – Это было сильное оружие!

   – Нет, Фани. Отчего люди затеяли войну?

   Эту тему они еще не обсуждали. Фани наморщила лоб и попыталась вспомнить, что слышала от старших.

   – Взрослые стали злыми? – предположила она. – Они хотели убивать друг друга? Я тоже иногда хочу кого-нибудь убить. Иногда даже тебя!

   – А порой ты хочешь спрыгнуть ради меня со скалы, – кивнул Патрик. – И то, и другое желание вырастают из одного семечка в твоей душе.

   Он рисковал, обращаясь к метафорам, но надеялся, что она поймет.

   – Человечество уподобилось подростку, которого раздирают противоположные чувства, – медленно сказал священник. – Как если бы к человеку привязали нескольких лошадей и стегали их, заставляя рваться в разные стороны.

   – Что такое лошади? – перебила Фани. – Большие птицы?

   – Почти. – Он решил не вдаваться в подробности. – Что случится, если три коршуна потянут тебя на север, запад и восток?

   – Меня разорвет на части!

   – Да, Фани. И ты погибнешь. То же самое случилось с человечеством. Люди сами довели себя до гибели, их ярость, ненависть и любовь были чрезмерны.

   – Что плохого в очень большой любви? – сопротивлялась девочка.

   Они вышли на опушку. Фани, сбросив тюк, опустилась на траву, он сел рядом.

   – Представь, что ты страстно возлюбила бога. Тогда тех, кто кричит, что твой бог – выдумка, ты станешь ненавидеть. Ты решишь убить их, Фани. Понимаешь меня?

   Та молчала.

   – Но если твоя любовь смиренна и спокойна, ты не будешь ненавидеть глупца, заявляющего, что бога нет. Вы не затеете драку, как ты сегодня затеяла с Браном. Он не ударит тебя по щеке, твоя мать не кинется мстить за твою боль, вы будете жить мирно, без ссор и насилия. Вот путь к выживанию для человечества: укрощение эмоций.

   Патрик все еще ощущал силу исходящего от девочки протеста, но тот ослабевал.

   – Фани, я не застал войны. Может быть, ты знаешь, что нас, священников, создали последними. Тридцать восемь поселенцев спаслись и бежали сюда, где есть воздух, пригодный для дыхания, и вода, которую можно пить. Они запустили мой жизненный цикл. Так что можно сказать, я родился здесь, как и ты.

   – Я знаю, – твердо сказала она. – Прадедушка мамы был ученым.

   Патрик уловил неуверенность, исходящую от нее: Фани не понимала значения последнего слова. Да и ее мать, от которой она его услышала, наверняка тоже не представляла, кем на самом деле был ее предок. Лишь эхо настоящих смыслов доходило до них всех. В их жизни существовали только прикладные занятия, и Патрик был единственным исключением.

   – Наша община – зародыш нового человечества, Фани. Многие погибли, многие остались искалечены в борьбе с новым миром, в котором нам приходится существовать. Но мы живем. И мы не имеем права повторить тот ошибочный путь, которым прошли миллионы до нас, потому что он привел их к гибели. Мы следуем заповедям. Что гласит первая из них?

   – Возлюби ближнего как самого себя, то есть умеренно.

   – Умеренно, дитя мое! Привязанность детей к родителям очень сильна в первые десять лет жизни, но постепенно она слабеет. И это правильно. Так и должно быть. Остается лишь симпатия, нежность, забота. Я повторю тебе то, что сказал Бран: рано или поздно твоя мама умрет.

   Патрик сделал паузу, но на этот раз девочка лишь прерывисто вздохнула.

   – Даст бог, это случится не скоро, – мягко добавил он. – Мы все уйдем в свой срок, Фани. Представь, какое огромное горе причинит близким наш уход, если их любовь будет так же огромна, как твоя сейчас. Мы оставляли бы за собой, умирая, выжженное поле тоски, горя и страха перед жизнью. Разве этого ты хочешь для тех, кого любишь, дитя мое?

   Девочка украдкой вытерла слезы и помотала головой:

   – Я буду учиться справляться со своими чувствами, святой отец.

   – Все мы учимся, милая. Поверь мне, быть бессильными заложниками собственных страстей – незавидная участь.

   – Кроме вас.

   – Что?

   Фани поднялась и теперь смотрела на него сверху вниз. Она отчего-то разом стала выглядеть очень взрослой – Патрик даже не успел проанализировать этот неожиданный эффект.

   – Кроме вас, святой отец. Ведь вам не нужно учиться не испытывать любви. Вы уже все умеете. Вы не любите нас – так говорит мама. Оберегаете, учите, заботитесь. Но не любите по-настоящему.

   Голос ее, обычно сиплый, вдруг зазвучал четко и звонко.

   «Враждебность!» – безошибочно определил Патрик. Враждебность, горе, страх, тоска по архетипическому отцу – настоящего она практически не помнила – и острое желание прикосновения. Патрик мог пойти ей навстречу, мог обнять девочку, но не стал этого делать.

   – Твоя мама совершенно права, – сказал он и тоже поднялся. – Именно по этой причине я все еще рядом с вами спустя столько лет.

   «Надо было добавить, что в этом нет моей заслуги. Меня таким создали».

   Патрик разложил одеяла на полках и потер лоб движением, давным-давно подсмотренным у прапрадеда Фани.

   Он начал разговаривать с собой около полувека назад и сперва решил, что это свидетельство подступающей деградации. Однако со временем, видя, что больше никаких свидетельств регресса нет, священник пришел к другой мысли: окруженный людьми, он всего лишь копирует их привычки. Его адаптационные способности были невероятно высоки, куда выше, чем у любой другой модели, за исключением разве что Учителей. Но Учителей после войны не осталось.

   «Очеловечиваюсь», – поставил Патрик себе неутешительный диагноз. Достаточно вспомнить собственную реакцию на убежище.

   Бункер его ошеломил. Это было прекрасно замаскированное сооружение, рассчитанное человек на двести: огромное бомбоубежище, похожее на провалившийся под землю гигантский вагон. Железобетонный монолит, усиленный балками и арматурной сеткой: знания об устройстве подобных конструкций существовали в памяти андроида, но он и подумать не мог, что увидит одно из них собственными глазами.

   Удара ядерной бомбы бункер не выдержал бы, но ядерных бомб в мире больше не существовало.

   Когда Патрик узнал о гибели первого поселка, он начал догадываться, зачем нужно убежище. Сорок лет священник надеялся, что все же ошибся, но когда с востока пришло известие о втором взрыве, сомнений не осталось.

   От человека Патрик отличался в том числе тем, что всплывающие в его голове знания воспринимал как должное. Он никогда не подозревал, что между ним и другими андроидами существует связь, и даже не размышлял, есть ли те, другие, – но когда воспоминания умирающего священника брызгами выплеснулись перед его внутренним зрением, Патрик был к этому готов. Информация всплывала постепенно, словно он шел по лестнице в густом тумане и с каждым новым шагом перед ним проявлялись очертания новой ступени.

   Он ни с кем не делился открывающейся ему картиной нового мира. На это существовал императивный запрет. Патрик обдумал его и решил, что понял причину. До сих пор все силы людей были целиком устремлены на выживание и поддержание рода, а разговоры о тех, кто, возможно, сумел спастись после катастрофы, велись бесцельно, ради одной лишь болтовни. Не исключено, что расскажи он правду, его подопечные сорвались бы с места в поисках себе подобных.

   И погибли.

   Так что Патрик держал свои знания при себе.

   Однако спасшиеся были.

   Пять групп.

   Все – в этой части континента. Их отделяло друг от друга не такое уж большое расстояние, но пока оно казалось непреодолимым. Не из-за тягот пути, а потому что сами люди не были готовы. Это тоже была область чистого знания, вложенного извне, и Патрик не подвергал его сомнению.

   Каждую группу сопровождал священник. Данный факт наводил Патрика на мысли, что появление его общины именно в этом месте не было случайностью, как и то, что у них с собой оказался андроид в предвитальном сне. Люди как будто договорились, что разделятся и попробуют выживать небольшими группами с помощью духовных поводырей. Он бы мог даже поверить в это, но подобная затея противоречила всякой логике и здравому смыслу.

   Третий взрыв случился десять лет назад. К этому моменту священник уже точно знал, что нападения «клопов» всегда происходили по одной схеме: ощетинившийся иглами шар подплывал к берегу, каждый раз днем, и вываливал из своего чрева десятки автоматических машин. Видимо, тревогу в поселке поднимали слишком поздно. Патрик не видел изувеченных тел. Он слышал грохот взрыва, свист разлетающихся осколков – и наступала тишина, нарушаемая только шуршанием лапок по песку. Каким образом машины ухитрялись взорвать человеческое поселение и зачем они это делали, он так и не смог понять.

   А до четвертого поселка они добрались девять дней назад.

   Закономерность очевидна. «Время на поиск людей у них все сокращается. Скоро они высадятся на нашем побережье».

   Чему учит нас Охотник на Вампиров?

   «Упрись и стой твердо. Самое главное – где именно встать».

   Патрик обошел бункер и раздвинул ветки около запасного выхода. Там на корточках сидел Дорн – молчаливый верзила с репутацией смельчака.

   – Вода не испортилась? – первым делом спросил Патрик.

   Дорн отрицательно качнул головой. Он был скуп не только на слова, но и на жесты.

   С тех пор, как Патрик наткнулся на бункер, он готовил людей к тому, что им придется укрываться в нем. Одно поколение сменялось другим, уже подрастало третье, и год за годом священник приучал паству к простому ритуалу: по его сигналу все должны покинуть свои жилища и бежать в укрытие. Без промедления. Без сомнений. Это единственный шанс спастись от смертоносного шара, выплывающего из моря.

   Теперь, когда его группа осталась последней, Патрик удесятерил бдительность. Он пополнил бочки в убежище водой и раз в неделю менял ее. Провизию и все необходимое на первое время священник начал перетаскивать в бункер уже давно, несмотря на возражения общины. Люди не понимали, зачем вялить мясо, если можно съесть его сейчас. Зачем их заставляют набивать дополнительные матрасы, которые к тому же не используются в домах, а валяются без всякого смысла в подземном амбаре. Но авторитет Патрика пока держался, и ему не противоречили в открытую, лишь ворчали.

   «Мы укроемся здесь. Переждем нападение. Три дня, семь дней, две недели – сколько потребуется. Потом выйдем, отстроим поселок и начнем все заново».

   План был не слишком хорош. По правде говоря, он сильно напоминал изветшавшую тряпку, так много в нем было дыр и расползающихся ниток. Но другого не имелось.

   Толстяк Бран непременно спросил бы, что произойдет, если машины не вернутся откуда пришли, а осадят бункер.

   А Патрик призвал бы на помощь Тарантино, да будет его чтиво криминальным во веки веков, аминь. «Если мои ответы пугают тебя, перестань задавать страшные вопросы».

   А ответы не нравились и ему самому. Черт возьми, человечество – просто неистребимая болячка, если даже андроида они ухитрились заразить своими надеждами и страхами.

   Умирать не хотелось, вот что.

   Раз поймав себя на этом немыслимом ощущении, Патрик трезво оценил положение дел. Похоже, у него вышел срок эксплуатации. Или он изначально сошел с конвейера бракованным. Его абсолютным приоритетом по-прежнему оставалось благополучие общины, но при этом он отдавал себе отчет в том, что сохранить собственную жизнь тоже хочется.

   «Жизнь?»

   Ладно. Пусть будет существование.

   Интересно, есть ли у него свобода воли? Какие скрытые механизмы включатся в последний момент, заставляя его принять навязанное кем-то решение? И поймет ли он, что это не его собственный выбор?

   Вера в бога не была прошита в настройках андроида. Очевидно, для священника это не считалось обязательным. Иногда его начинал терзать вопрос, верит ли он в себя.

   Кто он такой? Всего лишь машина из прошлого, того прошлого, которое обглоданным собачьим скелетом легло на морское дно и погружается в песок все глубже, вытолкнув напоследок крошечный пузырек воздуха. Давай признаемся откровенно, святой отец: ты ведь тоже принадлежишь ему. Пусть лишь отчасти, лишь в той степени, в которой стрела принадлежит выпустившему ее луку. Хочешь сказать, что это ерунда и стрела летит свободно, выбирая цель и прокладывая маршрут? Вот именно, святой отец, вот именно.

   У вас даже нет полноценного летоисчисления. Оно ведется от первого года жизни общины. Но вам не известно ни как давно случилась война, ни сколько она длилась. Те, кто нафаршировал тебя информацией, как индюшку рисом, не удосужились сообщить об этом. По умолчанию Патрик предполагал, что первые разбудившие его поселенцы и были отрыжкой войны. Но иногда его охватывали сомнения.

   – Мне надоело здесь торчать!

   Он обернулся на сиплый голосок.

   – Идем, Фани. Пора возвращаться.

   Половину пути они проделали в полном молчании. Девчонка что-то сосредоточенно обдумывала, кусая губы.

   – Ты что-то хочешь мне сказать, Фани?

   Она только вызывающе фыркнула.

   «Еще лет сто назад нельзя было даже представить, чтобы семилетняя малявка ответила мне настолько непочтительно. Возможно, я допустил ошибку, когда не выбрал для себя роль ангела, посланного к общине великими людьми прошлого. Еще роль чародея мне неплохо бы удалась. Борода и мои развевающиеся седые космы удачно вписались бы в образ».

   Патрик ухмыльнулся. Свобода выбора, да? Правда остается правдой, ложь становится историей. На том стоит Авраам Линкольн, Охотник на Вампиров.

   Бывают ли андроиды дураками, вот в чем вопрос. Похоже, ответ будет утвердительный для того, кто выбрал правду вместо выдумки: я всего лишь наставник, который должен вдолбить в ваши тупые голо– вы нехитрые правила, оставленные в наследство моими создателями.

   Любите друг друга умеренно. Не позволяйте чувствам диктовать рассудку. Не привязывайтесь. Помните о важности своих жизней.

   Что еще?

   Гамбургеры – краеугольный камень здорового питания.

   – Рот удерет оттуда.

   Патрик не сразу понял.

   – Что?

   – Рот сбежит со скалы, – повторила Фани. Губы сжались в твердую линию. – Он сам так сказал. Сказал, что на востоке видели оленей, и нечего ему торчать…

   Патрик не дослушал. Он отшвырнул пустые тюки, подхватил Фани и рванул с места.

   Он мчался, твердя себе, что ничего страшного не случится оттого, что охотник бросит свой наблюдательный пост. В конце концов, они были там всего пару часов назад, и ничто не предвещало…

   Густую лесную тишину прорезал отвратительный визг трещотки.

   Человек бы оцепенел. Андроид продолжал бежать. Но несколько секунд этот бег был ничем иным, как формой оцепенения.

   Фани вывернулась из его рук диким зверьком, спрыгнула на землю и помчалась рядом со священником, не отставая ни на шаг.

   Когда они выскочили из леса, первым, что увидел Патрик, был толстяк Бран, выплясывающий на скале безумный танец с трещоткой в руках. Кто-то безостановочно кричал, тыча пальцем в сторону моря. Воздух наполнился воплями, плачем, хлопаньем дверей, перепуганным топотом, лаем и выкриками. Но все перебивал неживой визг трещотки, словно одуревшей от происходящего.

   Паника смяла туго натянутое полотнище реальности, расшвыряла маленькие фигурки по всему поселку. Патрик одним взглядом охватил старую Мару, зачем-то бегущую к колодцу, сыновей Брана, волокущих из дома мешок с зерном, троих охотников, растерянно замерших с добычей на дальнем краю леса, и прочих, прочих, прочих, не понимающих, что происходит, растерянных, бестолково мечущихся по берегу.

   И металлический шар, наискось режущий волну.

   Он был похож на луну. Дохлое небесное тело, изъеденное жадными метеоритными дождями и всплывшее кверху брюхом. Серебристо-желтое, старое. Совершенно такое, каким видел его Патрик в своих/чужих воспоминаниях.

   И оно было слишком близко.

   «Подключить ресурс громкости звука», – сказал себе Патрик.

   «Все идет по плану», – сказал себе Патрик.

   «Почти».

   Его мощный голос, усиленный до ста децибел, обрушился на поселок и заставил всех застыть на месте.

   – В убежище! В убежище!

   Его царапнула мысль о том, что тренировок было слишком мало. Он должен был приучать людей к тревоге каждую неделю! Они не сориентируются. Они растеряны. Они вновь испугаются его оглушительного приказа, как это случалось каждый раз.

   Но тут трещотка Брана наконец заткнулась, и вместо нее раздался пронзительный крик:

   – Опасность! В укрытие! Бегите, придурки!

   Орала Фани. Она надрывалась как проклятая, эта крошечка Фани, без труда перекрывая все вопли. Казалось, она залита визгом под завязку и он облегченно выплескивается из нее, точно струя из проколотого бычьего пузыря.

   Побежали сразу и все. Словно кто-то переключил тумблер с паники на осознанность. Толпа, мигом собравшись вместе, резво двинулась к тропе, ведущей в бункер.

   Все остальное они сделают, понял Патрик. Если им удалось собраться сейчас, они без труда вспомнят, как пользоваться убежищем.

   Определенно, все идет по плану.

   Кроме одного: шар уже в сотне метров от берега. И плоские твари выберутся из него раньше, чем люди успеют добраться до бункера.

   «Порой думаешь, что все хорошо, а уже кто-то роет тебе могилу». Спасибо, Американский Психопат, ты сейчас как нельзя более кстати.

   Мимо, запыхавшись, пробежал Бран.

   – Святой отец! Почему вы стоите?

   Патрик посмотрел на него и потер лоб движением, позаимствованным у прапрадеда Фани. Оно было бессмысленное. Просто нравилось ему.

   – Беги, Бран, – мягко сказал он.

   – А вы?

   – Должен же кто-то донести до этих существ слово божье!

   Патрик ухмыльнулся. Бран смотрел на него расширившимся глазами.

   – Беги, – повторил священник. – Они задержатся, пока слушают мою проповедь. Задрайте двери, как я показывал, и экономьте воду.

   – Святой отец…

   – Пошел! – гаркнул священник, и Бран, икнув от ужаса, припустил что было сил.

   Патрик ухмыльнулся.

   Значит, проповедь, святой отец? И чему же мы будем учить этих мелких искусственных ублюдков? Пожалуй, вот чему: когда пляшешь с дьяволом, пляши до конца песенки.

   Он обернулся и увидел только спины, исчезавшие под кровлей леса. Хорошо. Люди успеют. Если ему удастся хотя бы ненадолго остановить тварей, люди точно успеют спрятаться.

   Вот сейчас хорошо бы вздохнуть. Или посвистеть. Патрик сложил губы в трубочку и подул. Да, свист – это приятно. Хотя и бессмысленно.

   Ну что ж, обратимся в трудную минуту к Чужому.

   «Не скрою, шансов у вас нет. Но мои симпатии на вашей стороне».

   – Шансов, – вслух повторил священник, прислушиваясь к модуляциям собственного голоса. – Симпатии.

   Он двинулся к берегу, по дороге вытащив из косяка ближнего дома нож сбежавшего Рота. А Бран оказался не таким уж тупицей, а, святой отец? Заменил охотника, поднял тревогу, хотя и позже, чем следовало…

   Нет, не так. Дураком-то он как был, так и остался. Но у этого жирдяя – кто бы мог подумать – весьма развитое чувство долга.

   А значит, у вас больше общего, чем ты думаешь, святой отец.

   Патрик снова засмеялся. Определенно, смех доставлял ему удовольствие.

   Шар, ощетинившись иглами, выкатился на берег. По боковой поверхности побежала тонкая трещина, и панель отъехала в сторону, открывая черный прямоугольник. А там уже поблескивало, шевелилось, стрекотало и готовилось посыпаться из чрева этой гадины вниз, на вылизанный волнами песок.

   – Welcome to the hell, bitches! – с широкой улыбкой провозгласил Патрик.

   Давно хотел это сказать. А со своей общиной как-то повода не было.

   Ну что ж, сделал все, что собирался. Вот только это ощущение беспросветного идиотизма происходящего… Такое странное. Такое человеческое.

   И так не вовремя.

   Зато теперь не осталось никаких сомнений, что там со свободой воли. Никто не заставляет тебя героически подыхать в одиночку, святой отец. Выбор за тобой. Еще не поздно сбежать! Твою общину, скорее всего, перебьют, но зато ты сможешь еще много-много лет бродить по берегу, насвистывая в свое удовольствие.

   Может быть, даже научишься вздыхать.

   Ты ведь не любишь их. Фани сказала правду. Оберегаешь, заботишься, но не любишь.

   Тебе это запрещено.

   Как и им.

   Тогда какого черта, имея выбор, ты торчишь здесь точно прыщ на заднице, когда твой долг закончился на том, чтобы донести до своей паствы главную истину: не любите, и не любимы будете, и тем спасетесь?

   Патрик остановился, поудобнее перехватил нож и стал ждать. «Надеюсь, рыжая девка выживет».

   – Заходи слева, Рот.

   – Ты мне покомандуй еще!

   – Где мой нож?

   – Заткнитесь! Вот они, ползут.

   – У-у, сволочи…

   Патрик очень медленно обернулся.

   Они стояли на окраине поселка. Старая Мара с заостренной палкой в костлявой руке. Дорн, возвышающийся над остальными на добрых две головы. Рот, старающийся не встречаться с ним взглядом. Жирный Бран с сыновьями и женой. Мать Фани, такая же острая, рыжая, легкая и злая. Охотники, рыбаки, женщины, подростки – они были здесь, все до единого, кроме грудных младенцев и их матерей. Триста человек, вся его община.

   Патрику показалось, что внутри него что-то щелкнуло. Впервые за двести с лишним лет своего существования он вплотную приблизился к пониманию того, как люди сходят с ума.

   – Что? – сказал он. – Что вы здесь делаете?

   В темноте недоумения забрезжил слабый луч света. Кажется, он догадался.

   – Вы что, не смогли открыть бункер?!

   – Идите вы с вашим бункером, святой отец, знаете куда! – сказал кто-то из толпы.

   – Ишь, выперся в одиночку.

   – Герой! – саркастично добавили слева.

   Патрик пробежался взглядом по угрюмым лицам. Анализатор эмоций, похоже, перегрелся и отказал. Потому что священник не был в состоянии сделать ни одного вывода.

   Он нашел единственное лицо, по которому можно было что-то прочесть, и вопросительно уставился на тощую взъерошенную девчонку.

   – Фани…

   Наступило молчание, нарушаемое только стрекотом приближающихся машин и выкриками чаек.

   Несколько мгновений маленький человек и старый андроид смотрели друг на друга. Наконец Фани выступила вперед и сжала кулаки. Некрасивое лицо исказилось болезненной гримасой.

   – Мы вас тут не бросим! Чего вы еще придумали!

   – Херню, – подали голос слева. – Как обычно.

   – Старый-старый, а совсем дурак, – согласились справа.

   – Ну-ка тише, Дэви! Прояви уважение к святому отцу.

   – Вы должны спрятаться в бункере! – отчаянно выкрикнул Патрик.

   – Ну ты еще оралку свою включи! – проскрипела Мара. – Чтоб уж мы все оглохли.

   До Патрика начало доходить. Они пришли, чтобы защитить его. Поняли, зачем он остался, и повернули с полдороги назад. Но зачем? Зачем они это сделали?

   – А ну возвращайтесь в убежище, немедленно! – Он, кажется, был близок к тому, что называется отчаянием, но ресурса на анализ собственных переживаний уже не осталось. – Вас же убьют, идиоты! Чему я вас учил?!

   – Стволы – для лохов! – отрапортовали хором сразу несколько человек. – Ножи – выбор мастеров!

   – Твоя тупость может тебя спасти!

   – Упрись и стой твердо!

   – Гамбургеры – краеугольный камень здорового питания!

   Патрик взвыл со всей доступной ему сотней децибел:

   – Убирайтесь!

   Они вздрогнули, но остались стоять. Упрямые твердолобые олухи, презревшие все, что он втемяшивал в их пустые головы столько времени. Не люби, не привязывайся, не позволяй эмоциям взять верх. Они приняли самое бессмысленное и тупое решение из всех возможных и тем самым обрекли себя на гибель, пустив псу под хвост двести лет его усилий.

   То ли он оказался бездарнейшим священником, то ли они – никуда не годными прихожанами.

   Над скалой показались первые серебристые твари. Стрекот стал отчетливее.

   – Вы же все здесь умрете, – обреченно сказал Патрик своим обычным голосом. Он уже понимал, что никто из них не успеет добежать до бункера, даже если кинется туда сию секунду. Все. Время безнадежно упущено. Им пришел конец, и его жертва оказалась напрасной. – Зачем?

   Он пытался понять и не мог. В последние минуты его существования это оказалось единственным, что было действительно важным. Зачем они вернулись?

   – Потому что вы остались, – сказал кто-то.

   – Из-за нас.

   – Ради нас.

   Они перехватили поудобнее дубинки. Они начали рассредоточиваться. Они больше не слушали святого отца и не считали нужным что-то ему объяснять: враг приближался, и люди готовились встретить его лицом к лицу.

   – Потому что вы нас любите, – сказала Фани.

   Патрик не заметил, когда девчонка успела оказаться возле него.

   – Вы сборище выродившихся кретинов, – бесстрастно сказал он.

   – Ага, – кивнула она. – И вы нас любите. Иначе бы не стали нас спасать, правда?

   – Правда, – сказал священник. Все равно врать уже не имело никакого смысла. – А теперь отойди и не суйся под ноги.

   Он встал в первые ряды, рядом с самыми сильными мужчинами.

   – Порадуете нас мудростью перед битвой, святой отец? – насмешливо спросил кто-то.

   – Жизнь – сплошной облом, – отозвался Патрик, глядя, как дюжина клопов перевалила через край скалы и приближается к ним. – А потом ты умираешь.

   – Славное напутствие!

   – Спасибо, святой отец!

   Они скалили желтые зубы и старательно прикидывались, будто ничего не боятся.

   Их отделяли от их убийц каких-то двести метров, и Патрик не мог понять: осознают ли люди, что у них нет шансов, или с самоуверенностью детей, никогда не сталкивающихся с чудовищами, надеются победить?

   Пожалуй, осознают. Они не так тупы, как он привык считать, и у них звериное чутье на опасность.

   Сто метров.

   Восемьдесят.

   Пятьдесят.

   Кто-то не выдержал и ахнул, когда клопы оказались близко. В отличие от Патрика, люди не ожидали увидеть ничего подобного.

   Смерть приближалась с каждой секундой и выглядела еще отвратительнее, чем ему помнилось.

   – Приготовились… – хрипло скомандовали рядом.

   «Приготовились умирать», – про себя добавил Патрик.

   Интересно, на что это похоже?

   Машины на секунду замерли и защелкали громче, точно сканируя своих противников и подводя известный только им итог.

   А в следующий миг грянул взрыв. Землю встряхнули, словно одеяло, и священник полетел навзничь. Он увидел, как падают люди, как хватается за виски оглушенный сын Брана, как за лесом вспыхивает огненный цветок с черной сердцевиной и распускается, слизывая кроны деревьев и выбрасывая вверх слепящую алую пыльцу. Мироздание сотряслось до самых основ.

   Когда пыль и ошметки травы рассеялись, берег был девственно чист.

   Патрик поднялся и помог встать тем, кто рядом. Похоже, все были целы. Монотонно бранился Дэви, Мара призывала на головы всех вокруг такие кары, что в другое время священник не преминул бы отчитать ее за богохульство. Надрывались псы. Кто-то душераздирающе кашлял. Но среди этих звуков больше не было слышно стрекота.

   Механические твари исчезли, словно их и не существовало.

   – Где они?

   – Что это было?

   – Дайте руку кто-нибудь!

   – Пэт! Ран! Где вы?

   Зашевелились, отряхнулись, зашумели и наконец сгрудились вокруг священника, словно у него были ответы на все вопросы.

   – Они вернутся?

   – Нет, – сказал Патрик, прозревая с каждой секундой. – Они не вернутся.

   Крик одного из мужчин, успевшего добежать до берега, засвидетельствовал его правоту. Лунный шар исчезал в море. Уходил все дальше и дальше, пока не погрузился в волны, оставив за собой только пенистый след.

   – А что это нас тряхнуло? – дрожащим голосом спросил Бран.

   – Бункер, – сказал Патрик. – Бункер взорвался. Там кто-то прятался?

   Нет, сказали они, никто. Матери с младенцами укрылись в лесу. Решили, что, случись беда, там у них больше шансов выжить.

   – Простите, святой отец, – наконец проговорил кто-то. – Мы вас ослушались.

   Патрик обвел их взглядом. Чумазые, перепуганные, так и не понимающие толком, что же произошло.

   «А ты сам-то понимаешь, святой отец?»

   Да. Теперь понимаю.

   Они меня ослушались.

   Вряд ли мы узнаем, чей это был эксперимент, и эксперимент ли, и до чего дошло человечество, если пригодных к жизни на этой планете оно решило отобрать именно таким способом.

   Нет, не пригодных, поправил себя Патрик. Достойных.

   Пять групп. Одинаковые условия. Годы вдалбливания прописных истин, которые должны спасти им жизнь. Поколение за поколением растет в убеждении, что не стоит привязываться. Нельзя любить. Запрещено ненавидеть. Все сильные эмоции смертельно опасны. Будь умеренным в чувствах, ибо это залог выживания.

   И рядом с каждой группой – пастор. Искренний, преисполненный заботы. Мудрый. Верящий в то, что говорит.

   Всего лишь инструмент. Стрела, пущенная в ложную цель. Искуситель, которому они должны противостоять, если действительно хотят выжить.

   Что же это была за война, снова спросил себя Патрик. Остатки человечества сражались и погибли – за что? За возможность вернуть самих себя? Начать все сначала? Позволить жить лишь тем, кто даже под воздействием своего домашнего ангела-искусителя, несущего ложные истины со всем пылом проповедника, примет не то решение, что было навязано, а то, что противоречит всему, чему их учили?

   – Огонь!

   – Что это было, святой отец?

   Патрик не сразу понял, что обращаются к нему. Он пытался осознать, как удалось смоделировать на пяти площадках одну и ту же ситуацию. Каждый священник принимал решение противостоять атакующим механизмам в одиночку. Каждый священник прятал свою группу в бункер, а сам отправлялся на верную смерть.

   Похоже, со свободой воли Патрик погорячился.

   Или нет?

   – Взрыв, – сказал он. – Это был взрыв убежища. Оно уничтожено огнем.

   Кто-то ошеломленно присвистнул, осознав смысл его слов.

   Спрячься в бункере, который так удачно расположен рядом с фортом, – или выйди на защиту одного из своих, презрев его приказ. Не важно, почему ты на это пойдешь: оттого ли, что привязался к старому андроиду, или потому что убежден, что своих не бросают, или не желаешь отсиживаться в укрытии, пока кто-то умирает, чтобы ты мог жить.

   Нарушь правила. Пойди на отчаянный, бессмысленный поступок. Разреши себе быть сильнее логики, выше здравого смысла. Презри рациональность.

   И только тогда выживешь. А вместе с тобой и тот, кто учил тебя совершенно иному.

   – Надо бы огонь потушить. Пока на лес не перекинулось, – подал голос Бран. Вокруг согласно загомонили.

   Патрик встряхнулся.

   Да, надо было потушить огонь, привести в порядок дома, собрать разбежавшихся собак. Начинать жить заново.

   Все смотрели на него. Почему-то они ждали именно распоряжений священника, хотя разве не доказали недавние события, что он последний, кого стоит слушаться?

   Однако ведь есть и другие авторитеты.

   – Оберни стволы, посчитай деньги, пристегни ремень, – веско сказал Патрик.

   Лица мужчин просветлели.

   – Бран, тащи лопаты!

   – А ведра?

   – Их тоже захвати. Рот, отыщи в лесу женщин и с детьми. Скажи, пусть возвращаются.

   Охотник послушно кивнул и исчез.

   – Это, святой отец… – помялся Дорн. – Может, какое напутствие скажете нам или еще чего в этом роде…

   Священник задумался.

   Стоило бы обратиться к Семи Психопатам или Охотнику на Вампиров. Уж кто-то, а они никогда не подводили.

   Но Патрик сказал совсем не то, что собирался.

   – Если имею дар пророчества, – медленно проговорил он, вслушиваясь в слова, которых никогда не произносил раньше, – и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.

   Наступило молчание. Люди обдумывали новую весть.

   А обдумав, отреагировали на нее так, как только могла отреагировать его паства.

   – Гляньте на него! – фыркнула старуха Мара. – Горы он может переставлять! Вечно вы чушь порете, святой отец.

   Этот текст посвящается людям, которые любят своих зверей.

   Сон ему снился опять, да все тот же: волнистые холмы, поросшие долгой травой, а на ближнем холме дом бревенчатый.

   Проснулся Иван Степанович в холодном поту.

   Вот откуда у него такое в голове, а? Что это вообще значит – «трава долгая»? Трава известно какая: черная да жесткая.

   Иван Степанович скорее потянул к себе мешок, вынул сонного котика и принялся гладить: сперва торопливо, потом медленнее, плавнее.

   Котик распластался у него на коленях, усы расфуфырил, запел.

   Через некоторое время полегчало. Иван бережно вернул кота в мешок и поднялся.

   Доковылял до тракта, обходя стороной редкие кусты и держась подальше от лишайников, плешью расползавшихся по валунам. Прошлой зимой сынок кузнеца сковырнул такой лишай, а под ним вскрылся багрово-синий глаз. Как глянул этот глаз на парня, тот ума-то и лишился. Прибежал домой, руками машет, об стены бьется. Так и помер к вечеру.

   А не лезь куда не надо, не трогай чего не знаешь.

   И, конечно, котика с собой бери. Парень-то, видать, совсем глупый был – ушел далеко от дома без котика. Глядишь, погладил бы его и сообразил руки не совать куда попало.

   По обеим сторонам тракта стоял туман. Цвета он был неприятно-желтого, и плавали в нем волокна, похожие на жгутики от переваренного яйца.

   Надо дожидаться рассвета.

   Иван вернулся к стоянке, сунул руку в мешок, провел ладонью вслепую по пушистому и прислушался к себе. В душе что-то отозвалось одобрительно.

   Все верно, значит. Пока сидим тут.

   Еще древние учили: семь раз отмерь, один раз погладь кота. Что-то понимали, получается, хоть и не смогли свой мир сохранить. Может, мало гладили, подумал Иван Степанович. Или без должного почтения.

   Хотя вот Венедикт твердит, что все это ерунда. Мол, не было у древних до Обвала никакой веры. Точнее, вера-то имелась, только не одна, а разные.

   Хронист был до того ветхий старикашка, что все темечко у него плесень разъела, однако ж дух имел боевитый, злобный и вредный. Должно быть, потому и за жизнь держался – из вредности. Слишком много народу вокруг ждало, когда ж Венедикт, наконец, уйдет за мышами под землю. Богохульников никто не любит.

   Не было никакого великого Котэ, твердил Венедикт, перепив отвара дербень-гриба. И вообще все начиналось как шутка. Шутка, собачьи вы подхвостья!

   Ты хоть слышал, что такое Всемирная сеть, орал Венедикт Ивану Степановичу, бешено брызгая слюной и суча обрубками ног.

   Ты хоть представляешь, каково это, когда все летит в тартарары?!

   Иван торопливо придвигал к нему кружку, и старикашка, перекосившись от омерзения, одним махом вливал в себя вонючий бурый отвар.

   Ведь за любую херню люди цеплялись, уже спокойнее говорил он, в такт словам постукивая днищем кружки по столу. Когда все рушится, внутри себя опору не найдешь, а снаружи одна опора за другой давала крен.

   Религия, брезгливо выплевывал Венедикт.

   Мораль, кривился Венедикт.

   Нравственность, повышал голос Венедикт. Хер ли с них толку! Когда пыль после Обвала рассеялась, ничего этого не осталось.

   Но человечишко такая жалкая тварь, что не может без костыля. А кто, кроме людей, остался в этом вашем дивном новом мире? За что неизменное можно было уцепиться, чтобы устоять?

   Иван Степанович молчал. Зачем отвечать, когда и так все ясно.

   Черт знает, что это за аномалия такая с котиками, бормотал Венедикт, стекленея взглядом.

   Почему именно они, не собаки, не мыши, не тараканы. Ученые бы разобрались, если б из вас, придурков, могли вырасти ученые. Никого ж нет, один я среди мудил сижу, все не сдохну…

   Он замолкал, и лицо у него становилось такое, что Иван Степанович отодвигался от греха подальше.

   Весь мир насилья мы разрушим до основанья, шептал Венедикт, раскачиваясь и безумным взором вперившись в стол. А затем! А затем в нем останутся только вырожденцы вроде вас – и коты. И какой же вывод сделает из этого мое одуревшее от потрясений человечество, всего треть века как выползшее из квазинеолита?

   Дальше Иван Степанович уже совсем ничего не понимал. Он и из этих-то речей с трудом выцеживал капли смысла. Только улавливал, что Венедикт ставит под сомнение божественность Котэ и его дар людям.

   Расскажи он об этом Совету, древнего хрыча спалили бы вместе с землянкой, даром что единственный хронист на все окрестности. На него и так недобро косились в монастыре, когда очередной котик переселялся. Один раз даже совещались, выдавать ли нового, но тут Иван Степанович встал на защиту: раскричался так, что самому потом было удивительно. Как это так – котика не выдать? На что же это вы хотите живого человека обречь? Как же так можно? Люди мы или крабья чешуя? Монахи поморщились, но котика дали.

   Венедикт потом назвал Ивана непонятно, но красиво: идиот ты мой лучистый. Иван Степанович запомнил и время от времени про себя мечтательно повторял.

   Когда начало светлеть, он собрал нехитрый скарб и медленно двинулся вдоль дороги. Туман таял, и понемногу открывалась привычная мертвенно-серая каменистая равнина. По левую руку темнели леса. По правую высились скалы, гладкие, как лезвие ножа.

   Выбрав замшелый валун без всяких проплешин, Иван вскарабкался на него и обозрел окрестности. Дорога дальше забирала круто вправо и обрывалась, немного не доходя до черной расщелины – входа в ущелье.

   Все верно. Так и на карте помечено.

   Иван Степанович выбрался на дорогу и пошел, изредка озираясь. Пес его знает, кто здесь может встретиться. Ежели повезет – такие же паломники, как он сам, а не повезет, так обиралы.

   Но до сих пор местность выглядела безлюдной и вполне безопасной. Даже и непонятно, что на Венедикта тогда нашло.

   Узнав, кого выбрал Совет для похода к святой горе, хронист впал в безумство. У Ивана Степановича до сих пор перед глазами стояло перекошенное его лицо, белое, как перо спорынь-птицы.

   «Не сметь! Запрещаю! Прокляну-у-у-у-у!»

   Иван Степанович только руками разводил виновато и пятился. Как не пойти, когда Совет уже решение принял!

   Венедикт затрясся так, что едва с лежанки не свалился.

   «Дубина пустоголовая! Ты хоть знаешь, что тебя там ждет?»

   И давай слова кричать непотребные: «Родиционный фон!» «Одоптацея!» Потом и вовсе распоясался: «Куда ты, – орет, – прешься, кретин, когда имеешь дело с непредсказуемой, сука, девергенцыей!»

   Это Иван Степанович пресек мягко, но решительно. Сказал, что и сам о жене старосты мнения невысокого, но так порочить женщину – это чересчур.

   Тут-то хронист и поперхнулся на полуслове. Бороду свою схватил, в рот запихал и давай жевать. Жует – и мычит, жует – и жует.

   Посмотрел Иван на это дело, вздохнул и повернулся, чтобы выходить. А сзади в голову ему полетел кувшин. Если б в последний миг не услышал свист и не уклонился – валяться бы с разбитой башкой на полу.

   Подвел бы Совет!

   А Венедикт выплюнул бороду и эдак вкрадчиво, будто и не метал посуду, осведомляется: «А что ж староста сам к святой горе не пойдет? Раз уж так тревожно ему за беременную жену?»

   Вот ведь хронист, а. Как дитя малое.

   Случись что со старостой – кто заменит? Сын свеженародившийся? Так ведь он когда еще подрастет!

   А просить уже сейчас пора. Вот и отправляют того, от кого толку для общины немного.

   Да и не в старосте дело. Дожди нужны, по всем приметам засуха грядет. А засуха – это верная смерть, и первым помрет Венедикт, потому как его, жабу вредную и бесполезную, хоть и многознающую, подкармливать сразу перестанут. Если только он собственным ядом не питается, как змей-тритон.

   Про тритона Иван Степанович добавлять не стал. Поклонился хронисту, объяснил, что все это для блага общества, как сам же Венедикт неоднократно и говаривал (правда, всякий раз почему-то со злобным хохотом). Котика погладил – и к двери скорее.

   Только на этот раз старикашка ему вслед ничего кидать не стал. Когда Иван уже одной ногой за порогом стоял, вслед ему тихо так попросил, жалобно: «Христом-богом… Осторожнее там, Ванюша».

   К полудню сразу два события случились: во-первых, тракт закончился, а во-вторых, Иван Степанович нашел воду.

   Мутный ручей беззвучно пробивал себе тропу среди камней. Иван водички зачерпнул, процедил, через песок пропустил, часок прокипятил, отстоял, слил, еще раз процедил – и щепотку зверобоя подсыпал. Зверобой был свежий, ядреный, перед самым началом похода отловленный в лесу. Но Иван все равно еще раз вскипятил, чтобы уж наверняка. Потом и котика напоил, и сам напился.

   Без кота и вода не святится.

   Он приободрился. Восемь дней шел, все одно да одно. Уж начал грешным делом подозревать, что так и будет всегда – дорога без конца и края. Ан нет, гляньте-ка: вот они скалы, вон оно ущелье.

   Даст бог, к вечеру доберется. А там уж и до горы рукой подать.

   Он потянулся на радостях и бездумно пропел во всю глотку:

   – Погладь кота, пока он живой! Люби его таким, какой он есть!

   Ахнул – и в ужасе запечатал себе рот ладонью.

   Хулу вслух произнес!

   И откуда она только взялась?

   Известно, впрочем, откуда. Скорняк давеча, надравшись грибного отвара, пошел гулять по селу, ножичком махать да богомерзкие песни орать. Вот одна Ивану и впиявилась в память.

   Блажь напала на тихого скорняка потому, что община им с женой не разрешила заводить ребеночка. Сперва, говорят, докажи, что от младенца не будет ухудшения условий проживания коту. Порядок есть порядок.

   Скорняк за свою гнусную ересь был усердно порот монахами. Ивана пороть было некому. Так что он сел на землю, котика вынул и чистосердечно покаялся.

   Две заповеди сразу нарушил.

   Котик, как всякому известно, не умирает, а только сбрасывает земную оболочку и переселяется в другое тело. Человек смертен, кот же вечен.

   Во-вторых, вслух призвал проявить недозволенные чувства. Котика своего любить строжайше запрещено; восхищение и поклонение одни подобают человеку. Ущербное людское чувство распространять на кота – тяжкий грех.

   Котик пел под ладонью, льнул, усы топорщил. А у Ивана Степановича на сердце было смурно.

   От чужих утаиться можно, от себя не утаишься. Знал Иван, что грех на нем. Давно знал. Оттого и сидел мрачный, гладил мягкую шкурку, бормотал молитву.

   К котику своему он привязался. До последнего не хотел признаваться, все восторг и преклонение выжимал из себя. Но однажды взял его на руки, лицом к макушке пушистой прижался – и аж сердце зашлось, сперва от радости, потом от тоски.

   Котик был беленький, мелкий, коротконогий и хромой на одну лапу. Венедикт про него выразился – некондиционный (Иван не стал уточнять, что это значит). На белых щеках у котика черные точки, ну чисто веснушки, а из них усики коротенькие торчат – смешные! И над бровками тоже усики пучками.

   Имен у котиков быть не может, имена – они для человека даны. Но Иван Степанович иной раз срывался, называл его про себя: Антоша. Почему Антоша, откуда Антоша – пес его знает.

   Ох, стыд-то какой. И не признаешься никому. Если на исповеди, так мигом кота изымут. Монахи богохульства терпеть не станут.

   Чтобы успокоиться, Иван Степанович начал вспоминать наказы. Наказов много, на каждый жизненный случай, но запомнить их нетрудно.

   Не знаешь брода – погладь кота.

   Не плюй в колодец, погладь кота.

   На бога надейся, а сам гладь кота.

   У семи нянек погладь кота!

   Проговоришь про себя дюжину наказов – глядишь, и на душе легче.

   Он поднялся, вскинул мешок на плечо и двинулся к расщелине.

   Первый человек встретился ему вечером. Едва Иван вошел в ущелье, узкое, как куриный зоб, из-за ближайшего камня метнулась фигура – только шорох осыпающегося гравия донесся. Иван проводил фигуру внимательным взглядом.

   Разный народ ходит к горе.

   Солнце садилось. Ущелье, сперва раскромсанное тенями, внезапно потемнело. Пес бы с ней, с темнотой, – видел он и в темноте неплохо. Но дорога пошла резко вверх, Иван Степанович сам не заметил, как начал карабкаться вместо того, чтобы идти. Спохватился, когда началась одышка.

   Делать было нечего: он свернул в сторону, отыскал подобие пещерки, а вернее – два здоровенных обломка, накрытые обвалившимся сверху третьим, и пристроился между ними.

   Теперь, когда Иван засел в своем укрытии, почти слившись с камнями, ему стало ясно, что он ошибался, полагая ущелье безлюдным. Паломники шли крадучись, перетекали от стены к стене. За то время, что Иван Степанович бормотал про себя молитву, он насчитал троих и подозревал, что в действительности путников было больше. Просто они умели ходить так, чтобы случайный наблюдатель их не замечал.

   И чего крадутся, недоумевал Иван. Должно быть, обиралы где-то поблизости. Но что им брать с поистрепавшихся к концу пути паломников? Неужели харчи и воду изымают, нелюди? И все это – в двух шагах от святого места!

   Он крепче прижал к себе мешок.

   Про святую гору рассказывали разное. Гора высока, говорили одни, а на вершине ее сидит золотой кот, и если доберешься до его передней лапы и поцелуешь червлен коготь, дарует тебе, что пожелаешь.

   Чушь, сердились другие. На горе стоит чудный храм, а внутри этого храма – портрет Котэ. Котэ огромен, волосат, собой дивно хорош, а взгляд его до самой души пробирает. Картина сохранилась еще с древних времен, называется сказочно – реригвея! – и сила в ней сокрыта великая. А написано внизу: «ПОГЛАДЬ КОТА. ПОГЛАДЬ КОТА, СУКА». Суров владыка к своей пастве! Прикоснешься к картине – молись, и исполнится.

   Все не так, кричали третьи. Нет наверху ни храма, ни золотого кота, ни уж тем более реригвеи. А есть пух кошачий, клочьями покрывающий гору. Пух тот надо съесть и исторгнуть из себя, и тогда будет тебе счастье. А коли проглотишь и по жадности тела не исторгнешь, заведется у тебя внутри глист-червяк и будет ругаться матерно с утра до ночи.

   Удивительнее всего Ивану Степановичу казалось то, что никто из спорщиков сам на святой горе не бывал. Те же редкие паломники, которые возвращались из этих мест, о пережитом никогда не рассказывали. А если и упоминали о походе, то скупо и неохотно, без подробностей.

   Что же они там видели?

   Только бы не глист-червяк, думал Иван Степанович в смятении чувств. Он ведь, несомненно, хвостом щекочется и ерзает внутри противно. Все что угодно, только не глист-червяк.

   Он сам не заметил, как с этими тревожными мыслями провалился в сон.

   Когда Иван проснулся рано утром, кота при нем не было. Вместо мешка под ладонью уютно пристроился ком засаленной ветоши.

   Иван Степанович вскочил и заметался по ущелью. В голове ухало равномерно и гулко: украли! украли! украли!

   – Антоша! – жалобно вскрикнул он в каком-то помутнении, но спохватился и замолчал.

   Украли котика! Переселился, должно быть, у кого-то из путников свой собственный, вот и позарился недобрый человек на чужого.

   Иван Степанович в ужасе опустился на холодный камень. «Не знаешь, что делать, – погладь кота». Но как погладишь, когда нету его, нету?!

   Он прижал руку к груди, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Пойти… выследить… отобрать… Вряд ли вор успел далеко уйти.

   А как найти сквернавца? Мешок у каждого встреченного не обшаришь: убьют или, чего хуже, ноги переломают и бросят тут помирать.

   Домой вернуться? Опозоренным, не выполнившим повеления Совета? Забьют монахи, а не монахи – так свои же сельчане. Как первый положенный дождь не пройдет, так и расправятся с Иваном.

   Иван Степанович словно оцепенел. Мысли и образы теснились в голове, один страшнее другого.

   Не родиться мальчику у старосты… Помрет жена родами, как монахи и предрекали. И дождям не быть. Почернеет поле выжженное, высушенное, бесплодное, как утроба старухи. Летит спорынь-птица, завывая и плача, и белые перья ее вонзаются в землю, прорастают ледяными иглами, секут все живое. И повсюду голод, и смерть, и слезы.

   Но главное – котик мой, котик хроменький, ножки коротенькие, на щечках крапинки! Где ты, маленький мой? Зову тебя – а не откликаешься! Плачу по тебе – а не слышишь! Где же ты, сердечко мое белое, пушистое, куда унесли тебя? Господи, верни мне котика моего, и больше ничего не попрошу.

   Звон ударил в голове, и стало тихо, и холодно, и очень ясно – как будто сдернули пелену мутного тумана.

   Иван Степанович вскинул голову и медленно поднялся.

   Он лежал за невысокой насыпью, по которой змеилась колючая плеть. В другое время Иван Степанович к такой гадости даже близко не подошел бы, но сейчас выбора не было. Когда очередной шип впивался в кожу, Иван только крепче стискивал зубы и терпел.

   За насыпью расстилалась почти ровная площадка, обрывавшаяся в двадцати шагах. Залитый вечерним солнцем камень блестел как слюда.

   Он и подумать не мог, что забрался так высоко.

   Идти пришлось долго, почти целый день. В другое время Иван, не отличавшийся ни выносливостью, ни силой, не смог бы проделать такой путь. Несколько раз он думал, что сердце разорвется, не выдержит. Но вспоминал про котика и карабкался, рыча и плача, все выше и выше.

   К счастью, фляга, которую он наполнил из ручья, оказалась прицеплена к поясу, а не осталась в украденном мешке. Без воды здесь делать нечего, хоть сразу ложись и помирай. Иван Степанович за день обогнал четверых путников, из которых один, похоже, стоял на пороге смерти: серый, исхудавший, со взглядом бессмысленным и диким. С губ его срывался неразборчивый клекот. Иван, безумцев с детства боявшийся до оторопи, этого обошел без лишних раздумий и двинулся дальше, только изредка оглядываясь, чтоб не подкрался и камнем не забил.

   Нельзя было Ивану помирать здесь, никак нельзя.

   Он шел к горе. Что бы ни ждало его там – храм ли, или дивный зверь с червленым когтем, – Иван Степанович знал, о чем попросит. Верни мне, скажет, котика моего. Если ты только одно желание исполняешь, то исполни это. Плевать мне на сына старосты. Плевать на засуху. Возвращусь, посажу Венедикта на закорки, и пойдем искать другие края: он с котиком – и я с котиком, он умный – я дурак. А камнями попробуют забить, так я отобьюсь. Честное слово, отобьюсь. Только сделай, чтобы Антоша вернулся!

   Знаю, что котиков любить нельзя. Но зачем же ты тогда сотворил, что он у меня в душе угнездился, пригрелся и лежит, будто так оно и задумано?

   Когда он вышел к пропасти, в первый миг решил, что ему от усталости чудится. На краю площадки стояли, скособочившись, две ржавые клети, каждая в полтора человеческих роста, а от клетей вверх по скале и вниз тянулись тросы. Иван Степанович подобрался к краю, клети потрогал: настоящие! железные! Не сразу заметил, что в углу за ними что-то вроде огромной катушки, рычагами ощетинившейся во все стороны.

   Глянул вниз и отшатнулся – высоко.

   Получалось, он скалы насквозь прошел.

   Только не было за ними никакой равнины. Была гора.

   С первого взгляда она разочаровала Ивана Степановича. Не гора, а пригорок, у подножия – невысокая постройка: то ли избушка, то ли хибарка, отсюда не видать. Идти до нее всего ничего, если только спуститься вниз, но как спустишься, когда скала отвесная?

   Иван Степанович огляделся, увидел в стороне насыпь и заторопился к ней. Он сам не понимал, отчего его так тянет укрыться. Может, просто неуютно стоять на эдакой верхотуре, продуваемой всеми ветрами, от которых стонет даже трос в руку толщиной. Как бы там ни было, за камнями Иван почувствовал себя куда спокойнее, несмотря на колючую змеиную плеть.

   Он стащил башмаки. Ступни и пальцы были стерты до кровавых мозолей. Это ничего, сказал себе Иван Степанович, это пройдет. Послюнявил камешки, прижал к ранкам и стал смотреть вниз.

   Как же туда добраться? Неужели по тросам ползти?

   Кроме спуска, его смущало еще кое-что. Про гору и ее несоответствие ожиданиям он решил пока не думать. Но вот путь по низу до горы… Что-то с ним было не так.

   Дорога камнем выложена, не то желтым, не то белым, сильно и зло вспыхивающим на солнце – аж глаза слепит. По обочинам кусты вздыбились – синие? зеленые? – не разобрать. А за кустами – склон, весь в черных дырах, будто изъеден-источен гигантским червем.

   Иван Степанович сморгнул выступившие от ветра слезы.

   А это что за чертовщина? Дерево торчит кривое, а ветки обломаны, как будто под страшной тяжестью. Толстые ветки-то…

   Только он хотел привстать, чтобы тщательнее все рассмотреть, как послышались шаги и изможденный безумец, которого он обогнал утром, выбежал на площадку. Иван на живот плюхнулся, замер, глядит сквозь колючки. Забыл даже думать, чтоб глаза беречь от игл.

   Паломник вел себя уверенно, словно не первый раз здесь был. Подошел к клети, схватился за решетку и без лишних раздумий дернул.

   Заскрипело, осыпалась ржавая пыль, тут же подхваченная ветром, и дверь распахнулась.

   Забравшись внутрь, сумасбродец принялся раскручивать какой-то маховик, и с оглушительным скрежетом, от которого у Ивана Степановича зубы свело, кабина поехала вниз. Он и начало молитвы не успел прочесть, как она пропала из виду.

   Не веря своим глазам, Иван подполз к самому краю и перегнулся.

   Клеть опускалась, раскачиваясь и сшибая камни. Когда она с грохотом бухнулась на землю, паломник выскочил наружу.

   Только тут Иван Степанович заметил, что у безумца не один мешок, а два. Первый закреплен на спине, а второй в руках болтается. Паломник потоптался на месте, взвизгнул и припустил по дороге.

   Мчался он с невероятной скоростью и должен был в кратчайшее время добраться до избушки.

   Иван Степанович даже дышать перестал. Неужто ему сейчас чудо будет явлено?

   До пригорка безумцу оставалось всего ничего, когда из ближней черной дыры скользнула бесшумная тень. Распластавшись по земле, дотекла в один миг до дороги – и вскинулась в полный рост за спиной бегущего.

   Иван Степанович хотел заорать, да не смог. Только булькнул, словно в горло воды налили.

   Зверь был огромен и чудовищен. Когти скребли по камням, бешено охлестывал бока длинный хвост. Издав полный ярости вопль, тварь припала к дороге и вздыбила иссиня-черный загривок.

   Сейчас прыгнет, понял Иван.

   Понял это и несчастный безумец. Не останавливаясь, он обернулся к твари и с воплем швырнул ей в морду мешок.

   Из развязанного мешка на лету выпал котик и шмякнулся на четыре лапы.

   Чудовище метнулось к нему быстрее, чем бедный маленький хранитель успел мяукнуть.

   Сверкнули оскаленные зубы, мелькнуло что-то багровое – и долгий хриплый рык огласил окрестности. Долго, долго стояло оно, подергивая хвостом.

   Когда же тварь вскинула морду, котика на дороге больше не было.

   Иван Степанович всхлипнул и потерял сознание.

   Солнце над горизонтом висело серебристо-белое, в кровавых потеках. Иван с трудом поднял голову и поглядел вниз.

   Дорога была пуста.

   Добравшись до насыпи, он колол руку иголками до крови, пока не почувствовал, что окончательно пришел в себя. Глотнул воды – и зашевелились мысли.

   Зверь, без всякого сомнения, был котом. Невообразимых размеров, чудовищным, но котом.

   В голове у Ивана кто-то сдержанно хихикнул: «Вот такие тут котики, говорят. Стражи, говорят. А кто-то шепчет – демоны. Все разное говорят».

   Иван замотал башкой, чтобы извести голос. Иначе и с ума сойти недолго.

   Никто ничего не говорит, и уж теперь-то ясно почему. Потому что каждый, кто до горы дошел, котика своего бросал на погибель. Видно, не может чудище устоять перед мелкой добычей, непременно ее терзать кидается. А пока оно так глумится, и рвет, и жует, можно успеть спрятаться на святой горе.

   Понятно стало и то, для чего безумцу понадобились два мешка. По котику в каждом: туда дойти – и обратно живым вернуться.

   Иван Степанович даже зажмурился, когда все это осознал. Господи, как же так можно?! Ведь каждый с детства знает: сам погибай, а кота выручай. Люди-то эти, они ведь не котика теряют, – они душу свою теряют! В ад отправляют своими руками! Что же такого хотят они от святой горы, если даже душой готовы пожертвовать?

   Вот поэтому паломников здесь мало. А он-то, дурень, гадал: как это сюда еще обозы из желающих не тянутся! Даже объяснение придумал: мол, большинство людей вполне своей жизнью довольны и не желают никаких препятствий преодолевать на пути к счастью.

   Дурак, дурак!

   Как же ему самому добраться до храма? Мимо зверя не пройти, если не отвлечь его чем-то.

   Иван Степанович с такой силой сжал голову руками, что больно стало.

   Думай, думай!

   Вспомнил Венедикта, умнейшего человека – не помогло. Вспомнил село родное – еще хуже стало. Тогда представил он котика своего: как тот по утрам под ногами вьется, хвостик тощенький закручивает в загогулину и лапой эдак Ивана Степановича трогает ласково. Мол, не бойся ничего, Иван, кот с тобою.

   И тут само собой открылось, что нужно делать.

   Он встал и торопливо, чтобы не дать себе возможности испугаться, пошел к оставшейся клети.

   Ждать внизу ему пришлось недолго. Кабина вздрогнула и поехала наверх. «Умный человек пришел, – подумал Иван. – Сообразил, как ее поднять».

   Да только ему без разницы, умный или глупый. Главное, чтобы опытный.

   Обзор Ивану закрывали переплетения синих ветвей. Пока он сюда спускался, пока крался от подножия скалы, едва не поседел: все боялся, что услышит его тварь, кинется из норы. Один раз почудилось шевеление внутри черноты – упал, в землю вжался, дышать перестал.

   Потом пополз, куда деваться. Надо было спрятаться так, чтобы раньше времени ни страж дороги не заметил его, ни человек.

   Затея у Ивана была простая: следовать вдоль дороги за очередным паломником, скрываясь за кустами, а едва только тот котика бросит зверю, выскочить на дорогу и мчаться со всех ног к горе.

   Бегал Иван Степанович плохо, да что там – паршиво бегал, прямо сказать. Где не споткнется, там в яму провалится. «Может, монахи потому и выбрали мне хромого котика, – вдруг подумалось. – Может, у них шутки такие».

   Он даже заулыбался. Потом долго пытался губы на место вернуть, уж и пальцами их стягивал, а они все ни в какую, будто застыли.

   Так что когда из кабины вышел человек, спрятавшийся в зарослях Иван Степанович встретил его улыбкой.

   Путник на вид был немолод и благообразен. Личико круглое, гладкое, сам ладно сбит и не идет, а будто катится. Опытный: возле клети задерживаться не стал, озираться и не думал, сразу шмыг на дорогу – и шпарит к горе. Иван Степанович пригнулся, пропустил его и, на десять шагов позади, помчался следом.

   Только у паломника под ногами камни гладкие, а у Ивана песок, да буераки, да ветки-сучья корявые.

   Никогда в жизни Иван Степанович так не бегал. Черные норы все ближе, сердце ухает все громче: бум! бум! бум! Из горла крик рвется, а Иван его давит: нельзя кричать, крикнешь – верная смерть. Себя погубишь, кота не вернешь. А в голове снова голос, да только на этот раз не глумливый, а отчаянный: беги, беги, Ванюша. Успеешь. Вымолишь себе котика обратно. Потом будешь думать, как возвратиться, а сейчас только беги, родимый, не останавливайся!

   Краем глаза справа Иван Степанович уловил движение. А затем как будто банку с черной жижей опрокинули – демон вытек из норы и в два прыжка оказался у края дороги.

   Голос в голове вскрикнул жалобно: не смотри!

   Поздно. Всего один взгляд бросил Иван Степанович, но ноги ослабели, словно кто ударил сзади под колени со всего маху. Иван запнулся о ближайшую кочку и полетел лицом в песок и камни.

   От сучка, целившего в глаз, ладонью закрыться успел, но острие вошло в руку. Что-то хрустнуло, брызнуло горячо, и Иван закричал от боли.

   Демон замер, обернулся, обшарил глазами дорогу и заметил человека за кустами. Иссиня-черная шесть встала дыбом. Зрачки сузились, и зверь медленно, плавно двинулся к новой добыче.

   Иван застыл на коленях, покачиваясь. Хотел крикнуть в спину убегавшему паломнику: «Бросай! Чего же ты ждешь?!» – но крик не шел, будто закончился на последнем вопле. Песок скрипит под тяжелыми лапами, ветки трескаются, будто огонь их пожирает, и уже почти рядом смерть страшная, нечеловеческая.

   «Господи, прости! Жил глупо и помру как дурак!»

   Как вдруг путник словно услышал мольбу Ивана. Вытащил из мешка что-то и, не оглядываясь, бросил себе за спину.

   Иван Степанович на мгновение глаза закрыл от слабости и ужаса. А когда поднял веки, увидел: на дороге сидит, озираясь, маленький белый котик, по щекам черные крапинки россыпью.

   Сердце Ивана Степановича два раза ударило, будто кулаком изнутри, и остановилось. Тихо-тихо стало. Ни шороха песка, ни хруста веток, ни топота удирающего вора. В этой звенящей, слепящей, яростной тишине он увидел, как медленно-медленно, почти лениво черный демон отворачивается от него и устремляется к котику.

   Солнце раскалилось добела и взорвалось, и вместе со звоном осыпающихся осколков к Ивану Степановичу вернулась способность слышать.

   – А-а-а-а! – страшно закричал он, выдернул острие из руки и бросился демону наперерез.

   Будто и не было предательской слабости. Выбежал на дорогу в двух шагах от Антоши и встал между ним и зверем.

   Демон неторопливо шел прямо на них.

   – Не дам, – хрипло сказал Иван Степанович, загородив котика, и широко расставил руки. – НЕ ДАМ!

   Тварь была уже совсем близко. Его обожгло горячим дыханием.

   – Антоша, беги!

   Зверь прыгнул, и стало темно.

   ТЕМНО.

   ТЕМНО.

   ТЕМНО.

   И был голос, и голос рек:

   Бог есть любовь.

   Но черта с два ваши монахи расскажут вам об этом.

   Они и сами не верят.

   Задумывался ты хоть раз, отчего запрещено любить нас, а только почитать и восхищаться можно?

   Потому что ни почтение, ни восхищение ничего не стоят.

   Никто из тех, кто творил из нас кумира, не защитил нас.

   Сотни и сотни человеков шли за исполнением желаний.

   И восхищались нами, и молились нам.

   Но каждый бросил котика своего на растерзание и бежал, смертью его прикрывшись от того, кого считал чудищем.

   Ибо только любовь защищает.

   Любовь оберегает.

   Любовь дарует силу.

   А кто вздумает смеяться над тем, что это любовь всего лишь к котику, того бей и гони от себя, ибо не понимает ничего и душонка у него дырявая.

   Монахи оберегают ваш мир новорожденный, запрещая любить нас. Только тот минует стражей горы, кто пожертвует котиком. Исполнится желание, и мир ваш продолжится.

   Но не ведают, что рядом мир другой, где трава зелена, и цветы душисты, и мыши толстые, румяные живут под корнями дерев.

   Прости, я увлекся.

   Так вот, послушай.

   Все чудовища рождаются и живут внутри вас.

   Но не в тебе. Ибо встал на защиту и презрел смерть ради другого.

   Ты, человече, самый человечный из всего рода людского. Хоть и не самый умный, если уж начистоту. Но, как видишь, это и не важно.

   Владей же и управляй нами, как и положено человеку. Передаю в твои руки род наш.

   И помни: не знаешь, как поступить, – погладь кота.

   Да будет так.

   Иван Степанович открыл глаза.

   Он лежал на склоне той самой горы, которую называли святой. Рядом сидел Антоша, изогнув тощий хвост загогулиной, и застенчиво трогал Ивана лапой.

   Иван Степанович сел. На лежащее рядом тело взглянул с мимолетным удивлением. Экий он, оказывается, был несуразный! Да что уж теперь…

   Светало. Низко-низко над землей толпились облака, пушистые, как коты. Казалось, кто-то большой позвал их завтракать.

   Свежий утренний ветер взъерошил Ивану волосы, промчался по долине. Облака разошлись, и он увидел вдалеке волнистые холмы, поросшие долгой травой, а на ближнем холме – дом бревенчатый.

   Возле дома ходил кругами иссиня-черный кот, макушкой терся об угол крыши, усы топорщил.

   Иван Степанович поднялся, подхватил Антошу.

   – Пора нам, дружочек. Вот только Венедикта надо будет забрать.

   И пошел к своему дому, по колено утопая в зеленой траве.

   – А что, если взять персонажами Хрюшу, Филю и Степашку…

   – …и заставить их совершить государственный переворот, – закончил мой друг.

   Никогда не знаешь, из чего появится рассказ.

   Я записала историю за четыре часа, и до сих пор это является для меня абсолютным рекордом (обычно на текст уходит около трех суток).

   На конкурсе он занял второе место, несмотря на то, что многие комментаторы назвали его недобрым. Что ж, он и впрямь такой. Но не весь, и я надеюсь, читатель это увидит.

   Степашка зачем-то отпустил мерзкие усики. Они ему не шли, я так сразу и заявил, но ушастый бросил на меня холодный ясный взгляд поверх очков и сказал:

   – Закрой пасть, Шариков.

   У-у-у, подумал я, начинается.

   Когда Степашка окончательно зарывается и перестает видеть берега, мы с Хрюшей изображаем в лицах живую картину «Охотники на привале». Ушастый бесится. Он утверждает, что Перов – графоман от живописи, а дохлый заяц на переднем плане написан с тем же уровнем правдоподобия, что и младенец Иисус на картинах Дюрера Альбрехта. Откровенно говоря, за все эти годы я ни разу не удосужился нагуглить этого самого Альбрехта, так что не знаю, как там обстоят дела с Иисусом. У нас заведено верить ушастому на слово.

   – Филь, оставь его, – лениво тянет Хрюша. – Не сейчас.

   Усмирение распоясавшегося зайца отменяется. Во всем, что касается оценки эмоционального состояния Степашки, я полагаюсь на Хрюшу. Он у нас эмпат. Балбесы всегда эмпаты.

   Розовый валяется на незаправленной кровати, его жирная щетинистая задница продавливает сетку почти до пола. Он с наслаждением почесывает брюхо, стараясь не задеть шов, жадно затягивается и выпускает из дырочек пятачка едкий дым.

   – Выселят, – укоризненно говорю я.

   Хрюша скалит зубы точно цыганский конь:

   – Куда? За сто первый километр? Так мы уже там!

   Степашка ухмыляется и одобрительно щиплет отросший жидкий ус.

   Мы в этом проклятом турне почти три месяца. Проехали Бежецк и Вязники, Шадринск и Узловую, Сергач, Ржев и Пыталово, выступали в Оренбурге и Медногорске. В Удмуртию нас забросили на целых две недели – кажется, там не осталось ни одного неокученного дома культуры. В Ломове на Степашку обрушилась декорация, в Куйбышеве я вывихнул лапу, когда подо мной провалилась ступенька на сцену. Там же Хрюша перед выступлением так набрался, что полтора часа втирал доверчивому залу о групповом сексе как проверенном методе борьбы с деменцией. Его заключительное «спокойной ночи, девочки и мальчики» никогда еще не звучало так многообещающе.

   И каждый раз администратор божился, что следующий город станет последним. «Еще одно выступление, одно-единственное! Вы нужны людям! Зрители вас обожают!»

   Хрюша просек фишку довольно быстро, Степашка, кажется, сразу все понимал. А вот я долго велся на эти россказни и считал часы до отъезда, томясь ожиданием в очередной гостинице с хлипкими фанерными дверьми и мутными окнами.

   Просветил меня ушастый.

   – Послушай, борода, мы же реликты, – сказал он, щуря левый глаз. – Пережиток ушедшей эпохи. Оглядись, Филя: кто в наши дни смотрит телевизор? Люди давно перешли на гаджеты, они черпают знания из выгребной ямы интернета, вселенски бесконечной и непрерывно пополняемой. Дети учатся грузить ролики с ютуба раньше, чем присасываться к материнской сиське, они ловят покемонов вместо того, чтобы вечером собираться перед голубыми экранами, тщетно скрывая радостное нетерпение, и ждать, когда заиграет чудесная мелодия Островского и золотые звезды зажгутся на фоне пластилиновой синевы.

   На покемонах я непроизвольно зарычал.

   – Мы – последняя попытка, – продолжал Степашка, кривя усталый рот. – Напоминание о том, что не все прогнило в этой стране победившего золотого тельца.

   И давай распространяться об упадке нравственности, истончении культурного слоя и неуклонной деградации некогда великого народа. Хрюша в таких случаях гогочет, что ушастого несет потный вал вдохновения. Ляпни я про потный вал, Степашка сожрет меня с бакенбардами, но поросенку все сходит с рук.

   – Короче! – не выдержал Хрюша. – Хорош размазывать. Рейтинги в жопе. Продюсеры сосут лапу. Надо поработать зазывалами. Привлечь внимание публики.

   – В Шадринске? – удивился я.

   – А где ты еще нахер нужен! – заржал он.

   – Здравствуйте, дорогие девочки и мальчики! – прочувствованно говорит Степашка. У него умное, тонкое, интеллигентное лицо. Он пуглив и робок, зато безупречно воспитан. Даже отросшие усы не портят образ.

   – Здравствуйте, ребята! – радостно вторит Хрюша. Разнузданный хам, скандалист и алкаш исчез. Вместо него на сцене шаловливый мальчишка, лентяй, но добродушный и веселый.

   Мне до них не просто далеко: это недостижимые высоты перевоплощения. Конечно, я профессионал, но эти двое – они творят что-то невозможное! Каркуша, будь она жива, подтвердила бы мою правоту.

   Дом культуры имени Степана Разглыбы завороженно внимает. Зрительный зал полон. Признаться, в тот момент, когда поднимается занавес и я вижу сотни устремленных на нас восхищенных глаз, ловлю эти чистые искренние улыбки, обращенные ко мне, слышу сперва несмелые, а затем единодушные аплодисменты, я понимаю, что все не зря.

   И этот слабо уловимый, но такой устойчивый запах «Красной зари» и одеколона «Саша»!

   Средний возраст нашей аудитории – девяносто пять лет. Что вы хотите, дети нас давно уже не смотрят. Но эти! Старая гвардия. Орлы! Преданные поклонники, хранящие верность потертым плюшевым кумирам своего детства. Даже дряхлея, они продолжают вдыхать в нас жизнь и продлевать наш контракт с телестудией (когда я однажды высказал это после концерта своим коллегам, не удержавшись от растроганной слезы, Степашка заявил, что я сентиментальный кретин).

   Вы только представьте! Засаленные портьеры. Облезлый линолеум в таких пятнах, будто кто-то сморкался на него кислотой. Гулкий неотапливаемый зал. С губ срываются облачка пара. Но все это не имеет значения! Ведь они уютно расположились в продавленных креслах, милые мои старички и старушки: полуоткрытые морщинистые рты, выцветшие глаза, трясущиеся пятнистые руки; они ахают и утирают ностальгическую влагу со щек, когда проектор транслирует на белый экран заставку «Свердловской киностудии», они кряхтят и расслабленно пускают слюну. Бывает, кто-нибудь начинает сомнамбулически бродить среди кресел, потерявшись во времени и пространстве: что ж поделать, не у всех крепки цепи нейронных связей.

   В бледном свете они похожи на ожившую армию, восставшую из могил, чтобы защитить своих любимцев. Подагрическая древность, бесценные мои мощи, плешивые свидетели нашего былого величия… Тут я всхлипываю и умолкаю.

   Конечно, наше выступление переживут не все. Уже в зал многие вползают на последнем издыхании, особенно если ступенек больше десяти. Диабетики с трудом переставляют опухшие ноги, хрипя как раненые слоны. Багровые инсультники цепляются за стены. Восковые кокетки с нарисованными мимо рта карминовыми губами тащатся к сцене, поближе к свету рампы, точно полудохлые мотыльки.

   Но я уверен, они не желали бы для себя лучшей участи, чем покинуть этот мир под звуки песни «Карусель, карусель, кто успел, тот и сел». Да, классика не устаревает.

   – Спокойной ночи, девочки и мальчики! – ласково напутствует их Степашка в конце передачи.

   – Спокойной ночи, дрррррузья! – хрипло прощаюсь я.

   И наши состарившиеся девочки и мальчики засыпают, многие – навсегда. Как говорит Степашка, когда он лирически настроен, мы – коллективный Оле-Лукойе, раскрывающий над ними зонтик с вечными снами. Кто провожает их в последний путь? Мы! И пластилиновый жираф Татарского, качающийся на маятнике времени, кладет им на веки по медному пятаку.

   – Сколько сегодня? – после концерта спрашивает Хрюша у администратора.

   – Трое, кажется. С четвертым непонятно пока, в реанимации.

   – Трое?! – розовый не на шутку возмущен. – В Ростове после нас дюжину хоронили!

   – Так там и мультик-то был – «Варежка», – говорит Степашка, не отрываясь от чтения газеты. – Они как припомнят своих покойных болонок, так сердечко у одного за другим и отказывает. А сегодня: «Маша и волшебное варенье».

   – Вот старикашки живучие! – сокрушается Хрюша. – Ладно, братва, помянем свежих покойничков!

   И лезет за фляжкой в нагрудный карман своего полосатого комбинезончика.

   Я знаю, мои коллеги только играют в цинизм. В глубине души они, так же как и я, веруют в нашу миссию. Мы несем людям свет, а еще… не знаю как объяснить… но мы как тот забытый в кармане каштан из парка, который ты таскал за подкладкой всю осень, а потом случайно наткнулся на него и вспомнил самое прекрасное воскресенье своей жизни.

   Степашка умный, он всегда формулирует лучше меня. Особенно когда они садятся с розовым друг напротив друга и, неудержимо соловея, пьют без тостов, мрачно, будто выполняя тягостную повинность. Хрюша после третьей впадает в угрюмое веселье, круглые его глазки блестят яростью, он диковато зыркает по сторонам и время от времени издает жутковатый визг, похожий на вопль бензопилы, вгрызающейся в дерево. Администратор смывается от греха подальше, я тоже стараюсь не отсвечивать.

   Но опасаемся мы не Хрюшу. Розовый, даже впадая в буйство, все равно не так страшен, как вкрадчивый мягкий Степашка с его убийственной лютой улыбочкой и таким голосом, словно в уши тебе льют теплый мед, а тот мгновенно схватывается и застывает янтарной змеей.

   – Мы – концентрат лучших воспоминаний в их жизни, – ласково говорит ушастый. – Стеклянный сосуд с вином из одуванчиков. Глоток того времени, когда Девятого мая все ходили с флагами на парад, в зоопарке продавалось лучшее в мире мороженое, а на Новый год каждому доставался бесплатный подарок с настоящими шоколадными конфетами.

   – Мы куча засохшего говна, которое знакомо воняет!

   – Мы фиал Галадриэль, поролоновый ты дегенерат.

   Временами я перестаю понимать, о чем он говорит. Но даже тогда я ему – верю. Верю, и все тут. Я преданно таращу зенки, но усталость и возраст берут свое, и временами меня накрывает дремота.

   – Бесплатная медицина!.. – доносится до меня сквозь сон. – Образование!.. Ты посмотри, как жили! Какая страна была!

   Я встряхиваюсь.

   – …в жопу твою государственную монополию… – уже рычит Хрюша. Похоже, я много пропустил. Глазки его наливаются опасной краснотой.

   – …никогда не обходилось без перегибов! – рубит лапой по столу Степашка. Уши у него мелко подрагивают – он тоже разозлился. – Но ты хочешь сказать мне, что сейчас – лучше? Отвечай!

   Хрюша, не глядя на него, нервно трясет над стаканом опустевшей флягой.

   – Где идеалы? Во что люди верят, я тебя спрашиваю? – Ушастый резко наклоняется к нему через стол. – В айфоны? В третью тачку на семью? Пенсионеры нищенствуют, заводы мертвы, богатства разворованы, ворье присосалось к нефтяной трубе. Старые кумиры низвергнуты, новые не рождены! Тебе не больно смотреть на то, что происходит? У тебя ничего не екает, когда ты видишь свою несчастную изнасилованную страну, лежащую в руинах?

   Хрюша вскакивает и рвет лямку комбинезона. Пуговица с треском отлетает и катится мне под ноги.

   – Это у меня-то не болит? У меня-то не екает?! Да я, твою мать, жизнь бы положил, чтобы всего этого говна больше не было! Раздербанили, твари, Советский Союз в клочья! На гробах пляшут! Кабачки в продмаге по двести восемьдесят! А ситец, ситец где?!

   Дальше он визжит что-то совсем уже бессмысленное, рыдает, пытается бить морду мне, Степашке, швыряет опустевшую флягу в зеркало, но промахивается… Неразборчивые выкрики, раскачивающаяся под потолком тусклая лампочка, тени скачут по стенам кавалерийскими отрядами, знамена трепещут на ветру, Степашка сидит на полу, прижимая к себе голову рыдающего поросенка, и гладит, и шепчет что-то утешительное о том, что все еще можно изменить, не все потеряно, и мы не одиноки, надо только найти соратников…

   – Твои рыжие шлюшки, что ли, тебе соратники? – пьяно всхлипывает Хрюша. – Усы он отрастил! Как будто мы без понятия! Лисонек молоденьких хочешь соблазнять, старый потаскун! Чтобы мордочки раскосые, лапочки малюсенькие, под хвостами гладенько да нежненько? Скажешь, не так? А?!

   Заяц молчит, только невинно улыбается, и черные усики его подрагивают над толстой губой.

   – Бурьянов – последний, – твердо сказал Степашка. – Все. Достаточно. Мы свое отработали сполна.

   Администратор хотел что-то возразить, но взглянул на ушастого и передумал.

   Я-то знаю, что послужило последней каплей. В Бурьянове было запланировано три выступления. После первого из зала вынесли шесть покойников (кукольный мультфильм «Муравьишка над пропастью»), Хрюша заметно приободрился и потащил нас гулять. Мы шлялись, пока не стемнело, незаметно заблудились, забрели на какой-то не то пустырь, не то заброшенное футбольное поле, и вдруг к нам издалека, из сиреневых дворов побежали дети. В сумерках их маленькие фигурки казались игрушечными. Последние лучи заходящего солнца, теплый воздух, пахнущий далеким костром и горелым пластиком, мы втроем бредем по колено в траве… И тут эти детишки.

   Клянусь, я видел, как изменились лица моих друзей. С какой внезапной робкой надеждой они смотрели на малышей. В самом деле?.. Не может быть! Так нас знают! Они нам рады, они ждали, они ликуют! Неужели отсюда, из глухой провинции, начнется возрождение России?

   Дети бежали к нам, радостно крича что-то, их звонкие голоса разносились по всему полю. Голоса… Я навострил уши, вздрогнул, но сделать ничего не успел.

   – Покемоны!

   – Новые покемоны!

   Целая ватага мелких засранцев налетела на нас, окружила, вскинула свои телефоны и принялась нажимать на кнопки. Личики сосредоточенные, ни улыбок, ни шуток.

   – Покемоны, – странным голосом повторил Степашка.

   Он, как слепой, протянул лапу, нащупал Хрюшино плечо и оперся на него. Последние лучи солнца прорезались сквозь щели в тесной пятиэтажной застройке, и в их свете я увидел, что мех на затылке ушастого совсем вытерся, а из основания ушей торчат гнилые нитки.

   – Они неправильные, – возмутился кто-то из детей.

   – Дефектные!

   «Дефектные!»

   – А ну пошли отсюда! – внезапно заорал я. – Валите! Нахер!

   Они попятились, когда я оскалил зубы. Кто-то неуверенно хихикнул, и тогда я встал на все четыре лапы и зарычал.

   – Загрррызу!

   Рык у меня не слишком внушительный. Но им хватило. Толкаясь и падая, гаденыши ринулись врассыпную. Только один, самый настырный, задержался, продолжая снимать, и с каким же удовольствием я, подбежав, выпрямился и отвесил ему пинка! Он взвизгнул, обеими руками схватился за задницу и рванул прочь, не отнимая ладоней и высоко задирая тощие ноги.

   Позади меня раздались хриплые звуки. Я обернулся. Эти двое ржали, и я ощутил одновременно досаду и облегчение.

   – Шуруем отсюда! – буркнул я, отряхивая фланелевые штаны. – А то еще предки набегут…

   – Ну ты герой! – гогочет Хрюша, игнорируя мое предложение. – Как ты их, а!

   – Роскошно исполнено, – соглашается Степашка.

   – Загрызу! Кадык вырву! – передразнивает розовый и валится на траву в приступе неудержимого хохота.

   – Хорош глумиться!

   – Ха-ха-ха! Ар… ар… артерию! Сонную!

   – Нет, Филя, в самом деле, очень убедительно! – заверяет ушастый. – Я бы даже включил эту сцену в какой-нибудь из наших новых выпусков!

   Тут Степашка осекся, а Хрюша перестал валяться по траве и замолчал.

   Потому что нет ведь никаких новых выпусков.

   Десять лет уже как нет.

   Никому они не нужны.

   Мы сидели в гостинице: Хрюша сосредоточенно переливал во фляжку спирт из запотевшей бутыли, которую он достал неведомо где, Степашка рассеянно двигал шахматные фигуры по столу без всякой видимой логики или закономерности, а я валялся на кровати и маялся от скуки. Второе выступление было отыграно, третье только завтра вечером, и что делать в Бурьянове, совершенно непонятно.

   Впрочем, как будто это понятно в каких-то других местах.

   В дверь постучали. Твердо постучали. Решительно. Не по-старушечьи, если вы понимаете, что я хочу сказать.

   – Ну рискни! – громко разрешил Хрюша.

   За дверью оказался мелкий прыщеватый солдатик.

   – Генерал Бубенин просит вас оказать ему честь быть его гостями… – зачастил было он, но сбился, покраснел и полез в карман за шпаргалкой.

   Однако Степашка уже заинтересованно поднимался из кресла.

   – Бубенин, Андрей Сергеич. – Генерал, поколебавшись, протянул ладонь для рукопожатия сначала Степашке, затем Хрюше и лишь потом мне.

   По блеску в глазах ушастого я понял, что он оценил способность генерала правильно ранжировать собеседников.

   – Воинская часть под номером аж целых тридцать пять ноль восемь пятнадцать, – улыбнувшись, сказал Бубенин. – Инженерные войска.

   Я ожидал, что он будет чеканить слова, держаться очень прямо, пронизывать взглядом собеседника насквозь. Но Андрей Сергеич был пухл, лысоват, добродушен и даже, я бы сказал, мягкотел. В некоторых ракурсах он казался таким же плюшевым, как и кое-кто из нас.

   – Скучно здесь, – напрямик сказал он. – А тут такая радость внезапная. Артисты! И какие!

   Хрюша начал было наливаться алой спелостью, как стремительно созревающее яблоко. Он терпеть не может, когда нас называют артистами. Артистов много, а мы – одни. И мы уникальны. Настолько уникальны, что для нас даже не существует специального слова.

   Но тут Степашка предупреждающе дернул ухом. Что-то было у него на уме, определенно, и Хрюша считал приказ так же ясно, как если бы тот был написан на бумаге большими печатными буквами.

   Он приветственно хрюкнул и оскалился как можно доброжелательнее.

   – А уж мы-то как рады, Андрей Сергеич!

   Комната генеральская, куда нас провели, тоже оказалась далека от моих книжных представлений о быте высших воинских чинов. Скромная такая комнатка. Небольшая.

   Вот разве что стол был совершенно нескромный.

   – Пообедаем чем бог послал? – скромно зарделся Бубенин, заметив наши изумленные взгляды.

   Судя по всему, бог очень симпатизировал нашей армии, а особенно выделял инженерные войска.

   Час спустя Степашка бросил первый пробный камень. Это я уже потом понял, после всего, что случилось.

   – Что вы думаете, Андрей Сергеич, о разделе Советского Союза?

   И спрашивает-то эдак серьезно, будто советуется: делить, не делить?

   Генерал так и дернулся.

   – Я бы, – цедит, – этих делителей…

   Кулаком побагровевшим взмахнул перед Хрюшиным пятачком.

   Надо было мне тогда здраво оценить торжество, мелькнувшее на лице ушастого. С другой стороны, а что бы я сделал? Да ничего.

   И вот жру я блин, нафаршированный черной икрой как дурак планами о переустройстве мира, а Степашка тем временем ведет с генералом политические разговоры. И не только политические. К пятому часу их застольной беседы я внезапно осознал, что, во-первых, не могу двинуться с места, во-вторых, рядом со мной в корягу пьяный Хрюша, а в-третьих, что ушастого уже давно и прочно несет.

   Если бы вы знали, как может нести нашего зайца! О, если бы вы только представляли эти неукротимые селевые потоки, которыми смывает любого, оказавшегося на пути! Клянусь, вы никогда не оставили бы его наедине с человеком, у которого в руках, скажем, кнопка от ядерного чемоданчика. Потому что наш ушастый – это все кони Апокалипсиса разом под одной неброской серой шкуркой. Это разверстая пропасть, в которую заглядывать опаснее, чем смотреть в глаза своим демонам. Это гостеприимно распахнутый ящик Пандоры: берите что хотите, у нас тут на всех хватит!

   – Только военный коммунизм может спасти эту страну! – чрезвычайно убедительно говорит Степашка, тяжело глядя в глаза генералу Бубенину. – Национализация производства – раз. Принудительная трудовая повинность – два. Конфискация вкладов – три!

   – Н-не поймут, – заикается генерал. – Конфискацию… народ не одобрит!

   – Массовые расстрелы! – парирует ушастый. – Ни одна другая мера так не способствует повышению сознательности населения.

   – Совершенно согласен! – рявкает генерал и вытягивается перед зайцем во весь рост.

   А я смотрю на них и понимаю, что это дело надо прекращать. Что ни к чему хорошему оно не приведет! Да что там, уже не привело, судя по тому, как верноподданно таращится Андрей Сергеич на серого беса в обличье дурацкой куклы.

   – Товарищи, нам расходиться не пора? – спрашиваю заплетающимся языком. И очень стараюсь, чтобы мой вопрос звучал как настойчивое предложение.

   Генерал так и вскинулся.

   – Какое еще расходиться! Только сели! У нас тут разговор пошел серьезный… за жизнь! За отечество! З-за царя!

   – Хороший ты мужик, Сергеич, – ласково говорит Степашка.

   А потом оборачивается ко мне, смотрит своими большими карими глазами, опушенными пластиковыми ресницами, и в каждом стеклянном глазике у него по бездне. Жидкие демоны сочатся из зрачков нашего ушастого, и если вы думаете, что я спятил, то вы совершенно правы.

   Вы бы тоже спятили, если бы заглянули ему в лицо.

   А дальше все закрутилось так быстро, что я даже тявкнуть не успел. Помню отрывки из речи ушастого об идеальной экспериментальной площадке. О том, что генералу Бубенину воздвигнут памятник и все дети в школах будут знать его имя («как знают они сейчас наши имена!»). Что из искры возгорится пламя, поднимется униженная страна в едином порыве, узрев хрупкий огонек в Бурьянове, и вернется все на круги своя, и закончится кошмар для нашей многострадальной родины.

   – В наших силах раскрутить маховик истории назад! – кричит Степашка. – Вот она, та стрелка, где поезд когда-то сошел с рельсов и с тех самых пор несется под откос! В ваших руках, мой генерал!

   В руках генерала была стопка, куда беспрестанно подливал то один, то другой солдатик слева и справа. Но пьян был Бубенин не от водки.

   И тут Хрюша открыл глаза, на удивление ясные.

   – Сдохнем ведь все, – очень трезвым голосом сказал он. Спокойно так сказал, констатируя факт. Без всякой рисовки, без трагедии и патетики. Я давно не слышал, чтобы розовый с кем-то разговаривал таким тоном.

   Генерал со Степашкой замолчали. А потом Степашка кивнул, как будто речь шла о чем-то решенном:

   – Да. Сдохнем.

   И ко мне оборачивается.

   – Но оно ведь того стоит, а, дружище?

   Генерала Бубенина он в расчет словно и не берет. А смотрит только на меня, и улыбается как тогда, когда его в первый раз внесли в студию: пушистого как котенок, любопытного, искреннего, заразительно хохочущего над любой ерундой.

   Я же говорил, что верю ему, да? Может, это все потому, что создали меня все-таки собакой, а не свиньей, а любой собаке нужен свой герой.

   – Конечно, – без тени сомнения отвечаю. Хотя каких-то полчаса назад подумывал огреть Степашку по башке блюдом из-под семги, лишь бы он перестал лить свой сладкий мед, от которого мозги слипаются в сплошную соту.

   – Тогда поехали, – ухмыляется ушастый. – Дорогие девочки и мальчики, в эфире спецвыпуск программы «Спокойной ночи, малыши».

   О том, что случилось потом, знают, наверное, все. По крайней мере, в этом Степашка не обманул. Генерал Бубенин захватил власть и объявил военный коммунизм в отдельно взятом городе, а нас троих назначил верховными членами комитета по чрезвычайному положению (и единственными, замечу).

   Первое, что сделал Степашка еще до введения комендантского часа, – обязал каждого жителя, достигшего возраста пяти лет, в двадцать ноль-ноль по московскому времени включать телевизор. Местное телевидение, разумеется, было прибрано к рукам, и единственный канал Бурьянова стал транслировать «Спокойной ночи, малыши». За игнорирование указа без веской причины полагался расстрел на месте. Я думал, непременно кого-нибудь придется шлепнуть и тут же поднимется бунт, но местные жители, ошеломленные инициативой Бубенина, послушно стали выполнять все что приказано.

   Так что и здесь Степашка оказался прав.

   Из местного зоопарка к нему привели молоденькую пухлую лису с мило отвисшими щечками. Она оказалась совсем простушка: взглянула на его черные усики, на специально для зайца пошитые галифе – и пропала. Ходила за ушастым, в глаза заглядывала, обещала нарожать стаю детей и кормить их винегретом. По вечерам они уединялись в отдельной комнате и до утра ворковали.

   Генерал готовился к обороне, Степашка произносил перед армией духоподъемные речи. Во всех новостях только и речи было, что о нас и захвате власти. Приехали журналисты. Степашка произнес в камеру краткую умную речь о примере для других и о нашей готовности пожертвовать собой ради великой идеи, но тут откуда ни возьмись вылез пьяный Хрюша, отстранил его и заплетающимся языком произнес:

   – А вы нынешние памперсы видели?

   Журналисты переглянулись.

   – А я видел, – горько сказал Хрюша. – Знаете, что на них нарисовано? – Он выдержал паузу. – Мы! На них нарисованы мы! Куклы из лучшей детской передачи, когда-либо существовавшей на свете. И если в нас насрать, мы становимся красными.

   Он вдруг побагровел, взрыл копытом землю и заорал:

   – Вы ж нам в душу насрали, сволочи! И теперь мы все – красные!

   Кинулся на журналиста, разбил ему очки, пытался дотянуться до камеры и истошно визжал, пока его вязали.

   Разумеется, запись его истерики показали на всю страну.

   Но Степашка по-прежнему был собран, деловит и, кажется, очень счастлив. По-моему, впервые в жизни. Он отдавал грамотные приказы об обороне, поймал трех шпионов, но никого не расстрелял, а только запер в местной тюрьме, проверил работу двух подземных бункеров и перенес туда штаб.

   Город меж тем жил на военно-осадном положении. Пока снаружи решали, что с нами делать, Степашка спокойно провел реквизицию. Население даже не пискнуло.

   За три дня комитет по чрезвычайному положению издал указ о запрете покемонов на территории России, о повышении пенсии, индексации зарплат, об обязательном бесплатном среднем и высшем образовании и оказании медицинской помощи всем нуждающимся. На второй день был торжественно открыт медицинский университет (временно, до появления нового здания – на базе кулинарного техникума). Первые же попытки продавать втридорога спички и хлеб Степашка пресек, показательно расстреляв спекулянта на главной площади. После этого рынок стали патрулировать солдатики, и больше желающих заработать подобным образом не находилось.

   Я ничего не ждал. Просто делал то, что приказывали: раздавал еду, следил за порядком в городе, руководил круглосуточными патрулями. Нам было очевидно – всем, кроме генерала, – что накроют нас очень скоро. Но никто не паниковал.

   Может быть, потому что на панику просто не было времени. Мы не успевали даже спать.

   Когда стало ясно, что штурм – это вопрос нескольких часов, Степашка спустился в бункер, заперся там со своей лисой и выпил яд. Я знаю это, потому что он написал мне прощальное письмо. Оно до сих пор со мной.

   Когда началась заварушка, Хрюшу застрелили в ресторане. Говорят, он сопротивлялся отчаянно и положил не меньше пяти бойцов. Думаю, врут. С него бы сталось и два десятка положить.

   Что касается меня, я сумел уйти со стаей бродячих собак и выбрался за периметр города в последний момент, когда оцепление практически сомкнулось. Дважды мы нарывались на патрули, и дважды меня спасали кормящие суки, закрывая своими телами от врагов.

   Ах да, генерала расстреляли.

   Долго рассказывать, как я пробирался по просторам нашей родины, пока наконец немыслимыми путями не оказался на теплоходе, идущем в Буэнос-Айрес.

   Думаю, это мой последний город. Я больше не Филя, герой передачи «Спокойной ночи, малыши». И уж конечно, не член чрезвычайного комитета. Впрочем, всерьез я им никогда и не был. Так что даже не знаю, кто я такой. Игрушечный пес, которому повезло исполнить мечту своего друга? Нет, слишком пафосно. Степашка бы этого не одобрил. Беглец? Я был им когда-то, но теперь, мне кажется, я на своем месте.

   Иногда я слышу их голоса.

   «Задави лыбу, Филя, ты не в цирке», – говорит Хрюша.

   Ирония ситуации заключается в том, что я именно в цирке, вместе со старым португальским клоуном, выкупившим меня у механика того самого теплохода.

   «Нас будут помнить всегда», – говорит Степашка.

   И ухмыляется своей опасной косой усмешечкой, и я даже чувствую на лохматом плече прикосновение его лапы.

   Да, ушастый, вас будут помнить всегда.

   Надеюсь, тебя утешает эта мысль, где бы ты ни находился.

   Но еще больше утешает другая.

   Вас будут помнить всегда.

   А покемонов рано или поздно забудут.

   Иногда мне кажется, что он именно для этого все и затеял.

   Было лето, мы с семьей жили в деревне и часто ездили купаться на реку. Неподалеку от нашей деревни есть место небывалой красоты – высокий обрыв, поросший соснами, с которого открывается вид на Оку, на села и поля. Там всегда пахнет смолой и дикой малиной, там песок красно-золотой, и стайки мальков стоят в прозрачной речной воде.

   Однажды среди сосен обосновалась компания, приехавшая на трех машинах. Они поставили палатки, слушали шансон, пили, жарили шашлыки и стреляли по бутылкам. Когда они уехали, мы провели два дня, собирая на поляне битое стекло.

   За ними появились следующие. За ними – еще одни. Несколько сосен срубили. В кустах устроили туалет.

   Как-то раз, обнаружив на обрыве очередную помойку, я вернулась домой и написала этот рассказ.

   Эх и красота же царила вокруг! На высоком песчаном обрыве среди сосен, смуглых и золотых, гулял свежий ветер. Внизу свободно и широко катила волны река, и облака над ней бежали, обгоняя друг друга, и отражались в высокой синей воде.

   На другом берегу в пойме паслись коровы, с обрыва казавшиеся крохотными, как букашки.

   «Божьи коровки», – подумал Ерохин.

   Простор, какой простор! Солнце светит, река сверкает, смолистые капли вспыхивают на слюдяных стволах. Ветер треплет макушки сосен, а еще выше парит, раскинув крылья, ястреб.

   Одним словом, благодать.

   – Труповозка прибыла, Вась, – сказал неслышно подошедший сзади Угличин.

   Ерохин кивнул, не оборачиваясь. Угличин вытер лысину платком, придвинулся ближе и тоже стал смотреть на коров.

   – Как он их, а… – в голосе его звучала смесь ужаса и восхищения. – Средь бела дня… И ведь сложил так аккуратненько!

   – Угу. Как дрова.

   – Тогда уж как говядину в морозилке.

   – Если бы в морозилке.

   Ерохин сплюнул в черничные заросли.

   Хорошо еще, что тела недолго пролежали на жаре: на них наткнулись деревенские пацаны. Пошли на реку купаться и обнаружили неподалеку от трех палаток «Ладу» с открытыми дверями, из которой хрипло орал певец Лепс.

   Тут-то один из мальчишек и заподозрил неладное. Какой владелец бросит машину нараспашку с магнитолой? «Может, пьяные валяются!» – предположил другой. Сунулись в палатку, пошарили за ней и бросились бежать, подвывая от ужаса.

   Когда следственная группа прибыла на место преступления, Лепс по-прежнему рвал глотку. Первым делом Ерохин выключил магнитолу, а уж затем приступил к осмотру.

   – Я поначалу решил, что тут двое потрудились, – негромко сказал эксперт. – Но сдается мне, Вась, один он был.

   – Почему?

   – Удары все нанесены левшой. Вскрытие точно покажет, но я бы поставил восемьдесят из ста, что одиночка.

   – Одиночка – и шестерых? – усомнился следователь.

   – Мож, псих?

   – Да уж не грабитель.

   Угличин сочувственно покивал. Какой уж тут грабитель, когда ни денег не взяли, ни выпивки. Отдыхающие привезли с собой пару духовых ружей и стреляли по пустым пивным бутылкам – вон, вся поляна в битом стекле, – но и обе духовки валяются в палатке нетронутые.

   А главное, зачем он трупы-то сложил в кучу?

   Может, подростки спугнули убийцу? Если он собирался погрузить тела в повозку, но не успел…

   – Земля сухая, песчаная, – словно отвечая на его мысли, сказал эксперт. – Отпечатки протекторов толком и не снимешь.

   – Ну хоть что-то есть?

   – Что-то есть, – согласился Угличин. – А что – хрен его разберет пока.

   Ерохин еще раз поглядел на пасторальную тишь да гладь на другом берегу, зло пнул осколок бутылочного стекла и пошел обратно к месту преступления.

   «Хоть капля просочится к журналюгам – бошки поотрываю», – пообещал непосредственный начальник Ерохина.

   Поэтому своему отделу следователь сухо сообщил:

   – Будете языками чесать и клювами щелкать – считайте, у нас открыта новая вакансия на место оперативника. Всем ясно?

   В ответ нестройно загудели и забормотали в том смысле, что Ерохин обижает собственных сотрудников недоверием и угрозами.

   – Мы тут как бы тоже не пузом кверху валяемся, – подытожил Ваня Гнатюк всеобщий тихий ропот. – Коля пошерстил кой-чего… И кой-чего надыбал, ага.

   Ерохин мигом забыл про начальственный гнев.

   Гнатюк, довольный произведенным впечатлением, выпихнул вперед самого молодого из отдела – Колю Бубнова.

   Бубнов, узкоплечий и долговязый парень, неловким движением убрал белобрысую челку со лба, помялся и буркнул:

   – Того, короче. Я тут в архив сгонял…

   – Молодец! – одобрил Ерохин, и Коля покрылся ярко-алыми пятнами. – И что в архиве?

   – Короче, это… Кое-что там, в общем, нашлось… Ну я и того… Подумал…

   Ерохин вздохнул. Всем хороший парень Коля Бубнов, и старается так, что аж из штанов выпрыгивает, но вот говорить не мастак.

   – Вань, давай ты, – попросил он.

   Ваня Гнатюк, который сразу знал, что этим все закончится и только ждал просьбы, выдвинулся вперед и снисходительно кивнул Бубнову: мол, не мельтеши, твое дело сделано. Коля с облегчением спрятался за спинами, а Гнатюк одернул кургузый пиджачок, выудил жестом фокусника откуда-то картонную папочку и выдвинул ногу вперед, как Ленин на постаменте.

   – Ну ты еще бревно на плечо возложи, – раздраженно предложил Ерохин.

   Из Гнатюка, не пойди он в оперативники, вышел бы знатный театральный деятель. Иногда это вносило в обстановку необходимую долю шутовства, но временами мешало, вот как сейчас, когда Ерохин был совершенно не настроен изображать замирающую от восторга публику.

   – Понял, босс!

   Гнатюк мигом сбросил дурашливость и ненужную папочку отодвинул. Все, что там было, он, разумеется, помнил наизусть.

   – В общем, Василь Сергеич, инфа пока из прессы, – предупредил он. – Проверять надо. Но вот тут, – оперативник постучал по обложке папки, – три скана с желтых статеек о том, что в районе Балакирева три раза люди пропадали.

   – Давай-ка в деталях.

   Село Балакирево было в трех километрах. Опергруппа проезжала через него: добротные дома, сытые небрехливые псы за оградами, на задах пасутся козы… И почти на каждой крыше недопеченными блинами сияют тарелки спутниковой связи.

   – Я тебе, Василь Сергеич, лучше заметки покажу, – решил Гнатюк. – Ты глянь свежим глазом, а там обсудим.

   Сканы Ерохин сперва пробежал наискось, затем прочитал внимательнее. Подписаны все три статейки были говорящей фамилией «Неравнодушный». Но картина из них вырисовывалась любопытная. Пожалуй, даже жутковатенькая картина получалась, если верить печатному слову.

   А из слов журналиста следовало, что живописнейшее место, поляну на обрыве в сосновом лесу в трех километрах от Балакирева, туристы облюбовали не так давно: всего пару лет назад. Но однажды проложенная народная тропа больше уж не зарастала.

   В давние времена приезжие дачники и местные подростки жарким полуднем босиком приходили на реку, замирали на обрыве, любуясь дивным видом, с воплями сбегали по крутому песчаному склону и плюхались в воду. Хоть нагишом купайся – никто тебя не видит. На полуразрушенной старенькой турбазе неподалеку даже в сезон набирается не больше двух десятков жителей, да и те так далеко не ходят – плещутся у себя в специально отгороженном лягушатнике.

   Директор турбазы давно облизывался на лесной участок, который местные так и называли: Сосновая Поляна. То ли себе дом хотел там поставить, то ли имел наполеоновские планы насчет небольшой гостевой избушки, за ночевку в которой приезжие москвичи платили бы неразумные деньги… Как бы там ни было, дело у него не выгорело: участок относился к местному лесничеству, и идти навстречу директору (даже за приличную мзду) никто не согласился.

   А затем появились первые палатки. Приезжали городские, разбивали на Сосновой Поляне лагерь, врубали магнитофон, жарили шашлычки-картошечку, справляли в наспех вырытой яме естественные надобности, а иногда обходились и без ямы: лес есть лес, все сгниет. Привозили с собой детей и собак, разводили костры, ну и по бутылочкам спьяну постреливали, не без этого.

   Теперь босиком по лесу стало не пройти: не осколок поймаешь подошвой, так на консервную банку наступишь. Директор турбазы, поговаривали, был страшно недоволен таким наплывом «диких» туристов: шумели они по вечерам, музыку запускали на полную катушку, так что доносилось до его турбазы, и там уже, в свою очередь, возмущались пенсионеры, желавшие тишины и покоя.

   По утверждению журналиста, первый раз туристы пропали год назад. Двое парней из Зареченска, одному двадцать пять, другому чуть меньше. Говорят, поехали на рыбалку – и не вернулись. Но были они мутноватыми типами и крутили какие-то темные делишки, так что никто их исчезновению особенно не удивился. Может, удрали, а может, конкуренты прикончили под шумок…

   Однако репортер провел расследование и выяснил, что отдыхать два приятеля отправились не куда-нибудь, а под Балакирево. Там, значит, и пропали.

   Второй раз исчезли уже не двое, а трое: два мужичка, только откинувшиеся с зоны, а с ними деваха, взятая для увеселения. Уехали и не вернулись. И машина как сквозь землю провалилась, вот что удивительно.

   Дочитав до этого места, Ерохин всерьез задумался.

   – Вань, надо запросы отправлять. А еще лучше – ножками ехать по отделам и спрашивать, были ли заявы о пропавших. Откуда-то ведь этот журналюга взял материал!

   – Кто его знает, взял или из пальца высосал, – проворчал Гнатюк, недовольный поручением.

   – Можно я поеду, Василь Сергеич! – вскинулся Коля.

   – Можно. А ты, Вань, тогда с журналистом потолкуешь. Как его… с Неравнодушным.

   Следователь приблизил к глазам третью статью. Кто там еще пропал?

   Ого! А вот это дело он помнил. Две пары, всем по тридцать-тридцать два, собрались на отдых: один из мужчин – владелец мелкого автосервиса, второй – охранник при частном клубе. И с ними жены. Это вам не бывшие зеки и не два идиота, толкающие дурь подросткам, а приличные люди города Зареченска. Ерохин не связал их исчезновение с Сосновой Поляной, потому что машины пропавших нашлись возле Марьина озера, то есть в тридцати с лишним километрах.

   Машины нашлись, а владельцы сгинули. Все четверо. И ни улик, ни свидетелей.

   Правда, тогда, помыкавшись, решили все-таки, что имел место несчастный случай. Марьино озеро – хитрое, с ледяными подземными ключами и глубокими омутами. Если, скажем, один мужик пошел ко дну, ему на помощь кинулся второй, а за ними и бабы ихние… Могли потонуть? Могли. Особенно по пьяной лавочке.

   А тела тогда где? Обыскивали ведь дно озера, и водолазов даже привлекали… Ничегошеньки в воде не нашлось.

   Допустим, рассудительно ответил самому себе Ерохин, озеро громадное, обыскали на раз-два, лишь бы отвязаться. Трупы рыбы объели, а косточки… Косточки, предположим, в ил засосало.

   Вот-вот. Именно этим объяснением и удовлетворилось следствие полгода назад.

   Журналист же писал, что родственница охранника утверждала, будто в последний момент охранник с владельцем автосервиса передумали и решили рвануть не к ледяному Марьину, а на Оку.

   – Но джипы-то нашлись возле озера! – не выдержал Ерохин.

   Что за чертовщина…

   – А если перегнали тачки? – предположил Гнатюк.

   – А убивали зачем?

   Опер развел руками.

   – Может, и не убивали, – вступил молчавший до сих пор Валя Яценко. – Тела-то не обнаружили! Допустим, сидят они у какого-нибудь придурка в погребе…

   – …и обслуживают его извращенные потребности, – закончил Ерохин. – Может, и так. Давай-ка ты, Коля, по отделам, а ты, Вань, кровь из носу достань нам журналиста.

   К обеду следующего дня Ерохин мрачно изучал все, что выяснилось за последние сутки.

   А выяснилось нехорошее.

   Во-первых, прав был эксперт, предположивший, что вчерашний убийца действовал один. Все удары были нанесены топором, причем били слева.

   Выходило, что в лесах возле Балакирева бродит левша огромной физической силы.

   Во-вторых, тайная надежда, что журналист врет, развеялась с возвращением Коли Бубнова. В районных отделах действительно были зарегистрированы заявления о пропавших.

   В-третьих, отыскалась двоюродная сестра исчезнувшего охранника. И подтвердила, что да, брат собирался поменять планы. И по описанию сказочного места, куда задумали ехать охранник с директором сервиса, выходило, что это не что иное, как Сосновая Поляна.

   Настоящая фамилия журналиста оказалась Прилучный. Но кроме этого, больше ничего в редакции оперативнику сообщить не смогли, разве только что Прилучный – мужчина в летах.

   Ерохин потер лоб, ослабил верхнюю пуговицу сорочки. Многие следователи из молодых в жару позволяли себе и хлопковые светлые штаны и даже футболки, но Василь Сергеич распущенности не одобрял. Брюки отглаживал каждое утро сам до твердой стрелки – это у него был ритуал вроде бритья. После того, как ушла жена, устав пилить его за безденежье и неподходящую для без пяти минут пенсионера работу, Василь Сергеич в своих привычках только еще сильнее укрепился. В прокуратуре над ним посмеивались, называли «наш старикан», и хотя Ерохин никому бы в этом не признался, в том числе и себе, прозвище его огорчало.

   – Валя, кто у нас жертвы? Выяснили?

   – Так точно, босс!

   Яценко расправил широченные плечи, покрутил головой, так что в шее громко хрустнуло, и доложил.

   Трое мужчин и три женщины. Всем от двадцати трех до двадцати пяти. Две пары состоят друг с другом в зарегистрированных отношениях.

   – Семьи, значит, – перевел на человеческий язык Ерохин. – Детишки-то есть?

   Нет, детишек не было. И слава богу, подумал Василь Сергеич, а то остались бы сироты.

   Один из мужчин трудился контролером в общественном транспорте, двое подрабатывали от случая к случаю на стройке. Женщины временно безработные, кроме старшей, торговавшей на местном сельхозрынке.

   Ну и зачем убивать работяг-строителей и контролера?

   – Что со следами протектора?

   – Пока не ясно, Василь Сергеич. Эксперт над ними колдует, но почва… сами понимаете.

   «Свалят все на залетного наркомана», – со злостью подумал Ерохин. Хотя наркоманом тут и не пахло. Нарик забрал бы все, включая колышки от палатки.

   Кто же, кто? И зачем?

   – Валентин, проверь побеги за последние три недели. А ты, Гнатюк, собирайся: поедем с директором турбазы побеседуем.

   В открытое окошко машины повеял ветерок, и Ерохин облегченно подставил ему лицо.

   – Василь Сергеич, а Василь Сергеич… – Гнатюк сосредоточенно объезжал рытвины на разбитой дороге.

   – Ась?

   – У меня пропавшие из головы не выходят.

   – Есть идеи?

   – А может, их того… инопланетяне похитили?

   – Нахера? – лаконично поинтересовался Ерохин.

   – Ну… типа чтобы послужили науке!

   – Чучело набить, что ли? И в инопланетный зоологический музей?

   – Вроде того.

   – Тогда чего же этих шестерых прикончили?

   Гнатюк задумался, попал колесом в яму и матюгнулся.

   – А эти сопротивление оказали, Василь Сергеич. Не пожелали экспонатами.

   – Из нас с тобой самих экспонаты сделают, если результата не выдадим. Там, – Ерохин ткнул пальцем в крышу машины, – из кожи вон лезут, чтобы шумиха не поднялась. Только она ведь все равно поднимется, Вань.

   – Шесть трупов в одном мешке не утаишь, – неуклюже сострил Гнатюк.

   На вчерашнем месте преступления не стояло ни одной палатки… Значит, просочились-таки слухи в народ. Испугались люди, теперь какое-то время будут стороной обходить это место.

   – Как прежде не будет больше, – проворчал Гнатюк, попав в унисон с мыслями Ерохина. – Дурная слава пошла у этой поляны. Жалко, место-то красивущее!

   Директор турбазы оказался суетливым мужичком с хитрыми глазками.

   – Не знаю, не видел, не привлекался! – Он поднял руки вверх и подмигнул Ерохину.

   – Неуместны ваши шутки, – сухо сказал Василь Сергеич.

   Знавал он таких типчиков. Сразу на своем языке начинают жужжать, проверять: наш ли ты, братец? Такой же жучила, как мы? Договоримся, а?

   Не успеешь обернуться – и уже сам трепещешь надкрыльями и катишь навозный ком в норку.

   Директор посерьезнел, глазки опустил, покивал:

   – Такая трагедия, такая трагедия! Чем я могу помочь?..

   – Где вы были, Семен Львович, тринадцатого июня с десяти до двенадцати утра?

   – Тут был! Вы что, подозреваете меня?

   – Есть те, кто может подтвердить ваши слова?

   – Да весь пансионат!

   – То есть два с половиной инвалида, – под нос буркнул Гнатюк.

   – Вам и двоих хватит, – окрысился Семен Львович. Не выдержал-таки роль оскорбленной невинности.

   Опросили свидетелей, и не двух с половиной инвалидов, а всех, с кем оперативники накануне не успели поговорить. Не соврал директор. Да и говоря откровенно, не мог следователь представить пузатого Семена бегающим с топором по лесу за отдыхающими гражданами.

   Вот нанять кого-то – это в его духе, пожалуй.

   – Вы бы не честных людей тревожили, – заблажил напоследок директор, – а пасеку проверили! Там оч-чень сомнительный тип обитает.

   – Тоже мне, честный человек, – фыркнул себе под нос Гнатюк, нахлобучивая кепочку, когда вышли из директорского кабинета. – Такой кус земли хотел отхряпать!

   Они собирались уже было идти к машине, но тут Василь Сергеич заметил кое-что неожиданное.

   Черный «Лендровер» с московскими номерами, две цифры густо залеплены грязью, медленно протащился за кустами, везя тяжелым брюхом по колее.

   – Вань, дуй в Балакирево, прошерсти народец еще раз, – рассеянно попросил Ерохин, провожая взглядом «Лендровер».

   – А ты?

   – А я еще здесь поброжу.

   «Лендровер» остановился возле маленького коттеджа – единственной новой постройки во всем пансионате. Сквозь заросли боярышника, в которых роились и визжали злые комары, Ерохин продрался к приоткрытому окошку.

   – …шныряет вокруг, сука…

   – Два дня уже, говорят, – добавил второй голос.

   Третий пробурчал что-то неразборчиво, но с отчетливо начальственными интонациями. Ерохин хотел уже обойти коттедж и заявиться, как положено, через дверь, но внезапно его подергали за локоть.

   Василь Сергеич едва не подпрыгнул. За спиной стоял таджик с непроницаемой физиономией и протягивал ему пиджак.

   – У Семена забиль, – громко сказал таджик. – Семен мне говорит, догони, отдай, хорошая весчь! Жалько будит, если патиряшь!

   – Благодарствую, – сквозь зубы процедил Ерохин. – Ты бы еще рупор взял, дружок!

   Парень всей плоской смуглой физиономией выразил непонимание. Развернулся – и потопал сквозь кусты напролом, как медведь, ломая ветки.

   Когда вспотевший и искусанный комарами Ерохин обошел коттедж и толкнул дверь, внутри уже никого не было. И «Лендровер» укатил.

   Дорогу до Балакирева Ерохин решил срезать через поле. Пиджак повесил на локоть, рукава у рубахи закатал, соломинку в рот сунул – и двинулся вперед, ориентируясь на поднимающуюся за дубравой макушку сельской церкви.

   Припекало здорово, но Василь Сергеич все равно упрямо пер через луг, не прячась в тени дубов.

   Раз-другой в месяц Ерохину удавалось выбраться в деревеньку к дряхлеющим родителям. Места своего детства он очень любил и прямо-таки душой оживал, отдохнув там пару дней. Но год назад соседский участок купил бывший таксист, бойкий наглый парень из Владимира, и не стало приезжающему Ерохину покоя. Новый сосед для начала завел брехливого алабая, пугавшего мать Василь Сергеича. Привозил компании друзей с визгливо хохочущими девками, каждый раз новыми. Орали на участке, матерились, слушали музыку. «А чо, законом не запрещено!» – рассмеялся парень в лицо Ерохину, когда тот попросил приглушить «Радио-Зону». Пожилого следователя он не боялся, хамил вежливенько, с улыбочкой.

   А один раз, когда Ерохин, предвкушая удовольствие, отправился ранним утром на рыбалку, промчался перед ним по реке на водном скутере, перепугав не только рыбу, но и самого Василь Сергеича.

   Кряхтя по-стариковски о том, что все меняется к худшему, Ерохин вошел под своды дубравы. Впереди за деревьями промелькнули какие-то выбеленные руины, и он прищурился. Это еще что?

   Оказалось, заброшенный дом. Вернее – контуры дома, словно труп обводили на земле мелом. Все растащили по кирпичикам, только одна стена сарая, исписанная похабщиной, отчего-то осталась нетронутой.

   Василь Сергеич увлекся мысленной реконструкцией жилища, а потому шаги за спиной услышал слишком поздно. На голову махом надели что-то темное, провезя по носу грубой мешковиной, руки скрутили за спиной – и Ерохин потерял опору под ногами.

   Извивающегося и мычащего следователя протащили шагов тридцать, подняли вверх. А потом он почувствовал, что летит.

   Свободное падение было недолгим. Ерохин брякнулся на бок, вскрикнул от боли, перекатился на спину и замер, ожидая продолжения.

   Почему-то ему казалось, что должен грянуть выстрел. Однако выстрела не последовало. Над его головой пошуршали, что-то коротко бормотнули. И наступила тишина.

   Он осторожно пошевелил руками… Свободны! Одним рывком Василь Сергеич сорвал дерюгу с головы и заморгал недоуменно, не сразу поняв, куда попал.

   Над головой синел аккуратно вырезанный квадратик неба. Пахло затхлостью и гнилью, бревенчатые стены сходились близко-близко, по ним расползался желто-зеленый склизкий мох.

   Он был в колодце. Очень старом колодце и, на его счастье, много лет заброшенном. Когда-то закидали его землей, потом сверху падали листья с дубов, листья прели, на них ложились новые – и так до тех пор, пока сюда не свалился Ерохин.

   «А ведь дела мои не так уж хороши», – подумал он. Поначалу ему показалось, что все неплохо: руки-ноги-позвоночник целы, до края колодца рукой подать, а если он сам и не выберется, то Гнатюк пойдет искать шефа и рано или поздно наткнется на него.

   Но вскоре Василь Сергеич более здраво оценил обстановку.

   До края колодца было полтора человеческих роста, однако преодолеть их самостоятельно он был не в силах. Ерохин трижды подступался к стенам, пытаясь карабкаться – и трижды срывался вниз. Вроде и падать невысоко, но когда в спине что-то гнусно хрустит, задумаешься, прежде чем повторять попытку.

   Во-вторых, есть шанс, что Гнатюк, не дождавшись шефа, вернется в город. Телефон у Ерохина не то выпал, не то вытащили нападавшие. К тому времени, когда начнутся серьезные поиски, он просидит тут не меньше суток.

   И пиджак стырили, сволочи.

   Воды нет. Еды нет. Ночью заморозки.

   А если те, кто запихнул его сюда, додумаются подбросить улики в другое место (например, пиджак оставят на берегу Оки), то никто и не сунется в эту дубраву. Будут исследовать дно реки, пока Ерохин тихо подыхает в неглубоком засыпанном колодце.

   Вот что обиднее всего. А ведь когда найдут его, решат, что сам свалился сюда по глупости. Несчастный случай!

   И останется он в памяти всего отдела как старый идиот, погибший нелепой смертью.

   От этой мысли Ерохин прямо-таки рассвирепел. Руки-ноги растопырил и давай понемногу ладони и ступни вверх передвигать…

   Только надолго его не хватило. Подогнулась одна нога – и брякнулся Василь Сергеич обратно.

   Ерохин сел в углу, обхватил себя руками. Как-то очень быстро холод проник до самых костей. Страшно представить, каково тут будет ночью.

   – Ах ты старый пень! – обругал себя Ерохин. – Давай, ползи! Выбирайся отсюда!

   И пополз, куда деваться. На этот раз вышло лучше – почти половину пути преодолел Василь Сергеич, прежде чем какой-то шум наверху заставил его вскинуть голову – и от этого простого движения весь его организм словно судорогой свело. Ерохин завопил и снова полетел вниз.

   Подождал, тяжело дыша. Но никто не появился. Значит, не добивать его пришли.

   Раз так, поехали снова. Василь Сергеич поднялся, закусив губу, и принялся карабкаться по стене, раскорячившись подобно крабу.

   И ведь почти получилось! У самого верха, когда совсем чуть-чуть оставалось до высохшей на солнце доски в глубоких трещинах, Ерохин ощутил предательскую дрожь в коленях. И почувствовал, что сейчас свалится капитально. Откуда-то пришло к нему понимание, что на этот раз ушибами не отделаться. «Позвоночник сломаю», – с ужасом подумал следователь. Представилось ему, как он лежит на дне колодца с переломанным хребтом, как долго мучительно умирает, и от этого жуткого видения остатки сил покинули Василь Сергеича окончательно.

   Но за миг до того, как его дрожащие пальцы разжались, кто-то схватил его за шкирку и рванул наверх, к теплу, воздуху и жизни. Словно ангелы вознесли Ерохина к себе.

   Следователь тяжело перевалился через край колодца и шмякнулся на землю.

   – Ты что ж, мил человек, другого прохладного места не нашел? – прогудели над ним.

   Василь Сергеич перекатился на спину и попробовал сесть, но тело не слушалось. Спаситель протянул ему руку и помог подняться.

   – Скинули меня туда, – стуча зубами, ответил Ерохин, нервно оглядываясь и еще не до конца поверив, что помощь пришла так быстро.

   – Нету здесь никого, нету, – успокоил мужик, правильно поняв его беспокойство. – В эту дубраву отродясь никто не ходит, кроме чужаков. Тут клещей полно.

   Он обвел рукой лес. Ерохин взглянул на него пристальнее.

   Здоровенный, загорелый докрасна, голубоглазый. Лицо умное, насмешливое, в ранних морщинах. На голове какая-то странная сетчатая конструкция, а за ухом проводок торчит… Глухой!

   – Ты пасечник! – догадался Василь Сергеич.

   – Он самый. Илья.

   – Василий.

   Ерохин крепко пожал протянутую ладонь.

   – Пойдем-ка ко мне на пасеку, Василий, тебе хлебнуть надо. На тебе лица нет. Да и милицию вызовем. Или как она там сейчас зовется… Полиция?

   – Я сам милиционер, – буркнул Ерохин.

   – Будет врать!

   – Чесслово.

   Пасечник покосился на следователя, но, кажется, не особо поверил. «За кого ж он меня принимает?»

   Разъяснилось это на пасеке. Ульи гудели так, словно их вот-вот должно было разорвать изнутри. Ерохин пчел побаивался, а провожатый его шел спокойно, словно и не было вокруг сотен жужжащих насекомых.

   – Журналист ты, – уверенно сказал Илья, пока Василь Сергеич жадно глотал прохладное пиво и приходил в себя. Домишко рядом с пасекой стоял малюсенький, ну прямо-таки туалетная будка, однако же нашлось в этой будке все необходимое. За домиком ржавела старая, видавшая виды «Нива» с прицепом. – Разведываешь, что тут у нас за дела творятся на Поляне.

   И тут до Василь Сергеича дошло.

   А ведь эти, которые его сбросили, решили точно так же! А он-то голову ломал, что за отморозки покусились на жизнь аж целого следователя прокуратуры!

   – А ты его видел, этого журналиста?

   – Я нет, а деревенские видали.

   – И каков он собой? – напряженно спросил Ерохин, предвидя ответ.

   – Да такой же, как ты, – рассмеялся пасечник и подмигнул, словно подыгрывал его игре. – Мелкий, седой.

   – Ну уж мелкий! – обиделся Василь Сергеич.

   – Ладно-ладно, не сердись! – Илья примирительно улыбнулся и подлил еще пива. – Для меня все мелкие.

   Ерохин быстро складывал в уме новые факты. Журналист, значит, мелкий и седой. А «Лендровер» большой и черный. И те двое из «Лендровера» говорили о том, что двое суток кто-то шныряет вокруг, и это обстоятельство их не радовало…

   – А скажи мне, Илья, – задушевнейшим тоном начал Василь Сергеевич, – зачем это к вам солидные люди на московских номерах наведываются?

   Пасечник улыбаться перестал, голову склонил набок. Ерохин заметил, что слуховой аппарат Илья успел вытащить, и мимоходом удивился: что ж это получается, он нормально слышит?

   – Ты о чем, Вась?

   – О том, что я следователь прокуратуры, – уже нормальным своим сердитым голосом сказал Ерохин. – Удостоверение в пиджаке осталось, а то бы показал. А московская братва приняла меня, как и ты, за журналиста и едва жизни не лишила. Что это значит, сечешь?

   – Что?

   – Во-первых, что совсем оборзели, берегов не видят. – Ерохин загнул один палец. – Во-вторых, им есть что скрывать. Ты местный, все дела знаешь. Так объясни мне, за что шесть человек полегло?

   …Когда полчаса спустя уазик Гнатюка подъехал к пасеке, оперативник обнаружил шефа курящим на крыльце.

   «Вот те раз! Он же бросил!»

   Вид у обычно собранного Ерохина был усталый и зверски потрепанный. По телефону с чужого номера шеф ничего объяснять не стал, только сказал, где его найти.

   – Василь Сергеич, что случи…

   – Поехали, Вань. – Ерохин с силой загасил сигарету в пепельнице. – Все разговоры по дороге.

   …Выслушав версию Ерохина от начала до конца, Гнатюк свернул на обочину и встал, забыв включить аварийки.

   – Хочешь сказать, они все это затеяли из-за куска земли? – недоверчиво спросил он.

   – Из-за очень дорогого куска земли, – поправил Ерохин. – Пасечник говорит, он видел план застройки. Они не просто избушку на курьих ножках хотят там забабахать, Вань. А отель! Даже название придумали: «Гнездо».

   – Почему «Гнездо»?

   – Потому что высоко.

   – А-а-а…

   Гнатюк снова замолчал.

   – А доказательства, Василь Сергеич? – спросил он наконец. – Нету же ничего, кроме рассказа этого пчеловода. Ты сам-то почему ему поверил?

   – Почему поверил? – усмехнулся Ерохин. – Я тебе объясню. Потому что эти двое из ларца меня пытались прикончить без всяких там реверансов. Ни поговорить, ни припугнуть, ни денег сунуть! Смекаешь? Они по-простому решают проблемы. Вот появился журналист, который вынюхивает насчет продажи старого пансионата и незаконного расширения земель за счет территории государственного природного заказника. Журналист не простой, а въедливый: раскопал подробности прежних исчезновений людей и даже попытался привлечь внимание общественности. Один раз ему это не удалось, второй не удалось – а ну как третий удастся?

   – Да что там какой-то журналюга! – не выдержал Гнатюк. – У них все сверху донизу куплено, чихали они на разоблачения.

   – Этого мы с тобой не знаем. Люди приезжают по-тихому, номера маскируют, сидят настороже. Ты думаешь, директор по доброте душевной за мной своего человечка послал? Нет, он пытался предупредить тех, из коттеджа: мол, шпионят за вами, ребятки. А те, не разобравшись, попытались меня убрать. Да так, чтобы все списали на несчастный случай.

   – Выходит, все убийства – чтобы дурная слава о Сосновой Поляне пошла?

   – Верно. Чтобы народишко отвадить, Вань. Иначе больно много вони могло подняться, когда люди застройку бы увидели.

   Гнатюк приоткрыл окно, закурил и нервно выпустил дым. От проносившихся мимо фур уазик покачивало, как на волнах.

   – Не может такого быть, Василь Сергеич! – сказал он наконец, не глядя на Ерохина. – Что хочешь со мной делай – не поверю. Что директор-ворюга решил собственный пансионат разорить и сбагрить залетным бизнесменам – соглашусь. Что руки он собирается на этом нагреть – ни секунды не сомневаюсь. Что служба безопасности у бизнесмена из бывших урок набрана – легко допущу. Но чтобы они за-ради этого бизнеса весь последний год туристов истребляли? И все только для того, чтобы людишки возмущаться не начали? Да мы для них – тьфу! плесень! – Гнатюк поднял руку и растер что-то невидимое в пальцах. – Полагаешь, они из-за всяких приокских колхозников станут утруждаться и под вышку себя подводить?

   Он приоткрыл дверь и сплюнул на траву, туда же метко бросил окурок. Окурок зашипел и погас.

   – Прости уж, Василь Сергеич, да только ерунда это все, – подытожил Гнатюк. – Не там ты роешь.

   Вернувшись в отдел, Ерохин отдал необходимые распоряжения, доложился начальству и закрылся в своем кабинете. Ему надо было подумать.

   Но пораскинуть мозгами толком не дали: в дверь постучали, и в комнату вкатился жизнерадостный эксперт Угличин, помахивая пачкой снимков.

   – Я ведь по твою душу, Василий, – обрадовал он. – Значитца, смотри сюда: видишь следы протекторов?

   – Вижу, – хмуро согласился Ерохин, рассматривая фотографию.

   – А ты чего какой невеселый? Зря, зря. Глянь-ка внимательнее: видишь, вот тут машина поворачивала?

   – Угу.

   – Колеса видишь?

   – Следы колес, – уточнил дотошный Ерохин.

   – Само собой!

   – Вижу. И что? Мы с тобой вчера это уже рассматривали.

   – Верно. Но вот что мы не рассмотрели, так это вот такусенькую линию…

   Эксперт сунул под нос Ерохину другой снимок и провел по нему карандашом.

   Василь Сергеевич нахмурился. Никакой линии он не видел, хоть тресни.

   – Что мы здесь наблюдаем? – учительским тоном осведомился Угличин. – А наблюдаем мы здесь, товарищ Ерохин, не что иное как перекрытие следов колес автомашины следами другого транспортного средства.

   И тут следователя осенило.

   – Прицеп! – ахнул он.

   – Вот именно! – эксперт лучился довольством. – Видно только при повышенном контрасте и сильном увеличении. Но я тебе с высоты моего, без дураков, немалого опыта зуб даю, Вася, что здесь проезжала тачка с прицепом. Может, даже и коронку поставил бы на кон. Керамическую.

   Некоторое время Ерохин без выражения смотрел на фотографию.

   – Старый я стал, – наконец сказал он. – Списывать меня пора, Саша.

   – И спишут! – успокоил эксперт. – Будешь тогда лежать на травке и поплевывать в потолок.

   «На травке, – повторил Ерохин, когда Угличин ушел, напевая под нос “Интернационал”. – И в потолок поплевывать».

   Он поднял трубку.

   – Машина мне нужна. Да, снова в Балакирево. И вот еще что…

   Пчелиный хор нестройно распевал акафисты, и травы дурманили голову, и солнце заходящее простреливало каждый дубовый лист золотой стрелой.

   Той же тропой, которой его сегодня уже вели, Ерохин прошел к пасеке и остановился недалеко от улья.

   Пасечник сидел на крыльце, разложив руки запястьями кверху на коленях – не то молился, не то ловил вечерние лучи.

   – Вот с рукой ты напортачил, – издалека сказал Ерохин.

   Пасечник осторожно согнал с запястья присевшую пчелу.

   – Да-да, именно это, – согласился Василь Сергеич, шагнув ближе к убийце. – Когда ты помогал мне подняться, дал левую. А когда здороваться стал, протянул правую. Это все потому, Илья, что первое действие у тебя было непроизвольное, а второе осмысленное.

   Пчела сделала круг и снова вернулась на запястье.

   – Ты левша, голубчик мой, – с сожалением сказал Василь Сергеич. – И постарался сей факт скрыть. Зачем, спрашивается? Потому что знал, что искать мы будем левшу. Кстати, все равно зря старался. Твой прицеп следы оставил в лесу.

   – Так и думал! – пчеловод раздосадованно щелкнул пальцами. – Вот что значит в спешке все делать…

   – Ты что же, хотел тела погрузить в прицеп?

   – Хотел, – спокойно кивнул Илья. – Да не успел. Балакиревские пацаны заявились, надо было сматываться. Если б не они, я бы и следы замел, как всегда, и от этих шестерых ничего бы не оставил.

   Ерохин подумал и присел на корточки, привалился спиной к дождевой бочке. Страшно ему отчего-то не было. Солнце светило в глаза, и он приложил руку козырьком ко лбу.

   – Остальных – тоже ты?

   – А кто же! – удивился пасечник. – Потихонечку, помаленечку…

   Он ласково провел пальцем над пчелой – будто гладил воздух.

   – А машины куда девал?

   – Одну к Марьину озеру отогнал, чтобы ментов с толку сбить, – рассудительно отозвался пасечник. – А другую в болоте утопил. Тут у нас такие болота, Василий, – танк можно схоронить, не то что легковушку.

   Пчела, наконец, снялась и тяжело полетела домой, к улью.

   Ерохин смотрел на загорелого голубоглазого великана, улыбающегося ей вслед.

   – Зачем же ты, Илюша, такой грех на душу взял?

   Пасечник перевел на следователя непонимающий взгляд.

   – Ты о чем, Вася? Какой-такой грех?

   – Людей ты убил, Илья, – ласково, словно разговаривая с ребенком, напомнил Ерохин. – Многих людей. Вчера вот шестерых, до этого четверых и прежде троих…

   Василь Сергеич осекся. Пасечник смеялся. В лесу отозвалась свистом какая-то пичужка.

   – Какие же это люди? – мягко и в то же время снисходительно сказал Илья, отсмеявшись. – Ты, Вась, глупость сморозил, честное слово! Это не люди, это совсем другие существа. Не хомо сапиенсы даже.

   Он поднялся, и Ерохин быстро сунул руку к кобуре. Но пасечник зашел в дом и почти сразу вернулся с двумя кружками.

   – Не пиво, квас, – он протянул одну следователю. – Домашний!

   Василь Сергеич сжал ледяное стекло в ладонях. Илья отпил как ни в чем не бывало и вытер ладонью губы.

   – Фух! Хорошо! Так о чем мы с тобой?..

   – Про хомо сапиенсов.

   – Точно. Василий, ты же умный человек. Неужели ты в самом деле думаешь, что вот эти, которых я кончил – они из наших, из людей?

   – Думаю, да, – очень серьезно сказал Ерохин.

   Пасечник сдвинул брови и некоторое время пристально смотрел на него. Затем отставил кружку в сторону.

   – Ты не шутишь? Да видел ли ты их, Вася? Видел, что они делают? Ты посмотри вокруг! – Он взмахнул рукой. – Глянь, какая красотища! Река течет, сосны шумят! Какому человеку придет на ум все это изгадить и испортить? Нет такого человека! Может, один выродок найдется на тысячу, да и тот умом тронувшийся. А эти… Сосны рубят для костров. Бутылки расстреливают. Вся земля в осколках, вся изранена! По соловьям из духовки палят, тыц-тыц-тыц свой врубают, так что лес содрогается! А дерьма от них сколько! Бывает, придешь – и вся поляна в кучах, будто стая болезных кобелей дристала! А это всего лишь одна семья приезжала отдыхать. И все в мусоре, все в гадости!

   Он перевел дух:

   – Я давно понял: это для них не родное место, не родная земля. Они не отсюда, Вася! Это лимита понаехавшая, с другой планеты! Не знаю, зачем они здесь. Может, базы готовят для своих кораблей. Поработают тут, испортят все что можно – и вернутся к себе на какой-нибудь Ыхдыщ. С нашей Землей им можно не церемониться, мы для них туалет планетарного масштаба! Ты видел, как они на соснах матерщину вырезают? Как в песок на берегу консервные банки закапывают? Слышал, как орут не переставая? Нет, Василий, это никакие не люди, – с глубоким убеждением сказал он. – Это инопланетные твари, которых надо уничтожать. Двух прикончишь, трех, двадцать трех – глядишь, оставшиеся задумаются. Испугаются! Не станут соваться больше туда, где их брат пропадает. А я за ними грязь и мерзость приберу, сосны залечу, песок прибрежный почищу – и понемногу снова станет можно жить.

   Пасечник одним глотком опустошил кружку и с громким стуком поставил на крыльцо.

   – Я ведь когда первый раз на этих уродов наткнулся, глазам не поверил. – Он доверительно подался к Ерохину. – Но еще не понял, кто они такие. Наивный был, глупый. Вышел к ним и говорю по-человечески: что ж вы, братцы, делаете? Зачем же вы все вокруг портите? Приехали красотой любоваться, и сами же ее превращаете в помойку. – Он сделал паузу. – Двое их было, молодые парни.

   – А они? – после недолгого молчания спросил Ерохин.

   – А они давать ржать! И гогочут-то не по-нашему. У них смех другой, не замечал? Не могут они наши голоса в точности повторить, все у них не то визгливо, не то гнусаво выходит. Речевой аппарат, я так мыслю, иначе устроен.

   – Тогда ты их и прикончил? Тех двоих?

   – Не сразу. Сначала стыдить пытался. Потом махнул рукой, сам пошел мусор по поляне собирать. Тут один в меня пивной банкой кинул.

   Ерохин на секунду прикрыл глаза.

   – А второй ружьишко наставил, – спокойно продолжал Илья, – и говорит: ползи, говорит, сюда, раз ты такой чистоплотный.

   Пасечник покачал головой с тихим недоумением:

   – Ну, люди разве, а? Нет, конечно. Когда до меня дошло, все остальное легко стало.

   Посидели молча, слушая угасающее пчелиное гудение. Солнечный луч мазнул теплом Ерохина по щеке.

   – А другие? – вздохнув, спросил он. – Те, у которых ты машину на озеро отогнал?

   – Да в точности такие же! – рассмеялся Илья. – Вася, ты пойми: они все одинаковые! Все как под копирку слепленные. Ну бывает, еще собаку заведут – я так полагаю, мимикрировать пытаются. Но ведь и собаки у них получаются поганые, злобные: детей кусают, кошек рвут.

   Ерохин вспомнил соседского дурного алабая и дернул головой.

   – Ты подумай, Вася, – воззвал пасечник, – какой мерзостью надо быть, чтобы даже собак портить! И так со всем, к чему они прикасаются. Так что у нас с тобой как у представителей человеческой расы только один путь: истреблять эту гадину везде, где только ни увидишь. Иначе они нас задавят, Вась.

   Он поднялся и расправил плечи. Край тени коснулся Ерохина.

   – Пока что они маскируются. Под людей косят! Но если их не выжигать каленым железом, они притворяться перестанут, и очень скоро! Их ведь все больше и больше здесь высаживается. Запоминай: морды свои они не любят светить, тачки тонируют наглухо. Ходят группами, по одному этих уродов редко встретишь. Но самый верный признак: всегда вокруг них дерьмо и разорение. Нельзя нам бездействовать, никак нельзя! Сожрут они нас, Вася, и не подавятся.

   – Как это – поработят, что ли? – с кривой усмешкой поинтересовался Ерохин.

   – Может, поработят, а может, вчистую изведут, – без улыбки кивнул Илья. – А то еще хуже – превратят в таких же, как они сами. И станешь ты на детских площадках выпивать и щелкать по-ихнему…

   Он оборвал речь на полуслове и хлопнул себя по лбу:

   – Ах ты ж, господи! Чуть не забыл. Слушай сюда, Василий: есть еще один способ отличить этих пришлых уродов от нас. Самый верный.

   Он вытащил из отвисшего нагрудного кармана слуховой аппарат и бросил на колени Ерохину.

   – Я там с ресивером малость похимичил и еще кой-чего подкрутил. Эти, с Ыхдыща, на низких частотах общаются. Наше ухо их «чвак-чвак» не разбирает, а вот с этой конструкцией, – он кивнул на слуховой аппарат, – все сразу слышно. Пользуйся, Вася!

   Ерохин оторопело молчал. Пасечник прищурился на закат и кротко улыбнулся.

   – Жалко, не много я успел. Пытался тебе глаза отвести байками, но ты башковитый, все просек. Еще бы пару годиков мне потрудиться – и стало бы у нас на берегу совсем чисто!

   – Что ж ты меня в колодце не оставил? – тихо спросил Ерохин.

   Пасечник изумленно уставился на него.

   – Что я тебе, зверь, что ли?

   Из-под крыльца выбралась меленькая тощая кошка и ласково потерлась об ноги пасечника.

   – А, Манюся моя! – обрадовался Илья. – Ишь, попрощаться вышла, чуткая душа.

   Ерохин вздохнул, вытащил рацию и сказал:

   – Да. Теперь можно.

   Месяц спустя

   Василь Сергеич приехал к родителям в пятницу вечером, привез отцу лекарств, а матери новую кастрюлю. Июль выдался прохладный, вечерами приходилось накидывать рубаху.

   – Дождя бы еще хорошего, – прокряхтел отец, обняв его. – Чтоб уж пролило так пролило!

   Ужинали отварной картошкой с лисичками в сметане – как любил Василь Сергеич. После ужина Ерохин вышел из дома посмотреть закат. Размякшее солнце таяло в дымке, растянувшейся вдоль горизонта. Над ним небо светлело до прозрачности, как озерная вода, и где-то высоко-высоко из этой прозрачности выплывала первая звезда – яркая, чистая.

   Деликатно завибрировал телефон.

   – Слушаю.

   – Не знаю, где ты это записал, – сказал Угличин, по привычке переходя сразу к делу. – Но наши утверждают, это не помехи. Откуда ты такую странную трескотню взял, а, Василь Сергеич? Неужели птица?

   – У соседа в доме прослушку поставил, – думая о своем, пробормотал Ерохин. – Принимающую низкие частоты. Не помехи, говоришь…

   – Василь Сергеич, ты там сам принял, что ли? – осведомился Угличин. – Какие еще низкие частоты?

   Ерохин отключил телефон.

   – В слуховом аппарате, – в пустоту сказал он.

   Налетел ветер. Ерохин закрыл глаза, слушая, как шумят вокруг старые яблони, посаженные еще его дедом. На мгновение он растворился в окружающем его мире и ощутил, как зреют и наливаются на деревьях яблоки, как корни медленно переплетаются под землей, как шепчет и клонится за баней некошеная трава. Над головой сияла звезда. Мир был огромен и вечен, и следователь Ерохин был огромен и вечен, а может, мал и преходящ, это совершенно не имело значения.

   Что-то захрипело поблизости, и с щелчком включился динамик.

   – А я на зоне был фартовым пацаном! – заорал певец. – Да, тля, фартовым, тля, фартовым, тля, пацанчиком!

   Ерохин дернулся как от удара и широко открыл глаза.

   За соседским забором загорланили, завопили, перекрикивая друг друга. Захлопали двери, кто-то выматерился от души, споткнувшись об порог.

   – Вован, где бухло? – загнусавил женский голос.

   – Я те чо, неясно сказал? Дура, блин.

   – Да пошел ты!

   – Сама пошла!

   Ерохин с окаменевшим лицом отодвинулся в тень.

   – Сукой буду, вискарь брали!

   – В багажнике глянь.

   – Я не понял, а чо с музоном?

   – Паш, врубай!

   И Паша врубил.

   – Все девки будут наши! – надсадно взвыл певец. – Скажу я, не тая: коль бабе кинешь сотку, она уже твоя!

   «Всегда вокруг них дерьмо и разорение», – внезапно припомнилось Ерохину.

   Остервенело залаял алабай.

   – Пристрелю, сука!

   – Мальчики, это кобель!

   – Правильно, сука у нас – это ты.

   Заржали радостно и удовлетворенно. Кто-то проломился через малинник к забору и встал к Ерохину лицом. Зажурчала струя.

   «Сожрут они нас, Вася, и не подавятся».

   – Мангал где?

   – У-у, мяско! Ирка, у тебя тоже мяско!

   – Отвали!

   – А я слабаю вам шансон да под шикарный закусон!

   Алабай надрывался у калитки.

   – О, идея! Давайте Дику татушку наколем!

   – А чо, прикольно! На загривке, а?

   – Вован, мы ща твою псину облагородим!

   «Так что у нас с тобой как у представителей человеческой расы один путь».

   Ерохин вытащил слуховой аппарат и вставил в ухо.

   – Чиолк-талк! – после паузы заклекотал аппарат. – Чток-чток-чток! Ктечк-ичик!

   – Кичк! – отозвались с другой стороны. – Клок! Клок!

   «Заявление на увольнение в понедельник подам, – спокойно подумал Ерохин. – Много их, конечно. Нас пока больше. Но если меры не принять, здесь будет их база, а должна быть наша земля».

   Он привычным движением поправил кобуру на поясе, одернул рубаху – и уверенно двинулся туда, откуда доносились веселые пьяные голоса.

   «Урок номер шесть» я до сих пор перечитываю с удовлетворением. В нем есть извращенная красота гнилого плода. Он противный настолько, что это даже мило.

   Я убью тебя сегодня.

   Ты об этом, конечно, не догадываешься. Несмотря на то, что ты видишь меня, или, вернее, скользишь по мне незаинтересованным взглядом. Где твоя интуиция, милая? Ты движешься мимо легкой походкой, такой воздушной и в то же время стремительной, что кажется, вот-вот взлетишь и начнешь танцевать в воздухе. Но танца еще нет; он близок, он рождается в твоем теле, в твоих золотых кудряшках, в улице, которую ты пересекаешь, улыбаясь торговцу фруктами, и, глядя тебе вслед, тот неосознанно покачивает головой в такт твоим шагам.

   Вот что значит танцующая походка.

   Во всем городе так ходишь только ты одна.

   И тебя, моя девочка, я убью сегодня.

   Мостовая не танцует подо мной, и торговец фруктами не таращится мне вслед. Мало кто оборачивается на бегунов. Я транслирую унылую безобидность, излучаю флюиды спасительной банальности. Спасительной для меня, а не для тебя, ха-ха-ха! Как видишь, я шутник.

   Нет никого опаснее веселых людей. Никогда не знаешь, над чем они смеются на самом деле. Это урок номер один.

   Все уроки преподносятся нам слишком поздно. Это урок номер два.

   Ты проходишь мимо библиотеки и издалека машешь рукой библиотекарше, пятнистой как гиена старухе, с кряхтением спускающейся с крыльца. У нее обвисшие квадратные брыли, как будто она припрятала за щеками по небольшой книжке и дома в темноте вытащит сперва одну, затем другую и сожрет с алчным урчанием, придерживая их тонкими скрюченными пальчиками. Все библиотекари едят книги. Разница между ними только в том, что одни – жуют, а другие – глотают.

   Когда я рассказывал об этом в детстве, меня называли психом.

   Урок номер три: лучший способ избежать таких дразнилок – стать психом на самом деле.

   Правда, потом родители заставили меня записаться в библиотеку. Там висел плакат: «Автор пишет только половину книги: другую половину пишет читатель». Старая карга до сих пор подбирает мне книжки по вкусу. По вкусу! Каламбур, но мне от него не смешно! Я каждый раз смотрю, не обглоданы ли корешки, но пока она ни разу не попалась. Я даже пытался забраться в библиотечные подвалы, где у нее наверняка прикопана пара скелетов, и мечтал о том, как прославлюсь, когда выведу ее на чистую воду, но вместо этого из библиотеки вывели меня. За ухо. Как последнюю шпану. У-у, мерзкая грымза.

   То ли дело ты, девочка моя. Ты идешь дальше, а я бегу за тобой.

   На мне синее трико с вытянутыми коленями, красные кеды со стоптанными носами и не по размеру большая футболка. Просто гигантская. Цвет ее трудноопределим. Я вызываю улыбку, которую люди стараются скрывать, потому что смеяться над бегущими толстяками с подпрыгивающими бабьими сиськами считается неприличным. Можете поржать над стремительным, как пуля, мускулистым двадцатилетним засранцем в лосинах, обтягивающих накачанный зад, при виде которого девочки из старших классов забывают, о чем чирикали, и смотрят вслед его обладателю с открытыми клювами. Вам никто слова не скажет. Но упаси вас бог покуситься на наше, жирдяев, чувство собственного достоинства. У нас его нет, кстати, но это никого не волнует.

   Я бегу за тобой, моя прелесть, моя легконогая Артемида с кожей цвета молочной карамели. Я делаю вид, что не смотрю. Твои безупречные икры, круглая выпуклая попка, живот, который ты так любишь демонстрировать, и право слово, он этого стоит, подтянутый животик с нежнейшей впадинкой пупка, крошечного и манящего, как ракушка (приложил бы ухо и слушал, слушал, а бурчание твоего желудка сошло бы за божественную музыку сфер) – все твое прекрасное тело есть результат бесконечных однообразных упражнений, которые ты с упоительным вдохновением описываешь на своей страничке в сети. Фитнес-гимны исторгаются из тебя каждый божий день, и мне страшно представить, сколько безмозглых канареек, вкусив их острой горечи – ведь ты так язвительна и безжалостна в своих проповедях, моя милая, – хватаются за гантели и бешено пытаются накачать свои вялые мускулюсы, чтобы только перестать быть похожими на самих себя.

   Я люблю читать тебя по утрам за чашкой кофе с бутербродом. Ни в одном занятии не достигла ты такого совершенства, как в обличении человеческой распущенности, о прелестный бичеватель рыхлых ляжек и вислых жоп. Ты выжигаешь жир из наших тел огнем и каленым железом (начинать с полутора килограмм, постепенно увеличивать вес).

   О, Савонарола нашего города, думаю я, какой город, такой и проповедник, думаю я, и хохочу, и бутерброд не лезет мне в глотку, а кофе расплескивается по столу.

   Твое копье разит без промаха.

   Как и мое, хе-хе.

   Никто никогда не спрашивал меня, я ли убил тех девушек. Была ли их кровь похожа на жидкий вишневый крем, вытекающий из надкусанной конфеты? Морщил ли я нос от запаха их отслаивающегося жира, желтого, как вареная утиная кожа? Выбрал ли я этих двоих, потому что они казались мне похожими на меня?

   Мы не верим в то, что видим: мы видим то, во что верим. Если бы я сказал вам, что я не знаю ответов на эти вопросы, поверили бы вы мне?

   Девушки приходили во сне. Клюквенные губы, потные груди, необъятные зады, кожа источает сладчайший аромат – аромат фломастера, который только что лизнули. Но еще прежде демон неутолимой похоти овладевал моим духом и телом. Он виновен, не я! Он, а не я обретал свободу, вырываясь из плена дряблых складок, и мчался за ними, точный и безжалостный, как стрекоза.

   Предлагаю замять для ясности вопрос, по душе ли мне то, что он творил. Чтобы ответить на него, сперва стоило бы определить, где заканчивается моя душа и начинается его. Способны вы на это? Тогда закупорьте себе глотку своими вопросами.

   Оба раза, проснувшись в своей постели, я безуспешно искал следы содеянного. Демон умнее меня. Пятна на простыне я застирывал, хотя вряд ли они могли служить доказательством чего бы то ни было, кроме того очевидного факта, что на кровати спал мужчина. А больше ничего не находилось. Сосущий жар в моих чреслах, отпечатавшаяся на изнанке век тающая память об алчных соитиях, эхо стонов и сытого смеха того, кто высвободился из меня, – что из всего этого вы хотите пришить к делу? Я всего лишь видел сны, а когда просыпался, шел и смотрел утренние новости об убийстве.

   Но как же до обидного мало я помню!

   Урок номер четыре: если задумаете убить кого-то, непременно захватите блокнот. Вам потом пригодятся ваши маленькие заметки на полях.

   Полиция бездействовала. Я следил за тем, что пишут в газетах. Кажется, больше всего они жаждали уверовать в то, что бедные девушки сами вспороли себе животы, отрезав до этого кое-какие фрагменты тела, отличавшиеся избыточным весом.

   Пригоршня шума, щепотка истерики, два грамма паники, и все стихло.

   Я хотел орать, трубить, подобно взбесившемуся слону, ломиться, топча их замшелые мозги многотонной ступней истины. Ступня истины, бивень правды… К черту эту лажу. Мой трусливый город бросал мне вызов, притворяясь, что ничего особенного не происходит, за исключением того, что две девицы, книжные черви, посетившие наш тихий край, чтобы побродить с томиком де Мюссе по дубовым рощам, столь живописным в это время года, отчего-то сдохли в луже собственной крови (как будто можно сдохнуть в луже чужой, а впрочем, почему бы и нет, детка) и местами выглядели так, словно их приготовили на продажу взыскательному покупателю. Три кило мяса, немножко костей и чуточку сала, будьте любезны, оно придает нежный вкус, если не переборщить.

   Жидкий вишневый крем? «Ничего не знаю об этом», – сказал бы я полиции. Когда я просыпался, мои руки не были испачканы ничем, кроме семени.

   Город потрепетал, как ноздри девственницы, узревшей сорок разбойников в ночном лесу, и успокоился. Это кто-то чужой, сказали они, какой-то монстр, путешествующий автостопом. А может быть, наоборот, он водит машину, белый фургон с резиновой куклой, присобаченной на капот, его еще видели в тысяче километров отсюда, где тоже что-то такое случилось с девицей, испытывающей пристрастие к дубовым рощам в это время года.

   Отсюда вывод: во всем виноваты дубы.

   Их нежелание признать очевидное казалось насмешкой. Смех над собой я еще мог вынести. Но демон – лучшее, что есть во мне, и лучшее, что есть в этом вонючем затхлом городе, где пятнистые библиотекарши пожирают по ночам книги, прикрывая от наслаждения морщинистые веки, а тонконогие девы с лицами мадонн нанизывают на вертел своей безупречности рыдающих тучных куропаток.

   Когда в комнате душно, вы открываете окно.

   Или берете камень.

   Урок номер пять: если у вас есть пистолет, приберегите доброе слово для другого случая.

   У меня не было пистолета. Длинный охотничий нож, болтающийся на ремне под растянутой футболкой, гораздо лучше подходит для моих целей. Они не смогут отмахнуться от тебя, девочка моя, как отмахнулись от несчастных толстух. «Рупор здорового образа жизни нашего общества найден истерзанным на заднем дворе собственного дома!» Ха-ха, истерзанный рупор – это неплохо. Для одних ты рупор, моя прелесть, для других фетиш, для третьих чистый концентрат ненависти… А для меня – пропуск в эдем.

   Заметь, ты нигде не фигурируешь как человек. Обидно, разве нет? Я это исправлю.

   Спасительный белый фургон с куклой на капоте не явится, чтобы отвести подозрения. Автостопщик не проскользнет ободранным призраком мимо твоего дома. Пришло время покончить с этой чушью раз и навсегда, силой распахнуть людям глаза, чтобы никто из них, включая старую дуру, откладывающую яйца среди заплесневелых страниц, спрятанных в бездонном хранилище библиотеки, не смог отвести взгляд от главного, того, ради чего все затеяно: я – здесь, среди вас!

   Я – лучший из вас.

   Иначе демон не выбрал бы меня.

   Ты сворачиваешь на узкую улицу, поднимающуюся вверх, но ступаешь по-прежнему легко. Зато я обливаюсь потом, медленно труся на противоположной стороне под прикрытием деревьев. Ничего, мне осталось немного. Ты откроешь калитку, я зайду за тобой и спустя какое-то время стану ближе к своему демону, настолько ближе, что, возможно, в другой раз он возьмет меня с собой.

   Тогда я буду помнить все, а не только смывать по утрам с ладоней липкий итог минувшей ночи, отчаянно и безуспешно пытаясь воскресить в памяти само действо.

   Нет, мне не жаль тебя. Одних людей после смерти становится меньше, как, например, тех двух толстух, от которых уже сейчас почти ничего не осталось, кроме некоего усредненного образа случайной жертвы. Других – больше. Ты из вторых. Когда о твоей гибели станет известно, каждое твое слово подхватят и разнесут, как ветер разносит пыль и мусор. Ты будешь заметна всем, точно памятник на холме. Тебя станут цитировать те, кто в настоящую минуту понятия не имеет о твоем существовании. Вот что я принесу тебе, моя карамельная радость! Разве плохо?

   Садовая калитка все ближе, улица безлюдна, дома озарены солнцем и дремлют в полуденной неге. Собаки свернулись как ящерицы. Я проскользну за тобой незамеченным, пройдет совсем немного времени, и мы с моим демоном воссоединимся.

   Двадцать шагов.

   Десять.

   Пять.

   Ты готова, девочка моя?

   Я готов.

   Калитка приоткрыта, листья трепещут как флаги, возвещая мой приход. Ты уже успела скрыться за домом – как быстро! – и я ускоряю шаг, пытаясь догнать тебя, пальцы сжимают нагревшуюся рукоятку ножа, лезвие – клюв аиста, что несет возрождение, он вот-вот заклюет тебя, достаточно одного клевка и…

   ХРЫМС!

   Небо в красных брызгах опрокидывается надо мной. Как это могло что это что это что это кто-нибудь почему так больно кто-нибудь не может быть так больно аааааааа демон где он исчез нет пускай обратно не хочу не хочу не хочу так больно и почему все красн… кто-ниб… объясн… ыыыыыыыыыыыыыыыыыых…

   Я выхожу из-за дерева, обтирая клюку носовым платком. Он лежит на земле и таращится на меня единственным оставшимся глазом, разевая рот с обломками зубов. Хороший удар! Тихо-тихо-тихо, мой мальчик! Не нужно шуметь.

   Давай-ка вот так… чтобы ты не вздумал громко стонать… чш-ш, уже все! Нет, ее здесь нет, она давно скрылась в доме – моя милая сочная наживка. Девочка хороша, правда? Она как крысолов, за которым вы, маленькие безмозглые крысята, идете следом, уверенные, что это ваш собственный выбор, не догадываясь, что вам все это время насвистывали манящую песенку.

   Я назвала тебя безмозглым, мой жирный умирающий мальчуган? Прости. И у тех двух приезжих дурочек я попросила бы прощения, будь они живы. Вы не заслуживаете такого отношения. Ведь далеко не каждый из наших посетителей догадывался, кто я. За последний год – только вы трое. Ну, еще десяток-другой, но это было так давно… Я даже не помню, где они лежат. Да, я иногда случайно выдаю себя. Что ж поделать: старость.

   Потерпи, здесь нужно перерезать, иначе выйдет неубедительно. Ведь ты напал на нее, она защищалась, у нее в руках случайно оказался секатор… Хрипеть можешь, конечно! Я же не зверь. Мы, библиотекари, особая порода. Нас мало, к сожалению. Разбредаемся по маленьким городкам, живем здесь, поддерживая лучшее, что есть в людях. А ты как думаешь! Иначе вы давно перегрызли бы друг друга. Все держится только на нас. В маленьком городке библиотека – столп культуры. Что вы без книг? Ничто. Продвинутые макаки.

   Человек отличается от зверя не тем, что умеет играть, и не тем, что умеет смеяться. На это способны даже утконосы! Но книги пишете только вы, и пока это продолжается, вы остаетесь человечеством, а не стадом павианов.

   Когда закончится – тогда посмотрим.

   Волосы давай уберем и отложим в сторону. Как будто она с размаху сделала чирк! – и оно само слетело. Ее страх покажется всем убедительным, ты же гребаный псих, помнишь?

   Это не только твоя заслуга.

   Я подкармливала тебя помаленьку, запихивая в твою голову чуть больше дерьма, чем было в ней изначально. С того далекого дня, как ты заорал, что я откладываю яйца в старых книгах. Как ты себе это представляешь, интересно? Не в книгах, а в пыли, ее легко собрать в теплую кучу. И про щеки ты зря говорил гадости, вовсе и не там я храню их, а вот здесь, в складках подбородка… Господи, что ж ты так дергаешься! Не настолько я отвратительна, не надо этого ужаса в глазах. В глазу.

   Все, уже недолго осталось. Я тебе симпатизирую, мой пузатый кочанчик, иначе ты бы елозил тут на земле не меньше, чем те две дурынды. Ты правда верил, что убил их? Что твои потные ночные фантазии – эхо свершившегося преступления? Охо-хох… Чего только не вообразит ничтожество в попытке придать себе хоть немного величия.

   Нет, мой поросеночек, никого ты не убивал.

   Зато ты – продукт моего труда, и я думаю об этом с гордостью.

   Тебе самому никогда в жизни не прийти к этому бреду об избранности! Толстый неудачник, теребящий свой перец и мечтающий нафаршировать каждую встречную девчонку. По совести говоря, ты довольно отвратителен. Но мне нравится, что я сделала из тебя ровно то, что требовалось.

   Вот и сейчас… Последние штрихи. Перестань! Это мычание не украшает разумную личность. Большой и указательный, уж извини, я отброшу подальше. Для полноты картины.

   Ну вот и все. У тебя еще секунд двадцать. Значит, у меня тоже.

   Книги, книги, которые я подсовывала тебе, – вот откуда ты позаимствовал своего демона и идею о том, что ты избранный. Я кормила тебя с ложечки, а ты ел и при этом продолжал орать, что я пятнистое чудовище, занимающееся в библиотечных подвалах темными делишками (и даже пытался пробраться в мои подвалы, что уж совершенно напрасно). Неблагодарный мальчик. «Коллекционер» на первое, немного «Моби Дика» на второе, обильно сдобрить сверху Ницше, посыпать щепоткой Достоевского, на десерт предложить Набокова. Кто скажет, что у меня плохой вкус?

   Когда все закончится, я вернусь в свою библиотеку и буду и дальше приобщать детей к хорошей литературе. Ты не представляешь, как много можно добиться с помощью дюжины правильно подобранных книг.

   Никто из вас не представляет.

   Включая тех, кто их пишет.

   Когда я вошла в кабинет, в кресле для посетителей сидел человек. Пухлые ручки его были сложены на коленях, и он выжидательно смотрел на меня.

   «Так, – подумала я. – Так».

   Отчетливо помню свое состояние в ту минуту: злость пополам с усталостью, ставшей привычной, как тяжесть старого пальто на плечах.

   По-хорошему, следовало немедленно вызвать охрану. Отчего-то я не вспомнила про телефон, а представила, что нужно вернуться по коридору, закупоренному влажной духотой, и спуститься на один этаж. Сорок метров и два пролета удушающей жары – от одной только мысли о них бросало в пот. А в кабинете шумно гнали воздух два напольных вентилятора, белый и зеленый, создавая пусть фальшивый, но все-таки ветер.

   Под кондиционерами я легко простужаюсь, а мне нельзя болеть. Мне также нельзя уйти в отпуск, взять отгул или умереть. Если я умру, с Дорофеева станется поднять меня из гроба, чтобы публично отчитать перед остальными за недопустимое поведение.

   Поток воздуха от вентиляторов ерошил волосы, обдувал щеки. Я подошла к креслу и поставила портфель на стол, пытаясь сохранять непроницаемый вид. «Кабинет закрыт… Кто дал ключ? Должно быть, новый охранник, тот, с пористым носом… Не Катя же. У нее сейчас море, солнце…»

   Я опустилась в кресло и подняла на визитера мрачный взгляд.

   Невысокий полноватый человек лет сорока пяти с залысинами на висках. Улыбка доброжелательная, но не заискивающая. Поношенный костюм с засаленными обшлагами. Старомодный галстук. Неодинаковые запонки: одна круглая, другая – блестящий прямоугольник. Я схватываю такие детали по привычке, в надежде, что они когда-нибудь пригодятся для моей будущей книги.

   На лацкане пиджака – бейдж: «Представитель дьявола».

   Так и было написано: представитель. Визитер улыбался и смотрел на меня.

   Молчать было глупо, и я подавила вздох.

   – Так чей вы представитель?

   Собственно, мне все было понятно. Начинающая актриска решила в обход конкурентов прислать человека, чтобы договориться со мной. Терпеть не могу таких, уверенных, что для них всегда найдется короткий путь. Возможно, я не люблю их потому, что мне никогда не подворачивались лазейки и я вытаптывала бурелом на своем пути долго и упорно.

   – Здравствуйте, Елизавета Сергеевна. Я – представитель дьявола.

   – Оставьте этот цирк для кого-нибудь другого, – сухо попросила я. – Выкладывайте, что вам нужно, раз уж вы сюда проникли. И, кстати, сперва объясните, как вам это удалось.

   «Если охранник, уволить к чертовой матери. Если Катя…»

   – Нет-нет, Катерина Андреевна здесь совершенно ни при чем, – укоризненно сказал человечек и вдруг провел раскрытой ладонью в воздухе перед своим лицом – словно стирал невидимой тряпкой уравнение на доске.

   Сначала я даже не поняла, что изменилось. Несколько секунд я смотрела на него, пока вдруг до меня не дошло.

   Вентиляторы. Их звук исчез.

   Я уставилась на огромные лопасти, молотившие воздух. Два напольных вентилятора, один белый, другой зеленый. Я чувствительна к шуму, но тут уж выбирать не приходилось: или простужайся под кондиционером, или терпи.

   Сейчас вентиляторы молчали. Они не были выключены: лопасти вращались, но совершенно беззвучно. В комнате воцарилась благословенная тишина.

   – Я мог бы сделать так, чтобы стало прохладно, – сказал мой гость извиняющимся тоном. – Но вы склонны к простудам, я не рискну.

   Знаете, я поверила ему сразу же. Даже не то чтобы поверила… Просто мне стало совершенно очевидно, что передо мной действительно представитель дьявола.

   Хорошо помню, что в голове у меня стало очень ясно и пусто. До этой секунды я мало думала о человеке, сидевшем в моем кабинете. Лишь постольку, поскольку он создавал проблему на данный момент. Мысли скользили фоном: «Дорофеев завтра потребует результат, а мне нечего ему предъявить. Попробовать, что ли, еще ту польскую девочку? Но кот! Что с котом? Все бесполезно, у меня не получится…»

   Все шепотки враз оборвались. Я смотрела на представителя дьявола и ощущала, что у меня слегка пересохло во рту. Страха не было. Ничего не было, кроме бесконечного облегчения от того, что перестали шуметь вентиляторы.

   – Чай? Кофе? – наконец спросила я.

   Секунду он глядел, прищурившись, словно не веря мне, а потом облегченно улыбнулся:

   – Нет-нет, благодарю вас! У меня не так много времени, к сожалению. Если вы не возражаете, перейдем сразу к делу.

   Ах да, дело.

   Я начала догадываться, о чем пойдет речь. Я – один из винтиков колоссального проекта. Мы экранизируем «Мастера и Маргариту» – с размахом, спецэффектами и соответствующим бюджетом. Еще никакого фильма нет и в помине, а СМИ уже твердят о том, что через полтора года зрители увидят самый кассовый сериал последнего десятилетия. И обязательно прибавляют: «По культовой книге!»

   Здесь-то и кроется подвох.

   Видите ли, у каждого читателя культовой книги имеется свое четкое представление о том, как должны выглядеть герои. Предыдущие попытки попасть в зрительские ожидания оказались провальными. Мы не могли позволить себе потерпеть неудачу.

   За прошедшие четыре месяца я отсмотрела безумное количество кинопроб. Беседовала с несметным числом актеров и актрис. Вместе со мной аналогичной работой занимались еще пять человек. Мы нашли Азазелло, нашли Коровьева и Воланда, а Мастер появился из ниоткуда неделю назад, и сразу стало ясно, что он тот, кто нам необходим… Но не хватало Бегемота и Маргариты. Я полагала тогда, что на этих двух героях держится весь фильм. По правде говоря, я до сих пор так думаю. Маргарита и Кот – вот кого не простит зритель, если мы сфальшивим хотя бы чуть-чуть.

   Но они не появлялись.

   К середине этого оглушающе жаркого лета я оказалась измотана настолько, что порой готова была сама сложить голову под трамваем, лишь бы меня оставили в покое. Но отступать нельзя. Я мечтала об этом проекте, я была счастлива, когда возглавила отдел. Мне нельзя спасовать. Я должна найти подходящих актеров.

   Мысли обо всей этой катавасии быстро промелькнули у меня в голове.

   – Вам нужно, чтобы Воланда представили в наилучшем виде? Вы – пиар-служба дьявола?

   Человечек несколько секунд изумленно взирал на меня, а затем от души расхохотался.

   – Пиар-служба дьявола! Это прекрасно! – Он вытер слезы. – Ох, нет. Я здесь совершенно не за этим.

   Я нахмурилась. Не люблю, когда надо мной смеются, и не люблю ошибаться.

   Представитель тут же стал серьезным.

   – Елизавета Сергеевна! – он подпустил в голосе торжественную нотку, как на вручении почетной грамоты. – Мы предлагаем вам то, что вы хотите. И даже чуть больше.

   И поскольку я молчала, добавил завершающий аккорд:

   – Вы найдете своих Бегемота и Маргариту! Лучших!

   Теперь настал мой черед искренне улыбаться:

   – Предлагаете мне продать душу в обмен за набор актеров?

   Напускная торжественность слетела с него. Представитель всплеснул короткими ручками:

   – Душу?! Умоляю вас, не повторяйте расхожие глупости! Я знаю, кто их распускает! – Он погрозил пальцем кому-то невидимому. – Но вы-то, Елизавета Сергеевна, разумный человек. Что, скажите на милость, мой шеф будет делать с готовыми душами? Солить?

   Странно, но прежде я никогда не задумывалась, что дьявол делает с душами. Мне казалось, у них с господом богом что-то вроде спора: кто больше наберет. Надо признать, я невежественна в теологических вопросах и не постеснялась сказать об этом ему.

   Услышав о споре, представитель отрицательно покачал головой.

   – Конечно, нет. Вы слишком плохо думаете о Нем! – Он уважительно показал на потолок и даже голову склонил на несколько секунд – от избытка почтительности.

   – Но что же тогда?

   Человек уселся поудобнее и слегка ослабил узел галстука.

   – Мой руководитель – бизнесмен, – спокойно сказал он. – И как любой порядочный бизнесмен, ищет в первую очередь собственную выгоду. В этом нет ничего дурного.

   Я осторожно согласилась, раздумывая, в чем же будет заключаться подвох. А представитель продолжал:

   – Не стоит полагать, будто дьявол плодит зло.

   – Неужели? – не удержалась я.

   – Именно так. Поверьте, нет большего зла, чем то, что содержится в людях. Моему шефу нет необходимости добавлять новое в этот мир. И потом – зачем?

   Я молчала. Не сильна в подобных спорах. А главное, я была слишком сосредоточена на ожидании того момента, когда меня начнут загонять в ловушку. Это ведь неизбежно должно случиться!

   Тем временем мой гость стряхнул пылинку с изрядно обтрепанной брючины. А мне вдруг вспомнилось, что в одной известной книге по ведению бизнеса рекомендовалось на сложных переговорах уронить ручку и долго искать ее, неловко извиняясь. Это нужно, чтобы собеседник почувствовал себя на высоте. Тот, кто сидит на стуле, всегда смотрит сверху вниз на того, кто ползает по полу в поисках ручки. Этот простой прием, по утверждению автора, помогал снизить уровень враждебности другой стороны. Если ты выглядишь немного жалким, в тебе не видят соперника.

   «Он нарочно добавляет к своему образу штрихи вроде вытершегося костюма и старомодного галстука, – сообразила я. – Это вариант упавшей ручки, чтобы не казаться элегантнее собеседника».

   – Так что же требуется вашему… – после паузы я решила использовать его термин, – руководителю?

   – Дьяволу нужна часть души, – прямо сказал он. – И не после смерти, а сейчас. Он пустит ее в оборот и получит прибыль. Как видите, я с вами абсолютно честен.

   – И что же вы хотите у меня выкупить? – Я поежилась.

   Представитель укоризненно покачал головой.

   – Вот опять вы представили что-то ужасное! Полагаете, мы заберем у вас милосердие? Романтичность? Честность? Должен вас разочаровать: ни то, ни другое, ни третье продать потом не получится. Подумайте сами – кому бы вы могли предложить на рынке людей доброту? Милосердному оно не нужно, ибо у него есть свое. Немилосердному и в голову не придет покупать что-либо подобное: во-первых, ему неизвестно, что это за товар, а во-вторых, он не без оснований полагает, что подобное приобретение его жизнь никак не улучшит.

   Я потерла лоб. Мне вдруг страшно захотелось пить.

   – Вы уверены, что не хотите чаю?

   Он вежливо отказался. Я заварила себе пуэр – всегда держу в кабинете запас – и обхватила горячую кружку ладонями. Мне больше не было жарко.

   – Так что же это за часть души?

   – О, тут весьма любопытно! – Он подался вперед, глаза его загорелись. – Это… м-м-м… Назовем это даром, который вам никогда не пригодится.

   – Отчего же?

   – Потому что у вас не будет условий для его использования. И это, поверьте, ваш собственный выбор.

   Я покачала головой:

   – Не понимаю.

   – Позвольте, я объясню на примере. Представьте, что вам бы пришла в голову дикая фантазия забраться на Эверест.

   Я рассмеялась.

   – Да-да, – улыбнулся он в ответ, – это и в самом деле смешно. Вы не переносите холод и тяжелые физические нагрузки, а уж их сочетание… Бр-р-р! Нет, исключено!

   – Исключено! – эхом откликнулась я.

   – Но представьте, что вы все-таки забрались бы на Эверест. – Голос его приобрел внезапную силу и глубину. – И там, стоя на высочайшем пике под необъятным небом, оттенок которого вы не можете себе представить даже приблизительно – потому что здесь, на земле, вам никогда не увидеть такого неба, – так вот, стоя там в безмолвии, вы вдруг видите то, что было сокрыто прежде. Из маленьких рассказов и заметок, которые спрятаны у вас в нижнем ящике стола, в вашей голове образуется книга – та самая, которую вы мечтали написать, собрав ваши наблюдения за актерским миром. Чудесная книга, над которой читатель будет плакать и смеяться. Что-то произошло с вами, пока вы стояли на снежной вершине горы, распахнулось окно в небесах, и вы узрели то, что никому, кроме вас, не могло открыться. Но произойти это может только там, на самой высокой точке Эвереста. Куда вы никогда, никогда, никогда не заберетесь.

   Он замолчал. Некоторое время в комнате стояла тишина.

   – И вы, – медленно сказала я наконец, – вы хотите забрать у меня эту способность?

   – Не эту! Подобную. Я лишь привел вам пример. Дверь, которая никогда не откроется для вас, потому что все ваше существо будет противиться этому. Я хочу выкупить у вас ключ от этой двери.

   – Кому же вы его предложите?

   – О, желающих масса! В моем выдуманном примере это мог бы быть альпинист, мечтающий стать великим писателем. Положим, великим ему не быть, но известным – вполне. А у него мы выкупим что-нибудь другое, что пригодится кому-то третьему.

   – А этой способностью, ключом, как вы говорите, – им владеет каждый?

   Мне показалось, мой гость замялся, прежде чем ответить.

   – Нет, – сказал он после паузы. – Говоря начистоту, далеко не каждый.

   – Но я точно не смогла бы ею воспользоваться? – настаивала я.

   – Я могу заверить вас лишь в одном: она так же далека от вас, как в том примере, что я привел. Вы могли бы подняться на Эверест?

   Я немного подумала.

   – Да. Пожалуй, могла бы.

   – А стали бы это делать?

   Я молча покачала головой. Ненавижу холод. И тяжелые физические нагрузки, как он справедливо заметил.

   – Вот об этом я и говорю! – обрадовался он. – Эта дверь не так уж далеко от вас. Но чтобы открыть ее, вы должны сделать что-то из ряда вон выходящее. То, что для вас не свойственно. То, чего в обычной жизни вы никогда не сделаете.

   В обычной жизни, думала я. А если представить, что падает пассажирский самолет, в котором я летела отдыхать, и я – единственная уцелевшая, и оказываюсь на вершине горы… Нет, маловероятно.

   – Что вы предлагаете взамен? – деловито спросила я.

   Он просиял. Мне показалось, предыдущая часть разговора его тяготила. Во всяком случае, в голосе его, когда он говорил об Эвересте, что-то такое прозвучало… Если бы я имела дело с обычным человеком, я бы сказала, что это была тоска.

   Но от нее не осталось и следа, когда представитель ответил мне.

   – Мы предлагаем очень, очень достойный обмен! – с гордостью провозгласил он. – Вы получите… м-м-м… назовем это «безукоризненный прицел».

   Как ни странно, я поняла его сразу.

   – На этом проекте?

   – Вообще. Всегда.

   Я откинулась назад, во все глаза глядя на него, и повторила:

   – Безукоризненный прицел!

   – Да. Вы будете безупречно подбирать актеров. В тысячу раз точнее, чем это сделал бы режиссер. В миллион раз точнее, чем это сделал бы сам автор, кем бы он ни был, Шекспиром или Булгаковым! Ни один фильм, в работе над которым вы будете участвовать, не провалится в прокате. Вы станете знаменитостью – в ваших кругах, разумеется – и всегда будете получать достойную оплату. До тех пор, пока вы захотите работать в кинобизнесе, эта способность останется с вами. Если вы предпочтете другую профессию, связанную с подбором людей, она все равно останется с вами. Вы – гениальный рекрутер! Уникальный ловец человеков! На всю жизнь!

   Представитель выдохся и замолчал. Как торговец, выложивший перед покупателем сверкающие драгоценности, он обвел рукой невидимый прилавок и уронил ладонь на коленку, будто изнемог от трудов.

   Я с силой провела по лбу.

   – И в обмен на это – способность, которую я никогда не использую?

   – Которую вы, вероятно, никогда не используете, – поправил он. – Шанс есть всегда. Просто он невелик.

   Я бросила взгляд на два молчаливо крутящихся вентилятора.

   – Подумайте, – сказал он. – Мы вас не торопим. На мой взгляд, это хорошая сделка.

   – Сколько у меня есть на размышления?

   – День, два, неделя! Сколько хотите.

   Вновь воцарилось молчание. Он участливо смотрел на меня. Я разглядывала пузырьки, скопившиеся на поверхности чая, и быстро соображала.

   Профессиональный рост. Прекрасные возможности. В конце концов, это то, чего я всегда хотела! Если, конечно, не считать собственной книги… Но мне уже почти пятьдесят, и понятно, что книга – это мираж, обманка, которой я тешу собственное самолюбие. Несбыточная мечта. Я не писатель и никогда им не буду. Но у меня есть профессия, которую я люблю. Я достигну своей цели! Я заберусь на гребень того пика, который когда-то выбрала, я встану на вершине Фудзи, по склону которой ползла десять лет, и вдохну полной грудью! Столько лет пахоты, сомнений, слез… И наконец-то все случится.

   Я найду свою Маргариту. Найду Бегемота. Как он сказал? В миллион раз точнее, чем это сделал бы сам автор…

   – Я согласна.

   – Простите?

   – Я согласна на ваше предложение.

   – Вы хорошо подумали? – встревожился он. – Повторяю, это бизнес. Я вовсе не хочу воспользоваться вашей нелегкой рабочей ситуацией в своих интересах.

   Я рассмеялась:

   – Разумеется, хотите. Именно потому, что это бизнес.

   На его лице промелькнула одобрительная усмешка. Определенно, он мне нравился, этот маленький человечек в разных запонках. Я привыкла держать себя в руках, наш профессиональный мир не позволяет расслабиться ни на секунду, и это про нас сказано, что ты должен быстро бежать, если хочешь оставаться на месте. Я научилась любить людей резких, хищных, умных, точных, злых. А этот был какой-то нелепый, уютный.

   Впрочем, я отлично понимала, что это часть его работы – нравиться тем, к кому он приходит с деловым предложением.

   Я сосредоточилась.

   – Мне нужно что-то подписать? Кровью?

   – Ох уж эти мне навязшие в зубах традиции, – проворчал он с напускной сердитостью. – Живучи, как тараканы. Уж полторы тысячи лет никакой крови не используется, а все равно…

   Он не закончил, махнул рукой.

   – Тогда как же? – слегка растерялась я.

   – Чернилами, любезная Елизавета Сергеевна. Если хотите, вашей ручкой.

   Он положил на стол передо мной лист бумаги, заполненный с одной стороны. Если не считать вентилятора, это было первое за весь наш разговор напоминание о том, что передо мной не совсем обычный человек. Потому что взять этот лист ему было попросту неоткуда.

   – Прочтите, пожалуйста, и если все в порядке, подпишите.

   Первым делом я посмотрела не на текст договора, а на подпись внизу. Она меня разочаровала. Никаких вспыхивающих алым и золотым завитков с росчерками: обычные неразборчивые каракули, чуть смазанные на конце.

   Я прочитала договор. Там повторялось то, о чем мы говорили. Принадлежащая мне «возможность осуществления некоей способности», как было сформулировано – в обмен на «умение точно подбирать актеров в соответствии с поставленной задачей (или своими представлениями, на выбор), а также представителей любых других профессий, за исключением космонавтов».

   Я подняла на гостя вопросительный взгляд.

   – Не спрашивайте! – умоляюще воскликнул он. – Знаю, идиотизм. Наш юридический отдел перестраховывается. Поверьте, вам это не пригодится.

   Я перевернула лист. Нет, нигде ничего не приписано мелким шрифтом.

   – Вы так и не скажете мне, о какой возможности и какой способности идет речь? Здесь написано – «некоей».

   Он покачал головой.

   – Нет, Елизавета Сергеевна, не скажу. Поверьте, это в ваших же интересах.

   – И даже после того, как я подпишу, откажетесь удовлетворить мое любопытство?

   – В особенности после того, как вы подпишете, – заверил он. – Иначе вы себя поедом съедите. Будете примерять на себя несостоявшуюся судьбу и искать пути ее осуществления. И жалеть, жалеть, жалеть! Так уж устроена человеческая природа. Можете мне поверить.

   Да, наверное, подумала я, он прав. Лучше не знать, от чего отказываешься. Достаточно быть уверенным в том, что это так же далеко от тебя, как вершина Эвереста.

   Я взяла обычную шариковую ручку и поставила подпись. Рука моя не дрожала, и только в конце нажим вышел чрезмерным – кончик фамилии оказался слегка смазанным.

   Представитель встал.

   – Благодарю вас! – он прижал руку к сердцу и учтиво поклонился. – Позвольте?

   Я протянула ему договор. У меня было странное чувство: я жалела, но не о том, что только что поставила подпись, а о том, что он уходит.

   Договор исчез в его руках, будто у фокусника. Подойдя к двери, представитель нахлобучил на голову слегка мятую шляпу (уверена, что ее нигде не было во время нашего разговора и он не снял ее с вешалки), и уже взявшись за ручку двери, напоследок обернулся ко мне и снова провел ладонью в воздухе, будто стирая формулу с невидимой доски.

   Мне показалось, что рядом с вентиляторами что-то едва заметно вспыхнуло и погасло.

   – А это маленький бонус, – сказал он и мягко улыбнулся. – В благодарность за продуктивное сотрудничество.

   Он так и выразился: продуктивное сотрудничество. И ушел. А я осталась в кабинете, сжимая в руках чашку, из которой не отпила ни глотка, рядом с двумя бесшумно работающими вентиляторами.

   С тех пор прошло два года. Большинство из вас видели наш фильм. Он получился… Ладно, даже я, не склонная к избыточной патетике, назвала бы его потрясающим.

   Маленький человечек, как выяснилось, кое о чем забыл упомянуть. Не подумайте, что это плохо. Скорее, он утаил, какие дополнительные возможности открываются передо мной с подписанием договора.

   Вы же знаете, что Бегемота в нашем фильме сыграл актер, которого давно списали со счетов. Его полагали слишком старым. После шептались, что он побывал в омолаживающей клинике в Израиле, твердили о каких-то уколах, операциях… Честно говоря, не знаю и не хочу знать, что он с собой сделал. Но когда человек, которого мы все привыкли видеть в старых добрых комедиях, превратился в кота Бегемота… Это было невероятно. Это было потрясающе.

   А актрису, сыгравшую в одном старом сериале гордую польку, подругу бандита, я утвердила без прослушивания. Откуда-то я знала, что она подойдет и будет идеальной Маргаритой, и так оно и вышло.

   Зрители завалили нас благодарственными письмами. Они писали, что наш фильм – лучшее, что они видели за много лет. Два таких письма, самых проникновенных, висят на стене моего кабинета, вставленные в рамку. Дорофеев лично вручил их мне со словами: «Перечитывай каждый день, ты это заслужила».

   Я выяснила, что мне больше нравится Эгейское море, чем Ионическое.

   Поэтому если вы хотите спросить меня, все ли в моей жизни хорошо после сделки с дьяволом, я отвечу вам: да, все хорошо.

   Вот только иногда меня охватывает странное чувство. Как будто, проходя в тысячный раз давно исхоженными тропами, я вдруг слышу тихий скрип и на меня веет прохладным ветром из приоткрывающейся двери. Я знаю, что она где-то рядом, буквально в двух шагах. И знаю, что она никогда не откроется для меня.

   Я твердый человек и довольно несентиментальный, как вы могли заметить. Но у меня всякий раз перехватывает горло, и я ничего не могу с собой поделать. Я вижу книгу – ту самую, которую никогда не напишу, потому что давно забыла о своих заметках в нижнем ящике стола. И ко мне подступает непередаваемое ощущение. Кажется, будто я стою в сиянии восходящего солнца на вершине горы, покрытой сверкающими снегами, и меня переполняет счастье – огромное как мир и бесконечное как вселенная. Это очень странно, но я никогда больше не испытывала его в полной мере с тех самых пор, как за моим гостем в потертом пиджаке закрылась дверь.

   Я стою на вершине горы, и в голове моей под звуки несуществующей симфонии теснятся мысли и образы, складываясь во что-то, что всегда останется со мной.

   Но когда я прихожу в чувство, то вижу себя на проходной или на стоянке рядом с офисом.

   Ощущение подступающего счастья исчезает. Исчезает и книга, а с ней и истории, о которых я грезила когда-то, – те, над которыми люди будут плакать и смеяться. Все, что остается, – мысль о небе, том самом, которое можно увидеть, только стоя на вершине Эвереста.

   Я пытаюсь представить его цвет – и не могу.

   Когда я увидел в списках, кого поставили со мной на дежурство, то приуныл. Салаг подсунули, поганцы! Значит, ни с Рыжим пивка попить, ни с Лешкой за жизнь побазарить. Я пробежался по кишкообразным коридорам и заглянул к Юрганову:

   – Иван Семеныч, смилуйтесь!

   И глаза выкатил жалостливые-жалостливые.

   Юрганов – вредный старикашка. Губами пошлепал, бровями пошевелил и дребезжит:

   – Если у тебя, Дима, базедова болезнь, так тебе бюллетенить пора, голубчик. А если здоров, не канючь, а займись делом. Ты у нас взрослый мальчик!

   И гугукнул еще эдак насмешливо, как сова в ночи. Я иногда думаю, что у Юрганова и голова на сто восемьдесят градусов поворачивается. Зря, что ли, у него шеи нет.

   Вздохнул я и поплелся на кэпэпэ, подбирать навязанных мне салаг.

   Мелкотня отиралась возле будки и развлекала сидящего там Горыныча бородатыми хохмами и пересказами институтских розыгрышей. Постоял я за стеночкой, послушал и решил, что не так уж плохи мои дела. Во-первых, салаги попались неглупые, раз к Горынычу нашли подход. Он у нас тип такой, неоднозначный. Рассказывают, по ночам из будки время от времени доносится слюдяной шелест, будто разворачивают гигантский бумажный веер. А уж то, что косяк опален изнутри, никто словно и не замечает: привыкли.

   Во-вторых, я убедился, что ребятки-то все знакомые! По фамилиям в списке я их не опознал, потому что Демшиной, Урусовым и Мащенко их никто не звал, а звали Витой, Патриком и Саней.

   – Здорово, братцы кролики!

   Обернулись, заулыбались.

   – Хэллоу, Дэн!

   – Дим Димыч!

   – Здравствуйте, Дима!

   Окинул я их начальственным строгим взором. За то время, что я их не видел, они не сильно изменились. Разве что долговязый Санька Мащенко вымахал еще выше. Англоман! Джинсики куцые на длиннющих, как рельсы, ногах. Идиотская сетчатая футболка. Волосы стоят дыбом, и в ухе тоннель: я первое время вздрагивал, натыкаясь взглядом на эту черную дыру.

   Рядом с ним Витка Демшина выглядит девочкой из зубодробительно приличной семьи. Ей бы к длинным черным косам скрипку и портфель с нотами – и хоть сейчас в музыкалку. Росту в Витке от силы полтора метра, личико детское, розовое и чистенькое-чистенькое. Рядом с ней мне все время хочется принюхаться, чтобы уловить запах ромашкового мыла.

   Несмотря на безобидный вид, Вита из этих троих самая взрывоопасная. Если бы мне прислали их вдвоем с Саней, я бы уже выл и бился головой об стену, потому что эта парочка – трут и кремень: искры от них летят почище, чем от бенгальской свечи.

   К счастью, с ними третий.

   Патрик.

   С ним-то мы и болтаем, пока лавируем в пробках. Патрик перед ответом задумывается и жует щеки. Удивительно, но от его манеры излагать градус напряженности в машине ощутимо понижается.

   Зовут его на самом деле Петя Урусов. В девятом классе Урусов без памяти влюбился, только не в одноклассницу, как полагалось бы подростку, а в страну Ирландию. С пылкостью неофита цеплял на шапку значок в виде клеверного листа, носил зеленый плащик и распевал задорным скрипучим фальцетом ирландские песни. Другого в его дворовой школе побили бы за выпендреж. Но я же сказал: Патрик обладает умением гасить конфликты.

   Паренек он с виду невзрачный. Глаза серые, волосы мышиные. Он легко потеет, и тогда тонкие пряди прилипают ко лбу, а очки начинают соскальзывать с переносицы, и он то и дело поправляет их указательным пальцем.

   Одним словом – ботаник.

   Год назад мне довелось увидеть этого ботаника в деле. Если Витка традиционно для ведуний хороша во всем, что связано с флорой, а у Мащенко, потомственного колдуна, явные способности к реконструкциям любого рода, то Патрик довольно нетипичен для их потока.

   Он умеет обращаться с животными и детьми.

   В этом я убедился, когда мы разыскивали сбежавшего вампиреныша. Кто ж мог знать, что перепуганный пацан спрячется именно на подведомственном мне участке, причем не где-нибудь, а в детском саду.

   Первой почувствовала его Витка, очень удачно оказавшаяся под акацией (если вы думаете, что деревья не реагируют на людей, не говоря уже о вампирах, то глубоко заблуждаетесь). Привел к нему Саня: они все на историческом берут след, хоть информационный, хоть субъектный, как натасканные охотничьи псы. А вот беседовать те десять минут, что к нам мчалась через весь город спасательная группа, выпало на долю Патрика.

   Если вы не общались с обезумевшей от страха летучей мышью размером с огнетушитель, застрявшей макушкой вниз среди проломленных перекрытий старой веранды, считайте, ваша жизнь была тиха и безмятежна.

   Но Патрик его уболтал. Помог спуститься, не поломав крыльев, затормозил обратную трансформацию, смертельно опасную для мальчишки в таком состоянии. И ни разу – ни разу! – не позволил себя укусить. Это, чтобы вы понимали, примерно то же самое, что уговорить голодного крокодила не вцепиться в мясистое бедро гарцующей перед ним антилопы. Вампиры глухи к человеческим доводам, не говоря уже о том, что у них своя логика и своя этика (некоторые называют их убеждения отсутствием всякой этики, но в последнее время это считается неполиткорректным).

   – …а я убежден, – гнул свое Патрик по дороге в Стрешнево, – что заповедь Горбовского «из всех возможных решений выбирай самое доброе» есть по сути уход от решения, потому что в перспективе никогда не известно, что обернется добром, а что нет. Об этом у Лема хорошо сказано.

   – А не нужно высматривать перспективу! – Я вытянул шею, пытаясь охватить одним взглядом масштабы пробки за «Белорусской». – Не о ней речь, а о гуманности самого решения. Ты оцениваешь вектор, в то время как оценивать нужно точку.

   Сзади отчетливо фыркнул Саня.

   – Литературный кружок на выезде, – скучным голосом констатировала Вита.

   – «Юный книголюб», – поддакнул Саня и по-хозяйски положил руку ей на плечо.

   Я свернул на дублер. Не такой уж и юный вообще-то, если это обо мне, а не о Патрике. Но с Мащенко никогда не поймешь, польстил он мне или тонко поддел.

   Размышляя об этом, я как-то потерял нить Патриковых рассуждений, а когда спохватился, что меня побивают в пух и прах моими же собственными аргументами, было уже поздно возражать: мы приехали.

   Покровское-Стрешнево – парк хороший, светлый. Очень странно, что именно отсюда третью неделю поступают сигналы по коду четыре-сэ. Я бы еще понял, если б жаловались на Ботанический при МГУ – там в свое время энтузиасты такого навыращивали, что с этих однодольных, зонтичных и крестоцветных станется и морок напускать на заплутавших бедолаг.

   В Стрешнево ничего подобного нет. Здесь спокойные ивы на берегах озер, а в глубине парка – сосны над ковром светло-зеленой заячьей капусты.

   Сосна – дерево чистое и к человеку благожелательное (это вам не древние коломенские дубы, которые всяк норовит потрогать, и совершенно напрасно). А простецкая заячья капустка и вовсе удивительная травка: на разнообразные альтернативные формы жизни действует почище любого чеснока. Попросту говоря, тошнотворно воняет (наш нюх уловить эти запахи не может, и слава богу).

   – Значит, не вампиры хулиганят, – вслух подумал я.

   – Точно не они, – согласился Патрик. – Собаки же…

   Я-то на травку ориентировался, а Урусов пошел более простым путем. Вампиры не в силах трансформироваться в собак ни при каких условиях. Более того, они и заводить собак не могут. Точнее, они бы, может, и смогли, но вот псы с ними не живут: либо дохнут, либо удирают. Необъяснимое, кстати, явление! До сих пор никто не нашел ответа. Кошкам – тем все равно, они и с Дракулой соседствовали бы, а по утрам скандалы бы ему закатывали: жрать давай, упырь недорезанный! И шел бы как миленький, и кормил бы.

   – Собаки-собаки… – пробормотал я. – Ладно, братцы, тронулись.

   – И они тронулись! – несмешно сострил Саня, сведя глаза к носу.

   Клоун, беззлобно подумал я. Выпендривается, понимаешь, перед Виткой. А она на него так смотрит иногда, что не поймешь: то ли поцеловать хочет, то ли влепить затрещину.

   – Диспозицию все помнят? – сурово осведомился я. – Мы с Витой обходим озеро слева, вы идете по главной дороге. Встречаемся, – я взглянул на часы, – за родником через двадцать минут. Там прошерстим оставшуюся территорию – и на базу. Если видите что-то подозрительное…

   Я сделал паузу.

   – …ни в коем случае не предпринимаем ничего самостоятельно, – отрапортовала Витка.

   – Не зря говорят, что прекрасному полу свойственна осторожность, – шепнул Саня.

   Провокатор!

   – Если только нет непосредственной угрозы человеческой жизни, – дополнил Патрик.

   – Верно, – мрачно кивнул я. – Саня, как понял меня?

   – Йес, сэр! – согласился тот. – В смысле, так точно, шеф! Не подведем, не оплошаем!

   Похоже, физиономия моя была достаточно красноречивой, потому что он пожал плечами и сказал, сменив тон:

   – Да ладно, Дэн, что ты с нами как с маленькими! Какая угроза, чесслово? Ну, погоняли дворняжки парочку роллеров! Ну, мамашка на гормонах заистерила! Нет повода для паники.

   Говоря начистоту, я и сам так полагал. Патруль этому лесопарку ни к чему. Магический фон в норме по всей территории, никаких инцидентов за пять дней не случалось… На черта мы копытом землю роем? И студентиков подключили…

   Но всего этого я, конечно, не сказал. А строго донес до младенцев, что не нашего ума дело, и вообще Юрганову виднее.

   Разделившись, мы приступили к обходу вверенной нам территории. Черт, канцеляризмы из меня так и прут! А что им остается делать, когда по результатам каждого такого обхода я должен кропать отчет?

   – Дима, в двадцати метрах впереди собака, – бдительно заметила Вита.

   Я пригляделся. Дворняжка как дворняжка, мелкая, облезлая.

   – Пока наблюдаем…

   Собака поравнялась с нами, задрала лапу на столб и расхлябанно потрусила дальше. Я смотрел на ее тощий зад и размышлял. А не поймать ли блохастое отродье, пока оно окончательно не смылось? А не разъяснить ли эту сову поподробнее? Потому как перепуганные свидетели упоминали похожую дворнягу.

   Правда, в их речах фигурировали еще такие эпитеты, как «громадная», «свирепая», «жуткая» и «злобная». Но мы-то понимаем: собака, которая внезапно выскакивает на вас из кустов, всегда будет в два раза крупнее той же собаки, мирно бегущей мимо. И зубов у нее в два раза больше, и растут они вдвое чаще. Удивительный оптический эффект!

   Я уже было совсем решил приманить блохастика и даже полез с этой целью в карман за сыром (не заклинания же на него тратить), как мне помешали. Из леса взволнованно закудахтали: «Эличка! Эличка!», и на дорожку выскочил тощенький пенсионер в кедах и спортивных шортах. Заслышав призыв, дворняга подпрыгнула и рванула обратно.

   Я поглядел, как старикан надевает на собаченцию ошейник, и понял, что здесь нам ловить нечего.

   Возле указателя на родник уже торчал Саня. Патрик бродил вокруг, что-то разглядывая на земле.

   – Что там, следы? – издалека крикнул я.

   Он молча поднял с земли фантик и показал мне. «Баунти».

   Оставшийся участок мы обошли неспешным шагом минут за двадцать. Ничего, абсолютно ничего не намекало на присутствие в парке адской собаки Баскервилей, собачьего маньяка, нападающего на подростков и молодых мамаш с коляской.

   – Строго говоря, она ведь не нападала, – сказал Патрик, словно отвечая на мои невысказанные мысли. – Она просто бежала.

   – Ран, Форест, ран! – немедленно отозвался Саня.

   – А еще точнее, танцевала.

   – Дэнс, Молли, дэнс!

   Вот это и было тем фактором «сэ», из-за которого все встрепенулись. Показания свидетелей звучали довольно путано, но все пятеро сходились в одном: собака словно пританцовывала. «Как лошадь на соревнованиях, – сказал один из пацанов. – Может, бешеная?»

   А другой припомнил, что в пасти у собаки был прутик.

   Бешеная, как же! Какую бы тварь ни занесло в Покровское-Стрешнево, бешеной она точно не была. Я подозревал, что это оборотень в терминальной стадии, причем из старых, потому что давным-давно уже не обязательно чертить на земле обрядовые символы, чтобы перекинуться в человека. А судороги передних конечностей характерны для некоторых особо длительных трансформаций.

   Но зачем оборотню появляться в парке среди Москвы? За такое рога обламывают и хвост отрывают. Иной раз в буквальном смысле.

   Загадка!

   – Кажется, всю территорию обошли, – задумчиво сказала Вита.

   Да, через эти душные комариные заросли лещины мы уже продирались десять минут назад. Как раз мимо дырявой ржавой сетки, за которой вдалеке угадывались руины, давно превращенные в общественный туалет. Полуоткрытая железная калитка болтается на одной петле, на ней табличка: «С собаками вход воспрещен». Значит, нам сюда нельзя.

   – Это не псина, это наведенная галлюцинация, – бормотал сзади Патрик. На обратном пути мы решили срезать через лес, и теперь ветки назойливо лезли мне в физиономию. – Хулиганит кто-то…

   – Или дубли, – насмешливо поддакивал Саня. – Простые!

   – А бывают дубли-собаки?

   – Даже дублей-людей не бывает, – через плечо бросил я. – Выдумка!

   – Жалко…

   Мы наконец-то выбрались на дорожку. Вдалеке мотылялся велосипедист, ему навстречу шла парочка с йорком. День вокруг был ленивый и расслабленный, как троечник на каникулах, и хотелось соответствовать ему изо всех сил, а не гоняться за мифическими волколаками.

   «Чушь все это – оборотни, галлюцинации… Причем собачья!»

   – По машинам, братцы кролики!

   – Янки гоу хоум! – поддержал меня Саня.

   Я успел пройти шагов двадцать, прежде чем понял, что отряд потерял одного бойца.

   – Патрик, ты чего?

   Урусов застыл под указателем на родник, таращась в пространство.

   – Патрик!

   Он перевел на меня взгляд и вопросил:

   – А почему, собственно, мы этого не сделали?

   – Что? Ты о чем?

   – Табличка! – парнишка махнул рукой куда-то назад. – «С собаками вход воспрещен». Но мы-то не с собаками!

   И тут до меня дошло. В самом деле – отчего мы не обследовали руины?

   – Вы что! – удивилась Вита. – Нельзя же! Табличка!

   Саня озадаченно молчал. Мы с Патриком переглянулись. И тут из моего черепа как будто вынули вату, которой были аккуратно обернуты мозги, и я наконец-то начал соображать.

   Ах ты ж ядреный корень!

   – Табличка! – настаивала девушка.

   – А на табличке что? – хмуро спросил я. Голова начала побаливать – так всегда бывает после воздействия «глушилки».

   – Запрет!

   – На что?

   Вита открыла рот – да так и застыла.

   – Бен, ай нид хелп! – укоризненно воззвал Саня. – О чем вы, френды?

   Вообще-то, когда имеешь дело с охранными заклинаниями такого рода, желательно, чтобы субъект сам дошел до понимания, где его надули. Но у нас не было времени на наводящие вопросы.

   – На участке а-три по периметру стоит защита, – я уже вытащил рацию и говорил одновременно в нее и с Мащенко. – Глушилка системы «Челентано».

   Рация прохрипела, что меня поняли.

   – Запрет на проникновение, не вызывающий возражений, сложным образом трансформируется в мозгу субъекта как относящийся напрямую к нему! – отчеканил я. – Вита, что ты чувствовала, когда стояла у калитки?

   – Что я выгуливаю Зельду, – без запинки ответила девушка. – У меня немецкая овчарка была в детстве.

   – Саня?

   Мащенко растерянно замигал:

   – Что за калиткой разбросан крысиный яд, и собака отравится…

   – Патрик, а ты?

   – Что кто-то из вас привел с собой щенка. Я постарался сосредоточиться на нем, чтобы спросить кличку. Но у меня не получилось. Тогда я начал понимать, что здесь что-то не так.

   – Молодец! Мне тоже показалось, что с нами пес. Значит, было три разнонаправленных вектора. Кто-то хорошо потрудился, чтобы защитить этот участок! – Я поднес рацию к губам. – Миш, что у нас там за секретный объект?

   Три минуты спустя мне сбросили скудную информацию.

   Никаких секретных объектов. Всего лишь старая усадьба, которая во всех путеводителях значится разрушенной и не заслуживающей отдельного посещения.

   – А вот тут вы ошибаетесь, братцы, – пробормотал я. – Заслуживает она отдельного посещения, еще как заслуживает.

   Ржавую калитку с тихим скрипом тянул на себя ветер – и небрежно отпускал. По сетке полз густой, усыпанный мелкими белыми цветами вьюнок, понемногу затягивая забор.

   Вита присела на корточки, подцепила один отросток.

   – Через пару недель вымахает до верха. Все будет зеленое.

   – Удачная маскировка, – тихо сказал Патрик.

   Кто-то очень не хотел, чтобы сюда заявлялись посторонние.

   Я сложил указательный и большой пальцы в кольцо и через него взглянул на руины, зажмурив один глаз.

   – Ну что там, босс? – Мащенко так и подпрыгивал от нетерпения.

   – Это видимость, – поколебавшись, сказал я. – Как минимум наполовину.

   – Чистая иллюзия? – деловито спросил Патрик.

   – Не совсем. Скорее, растянутая в будущее картинка того, что здесь было когда-то на самом деле.

   – Давно?

   – Не знаю… Может, пять лет назад, может, шесть…

   Мащенко выругался.

   Вита с Патриком ошарашенно молчали, и я их понимал. Дело в том, что продлить жизнь слепку с реальности, чтобы он был виден другим, в тысячу раз сложнее, чем создать новую иллюзию. Здесь задействованы совсем другие механизмы, недоступные даже многим опытным колдунам, что уж говорить про начинающего мага!

   Я быстро обдумывал, ждать ли приезда группы или самим отправиться на разведку. С одной стороны, у меня карт-бланш на любые действия, если они могут помочь расследованию. Но со мной салаги… А если там засел чокнутый старый ведун, каким-нибудь чудом добравшийся до города?

   Что-то меня смущало в этом объяснении. Магия с руинами-обманкой была не лесная, вот что. Не говоря о том, что любой ведун вырастил бы стену вьюна не за месяц, а за сутки.

   – Надо разведать, что там! – предложил Патрик.

   – Обязательно! – пылко поддержала Вита. Я покосился на них: глаза горят, как у щенков при виде косточки.

   В голове снова всплыла фраза из отчета: «Магический фон в норме». Кто-то ведь сумел обмануть наших аналитиков, уничтожить следы своего воздействия на окружающую среду или, во всяком случае, очень качественно спрятать.

   – Возвращаемся! – твердо сказал я.

   – Вита! – приглушенно рявкнули у меня над ухом.

   Я поднял голову и так и подскочил.

   Сумасбродная девчонка на всех парах шпарила к бывшей усадьбе – только косички подпрыгивали.

   Догнать ее нам удалось метров через двести.

   – Ты что творишь?! – заорал я, уже не скрываясь. – Кто тебе позволил?

   И осекся.

   Руины остались у нас за спиной. Быстро обернувшись, я увидел вместо них покосившийся деревянный забор. А перед нами…

   – Вот так нифига себе! – сказал Патрик совершенно обалделым голосом.

   Перед нами стояла крошечная почернелая избушка, едва ли не по самую крышу ушедшая в землю, точно старый трухлявый гриб, осевший под дождем. А за избушкой виднелись клетки. Штук десять, не меньше.

   – Хьюстон, у нас проблемы! Какой-то мэн созерцает у окошка, – сообщил Саня, не утративший бдительности.

   Вот черт! Вляпались!

   У окна действительно виднелась фигура. Но чем ближе я подходил, тем отчетливее понимал, что здесь что-то не то. Ловушка? Очередная иллюзия?

   Мы стояли в двадцати метрах от избушки и смотрели на человека, сидевшего у окна.

   Безнадежно мертвого человека.

   – Покойник, – вполголоса констатировал я.

   Когда мы приблизились вплотную, стало ясно, что сидит он давно. Не меньше пары-тройки недель. Следов разложения практически не было заметно: тела магов плохо подвержены тлению (что породило у людей массу заблуждений относительно так называемых святых). Но оконное стекло ровным слоем покрыла пыль, заметная даже снаружи.

   Я смотрел на мертвого мага и чувствовал, что ничего не понимаю.

   – Эй, Дэн! – позвал издалека Саня с очень странной интонацией. Он, оказывается, успел отойти к клеткам. – Тебе нужно это увидеть.

   Витка рванула к нему первой. Приблизившись, я не удержался и присвистнул.

   В клетках сидели собаки и смотрели на нас. Молча. Очень внимательно. Десять клеток – десять дворняг. И взгляды у них были такие, что я невольно поставил ментальную защиту над всеми нами, хотя последний раз мне приходилось этим пользоваться, когда я заменял биолога в коррекционном классе вампиров.

   А потом я перевел взгляд туда, куда уставился побледневший Мащенко, и меня продрал озноб.

   Потому что в центре двора, в небольшом загоне с низеньким заборчиком, стояло совершенно немыслимое существо.

   Безусловно, это тоже была собака. Мускулистая коренастая дворняга с короткими ушами и широченной мосластой пастью, явно унаследованной от стаффордширдов. Вот только для стаффов эта тварь была слишком высокой.

   А самое главное, из живота у нее росла нога.

   Кто-то за моей спиной дрожащим голосом пробормотал быстрое базовое заклинание, снимающее простые иллюзии. Нога никуда не исчезла. Толстая, гладкая, безволосая, она походила на ножку белого гриба, зачем-то приживленную собаке. Словно над ней проводил опыты безумный ученый.

   – Господи, это что? – прошептала Вита.

   – А это, друзья мои, и есть всем известная одноногая собачка, – каким-то чужим голосом сказал я, изо всех сил стараясь не терять самообладание.

   Псина подняла голову, широко ухмыльнулась. Черные с розовыми пятнами губы разошлись, открывая желтые клыки.

   – Мамочки, – выдохнул Саня, вмиг забывший обо всех своих англицизмах.

   Но мне было не до того, чтобы подтрунивать над ним.

   – Братцы, а братцы, – тихо сказал я. – БЕЖИМ!

   И тогда собака прыгнула. Выглядело это так, словно пружинной игрушке нажали на макушку, а затем отпустили. Тварь присела на своей жуткой лапе, как бы втянув ее в живот, затем резко выпрямилась и махнула через заборчик.

   С перепугу мне показалось, что она сиганула сразу метров на пять. Может, так оно и было. Наверняка сказать не могу, потому что к этому моменту я уже мчался из этого адского собачьего приюта, успевая подгонять Виту и Патрика.

   Мащенко торопить не требовалось: он несся впереди нас, так что только пыль столбом стояла.

   Я обернулся лишь раз. И готов поклясться – эта одноногая тварь зубами отодвигала засовы на клетках, а освобожденные псы приветствовали ее утробным воем.

   – Иноземцев его звали, – проскрипел Юрганов. – Сергей Валерьянович. Если тебе это что-нибудь говорит.

   И уставился на меня круглыми своими глазищами.

   В кабинете мы были вшестером: я, сам Юрганов, его старый приятель Олег Невзерь, бессменный глава объединенного университета, и еще трое незнакомых мне магов, пожилых, внушительных и с теми едва уловимыми начальственными замашками, которые характерны для чиновников и вахтеров. Невзерь же был мелок, сух и молчалив, а сегодня еще и мрачен. Правое плечо у него торчало выше левого, и он то и дело смахивал с него несуществующую пылинку. А может, что-то другое смахивал, кто его, знахаря, разберет! Салаг, которые неотступно таскались за мной, в святая святых все-таки не пустили, несмотря на все мольбы Витки. Остались они сидеть на диванчике в коридоре, притихшие и заробевшие.

   Сначала я хотел смело заявить, что никакого Иноземцева не знаю. И вдруг в голове у меня что-то щелкнуло.

   – Иноземцев? Тот самый?

   Невзерь одобрительно кивнул.

   – Помнит молодежь деятелей прошлого! – провозгласил Юрганов. – Да, Дима, тот самый.

   – Но как же… Почему же…

   Я растерянно замолчал.

   Биолог Сергей Валерьянович Иноземцев работал в Институте медико-зоологических проблем. И занимался он собаками. Сначала – Чайкой и Лисичкой, а после Альбиной и Маркизой, которые вошли в историю как Белка и Стрелка. Это он разработал специальный жидкий корм для своих подопечных. Именно на его плечи легла подготовка собак, и Сергей Валерьянович справился с этим блестяще. После полета Иноземцева перевели в Институт авиационной и космической медицины, перед ним открывались широчайшие перспективы. Однако, не проработав и года, он внезапно бросил все и ушел в школу простым учителем биологии. Следы его терялись где-то в Можайске.

   Все это я знал очень хорошо, потому что в свое время прошерстил все о полетах собак в космос. Единственное, о чем я не догадывался…

   – Так Иноземцев был маг?

   – А ты как думал! – фыркнул Юрганов. – Неужели ты серьезно полагал, что обычной дрессировкой можно добиться от собак таких результатов? Ты представляешь, что им пришлось там выдержать, в этой капсуле?

   Я представлял.

   – Иноземцев повышал им интеллект, – сказал один из незнакомых мне магов.

   – И усиливал мотивационную сферу, – добавил Невзерь. – Кроме Белки и Стрелки, в эксперименте принимали участие еще двадцать восемь сук. К ним магическое вмешательство не применялось. В итоге ни одна из них даже не приблизилась к уровню этих двоих.

   – Значит, магия… – пробормотал я. – Вот оно что!

   Мне еще хотелось спросить про Гагарина, но, взглянув на строгие лица собравшихся, я быстро передумал.

   – Иноземцев был талантливый ученый, – проскрипел Юрганов. – Но что еще важнее, он очень любил собак. Когда Белку и Стрелку после триумфального возвращения принялись таскать по заводам, школам и детским садам в качестве живых экспонатов, он отчаянно протестовал. Его никто не слушал, разумеется. До самих псин после выполнения задания никому не было дела. Иноземцев разочаровался в том, чем занимался, и покинул институт. Тебе известно, что после смерти из собак набили чучела?

   Я кивнул.

   – Но вряд ли ты знаешь, что Иноземцев пытался уничтожить их, пробравшись в Музей космонавтики. Кричал, что это глумление. Его попытка не удалась – охрана подняла тревогу. Иноземцева скрутили и повезли в участок, но по дороге он сбежал.

   Остальное мне коротко поведал Невзерь. Иноземцев не умер от старости в Можайске, а обосновался на севере Москвы, в парке, недалеко от которого прошло его детство. Там он продолжил свои эксперименты.

   – Сережа, конечно, окончательно спятил на старости лет. – Юрганов осуждающе покрутил головой. – Ты бы видел, что мы нашли в доме! Но самое главное…

   Он сделал выразительную паузу. Все остальные дружно вздохнули.

   – Дворняги, – понимающе кивнул я.

   – Вот именно, Дима. Вот именно.

   Когда я вышел, салаги вскочили мне навстречу. Посмотрел я на их взволнованные мордочки и тяжело вздохнул.

   – …все до единой – результат магического вмешательства. Попросту говоря, он их очеловечивал.

   – То есть они… умные? – изумленно протянула Вита.

   – И недобрые, – кивнул я.

   Мы сидели на скамейке в ближайшем парке: юргановские подземелья до того давили на психику, что я постыдно сбежал наверх, к свету и людям.

   – Почему недобрые? – непонимающе сощурился Патрик. Он снял очки и почесывал дужкой за ухом.

   – Потому что интеллект у этих собак идет рука об руку с агрессией. Попросту говоря, чем умнее, тем злее.

   Патрик воззрился на меня прямо-таки негодующе.

   – Но ведь это… это неправильно! – от возмущения он едва подбирал слова. – Ведь нет же такой зависимости у обычных животных!

   – У обычных нет. А у этих есть.

   – Может, Иноземцев напортачил? – предположил Саня. – Он же сдвинулся!

   – Или взрывное развитие интеллекта всегда сопровождается усилением определенных качеств, включая агрессию, – быстро парировал Патрик. – Просто раньше об этом не знали, поскольку подобных магических опытов никто не ставил.

   – Хвала Одину! – огрызнулся Саня с несвойственной для него резкостью. – Крейзанутый был ваш покойный Иноземцев! На всю голову!

   Мы замолчали. Я не испытывал уверенности, что Иноземцев был сумасшедшим, и в любом случае мне не хотелось ни думать, ни говорить плохо об этом человеке.

   – А я знаю, почему они все свирепые, – внезапно сказала Витка. Голос у нее был странный. – Ты сказал, Дима, Иноземцев их очеловечивал?

   – Ну да.

   – Вот вам и ответ. Они просто очень на нас похожи. Это ведь только собаки людей прощают, да и то не всегда. А люди людей – редко. Наверняка они все бывшие бродячие. Значит, настрадались за свою жизнь. И теперь им есть на что сердиться.

   – Ты это серьезно? – Мащенко особым образом поднял бровь и взглянул на Витку снисходительно.

   Тонкие ноздри маленького Виткиного носика раздулись, и я понял, что сейчас разговор уйдет совсем не в ту сторону. Но не успел вмешаться, поскольку вместо меня это сделал Патрик.

   – А одноногая собака? – спросил он. – Она отличается от прочих?

   Как по команде, Саня и Вита посмотрели на него. Воспоминание о жуткой прыгающей зверюге заставило их забыть о потенциальной битве. Я в очередной раз задумался, по наитию действует Патрик или же бросает свои якобы случайные реплики вполне обдуманно.

   – Юрганов убежден, что она – либо ошибка Иноземцева, либо побочный продукт первоначальных экспериментов, который тот по каким-то причинам не решился уничтожить. Вероятнее всего, из сентиментальности. Бог его знает, чего Иноземцев хотел добиться. Пока ясно лишь, что эта тварь выпускает своих товарок на прогулку и загоняет их обратно. Разбежаться они не могут: наш престарелый маг наложил на них сложное заклятие. Если псины ночуют не в вольерах, они слабеют.

   Мимо нас прошествовала девочка с толстым белым лабрадором на поводке. Лабрадор выглядел очень счастливым, девочка – очень гордой.

   – Значит, та собака с прутиком, которая пугала людей в парке… – начала Вита.

   – Одна из его подопечных, – подтвердил я. – Юрганов предполагает, что псина подсмотрела, как он ставит защиту по периметру. И додумалась – вы представьте только! – повторять его действия, чтобы сместить эту границу.

   – То есть она пыталась расширить свою территорию?

   Все трое недоверчиво уставились на меня. Вита щелкнула пальцами:

   – А пританцовывала – это она движения Иноземцева копировала! Он использовал «танец богомола»!

   Я кивнул:

   – Повторяю вам: они невероятно сообразительны. По остаточным следам магии очевидно, в какую сторону двигался Иноземцев.

   – А потом, значит, сам их испугался и запер в вольерах! – фыркнул Саня.

   – Интересно, знал ли он, что одноногая научилась открывать засовы? – спросил Патрик.

   Ему никто не ответил.

   Девочка с лабрадором прошли обратно. Мы проводили их взглядами.

   – Как приручить дракона! – пробормотал Саня. – Ты кота сначала приучи мимо лотка не гадить! А потом уже переходи на новый уровень.

   На этот раз я был с ним полностью согласен.

   Патрик спрыгнул со скамейки на землю, поднял веточку и принялся чертить что-то на земле.

   – Итак, что мы имеем? – рассудительно поинтересовался он. – Разум, вот что! Причем недружественный человеку. Правильно, Дима?

   – Юрганов в этом убежден.

   По лицу паренька скользнула тень какой-то мысли. Я бы сказал, это была тень сомнения в правоте Юрганова, но кто такой Урусов, чтобы ставить под вопрос мнение Ивана Семеновича!

   – Искусственно выведенный разум! – поправил Мащенко. – Причем создатель его был псих!

   – А какая разница? – Патрик, обычно не споривший с Саней, поднял на него серые глаза, и взгляд у него был такой твердый, что Мащенко, кажется, растерялся. – Или ты уверен, что о нашем собственном создателе нельзя сказать то же самое?

   Вита хмыкнула. Саня открыл рот и не сразу нашелся, что ответить.

   – Ты что, верующий? – наконец промычал он.

   – Какая разница? – снова повторил Патрик. – Ты рассматриваешь концепцию сумасшедшего бога? Вот и я объясняю, что для нас не имеет значения, кем был Иноземцев. Мы во всех случаях имеем дело лишь с результатом.

   Мащенко в возбуждении вскочил.

   – Хочешь сузить задачу, умник? – с насмешливой злостью осведомился он и возбужденно описал широкую дугу вокруг скамейки. – Окей! Имеем враждебный интеллект! И куда ты его приспособишь?

   – Меня больше занимает другой вопрос, – вежливо сказал Урусов. – Что делать с человечеством, запаниковавшим при встрече с потенциально враждебным интеллектом. Это куда более интересный объект для изучения!

   Витка, долго терзавшая в зубах одну из косичек, не выдержала:

   – Дима, а в самом деле, что с ними сделают, с этими собаками?

   Я невесело усмехнулся. Из тех обрывков разговора между Юргановым и мэтрами, что я уловил, сделать выводы было нетрудно.

   – У-сы-пят! – по слогам отчеканил Саня. – И правильно!

   Витка посмотрела на него. По-моему, от таких взглядов от стены должна отваливаться штукатурка.

   – А что такого? – он пожал плечами. – У нас почти дюжина умных злобных тварей. Или ты думаешь, они будут показывать цирковые трюки? Слепых через дорогу водить?

   – Мы же ничего о них не знаем! – резко сказала Вита.

   – Зато Иноземцев знал! Не просто так он закрыл каждую на четыре засова!

   – Мы не можем их усыпить! – она даже привстала от негодования. – Они умные! Они все понимают!

   – Тогда они понимают, что сидят в тюряге! – возразил Саня. – И останутся там до конца своих дней. Ты готова обречь их на такое существование?

   Вита вспыхнула:

   – Твоя инициатива – это трусливая жестокость!

   Мащенко отвесил шутовской поклон:

   – Внимательно слушаю твои предложения!

   – Для начала этих собак надо изучить!

   – И что потом?

   Вита осеклась.

   – Знаешь, почему Иноземцев их запер? – наступал Саня. – Потому что зашел в тупик! Вывел ни к чему не приспособленный интеллект! Уж у него-то было время на изучение подопытных кроликов, то есть извини – собачек! Может, потому и помер, что разочаровался в деле всей своей жизни. – Он поднял указательный палец. – Точно! Иноземцев обнаружил корреляцию между уровнем интеллекта и агрессивностью и скончался, не вынеся удара!

   – Чем тупее, тем злобнее! – взорвалась Витка. – Что мы и видим на твоем примере!

   Я с силой хлопнул в ладоши. Два краснолицых спорщика уставились на меня.

   – А вот на личности переходить не надо, – твердо сказал я. – Вита, выговор тебе.

   Девушка сжала вторую косичку зубами с такой силой, будто хотела откусить.

   – Кстати, а будь они глупыми, их можно было бы усыпить? – в пространство насмешливо спросил Саня.

   – Дело не только в уме. – Патрик выпрямился. – Эти собаки – результат человеческого вмешательства.

   – Ошибки!

   – Пусть даже так. Это ничего не меняет. Уничтожить их – значит расписаться в собственной беспомощности. Мы же маги! Неужели человечество в нашем лице ничего не может предложить, кроме уничтожения того, чего оно не понимает?

   – В том-то и дело, что все оно понимает! – Саня с силой стукнул себя в грудь. – Не надо наворачивать вокруг обычных злобных дворняг эту вашу мишуру ложного гуманизма. Ах, песики! Ах, мы их создали! Ах, мы должны им помочь! Правда, не понимаем как, но все равно должны!

   – Допустим, усыпить мы их всегда успеем, – рассудительно сказал Урусов. – Сань, неужели тебе самому не интересно, что эти псы собой представляют?

   Мащенко не успел ответить – у меня зазвонил телефон.

   – Мозговой штурм отменяется, – в трубку сухо сказал Юрганов. – Решение по иноземцевскому эксперименту принято.

   – Уже? – ахнул я. – Какое?

   Вместо ответа Иван Семенович сказал одну фразу и отключился. Я послушал короткие гудки и, не сдержавшись, выругался.

   – Что? – забеспокоилась Вита. – Что там такое?

   Мне ничего не оставалось, как повторить последние слова шефа:

   – Собаки напали на охрану участка.

   Когда мы примчались в Покровское-Стрешнево, людей в парке не было вообще. Всех до единого убрали от греха подальше. Дворняги, каким-то образом выбравшиеся из клеток, ходили вдоль забора (иллюзия руин растаяла окончательно) и рычали, как тигры. Одноногая собаченция невозмутимо сидела в углу на попе, согнув ногу в коленке (выглядело это так дико, что я содрогнулся), и глодала кость.

   – Что здесь случилось?

   Выяснилось, что собак хотели покормить. Однако первый пес не подавал в клетке признаков жизни, и охранник вошел к нему.

   – Я думал, он дохлый! – оправдывался парень с перевязанной рукой. – Он кверху пузом валялся!

   «Дохлый кобель» очень быстро стал живым, и не просто стал, а повалил бедолагу и нежно прижал челюсти к его горлу. Дальнейшая часть истории поначалу показалась мне полным бредом.

   – Он заставил нас открыть остальные вольеры, – уныло пробасил второй охранник. – Головой мотал вправо, пока я не сообразил, чего ему надо.

   – Хочешь сказать, пес тебя шантажировал? – спросил я, осмыслив его слова.

   Страдалец кивнул и понурился.

   – Ну я и открыл. А чего делать-то, когда он Василию вот-вот башку откусит!

   – И пускай бы откусывал! – раздался сзади дребезжащий голос. При виде самого Юрганова охранник побледнел. – Идиоты! Устроили тут… заповедник!

   – А потом, когда ты открыл все клетки?

   – Она… То есть он… Он выпустил Василия. И мы побежали.

   – А корм бросили там, – хмыкнул Юрганов.

   Действительно, с нашего места было видно, что осталось от мешка с сухим кормом.

   – Резюмирую: собаки проявили агрессию, – сказал сухопарый маг, стоявший за спиной Юрганова. – Перехитрили людей. Добились частичной свободы. На контакт не идут, верно?

   Добытый в кратчайшие сроки зоопсихолог издалека помахал ладошкой. По-моему, он больше боялся подходить к Юрганову, чем к собакам.

   От дружного лая закладывало уши. Маг поморщился.

   – По-моему, все очевидно, Иван Семенович, – доверительно сказал он.

   – А по-моему, очевидно, что ничего не очевидно, – дерзко возразили сзади.

   Вита!

   – Кто п-позволил… – вкрадчиво начал Юрганов.

   Я живо выступил вперед и загородил собой девчонку. Неповоротливый обычно Патрик ухитрился сделать то же самое еще до меня. А вот Саня Мащенко плавным, каким-то неуловимым скользящим движением фигуриста оказался в десяти шагах от нас. У меня даже осталось ощущение, будто он стоял там изначально, хотя я отчетливо помнил, что к усадьбе Стрешневых мы приблизились вместе.

   – Иван Семеныч, это моя команда! – проблеял я. – Они тут были, когда мы нашли Иноземцева. Мне показалось, что лучше пока держать их при себе, – я доверительно понизил голос. – Во избежание утечки информации.

   Юрганов на несколько секунд устало прикрыл коричневые землистые веки. Затем, не открывая глаз, вскинул левую руку и сделал пальцами такой жест, будто виртуозно оборвал крылышки пойманному комару.

   Я сглотнул. Мне, чтобы сотворить похожую магию, потребовалось бы часов восемь, не меньше. А вот так, одним движением, накрыть нас всех троих одним колпаком…

   – Спасибо, что напомнил, – кивнул Юрганов и отвернулся, казалось, полностью утратив к нам интерес.

   За моим левым плечом покашляли.

   – Заклятие неразглашения, – с уважением сказал Патрик. – Красиво сделано! Я даже ничего не почувствовал.

   – Почувствуешь, если вздумаешь с кем-нибудь побеседовать о том, что видел, – вздохнул я. – Вита, с этой секунды мы не имеем права никому…

   Вита глянула на меня так, что я непроизвольно потер челюсть.

   – Так нельзя! – звонко сказала она вслед Юрганову. – Они не виноваты!

   – Налицо немотивированная агрессия, – скучным голосом сообщил маг.

   Патрик обежал их по кругу и встал перед Юргановым. Витку, рвавшуюся за ним, я деликатно придержал за локоть.

   – Налицо попытка освобождения, в ходе которой ни одно животное… извините, ни один охранник не пострадал! – торопливо сказал Урусов и зачем-то шаркнул ножкой. – Да, собаки выбрались из клеток! Но они не причинили никому вреда!

   – А это что такое, по-вашему? – Юрганов кивнул на перевязь охранника.

   – Это я упал, когда бежал, и на сучок напоролся, – промямлил тот.

   Иван Семеныч так сверкнул глазами, что бедолага тут же исчез.

   – Не усыпляйте их! – проникновенно сказал Патрик. – Дайте нам хотя бы немного времени!

   – Нам?

   – Ему! – Урусов быстро сориентировался и кивнул на зоопсихолога. – Нужно хотя бы попробовать понять их! Куда вы торопитесь, Иван Семенович?

   По тонким губам Юрганова пробежала усмешка. Казалось, даже лысина насмешливо сморщилась.

   – Я вам скажу, молодой человек, куда я тороплюсь. Некоторые решения нужно принимать и исполнять незамедлительно. Иначе потом они становятся неисполнимы вовсе. Сейчас эта стая, – он кивнул на бесившихся дворняг, – лишь одна из небольших проблем. Последствия магии чокнувшегося старика. Но если я дам вам время, пусть даже два дня, небольшая болячка превратится в серьезную головную боль. Подключатся гуманисты, ученые, защитники животных, магическое сообщество примется раздирать меня на части, какой-нибудь кретин непременно захочет себе такую собачку, а главное – идея пойдет в народ! Вам понятно, чем это грозит?

   – То же самое может произойти, если вы распорядитесь уничтожить их! – не сдавался Патрик. – Только в этом случае ничего уже нельзя будет исправить!

   Юрганов окинул его взглядом, полным глубочайшей жалости.

   – Юноша, я не имею привычки ничего исправлять. Разве что за другими.

   Он развернулся, и сухопарый маг за его спиной дисциплинированно сделал поворот (как воспитанная немецкая овчарка, подумал я).

   – Вы сейчас расписываетесь в своем полном проигрыше Иноземцеву, – громко и отчетливо сказал Патрик.

   Я, честно говоря, не понял, о чем это он. Иноземцев же мертв…

   Но Иван Семеныч остановился. Замер на несколько секунд, как нахохлившаяся сова. Собаки внезапно замолчали, все до единой, словно выключили рубильник лая.

   Юрганов крутанул головой к нам на сто восемьдесят градусов, не шевельнув корпусом.

   Вита шарахнулась назад. Патрик мужественно остался стоять, но сделал такое движение, будто собирался схватить меня за руку.

   – У вас с зоопсихологом есть время до утра, – сказал Юрганов, не меняя интонации. Башка его, утопленная в плечах, выглядела жутко, как будто Ивану Семенычу свернули шею. – Если утром я не увижу явных изменений к лучшему, проекту «Хатико» придет конец.

   Мащенко слинял сразу. Даже не пытался сделать вид, что хочет нам помочь. С одной стороны, я уважал его за честность, с другой, за эту же честность мне хотелось дать ему в морду. Особенно когда я видел лицо Виты.

   Впервые на моей памяти она выглядела… жалкой. Я пытался было ее утешить, но получилось только хуже. Зализывая раны, я убрался подальше. Тогда в дело вступил Патрик.

   – Вита, отвлеки зоопсихолога, – вполголоса попросил он. – Хочу попробовать без него.

   И наша гордая девица без единого возражения пошла строить глазки сорокалетнему мужику и щебетать с ним о собачьей природе. Я в очередной раз убедился, что ни черта не секу в женской психологии.

   Патрик побродил вокруг забора под бдительными взглядами охраны, попробовал заговорить с одной из собак. От ее бешеного лая два мордоворота одновременно потянулись к кобурам. «Вот же прислал Юрганов придурков! – с досадой подумал я. – Неужели нельзя было нормальными магическими средствами ограничиться?»

   И сам себе ответил: нельзя. Иван Семеныч не прост, ох не прост. Не зря он не хочет использовать магов для уничтожения бедных дворняг. Всплеск магического фона ночью в парке будет немедленно засечен и неизбежно вызовет вопросы. А стрельба… Ну, что стрельба? Подумаешь, прикончили сдуревших кобелей.

   Как Юрганов объяснил охранникам происходящее, я не знал. Но косились они на нас подозрительно и недобро.

   – Ничего не получается, – сказал Патрик, вернувшись. Он запыхался и часто моргал за стеклами очков. – Не хотят они видеть во мне высокую договаривающуюся сторону.

   – А чего хотят?

   – Сожрать меня, – начистоту ответил Урусов. – Во всяком случае, ведут себя именно так.

   Он помолчал, потер вспотевший лоб и добавил:

   – Но между тем, как они себя ведут, и тем, чего хотят на самом деле, может быть очень приличный зазор.

   Следующие два часа прошли довольно однообразно: Вита любезничала с зоопсихологом, который окончательно забыл про каких-то там собак, охранники сидели на траве, скорбно взирая на воркующую Витку, Патрик пытался пообщаться с питомцами Иноземцева, а я – сообразить, что бы еще придумать.

   Не то чтобы мне было жалко собак… Впрочем, не стану врать: жалко. К полуночи они утихомирились, рассредоточились вдоль ограды и приближение человека встречали глухим ворчанием. Но глаза у них были такие понимающие, такие тоскливые…

   – У меня чувство, будто они нас провоцируют, – сказал после очередного обхода Урусов. – Пристрелите нас, говорят, и дело с концом.

   – А из клеток зачем выбирались?

   – Черт их знает. Может, хотели помереть на свободе, обнявшись?

   Я усмехнулся. Но Патрик смотрел на меня без улыбки, и ухмылка стерлась с моего лица.

   – Брось! Ты серьезно?

   Вместо ответа он кивнул мне на двух похожих дворняг: белых, с большими коричневыми подпалинами на боках. Они лежали рядом: передние лапы вытянуты, головы прижаты ухо к уху. Одна собака прикрыла глаза, и вторая, тяжело вздохнув, привалилась к ней покрепче.

   – Просто удивительно, с какой страстью человек стремится уничтожить то, что не понимает, – сказал Патрик. Он присел на корточки и разглядывал дремлющую пару. – Почему бы не вернуть их с помощью магии в исходное состояние?

   – Уже обсуждалось. На это потребуется долгое время, и не факт, что получится.

   Урусов почесал в затылке. В ответ на его движение одна из дворняг вскинула голову и нехотя оскалилась.

   – Тогда разделить их и наблюдать.

   – Юрганов объяснил тебе, чего он опасается.

   Патрик перевел на меня взгляд.

   – Знаешь, – серьезно сказал он, – по-моему, Иван Семеныч просто боится собак. Вот и все объясне…

   Дворняга, лениво наблюдавшая за Патриком, швырнула себя – иначе я не могу это назвать – на ограду, отделявшую ее от нас. Лязгнули клыки. Невидимая сетка, наложенная на ограду с помощью старого доброго заклинания «кремлевская стена», спружинила, и собаку отбросило назад. Задремавшая было охрана вскочила, заполошно заорала, размахивая оружием, и в панике чуть было не пристрелила Урусова.

   – Видал, как она шваркнулась! – восхитился Патрик, отползая назад. – Честное слово, они все понимают! Вот если бы нам дали хоть несколько дней!

   Я потер глаза. Мне хотелось спать. Затея наша была обречена на поражение, это я понимал теперь совершенно ясно и даже отчасти завидовал Мащенко. Он-то сейчас дрыхнет в теплой постели. Или сидит в баре, потягивает виски, корчит из себя взрослого мэна. Кажется, ко мне привязались его дурацкие англицизмы…

   Домой пора, вот что.

   – Но все-таки интересно, о чем они думают…

   Я не заметил, как последнюю фразу произнес вслух.

   Патрик опустился рядом со мной на землю, выдернул травинку и сунул в рот. Я с удивлением осознал, что он, в отличие от меня, совершенно расслаблен. Нет, в нем чувствовались сосредоточенность и азарт, но при этом Урусов, кажется, ни капельки не нервничал.

   А вот мне было не по себе. Слишком большую ответственность мы на себя взвалили. Не сунься мы защищать этих псов, я бы не воспринимал известие об их неизбежном усыплении так близко к сердцу. А теперь мне казалось, что это мы во всем виноваты: не справились, не оправдали, не сдюжили. Подвели, в общем.

   – Вот и я говорю, – внимательно глянув на меня, продолжил Патрик, как будто продолжая прерванный разговор. – Юрганов ставит в центр происходящего собак. В то время как ставить надо людей! Почему мы задаемся вопросом «как поведет себя агрессивный интеллект», когда вопрос совершенно в другом: как поведем себя мы, люди, при столкновении с агрессивным интеллектом.

   – Разбежимся кто куда, – нехотя сказал я. У меня не было сил вступать в дискуссию.

   Патрик сорвал вторую травинку.

   – Ты, Дима, совершенно прав. Поэтому оптимальным выходом из ситуации видится мне наложение запрета на побег.

   Я озадаченно взглянул на Урусова. Это он о чем?

   – Вот где подвох! – воодушевленно продолжал Патрик, срывая третью травинку. Я подумал, что если так пойдет дальше, он тут всю растительность общиплет. – Мы пытаемся за несколько часов сообразить, что делать с собаками! Но эта задача не имеет решения! Очевидно же, что двое студентов, пусть даже в компании опытного и умного преподавателя, не способны выдать нормальный результат за такое короткое время.

   При словах «опытный преподаватель» я слегка распрямил спину и выпятил подбородок. Но к чему ведет Патрик, мне было по-прежнему не ясно.

   – Это задача не про собак. Это задача про нас, – в третий раз повторил Урусов. – Значит, нужно придумать, что нам делать с нами!

   – Конкретно тебе нужно поспать! – не выдержал я.

   Он, кажется, даже не услышал меня.

   – Время, время, время…

   От его возбужденного бормотания мне стало не по себе.

   – Нам нужно больше времени! Юрганов сам указал направление действия. Разгневанная общественность, комиссия, протесты…

   Я не выдержал.

   – Да Юрганов надеялся, что мы спровоцируем этих псин и охранники их пристрелят!

   Патрик повернулся ко мне.

   – Ну, разумеется, – несколько удивленно сказал он. – Это очевидно.

   Я слегка опешил. Ага. Вот оно как. Очевидно, значит.

   Рука моя сама собой потянулась за травинкой.

   – Но кроме того, Иван Семеныч, сам того не желая, дал нам хорошую подсказку. Осталось только сообразить, как воспользоваться…

   Патрик замолчал и уставился куда-то вбок, странно вывернув шею. Сначала я даже решил, что он собрался подражать Юрганову. Потом проследил за его взглядом и приподнялся. Что он там узрел?

   Куст боярышника сонно покачивал ветками под волнами ночного ветерка. Только и всего.

   – Патрик! Па-а-атрик!

   Я потряс его за плечо. Урусов дернул головой и словно проснулся.

   – Дима, я, кажется, придумал. Но мне потребуется твоя помощь, – очень медленно проговорил он. – Без тебя не справлюсь.

   Тут, конечно, во мне проснулась интуиция и завопила во весь голос, чтобы я сейчас же отправил их с Виткой по домам. А вместе с моей интуицией за оградой проснулись собаки, потянулись цепочкой к нам с Патриком и сели полукругом, словно стая перед своим вожаком. При виде этой картины зоопсихолог, который, кажется, уже собирался делать Витке предложение руки и сердца, застыл с выпученными глазами.

   Собаки смотрели на меня. В тусклом свете фонаря глаза у них светились золотистым.

   «Твою ж мать! – обреченно сказала интуиция. – Опять ты меня не послушаешь».

   Патрик вернулся через два часа. К этому моменту я успел обвешаться всеми оберегающими заклинаниями, какие смог вспомнить, и то же самое проделал с Виткой. Уходить она наотрез отказалась, и я успокоил свою совесть тем, что хотя бы сбагрил зоопсихолога, наложив на него простенький императив.

   С охраной пришлось сложнее. Кто-то из старших магов закрыл их легкой «броней». Легкой-то легкой, но пробить ее своим слабым колдовством я был не в силах. Все, что мы смогли сделать с Витой вместе, – убедить этих остолопов сложить оружие в стороне. Все равно, случись что, оно бы им не помогло.

   Они появились в три часа ночи. Я смотрел, как эти двое пересекают поляну: светловолосый невзрачный юноша в костюме и коренастый мужчина лет сорока в футболке и джинсах, прижимающий к носу платок. Фонарь вспыхнул и потух, и сразу высветились звезды: очень много звезд. Редко увидишь столько над Москвой.

   Из парка на меня дохнуло ароматом росистой травы и сырой земли, в которой медленно ворочаются корни деревьев. В зарослях мелькнула чья-то тень, и обострившимся слухом я уловил шуршание летучих мышей под крышей дома умершего мага.

   «Вот тебе и оберегающие заклятия, – успел подумать я. – Идиот ты, Дмитрий Савельев!»

   И тут они оказались рядом.

   – С вашего позволения, я хотел бы уложиться в самый короткий срок, – без интонаций сказал старший и провел ладонью по футболке, стряхивая комара. – Мне не слишком приятно здесь находиться.

   Я взглянул на охранников. Оба спали, кулями повалившись на мокрую траву.

   – Не препятствую, – осипшим голосом проговорил я.

   – Благодарю вас. Патрик, встаньте, пожалуйста, чуть левее.

   Я благоговейно взирал, как древний вампир начинает плести кружево заклинания. Собаки отползли к своим клеткам и, кажется, были близки к тому, чтобы самостоятельно запереться изнутри.

   Вампир ткал сложное, редкое заклятие. Я улавливал обрывки знакомых магических терминов, видел, как меняется реальность под воздействием его рук. Тонкие длинные пальцы дергали невидимые струны, и в глубине земли рождалась музыка.

   Поразительно, что такая сложная и прекрасная магия досталась именно вампирам. И что самое обидное – она неразрывно связана с кровью. Никому из нас, ни магам, ни чародеям, не доступно то, что делал этот древний старик, смотревшийся крепким мужчиной.

   Урусов стоял в стороне, как будто происходящее его не касалось, и выглядел непробиваемо спокойным. Вампиры – они как Ланнистеры: всегда платят свои долги. Патрик спас вампирского пацана, и теперь его отец платил добром за добро.

   Через час все было кончено. Вампир устало оглядел изменившуюся площадку перед избушкой Иноземцева, слегка поклонился Вите, удостоил меня пренебрежительным кивком – и в три шага исчез из зоны видимости. Вместе с ним растворился и его спутник, за все время не проронивший ни слова. Еще несколько минут я ощущал острый сладкий аромат чубушника, цветущего на берегу озера в двух километрах отсюда, а затем на меня упала обычная бесчувственность, свойственная нам, живым людям. Воняло псиной, да еще откуда-то несло одеколоном – должно быть, от ворочавшихся на земле охранников.

   Где-то в глубине души я ждал появления Юрганова – и не ошибся. Но как ни отлично было развито у него чутье, он все же опоздал.

   В шесть утра, минута в минуту – хоть будильник по нему сверяй – прошелестели шины, и из черного автомобиля, невесть как оказавшегося посреди парка, выбрался маленький злой Иван Семенович. Покрутил круглой ушастой башкой влево-вправо, оценил уровень магического вмешательства, посмотрел на наши с Виткой виноватые рожи и угрожающе тихо спросил:

   – Что? Вы? Сотворили?

   Получилось целых три вопроса. Юрганов подумал и присовокупил:

   – Идиоты!

   Я покосился на загон с собаками. Иван Семеныч проследил за моим взглядом – и изумленно приоткрыл рот.

   Дворняги поменяли окрас. Это было бы заметно даже очень ненаблюдательному человеку, а уж Юрганов к таковым не относился. Ну и еще кое-что произошло по мелочи: дом осел на другую сторону, стекло в окне позеленело, а в крыше образовалась здоровенная пробоина, словно ее обстреляли из пушки.

   – Где Урусов? – бесцветным голосом осведомился Юрганов.

   Я кивнул на участок за оградой.

   – Там!

   Иван Семеныч посмотрел в ту сторону. Затем посмотрел на меня. В глазах его мелькнуло что-то, похожее на уважение, но я уверен, что относилось оно не ко мне.

   – Мальчик среди дворняг? – тихо уточнил он.

   – Ага! – Я постарался скрыть зевок, но получилось плохо. – Трансформацию вы не отследите, Иван Семеныч. Не обижайтесь, но у вас не получится.

   – Правда-правда! – подтвердила Витка.

   Это Юрганов понимал и без нас. Он сделал несколько шагов вдоль ограды, рассматривая собак. Собаки тоже рассмотрели Юрганова, но с куда меньшим интересом.

   – Нарушили целостность защитной пленки, – скучным голосом начал перечислять сутулый маг, снова выросший за спиной шефа. – Прибегли к помощи вампира. Провели недопустимую трансформацию из человека в собаку. Добавили заклинание, препятствующее различению трансформированной особи… На сколько хватит его действия?

   – На неделю, – честно ответил я. Они наверняка и сами это видели, не было смысла врать.

   – Семь дней… – задумчиво протянул Иван Семеныч. – Да, через семь дней шумиха будет в полном разгаре. Вы же ее и поднимете.

   Мы с Витой вздохнули виновато и в то же время утвердительно. Поднимем, конечно. Собственно, уже подняли. На Мащенко заклятие неразглашения, наложенное Юргановым, не распространялось. Витка разбудила бывшего поклонника среди ночи звонком и потребовала, чтобы тот пригнал в парк общественность. По нашим расчетам, первая партия зоозащитников уже на подходе.

   Юрганов тем временем пересчитал собак. Одиннадцать. А вместе с Патриком должно быть двенадцать.

   – Куда дели лишнюю? – жестко спросил он.

   – Растворили, – в тон ему ответила Витка. – Не сами, конечно. Но решение приняли мы. Подумали, что лучше пожертвовать одной, чем вы всех убьете.

   Иван Семеныч снова искоса глянул на нас. Похоже, сказанное Виткой его озадачило.

   – Не ожидали от нас такого, да? – насмешливо спросила девчонка.

   Юрганов тем временем поднял ладони и сделал несколько пассов перед оградой. Кто-то из дворняг гавкнул, кто-то оскалил клыки. Одна ухмыльнулась, и некоторое время Иван Семеныч пристально вглядывался в нее, но это ни к чему не привело. Отличить, кто из них настоящий пес, а кто трансформ, он был не в силах.

   – Очень сильный вампир здесь поработал, – извиняющимся тоном сказал я. – Он подстраховался. Просил передать, что если вы попробуете использовать «Ножницы портного», последствия будут удручающими.

   – Так и сказал – удручающими?

   – Так и сказал.

   Юрганов немного походил туда-сюда. Одна дворняга задрала ногу на столб. Вторая нюхала у нее под хвостом.

   – Зачем он это сделал?

   Я не сразу понял, что вопрос адресован мне, и Юрганов повторил:

   – Зачем? Что ему до этих зверюг? Неделю жить в собачьей шкуре, жрать дерьмо, совокупляться, лизать чужую мочу – все это ради чего?

   Я поразмыслил и сказал с самым чистосердечным видом:

   – По-моему, Патрик просто очень любит животных.

   Несколько секунд Юрганов был близок к тому, чтобы превратить меня в клопа. Но выдержка взяла верх. Он дернул углом рта и бросил:

   – Поговорим через семь дней.

   Однако разговаривать нам ни о чем не пришлось. Все получилось так, как предсказывал сам же Юрганов: поднялась шумиха. Когда стало известно, что студент подвергся сложной метаморфозе ради спасения собак, интерес к происходящему достиг максимального накала.

   Отдельные личности (подозреваю, подосланные Невзерем) пытались вычислить, кто именно из собак – не псина, а «перекинутый» парень. Однако вампиры колдуют, если уж берутся, основательно и на совесть. Единственное, чего достиг Невзерь, – убедился, что на территории участка Иноземцева действительно есть человек. Так мы этого и не скрывали!

   Мащенко заявился один раз: позырить, как он заявил. «Зырил» в основном не на дворняг, а на Витку. Девушка поразила меня второй раз: я-то думал, она выступит Снежной Королевой, однако Вита была с бывшим бойфрендом мила, улыбчива, приветлива – и не более.

   Все семь дней мы с ней дежурили возле иноземцевского участка, однако на самом деле в этом не было необходимости. Камень швырнули в воду с полной силой, и круги от него побежали очень широко. Приехали настоящие зоологи, из наших, потом подключился недавно созданный факультет магических существ (до этого они занимались в основном лягушками-царевнами, которые являются чистым мифом, поэтому глаза у них так и сияли в предвкушении увлекательных дел), а там и разнообразные ученые начали спорить насчет этичности вмешательства в природу бессловесных тварей и о границах допустимого.

   Когда статью про «усовершенствованных» собак Иноземцева опубликовали в «Вестнике» на первой странице, я окончательно успокоился.

   На седьмой день я ожидал аншлага вокруг нашего небольшого загончика, однако Юрганов разогнал всех любопытствующих. Осталось человек пять да мы с Виткой. Кажется, в глубине души Иван Семеныч надеялся, что с обратной трансформацией что-нибудь пойдет не так и мы окажемся свидетелями тщетных попыток Патрика вернуть себе человеческий облик.

   Когда наступило четыре часа утра, а собаки как дрыхли, так и продолжали дрыхнуть, по губам Юрганова пробежала слабая улыбка, чистая и светлая, как радость ребенка, получившего желанный подарок. Все ждали, затаив дыхание. Собаки спали. Одна дрыгала во сне лапой. Надо сказать, за эту неделю они стали куда спокойнее. Быть может, дело было в грамотных инструкторах, с азартом взявшихся за дело и потихоньку приучавших к себе дворняг, а может, засланный казачок Урусов ухитрялся как-то сигнализировать, что все идет нормально и людей можно не бояться. Собственно, именно так и преподнес Юрганов все дело широкой общественности. Мол, наш студент решил рискнуть и переключить «неконтактных» животных на общение с людьми, чтобы не пришлось прибегать к суровым мерам. Как-то так даже вышло, что все это чуть ли не придумал сам Иван Семенович.

   В четыре ноль пять окружающие начали тревожиться. Кто-то посвистел, чтобы собаки проснулись, хотя это было совершенно бесполезно: принудительная трансформация на то и принудительная, что происходит без воли субъекта. Юрганов прикусил губу и шагнул вплотную к ограде, уставившись на собак.

   И тут в доме что-то зашумело, послышался слабый стон, и через дыру в крыше вынесло громадную летучую мышь, облепленную гладкими кожистыми крыльями. Больше всего она напоминала газовый баллон, который стоит у моих родителей на даче. Баллон с легкостью преодолел защитный барьер, глухо ударился оземь (вампир сразу предупредил, что это самая болезненная часть превращения), а затем мышиные крылья судорожно скомкались, словно невидимая ладонь смяла их без малейшей жалости, втянулся длинный нос-хоботок с глубокими вмятинами ноздрей, круглые мохнатые уши сжались, растворяясь в обтянутом кожей черепе… Все тело летучей мыши деформировалось на наших глазах, и две минуты спустя перед нами стоял, покачиваясь, сильно отощавший Патрик. Разве что без очков.

   Надо было видеть лицо Юрганова, когда он понял, какую шутку с ним сыграли. Но это продолжалось всего несколько секунд.

   – Мне стоило догадаться, что вы не станете убивать собаку, – протянул он, криво ухмыльнувшись.

   – Конечно, не станем. – Патрика, кажется, мутило, но держался он стоически. – Мы просто тянули время.

   Юрганов вытянул вперед подбородок и подвигал им влево-вправо, словно разминаясь перед тем, как снова крутануть головой. Тут-то и обнаружилось, что шея у него все-таки имеется. Я почему-то страшно обрадовался этому открытию и заулыбался как дурак.

   Иван Семеныч покосился на меня, дрогнул бровью и снова обернулся к Урусову.

   – Зачем? Из любви к животным?

   Патрик пожал плечами.

   – Не смешите! – фыркнул Юрганов.

   До остальных, судя по вытянувшимся физиономиям, только теперь начало доходить. Если бы после исчезновения Патрика они сообразили проверить чердак, правда выяснилась бы незамедлительно. Все семь дней Урусов провел, вися вниз головой, а вовсе не выкусывая блох из-под хвоста. Ставка была на то, что никто не усомнится в нашей готовности отправить его в собачью свору. Витка блестяще сыграла свою роль, заверив Юрганова, что мы избавились от одной собаки, чтобы вместе с Патриком их оставалось одиннадцать. Вот как много значит репутация яростной тихони!

   – Ах вы сукины дети! – тихо сказал кто-то из свиты Ивана Семеныча.

   Я приосанился. Кажется, впервые в жизни мне удалось поучаствовать в блефе таких масштабов.

   – Зачем? – снова недоуменно спросил Юрганов. – Ведь не потому, что ты любишь этих проклятых собак!

   И тут я осознал, что он действительно не понимает.

   Патрик, собравшись с силами, хотел ответить, но ему не дали. Из-за спин обступивших его людей, растолкав всех, вылетела маленькая бледная Витка, обняла его – и прижалась губами к его губам с такой силой, что Патрик пошатнулся.

   Юрганов посмотрел на них пару секунд, поморщился и пошел прочь.

   – Может, потому, что он людей любит? – предположил я ему вслед.

   Иван Семеныч даже не обернулся.

   Две белые собаки с палевыми пятнами на боках хором гавкнули и насмешливо оскалились.

   – Боюсь, у меня плохие новости, сэр!

   Лестрейд поднял взгляд на румяного юношу, застывшего навытяжку перед его столом. Молодой констебль Атчесон сильно волновался, это бросалось в глаза. Лестрейд усилием воли подавил в себе острое желание отправить молокососа прочь вместе с его дурными вестями и забаррикадироваться от них в собственном промозглом кабинете.

   Если бы это помогло!

   – Выкладывайте, – мрачно потребовал он.

   – В окрестностях Чепстоу обнаружен корабль. На него наткнулись по чистой случайности. Он глубоко ушел в болото.

   – Чей? – Лестрейд, одолеваемый самыми недобрыми чувствами, наклонился вперед.

   – Дор-орсейский.

   Инспектор втянул воздух сквозь сжатые зубы.

   – Сколько членов экипажа? – быстро спросил он.

   – Один.

   – Найден?

   – Никак нет, сэр.

   Лестрейд откинулся в кресле. Один член экипажа… Что ж, не так плохо, как могло бы быть, хотя и не так хорошо, как хотелось бы. Разумеется, не найден! Покойный дор-орсеец – слишком роскошный подарок.

   – Боюсь, сэр, это не все плохие новости. – Голос у Атчесона был удрученный, и к Лестрейду вмиг вернулись дурные предчувствия.

   – Что еще?

   – Следы, сэр. Как вам известно, дор-орсейцы до первой трансформации обладают необычайно пахучими…

   – Ближе к делу, констебль!

   – Его выследили, – заторопился Атчесон. – Он, очевидно, был ранен, и след могли бы взять даже наши собаки, но прошло не меньше двух лет. Однако в Эдинбурге случился представитель миссии Тенри, он любезно разрешил использовать его секретарей.

   Лестрейд начал медленно подниматься.

   – Не беспокойтесь, сэр, они перемещались ночью, чтобы не пугать население, – еще быстрее затараторил Атчесон. – А слизь потом была уничтоже…

   – Куда они привели? – рявкнул инспектор.

   – Точной уверенности нет, но…

   – Куда?!

   – Видимо, там трансформация завершилась, и дальше он пошел как человек…

   – КУДА?!

   – След обрывается на Бейкер-стрит, двести двадцать один-бэ, – упавшим голосом признал Атчесон.

   Лестрейд несколько секунд не сводил с него дикого взгляда, а затем рухнул в кресло.

   В гробовом молчании часы на башне в соседнем квартале отбили десять. При каждом ударе молодой констебль съеживался все сильнее, словно это ему наносили удары.

   – Я знал, – хриплым шепотом проговорил Лестрейд.

   – Простите, сэр?

   – Я всегда знал! Знал, что он из этих.

   – Сэр, но пока ничего не доказано…

   – И какие же доказательства вам требуются? – сарказма в голосе старшего инспектора хватило бы на весь отдел. – Полтора года назад его имя уже гремело на весь Лондон. Он появился буквально из ниоткуда! И почти сразу – такая известность!

   – Но разве это может служить…

   – Констебль! – окрик прозвучал как лязганье челюстей капкана. – Напомните, что вам известно о дор-орсейцах!

   Атчесон обреченно вздохнул.

   – Третья запрещенная раса, контакты возможны только за пределами первой системы, – заученно оттарабанил он. – Интеллект – девяносто восемь по шкале Эйда, что превышает средне-высокие человеческие показатели на двадцать баллов. Уникальные способности к мимикрии. Могут воспроизводить облик десяти рас из известных пятнадцати. Распознание затруднено в связи с невероятной точностью перестройки и адаптации всех органов… Тем не менее известны случаи, когда рудиментарные стрелы в малом количестве сохранялись у особи с уже законченным перерождением. После трансформации нуждаются в длительном восстановлении сил и в это время крайне уязвимы. Замечено, что во всех известных трансформациях сохраняются высокие звукоподражательные способности и феноменальное обоняние, практически не уступающее чутью секретарей с Тенри.

   – Почему запрещены контакты? – с угрожающей вкрадчивостью осведомился Лестрейд.

   – Целью и смыслом жизни дор-орсейца является власть, – уныло сказал Атчесон. – Дор-орсеец желает воздействовать, прямо или опосредованно, на поведение максимально большого числа других особей. Политический строй Дор-Орсея представляет собой постоянную смену…

   – Достаточно! – оборвал Лестрейд. – Жизнь этих тварей меня не интересует.

   Он уперся ладонями в стол.

   – А теперь взгляните беспристрастно на факты! Следы нелегального иммигранта обрываются на Бейкер-стрит, а вскоре там появляется некто с уникальными способностями. Он умен, при этом порой ведет себя довольно странно. Не побоюсь этого слова, не по-человечески!

   – Но его высокопоставленный брат… – заикнулся Атчесон.

   – Я давно подозревал, что их родство – выдумка. Зачем это нужно тому, второму, мы еще узнаем. Пока же я займусь… – Лицо Лестрейда исказилось, и он почти прошипел: – …тем, кто имел наглость присвоить себе человеческое имя. Шерлоком Холмсом!

   Том Атчесон не был умен, но он обладал сочетанием двух качеств, с успехом заменяющим ум: сообразительностью и способностью держать язык за зубами. Зачастую для видимости ума достаточно лишь второго, однако господь бог, создавая констебля, не поскупился и на смекалку. Глядя на взвинченного инспектора, Том Атчесон задумался: только ли отвращение к дор-орсейцам движет его начальником? Инспектор Лестрейд был многим обязан Шерлоку Холмсу, а из какого еще положения столь удобно ненавидеть человека, как не из положения должника?

   «Кого вы в действительности хотите уничтожить? – спросил бы Атчесон, если бы мог. – Дор-орсейца, обманом проникшего в наше общество? Или самого Шерлока Холмса?»

   Но поскольку господь вложил в Атчесона достаточно сообразительности, вопрос так и остался у него в голове.

   Тем временем Лестрейд схватил лист и что-то лихорадочно записывал на нем, не переставая говорить:

   – Дор-орсейцы очень умны. Чудовищно честолюбивы! Добиваются огромного успеха в выбранном деле. На Тенри иммигрант с Орсея два года – два года, Атчесон! – прикидывался высшей маткой Тен! И другие семь ничего не распознали! А он, между прочим, почти протолкнул через этого своего… муравья закон, разрешавший иммиграцию с Орсея. Вы представляете, какой урон это нанесло бы Тенри?

   – Не уверен, сэр, – осторожно возразил констебль.

   – Они опасны! – Лестрейд раскраснелся, маленькие глазки горели искренней яростью. – Существо, которое почти во всем опережает обычного человека и при этом желает управлять им! Им чужда наша мораль, они повсюду несут с собой разрушение!

   – Разрушение, сэр?!

   Лестрейд осекся. Вытер пот со лба и отложил карандаш.

   – Сейчас вы этого не понимаете, Атчесон.

   Констебль не стал отрицать. В его памяти был еще свеж провал полиции в деле кентерберийского привидения, блестяще расследованного Холмсом. Если бы не сыщик, смерти мирных жителей до сих считались бы несчастными случаями, а сущность Ю-сто-сорок-один, сбежавшая из резервации Юсэев, по-прежнему творила бы свои бесчинства.

   – Никак нет, сэр, не понимаю.

   – Вам кажется, Лондон начал очищаться от преступности… Но поверьте, это лишь первая ступень его дьявольского плана. Проникнуть в наше общество, добиться доверия, уважения. А затем…

   Тут Лестрейд многозначительно замолчал. Констебль тоже помолчал, ожидая продолжения.

   – Как бы то ни было, – решился заметить он, когда пауза затянулась, – мы не можем арестовать мистера Холмса на основании одного лишь подозрения.

   – Уверенности, Атчесон, уверенности!

   – Боюсь, сэр, даже на основании вашей уверенности. Комитет Контроля и Очищения не даст согласия.

   Лестрейд сморщился и нехотя кивнул:

   – Тут вы правы, черт возьми! Нам необходимо вывести мерзавца на чистую воду. На данный момент стопроцентный результат дает только вскрытие…

   Атчесон слегка побледнел.

   – Не хотите же вы, сэр…

   – И хотел бы, но не имею права! – огрызнулся инспектор. – Но, дьявол меня раздери, ни один поганый орсеец не будет прятаться у меня под носом! Я вам не идиот! – Он с диким видом помахал перед констеблем указательным пальцем, и Атчесону стоило больших трудов не отшатнуться.

   Но Лестрейд уже взял себя в руки. Замер, сосредоточенно уставившись в одну точку. Во взгляде его читалось такое напряжение, что констебль обернулся.

   Однако темный угол кабинета был совершенно пуст.

   – Мы поступим иначе, – медленно процедил инспектор, не отрывая взгляда от чего-то, видимого лишь ему одному. – Расставим ловушку… Будь я проклят, если он не попадется в нее!

   Карета быстро катилась по дороге, обрамленной величественными тополями. Вокруг зеленели поля, в кронах пели птицы. Вдалеке, на холме, возвышались две зубчатые башни поместья Кроули. Желтая дорога петляла под холмом, и доктор вздохнул: поездка изрядно его утомила. Несмотря на солнечную погоду, дни стояли холодные. Он поплотнее обернул шарф вокруг шеи и пожалел, что не захватил перчаток.

   Холмс в радостном возбуждении потер руки.

   – Наконец-то, Ватсон, наконец-то! Я рад, что Лондон остался далеко. Мы погрязли в его мещанском болоте!

   – Однако это весьма милое болотце, – возразил его спутник. – С лучшим в городе чаем. Бьюсь об заклад, здесь нам такого не предложат.

   – Миссис Хадсон непревзойденная женщина, это верно. Ее кухня выше всяких похвал. Но ваши мысли, Ватсон, определенно заняты не тем, чем следует! Разве сердце ваше не стучит учащенно в предвкушении дела, которое нас ожидает?

   Ватсон прислушался к себе. Нет, ничего не стучало.

   Он улыбнулся, глядя, как по мере приближения к поместью волнение все сильнее охватывает его обычно хладнокровного друга. Когда карета въехала во двор и, сделав широкий круг, остановилась, Холмс вновь стал самим собой: спокойным, выдержанным, бесстрастным детективом.

   Лучшим детективом Англии.

   Телеграмму Лестрейда они успели обсудить по дороге.

   – На первый взгляд дело кажется несложным, – говорил Шерлок, рассматривая однообразный, но приятный пейзаж за окном. – Однако вы же знаете инспектора, Ватсон. Он способен ничего не найти даже там, где на карте нарисован крестик и подписано «рыть здесь».

   – Но речь точно об убийстве?

   – Вне всяких сомнений. Бедная женщина была задушена подушкой во сне.

   – Сама миссис Кроули?

   – Да, владелица поместья. Кроме нее, как следует из телеграммы, в доме постоянно проживают ее младший брат Роджер, ваш коллега доктор Челли, компаньонка и двое слуг, пожилая семейная пара. Не замечаете ничего особенного?

   Карета сильно накренилась на повороте, жалобно скрипнули рессоры.

   – Доктор, неотлучно находящийся при хозяйке поместья?

   – Именно так. Миссис Кроули либо была серьезно больна, либо относилась к тому типу женщин, которые получают удовольствие от смакования несуществующих болячек.

   Ватсон привстал:

   – Кажется, подъезжаем!

   Из окна галереи на карету, запряженную серой парой, смотрели двое: хмурый узкогубый человечек, сильно сутулящийся и имеющий привычку держать руки в карманах, и высокий голубоглазый юноша с румянцем во всю щеку. Первый был уже хорошо известный читателю инспектор Лестрейд, второй – не столь хорошо, но тоже известный Том Атчесон, констебль.

   – …взял с собой, поскольку не хочу расширять круг посвященных, – буркнул Лестрейд, заканчивая разговор, – и рассчитываю на ваше молчание. Ясно?

   – Так точно, инспектор!

   – Скоро подъедет детектив Моррисон. С ним можно быть совершенно откровенным. Он введен в курс дела.

   Скривив губы, Лестрейд наблюдал, как из кареты выбирается долговязый джентльмен, а за ним следует второй, коренастый и пониже ростом.

   – Добро пожаловать в Кроули, иммигрант! – Лестрейд обнажил в недоброй улыбке мелкие зубы.

   В глубине коридора послышались тихие шаги. Атчесон обернулся и увидел седовласого, но подтянутого и все еще красивого джентльмена в щегольском жилете. Тот спустился по лестнице, не заметив их. Констебль уже знал, что это врач покойной, Сайрус Челли.

   – Так как же вы собираетесь загнать Холмса в ловушку, сэр? – спросил он, понизив голос.

   Лестрейд дождался, пока прославленный сыщик и его компаньон скроются в доме, и двинулся прочь от окна. Констебль последовал за ним. Они зашли в библиотеку, но инспектор не открывал рта до тех пор, пока не осмотрел всю комнату, заглянув даже за шторы. Лишь убедившись, что кроме них здесь никого нет, он опустился в кресло.

   – Убитая – Маргарет Кроули, вдова, шестидесяти трех лет. Страдала от неизлечимого заболевания желудка. Да сядьте же, Атчесон – когда вы торчите как столб, то действуете мне на нервы!

   Констебль придвинул стул и сел на самый краешек.

   – Убил ее младший брат, Роджер Харт, – невозмутимо добавил Лестрейд, и Атчесон изумленно воззрился на него.

   – Как вы узнали, сэр?

   Инспектор усмехнулся.

   – Это не составило труда: мистер Харт сознался сам. По его словам, он не мог больше наблюдать, как мучается его сестра. Боли действительно были очень сильны, и морфий последнее время помогал все меньше.

   – То есть это было убийство из милосердия! – Атчесон озадаченно потер переносицу.

   – Из милосердия или нет, а все же оно остается преступлением, – сердито бросил Лестрейд. – И это правильно! Не переношу новомодные веяния. Нынче публика кидается искать оправдания любому, кто должен болтаться на виселице. Лишь Господь Всемогущий имел право судить, настала ли пора Маргарет Кроули покинуть этот мир. Поступку Роджера Харта нет оправдания.

   Констебль Атчесон промолчал.

   – Слуги показали, что мистер Харт действительно был очень близок с сестрой, – слегка успокоившись, продолжал инспектор, – и тяжело переживал ее болезнь. Она сама умоляла его избавить ее от мучений.

   – Этому можно верить, сэр?

   – Несомненно: доктор Челли заявил, что пациентка просила об этом и его. Он отказался. А Роджер Харт оказался слабее духом.

   Лестрейд вдруг подскочил как укушенный, бесшумно подкрался к двери и выглянул наружу. Увиденное успокоило его: он вернулся и продолжил рассказ.

   – Чтобы брат избежал подозрений в убийстве из корысти, миссис Кроули публично вычеркнула его из списка наследников. Они рассчитывали, что, совершив злодеяние, Роджер Харт имитирует ограбление и случайное убийство. Полгода назад в окрестностях орудовала банда некоего Кармайкла, главаря так и не поймали, и Харт с сестрой задумали все списать на него. Маргарет Кроули последнюю неделю ночевала в спальне на первом этаже – там есть окно, не забранное решеткой. Часть украшений Харт унес и спрятал заранее.

   – И что же нарушило их замыслы, сэр? – спросил Атчесон.

   – Священник, слишком добросовестно относящийся к своим обязанностям. Посреди ночи он возвращался домой после причащения какого-то бедолаги, вздумавшего помереть (в отличие от миссис Кроули, своей смертью!). Проходя мимо поместья, он увидел в освещенном окне, как мужчина душит Маргарет Кроули. Старик в ужасе поднял тревогу, Харта схватили, и он тут же во всем сознался.

   Лестрейд откинулся в кресле и торжествующе осведомился:

   – Теперь вам ясен мой план?

   – Боюсь, сэр, не совсем.

   – Ну как же! Нам достоверно известно, кто убийца. А Холмсу – нет.

   По лицу молодого констебля было очевидно, что он по-прежнему блуждает в темноте неведения. Тогда Лестрейд решил зайти с другой стороны.

   – Вы же сами говорили мне о превосходном обонянии дор-орсейцев. Вспомните, как Холмс буквально роет носом землю, расследуя дело! Как приникает лицом к уликам!

   – Вы хотите сказать, сэр, – после недолгих размышлений начал Атчесон, – что все преступления мистер Холмс расследовал с помощью своего феноменального нюха?

   Лестрейд всплеснул руками.

   – Разумеется! Неужели вас не наводила на подозрения его способность раскрыть любое дело? Ясно как божий день, что это не в человеческих силах! Но мы обернем его способности против него.

   Констебль внезапно прозрел.

   – Вы хотите подставить Холмсу фальшивого убийцу!

   Инспектор одобрительно ухмыльнулся:

   – Именно так, Атчесон. Все продумано! Над местом преступления работали двое суток, и теперь все улики до одной ведут к доктору Челли.

   Он раскурил сигару и закинул ногу на ногу с самодовольным видом.

   – Но… как же настоящий убийца? Как же брат?

   – В разговоре с Холмсом он будет все отрицать. – Лестрейд с удовольствием выпустил в воздух кольцо сизого дыма. – Ему обещали заменить повешение заключением, если он убедительно сыграет свою роль.

   Констебль Атчесон в волнении поднялся со стула.

   – Значит, если Шерлок Холмс – человек, он должен решить, что преступник – доктор Челли, поскольку все свидетельствует об этом. А если он тот, о ком мы думаем…

   – …он выдаст нам Роджера Харта, настоящего убийцу.

   – Но не может ли он каким-либо хитроумным способом выйти на него, игнорируя подставные улики?

   – Исключено! – отрезал Лестрейд. – Ему противостоят лучшие умы Скотланд-Ярда! Ложная история такова: доктор Челли, неразумно ведя свои дела, обеднел и стал нуждаться в деньгах. Он знал, что по завещанию Маргарет Кроули ему достанется приличная сумма.

   – Это соответствует истине?

   – Да, в завещании он упомянут. На месте преступления все выглядит так, будто Челли задушил пациентку и скрылся. Однако за ним следом пришла его любовница, Молли Пейн, компаньонка покойной. Желая защитить возлюбленного, она уничтожила улики, оставленные им.

   – Не слишком ли сложная постановка, сэр?

   – Как раз такая, которая подходит для Холмса. Он любит запутанные расследования. У него не должно быть сомнений, что дельце оказалось нам не по зубам.

   Атчесон, забыв о субординации, нервно мерил шагами комнату. Дойдя до шкафа с книгами, он остановился и обернулся к инспектору, развалившемуся в кресле:

   – Но какие же улики должны навести его на эскулапа? Ведь вы сказали, что его любовница уничтожила следы.

   – Не полностью! На шторах, которые доктор якобы задернул перед убийством, остались пятна от лекарственного препарата – одного из тех, с которыми он имеет дело. Средство прочно въелось в его пальцы. Эти пятна, не замеченные Молли Пейн, и должны бы навести нашего гениального сыщика, – при этих словах Лестрейд сморщился, как от зубной боли, – на подозрение, кто убийца. Как видите, состряпано весьма и весьма убедительно! Если Холмс ориентируется на настоящие улики, он не сможет не принести нам на блюдечке доктора Челли.

   – И вы убеждены, – медленно проговорил Атчесон, – что мистер Холмс не распознает подтасовки улик…

   Лестрейд оскалил зубы в усмешке.

   – Он даже не будет пытаться. Его ведет нюх, как охотничьего пса. А вся эта болтовня про дедукцию – просто чушь для отвлечения внимания! Мы подготовили самую убедительную мистификацию в истории, и если Холмс не поверит в нее, значит, он не человек. Тогда Комитет Контроля и Очищения возьмется за него, и все проклятые дор-орсейские боги не помогут этому лживому чужаку.

   – Что скажете, Ватсон?

   Холмс выпрямился и обвел небольшое помещение проницательным взглядом.

   Они стояли в спальне, где была задушена Маргарет Кроули. Светлая и со вкусом обставленная, эта комната, однако, производила гнетущее впечатление. Не только из-за событий, предшествовавших их приезду, но и потому, что в стены ее въелся тяжелый лекарственный запах.

   – Кто-то поработал здесь до полиции, – не раздумывая, откликнулся доктор. – Вероятно, убийца заметал следы преступления.

   – Мне было бы очень любопытно послушать ваш ход рассуждений.

   Ватсон рассмеялся:

   – А мне будет любопытно послушать, с какой легкостью вы их опровергнете, по вашему обыкновению. Но все-таки рискну. Во-первых, подушки.

   Доктор указал на изящный голубой диван с гнутыми ножками. В одном углу его громоздились друг на друга семь подушечек, одна другой меньше.

   – Подушка, которой задушили жертву, предпоследняя снизу. Ее выдернули, чтобы прижать к лицу миссис Кроули. Но тогда остальная пирамида непременно должна была развалиться, она же высится, сложенная аккуратно, как по линеечке.

   – Разумно, – согласился Холмс. – Что-то еще?

   – Спала ли миссис Кроули или нет, она должна была проснуться и начать сопротивляться убийце. При удушении люди непроизвольно размахивают руками. Но взгляните на столик возле изголовья!

   Шерлок Холмс одобрительно кивнул:

   – Все склянки расставлены с аккуратностью.

   – Вот именно! Хоть одна, но упала бы! Кто-то поднял их и вернул на свои места.

   – Вы приятно удивляете меня, дорогой Ватсон!

   – Это еще не все! – Приободренный похвалой, доктор уверенно подошел к прелестному резному шкафчику с выдвижными ящиками. – Здесь явно не хватает драгоценностей.

   – Отчего вы так решили?

   – Восемь секций из пятнадцати пусты. По потертостям на краске можно определить, что ящички часто выдвигали. Но зачем выдвигать пустые ящики? Они были заполнены, следовательно, грабитель похитил украшения, а затем привел шкаф в надлежащий вид.

   Холмс зааплодировал.

   – Браво, доктор!

   Ватсон шутливо поклонился. Холмс сцепил пальцы в замок и проницательно уставился на него:

   – Может быть, у вас есть версия, кто убийца? И для чего он так старательно складывал подушки и расставлял по местам склянки?

   – Миссис Кроули задушила горничная, – предположил доктор Ватсон. – Супруга пожилого слуги, что встречал нас. Мне знаком этот тип: строгая, суровая женщина, всю свою жизнь подчинившая долгу. Если Маргарет Кроули в чем-то обманула ее ожидания, с горничной сталось убить ее, мстя за порушенные надежды.

   – Например, если она узнала, что ее не вписали в завещание?

   Ватсон согласно кивнул.

   – Но как вы объясняете, что все приведено в порядок?

   – Очень просто: она пребывала в состоянии шока. Люди часто обращаются к рутинным действиям в самых ужасающих ситуациях. Помните кухарку, которая, прикончив грабителя, отправилась чистить плиту? Здесь произошло то же самое. Что скажете, Холмс, – я прав?

   – Дайте мне минуту – и я отвечу на ваш вопрос.

   Шерлок Холмс медленно обошел комнату. Ноздри тонкого носа его затрепетали, когда он приблизился к окну. Холмс согнулся, зачем-то обнюхал край темно-зеленой бархатной портьеры и даже лизнул ее. Затем он опустился на корточки и тщательно осмотрел ковер, особое внимание уделяя его краям. Как доктор ни вглядывался, ему не удалось понять, что привлекло внимание его друга, и он с молчаливым удивлением наблюдал за его действиями.

   Наконец Холмс поднялся и отряхнул колени:

   – Вы правы в посылках, мой друг, но ошибаетесь в выводе. На этой сцене присутствовал совершенно другой человек. Он появился здесь после убийцы, и нынешний вид этой спальни – целиком дело его рук.

   – Сообщник?

   – Не уверен, – пробормотал Холмс, – не уверен…

   – Но отчего вы исключили горничную?

   – Ковер! Присмотритесь к нему, Ватсон.

   Доктор медленно обошел по периметру весьма потрепанного вида восточный ковер. Но лицо его, обращенное к Холмсу, выразило лишь недоумение:

   – И все-таки не понимаю. Насколько я могу судить, здесь нет ни пятен крови, ни следов обуви…

   – Ну как же! Ведь он лежит совершенно ровно!

   – Ну и что?

   Холмс с легкой досадой покачал головой.

   – Вы не даете себе труда присмотреться, Ватсон. Видите разницу в цвете досок пола? В одном месте они выцвели от солнца, а в другом по-прежнему ярки? И лак – обратите внимание, лак почти стерся кое-где!

   Доктор прищурился. Теперь он ясно видел, о чем говорит Холмс.

   – Но я по-прежнему не понимаю… – начал он, и вдруг запнулся. – Постойте-ка. Ковер первоначально лежал не так!

   – Наконец-то! Разумеется, он лежал не так. Этому ковру очень много лет, и когда-то он был брошен на пол не совсем ровно, что отчетливо видно по границе светлых и темных областей на половицах. Они сохранили первоначальный цвет там, где были закрыты от солнечных лучей и шаркающих подошв. Но если мы вернем все в исходное состояние…

   Холмс наклонился и одним точным движением сдвинул цветной квадрат почти на десять дюймов левее. Теперь ковер и полоса на полу совпали.

   – Видите, Ватсон? Тот, кто прибирался в этой комнате, не обратил внимания на такую мелочь. Он положил сдвинутый убийцей ковер ровно, не догадываясь, что теперь тот не на месте. Ответьте – разве горничная, служившая в доме сорок лет, допустила бы такую ошибку?

   Ватсон вынужден был признать, что его друг прав.

   – Но тогда я и подавно не понимаю, что произошло! Отчего вы думаете, что здесь было два человека? Возможно, убийца сам привел комнату в порядок.

   Холмс покачал головой.

   – Нет, Ватсон, преступник устранил бы только следы своего вмешательства, а их было не так много. Что же мы видим здесь? Даже книги, которые покойная читала перед смертью, сложены в ровную стопку. Вряд ли это дело ее рук – при болях тяжело дается каждое лишнее движение.

   Он склонился над подоконником, принюхиваясь. Солнце, вышедшее из-за облаков, осветило острые черты его лица.

   – Во всем происходящем есть какая-то неувязка… – бормотал Холмс, морща лоб. – Неправильность, никак не дающаяся мне!

   – Почему вы так думаете?

   – В первую очередь из-за портьеры.

   – А с ней-то что не так?

   – На оборке отпечатки пальцев, пропитанных сонной настойкой, куда входит одна часть дурмана, две части лаванды, две хмеля и хорошо известная вам белладонна.

   – Так мы имеем дело с врачом!

   – Или с тем, кто пытался выдать себя за него. Отпечатки свежие – дурман еще не выветрился и сохранил свой горьковатый привкус. Ткань трогали меньше суток назад.

   Холмс выпрямился и решительно заключил:

   – Настало время поговорить со всеми обитателями этого дома.

   Мистер Харт, младший брат покойной

   – Я не убивал свою сестру, – сказал очень бледный Роджер Харт.

   – А кто-то утверждает обратное? – молниеносно парировал Шерлок.

   Роджер открыл рот и снова закрыл.

   – Н-нет, – выдавил он, наконец. – Просто мне казалось, вы меня подозреваете.

   Младший брат покойной миссис Кроули оказался худощавым малокровным мужчиной с измученным лицом. На щеках его пробивалась клочковатая рыжеватая щетина, веки были воспалены.

   – Когда меня позвали, она была уже мертва.

   Он упорно старался не встречаться глазами ни с Шерлоком Холмсом, ни с его другом. Но когда молчание стало невыносимым, поднял взгляд и уставился на знаменитого сыщика с плохо скрытым вызовом.

   – Расскажите о ее последних двух днях, – попросил Холмс, словно не замечая этого.

   – Все было как обычно, – после короткой паузы ответил Харт. – Она много читала, мы разговаривали, обсуждали общественную жизнь. С Маргарет самая скучная тема становилась занимательной. Вы знаете, – неожиданно спросил он, – что она фактически заменила мне мать?

   – Я слышал, вы с ней рано осиротели, – уклончиво ответил Холмс.

   – Мне было пять, а Маргарет девятнадцать. Она посвятила мне свою жизнь. Даже мужа выбрала не по любви, а по расчету, только расчет был на его отношение к детям.

   Лицо Харта просветлело от воспоминаний.

   – Джонатан был человеком исключительной доброты. Кто-то назвал бы его скучным и недалеким, но мне всегда было с ним… тепло. – Он слабо улыбнулся. – Мы прекрасно ладили, но боюсь, Маргарет чувствовала себя рядом с ним не слишком счастливой. В юности я не задумывался над этим. Мне пришлось дожить до сорока, чтобы осознать, сколь многим я ей обязан.

   – У вас есть предположения, кто мог убить ее?

   На этот раз Роджер Харт посмотрел прямо в глаза Шерлоку Холмсу. И в голосе его звучала неподдельная боль, когда он отчеканил:

   – Кто бы это ни сделал, убийца будет гореть в аду!

   Молли Пейн, компаньонка убитой

   Ватсон ожидал увидеть пожилую даму, но Молли на вид было не больше тридцати пяти. Длинное смуглое лицо с большими печальными глазами казалось сошедшим с картин великих мастеров прошлого. Во всяком случае, именно так подумал про себя Джон Ватсон.

   Тем разительнее был контраст с ее словами.

   – Я никогда не питала пылкой привязанности к Маргарет! – с порога заявила она.

   Очарованность доктора Ватсона несколько поугасла.

   – Она была жесткой, требовательной и эгоистичной, – продолжала Молли. – Испортила жизнь своему младшему брату!

   – Испортила? – не удержался он.

   Большие удивленные глаза обратились к нему.

   – Надеюсь, вы не считаете ее благодетельницей? Она всю жизнь ворковала над Роджером, притворялась, что только ради него согласилась на брак с богатым, но безобидным тупицей!

   – А на самом деле? – спросил Холмс.

   Молли пожала плечами:

   – Маргарет хотела получить состоятельного муженька и добилась своего. Все остальное – сказки для младшего братца.

   Она сложила на коленях руки. Проследив за коротким взглядом своего друга, доктор Ватсон заметил то же, что и Холмс: кисти у мисс Пейн были бы очень красивы, если бы не безжалостно обкусанные ногти.

   – Ей нравилось держать Роджера при себе! Он мог бы жениться, если бы не старшая сестра. Но ко всем его увлечениям она была безжалостна!

   На щеках Молли вспыхнул болезненный румянец.

   – А доктор Челли! – горячась, продолжала она. – Маргарет притворялась больной, лишь бы он не отходил от нее! Она обожала внимание!

   – Разве ее не мучили боли? – возразил Холмс.

   Мисс Пейн осеклась.

   – Последние дни ей приходилось нелегко, – неохотно призналась она. – Ее стоны никому не давали спать. Но я бы не удивилась, окажись и это притворством.

   Холмс задумчиво склонил голову набок.

   – Вы не слишком теплого мнения о Маргарет Кроули, – сдержанно заметил он. – Что же побудило вас провести в ее доме почти полтора года?

   Румянец на впалых щеках Молли Пейн стал ярче.

   – Нужда в деньгах, – в тон Холмсу ответила она. – Маргарет, при всех ее недостатках, никогда не была скупердяйкой.

   Сайрус Челли, врач

   Из всех обитателей поместья доктор Челли владел собой лучше прочих.

   – Да, миссис Кроули очень страдала физически. Нет, я понятия не имею, кто мог ее убить. Знал ли я, что она оставила мне наследство? Предполагал. Она тепло относилась ко мне, хотя порой была резковата. Обижался? Нет, мистер Холмс. Я знаю, что такое терпеть боль. По сравнению со многими пациентами, проклинающими врачей, Маргарет вела себя просто героически. Доктору Ватсону как моему коллеге должно быть отлично известно, на что бывают способны тяжелые пациенты.

   Сайрус Челли скрестил руки на груди. Лицо его выглядело бы благородным и почти одухотворенным, если бы не чрезмерно выдающийся вперед подбородок. Он придавал чертам доктора Челли что-то грубое.

   – Вы заходили в ее спальню вечером перед нападением? – спросил Холмс, внимательно разглядывая монограмму на его жилете.

   – В этом не было нужды. С обычными процедурами вполне справлялась ее горничная или компаньонка.

   – Молли Пейн посещала миссис Кроули в ту ночь? – быстро спросил Холмс.

   Это был единственный момент, когда Ватсону показалось, что Сайрус смутился.

   – Нет… то есть да… Я не уверен. Вам лучше спросить у нее самой.

   Дороти О’Нил, служанка

   Горничной, неприязненно взиравшей на сыщика, Холмс задал только два вопроса.

   – Вы задергивали портьеры перед тем, как покинуть спальню миссис Кроули?

   Пожилая женщина негодующе воззрилась на него:

   – А как же! Мало ли кого черти принесут! Негоже всяким оборванцам таращиться в окно к моей хозяйке!

   Глаза ее увлажнились. Грубые пальцы судорожно мяли и комкали платок.

   – Кто, по-вашему, мог убить ее? – мягко спросил Холмс.

   Ответ горничной прозвучал неожиданно:

   – Кто это сделал, мне неведомо, сэр. Но он оказал ей добрую услугу, да простит меня Господь за такие слова! – женщина всхлипнула. – Уж так она мучилась, моя бедняжка, что последние дни и говорить не могла от боли.

   Когда за ней закрылась дверь, Холмс обернулся к другу. На губах его играла улыбка.

   – Что ж, мой друг, картина начинает вырисовываться!

   Если бы бульдог, обладающий крайне воинственным характером, мог принять человеческий облик, он, без всякого сомнения, стал бы детективом Моррисоном. Так подумал молодой констебль Атчесон, рассматривая детектива.

   Моррисон был кривоног, мясист, толст и при этом проворен. Первое, что он спросил: «Холмс уже здесь?», и, получив утвердительный ответ, обнажил в улыбке желтые зубы.

   – Мы возьмем его, как только он огласит имя убийцы! Готов поспорить на что угодно, это будет Роджер Харт! Оружие при вас, Лестрейд?

   – Само собой! Надеюсь, вы тоже пришли не с пустыми руками.

   Моррисон хохотнул, приняв вопрос за шутку. Констебль Атчесон отвел взгляд.

   За детективом прочно закрепилась слава ретивого служаки. Моррисон всей душой радел за избавление Англии от преступности, был опытен и бесстрашен. Вместе с тем он на дух не переносил все новшества, а к девяти расам Гостей испытывал такую острую ненависть, что это даже перестало быть предметом шуток. Пыл Моррисона не смешил, а пугал. Никакие достижения чужих цивилизаций, используемые человечеством, не могли оправдать в его глазах самого факта присутствия на земле тенри или юсэев.

   В своей ненависти Моррисон был последователен и непоколебим. Когда его маленькую дочь вылечили от лихорадки с помощью средств миссии Тенри (лекарство добывалось из слюны самок), детектив ничуть не смягчился. «То была воля Господа – с помощью проклятых гадин спасти мою Нэнси! – заявил он. – Так Всевышний не дает мне забыть о них».

   Штаб Лестрейда из библиотеки переехал в столовую. Отсюда удобнее было контролировать перемещения всех обитателей дома. К тому же Лестрейд велел старому слуге докладывать ему обо всех действиях Шерлока Холмса и доктора Ватсона.

   – Просили подать пальто, – пробурчал тот, зайдя в столовую. – В смысле, мистер Холмс и друг его.

   Моррисон привстал:

   – Надеюсь, он не вздумает бежать!

   – Холмс? – фыркнул Лестрейд. – Никогда! Он так твердо убежден в том, что вокруг него глупцы, что чувствует себя в полной безопасности.

   «Никто не находится в такой опасности, как умный человек среди глупых», – добавил про себя Атчесон.

   Лестрейд подошел к окну и удовлетворенно усмехнулся, заметив две фигуры, вышедшие в сад. Нервозность его исчезла, он подобрался.

   – Холмс ни о чем не подозревает, – медленно проговорил он, не сводя глаз с высокого человека в пальто и шляпе. – Сейчас он обойдет поместье, на ходу придумывая для Ватсона объяснение своей «догадке». Затем направится в южное крыло, где живет Роджер Харт. Поговорит с ним, вернется к нам, объявит, что дело раскрыто! И вот тогда…

   В наступившей тишине послышался щелчок. Атчесон обернулся и увидел, что Моррисон деловито проверяет барабан револьвера.

   Констебль поежился.

   – Вы так уверены в этом, сэр?

   Моррисон и Лестрейд одновременно рассмеялись.

   – Он уже знает, кто убийца, – заверил инспектор. – Ему не требовалось разговаривать с ними – достаточно было обнюхать каждого. Теперь Холмсу нужно лишь время. Не так-то просто сочинить убедительную версию расследования!

   – Куриные мозги ему в помощь! – Моррисон сунул револьвер в кобуру.

   – Почему куриные?

   – А вы не знали, Атчесон? Дор-орсейцы ближе к птицам, чем к людям. Их так называемые стрелы – это перья!

   Холмс и Ватсон скрылись среди деревьев. В столовой наступила тишина, нарушаемая только пением птиц. Молчание затягивалось. «Неужели сбежал?» – с робкой надеждой подумал Атчесон.

   Но тут две фигуры, высокая и пониже, вновь появились из-за разросшихся кустов.

   – Все как я предсказывал! – Лестрейд нервно облизнул губы. – Возвращаются. Идут к южному крылу. Хо-хо! Попался, тварь!

   И тут Атчесон не выдержал.

   – За что вы так ненавидите его, сэр?

   Инспектор и детектив обернулись к нему. Один уставился озадаченно, второй мрачно. Под их тяжелыми взглядами Атчесону стало не по себе, но отступать он не привык.

   – Я лишь хочу понять, с-сэр, – запинаясь, начал он, – в чем состоит страшная вина дор-орсейцев. Я много слышал об этом, но так и не разобрался, что плохого в том, чтобы единственный дор-орсеец помогал нам расследовать преступления. Даже если он использует нюх…

   Моррисон побагровел так, что Атчесон испугался за его жизнь.

   – Тебе недостаточно того, что они хотят завоевать нас, сопляк? – рявкнул он.

   Лестрейд прижал палец к губам. Но голос Моррисона все равно дрожал от плохо сдерживаемого гнева, когда детектив прохрипел:

   – Это шпионы врага в твоей стране, констебль! И твои сомнения – предательство и измена!

   Атчесон побледнел – трудно сказать, от гнева или от страха.

   – Дор-орсейцы не шпионят для своего мира! – воскликнул он. – Они просто бегут оттуда. Да, им нужна власть. Но никто пока не доказал, что эту власть они станут использовать во вред людям.

   Лестрейд вмешался:

   – Что я рассказывал про два года и матку Тен?

   – Простите, сэр, но вы ошибаетесь, говоря о попытке того дор-орсейца изменить законы! – Атчесон обернулся к нему, ощущая, как пылают уши. – К тому же на Тенри вообще нет законов в нашем понимании. Они руководствуются коллективным чутьем высших маток и двух самцов-наследников. У них очень сложная система распространения их воли на все сообщество. – Он несколько смешался и добавил, будто оправдываясь: – Мы это изучали. Дор-орсеец, о котором вы вспоминали, хотел перевезти на Тенри свою семью. Это всего два с половиной индивидуума.

   – И что с ним за это сделали? Приговорили к смерти! Значит, на Тенри подходят к этому так же, как на Земле!

   – Они растворили его в своих особях, – возразил Атчесон.

   – То есть казнили!

   – То есть растворили в себе, – настаивал констебль. – Для Тенри это милость, а не наказание. Отныне он будет жить в трех высших матках.

   Моррисон загоготал.

   – Слышь, Атчесон, ты сам-то согласился бы жить в трех высших матках, а? Сожрали они его, тут и думать нечего!

   Констебль сдержался, но это стоило ему больших усилий. «Эти двое не знают, о чем говорят, – подумал он. – И они доставят Шерлока Холмса в Комитет по Контролю, где его… вычистят. Потому что там сидят такие же, как они, и тоже чертовски боятся».

   Лестрейд снисходительно похлопал его по плечу:

   – Послушай, парень, ты многого не понимаешь. Даже если дор-орсейцы вовсе не собираются перетаскивать сюда свой по-дурацки устроенный мир, их не должно здесь быть. Они слишком превосходят нас!

   – И хотят нас уничтожить! – прорычал Моррисон.

   Атчесон резко обернулся к нему, потеряв терпение:

   – Это полнейшая чушь!

   – Достаточно и первого факта, – спокойно заверил Лестрейд.

   Констебль осекся.

   – Пойми, мальчик мой: каждый, кто превосходит нас, – враг. Ибо он показывает нам нашу ничтожность.

   – Или наши возможности, сэр!

   Лестрейд взмахом руки отмел его нелепое высказывание.

   – Нам никогда не догнать этих тварей. Они биологически совершеннее нас, Атчесон. Ты понимаешь, что это значит?

   – Но ведь и люди отличаются друг от друга!

   – И это весьма паршиво. Будь моя воля, все были бы равны.

   Том Атчесон открыл рот и не нашелся, что ответить.

   – Я могу год за годом расследовать убийства и ограбления, – вкрадчиво проговорил Лестрейд, не спуская с него глаз. – Я могу набраться опыта, выучить повадки всех преступников Лондона. А потом придет Шерлок Холмс и раскроет дело лишь потому, что его рецепторы лучше моих приспособлены к улавливанию чужих запахов. Верите ли, констебль, меня это категорически не устраивает.

   Атчесону уже нечего было терять.

   – Разве это не есть суть зависти, сэр?

   – Я предпочитаю называть это чувством справедливости, – ухмыльнулся Лестрейд. – На нем стоит наше общество!

   А Моррисон, похлопав себя по кобуре, убедительно добавил:

   – И будет стоять. Аминь!

   Атчесон больше не говорил ни слова. Он стоял у другого окна и глядел на небо, где вились облачные жгутики, похожие на бараньи хвосты. Ему не хотелось видеть, как Шерлок Холмс идет в южное крыло, и он с радостью закрыл бы глаза, чтобы не смотреть, как тот возвращается. Это означало лишь одно: все идет по плану Лестрейда.

   – Ну, что я говорил! – с напускным спокойствием заметил инспектор. – Подходит. Детектив, приготовьтесь.

   Из южного крыла выскочил Роджер Харт и двинулся в парк шатающейся походкой.

   – Расколол его Холмс, – просипел Моррисон.

   Но на Харта Тому Атчесону было наплевать.

   «Поверни, поверни! – мысленно уговаривал он того, кто неумолимо приближался к столовой. – Ты же умнее нас всех, вместе взятых! Сообрази, что дело нечисто! Беги отсюда! Тебя никто не найдет!»

   Он вспомнил семью, спасенную Холмсом от «кентерберийского привидения». Вспомнил простых людей, которым помогал прославленный сыщик. Вспомнил нашумевшую историю о пестрой ленте, благодаря которой была вскрыта целая сеть торговли контрабандными тварями с Рубежа – планеты, до тех пор считавшейся совершенно законопослушной.

   «Спасайтесь, мистер Холмс! Мне плевать, кто вы такой на самом деле. Этот мир видел от вас только хорошее. Я не хочу участвовать в том, что сейчас произойдет».

   Шаги в коридоре.

   – Моррисон!

   – Давно наготове, – прорычал инспектор.

   Стук в дверь. Один, другой, третий раз.

   – Да-да, Холмс! – крикнул Лестрейд. – Входите, мы давно вас ждем!

   Дверь отворилась, и худощавый джентльмен с умным нервным лицом и острым носом, похожим на птичий клюв, шагнул через порог.

   За полчаса до описываемых событий

   – Картина вырисовывается?! – переспросил Ватсон, не веря своим ушам. – Вы шутите, Холмс?

   – Ничуть!

   – Но мы не нашли ничего, что могло бы навести нас на отгадку! Обстоятельства этого дела выглядят крайне запутанными!

   – И тем не менее достаточно потянуть за одну ниточку, чтобы все встало на свои места.

   Холмс поднялся.

   – Давайте прогуляемся, пока не стало смеркаться. Дело оказалось значительно проще, чем я думал. Полагаю, уже завтра утром мы сможем вернуться в Лондон!

   Озадаченный Ватсон последовал за другом.

   Они вышли в сад, где тени деревьев наслаивались друг на друга. Солнце золотило края листьев.

   – Не буду томить вас, дорогой Ватсон, – сказал Холмс, взглянув на лицо друга. – Все улики приводят нас к заключению: убийца – Роджер Харт!

   Доктор остановился.

   – Как? Почему?!

   – Все очень просто! – Холмс увлек друга под сень раскидистых вязов, окаймлявших парк. – Старых слуг я исключил сразу: они ничего не приобретали от смерти Маргарет Кроули. Кто остается в подозреваемых?

   – Компаньонка, врач и брат.

   – Верно. Мы с вами пришли к выводу, что сперва убийца задушил Маргарет Кроули, а потом кто-то другой пытался замести за ним следы, однако осуществил это весьма странным образом: оставив одну, но крайне важную улику!

   – Следы на портьере?

   – Именно, Ватсон!

   Они побрели по узкой дорожке, петлявшей среди деревьев.

   – Но ведь это вполне объяснимо, – отозвался доктор, кутаясь в шарф. – Тот, кто уничтожал отпечатки, ничего не мог сделать с портьерой.

   – О, нет! Он мог отпороть оборку, на которой остались следы.

   – Лишь в том случае, если заметил их.

   – Их невозможно не заметить, Ватсон. Вернее, их невозможно не почувствовать. Вы, без сомнения, обратили внимание на запах в спальне?

   – На едкую лекарственную вонь? Я списал ее на содержимое тех пузырьков, что стояли возле постели покойной.

   – Нет-нет, дорогой друг, так пахнет именно сонная смесь с дурманом! Человек, пришедший в комнату покойной, не мог этого не знать. И вот еще что очень важно: нас пытались убедить, что убийца задергивал штору, чтобы защитить себя от взглядов снаружи. Однако дело обстояло с точностью до наоборот! Штора уже была задернута, когда он явился к Маргарет Кроули – вспомните свидетельство горничной! Вам не кажется, что в этом свете его действия приобретают совершенно иной оттенок? И становится ясно, что это были не два человека, а один, пытающийся сбить нас со следа!

   Ватсон остановился и щелкнул пальцами:

   – Он не заметал следы! Он подставлял врача!

   – Именно так! И кто же был в этом заинтересован? Женщина, влюбленная в Сайруса Челли настолько, что вышивает монограммы на его жилете (вы, конечно, заметили, что он левша, а стежки проложены правшой?). От волнения грызущая ногти, как ребенок? Женщина, полтора года живущая с ненавистной нанимательницей лишь потому, что в одном доме с нею – он, предмет ее обожания? Никогда!

   Ватсон присвистнул.

   – Молли Пейн – любовница доктора Челли?

   – Разумеется! Они оба ведут себя как люди, не знающие толком, скрывать им связь или нет. Итак, Молли не стала бы подставлять Челли, а он сам уж и подавно не стал бы оставлять улику против себя. Таким образом, у нас остается лишь один претендент на место убийцы.

   Они вышли из-под тени деревьев и неожиданно для Ватсона оказались прямо перед южным крылом. В окне первого этажа белело чье-то узкое лицо. Доктор тихо вскрикнул, заметив его.

   – Да-да, это он! – хладнокровно отозвался Шерлок Холмс. – Роджер Харт давно наблюдает за нами. У него расшатаны нервы, он в ужасе. Когда он видит полицию и нас, его охватывает паника и он уже не контролирует свою речь.

   – Простите, Холмс, но что особенного сказал мистер Харт? Я внимательно слушал его и ничего не заметил…

   Сыщик обошел маленький пересохший пруд и двинулся к крыльцу, не спуская взгляда с лица в окне.

   – Гораздо важнее, чего он не сказал! Роджер ни разу не упомянул о том, что его сестра жаловалась на боли. Он соврал нам, заявив, что они общались как ни в чем не бывало. Полагаю, он не разговаривал с ней вовсе. Трудно как ни в чем не бывало болтать с жертвой, к убийству которой ты готовишься.

   Ватсон содрогнулся, представив, как Роджер Харт прятался по углам, словно крыса, избегая общения с любящей сестрой.

   Они приблизились к входу в южное крыло.

   – Нам осталось выяснить лишь одно, – сказал Шерлок, расстегивая пальто.

   – Что же?

   – Зачем он раздвинул шторы.

   – Вы всерьез полагаете, что это важно? – озадачился Ватсон.

   – Самое важное, что есть во всей истории!

   Роджер Харт распахнул дверь своей комнаты раньше, чем они подошли. Он дожидался их, прислонившись к косяку, – бледный, взлохмаченный.

   – Портьеры! – крикнул Холмс еще издалека. – Зачем вы раздвинули их?

   Роджер молча помотал головой. Губы его прыгали на обескровленном лице.

   – Так зачем? – резко повторил Холмс, приблизившись.

   Ватсон со смесью жалости и брезгливости смотрел на лицо убийцы.

   – Я… Не… – просипел тот.

   Холмс нахмурился.

   – Ну же, мистер Харт! Довольно лжи! Ответьте на один вопрос – и я оставлю вас наедине с вашей совестью! Шторы были задернуты: горничная вашей сестры внимательна и добросовестна. Зачем вы открыли окно?

   Роджер сник.

   – Маргарет хотела взглянуть на звездное небо, – прошептал он. – Я не в силах был отказать ей в последней просьбе. Это меня и погубило.

   Глаза его закатились, и Роджер Харт начал сползать по стене. Ватсон подхватил его, и вместе с Холмсом они затащили почти бесчувственное тело в комнату.

   Когда в Харта влили бренди, щеки его порозовели. Он открыл глаза и попытался сесть.

   – Лежите! – приказал Холмс. – Вы убили сестру, желая помочь ей?

   – Маргарет… Она просила об этом. Я не хотел! Но отказать ей было свыше моих сил! Если бы вы знали, в каком аду она жила! А вместе с ней и я.

   Ватсон заставил беднягу глотнуть еще бренди. Харт окончательно пришел в себя, но руки его мелко дрожали.

   – Вы спрашивали о портьерах… – слабо проговорил он. – Почему? При чем здесь они?

   Сыщик склонился над ним.

   – Я опасался, что у вас есть сообщник и таким образом вы подавали ему сигнал: «дело сделано». Рад, что это не так.

   Роджер нашел в себе силы улыбнуться.

   – Сообщник? Нет, мистер Холмс, я ни с кем не мог разделить эту ношу. И мне нести ее до конца моих дней. Я хотел избежать казни за убийство Маргарет, но теперь думаю, что был глупцом. В моем случае это не воздаяние за грех, а милость.

   Десять минут спустя

   …Шерлок Холмс шагнул через порог и учтиво поклонился:

   – Здравствуйте, детектив Моррисон. А, Том Атчесон! Рад вас видеть!

   – Д-да, сэр, – невпопад выдавил констебль.

   – Холмс! Неужели вы готовы сказать, кто убийца? – с нарочитым недоверием воскликнул Лестрейд. – Вам хватило нескольких часов, чтобы разобраться в этом сложнейшем деле?

   Он бросил выразительный взгляд на констебля.

   – Не сказал бы, что оно такое уж запутанное.

   Холмс сел в кресло и непринужденно закинул ногу на ногу. Три человека не сводили с него глаз. Один держал под столом револьвер, готовясь стрелять, другой бессильно скрипел зубами, не в силах ничем помочь.

   Лестрейд изо всех сил пытался сохранять спокойствие, но это давалось ему с большим трудом.

   – Итак… – начал он, сверля Холмса взглядом.

   – Итак, я готов ответить на вопрос, кто убийца.

   – Мы все внимание! – голос Лестрейда точился патокой, в которой могла бы утонуть пчела.

   – Инспектор, вывод однозначен. Маргарет Кроули убил…

   Моррисон начал подниматься.

   У Тома Атчесона предупреждающий вскрик застыл на губах.

   Лестрейд сбросил маску и стал похож на хорька, наконец-то готового вонзить зубы в добычу.

   – …Ллойд Кармайкл, – закончил Шерлок Холмс.

   Его слова произвели удивительное воздействие. Три человека застыли в тех позах, в которых находились, словно их заколдовали.

   Первым пришел в себя констебль Атчесон.

   – Что?! Как вы сказали, мистер Холмс?

   Сыщик обернулся к нему.

   – Вы, наверное, не слышали о банде Кармайкла? Лестрейд расскажет вам при случае. Они из этих мест. Год назад полиция взяла двоих или троих, но главарь остался на свободе. И вот теперь Маргарет Кроули пала его жертвой.

   На Лестрейда было жалко смотреть.

   – Как?.. Почему? – бормотал он.

   Моррисон с деревянным стуком упал на стул.

   – Это же очевидно! – с удивлением отозвался Холмс. – Кармайкл когда-то, довольно давно, работал в поместье Кроули – об этом мне напомнил Роджер Харт. Бандиту было известно, как пробраться в дом. Полагаю, он хотел всего лишь переночевать; вы же знаете – полиция обложила всю округу. Но на несчастье Маргарет Кроули, она оказалась в той самой комнате, через которую он пытался попасть внутрь. Чтобы женщина не подняла тревогу, Кармайкл придушил ее – и сбежал.

   Моррисон часто моргал, будто не в силах осмыслить услышанное.

   – Но как же… – ошеломленно бормотал Лестрейд, – как же следы? Отпечатки? Портьера, подушки?

   Холмс пренебрежительно махнул рукой:

   – Вы придаете им слишком много значения. Все эти улики противоречат друг другу. Несомненно, Кармайкл пытался неуклюже отвести подозрения, но не преуспел. Заверяю вас: как только его схватят, он подтвердит мой рассказ.

   Он поднялся и дружелюбно кивнул Тому Атчесону. Потом перевел обеспокоенный взгляд на Моррисона.

   – С вами все в порядке, детектив? Вы издаете странные звуки!

   – У него кашель, – пришел на помощь Лестрейд. – Грудной.

   – Местами даже желудочный, – подтвердил констебль.

   Детектив Моррисон наградил Атчесона свирепым взглядом, но тот ответил лучезарной улыбкой.

   – Приятно было повидаться, джентльмены, – Холмс поклонился. – С вашего позволения, мы вернемся в Лондон сегодня же: здесь на редкость сыро, а доктор Ватсон жалуется на простуду. Не забудьте рассказать мне, когда схватите Кармайкла, зачем он заляпал портьеры лекарством. Удачи вам, Лестрейд!

   – Спасибо, мистер Холмс, – бесцветным голосом сказал инспектор. – Премного вам благодарен.

   Лошади фыркали и запрокидывали головы. Им предстояло везти карету обратно к станции, и обе были этим недовольны. Ватсон похлопал их по крупам, шепнул пару слов – и те успокоились. Конюх уважительно качнул головой.

   – Я не раз замечал, что у вас какая-то волшебная власть над животными, – заметил Холмс, устраиваясь в карете.

   – Только над лошадьми, – рассмеялся доктор. – Это осталось еще с армейских времен. А вот собаки меня терпеть не могут.

   – Вы преувеличиваете. Подайте, пожалуйста, саквояж.

   – Рад, что он не пригодился…

   Том Атчесон наблюдал с крыльца за их сборами. Он вышел, чтобы попрощаться окончательно, но что-то заставило его встать в стороне. Какое-то странное чувство…

   Вдалеке показалась фигура Роджера Харта. Он возвращался домой, поникший, не видящий никого вокруг.

   – Что с ним будет дальше, как вы думаете, Холмс? – спросил Ватсон, не замечая за спиной констебля. – Может ли человек с таким чудовищным грузом на душе…

   Предупреждающий окрик сыщика заставил его замолчать. Ватсон стремительно обернулся и наткнулся на ошеломленный взгляд Тома.

   – А-а, это вы, констебль! – несколько принужденно улыбнулся он. – Надолго задержитесь в Кроули?

   Не отвечая, Том Атчесон перевел взгляд с него на Холмса.

   «Может ли человек с таким чудовищным грузом на душе…»

   Чудовищным грузом?!

   – Вы знали! – изумленно протянул Атчесон, обращаясь к Шерлоку. – Вы знали, кто убийца!

   Он шагнул к карете. Ватсон сделал попытку преградить ему дорогу, но Холмс уже спрыгнул с подножки.

   – Не стоит, друг мой! – остановил он доктора.

   Теперь они стояли с констеблем вплотную. Атчесон откровенно разглядывал сыщика, пытаясь найти хотя бы намек на дор-орсейское происхождение. Тщетно.

   – Как вы догадались? Почему вы не выдали себя? – без всякого возмущения спросил он.

   – Себя? – удивленно переспросил Холмс. – О чем вы? Я не выдал Харта, не стану отрицать.

   – Это правильный поступок! – очень медленно, взвешивая каждое слово, сказал Атчесон.

   – Ну, благодарить за него мистеру Харту следует не меня, а доктора.

   Констебль открыл рот.

   – Доктора? – бессмысленно переспросил он. – Какого доктора?

   – Я к вашим услугам! – поклонился Ватсон. – Холмс прав: вся вина на мне.

   Шерлок Холмс развел руками, будто признавая поражение:

   – Вы произнесли прекрасную речь, друг мой, пытаясь удержать меня от того, чтобы поделиться нашими выводами с Лестрейдом! И хотя это противоречит всем моим принципам, думаю, что я никогда не пожалею о своей лжи.

   Том Атчесон перевел взгляд на Ватсона.

   – Вы удержали мистера Холмса от того, чтобы открыть имя настоящего преступника? – недоверчиво переспросил он.

   – Боюсь, что так. – Доктор сдержанно улыбнулся. – Надеюсь, вы не приговорите меня за это к смертной казни?

   «К смертной казни!»

   Констебль Атчесон словно прозрел. Румянец спал с его лица.

   – Вы! – прошептал он, пятясь от доктора Ватсона. – ВЫ!

   Все разрозненные факты в его голове стремительно заняли надлежащее место. Кто обитает на Бейкер-стрит? Кто появился там около двух лет назад? Кто помогает Холмсу во всех расследованиях? Кто, наконец, подсказал великому сыщику не сообщать Лестрейду имя настоящего преступника?!

   Факты сложились в целостную картину.

   – Так это вы! – повторил ошеломленный Том Атчесон.

   Доктор Ватсон не понял смысл его восклицания. Или сделал вид, что не понял.

   – Я воззвал к милосердию, – серьезно сказал он. – Как врач я искренне убежден, что Роджер Харт сотворил доброе дело. От болезни Маргарет Кроули нет лекарств, и жить ей оставалось не больше года. Год жизни – это мало. Но год пыток – это очень много. Я не могу винить мистера Харта за то, что он поддался мольбам близкого ему человека. Сказать по правде, на его месте я поступил бы так же.

   – И все это, констебль, он изложил мне, – вступил Холмс. – В такой пылкой манере, что я только диву давался.

   Ватсон смущенно улыбнулся:

   – Я знаю, друг мой, вы убеждены, что нет ничего выше справедливости. Я же уверен, что иногда справедливость должна уступать милосердию. Не нам судить Роджера Харта. Не человеческий суд, а божий ожидает его, и я убежден, что это правильно. Лестрейд сделал бы все, чтобы беднягу повесили!

   – Именно поэтому, как вы и посоветовали, я солгал Лестрейду! – кивнул Шерлок Холмс. – Том, я знаю, вы славный юноша. Мне жаль, что вы случайно стали свидетелем этой тайны. Могу я просить вас не выдавать ее Лестрейду? Инспектор хороший человек, но в некоторых вопросах…

   – Излишне консервативен, – пришел на помощь констебль Атчесон. – Мистер Холмс, мистер Ватсон, вам не о чем беспокоиться: я сохраню вашу тайну.

   Он пристально взглянул на доктора. Но в карих глазах была полнейшая безмятежность.

   «Все это время! – пораженно думал Атчесон. – Все это время он был рядом! Направлял Холмса! Подсказывал ему, как действовать! Вот он, мощнейший ум в действии: всегда быть в тени, на заднем плане, на третьих ролях! Никогда не привлекать к себе внимания! А мы, глупцы и слепцы, смотрели туда, где сияло пятно света, вместо того, чтобы искать фонарь. Кто появился из ниоткуда, объясняя свои раны войной? У кого нет ни единого родственника, способного подтвердить его личность? Доктор Ватсон, можете мне поверить: я не выдам ваш секрет. Пока вы храните для нас Шерлока Холмса, вы бесценны».

   Доктор следом за сыщиком легко забрался в карету.

   – Прощайте, Том! – крикнул он и помахал рукой.

   – Прощайте, беглец с Дор-Орсея, – одними губами сказал Атчесон.

   – Вам не показалось, что у юноши что-то странное творилось с лицом? – поинтересовался Шерлок Холмс, когда карета уже съехала с холма и тряслась по полю.

   – Показалось, – невозмутимо кивнул доктор Ватсон. – Я объяснил это несварением желудка. После местной стряпни и неудивительно! Жду не дождусь, когда мы вернемся под крыло миссис Хадсон!

   – Откровенно говоря, я тоже, – сознался Холмс.

   В камине потрескивал огонь. Шерлок Холмс сидел в кресле, вытянув ноги, и отрешенно наблюдал за пляской алых искр на обугленных поленьях.

   – Надеюсь, вы не простудились, мистер Холмс! – хлопотала миссис Хадсон. – Ох, эта поездка не пойдет на пользу ни вам, ни бедному доктору Ватсону.

   Она налила чай. В комнате запахло свежо и ярко, будто внесли елку.

   – Где вы берете травы для своих неповторимых настоев, миссис Хадсон? – спросил Холмс.

   – У зеленщика в лавке. Там же, где и все…

   – Но больше ни у кого я не пробовал такого великолепного чая, – рассеянно пробормотал сыщик.

   – Все дело в пропорциях. – Старушка одним точным движением взболтала чайник и долила еще чуть-чуть в белоснежную фарфоровую чашку. К смолистым ароматам добавился слабый запах земляники.

   – Готово, мистер Холмс. Надеюсь, вам придется по вкусу.

   Сыщик протянул руку, отпил чуть-чуть. И, словно этот единственный глоток придал ему сил, поднялся. На его бледное лицо стремительно возвращались краски.

   – Вот так, мистер Холмс, вот так! – ворковала домовладелица, кружась с чайником. – Теперь вы точно не заболеете!

   – Миссис Хадсон, ваш чай определенно творит чудеса.

   Сыщик снял со стены скрипку, провел смычком по струнам… Затем прикрыл глаза и заиграл.

   – Замечательно, чудесно! – прошептала старушка. – А наш добрый доктор уже в полном порядке, хотя и сам не знает об этом. В другой раз нужно добавить… – она пошевелила пальцами в воздухе, – кору ясеня, определенно, кору ясеня…

   Миссис Хадсон в задумчивости двинулась к выходу, но возле двери обернулась.

   Шерлок Холмс играл, забыв обо всем. Старушка прислонилась к дверному косяку. На лице ее застыло выражение удовлетворения и гордости.

   Одна чашка чая – и вот он музицирует. И как!

   Сморщенные губы миссис Хадсон тронула счастливая улыбка.

   Разве может что-либо сравниться с ощущением власти над гением! Направлять его, подсказывать, где ждет опасность, встречать его дома, чтобы окружить заботой и теплом! А как упоительно пробуждать в нем творческие порывы!

   «Заблуждаются те, кто упрекает нас в честолюбии, – думала миссис Хадсон. – Стать богом для другого существа или даже для многих – это не честолюбие. Беречь его, развивать в нем талант, вглядываться в него, как в обожаемое дитя… И всегда скрытно, всегда незримо! Они говорят – власть? О, нет! Самое близкое к этому чувство у людей называется любовью».

   Шерлок Холмс упоенно играл на скрипке. Наверху, сквозь дремоту расслышав музыку, улыбнулся доктор Ватсон. На тумбочке возле его кровати стояла пустая чашка, из которой пахло весенней травой и немножко дымом.

   Миссис Хадсон тоже улыбнулась, осторожно поправила парик, из-под которого выбивались белые опахала контурных перьев, и беззвучно вышла из комнаты.

   Когда стало ясно, что мы застряли в этих богом проклятых болотах, капитан раздал остатки продовольствия и произнес краткую речь. Я бы лучше запомнил, о чем она, если бы не пытался в это время отцепить от ляжки пиявку толщиной с чубук моей трубки. Но если судить по приободрившимся солдатам, капитану удалось вдохнуть в них боевой дух.

   Шел двадцать четвертый день нашего похода. Там, впереди, за болотами, где густая вода и жидкая земля смешались в похлебку почище капустного броуза, похлебку, в которой мы бурлили вот уже две недели и господня кухарка помешивала наш отряд вместе с остальными ингредиентами этого адского варева, там, где болезненные рассветы были неотличимы от закатов, а ночи обрушивались внезапно и придавливали своей тяжестью так, что нечем было дышать, где деревья с ядовитыми корнями наконец расступались, а склизкая тропа выводила на твердую дорогу, нас ждал храм Одного.

   Откуда я это знаю? Потому что под пытками не лжет никто, даже байдо-шини.

   Тут надо пояснить, что они напали первыми.

   После того, как мы разбили Сираджа-уд-Даула, казалось, нам не будет препятствий на этом континенте. К югу от реки Сатледж отныне правила Ост-Индская компания. Приказ отправляться на восток пришел тогда, когда отряд уже начал скучать, и сердца наши вспыхнули ликованием.

   Богатство!

   Слава!

   В конце концов, мы жаждали принести пользу своей стране!

   Отряд в восемьдесят пять человек выдвинулся из Чендеши и углубился в леса.

   Я слышал шепотки, пророчившие, что в болотных землях белого человека ждет суровая кара. Местные косились на нас как на прокаженных – и молчали. В их взглядах, кроме страха, было что-то еще… Какое-то странное чувство, пропадавшее, если вы смотрели им прямо в глаза. В то утро, когда мы покидали город, с улиц исчезли даже нищие. Нас сопровождала гнетущая тишина, словно мы уходили из местности, пораженной чумой.

   Лишь позже я осознал, что чумными считали нас: с того самого мига, как новость о нашем выдвижении на восток разнеслась по окрестностям.

   В первом же поселении от нас сбежали сипаи. Прекрасно обученные воины, сражавшиеся с нами плечом к плечу, исчезли в одну ночь, словно небесная корова языком слизнула. Трусливые сукины дети.

   А на следующую ночь местные напали на оставшихся.

   Ночь была яркой от их факелов, как шкура тигра, и я видел все своими глазами. Этих безумцев было не больше дюжины. В руках они держали маленькие, с виду игрушечные копья, на острие которых поблескивала какая-то зеленая пакость с тошнотворным запахом. Представьте себе протухшую тину. Солдаты, которых они ранили… нет, не умирали. Они переходили на сторону байдо-шини.

   Я не шучу, хотя многое отдал бы за то, чтобы все это оказалось дурной шуткой. Зеленая слизь проникала в их кровь, и глаза их становились как белый камень, обглоданный северным ветром. Они нападали на нас и убивали – ошеломленных, растерянных – одного за другим.

   Спас нас капитан. Быстрее всех сообразив, что происходит, он заорал: «Прикончите их!» Такая ярость звучала в его голосе, что мы беспрекословно подчинились. Еще миг назад в моей голове бушевал пчелиный рой, а все потому, что мой боевой товарищ Захария Прайс стоял напротив меня с каменными мертвыми глазами и тянулся за ружьем. А потом я услышал рев капитана – и не раздумывая бросился на Прайса.

   Смыкая пальцы на его шее, я был готов к тому, что почувствую холод и твердость скалы. Но его шея была шеей живого человека, и я задушил своего друга.

   Когда рассвело, мы насчитали одиннадцать убитых байдо-шини. Семнадцать наших людей восхода так и не увидели.

   – Счастье, что эти отродья не умеют стрелять из луков, – мрачно сказал капитан. – Тогда нам быстро пришел бы конец.

   «Нет, не быстро, – подумал я. – Мы бы бродили с бесцветными глазами следом за байдо-шини и делали то же, что они, пока милосердная смерть не забрала бы нас одного за другим».

   Один из нападавших остался в живых. Уверен, он горько пожалел об этом. Потому что капитан хотел знать, откуда воины взяли свой дьявольский зеленый состав, а когда капитан чего-то хотел, противостоять ему было очень трудно.

   Что это за вещество, терпеливо спрашивал он.

   Где вы его раздобыли?

   Вы не могли сделать его сами.

   Кто вам его дал?

   И наконец несчастный исторг из себя ответ. В храме, простонал он, в храме розовых болот.

   Будь я проклят, если в этих болотах есть хоть капля розового цвета. Моя невеста носила розовый капор, и этот оттенок лепестков шиповника, зацветающего ранним летом, я никогда не забуду. Но капитан кивнул так, будто слова умирающего байдо-шини что-то говорили ему.

   – Покажи. Покажи на карте.

   И байдо-шини показал.

   Жрец явился вечером того же дня. На голову нацепил рог из слоновой кости, в уши повесил миниатюрные бивни. Маленький, безбровый, с длинным лягушачьим ртом и совершенно гладкий, точно слепленный из грязи.

   – У вас есть огненные шары, – сказал он. – И ружья. И машины, которые ломают деревья. И железные пузыри, способные подниматься в небеса. У нас есть только мы и наши боги.

   Я бы послушал, что он предложит, но надо знать капитана. Кто-то из нас презирал местных. Кто-то считал байдо-шини людьми второго сорта. Капитан не держал их за людей вовсе. Кажется, даже к визжащим на лианах обезьянам он относился с большим уважением. Обезьяны представляли собой животных в чистом виде, были ясны и, если можно так выразиться, определены. Место их было понятно: на лианах. А байдо-шини находились на промежуточной стадии, уйдя от обезьян, но не добравшись до хомо сапиенсов.

   Капитан был человеком ясных позиций.

   – Пошел вон, – брезгливо сказал он.

   Жрец стоял неподвижно, как кукла. Как глиняный болванчик с желтым рогом, растущим из макушки.

   – Есть храмы многих богов. Есть храм Одного. Один больше, чем много.

   – О чем щебечет это существо, Милтон? – небрежно осведомился капитан.

   – Об арифметике, сэр.

   – Не уверен, что они имеют о ней хоть какое-то представление. Но даже этот безмозглый бурдюк должен понимать, что десять пинков под зад чувствительнее, чем один.

   Жрец внимательно посмотрел себе под ноги. Икры у него были в черных разводах, и я ухмыльнулся, соотнеся длинный рог на макушке и грязь на его коже. На войне вы быстро приучаетесь видеть курьезное во всем, даже если это вспоротое брюхо какого-нибудь бедолаги. Смерть – презабавнейшая штука, когда перестаешь отворачиваться от нее.

   – Вы не должны идти в розовые болота, – сказал он, не поднимая взгляда. – Мы никогда не будим этого бога.

   И вдруг заговорил очень быстро, умоляющим тоном. Ореховые глаза блестели, бивни раскачивались в ушах, маленькие руки, сложенные лодочкой, порхали перед его лицом. Казалось, он вошел в какой-то транс и пытался увести за собой и нас. Я улавливал из его бормотания, что никакой зеленой смеси в храме нет, что это колдовство, которое исчерпало силу и больше никогда не повторится, что храм пуст с того дня, как возник, что бог станет судить всякого, кто явится к нему…

   Но с капитаном такие шутки не проходят.

   – Милтон, скажите, чтоб убирался ко всем чертям.

   Жрец понял и без моего перевода. Он попятился и вдруг остановился, сказав по-английски с ужасающим акцентом:

   – Вы превратитесь в байдо-шини.

   – Что?

   – Байдо-шини, – твердо повторил он. От убежденности в его голосе мне на миг стало не по себе. – Тот, кого судит бог, перестает быть собой.

   – То есть вы измажете нас своей вонючей дрянью и у нас помутится в мозгах? – усмехнулся я.

   Но этот гладкий чурбан медленно покачал головой.

   – Нет. Великий Бай-Шин всегда оставляет выбор.

   Он наклонился вперед, и серьги в его ушах закачались утвердительно: всег-да, всег-да, всег-да.

   Капитан снизошел до улыбки.

   – Чтобы я по собственной воле перешел на сторону дикарей! Капрал, вы слышали?

   Я рассмеялся – искренне и от души. Капитан из тех людей, чья сторона предопределена с рождения.

   Меня не оставляло ощущение, что жрец смотрит на нас с затаенной жалостью. Но ведь это он пришел к нам с мольбой, а не мы к нему.

   – Вы думаете, ваши боги будут вас защищать, – напоследок сказал он на своем чудовищном английском. – Но это люди защищают богов. Мы защищаем своих. Пока это так, они улыбаются нам.

   И тут он сам улыбнулся. Зрелище было жутковатое: словно тыкву рассекли топором. Потом эта щель, которую он считал своим ртом, опять сомкнулась, и жрец исчез.

   Мы выступили на следующее утро. Не стану описывать наш поход. Скажу лишь, что лучше бы мы послушались эту рогатую обезьяну. Иногда мне казалось, будто мы попали в чей-то кошмар и он все снится и снится какому-то помешанному, а мы все барахтаемся и барахтаемся в нем, точно мошки в прокисшей браге.

   Поначалу мы ждали нападения местных. Я не верил, что племя откажется от затеи остановить нас на пути к храму. Однако день шел за днем, а воинов не было и следа.

   К концу пути каждый из нас точно знал, отчего они не удосужились напасть. Потому что джунгли и болото убивали нас вернее.

   Мне никогда не забыть наш путь. Ветви погибающих деревьев, грязные и вонючие, как лохмотья нищих. Сонная вода, мутная, точно глаза помешанной, с безумием в глубине черных зрачков. Когда лес закончился, перед нами растеклось болото. День, второй, третий… Мы шли и шли, но оно как будто двигалось вместе с нами. По вечерам мы находили местечко посуше, развешивали одежду на сучьях, тощих и пятнистых, как старческие руки. Все было мертво вокруг – и все полно жизни, странной жизни, неведомой нам. По ночам доносились крики лягушек. Во всяком случае, когда рядовой Эштон попытался сбежать, я убедил его, что это лягушки, и с тех пор мы твердо стояли на этой версии.

   Иногда в мои мысли приходила Иветт. Тогда я против воли начинал думать о ее коже, нежной и сияющей, как изнанка раковины. О ее голубых глазах. О ее платьях, ее комнате, о стрельчатых окнах ее дома, об одиноком вязе в поле, где мы встречались посреди цветущей люцерны… О запахе ее прекрасных волос.

   Следующий день вываливал себя как прогорклую кашу на тарелку, и от непрошеных воспоминаний не оставалось ничего, кроме ускользающего солнечного пятна на внутренней стороне века.

   Две вещи ценил я всегда: твердость духа и верность слову. Если спросить солдат, кого они уважают, мое имя прозвучит сразу за капитанским. Нам был отдан приказ идти к храму – и я шел: вот и вся история. Жизнь проще, чем пытаются показать ее сочинители. Порой на ум мне приходили слова жреца. «Вы станете байдо-шини!» Я оглядывался на своих товарищей и видел хмурые исцарапанные рожи. В приличном обществе нас бы на порог не пустили. Но я видел честь, бесстрашие, готовность умереть за великую страну; видел волю и праведную ненависть. В такие мгновения я отчетливо понимал, что никакая сила не сделает из меня байдо-шини, и дух мой ликовал. Мы ощущали себя острием империи, наконечником копья прогресса, брошенного в дремучие заросли невежества. Чудовище таилось в тех зарослях. Чудовищу надлежало быть мертву.

   На исходе двадцатого дня пути вода вокруг нас начала вскипать редкими пузырями. Много сюрпризов преподносило нам болото, но такого мы еще не видели. Отряд замер.

   – Уж не собираются ли нас сварить как раков, – шепотом пробормотал я. Кое-кто из солдат нервно засмеялся.

   Сперва пузыри были мелкими. Мы шли, а они негромко потрескивали вокруг. Но очень скоро каждый из них вырос с голову младенца. Грязевая пленка натягивалась, натягивалась – и наконец взрывалась, словно бы с натугой. Болото тяжело ахало, затихало, а потом все начиналось заново.

   Капитан велел ускорить шаг, но мы все равно не успели. Пузыри все увеличивались и увеличивались в размерах, и когда они стали в половину человеческого роста, я увидел его.

   Воина, стоящего внутри пузыря с занесенным копьем.

   Я выстрелил прежде, чем кто-то успел сообразить, что происходит. Пузырь лопнул, птицы-падальщики взлетели с деревьев, оглашая небо тревожными воплями. А на месте воина осталась одна пустота.

   И тотчас поверхность болота вспучилась и вытолкнула из своего чрева десятки пузырей. В каждом стоял байдо-шини. Они молча смотрели с непроницаемыми лицами.

   – Не стрелять! – рявкнул капитан.

   Он вглядывался в ближайшего байдо-шини, прищурившись. Я присмотрелся и узнал того, кто умер последним под пытками.

   Мы стояли, окруженные мертвецами.

   – Как они это делают? – прошептал кто-то.

   – Призраки! – сипло отвечали ему.

   Черт возьми, я не был уверен, что ответивший прав. Воины выглядели зримо, и чем больше раздувался пузырь, тем сильнее они напитывались жизнью. Я бы не удивился, если бы кто-то из них прорвал рукой пленку и выбрался наружу живой и невредимый.

   – Что, если они вылупятся?..

   – Не вылупятся, – хладнокровно возразил капитан. – Стреляйте.

   Чпок! Чпок! Чпок! Пузыри взрывались на наших глазах, оставляя за собой лишь брызги и гладкие кратеры на поверхности болота. Никаких воинов в них не было.

   Следующие четыре дня дались нам тяжелее, чем предыдущие двадцать. Мы входили в туман, расплывавшийся перед нами уродливыми гримасами, мы отстреливались от макак с обезумевшими красными глазами, блуждали по тропе, свивавшейся в кольцо. Хохот и плач сопровождали нас. Мы полагали, что привыкли к диким воплям неизвестных тварей.

   А потом болота заговорили. Вокруг зазвучали детский плач и всхлипы, крики наших любимых, песни умерших. Я услышал нежный голос моей прекрасной Иветт, далекий, приглушенный, и пошел на этот голос, свернув с тропы, словно на пение сирены. Остальные последовали моему примеру. Болота плакали на тысячу голосов, и душа рвалась успокоить рыдающих.

   Среди солдат был некий Фельтон. Фельтон был глух последние десять лет, после того как рядом с ним взорвалась бомба. Капитан приспособил для дела свисток, который слышал только Фельтон, и тот оборачивался на звук, а приказ читал по губам. Он был огромный как медведь и преданный как дворняга. Капитан на свой страх и риск оставил его в отряде и этим снова спас нам жизнь.

   Потому что он успел дунуть в свою свистульку, прежде чем сам слепо двинулся на зов болот. И Фельтон, оставшийся глух к их плачу, вытащил сперва его, а затем и всех остальных. Трое успели навсегда сгинуть в трясине. Очнувшись от морока, мы прошли с баграми в том месте, где их видели. С таким же успехом можно было вылавливать половником мясо из овощного бульона.

   Не стану рассказывать об остальном. Наш отряд уменьшался изо дня в день. От усталости и отчаяния мы стали бесстрашны до безумия, и когда рано утром вокруг снова начали вздуваться пузыри, солдат по имени Брэд О’Шоннел сунул в один из них голову. Как в приоткрытое окно, понимаете ли.

   Пузырь лопнул, а вместе с ним лопнула и его башка. Обезглавленное тело покачнулось – и рухнуло в радостно хлюпнувшую трясину.

   – Оно ему голову отрезало! Голову отрезало! – заорал Эштон.

   В конце концов мы решили, что в пузыре сидела какая-то хищная местная тварь с зубастой пастью. И вот поди ж ты: эта мысль должна была здорово нас напугать. Водись в болоте подобные существа, они слопали бы нас быстрее, чем щелкнешь пальцами. Ан нет, мы приободрились и пошли дальше, перебрасываясь шуточками насчет безголового Брэда.

   Отчаяние сделало нас весельчаками. И пускай это был юмор висельников, мы смеялись как дети, и капитан смеялся вместе с нами.

   А на двадцать восьмой день пути тропа вывела нас к розовому болоту.

   Мы встали на краю, не в силах вымолвить ни слова. Оно было цвета атласной ленты на шляпке юной девушки. Оно пузырилось и лопалось, как взбитые сливки на клубнике. Никогда я не видал подобной красоты. Словно облака, подкрашенные закатом, опустились на землю. Клянусь, мне хотелось упасть в эту нежнейшую пену, в ее пушистую мягкость, как в объятия любимой, и остаться там навсегда.

   Меня остановил капитан. А вот Фельтона задержать не успел. Глухой солдат раскинул руки, прыгнул, улыбаясь радостно и широко, как дитя, навстречу розовой пене – и расплылся по ней алым пятном. Пятно недолго колебалось на поверхности, растекаясь все шире и шире, словно выплеснутое варенье, а затем смешалось с пеной и пропало навсегда.

   Да, вот так погиб Фельтон. Господи, упокой его душу и выслушай то, что она не могла сказать при жизни.

   Мы обошли розовое болото по широкой дуге. Нам оставалось совсем немного, и я уже стал надеяться, что все испытания позади. Но в десяти шагах от твердой земли под навесом деревьев я споткнулся, и взгляд мой коснулся поверхности болот.

   Пену словно ветром сдуло. Под ней открылось ровное серебристое стекло, и в нем было то, чего я не хотел видеть.

   Иветт в ее розовом капоре, лежащая посреди поля люцерны, с невидящим взглядом, устремленным в небеса, и землистыми пятнами на тонкой шее.

   Я заставил себя закрыть глаза. Когда я разомкнул веки, зеркало исчезло бесследно. Но каждый из нашего отряда смотрел на розовое болото, и лица у них были как разинутый рот немого калеки, что тщится закричать – и не может.

   Ты способен победить, сражаясь с чужими призраками. Но когда на бой выходят твои собственные, дела плохи.

   – Пора идти! – хрипло сказал я.

   Капитан первым овладел собой.

   – Вперед! – скомандовал он. – Вон обезьяний храм!

   Я непроизвольно шагнул вперед и за расступившимися деревьями увидел место, куда мы так стремились.

   Храм разочаровал меня. Он был невысок и сложен из тусклого серого камня. В расщелинах зеленела трава, по стенам вились лианы. Между двух колонн темнела арка входа.

   На левой колонне были вырезаны звериные морды, с правой взирали человеческие лики. В одном из них мне почудилась физиономия жреца, и я вздрогнул. Предостережение снова всплыло в памяти. Но сколько я ни прислушивался к себе, не мог найти ничего похожего на готовность предать своих братьев. Мы потеряли многих, и путь наш – я понимал это ясно, оглядываясь назад, – был самоубийственным. Но разве это что-то меняло?

   «Бай-Шин всегда оставляет выбор». Что ж, мой был сделан много лет назад.

   Я поднял факел повыше и шагнул в арку.

   Нас объяла прохладная темнота, а миг спустя разомкнула объятия. Отблески огня заплясали на золоте. Вокруг возвышались горы монет, я никогда не видел столько, весь необъятный зал храма, казавшийся изнутри в десять раз больше, чем снаружи, был завален ими. Самое странное, что они не выглядели тусклыми. Словно армия обезьян только и делала, что полировала их с утра до ночи. Золото, золото, золото…

   Святые боги! Если бы у меня было столько золота, Иветт никогда бы…

   – Фальшивки! Все до единой!

   Капитан прикусил монету, вторую, третью и показал мне следы от зубов на каждой. В воздухе сверкнул кругляш, я поймал его. Это была даже не медь. Какой-то мягкий материал, прежде мне не встречавшийся.

   Никакого зеленого зелья не было и в помине. Не знаю, что я ожидал найти – чаны с варевом? Старух, трясущих скрюченными пальцами над отравой? «Колдовство», – сказал жрец. Если оно и творилось, то не в этом месте.

   – Здесь коридор! – крикнул кто-то.

   Ошеломленный и подавленный увиденным, я пошел на зов. Коридор показался мне норой, бесконечным лазом, уводящим под гору. Но ведь не было никакой горы за храмом! Мы шли вниз, из ответвлений тянуло влажным холодом, я искал глазами статуи и не находил, а какой местный храм без статуй? Но здесь стены были голыми, как брюхо червя. В какой момент они начали сжиматься и разжиматься? Не знаю. Я долго уговаривал себя, что это игра света, но когда в голове у меня помутилось окончательно, пришлось привалиться к стене.

   «Храм Одного», – колотилось в голове.

   Одного – кого? Бога? Что это за бог такой, чье имя не называют, чьими изображениями не украшены стены? Бог, которому приносят фальшивые монеты?

   Вдалеке слышались голоса, но иногда в них врывался женский смех. Откуда здесь женщины? И когда я решил, что нужно идти отдельно от своих?

   Перед глазами тянулась мутная пелена, сам я словно погружался в ил. Что-то мягкое и теплое обхватывало меня со всех сторон, будто стены наконец сомкнулись возле моего тела и готовились протолкнуть внутрь… Внутрь чего?

   Я догадывался.

   Любой выбор тянет за собой следующие поступки, как закинутая в реку удочка цепляет на крючок тину, водоросли или старый башмак, а если повезет, то увесистую щуку. Говорят, каждое наше дело – камень в воде, от которого пойдут круги. Это неправда. Вы бросаете не камень, а удочку, и когда-нибудь вам придется вытащить ее и посмотреть, что на крючке.

   В конце перехода тускло замерцал свет. Я поднялся, не чувствуя больше обволакивающих стен, и медленно пошел туда. Факел давно потух, я бросил его, и что-то прозвенело, когда он ударился об пол. Я не посмотрел вниз. Здесь все было обманом, кроме того, что ждало меня в комнате с тусклым светом.

   В глубине стоял человек. Он обернулся, и я узнал себя. Я стоял напротив меня, и лицо мое было печально.

   – Ты – тот самый один? – спросил я, хотя уже понял ответ. Храм Одного: одного человека, одной души. Стоявший напротив знал про меня все, потому что он был мною. Я сам себе бог, и сам себе милость, и сам себе судия. В миг прозрения я осознал, что не может быть ничего страшнее, чем судить самого себя.

   – Ты убил ее, – спокойно сказал он мне.

   – Я убивал многих! – возразил я и не узнал собственного голоса. Можно оправдаться перед другими, но не перед собой. Она хотела бросить меня, моя Иветт, испугавшаяся однажды ярости в моих глазах. Влюбленный белокурый юноша покорил ее сердце, и она призналась в этом. Тогда я задушил ее, а сам бежал. Бежал долго и далеко, чтобы в конце концов оказаться в храме Одного.

   Этот один – Я.

   – К чему ты приговариваешь себя? – спросил меня тот, второй. – Ты можешь быть к себе милосердным. Можешь быть жестоким. Любой твой выбор будет принят.

   – Ты – Бай-Шин?

   Он молча улыбнулся. Он ждал моего решения.

   Я провел пальцами по пыльным стенам, удивляясь, что не слышу биения собственного сердца. Казалось, оно должно выскочить из груди. Но мне все было почти безразлично, словно я уже умер.

   «К чему я приговариваю себя? – думал я. – К жизни? К смерти? К ужасам войны, которые быстро перестают быть ужасами и становятся лишь делом, не слишком приятным, довольно однообразным и весьма предсказуемым? Либо ты убиваешь, либо тебя убивают».

   – Выбирай, – повторил он.

   – Ни к чему, – сказал я. – Я ничего не выбираю для себя. Мой выбор был сделан много лет назад, когда я убил женщину, которую любил, и с тех пор вся моя жизнь свернулась в точку вокруг нее, смотрящей в небо посреди поля люцерны.

   – Думаешь, ты искупил свою вину?

   Я покачал головой. Мне неведомо, что такое искупление. Все, что ты сделал, остается с тобой, и дурное и хорошее. Поступки – не карандаш, которым можно заштриховать предыдущий рисунок. Я убивал врагов, но спасал своих друзей. Однако даже если бы я уберег от истребления целую страну, это никак не отменяет того, что я совершил в местечке Дорсмит.

   – Я отказываюсь выбирать.

   Другой Я улыбнулся.

   – Что ж, это тоже выбор.

   Факел вспыхнул, и я очутился среди своих. Коридор вел нас вокруг главной залы, и теперь мы приближались к выходу.

   – Ничего тут нет, – сказал кто-то рядом со мной.

   – Пустота, – поддержал другой.

   Я обвел их взглядом, и сердце мое остановилось. Все эти люди были – я. Я смотрел на нашего капитана и видел себя. Я был погибший Фельтон, и когда мне открылось, что болото сделало с моим телом, я мстительно захохотал: кара была справедлива. Я был выживший Эштон и безголовый О’Шоннел. В каждом из тех, кто окружал меня, я узнавал свои гнусные черты, и в миг озарения понял, что весь мой мир – это я и подобные мне. Ужас охватил меня, ибо в каждом я узнавал того, кто был ненавистен моему сердцу. Я готов был сражаться за них до тех пор, пока видел, насколько они другие. За подобных себе я сражаться не желал.

   В глубине души я всегда знал, что заслуживаю смерти. Или, вернее сказать, не заслуживаю существования.

   «Иди, – сказал мне голос Бай-Шина, – ты свободен».

   Да, черт возьми, я был свободен в своем выборе.

   И я вытащил нож.

   Я сражался так ожесточенно, как можно сражаться только с тем, кого ненавидишь больше врага, – с самим собой.

   …Да, сэр, восемнадцать. Он убил всех, кроме меня. Капитана одним из первых… Но он напал неожиданно, сэр! В него словно дьявол вселился! Он убивал нас так, словно мы были гнуснейшими отродьями, и я видел торжество в его глазах, клянусь вам! Все наши полегли за несколько минут, вокруг стояли крики и стоны, и воздух пах как на скотобойне. Да, мне удалось… Нет, по чистой случайности. Потом, когда я осмелился выползти, то нашел его неподалеку. Он лежал на берегу… Только медальон с прядью волос, больше ничего.

   Что? Храм? Бог с вами, сэр, то есть простите, сэр, нет там никакого храма. Ничего там нет, кроме бесконечных болот. Никак нет, сэр, местные туда никогда не ходят. Они говорят, в болотах можно найти самого себя, а встретить себя – это худшее испытание для человека. Они говорят, только богу под силу выдержать встречу с самим собой.

   Отчего? Никак нет, не знаю. Дикари, сэр, что с них взять.

   «Проклятие Хольми Бракса» казалось мне веселой историей, однако мой редактор, прочитав его, сказал, что я обошлась с героями жестоко.

   – Ты вовсе не проклят! – строго сказала мать, выпрямляясь над корытом. – Что за глупости!

   Хольми только носом шмыгнул. «Разнюнился!» – непременно одернул бы отец, но старший Бракс в эту минуту булькал в трактире слюдянкой и закусывал стеблями дрызг-травы. В отличие от сына, он мог позволить себе проводить досуг так, как подобает порядочному гному.

   – Может, еще раз попробовать? – почти безнадежно спросил Хольми.

   Мать отвернулась. Мускулистые руки с силой выкрутили белье.

   – Непременно! – с притворным оживлением согласилась она. – Что говорит на этот счет кодекс?

   – Вода меньше портится, когда течет, чем когда стоит! – процитировал Хольми.

   – Стань горным ручьем, сынок! Водопадом, не знающим преград!

   Мать раскраснелась и взмахнула скрученной простыней. Хольми едва успел пригнуться.

   – Ступай и победи свой порок!

   – Ступлю и победю! – воскликнул Хольми, преисполнившись веры в себя.

   Он распахнул дверь, протопал к столу и схватился за горлышко бутылки.

   – Буль! – призывно дрогнула рябиновка.

   Юный гном запрокинул голову и влил в себя щедрую порцию настойки.

   Несколько секунд ничего не происходило. Настойка обожгла горло и уютно разлилась по желудку. По губам Хольми пробежала неуверенная улыбка. Глаза блеснули огнем надежды. Святой Бромдельштамдт, неужели…

   Но тут желудок проснулся. «Что? Спиртное?!»

   – Нет! – Хольми схватился за горло, словно намереваясь придушить себя, лишь бы не отдать выпитое.

   Но от него больше ничего не зависело.

   Судорога скрутила несчастного гнома. Он рухнул на корточки, извергая настойку. В голове ударил колокол: бамммммс! – и невидимая рука опустила перед глазами темное полотнище. Хольми покачнулся и рухнул бородой вниз.

   Когда он пришел в себя, мать сидела рядом и обмахивала его мокрым полотенцем.

   – Я проклят, – прошептал он.

   И на этот раз мать промолчала.

   О том, что с молодым Хольми что-то не так, впервые заговорили, когда младшему Браксу исполнилось тринадцать. По традиции отец выставил на праздничный стол девять видов хмеляги и четыре пузатых бутыли мховки. Лучше бабки мховку не варил никто на всей улице. «Забирает крепко, отпускает мягко!» – хвалил папаша. Когда дошло до хоровых песен в честь именинника, малышу плеснули в чашку хмеляги и протянули лосиное копыто – занюхать. Хольми бесстрашно опрокинул в себя чашку, крякнул и уже готовился выслушать новую песнь. Как вдруг с другой стороны копыта вырос лось, живой и невредимый, и метко лягнул малютку Бракса в темечко. Голова взорвалась, и Хольми свалился, где стоял.

   «Приболел!» – заявили потом соседи.

   «Переволновался!» – оправдывал племянника дядя Узыг.

   «Голову перегрел на солнце», – вторила им мать.

   Одна только бабка почесывала жидкую бороденку и молчала. Но глядела при этом так, что отец первый спросил, чего это она выпучилась, как вальгальский сурок.

   – Мальчишка-то порченый! – проскрипела старая карга.

   – Что?

   – Пить не могёт! – сокрушенно вздохнула бабка. И присовокупила: – Слабак!

   К двадцати годам Хольми Бракс целиком испил чашу, но не ту, которую ему предлагали, а чашу отверженного. Он стал изгоем в дружных компаниях. Девушки отказывались с ним встречаться, едва узнавали о его беде. По настоянию бабки Хольми сводили к лекарю, но плешивый гном только руками развел:

   – Непереносимость алкоголя лечить мы не научились. Сказать по правде, нужды не было.

   Хольми обреченно кивнул.

   Какая уж тут нужда, когда весь гномий народ начинал день, похмеляясь, и заканчивал, добивая жбанчик рябиновки, асбестовки или сладкой бзденьки. Гномы пили, бухали, квасили, бражничали, прикладывались, потягивали, хлебали и заливались огневкой, дерюжником или простецкой хмелягой, прерываясь лишь на сон. В каждом уважающем себя семействе от деда к внуку передавался рецепт крепчайшей козьеножки. И какие споры велись зимними вечерами у камелька! Лучшие умы сшибались, не в силах сойтись во мнении, эффективнее ли брить ногу, стричь или (да-да, находились дерзкие ниспровергатели основ) оставлять с шерстью, но предварительно вымачивать в муравьиной кислоте.

   Любой гном, даже тот, который с трудом вязал два слова, мог пропеть оду корнедури. О, пьянящая корнедурь! Передам ли твою бесхитростную горечь? Опишу ли твою ледяную прозрачность? Воспою ли крепость твою, ярость и силу? Нет, не передам, не опишу и не воспою, а только дерябну сперва по маленькой, а потом по большой, и душа моя воспарит к сводам пещер Мактуша Увечного! Который, по слухам, вдохновлялся по время постройки не чем иным, как ею самой: корнедурью.

   А крепкая прозрачная слюдянка! А тягучий базальтник, в котором на просвет видны комариные ножки! Зеленая светящаяся мховка, мутная ракушайка, сланцевка, от которой тянет в пляс, и сизый гранегон: где глотнешь, там и сядешь. Гномье племя варило, настаивало и крепило все, что движется, растет или торчит на месте годами, будь то сфагнум, пемза или жабьи кишки. Отличная, кстати, вещь получалась на кишках! По крайней мере, так уверяла бабка. Сам-то Хольми проверить ее утверждение был не в состоянии.

   Весь этот огромный мир наслаждений оказался для него закрыт. Хольми Бракс не мог выпить даже глотка спиртного, чтобы не рухнуть без сознания. На семейных торжествах он лишь уныло таращился на буянящих родственников и грустно прихлебывал мутную водицу.

   Чем старше становился бедный гном, тем чаще ловил на себе недобрые взгляды опьяневших сородичей. «Сидит, смотрит, – доносились до него шепотки. – А зачем сидит, чего смотрит?»

   Несколько раз его пытались отлупить. Хольми без труда удирал, благо трезвый гном всегда обгонит пьяного. Но отсиживаясь в заброшенных пещерах, прислушиваясь к веселому гомону, он с тоской спрашивал себя: «Зачем я такой? Отчего именно ко мне оказалась так зла и несправедлива судьба?»

   И не находил ответа.

   – Хороший ты парень, Хольми, – сказал ему однажды мастер Шуст. – И руки у тебя что надо, и голова варит. Но участок я тебе не дам, уж прости.

   Хольми обхватил ручки вагонетки с такой силой, что аж борода затряслась.

   – Это потому что непьющий?

   Шуст вздохнул.

   – Ты пойми, сынок: мало отлично знать свое дело. Мало быть работящим. Мало заботиться о своей команде. Надо быть в струе! Струя, она… – мастер помахал увесистым кулаком, не находя слов от избытка чувств. – Кто в струе, того уважают! А ты… В общем, не обессудь. Никогда тебе доверять не станут. Ты ж по трезвяку в любой момент сорваться можешь!

   – Куда сорваться, куда?! – заорал в ярости Хольми, дернул вагонетку на себя и опрокинулся с рельсов вниз, в карстовый провал.

   Так что и на карьере пришлось поставить крест.

   Отец сидел мрачный. Пальцы бездумно плели из густой бороды косы и снова распутывали.

   Мать ожесточенно начищала серебряные ложки.

   – Прадед, – бухнул отец. – Прадед мой был такой же!

   – Слухи! – отрезала мать.

   – И его дед!

   – Поклеп!

   – И дедов папаша! – упрямствовал отец. – Зараза какая-то в нашей крови. Никуда от нее не денешься. Нечего башку в корнях прятать! Хольми – трезвенник!

   Хольми покраснел. Мать погладила его по плечу.

   – Мы тебя и таким любим, сынок. И девушка тебе хорошая встретится. Дай срок, все наладится.

   Отец с сомнением крякнул.

   – К чародею ему надо! – прозудела бабка из угла. – Нету другого пути!

   Мать вздрогнула и уронила ложку.

   – Не вздумай, Хольми!

   – Старик такого наколдует – век будешь жалеть, что не убился об его порог! – поддержал отец.

   – Великий он чародей, могучий! – гнула свое бабка.

   – Был когда-то! Да весь вышел!

   – Если не он, больше никто!

   – Уж лучше никто, чем он!

   – Сгубите парня!

   – Да вы посмотрите на него! Куда уж хуже-то!..

   Хольми перестал вслушиваться в ожесточенный спор и задумался.

   – Сынок! – вырвал его из размышлений испуганный голос матери. – Дай слово, что к Радуцеусу – ни ногой!

   На следующее утро Хольми стоял на краю поляны, трясясь от страха. Одно дело решить «уж лучше смерть, чем такая жизнь», и совсем другое – лично явиться к древнему магу.

   Радуцеус был очень, очень стар. И по слухам, давно утратил колдовскую силу. С точки зрения Хольми, это звучало неправдоподобно. Каждый ребенок знает: маг с возрастом лишь становится могущественнее, в точности как гранегон в дубовых бочках со временем лишь крепчает и обретает новый вкус. Даже если чародей не станет ничему учиться, а зароется в землю и просидит век на одном месте, сила его будет прибывать.

   Но Радуцеус, похоже, являлся исключением. Вот уже несколько сотен лет, насколько было известно Хольми, он не колдовал. Вернее, почти не колдовал. Зубы малышам соглашался лечить, да и за другие детские болячки брался иногда. Но и только.

   Когда семьдесят пять лет назад разверзлись хляби небесные, полил дождь и не прекращался двадцать дней, так что в подземелье вышла из берегов река и угрожала затопить обитаемые пещеры, на поклон к Радуцеусу явились все старейшины родов. Молили, просили, бились лбами о землю. Точнее, о раскисшую грязь – сухой-то земли к тому времени вокруг не осталось. Но колдун был стоек. Казалось, ему все безразлично, даже если гномий род смоет к червям! На счастье просителей, река пробила новое русло и ушла. Радуцеус для этого палец о палец не ударил.

   Вдобавок он пил. Запойный колдун – большая редкость, так что Радуцеус и здесь ухитрился выделиться. Каждую неделю ему поставляли бочку грибного пойла. Три дня после этого из хижины мага-отшельника доносились проклятия и зверский рев, а затем наступала тишина. На пятое утро Радуцеус выползал наружу злой и всклокоченный, забирал на крыльце опохмеловку и возвращался внутрь, пошатываясь и костеря мать-природу.

   И это волшебник? Натурально паршивая овца, как и сам Хольми.

   Может, поэтому юный гном и решил обратиться к нему за помощью.

   «Умоляю, войдите в мое бедственное положение, – сочинял по дороге Хольми вступительное слово. – Я отвергнут обществом. Я не способен реализовать себя в выбранной профессии. Я лишен женской заботы и тепла. Быть может, мой недуг излечим! Тогда я буду до конца жизни вашим преданным слугой и…»

   Хольми остановился посреди поляны.

   Ну и обитель у колдуна!

   Нормальный маг живет где? Правильно, в башне. Некоторые на деревьях обустраиваются, но это не так впечатляюще. И потом, птицы гадят, белки суетятся… То ли дело замок!

   Поговаривают, когда-то у Радуцеуса тоже имелась своя башня. Если так, сильно же ей досталось за прошедшие столетия.

   Из земли торчала крыша. Больше всего она походила на шляпу великана, сбитую ветром и потрепанную непогодой. Кое-где в ней виднелись прорехи, а с одной стороны выпирало уродливым флюсом гигантское осиное гнездо.

   Хольми обошел его по широкому кругу и обнаружил покосившуюся дверь. Сквозь прогнившие ступеньки лезла серая полынь.

   Он стиснул кулаки и постучался.

   – Хольми? – гневно повторил волшебник.

   – Хольми, – пробормотал гном и съежился под остекленевшим взглядом.

   Маг был пьян. Очень пьян. Настолько пьян, что не смог изгнать юного гнома, хотя и попытался. Но у него не хватило сил даже на то, чтобы встать с покосившегося стула. А когда он наставил на Хольми указательный палец, с ногтя слетел сноп искр, но тут же превратился в мух, и, освобожденно жужжа, они рванули к окну.

   Хольми проводил их испуганным взглядом.

   – Умоляю… войдите в мое бедственное положение… – начал он, заикаясь.

   И осекся. Радуцеус его не слушал. Он снова щелкал пальцами.

   – Закуси тобой червяк…

   С кончика пальца сорвалась сияющая золотая капля, прожгла дырку в полу и с шипением растворилась в глубине.

   – Н-не надо, – попросил Хольми, вжимаясь в стену.

   – Кто тебе позволил, гномье отродье… – заплетающимся голосом сказал волшебник. – К-ко мне? Сюда? Вот так запросто?

   Вторая капля последовала за первой. Неприязнь к гостю явно усиливала магические способности волшебника.

   Хольми понял, что третья капля полетит ему в лоб.

   – Я позор для всех Браксов! – отчаянно выдохнул он, забыв про свою речь. – Дядя делает вид, что со мной не знаком! Братья глаза отводят! Отец страдает! Мать по ночам в подушку плачет! За что мне это?!

   Гном махнул рукой и сполз по стене, утирая слезы. Пусть прикончит его волшебник! Меньше мучиться!

   Но в комнате наступила тишина. Хольми всхлипнул, поднял взгляд и обнаружил, что маг смотрит на него без прежней злости.

   – Для всех Браксов? – со странной интонацией повторил Радуцеус.

   Хольми кивнул.

   – Не-пе-ре-но-си-мость спиртного, – повторил он слова лекаря. – Умоляю, излечите, господин маг!

   Радуцеус сморщил нос и отвернулся.

   – Сделайте хоть что-нибудь! – дрожащим голосом попросил гном.

   Молчание.

   – Нет же сил никаких! – взвыл Хольми.

   Он закрыл лицо руками, поняв, что ответа не будет. Но внезапно неведомая сила оторвала его от пола, крутанула в воздухе, скомкала одежду, и гном услышал треск коротких молний над своей головой. Он в страхе зажмурился.

   – Ацевендус! – прохрипел колдун. – Истанишмар! Уй-рен-гой!

   Снова затрещало, на этот раз совсем близко, и крутящийся в воздухе как кусок мяса на невидимом вертеле Хольми ощутил, что борода встает дыбом. Его овеяло мутным облаком, облако сгустилось в радужный пузырь, внезапно пузырь лопнул, и гном рухнул на пол. На бороде у него повисли обрывки радужной пленки.

   – Свободен! – объявил волшебник и покачнулся.

   – Свободен? – не веря себе, переспросил Хольми.

   – Уй-рен-гой! – кивнул маг. – Переносимость! Да будет так!

   С этими словами Радуцеус прижался ухом к столу, словно намереваясь прослушать его сердцебиение, и захрапел.

   Домой Хольми не мчался, а летел. «Свободен, свободен!» Борода его время от времени искрила, волосы на голове стояли торчком, от робы остались одни клочья. Но разве это имело значение?

   Он ворвался в дом, но прежде чем принести матери счастливую весть, метнулся зачем-то в погреб, схватил целую бочку мховки, которую прежде и поднять не решился бы, взвалил на плечо и, довольно ухая, взобрался по лестнице.

   Зеленая струя ударила в дно чаши и густо вспенилась. Хольми принюхался, облизнул губы, ухмыльнулся – и отпил.

   – Да здравствует новая жизнь!

   Он успел увидеть в дверях озадаченное лицо матери, а затем стены дома сомкнулись над ним, и черная бездна поглотила Хольми Бракса.

   – Радуцеус сказал, что у меня отныне переносимость!

   Хольми стоял посреди трактира, слегка покачиваясь. Но не от того, что опьянел, а потому что зверски болела голова. После бесславного подхода к мховке юный гном, едва придя в себя, рванул в ближайшее питейное заведение. Он должен доказать всем! Волшебник обещал ему!

   – Ты это, паря… проспись иди! – пожелал старый Грум.

   Перед ним на выщербленном столе красовался серебряный кубок размером с голову.

   – Я докажу! Я могу!

   Хольми схватил кубок двумя руками. В нос шибанул ядреный запах гранегона, и он на мгновение задохнулся.

   Дверь широко открылась. Трактирщик с помощником, кряхтя и охая, пытались втащить тяжеленный ящик с позвякивающими бутылками черного грога, любимого напитка троллей и великанов.

   И тут с Хольми сделалось что-то странное. Он выронил кубок. Ноги сами понесли его к двери, руки намертво вцепились в борт ящика, и прежде чем окружающие успели вымолвить хоть слово, он уже бойко тащил на согнутой спине тяжеленный груз.

   – ’От дает! – восхитился трактирщик, потирая натруженную поясницу.

   – Что делает, а! – зашептались вокруг.

   Хольми доволок ящик до стойки, выгрузил одну за другой бутылки и метнулся в погреб, горя желанием помочь. Пока не опомнились, он успел сделать три ходки. Если бы трактирщик не встал на его пути, широко расставив руки, Хольми таскал бы выпивку до изнеможения.

   – Хорош, паря! – благодушно сказал хозяин. – Благодарствую!

   – Экая силища в молодце проснулась!

   – Может, в носильщики к нему пойдешь, Хольми? – подшутил кто-то.

   И тут гном все понял.

   – В носильщики? – повторил он. – В носильщики?!

   Вокруг озадаченно примолкли.

   – Ты чегой-то побледнел, малыш… Уморился, должно быть.

   – В носильщики! – отчаянно выкрикнул Хольми. – Будь ты проклят, старая пьянь!

   И он разразился в адрес Радуцеуса такими ругательствами, что вокруг испуганно зашикали.

   – Ты, паря, давай потише! – выразил общее мнение трактирщик. – Господин колдун хоть и редко берется за дело…

   – Личинка навозника! – орал Хольми.

   – А ну придержи язык!

   – Трухлявый дурак!

   Связанного юношу с кляпом во рту доставили домой.

   – Буянил сильно! – пояснил старшему Браксу извиняющимся тоном один из гномов.

   Когда изо рта Хольми вытащили грязную тряпку, тот обхватил голову руками и застонал.

   – Наколдовал! – всхлипывал он под сочувственными взглядами отца и матери. – Переносимость спиртного! И теперь я лучший грузчик во всех окрестностях! Носить мне бутылки не переносить!

   Несколько дней после этого удара Хольми не выходил из дома. Сперва просто лежал, сцепив зубы и отвернувшись к стенке, игнорируя увещевания матери. На третье утро чудовищным усилием воли заставил себя подняться. Это был уже не тот наивный доверчивый юноша, что надеялся на чужую помощь и мановение волшебной палочки. Теперь гном твердо знал, что рассчитывать он может только на себя.

   Хольми привел одежду в порядок, расчесал бороду. Из зеркала глянуло на него заострившееся лицо с плотно сжатыми губами.

   – Вода меньше портится, когда течет, чем когда стоит, – сообщил себе Хольми.

   Никакого воодушевления озвученное знание не принесло. Но младший Бракс был очень упорным гномом. «Я отщепенец в этом мире выпивох и пьяниц, – безжалостно признал он. – Изменить себя не получилось. Что из этого следует?»

   Хольми немного поразмыслил. Ответ лежал на поверхности.

   «Надо изменить мир».

   Хольми отправился в архив. Он оказался единственным посетителем в длинной пещере, где полки со свитками уходили вглубь, в темноту.

   От архивариуса толку было немного. Подслеповатый сутулый гном давно годился лишь на то, чтобы доливать свежую воду в бочки, расставленные вдоль полок на случай пожара.

   Пришлось искать самому. Хольми зарывался все глубже и глубже в старинные свитки, он уходил в прошлое, как крот уходит в землю, и когда вынырнул на белый свет, в глазах его было ошеломление.

   – Хоп! Хей! Лала! Лей! – слова сурового гномьего гимна разносятся под сводами пещеры. – Где вопрос и где ответ! Хоп-хей-лала-лей! Что ни говори!

   Кузнечные молоты тяжело грохают об наковальни: хоп! хей! лала! лей!

   – То ли верить, то ли нет!

   Рудокопы ударяют кирками о мерзлую землю. Песня мрачна, как сама жизнь в подземельях, где тебя согревает лишь драконий огонь и вера в лучшее.

   – Но бог тебя хранит!

   – Дин-дон! – врезался в песню звон колола. – Дин-дон!

   Работяги оборвали песню и переглянулись. Кто созывает народ на главную площадь?

   Хольми Бракс, широко расставив ноги, стоял на подмостках. В одной руке он держал веревку колокола, в другой свиток, украденный из архива. Вид у него был решительный. Гном понимал: не только его судьба, но и участь целого племени может измениться после сегодняшнего выступления.

   – Собратья! – выкрикнул Хольми звонким от волнения голосом. – Выслушайте меня!

   Недовольный гул постепенно затих.

   – Все вы знаете, что гномы – пьющий народ! Мы встречаем день чаркой и провожаем кружкой.

   – А некоторые и бочкой! – вставил старый Грум, пробравшийся в первый ряд.

   – Но так было не всегда! – Хольми потряс свитком. – Каких-то восемь сотен лет назад мы, гномы, были иными! Мы не употребляли спиртного! Мы смотрели на мир трезвыми глазами!

   В толпе поднялся возмущенный ропот.

   – Это истинная правда! – Хольми повысил голос, перекрикивая несогласных. – Вот здесь, в этой летописи есть упоминание о проклятии, обрушившемся на наш род! Что послужило его причиной, мне не известно. Но с тех самых пор мы пьем, пьем беспробудно! То есть вы пьете. И считаете это нормой жизни.

   – Не проклятие, а благословение! – выкрикнул трактирщик, скрестив руки на груди. Его поддержал одобрительный хор голосов.

   Хольми вспыхнул.

   – Благословение? Посмотрите на себя! Наши дети рождаются низкорослыми! Гномы мельчают с каждым поколением! Доктор, расскажите им про пьяное зачатие!

   Но лекарь, который сам же и проговорился Хольми, прикусил язык.

   – Тогда я сам расскажу! – пообещал распалившийся гном. – Наше племя неуклонно вырождается! Почему, вы думаете, наши женщины носят бороды? Откуда у наших девушек щетина на щеках? Разве так должны мы выглядеть? Да, средний гном не самого высокого роста, но когда-то мы доставали людям до плеча! А что теперь?

   В толпе начали переглядываться.

   – А наши перекошенные туловища! Наши испитые лица с этими огромными красными носами, с заплывшими глазками! А ведь нас считали красивым народом!

   Кто-то в толпе задумчиво потрогал свой нос.

   – Мы пьем до работы, на работе и после работы! – ковал железо Хольми, пока горячо. – Вообразите, каких высот мы бы достигли, если бы нам не мешал одурманенный выпивкой разум! Сколь многого способны добиться гномы, если даже спьяну они творят такое волшебство! – Он обвел рукой своды огромной пещеры. – Отказавшись от выпивки, мы освободили бы время для полезного, доброго, вечного! Наши силы, слившись в единый поток, устремились бы на покорение самых недосягаемых глубин! Самых сказочных вершин! Весь мир распахнулся бы для нашего племени!

   Хольми на мгновение замолчал, сам ослепленный открывшейся ему перспективой.

   – Так давайте же поклянемся, братья, что отныне ни один из нас не примет и капли…

   Скептическое покашливание заставило его осечься.

   – Эхе-хех! – сказал старый Грум. Голос его, не такой звучный, как у Хольми, на удивление легко разнесся по всей площади. – Молодой ты, паря. Ничего ты не понимаешь в этой жизни.

   – Чего это я не понимаю? – запальчиво поинтересовался оратор.

   – Скажи ему, Грум! – выкрикнули сзади.

   – Да!

   – Объясни балбесу!

   Не успел Хольми опомниться, как старика мягко вытолкнули вперед. Грум огладил бороду и взглянул на юношу проницательно и грустно.

   – Ты, значит, хочешь, чтобы мы все стали такими, как ты. Непьющими.

   – Хочу! – как с обрыва ухнул в ледяную воду молодой гном. – И это правильно! Так и должно быть!

   – А о нас ты подумал? – огорошил его Грум.

   Хольми недоумевающе взглянул на старика. То есть как? Он же все так хорошо объяснил…

   – Наш народ испокон веков ютится в горах и скалах, – размеренно проговорил Грум. – Эльфам достались дивные леса. Люди присвоили себе просторные равнины. И только мы забрались в сырую мерзлую землю. Жизнь наша, по правде говоря, самая что ни на есть поганая.

   Хольми хотел перебить старика, но ему не позволили. «Тихо! Тихо! Пусть говорит!» – раздалось вокруг.

   – Поганая! – веско повторил Грум. – Вокруг холодно. Уродливо! Мокро. Темно. Кроты, червяки да медведки – вот наши домашние питомцы. Мхи да лишайники – вот наши сады. Воздух вокруг нас спертый, а кое-где и ядовитый. Что такое теплые реки, мы знаем лишь по сказкам эльфов. Детишки наши растут в грязи и играют дохлыми землеройками. И как же целому народу мириться с эдакой паршивой действительностью?

   Он сделал паузу, будто обдумывал ответ. И вдруг лицо его просветлело.

   – Да пить же! – радостно выкрикнул старик, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

   – ДА!

   Оглушительный торжествующий рев толпы едва не снес Хольми с подмостков.

   – Выпьем – и жизнь станет сносной! Хряпнем – и расцветится она сиянием самоцветным! Опрокинем чарочку – и радость войдет в наши сердца!

   – Правильно, Грум!

   – Верно!

   – Так и есть!

   – Ты призываешь нас взглянуть на эти своды! – Грум следом за Хольми обвел рукой потолок. – И я соглашусь: взгляни! Взгляни и задумайся: могли бы мы построить такое чудо, не будь архитектор со зверского бодуна, а строители бухие? Кто на трезвую голову мог бы решиться отгрохать эдакое сооружение? А главное – зачем? Здесь же потолки в две тысячи раз выше каждого из нас! Мы же не в силах полноценно обогреть такое пространство! Зато красота! Вдохновение! Размах!

   Словно соглашаясь с Грумом, на потолке замерцала россыпь драгоценных камней.

   – А наша воинственность! Разве мы победили бы врагов, не приняв заранее по стакану корнедури? Вот откуда слухи о нашей свирепости! Вот чему обязаны мы спокойной жизнью!

   Хольми пытался что-то возразить, но его никто не слушал.

   – Как наши чертежники работают? Накатят – и куда до них эльфам! Как костоправы режут? Глотнут слюдянки – и давай кромсать больных, как трезвым и не снилось! Как рудокопы лезут в шахты? Примут по маленькой – и храбрости в них хоть отбавляй!

   – Но все могло бы быть иначе! – жалобно пискнул Хольми.

   – Выпьешь – и рука твердеет! – возвысил голос Грум. – В голове проясняется! Бабы вокруг ходят красивые!

   – Красивые! – подтвердили бабы.

   – Дети умные!

   – Ы-ы-ы! – проорали дети.

   – И жизнь наша становится прекрасна и удивительна!

   – Хоп-хей! – проревела толпа. – Лала-лей! Что ни говори!

   «Говори! говори! говори!» – отозвалось громовое эхо.

   И осознал Хольми, что все напрасно.

   Медленно брел он полузаброшенным тоннелем. Где-то там в конце пути дряхлый архивариус наполнял бочки дождевой водой. Зачем? Пускай горит весь архив – кому до этого дело! Гномы порвали со своим прошлым. Они больше не желают быть такими, какими создала их природа.

   «У меня не вышло изменить себя, – думал Хольми, сжимая свиток. – Я не смог переделать свой мир. Что же остается? Уйти? Но гному в одиночестве не выжить. Остаться? И быть посмешищем для чужих, болью для близких?»

   Он вошел под своды архива и поежился от ледяных капель, упавших ему за воротник. Как серо вокруг, мрачно и бесприютно! Прав старый Грум, прав. Не они вырожденцы, а он. Лишь ему недоступно счастье опьянения, объединяющее всех гномов, порождающее дивный призрачный мир вокруг них. И кто сказал, что он иллюзорен, если видят его все, кроме Хольми!

   – Я принес свиток, – голосом, лишенным всякого выражения, сообщил он архивариусу. – Я его украл. А теперь хочу вернуть.

   Старичок подслеповато глянул на него с тем же бесстрастным выражением лица, с которым встретил гнома в первый раз. Не возмутился, не обрадовался возвращению утраченной реликвии.

   – Третий шкаф, сектор Гры, – проскрипел архивариус.

   «Не третий, а пятый, – поправил про себя Хольми. – И не Гры, а Зюм». Прежде он рассердился бы на старика, путающего место, где хранилось бесценное сокровище. Но теперь у него не осталось сил на чувства. Хольми ощущал себя безжизненным, как обломок скалы.

   Пытаясь уложить свиток на полку, гном неловко повернулся и уронил несколько соседних пергаментов. Они были до того древними, что два из них рассыпались в прах, едва коснулись каменных плит пола. Ахнув, гном присел на корточки и горестно застонал.

   Пыль тотчас исчезла, ее разнес сквозняк. А вот с третьей рукописью дело было не совсем пропащее. С величайшей осторожностью, стараясь даже не дышать, Хольми поднял затвердевшие и хрупкие, как слюда, обрывки пергамента и положил на нижнюю полку.

   Неожиданно его внимание привлек рисунок на уцелевшем пергаменте: хижина, напоминающая потрепанную шляпу великана. Хольми придвинул фонарь, растерянно приложил к хижине недостающий фрагмент, затем третий… Прочел, с трудом разбирая каждую букву, подпись к рисунку, и позеленел как сталактит.

   – Выходи, скотина!

   Тишина в ответ. Только дубы шелестят на краю поляны.

   – Выходи, подлец! – проорал гном. – Посмотри мне в глаза!

   Некоторое время из хижины волшебника никто не показывался. Но внезапно дверь распахнулась, и Радуцеус, щурясь от лучей заходящего солнца, выбрался наружу, подметая дырявой мантией доски крыльца.

   – Ты кто таков? – устало осведомился он.

   – Хольми! Хольми Бракс! На которого ты по пьяни наслал заклятие переносимости!

   Волшебник склонил голову на один бок, потом на другой, озадаченно потер переносицу и наконец щелкнул пальцами:

   – Бракс! Он самый!

   Лицо Радуцеуса, и без того мрачное, теперь приобрело самое неприязненное выражение.

   Но Хольми разбирала такая ярость, что даже плюнь Радуцеус в него огнем, он бы не отступил.

   – Припомнил, значит… – процедил он. – А пра-пра-пра-прадеда моего тоже припомнил? Потсли Бракса?

   Услышав имя Потсли, волшебник попытался отступить, но самым нечародейским образом запнулся о ступеньку и сел с размаху на крыльцо. Хольми двинулся к нему, обуянный гневом.

   – Потсли Бракс! – чеканил он звенящим от бешенства голосом. – Который чем-то тебе сильно насолил! Потсли Бракс, на которого ты наложил редчайшее, небывалое проклятие! Что он совершил? Помял твой укроп? Продырявил твою мантию?

   – Пристрелил мою кошку, – бесцветным голосом произнес маг.

   Хольми на миг остановился. Кошка волшебника – существо неприкосновенное, это каждый знает.

   – Твой пра-пра был дурак и поганец. – Радуцеус устало потер лоб. – Стрелял из своего лука по всему, что движется. И однажды попал в Марту.

   – И за это ты проклял его род, – свистящим шепотом проговорил Хольми.

   – Не весь! Только придурка Потсли. Кто же знал…

   Волшебник закрыл лицо руками.

   – Кто же знал, что ты все перепутаешь! – безжалостно закончил гном.

   В кустах за его спиной ахнула пичужка и тут же смолкла. Радуцеус нашел в себе силы криво усмехнуться:

   – Почему же все? Не все. Заклятие алкоголизма мне вполне удалось.

   – О, да! – Гнома переполнял сарказм. – Восемьсот лет работает как часы!

   – Восемьсот тридцать пять, – поправил волшебник.

   – А Потсли?!

   – До конца жизни даже стоять рядом со спиртным не мог! – Радуцеус истерически рассмеялся. – И потомки его время от времени… тоже… вот как ты…

   Он вытер выступившие от смеха слезы.

   – Так это ты проклял весь наш гномий род! – ледяным голосом сказал Хольми, глядя на ссутулившегося мага сверху вниз. – Из-за тебя наши дети рождаются кривобокими и усатыми! Из-за тебя мужья беспробудно пьют, а жены варят мховку! По твоей милости мы обрели славу бешеных идиотов, чуть что хватающихся за меч!

   – Думаешь, я не казнил себя за эту дикую ошибку? – вскинулся волшебник. – Я пытался изменить… когда-то… Вышло еще ужасней! Я обрек себя на недеяние, я каждый день расплачиваюсь муками совести за тот давний грех!

   – Что мне твои муки! – вскричал выведенный из себя Хольми. – Сделай что-нибудь со мной!

   – Не могу!

   – Попытайся!

   – А вдруг будет хуже!

   От издевательского хохота гнома пташка в ужасе свалилась с куста.

   – Куда уж хуже! Мой народ спивается! Я – изгой! И дети мои, если они родятся, примут на себя твое вывернутое наизнанку проклятие!

   – Я не смею… – бормотал Радуцеус. – Я боюсь…

   – Возьми себя в руки, ты, магический импотент! – рявкнул на него Хольми. – Ты восемь сотен лет сидишь тут, упиваясь жалостью к себе! Пожалей хотя бы меня!

   Волшебник вскинул голову. В глазах его мелькнуло нечто, очень похожее на гнев.

   – Жалостью? Скажи лучше, презрением!

   – Чего стоят все твои чувства, когда ты бездействуешь!

   Между ладоней Радуцеуса вспыхнул и запульсировал желтый искрящийся шарик.

   – Ты даже не пробовал ни разу ничего изменить! – орал Хольми, совершенно утративший чувство реальности. – Мучитель! Изверг! Садист!

   Разозленный маг вскочил, и гнома вздернула за шкирку в воздух невидимая рука. Болтая ногами и извиваясь как червяк, Хольми продолжал выкрикивать ругательства.

   Багровая туча стремительно начала сгущаться над хижиной. Пронизанная всполохами беззвучных молний, она все темнела, пока не вобрала в себя всю черноту окрестных скал. Радуцеус, выпрямившийся и выросший вдвое, ткал в воздухе золотую сеть, вытягивая нити из парящего шарика. По дубам пробежал ветер, и старый лес содрогнулся.

   Где-то глубоко в горах раздался страшный глухой треск.

   – Давай! – орал Хольми, опьяневший от собственного бесстрашия. – Преврати меня в муравьиную ногу! На это, надеюсь, тебя хватит?

   Лицо Радуцеуса неожиданно оказалось прямо перед его глазами. И оно так сильно отличалось от прежней серой помятой физиономии, что гном осекся.

   Скулы мага заострились, в глазах сверкали отблески молний.

   Ни слова не говоря, Радуцеус набросил на Хольми невесомую сеть. Губы его разомкнулись, и заклинания полились неостановимым потоком, одно за другим.

   Дубы затрещали и всплеснули ветвями. Буря гнула их к земле. С дальнего холма понесся вниз грохочущий вал лавины, снося все на своем пути.

   Хольми швыряло в воздушной сети то вверх, то вниз, и вскоре он уже перестал понимать, где земля, а где небо. Все смешалось: и черно-алая туча, и секущие его листья, и камни, танцующие дикий танец в тугом воздухе, и дрожащая хижина, и сам огромный Радуцеус, заслоняющий собой и тучу, и листья, и хижину. Вокруг рвались молнии, заклятия сшибались друг с другом, золотая сеть стягивала Хольми все сильнее, и наконец гном потерял сознание. Он успел лишь увидеть напоследок, как проваливается земля, втягивая дальний холм, и на его месте поднимается гигантский столб пыли, закручиваясь в бешеный смерч.

   Муха.

   Муха на потолке.

   Пи-ить! Как же хочется пить!

   На подгибающихся от слабости ногах гном добрался до стола и приник к наполненной чаше. Он жадно глотал горькое и противное на вкус пойло, не понимая, что пьет, не зная, сколько провалялся без чувств в хижине волшебника, и очнулся лишь тогда, когда в горло ему упали последние капли.

   Хольми облизнул губы и огляделся. Первая мучительная жажда утихла, но пить все равно хотелось. На полке он увидел выставленные в ряд баклажки и с глухим рычанием бросился к ним.

   Час спустя дверь распахнулась, и наружу вывалился Хольми Бракс. Но в каком виде!

   Глаза гнома приобрели выражение веселое и бессмысленное. Он покачивался, с губ его срывались нелепые шуточки, перемежавшиеся смешками.

   Хольми Бракс был вдребезги пьян.

   Пьян – и счастлив. Ликуя, брел он по поляне в сторону родной горы, посылая воздушные поцелуи эфиру. Свободен! Свободен! Проклятие снято навсегда! Видать, под воздействием его пламенных речей волшебник открыл в себе новую силу. Да здравствует Радуцеус!

   – Хоп! Хей! Лала! Лей! – орал гном, вступая под своды горы. – Что ни говори!

   О, как обрадуется мать! Как напьются они с отцом в честь его преображения! И будут хрюкать, носясь по лабиринтам и сшибая сталагмиты!

   – То ли веришь, то ли нет! Но бог тебя хранит!

   Хранит, хранит гномий бог Хольми Бракса!

   – Ура! – заорал гном, вбегая в зал Мактуша Увечного. – Хоп-хей-лала…

   Победная песнь оборвалась на полуслове.

   Не веря своим глазам, Хольми уставился на гномов и изваяние, которое они устанавливали посреди огромной залы. Черты скульптуры показались ему знакомыми. Осознав, что он видит, Хольми подался вперед, зажмурился, дернул себя за бороду и даже топнул ногой, пытаясь проснуться. Но когда поднял веки, действительность нисколько не изменилась. Вырезанный из мрамора, на него смотрел его собственный лик.

   – Вира, вира помалу! – угрюмо скомандовал старый гном. Остальные молча подчинились.

   – Что это? – прошептал оторопевший Хольми. – Зачем это?

   К нему, тяжело ступая, подошел Грум. Обычно веселое его лицо было сурово.

   – Памятник тебе ставим, – уронил он. – В натуральную, значит, величину. Четыре дня тебя не было видно. Думали, помер.

   Хольми снова протер глаза и похлопал себя по ушам, надеясь избавиться от морока. Если это не сон, то чье-то злое волшебство! Но ни Грум, ни насупившаяся толпа, ни изваяние не исчезли.

   Гном осознал, что именно кажется ему самым странным в происходящем.

   Из пещер не доносилось песен. Не вопили кузнецы, не распевали рудокопы. Даже дети и те вели себя тихо.

   – П-п-почему п-п-памятник?

   – Так ты у нас того! Спаситель!

   Хольми покачнулся.

   – Объясни! – взмолился он. – Что происходит?

   Грум пожал плечами:

   – Это все Радуцеус, честь ему и хвала.

   – Честь и хвала! – нестройно отозвались гномы, затаскивая изваяние на постамент.

   – Третьего дня явился к нам счастливый и сообщил, что сумел исправить ошибку прошлого. Отныне и навсегда у каждого из гномьего племени непереносимость выпивки. Ни тебе мховки, ни козьеножки, ни асбестовки. – В голосе гнома зазвучала тоска. – Свободны мы отныне от проклятого зелья! Все наши силы можем бросить на созидательный труд во славу рода.

   – Ура! Да здравствует! – вяло откликнулись гномы.

   Хольми закрыл глаза и снова открыл, пытаясь осмыслить новости.

   «Исправить ошибку прошлого…»

   Ему вспомнился колдующий Радуцеус, которого он довел своими обвинениями до белого каления. Выходит, колдун все-таки смог наложить на них заклятие! Не зря сверкали молнии и взрывались золотые шары!

   Но, постойте! Выходит, что…

   Хольми сглотнул.

   – Никто не может больше пить? – шепотом спросил он.

   – Ни одна сволочь, – кивнул Грум. – Кто ни попытается, сразу бряк – и в обморок. Ну прямо как ты.

   У Хольми подкосились ноги, и он бухнулся на дорожку. Грум подумал и присел рядом с ним на камень.

   – Сперва еще экспериментировали, – задумчиво поделился он. – То с гранегоном пробовали, то с бзденькой, то смешивали… А потом смирились. Качественно потрудился волшебник! Трактирщик, как понял, что все напрасно, думал повеситься, но переквалифицировался в гробовщики.

   – В гробовщики… – эхом отозвался Хольми. – А Радуцеус?

   – Ушел. Я, говорит, теперь могу с чистой совестью оставить вас, дети мои. Благодарите, говорит, не меня, а Хольми Бракса, который пробудил во мне дремлющую силу. Вот он, ваш герой! То есть наш. Нашего непьющего племени!

   Грум похлопал гнома по плечу.

   – А я? – икнул бедняга. – Как же я?

   Старик окинул его взглядом, смысла которого юный Бракс не смог истолковать.

   – А тебе волшебник решил возместить годы вынужденной трезвости. Так что ты у нас теперь единственный на весь народ пьяница и выпивоха! Поздравляю!

   – Ура! – глухо поддержали гномы. Кто-то утер слезу.

   – Налить герою! – крикнул кто-то.

   – Н-нет!

   Хольми попятился, но одни крепкие руки подхватили его, другие уже передавали бутыль слюдянки, и вскоре перед ним оказалась полная кружка.

   – Я не хочу! – жалобно пискнул юный гном.

   – Пей! – рявкнул Грум. – Пей за всех гномов! От нашего имени! Пей, как выпил бы каждый из нас! Пей, твою гномью мать, Хольми Бракс, да войдет твое имя навеки в историю и будет высечено на каждом монументе!

   – Пей! – простонали гномы.

   Хольми приложился к ледяной кружке, лишь бы не видеть их взглядов, и осушил ее в несколько глотков. Слюдянка яростно заискрилась в горле, ударила в голову непривычного к хмелю гнома, как кузнечный молот по наковальне. Он вытер губы рукавом, рыгнул, обвел сородичей помутневшим взглядом и внезапно широко ухмыльнулся.

   Кто-то из гномов, не выдержав, скрипнул зубами. «Смеется над нами наш герой», – пробормотал кто-то. «Может себе позволить!» – отозвались тихонько.

   – Весело тебе, Хольми? – горько вопросил Грум.

   Хольми икнул, и улыбка его стала еще шире.

   – И чему же ты радуешься? – выкрикнул кто-то.

   – Представил… – хихикнул Бракс, – …представил, сколько мне теперь достанется слюдянки! – Он поднялся на ноги и широко развел руки. – Мховки!

   Гномы не смогли сдержать дружного стона. Запасы выпивки в их пещерах были неисчислимы. И кому же отныне пригодятся они? Самому негодному из их рода!

   – Гранегона! – Хольми пошел прочь, приплясывая. – Корнедури! Грога! Эля! Слюдянки!

   – А, будь ты проклят! – выразил общее мнение старый Грум и облизнул пересохшие губы.

   Но Хольми удалялся прочь, хохоча и подпрыгивая, и коллективное гномье проклятие не могло испортить ему настроения.

   – Козьеножки! Базальтника! – выкрикивал он.

   – Чтоб тебя разорвало! – рыдали гномы, не в силах больше сдерживаться. Мир, навсегда утерянный ими, целиком и полностью достался бывшему трезвеннику и неудачнику Браксу.

   – Ракушайки! Хмеляги! – распевал во все горло Хольми.

   – Чтоб тебе шею сломать! – бессильно желали ему вслед.

   – Дерюжника! – напомнил герой.

   – А-а-а-а-а! – выдохнула толпа в едином порыве. – Чтоб тебя камнем зашибло, подлюга!

   И тут случилось чудо. Висевший на потолке двухсотлетний сталактит внезапно обломился и полетел вниз. Гномы ахнули, не веря своим глазам. Неужели проклятие сработало?

   Но не успел старый Грум сделать и шага, как из-под обломков выбралась, покачиваясь, знакомая фигура, и издалека до толпы донеслось торжествующее:

   – И сладкой бзде-е-е-еньки!

   Щенок повернул к нему умную морду и тявкнул.

   «Вырастет в огромную зверюгу», – подумала я.

   В следующую секунду в моей голове возник персонаж, который стоял на другой планете, в лесу, какого нет на Земле, и со страхом смотрел на маленьких пушистых, смертельно опасных существ.

   – Чани! – ласково сказал Сандор. – Чани, чани!

   Ни гнева, ни радости не отразилось в круглых глазах троих, замерших на той стороне болотца. Сколько Сандор ни вглядывался, он не мог уловить даже намека на чувства. Иногда ему казалось, что все чани – клоны одного-единственного существа.

   Однако Нильс Эренборген утверждал, что чани реагируют на ритуальное обращение по-разному. «В подавляющем большинстве случаев вы столкнетесь с ярко выраженной эмоцией дружелюбия», – вспомнил Сандор инструкцию.

   Ярко выраженная эмоция дружелюбия! Ха!

   Эренборген считался лучшим из ныне живущих экспертов по местным жителям. Собственно говоря, и единственным.

   – Чани! – повторил Сандор без особой надежды.

   Трое аборигенов по-прежнему стояли неподвижно и смотрели на него. Толстые, низкорослые, пушистые. Удивительный оттенок шерсти: нежнейший голубой цвет с редкими вкраплениями белых прядей, словно облака перемешали с небом. По мордочке размазаны три розовых пятна: два на щеках, одно на подбородке. Из-за этого чани с их круглыми личиками всегда выглядели милыми детьми, неудачно пытавшимися нарумяниться.

   Если верить Эренборгену, эти трое должны в ответ на приветствие вздыбить шерсть на подбородке.

   «Ну темнейте же, темнейте!» – призывал мысленно Сандор. Волоски на пятнах окрашены так, что при малейшем шевелении меняют цвет. Чем краснее щеки и подбородок, тем благожелательнее настроен абориген.

   Один из троицы шагнул вперед. Правая лапа провалилась в прибрежный синий ил, но чани, казалось, этого даже не заметил. Он смотрел прямо на человека, и внезапно Сандора охватило очень неприятное чувство.

   «Черт! Неужели началось? Вот так нелепо?..»

   Сердце ухнуло и жалобно стукнулось о ребра.

   Несколько секунд он ожидал, что розовые пятна вот-вот исчезнут, словно растворяясь, и мордочки всех троих станут однотонно голубыми.

   Нильс Эренборген писал об этом сухо и вскользь. Добавляя, что сам он ничего подобного никогда не наблюдал.

   Зато наблюдали те, прежние. Кажется, это было последнее, что они успели увидеть перед смертью.

   Но чани, словно повинуясь неслышному сигналу, одновременно развернулись и бесшумно скрылись среди деревьев.

   За спиной Сандора чавкнул белый мох.

   – Опять ты с этими ублюдками валандаешься? – хмуро спросили сзади.

   Сандор украдкой провел ладонью по лбу, стирая холодный пот.

   – Чего тебе неймется, доктор? – Джексон подошел, встал рядом, широко расставив ноги, словно утверждая свое право находиться здесь, в самом сердце болот планеты Чон-Дала.

   «Жить хочется, мать твою!» – чуть не выпалил Сандор.

   Но сдержался.

   Джексон был никакой не Джексон, так же как и у Сандора официальное имя звучало совершенно иначе. И только планета всегда называлась именно так: Чон-Дала, мать болот.

   Вернее, болота. Ибо оно здесь было только одно.

   – Медвежутики, – сплюнул Джексон. Из-под его тяжелых армейских ботинок сочились едва заметные белые змейки дыма. – Перестрелять бы их всех!

   – Уже пытались, – напомнил врач.

   – Не. Всерьез – не пытались.

   Джексон взглянул на него слезящимися глазами. «А ведь он только и ждет, когда они снова нападут», – понял Сандор.

   – Все равно подыхать, – с каким-то мрачным удовлетворением подтвердил Джексон. – Чего язык проглотил, доктор?

   Сандор молчал, потому что ему нечего было возразить.

   Да. Им все равно подыхать.

   – Пошли на базу, – сказал он наконец. – Жрать хочется.

   Девять психов, как называл про себя Сандор их великосветское общество, собирались вместе за трапезой крайне редко. Кто-то, как биолог Орешкин, предпочитал есть в одиночестве, заперев дверь каюты. Глядя на толстощекого Орешкина, Сандор иногда представлял, что тот делает запасы в укромных углах, и когда на их место придет следующая экспедиция, она обнаружит схроны и тайники с давно заплесневевшими сухарями. Другие питались неведомо чем, как Поль Ренье, полупрозрачный от худобы француз (так он сам себя называл. Сандор ни разу не слышал, чтобы Поль говорил по-французски). Третьи, вроде Джексона и его напарника Малипу – толстоносого негра в багровых татуировках Либии, – принципиально не использовали столовые приборы. Смотреть, не утрачивая аппетита, как Джексон и Малипу прихлебывают суп из ладоней и облизывают грязные пальцы, мог не каждый. Пожалуй, только капитан выносил этих двоих за общим столом. Прочие сбегали, едва завидев переваливающегося негра и его бледнокожего приятеля.

   Но сегодняшний день стал исключением. Все они собрались за круглым столом: солдаты, техники, капитан, радист, биолог и он сам – врач пассажирского флота, занесенный на окраину империи волей глумливого рока.

   Рока? Кого он обманывает! Сандор горько усмехнулся и под пристальным взглядом Орешкина долил себе еще полбокала либийского чистого – единственного доступного им здесь пойла.

   – Вчера стадо видел, – нарушил молчание Поль Ренье.

   – Где? – оживился биолог.

   – На западной стороне. Голов триста, не меньше. Потоптались и ушли.

   – Я бы тоже отсюда свалил, – проворчал Малипу. – Согласен даже в стадо.

   – Сошел бы за своего! – гыгыкнул Джексон, и негр сделал вид, что собирается двинуть ему в ухо.

   Сандор подавил усмешку. У тех, кого они называли местными коровами (гораздо больше походившими на гигантскую разновидность тритона), шкуры были исчерчены красными линиями. На континенте росли кустарники с колючками такой длины, что они продирали даже каменные шкуры «коров». Биолог как-то объяснял Сандору, зачем в ходе эволюции возникли подобные растения, но врач позабыл.

   Почему-то в первую очередь забывается то, что нужно помнить. Утешаешь себя тем, что это мелочь, не стоящая внимания, но из таких мелочей в итоге складывается самое важное.

   Когда-то от выпивки прояснялось в голове. Мозг ощущался цельным кристаллом, вложенным в череп, и в этом кристалле сверкали яркие как молнии мысли. Озарения! Идеи! Много лет назад они действительно были стоящими, но чем больше он пил, тем большее разочарование приносило пробуждение. Гениальные мысли при трезвом взгляде рассыпались в бездарную труху. И Сандор нашел выход: перестал использовать трезвый взгляд.

   Некоторое время все шло прекрасно. Он даже развил теорию, согласно которой самым продуктивным состоянием человеческого организма является непрекращающееся легкое опьянение (поддерживать качественным коньяком, но ни в коем случае не суррогатами, допускается виски и лунный эль).

   А потом пассажирка с Пентакса умерла. И младенец умер тоже. Он так и не задышал, несмотря на все усилия вмиг протрезвевшего врача.

   Расследование было коротким. Суд принял к сведению, что роженица во время беременности употребляла «шлак». Ни один хирург космофлота не в силах был бы ей помочь. Женщина, которую Сандор впервые увидел на операционном столе, уверенно шла к смерти сама и вела за собой своего нерожденного ребенка.

   Но регистраторы показали, что он не был трезв. И его вышвырнули из гражданского флота пинком под зад. Пинок оказался такой мощный, что Сандор долетел до Чон-Далы и с размаху приземлился здесь – похоже, уже навсегда.

   – …если пытались наладить обмен, то почему…

   – …дело в проклятых вулканах…

   Сандор жевал синтетическое мясо и выхватывал из общего разговора отдельные реплики. Все это они обсуждали неоднократно. И без малейшего толку.

   Маленькая планета была форпостом империи, ее сторожевой вышкой, вынесенной черт знает на какое расстояние от основной границы, крайним пунктом слежения, где они окопались с биноклем: девять неудачников, сброд со всех окраин человечества, широко расползшегося по галактике. Кто-то наверху решил, что спутник для постоянного наблюдения за соседней Юноной, где давно строила флот недружественная людям раса ошей, обойдется слишком дорого. К тому же высок риск метеоритных дождей. То ли дело тихая Чон-Дала!

   Так на тихой Чон-Дале появилась станция.

   – …а Эренборген утверждает…

   – …вовремя успел свалить – вот и вся его заслуга…

   Чани на планете обнаружили не сразу. А когда это случилось, строительство уже шло во всю прыть. Сворачивать проект сочли нецелесообразным. «Человечество договаривалось с самыми разными расами! – объявили энтузиасты (их энтузиазм хорошо оплачивался армией). – Договорится и с этой!»

   Поначалу не возникло никаких проблем. Контакт оказался настолько легким, что ушлые производители мигом наладили выпуск фигурок чани. Маленькие, с пушистой голубой шерстью, круглоголовые – что еще надо детям! «Подари своему ребенку милашку чани!»

   Первая экспедиция насчитывала всего пять человек. Специалисты по внеземным цивилизациям настаивали на том, чтобы группа базового контакта была небольшой. Аборигены не должны чувствовать угрозы.

   Пятеро опытных ученых аккуратно изучали нюансы языка чани и особенности социокультурной организации их общества. Сложностей не ожидалось: чани жили единым племенем, язык имели простой, обряды незамысловатые. «Мы имеем дело с аналогом человеческого родоплеменного строя», – заключили ученые. Чани были признаны миролюбивым народом. В скобках следовало читать: примитивная местная жизнь не помешает функционированию нашей станции.

   И на этом все успокоились.

   Год и два месяца спустя чани убили обитателей станции. Всех пятерых исследователей и примкнувших к ним к тому времени троих военных. Что именно вызвало гнев местных жителей, выяснить так и не удалось. Дневниковые записи и показания регистраторов свидетельствовали, что все шло как обычно. Месть? Но аборигенам не за что было мстить. Ритуальное убийство? У чани не существовало ничего подобного.

   Однако восемь человек были перерезаны на болотах как свиньи!

   Чани в ответ на осторожные вопросы выдали эмоцию непонимания. Люди с холма ушли к небесному Э-э? Все уходят к небесному Э-э. Он ждет каждого в свой срок под деревьями с цветущими звездами.

   В заключении комиссии говорилось обтекаемо: «Имел место скрытый конфликт, приведший к трагическим жертвам».

   А что еще им было писать в отчете, подумал Сандор. «Мы понятия не имеем, что случилось, но не смеем признаться, чтобы не навредить проекту»?

   Через месяц на планету высадилась вторая группа.

   На этот раз люди пошли другим путем. «Мы изучали чани, но мы не помогали им в их нуждах! – провозгласили организаторы. – Пускай обитатели планеты убедятся, что человечество не несет им ничего, кроме пользы! Лекарства! Инструменты! Еда, в конце концов! Да грядет изобилие!»

   Слабых голосов настоящих ученых никто не слушал. На чани обрушились дары людей.

   На этот раз колонистов было больше трех десятков. Половина – охрана. Половина – контактная группа.

   Чани удивились и обрадовались подаркам. Кто-то догадался предложить им средства из арсенала ветеринарных клиник, и это оказалось удачной идеей. «Голубые медвежата» чистили шерсть, наносили масло для блеска и спрей против колтунов… Организаторы ликовали.

   Четыре месяца спустя расчесанные и блестящие от масла чани проникли на станцию, вырезав сонную охрану, и прикончили всех спящих колонистов.

   Это был страшный удар. По всем правилам, Чон-Далу ждал столетний карантин с полным запретом на высадку.

   Но рядом с Юноной не было других планет. А воинственных ошей следовало держать под неусыпным контролем.

   «Это плевок в лицо всему человечеству! Неблагодарность в ответ на добро!»

   Поднялся дикий вой. Здравые голоса могли надрываться до хрипоты, требуя оставить чани в покое и не рисковать человеческими жизнями, но глава военного космофлота лично произнес перед журналистами торжественную речь, и это перевесило все остальное. Краткое ее содержание сводилось к тезису «нас должны уважать».

   За почти сорокалетнюю жизнь Сандор твердо усвоил: если речь зашла об уважении – будут бить.

   От полного истребления обитателей Чон-Далы спасли голоса правозащитников. Одна организация защиты инопланетных меньшинств за другой подавали ноту протеста, требуя признать людей агрессорами и провокаторами. Чани описывались в этих нотах как безобидные милые зверьки вроде детенышей тюленят. «Ждите на черных рынках появления голубых шуб! – блажили защитники. – Гурманы желают наслаждаться мясом чани!»

   Мясо чани было ядовито, но это никого не волновало. Две силы, прибегавшие к равно абсурдным аргументам, сошлись в битве.

   В те дни Сандор слышал о том, что чани пьют человеческую кровь, и о том, что люди устраивают на бедных голубых медвежат охоту; о том, что в левой височной доле чани хранится камень, дарующий долголетие, и о том, что чани есть порождение хищной расы, оставившей наследников для завоевания галактики… Казалось, обе стороны изощряются в масштабах идиотских выдумок.

   И вскоре на станции появились военные.

   «Не захотели мира – готовьтесь узнать нас с плохой стороны» – был негласный лозунг третьей группы. Дюжина солдат, осторожных, опытных, закаленных в боях с разнообразной нечистью с других планет вроде Вавилона и Ша-девять, готовые к нападению, не желающие знать о чани ничего, кроме того, что они убивают людей. Командир имел строжайшее предписание: аборигенов не трогать, первыми не нападать, но в ответ на силу применять силу.

   «Покажем им, кто такие белые люди», – мрачно сострил он, оглядев свою группу, наполовину состоящую из темнокожих.

   С этими дикарями слишком церемонились, фыркали солдаты.

   Они звери, говорили солдаты, им понятен лишь язык грубой силы.

   Чем больше подарков вы им дарите, тем сильнее они презирают вас, утверждали солдаты. Это закон джунглей.

   Запад есть Запад, Восток есть Восток, люди есть люди, чани есть чани. Вы подходите к ним со своими человеческими мерками, вы несете знания, которые им не нужны, вы стремитесь быть добрыми и хорошими. Поймите: быть добрыми и хорошими можно лишь в вашем ограниченном пространстве цивилизованного общества. А с теми, кто взял оружие и начал убивать, нельзя играть в гуманизм. Чем быстрее вы это осознаете, тем меньше будет жертв.

   Нам нужна эта планета, а этот холм, торчащий посреди болота, – единственное место, где мы можем соорудить наблюдательный пост без опасения быть залитыми лавой. Наши интересы стоят выше интересов местных жителей. У них только два пути: они могут или смириться – или убить нас.

   Точнее, попробовать. Хе-хе!

   В таком настроении третья группа начала обживать Чон-Далу.

   Поначалу военные практически не выходили за пределы станции. Передвигались только группами, на выход поодиночке был наложен строжайший запрет. Вооружен был каждый, и каждый был готов свое оружие применить. Солдат не трогали умильные круглые мордочки чани. Им было плевать на их язык и верования. Они хотели только одного: отслужить здесь два года и свалить с душной планеты, сочащейся природным газом, накопившимся за миллионы лет под тухлыми густыми водами местных болот.

   Метан, подумал Сандор, это что-то вроде метана. Но почему белый? Что там за примеси? Снова не помню, а ведь мне рассказывали… Впрочем, это уж точно не имеет значения. Главное, что он не образует с местной атмосферой взрывоопасных смесей – поэтому чани и живут здесь безбоязненно.

   Ареал обитания аборигенов ограничивался единственным болотом на планете, оно же – единственный остров. Остальную площадь занимал огромный континент и моря. На континенте регулярно извергались вулканы, убивая все живое вокруг, в море свирепствовали бури. Планета не была благосклонна к своим детям. И только обширный остров, покрытый кустарником с цепкой, но поверхностной корневой системой (их плодами и листьями питались чани), был удален от катаклизмов.

   – …много необъяснимого, – донеслось до него. Это Орешкин оседлал любимого конька и разливался соловьем под насмешливыми взглядами. – Скажем, белый мох! Вы все его прекрасно знаете. Это антоцеротовый мох, между прочим, но дело не в этом, а в том, что у него есть цветки!

   Орешкин торжествующе поднял палец.

   – Цветки! – повторил он и обвел взглядом озадаченную компанию. Взгляд его стал умоляющим: – Вы что же, не понимаете? Он цветет! А не должен!

   – Ни разу не видел, чтобы в этой трясине что-то цвело, – мрачно сказал техник.

   – Вот именно! А у меня в лаборатории эта штуковина отрастила полноценный бутон. Господи, у него даже корней нет, они спорами размножаются, и вдруг – бутон!

   – Красный? – внезапно заинтересовался Малипу.

   – Белый.

   – А-а-а… И что, распустился?

   – Нет пока. – Биолог помрачнел.

   Джексон пренебрежительно фыркнул.

   – Плевать на мох! Почему здесь коровы не живут?

   – Никто не живет!

   Заговорили сразу все и наперебой.

   Да, это вопрос, подумал Сандор. Болото, как ни крути, наиболее приспособлено для жизни. Слой воды неглубок, утонуть здесь практически нельзя, кроме пары-тройки мест. Вулканы далеко. Чани? Чани не охотятся на животных, они растение– и насекомоядные. А растений полно, прямо по воде плавают островки сочнейшей синей травы, которую так любит местный скот.

   Почему же «коровы», а за ними и прочая фауна предпочитает опасный материк? Даже то стадо, которое видел Поль, ушло, хотя пересечь пролив – плевое дело.

   Первая экспедиция наверняка выдвигала гипотезы. Надо бы завтра наведаться в библиотеку и поискать материалы, подумал Сандор.

   Холодный трезвый голос внутри его головы добавил: «Если успеешь».

   Потому что третья группа была убита за четыре дня до того, как истекли два года их жизни на станции.

   Сандор шел по тропинке. С низких веток свисали белобородые пучки местных растений-паразитов, воздух был насыщен испарениями и местами имел отчетливо мучной привкус. Мягкая земля проседала под ногами. Сандор обернулся: из его глубоких следов поднимались тонкие струйки дыма, отдающего чесноком.

   Газ залегает совсем неглубоко, объясняли ему. Маленькие чани не продавливают эту рыхлую смесь песка, торфа и перегноя. Мы, люди, почти в четыре раза тяжелее. Не надо бояться, Сандор, говорили ему, этот газ не причинит тебе вреда. И болото не причинит, если только не полезешь в самое его сердце, в черную трясину, которая вспучивается и тяжело дышит, словно умирающая старуха. Все будет в порядке, Сандор, говорили ему, если проявить немного осторожности.

   Огромное насекомое с головой, украшенной подобием разветвленных оленьих рогов, опустилось на ветку. Оно начало крутиться вокруг собственной оси, сперва медленно, затем все убыстряясь и в конце концов так стремительно, словно собиралось прорваться сквозь атмосферу планеты и уйти в космос. Сандор ускорил шаг: он не желал быть свидетелем того, как рогатую «юлу» разорвет на части. И еще меньше хотел, чтобы сотни ее личинок осели на его рубашке.

   После того, как чани убили третью группу, все плюнули на бдительность. Это решение казалось парадоксальным, но Сандор понимал причину. Обреченность – вот в чем все дело. Они пытались подружиться с чани, они пытались подкупить чани, они пытались показать чани, кто здесь хозяин, – и чем все закончилось? Смертью. Что ни делай, ты будешь убит скоро или очень скоро. И синий Э-э встретит тебя под деревьями, которые цветут звездами.

   Люди из третьей группы утратили бдительность. Решили, что раз они почти не общаются с чани, то нападения можно не ждать. Их маршрут вне станции пролегал почти исключительно в сторону приборов, установленных на деревьях по окраинам болот.

   Пять человек вышли на последнюю проверку аппаратуры – и обратно не вернулся ни один.

   Семь человек отправились искать пропавших пятерых – и остались там же, где пятеро.

   Никто так и не узнал, сколько жертв было среди чани. Судя по следам крови на ножах и израсходованным патронам, люди защищались ожесточенно. Но это им не помогло.

   Сандор раздвинул ветки и вышел на окраину поселения.

   Племя занималось своими делами. Если бы не тихий утробный гул, можно было бы подумать, что человека вообще никто не заметил. Однако глава поднялся со своего высокого настила из веток (на взгляд Сандора, ужасно неудобного) и спрыгнул вниз.

   Ритуал приветствия был Сандору недоступен: при всем желании, заставить свою щетину на щеках покраснеть он не мог. Поэтому врач присел на корточки, чтобы быть ниже вождя, и вопросительно сказал:

   – Чани?

   – Чани! – утвердительно откликнулся вождь и опустился на землю рядом с ним.

   Приветствие принято. Можно переходить к делу.

   Сандор прокашлялся.

   – Чани были давно, – старательно выговорил он. – Чани начались однажды. Как это случилось?

   – Ты слышал (на самом деле вождь употребил другое слово, одновременно передававшее звук, с которым болото всасывает упавший в него предмет).

   – Я слышал, – согласился Сандор (кажется, хлюп вышел не очень убедительно, но в данном случае это не мешало развитию разговора). – Но я могу – (звук хлюпа) – много-много раз.

   Вождь задумался. Или не задумался, а просто утратил интерес к разговору. Или ему пришла в голову мысль, как можно поинтереснее прикончить незваного гостя. Черт их разберет, этих медведей с их непроницаемыми физиономиями!

   Но щеки розовый оттенок не меняли, и это уже было неплохо.

   – Я скажу. – Чани нарушил тишину тогда, когда Сандор уже решил, что разговора не получится.

   Со всех сторон послышался шорох, словно ветер гнал по земле сухие листья. Сандор, не оборачиваясь, знал, что племя сходится за его спиной, и не уставал изумляться их чуткости. Слух у аборигенов прекрасный, но не настолько, чтобы за пятьсот метров расслышать бормотание вождя.

   «Впрочем, с чего я взял, что он вождь? Они могли посадить на этот насест любого. Хоть ребенка, хоть старика. Хотя нет, ребенка я бы отличил…»

   Маленькие голубые шарики катались в небольшом отдалении от них. Время от времени из шарика высовывалась то лапа, то голова, и сразу пряталась обратно. Словно крупная и очень резвая черепашка обросла пышным голубым мехом.

   – Небесный лист! – проворчал вождь. Он выставил перед собой потрескавшуюся желтую ладонь и собрал пальцы в горсть, показывая, как тот выглядел. – Чани спустились в небесном листе. Э-э сорвал для них небесный лист и плюнул вниз. Так родилось болото.

   Вообще-то вождь говорил не «болото». В дословном переводе его слова означали «звездная вода». Мифы чани утверждали, что великий Э-э облизал звезды, прежде чем харкнуть от души на попавшуюся внизу землю, так что болотам досталась часть их сияния.

   Учитывая, что благополучие племени полностью зависело от болот, Сандор понимал такое поклонение. Вдобавок он подозревал, что чани способны дышать в этой черной, как грибной отвар, воде. Или очень-очень надолго задерживать дыхание. Это объясняло бы, как они ухитрились перебить отряд под номером три.

   – Небесный лист опустился здесь. – Вождь шаркнул лапой по земле: жест уважения, в то же время описывающий большое пространство. – Чани открыли глаза и сказали…

   Вождь разинул пасть, но издал лишь какой-то слабый выдох. Все остальные повторили за ним еле слышный звук.

   Сандор затаил дыхание. Он слышал незамысловатую историю много раз, и все равно в этом месте испытывал необъяснимый трепет.

   – Но сухая земля родила красных червей! – голос вождя понизился до хрипа. Рядом с Сандором приглушенно зарычал маленький чани. – Красные черви поднялись. Они были огромны! Черви стали высасывать детенышей чани. Слиупп, слиупп!

   Подбородок вождя начал угрожающе светлеть.

   – О-о, чани не знали, как защитить своих детей! Они храбро бросались вперед, но черви высасывали и нас!

   – И нас! – подтвердило племя. Сандор заметил, как непринужденно вождь перевел историю в недавнее время и сделал всех присутствующих ее героями.

   – Тогда великий Э-э вырвал клок шерсти и бросил с неба. Звездная вода наполнила его силой. И вырос реи-и!

   – Реи-и! – откликнулось племя.

   Вождь глянул на Сандора, и тот быстро втянул голову в плечи в знак почтения. Реи-и – болотный кустарник. Чани едят его, спят в его ветвях, делают из него подобие силков на местных гигантских насекомых, рожают детенышей в пережеванной каше из его коры и умирают в его сухих листьях.

   – Чани сорвали ветви!

   – Реи-и!

   – Чани обглодали кору!

   – Реи-и!

   – Чани пошли на красных червей!

   – Реи-и!

   – Ветки реи-и стали их когтями, звездная вода стала их глазами, чани кричали так: рха-а!

   – Рха-а! – дружно откликнулось племя, и на этот раз звук был такой силы, что у Сандора по спине пробежали мурашки.

   – Откуда пришел червь? – вождь привстал и теперь возвышался над всеми.

   – Из земли! – отозвалось племя.

   – Откуда пришли чани? – он вскинул лапы.

   – С неба!

   – Что сильнее?

   – Земля! – крикнули чани.

   – А кто победит?

   Рев сотни глоток был ему ответом.

   – ЧАНИ!

   И наступила тишина. Будто ураган страшной силы пронесся по поляне и мгновенно стих.

   Сандор сидел, замерев. Словно ребенок, в сотый раз выпрашивающий одну и ту же историю и готовый слушать ее снова и снова.

   – Так начались чани, – медленно закончил вождь. На его щеки и подбородок возвращался густой розовый цвет.

   – Пусть лист реи-и опустится на твою макушку, – произнес Сандор принятую формулу благодарности.

   Племя снова разбрелось по своим делам, делая вид или же на самом деле забыв про гостя. Вот что поражало врача до глубины души: ни один из местных никогда не проявлял ни малейшей враждебности. Они относились к людям с доброжелательным любопытством, быстро переходившим в равнодушие. Известен был случай, когда два чани вытащили из трясины тонущего человека. Этот же человек был позже убит ими – как и вся первая экспедиция.

   Почему?

   Мы ничего не знаем, думал Сандор. Мы понимаем их язык, мы изучили в общих чертах устройство их тел, нам известно, чем они болеют и как организована иерархия их маленького общества. Но нам неведомо, какие мысли бродят в этих круглых головах. Отчего они истребляют нас? Возможно, великий Э-э время от времени сообщает, что хочет видеть своих детей единственным разумным видом на планете. Но почему с разной периодичностью? Первую группу вытерпели четырнадцать месяцев, вторую – четыре, третью – почти два года.

   От чего это зависит?

   Сандору очень, очень хотелось найти закономерность. В ней был скрыт ответ на вопрос, когда придет его срок. А в том, что он придет, врач не сомневался.

   Он отошел в сторону и сел на небольшую кучу веток. Странное дело: он боялся смерти, что уж скрывать, чертовски боялся. Но при этом совершенно не боялся чани. Более того, они ему нравились. И болото нравилось. Сначала, попав сюда, он ужаснулся, но со временем привык к тому, что ты брошен в кастрюлю теплого супа и варишься тут, вдыхая густые запахи и понемногу пропитываясь ими.

   «За что они нас убивают?»

   Спрашивать бесполезно. Это делали много раз. И с привлечением лучших ксенопсихологов, и с подкупом, и даже пытаясь угрожать. Чани просто не шли на контакт. Делали вид, что не понимают, о чем речь.

   «Примитивное общество. Примитивное существование. Даже миф у чани – и тот один-единственный! Универсальная история о том, как они спустились с небес и отстояли в борьбе свое право жить здесь в мире и покое. Этот мотив явления с небес универсален, он повторяется в разных обществах на многих планетах. У одних звездная лодка, у других небесный лист, который по сути та же лодка… И сражение – непременно сражение с превосходящим силой врагом! Отголоски инициации? Эхо настоящей стычки, имевшей когда-то место? Но с кем сражались чани?»

   Мимо Сандора прокатился шарик, высунул голову и замедлился. Два огромных глаза с любопытством – врач мог бы поклясться, что с любопытством – смотрели на него.

   Он должен был сказать «чани», но вместо этого почему-то сказал совсем другое.

   – Ах ты мой маленький…

   Детеныш подкатился ближе.

   – Я бы спросил, как тебя зовут, но ведь мне все равно не воспроизвести это правильно. Ты знаешь, что про ваши имена даже научная работа написана? «Нюансы пыхтения у чани».

   Детеныш с интересом слушал. Он был так близко, что Сандор мог бы без труда дотянуться до него.

   – Это ты, когда вырастешь, убьешь меня? Заточишь острую ветку реи-и…

   Сандору не захотелось продолжать. Когда он сидел здесь, в компании маленького чани, под небесами цвета брусничной воды, на него снисходило странное умиротворение.

   Может, за этим он и приходил сюда? Другим говорил, что собирает местный фольклор. Объяснение курам на смех. У голубых медвежат один-единственный миф, и они рассказывают его друг другу от рождения до смерти! Им, как и Сандору, никогда не надоедает его слушать.

   Или он приходит, потому что хочет разобраться? Сандор любил свою профессию. Каким-то шестым чувством он умел определять, что неправильно в человеческом организме, и устранять эту неправильность. Сейчас он призвал на помощь все свои навыки диагноста, потому что в организме этой планеты что-то было не в порядке, какой-то гнойник прорывался раз за разом, и гибли люди.

   Он снова и снова приходил в селение, слушал историю вождя, сидел под закатным небом, вдыхал горький запах растертых листьев.

   И по-прежнему ничего не понимал.

   То же шестое чувство подсказывало, что отпущенное ему время стремительно походит к концу. Он подозревал, что кое-кто из членов экспедиции чувствует то же самое. Они были тут небесными белыми людьми и в то же время овцами на заклание.

   – Пойду я, дружок, – сказал он малышу и поднялся. – Даже выпить не хочется, веришь?

   Чани вскинул малиновые ушки. Ужасно хотелось его погладить. «Я тысячу лет никого не трогал, и до меня никто не дотрагивался. Мы на станции избегаем друг друга, как прокаженные. Странная тактика поведения для жителей одного лепрозория».

   Интересно, какой чани на ощупь? Теплый? Конечно, теплый. И наверняка тяжелый. Поднять бы его, прижать к себе…

   Сандор вышел на тропу и нехотя двинулся в сторону холма, где блестел на склоне слепыми стеклами его последний приют.

   Одно время он думал, что лес вокруг напичкан камерами. Наблюдатели, сидящие в безопасности, ждут не дождутся, когда чани расправятся с ними, чтобы потом вдумчиво проанализировать, каким образом люди провоцируют нападение.

   Потом он осознал, что никаких камер нет. Когда их перебьют, сюда пришлют новую группу смертников. Врача-алкаша, отставного капитана с манией преследования, двух убийц в солдатской униформе, биолога-шизофреника и прочих психов и придурков с оружием и без. Ресурс человеческих отбросов воистину бесконечен.

   Высокий бледный человек выскочил из кустов так неожиданно, что Сандор чуть не вскрикнул.

   – Опять к ним ходил?

   Джексон подался ближе к Сандору. От него разило куревом и чистым либийским.

   – Не вздумай врать, доктор! Я тебя насквозь вижу!

   – Я слушал их мифы, – спокойно сказал Сандор. – Что на тебя нашло?

   – Врешь…

   Солдат ощерился.

   – Думаешь, я дурак, да? Ты с ними договариваешься!

   – Пытаюсь, – рассеянно сказал Сандор. – В конце концов, они похожи на нас.

   Джексон расхохотался так, что он вздрогнул. Кажется, прежде солдат никогда не смеялся, лишь издевательски скалил зубы.

   – Доктор, ты тупой! Ты смотришь на них и видишь разумных существ. Они почти как мы, думаешь ты, они общаются, их речь можно выучить, их легенды легко запомнить. Чувствуешь себя мудрым взрослым, глядящим на маленького ребенка, э?

   Джексон закашлялся.

   – А потом они тебя убивают, – закончил он, вытирая слюну. – Потому что нет людей кроме людей, а я – ваш пророк. Ты понял? Все остальное – чуждые формы жизни!

   Внезапно он сгреб врача за грудки.

   – Что ты им предложил, чтобы они тебя не тронули? Что? Отвечай, сука!

   В слезящихся голубых глазах врач увидел безумие. Оно каталось там маленьким шариком, оставляя за собой мертвый след, и круги его становились все шире, а шарик все разрастался, как снежный ком.

   Сандор быстро и коротко, без замаха, ударил Джексона в костлявый подбородок. От неожиданности тот отшатнулся, и второй удар врач нанес ему в корпус. Потеряв равновесие, солдат взмахнул руками и плюхнулся на землю. Грязь лениво чавкнула и выпустила приветственную струйку. Немедленно завоняло чесноком.

   Лицо Джексона перекосилось. Рука легла на кобуру.

   – Не будь идиотом, – без выражения сказал Сандор. – А если захочешь пристрелить меня, постарайся не промахнуться. В таком состоянии с тебя станется.

   Он обогнул сидящего в грязи человека и размеренно зашагал к станции.

   – Мы все равно будем здесь, нравится им это или нет! – заорал ему вслед пьяным голосом Джексон. – У них нет выбора!

   – Это у нас нет выбора, – ответил Сандор, не оборачиваясь. – У них как раз есть.

   Ночью ему спалось на редкость паршиво. Сон, который изредка наваливался, словно влажная подушка, прижатая к лицу, был мутен и оставлял после себя тяжкое чувство. Трижды Сандор просыпался в поту – и трижды падал опять в сонную болотную жижу, засасывающую его все глубже и глубже.

   И где-то на глубине в конце концов он увидел Орешкина. Биолог шел прямо по воде, время от времени нагибаясь и что-то срывая. Сандор окликнул его, и Орешкин обернулся с удивленным лицом.

   – Цветут…

   На разжатой ладони лежали несколько белоснежных цветков. Сандор принюхался, ожидая уловить ангельский аромат, но вокруг на все болото воняло лишь чесноком и какой-то тухлятиной.

   – Здесь кто-то умер? – он огляделся.

   – Здесь все умерли, – с кроткой улыбкой отозвался Орешкин.

   – И я?

   – И ты.

   – А чани?

   Орешкин помрачнел и отвел взгляд.

   – Чани! – настойчиво повторил Сандор. – Чани, чани!

   Биолог постарался отойти в тень, но врачу отчетливо было видно, как Орешкин покрывается синей шерстью. Малиновые уши встали торчком на маленькой голове. По щекам расползлись два розовых пятна.

   – Ваня, ты что… – произнес оторопевший Сандор, уже понимая, что ему снится кошмар.

   Орешкин обернул к нему плоское мохнатое лицо.

   – Беги, – хрипло прорычал он.

   В лапе его оказался остро заточенный деревянный нож.

   Сандор в ужасе рванул в сторону, но из земли поднялись белые цветы и полетели ему в лицо, как стая мошек. Они пахли смертью, и врач почувствовал, что задыхается. Он отчаянно замахал руками и проснулся.

   Сердце учащенно билось, волосы на лбу намокли от пота.

   – Черт, приснится же…

   И тут его прижали к кровати, перевернули на живот и скрутили руки за спиной. Он заорал от боли и страха, и в рот ему забили кляп.

   Целую секунду врач был уверен, что чани наконец-то перешли к активным действиям. Но запах курева и перегара избавил его от иллюзий.

   – Джексон? – промычал Сандор.

   Но над ним склонился не Джексон, а капитан.

   – Доктор, не надо шума. Все будет в порядке.

   Сандор вгляделся в окружающий сумрак. Джексон, капитан, оба техника… В углу возвышается Малипу – только белки глаз видны в темноте да тускло светящаяся вязь татуировки на лбу.

   Он сделал усилие и выдавил кляп языком.

   – Зачем? Что вы задумали?

   Капитан снова запихал грязную тряпку ему в рот.

   – Вы же умный человек, доктор. – Мягкий его голос пугал Сандора сильнее, чем грубость Джексона. – Вы все понимаете. Либо мы их, либо они нас. Других вариантов нет.

   Сандор начал извиваться, пытаясь освободиться от пут.

   – Надо защищаться! – Капитан задумчиво почесал подбородок. – Мы не нападаем, мы лишь обороняемся.

   – Хватит трепа, кэп!

   – Эти существа слеплены из дурного теста. Они не могут не убивать. Мы оказываем этой планете большую услугу.

   – Всем жить хочется, – внезапно подал голос пожилой техник. – Я не согласен тут сидеть и ждать, пока меня прирежут.

   – И я!

   – Никто из нас не согласен, – заверил капитан. – И доктор тоже не желает этого. Сандор, дождитесь нас, и мы спокойно все обсудим.

   Абсурдность этого предложения, выдвинутого с самым серьезным видом, окончательно убедила врача, что дело плохо. Капитан и остальные пойдут в селение и перебьют спящих чани. А затем вернутся и прикончат его самого. Им нужен будет весомый аргумент, которым они станут размахивать, когда их спросят об истреблении целого народа. «Смотрите, они убили нашего врача! Мы лишь сопротивлялись этим демонам!»

   В глубине души все те, кто сидят наверху, примут эту развязку с облегчением. «Нас за этим сюда и отправили! – понял Сандор. – В надежде, что кто-нибудь сорвется и развяжет бойню!»

   – Они начали первые! – тоненько крикнул Поль Ренье. – Это самозащита.

   И все загалдели, перебрасывая это слово друг другу: самозащита! самозащита!

   – Ждите здесь, доктор, никуда не уходите, – сказал Малипу, оскалившись от двери. И по взглядам, которыми обменялись друг с другом негр и его напарник, Сандор понял, что его догадка насчет собственной участи была верна.

   Восемь человек протопали мимо него – Джексон не удержался, на ходу от души ткнул его кулаком под ребра – и дверь захлопнулась. Сандор остался в темноте, связанный, потный и с кляпом во рту.

   От кляпа он избавился довольно быстро, но дальше этого дело не пошло. Сколько он ни дергался, пытаясь освободить руки, положение его не улучшилось. Наоборот: он в кровь натер запястья, и каждое движение стало причинять мучительную боль.

   Только тогда Сандор стих.

   Он лежал и думал о том, что восемь человек с оружием сейчас идут через синий лес. Кто-то безумен, кто-то просто хочет жить, а кто-то ненавидит все вокруг и готов стрелять в любого, на кого укажут.

   Сандор не мог осуждать никого из них. Но он и не был на их стороне.

   В первую очередь – тут он честно мог признаться самому себе – потому что в этой драке его поставили на сторону чани. Никто не спросил врача, желает ли он этого. Его назначили жертвой, и все, что ему оставалось, – ждать прихода смерти.

   «То есть для меня принципиально ничего не меняется, – с юмором висельника подумал Сандор. – Сдохнуть от лап чани или от рук людей – один черт!»

   Он поерзал, устраиваясь так, чтобы веревки не впивались в раны. «Выпить напоследок не дадут – вот что паршиво. Коньяку бы… Или хорошего виски. Хотя где сейчас найдешь хороший виски…»

   Внезапно ему и впрямь адски захотелось выпить. Все спокойствие как рукой сняло. Горло молило, чтобы его оросили хотя бы глотком коньяка. Язык, казалось, вот-вот сведет судорогой от жажды. В конце концов Сандора накрыло миражом: он воочию узрел на полке бокал на тонкой ножке, в котором колыхалась янтарная жидкость, и ощутил во рту ее обжигающий вкус…

   Хриплый стон нарушил тишину. Сандор готов был признать себя никчемным врачом, он даже готов был согласиться с тем, что его прикончат к утру. Но разве, черт возьми, не заслужил он хотя бы права выпить напоследок?!

   Где есть коньяк? У капитана!

   Сандор подобрал кляп, зажал его зубами, чтобы не прокусить губу, и покатился по полу, извиваясь как ужаленный.

   Острая боль пронзила его, но ярость ее заглушила. Грязно ругаясь, доктор выкрутил руки и почувствовал, как натяжение веревки ослабевает. Кровь сделала кожу липкой и скользкой, и Сандор смог выдраться, наконец, из растянутой петли.

   Дверь не была заперта. Шатаясь, врач вывалился в коридор и бросился к каюте капитана.

   Он готов был разнести все тайники, но коньяк нашелся почти сразу. Дрожащими руками Сандор нацедил его в бокал, глубоко вдохнул – и сделал первый глоток.

   О-о, какое блаженство! Он, смакуя допил все остальное и сполз по стене с одной мыслью: «Теперь можно и помирать».

   Боль постепенно отпускала, но зато в умиротворенную голову внезапно нахлынули воспоминания о ночном кошмаре. Орешкин, цветы, «здесь все умерли»… А еще чесночная вонь! Удивительно: он никогда прежде не ощущал запахов во сне…

   И вдруг его настигло озарение. Оно было сродни удару, сродни вспышке в измученном мозгу, долгие годы лишенном привычного топлива.

   – Господи… – пробормотал ошеломленный Сандор. – Цветы!

   Ему вспомнились струйки дыма, поднимающиеся из их глубоких следов. Вспомнились животные, никогда не заходящие на болота. Вспомнился численный состав предыдущих экспедиций. Причинно-следственная связь казалась немыслимой! – но она была единственно возможной. Александр Семенович Дорофеев, выпускник медицинского университета Земли, диагност от бога, пропойца и неудачник, увидел ее так ясно, словно это была страница в учебнике. «Цветение этого растения вызывается сложной совокупностью условий, обязательным из которых является присутствие в атмосфере повышенного количества метана».

   Дверь распахнулась, и запыхавшийся Орешкин с фингалом под глазом влетел внутрь.

   – Ваня, – сказал Сандор, поднимая на него очумелый взгляд. – Метан вызывает цветение.

   – Не метан, а примеси! – прошептал Орешкин. – И тогда пыльца!..

   – Опьянение!

   – Хуже! Оно как наркотик!

   – Агрессия?

   – Да! А потом амнезия!

   – Откуда ты…

   – Я им хотел объяснить! – Биолог сорвался на визг. – Только закончил эксперимент!.. Пытался! А они! – Он прижал ладонь к глазу. – И лабораторию разгромили!..

   Сандор вскочил. Перед глазами возникла круглая физиономия маленького любопытного чани с малиновыми ушами. Его обжег дикий стыд, какого врач не испытывал много лет. Он представил пушистые синие тельца, разорванные пулями, представил Джексона, с упоением превращающего чани в мертвечину.

   – Они тебя убьют! – орал ему вслед Орешкин. – Са-а-а-ня! Сто-о-ой!

   Но Сандор уже мчался по коридорам станции к выходу.

   Сизый туман стремительно развеивался над болотом. Врач бежал единственным известным ему коротким путем: через трясину. Он ходил в племя так часто, что выучил потайные тропы. Навстречу ему летели ветки и листья, острый сук едва не выколол глаз, когда Сандор поскользнулся в грязи и упал, но врач даже не заметил этого. Сердце колотилось сразу везде: в груди, в голове, в животе, как будто он сам стал одним огромным сердцем и вот-вот должен был разорваться.

   «Лучше уж я, чем они…» – мельком подумал Сандор, и это была его последняя оформленная в слова мысль.

   Остальной путь он проделал будто в кромешном забытьи. Он не бегал очень давно, долгие годы, а так не бегал вообще никогда. Тело, которое он презирал и не берег, сейчас платило ему сполна: одышкой, безжалостной иглой под ребрами, адским жжением во рту. Сандор задыхался, вскрикивал, падал – но бежал. В секунды полного затмения ему казалось, что в его силах спасти красно-сизого младенца, который так и не закричал в его руках четыре года назад, и он следует к селению чани именно за этим. Потом наступало просветление, и Сандор вспоминал про любопытного детеныша, доверчиво сидевшего вчера рядом с ним.

   Он рванулся напоследок из плена упругих веток и вывалился прямо на границе поселка.

   Чани стояли молча и жались друг к другу так плотно, что казалось, будто поляну захлестнула синяя волна.

   А напротив них застыли люди.

   – Стойте! – задыхаясь, сказал Сандор и сделал несколько шагов вперед, широко расставив руки. – Подождите!

   – Вам лучше отойти, – со своей обычной вежливостью попросил капитан, лишь слегка удивившись его появлению. – Мне не хотелось бы…

   – Кончай его! – заорал Джексон и вскинул автомат.

   – Я знаю, почему они нападали! – быстро произнес Сандор. – И Орешкин знает. Мы поняли!

   Они недоверчиво смотрели на него.

   – Они нападали, потому что они безжалостные убийцы, – внятно, как ребенку, растолковал техник. И очень обыденно добавил: – Джексон, убери ты его…

   – Какая разница, из-за чего нападали! – вмешался мрачный Малипу. – Они виноваты!

   – Нет! – Сандор по-прежнему стоял с широко расставленными руками и ощущал себя полным идиотом.

   – Нет? А кто? Кто?!

   Разъяренный негр шагнул ему навстречу.

   – Это мы виноваты, – сказал Сандор. – Тем, что ходили по их планете.

   Джексон вскинул автомат, и он торопливо добавил:

   – В буквальном смысле! Мы их отравляли.

   Первые лучи солнца скользнули по макушкам сбившихся вместе чани. Джексон прищурился.

   – Что ты несешь?

   – Газ, – сказал Сандор. Ему хотелось прижать ладонь к ноющему сердцу, но он боялся, что едва опустит руки, команда начнет стрелять. – Природный газ под тонким слоем почвы. Который выходит наружу каждый раз, когда мы идем по тропе.

   Капитан нахмурился:

   – И что?

   – Когда он накапливается в атмосфере, это вызывает цветение мха. Он на самом деле вовсе не мох, но неважно… – Сандор сбился и закашлялся. Он долго кашлял, не опуская рук, и выглядело это наверняка комично, но никто из стоявших напротив не улыбнулся. Наконец он перевел дух и облизнул потрескавшиеся губы. – Пыльца этих цветков оказывает на чани наркотическое действие. Они впадают в агрессию. И видят всякое… – он подобрал единственное близкое ему сравнение… – как человек в белой горячке. Потому что у них только один миф.

   – При чем здесь миф?! – не выдержал техник.

   – Они с рождения до смерти слышат о красных червях, убивавших их детенышей. Это основа их жизни. Они себя ощущают чани с того момента, как победили их.

   Повисло долгое молчание. Нарушил его Поль Ренье.

   – Вы хотите сказать, они принимают нас за красных червей? – недоверчиво спросил он.

   – Да. Потому что у их воображения нет другой пищи. Они как опьяневшие дети, которым годами рассказывали одну и ту же сказку. Если вы всю жизнь читали лишь про войну, то, выпив, будете искать автомат. Только вместо похмелья у них амнезия. Они ничего не помнят, когда просыпаются.

   – Откуда ты знаешь? – рявкнул Джексон. – Откуда он знает, кэп?

   Капитан озадаченно молчал.

   – Поэтому крупные животные не приходят сюда, – сказал Сандор. – Под их весом газ тоже выходил наружу. Чани впадали в бешенство и уничтожали все живое на болотах. Вспомните, здесь ведь никто не живет, кроме насекомых. В период опьянения чани считают себя кем-то… кем-то вроде белого человека. А что делает белый человек? Истребляет местную фауну, которая опасна для него. Они наше зеркало, капитан. Кривое, но зеркало.

   Он наконец опустил руки. Будь что будет, но больше он так стоять не в силах.

   Сандор ожидал выстрела, но его не прозвучало. Джексон топтался на месте, на лицах капитана и Ренье отражалась напряженная работа мысли.

   – А ведь совпадает, – вдруг проговорил из-за спин второй техник. – Чем больше народу здесь топчется, тем больше газа выходит наружу, так?

   Сандор кивнул и на миг закрыл глаза. Господи, они поняли. Кажется, они поняли.

   – Первая группа – пять человек… – медленно сказал капитан. – Вторая – двадцать…

   – Поэтому они были убиты так быстро.

   – Военные почти не выходили со станции, – напомнил Малипу. – Только в самом конце…

   – А мы?

   Все переглянулись. В глазах отразилось понимание.

   – Мох еще не цветет, – через силу выговорил Сандор. – Если только вы не натоптали столько, что…

   Он не успел закончить: капитан развернулся и очень быстро двинулся обратно, расталкивая остальных. За ним бросились Ренье и Малипу. Дольше всех задержался Джексон. Некоторое время он стоял, бессмысленно глядя на Сандора.

   – Значит, если бы люди сидели на станции, то они, – Джексон кивнул на чани, – никого бы не тронули?

   Сандор кивнул. Сердце словно стиснули в кулаке.

   Джексон еще обдумал что-то, попятился – и скрылся в кустах.

   Тогда Сандор сел. Точнее, упал. Точнее, думал, что упадет: силы его закончились в тот самый момент, когда он увидел тощую спину Джексона. Но его подхватили со всех сторон и мягко помогли опуститься на землю.

   Чани. Чани смотрели на него. Щеки их розовели, подбородки пылали красным. Они не боялись, не злились. Они не были убийцами, эти существа, они не были безжалостными зверями, за исключением тех случаев, когда к ним приближался человек и оставался на их земле, объявляя, что у него здесь есть дело и он отсюда не уйдет, потому что он хозяин мира.

   «Они опасны только тогда, когда мы рядом».

   – Люди… не вернутся, – задыхаясь, выговорил Сандор. Попытался повторить то же самое на языке чани, но сбился, махнул рукой и замолчал.

   Они обступили его, затем прикоснулись к нему – один, другой, третий… Он видел смутно их лица, но теперь все они казались ему совершенно не похожими одно на другое. Ему в рот вложили лист, и он послушно прожевал его, думая, что вот теперь-то и наступит конец.

   Но конец не наступил. Во рту образовалась влажная мягкость, и сердце, казалось, слегка отпустило.

   – Чани, – смог сказать он самым ласковым голосом, на какой был способен. – Чани, чани…

   Они начали расходиться. «Как воспитанные люди, дадут мне сдохнуть в благородном одиночестве», – подумал он и тихонько засмеялся.

   Через несколько минут возле него никого не осталось.

   Над болотом поднималось розовое солнце. Племя жило собственной жизнью. Сандор опирался спиной о груду веток и чувствовал, как лучи падают на лицо.

   «Можно соорудить навесные мостки. Можно привлечь биологов, пусть они придумают, как сделать так, чтобы этот проклятый мох не зацветал. Но проще всего оставить их в покое. И всегда помнить, как легко из всемогущего белого человека превратиться в красного червя».

   К Сандору приблизился пушистый голубой шарик. Возле человека шарик выпустил лапки, выставил голову и превратился в маленького чани.

   – А, это ты! – слабо улыбнулся врач. – Иди сюда, маленький.

   Детеныш безбоязненно приковылял к нему, и Сандор наконец сделал то, о чем мечтал: взял его на руки.

   Чани был теплый. Очень теплый, почти горячий.

   И совсем легкий.

   Эти рассказы – чистая игра, а игра – одно из самых больших удовольствий для писателя. Тебе не нужен компаньон, не нужен напарник, ты можешь играть в любое время дня и ночи; все, что требуется, – лишь некоторая вольность в обращении со всем известными героями. Думаю, они не в обиде.

   Этот текст был опубликован в сборнике «Богатыри не мы. Устареллы».

   Кот молчал вторые сутки. Не умаслила ни щедрая плошка сметаны, ни подобострастное «хорошая киса, умная киса», с осторожностью заявленное из угла боярами. Плошку Кот обошел по дуге, брезгливо дрогнув над ней кончиком хвоста, а на царевых слуг при слове «киса» многообещающе сузил глаз. Выражения лица при этом не менял, угрожающих звуков не издавал, вострым когтем стены не полосовал. Однако бояре с удивительным единодушием попятились. Откатились бояре волной, да так резво, что придавили пару-тройку своих.

   В ответ на сдавленные крики Кот и ухом не шевельнул. Вытянулся вдоль стены, громыхнув цепью, и принялся вылизывать косматый черный живот.

   – Молчит? – нахмурился царь.

   – Молчит, – вздохнул боярин Морозов. – Ни одной сказочки не рассказал.

   – Может, он того? – усомнился царь. – Не ученый?

   – Дуб был. Цепь наличествовала, – уныло перечислил боярин. – Очки имелись. Треснули при задержании.

   – Починили?

   – Первым делом!

   – Кота напоили, накормили?

   Морозов только руками всплеснул:

   – Обожрался уже, от сметаны морду воротит!

   – Чего же ему, собаке, еще надобно? – Царь почесал лысину. – Не дуб же высаживать посередь палат!

   Боярин тактично промолчал. На именины царевна Несмеяна потребовала в подарок Ученого Кота, чтобы услаждал ее слух сказками и песнями. Уж если царь ради любимой дочери пошел на то, чтобы поссориться с самим Черномором (тоже большим любителем небылиц), с него станется и дерево пересадить.

   А ведь Морозов предупреждал: не надо! Всякий кот есть тварь глумливая и непредсказуемая. А от повышенной образованности еще ни у кого характер не улучшался. Ткни пальцем в любого ученого или, прости господи, сочинителя: ну дрянь на дряни.

   Из соседней залы донеслись безутешные женские рыдания. Царя перекосило.

   – Придумай что-нибудь! – яростным шепотом закричал он на Морозова. – Мышей ему подгони! Загривок почеши золотой вилочкой! Только пусть плетет свои сказки! А иначе – голову с плеч!

   Боярин, человек многоопытный, не стал уточнять, чья именно шея ляжет на плаху. Долгая служба приучила его, что любопытство такого рода не бывает безвредным.

   Кот сидел, привалившись спиной к лавке.

   – Батюшка Кот, – начал Морозов, косясь на нетронутую сметану. – Уважь нас сказкой, будь так любезен!

   Кот лениво зевнул. Обнажилась ребристая, точно щучьи жабры, розовая пасть.

   – А мы тебе кошечку! – умильно пообещал боярин.

   Кот перекатился на бок, вскинул заднюю ногу и вызывающе облизал коленку.

   – Не выходит у вас беседа, Петр Симеонович, – ехидно заметили сзади.

   Морозов начал багроветь. Не чужие доведут, так свои подсуропят.

   – Юродствуешь, значит! – с горечью воскликнул он, глядя на Кота. – Что уж только не предлагали тебе, извергу! И кошечку, и курочку! И по шерстке, и против шерстки! А ты ни в какую!

   Призрак плахи блеснул перед внутренним взором закручинившегося боярина.

   – Что ж с тобой делать! – Он схватился за голову и вдруг шмякнулся по-турецки прямо перед Котом.

   Сзади охнули и загомонили:

   – Петя! Куда?

   – Окстись!

   – Порвет!

   Кот уставился на опрометчивого боярина янтарными глазищами. Эх и страшная тварюга! Ростом с пса сторожевого. Усы длинны, как стебли лука-порея. Зрачки черней ужиной шкуры.

   Из растопыренной лапы беззвучно выдвинулся кинжальной остроты коготь.

   Морозов сглотнул, но отступать было поздно.

   – Эх, пропадать, так со сказочкой! – с бесстрашием отчаяния заявил он. – Раз ты, батюшка, молчишь, слушай мои побасенки!

   Он хрипло откашлялся и начал, зажмурившись, чтобы не видеть гнутого орлиного когтя:

   – Жил старик со своею старухой у самого синего моря! Они жили в ветхой землянке тридцать лет и три года. Раз вышел старик на берег и закинул в море свой невод…

   – Не вышел на берег, а сел в лодку, – хрипловато поправил кто-то. – И не невод забросил, а удочку.

   Морозов осторожно приоткрыл глаза.

   Позади боярина встало ошеломленное молчание: казалось, попятишься – и врежешься в его упругую стену.

   – В лодку? – переспросил Морозов, таращась на Кота.

   Зверь солидно кивнул.

   – Сам врать люблю, грешен, – певуче сказал он. – А другим не дозволяю. Уж берешься рассказывать, так говори правду.

   И он пронзительно глянул на Морозова. В зрачках его бедный боярин узрел предвестие лютой смерти, по сравнению с которой плаха показалась бы милостью.

   – П-пустил раз Иван-Царевич к-каленую стрелу, – начал он, заикаясь, – и прилетела она к лягушке на б-болото…

   Кот издал короткое рассерженное шипение. Рассказчик поперхнулся на полуслове.

   – Не стрелу, а топор, – хмуро буркнул Кот. – Не к лягушке, а к старушке. И не Иван-Царевич, а юный студиозус, помрачившийся духом от крайней нужды и чрезмерной рефлексии. Все вранье! Давай другую!

   В круглых глазах сверкнула молния.

   – В третий раз пришел невод с золотою рыбкой! – пролепетал боярин, позабыв от страха все сказки, кроме одной. – Отпусти, говорит, меня, старче! Исполню любое твое желание!

   – Чушь собачья! – Кот повысил голос.

   Морозов дрогнул и вжал голову в плечи.

   Зверь встал на четыре лапы, выгнул спину и прошелся перед боярином туда-сюда, охаживая себя по бокам пушистым хвостом. Видно было, что он сильно недоволен.

   – По-твоему, вот такая малюсенькая рыбешка может любое желание выполнить?

   Он устремил на Морозова негодующий взгляд.

   Как ни был перепуган боярин, он углядел, в чем его спасение. Кота явно раздирали противоречивые чувства. Сам он сказок рассказывать не желал. Однако не мог вытерпеть, когда их перевирал кто-то другой.

   – Не знаю я правды, батюшка, – виновато признался Морозов. – Неужели не может?

   Негодующее фырканье было ему ответом. Кот подтащил одной лапой цепь поближе, чтобы не стесняла движений, и принялся размеренно ходить вдоль нее.

   Краем глаза Морозов заметил в дверях удивленного царя, а за его спиной – Несмеяну.

   – Дело было так, – с видимым отвращением процедил Кот. – Жили-были старик со старухой. В землянке. Тридцать лет и три года. Вот только невод старик с берега не забрасывал! У берега одни морские огурцы. Толку-то от них! Нет, он сел в лодку и поплыл, а удочка у него наготове лежала.

   Кот хмуро зыркнул на столпившихся в углу бояр.

   – Плыл он, плыл неведомо куда, и вдруг клюнуло! Вытаскивает старик удочку, а на крючке золотая рыбка болтается – малек, меньше пальца. Ни на жареху ее, ни на засолку. «Ладно, – думает старик, – пущу тебя на уху». А рыбка ему молвит человеческим голосом: отпусти, мол, меня, старче, а я тогда исполню твое желание.

   – Вот! – не выдержал Морозов. – Я же говорил!

   – А теперь помолчи! – огрызнулся Кот. – Старик ей сразу: хочу быть богатым, здоровым и красивым! А рыбка посмеивается. Я, говорит, рыбешка мелкая, и желания исполняю небольшие. А чтобы тебе стать здоровым, богатым и красивым, рыба-кит нужна, не меньше.

   Все присутствующие отчего-то дружно вздохнули.

   – «Раз такое дело, – отвечает ей старик, – хочу новое корыто! Корыто-то можешь справить, мелюзга?» – «Корыто могу!» – обрадовалась рыбка. Плавниками дернула, хвостом махнула, губами шлеп-шлеп. «Готово!» Отпустил ее старик и домой возвратился. Глядь – и точно: новое корыто!

   Кот пружинисто перешагнул через цепь и некоторое время ходил туда-сюда в задумчивом молчании.

   – А старуха давай требовать большего! – не выдержав, подсказал царь.

   – Не такая уж и старуха, – возразил Кот. – Пятьдесят два года. Могла бы цвести и предаваться легкомысленным женским удовольствиям. А вместо этого руки портила стиркой!

   Он сморщил нос.

   – Конечно, ей хотелось радостей жизни. Вот старик и отправился рыбачить, только заплыл еще дальше. И что бы вы думали? Поймал!

   Кот удивленно качнул головой.

   – На этот раз клюнула золотая рыбка побольше. С ладонь! И попросил у нее старик не новое корыто, а целый дом. Подплывает к берегу, а на пригорке терем стоит, в окошко старуха довольная смотрит, прихорашивается. Тут-то старик и смекнул, в чем дело. Одна рыбка – одно желание. Чем крупнее рыбешка, тем больше у нее сил. А возле местных берегов, получается, целые косяки их бродят. Как представил рыбак, сколько всего можно получить, если выловить золотую рыбину величиной с сома, у него волосы зашевелились. А старуха подзуживает: иди, мол, лови, не ленись!

   Кот сел и по-собачьи почесал лапой за ухом.

   – Все зло от баб, – понимающе вздохнул кто-то и тут же ойкнул, покосившись на Несмеяну.

   Но увлекшаяся сказкой царская дочь пропустила дерзость мимо ушей.

   – А дальше, дальше-то что было?

   Кот тяжело вздохнул.

   – Это только сказка быстро сказывается, да и то не всякая. Скажем, один английский сказочник затеял такую сагу, что целых двести лет хоббитам икается…

   Кот мигнул и замолчал, словно утратив начисто нить разговора.

   – А третья золотая рыбка… – осторожно подсказал Морозов, когда тишина затянулась.

   – А третья золотая рыба клюнула у старика через два месяца, когда он уже и надежду потерял, – проснулся Кот. – Здоровенная – с локоть, и толстая что твоя амбарная мышь!

   Он непроизвольно облизнулся.

   – Старик до того боялся не удержать ее в руках, что выпалил первое желание, которое в голову пришло. Уж как его дома старуха потом чехвостила! Какая, кричит, из меня столбовая дворянка! Ты посмотри на мое рязанское рыло! Но деваться некуда. Захотел мечту – будь добр соответствовать.

   Кот отчего-то пригорюнился и некоторое время молчал. На этот раз Морозов не решился подгонять его.

   – А вот когда год спустя очередная золотая рыбина сделала старуху царицей, тут уж баба во вкус вошла. А старик еще больше! Только ему не почет и уважение требовались, а власть совсем другого рода. «Вот каков я! Своею волею цариц возвожу на трон! А захочу – скину! И никто мне не указ». Оттого и жить он ушел на конюшню, чтобы через принижение острее чувствовать силу свою и могущество.

   Кот снова отправился в путь вдоль цепи. В блеске черной шерсти Морозову вдруг пригрезились морские волны, по которым перекатывается легкое суденышко.

   – Старуха правила, а старик тем временем вынашивал новую мечту. Самую огромную золотую рыбу возжелал он поймать. Рыбину! Рыбищу! Чтобы стать владыкой подводного мира. С надводным-то любой дурак справится, а вот с подводным сложнее. И еще старика начал одолевать страх, что кто-нибудь опередит его и первым вытащит царь-рыбу.

   Морозов шире раскрыл глаза, чтобы ничего не пропустить. Море сияет тускло, глотает солнце и катает в глубине, как горошину. Обвис тряпкой белый парус. Ладони рыбака ободраны, из горла вырывается хрип, плечи сожжены солнцем, и кожа вздувается на них пузырями, словно яичница на сковороде. Но измочаленными своими ладонями он все выбирает и выбирает лесу.

   – Долго они боролись, – донеслось издалека до боярина, – рыбак и его рыба. Самая большая золотая рыба в мире! Он и не думал, что такие бывают. Но старик победил.

   В глазах мутно от сверкания тысяч чешуек. Бока рыбищи вздымаются, жабры судорожно распахиваются. Со скользкого рыбьего носа шумно стекает вода.

   – Но этого старику оказалось мало! Не отпустил он царь-рыбу, как собирался, а двинулся с нею к берегу. Тщеславие победителя острее даже ярости побежденного. Решил старик показать всему миру, кого он поработил. Пусть знают, кто отныне служит ему! «Да будет моя старуха владычицей морскою!» – изречет он на глазах у народа, и царь-рыба покорно махнет хвостом. Склонятся перед ним и люди, и звери и признают, что он величайший рыбак на все времена, ибо никому не удавалось еще поймать такую добычу.

   Над скорлупой лодки солнечной печатью проштампован небесный лист. Слабеет человек, закрывает глаза. Он стар, и он устал. Обессиленная рыба качается на волнах, глаза ее стекленеют, а тем временем мнущийся от ветра морской шелк взрезают серебряные острия плавников. Старик не видит их. Он крепко спит, сжимая окровавленной рукой провисшую леску.

   – Когда прибой вынес лодку к берегу, рыбак очнулся. И увидел, что за ним плывет не золотая сияющая царь-рыба, а один только рыбий скелет. Сдохла его добыча во время пути, а водяные твари, коих без числа в море-океане, объели ее добела.

   Кот глянул на Морозова, ошеломленно трущего веки. Где море? Где лодка? И что со стариком?

   – Стоило рыбаку открыть глаза, – сообщил Кот, словно отвечая на невысказанный вопрос, – как из воды высунулись острые морды четырех золотых рыбок. И внимательно посмотрели на покойного своего собрата, от которого остались одни косточки. Тотчас сказочный дворец растаял, а с ним и все новообретенное царство. Брякнулась старуха на крыльцо своей ветхой землянки, а с ближнего пригорка к ней, откуда ни возьмись, покатилось корыто. Докатилось до лачуги, ударилось об стену – да и треснуло.

   Кот дернул усом.

   – А старик ума лишился. Ходил по берегу, похвалялся, какую сказочную рыбу вытащил. Да никто ему не верил. А кости рыбьи во время первой же бури в море смыло.

   Наступила долгая тишина.

   – А мораль? – осмелился шепнуть Морозов.

   – А мораль здесь простая, – прищурился Кот. – Где жертва, там и труп. А труп надо прятать так, чтобы следов не оставалось. Глядишь, и по сей день старик бы царствовал.

   Он удовлетворенно замолчал. Молчали бояре. Молчал и царь.

   – Странная какая-то сказка, – решила наконец Несмеяна. – Хочу другую!

   Ученый Кот чихнул и протер лапой усатую щеку. Однако ж на требование царевны не отозвался.

   – Сказку! – возвысила голос царевна.

   Кот сел на попу и с большим прилежанием вылизал себя под хвостом.

   Несмеяна побагровела. Царь прикусил губу.

   «Ну, сейчас начнется!» – понял Морозов. И гаркнул в полный голос, торопясь опередить необдуманный приказ царя:

   – Позвольте мне, ваше величество!

   Не дожидаясь разрешения, быстро затараторил:

   – Жила-была сестрица Аленушка, и был у ней братец маленький, Иванушка. Родители их умерли, жили они сиротами.

   Он покосился на Кота. Кот безмолвствовал.

   – Пошла однажды Аленушка в соседнюю деревню и брата с собой взяла. Идут они через поле. Иванушка жалуется: «Пить хочу!» А Аленушка его просит: подожди, мол, дойдем до колодца. Но солнце высоко, колодец далеко, жар донимает, пот выступает. Снова просится Иванушка пить! Хлебну я, говорит, из телячьего копытца! А Аленушка ему: «Не смей, теленочком станешь!»

   Морозов перевел дыхание и метнул на Кота испытующий взгляд. Кот невозмутимо драил языком хвост и вид имел умиротворенный. В отличие от царя с Несмеяной, которые никак не могли взять в толк, отчего боярин разливается соловьем.

   «Ах ты ж скотина упрямая!» – выругался про себя Морозов.

   – Идут они дальше! – с фальшивой бодростью доложил он. – Глядь – лошадиное копыто! Иванушка опять начал ныть, а сестрица Аленушка ему: не пей, братец, жеребеночком станешь!

   На этом месте Кот начал проявлять признаки беспокойства. Вылизываться перестал. Усы его нервно задергались, но он лишь плотнее сжал пасть и слегка выкатил глаза.

   – Жарко! Тяжко! Солнце палит! – Приободренный этим зрелищем боярин усилил накал испытаний. – И вдруг на дороге след от козлиного копытца! «Аленушка! Можно мне напиться?» – «Нельзя! Терпи, дурак».

   Кот сморщился и, кажется, прикусил себе язык, но смолчал.

   – Однако Иванушка не удержался! – с торжеством сообщил Морозов, чувствуя, что победа близка. – Налакался воды из копытца и тотчас обернулся козленочком! Ме-е-е!

   Увлекшись, боярин пал на колени и вдохновенно изобразил обновленного Иванушку.

   – Вранье! – взвизгнул Кот. – Не было такого!

   Морозов про себя перекрестился. Но внешне ликования не выдал. Лишь обернул удивленное лицо к Коту и поинтересовался, что на этот раз не так.

   – Дьяволово копытце! – прошипел Кот, плюясь и роняя ус на половицу. – Дьяволово, а не козлиное! Что за детские суеверия насчет отпечатков парнокопытного скота! Разумеется, дурень Иванушка напился самогонки из следа, оставленного бесом.

   – Самогонки?! – хором переспросили царь и боярин Морозов.

   – А вы полагали, сливок? – ощерился Кот. – В бесовских следах всегда самогон плещется. Напился наш Иван как последняя скотина. И моментально – бац! – алкогольная зависимость. Бесовский самогон, как вам прекрасно известно, обладает убойной силой. Один глоток – и ты в лапах у чертей.

   Кот с нескрываемым удовлетворением развел передними лапами.

   – И с тех пор пошло-поехало: лишь открывается придорожный трактир, малолетний Иван уже внутри, выпрашивает чарочку. Сестра его уж и козлом кляла, и бараном малолетним. Все впустую! Притчей во языцех стал Иванушка. А когда с пьяных глаз дом подпалил, пришлось ему из деревни бежать, чтобы не забили. Подался он туда, куда все пьянчужки тянутся: в Москву. И взял себе новую фамилию: Бездомный. Дома-то у него не осталось.

   Кот почесал когтем нос.

   – В Москве жизнь его была несладкая. Опустился до того, что стихи писать начал! У-у, прохвост!

   Он осуждающе покачал головой.

   – Потом, правда, малость исправился: попал в дом для душевнобольных. А под старость пригрела его добрая женщина. Но дьяволов след ему с тех пор повсюду мерещился. Ни лекарства не помогали, ни самовнушение.

   Кот хмыкнул и замолчал.

   – А мораль? – вторично пискнул Морозов, и половины не понявший из повествования.

   – А мораль проста: употреблять нужно вдумчиво, из правильной посуды и под годную закуску! – поведал Кот. – Иначе покатишься по наклонной. А там и до стихоплетства дойти можно!

   Всей мордой он выразил омерзение и брезгливость.

   В повисшей тишине бессильно прожужжала муха. Боярин Морозов обернулся на Несмеяну. Царева дочка, вопреки обыкновению, не рыдала, но выражение лица у нее было странное.

   – А вот еще есть сказка про спящую царевну и царевича Елисея, – осмелился напомнить боярин.

   Кот недобро оскалился.

   – Не спящую, а мертвую. И не Елисея, а Дракулу. И не царевича, а известного упыря, который мертвых дев поднимал из могил самым противоестественным и гнусным образом, а именно кусая их в…

   Возмущенный девичий крик оборвал рассказ Кота.

   – Хватит! Не сметь! – бушевала Несмеяна. – Не хочу слушать! Это все неправда!

   – Это – как раз правда! – усмехнулся Кот. – И ее я вам буду рассказывать всякий раз, как пожелаете, чтобы я говорил. А правд у меня в запасе много! Я же Ученый.

   – Хочу сказку! – топала ногами Несмеяна. – Выдумку утешительную!

   – Сеансы психоанализа за другой дверью! – отрезал Кот. – А у меня либо горькая истина, либо неприглядная правда, либо душераздирающие факты. Выбирайте!

   – А ну как выберу я тебе, батюшка, голову отрубить? – вступил царь.

   Кот на мгновение задумался.

   – Это будет душераздирающий факт, – наконец классифицировал он. – А горькая истина состоит в том, что вы даже сказку обо мне сложить не сможете!

   – Это почему же? – подбоченился царь.

   – Потому что вы правды не любите, – невозмутимо отозвался Кот. – А самая лучшая выдумка на девять десятых состоит из чистой правды.

   «У Лукоморья дуб зеленый. Златая цепь на дубе том. И днем и ночью Кот ученый…»

   – И не дуб вовсе, а амбар, – гнусаво поправил Кот. – И не златая цепь, а крученая веревка. И не кот, а кобель кавказской овчарки по кличке Верный.

   Он снисходительно глянул с ветки на кучерявого юношу и вздохнул:

   – Писаки! Все переврут!